1 2 3 4 5 6 7 8 9 
       Человек со шрамом на лице перегнулся через стол  и  посмотрел  на  мои цветы.      

     -   Орхидеи? -спросил он.      

     -   Всего несколько штук, - ответил я.      

     -   Венерины башмачки?      

     - В   основном.      

     -   Что-нибудь  новенькое?  Хотя  вряд  ли.  Я  обследовал  эти  острова двадцать   пять - нет, двадцать семь лет назад. Если вы найдете здесь кое-что новое -   значит, это уж совсем новехонькое. После  меня  не  осталось  почти ничего.      

     - Я   не коллекционер.      

     -   Тогда я был молод, - продолжал он. - Господи!  Сколько  я  гонял  по свету! -   Он как бы присматривался ко мне. - Два года пробыл в  Индии,  семь лет в   Бразилии. Потом поехал на Мадагаскар.      

     -   Нескольких исследователей я знаю  понаслышке.  -  Я  уже  предвкушал интересную   историю. - Для кого вы собирали образцы?      

     -   Для Доусона. Может вам доводилось слыхать такую фамилию - Бутчер?      

     -   Бутчер, Бутчер?.. - Эта фамилия смутно казалась мне знакомой;  потом я   вспомнил: "Бутчер против Доусона". - Постойте!  Так  это  вы    судились  с ними, требуя жалованье за четыре  года  -  за  то  время,  что    пробыли  на пустынном острове, где вас бросили одного?      

     -   Ваш покорный слуга, - кланяясь, сказал человек со шрамом. - Занятное судебное   дело, правда? Я сколотил себе там небольшое состояньице, пальцем о палец не   ударив, а они никак не могли меня уволить. Я часто забавлялся этой мыслью,   пока  оставался  на  острове.  И  даже  вел  подсчеты,  вырисовывая огромные   цифры на песке чертова атолла.      

     -   Как же это случилось? Я уже забыл подробности дела...      

     -   Видите ли... Вы слыхали когда-нибудь об эпиорнисе?      

     -   Конечно. Эндрюс как раз работает над его  новой  разновидностью;  он   рассказывал мне о ней примерно месяц назад. Перед самым моим отплытием. Они   раздобыли берцовую кость чуть ли не с ярд длиной. Ну и чудовище это было!      

     -   Охотно верю, - сказал  человек  со  шрамом.  -  Настоящее  чудовище.   Легендарная птица Рух Синдбада-морехода  безусловно  принадлежала  к  этому   семейству. И когда же они нашли эти кости?      

     -   Года три-четыре назад - кажется, в девяносто первом году.  А  почему вас это   интересует?      

     -   Почему? Потому что их нашел я - да, да, почти  двадцать  лет  назад. Если б у   Доусона не заупрямились с моим жалованьем, они  могли  бы  поднять здоровую   шумиху вокруг этих костей. Но что я мог поделать,  если  проклятую лодку унесло   течением...      

     Он   помолчал.      

     -   Это, наверно, то же самое место. Нечто  вроде  болота,  в  девяноста милях к   северу от Антананариво. Не слыхали? К нему  надо  добираться  вдоль берега, на   лодке. Может, вы случайно помните?      

     -   Нет. Но, кажется, Эндрюс говорил что-то о болоте.      

     -   Очевидно, о том же самом. На восточном берегу.      

     Там   в воде, уж не знаю откуда, есть какие-то вещества,  предохраняющие от   разложения. Пахнет словно креозотом. Сразу вспоминается Тринидад. А яйца они   нашли? Мне попадались яйца в полтора фута  величиной.  Болото  образует круг,   понимаете, и это место совершенно отрезано. Помимо всего,  там  много соли.   Да-а... Не легко мне пришлось в то время! А нашел я  все  это  совсем случайно.   Я взял с собой двух туземцев и  отправился  за  яйцами  в  этаком нелепом   каноэ,  связанном  из  кусков;  тогда  же  мы  нашли  и  кости.  Мы прихватили   с собой палатку и провизии на четыре дня  и  расположились  там, где грунт   потверже. Вот сейчас вспомнилось мне все, и сразу  почудился  тот странный,   отдающий дегтем запах.  Занятная  была  работа.  Понимаете,  надо шарить в   грязи  железными  прутьями.  Яйца  при  этом  обычно  разбиваются. Интересно,   сколько лет прошло с тех пор,  как  жили  эпиорнисы?  Миссионеры утверждают,   что в туземных легендах говорится о временах, когда такие птицы жили, но сам я   рассказов о них  не  слыхал  [насколько  известно,  ни  один европеец не    видел  живого  эпиорниса,  за  малоправдоподобным  исключением Мак-Эндрью,   который побывал на Мадагаскаре в 1745 г. (Прим. авт.)].  Однако те яйца.   которые мы достали, были совершенно свежие. Да, свежие!  Когда  мы тащили их к   лодке, один из моих негров  уронил  яйцо,  и  оно  разбилось  о камень. Ох, и   отлупил же я парня! Яйцо было ничуть не  испорченное,  словно птица только что   снесла его, даже не пахло ничем, а ведь эта  птица,  может быть, уже четыреста   лет как сдохла. Негр оправдывался тем, что его будто бы укусила сколопендра.   Впрочем, я уклонился в сторону. Целый день мы копались в этой грязи, стараясь   вынуть яйца неповрежденными,  вымазались  с  ног  до головы в противной    черной  жиже,  и  вполне  понятно,  что  я  разозлился. Насколько мне было   известно, это единственный случай,  когда  яйца  достали совершенно целыми, без   малейшей трещинки. Я смотрел потом те, что  хранятся в Музее естественной    истории,  в  Лондоне;  все  они  надтреснутые,  куски скорлупы слеплены вместе,   как мозаика, и некоторых кусочков не  хватает.  А мои были безукоризненными, и   я собирался по возвращении выдуть  их.  Ничего удивительного, что меня взяла   досада, когда этот  идиот  погубил  результат трехчасовой работы из-за какой-то   сколопендры.  Здорово  ему  досталось  от меня!      

       Человек со шрамом вынул из кармана глиняную трубку.  Я  положил  перед ним свой   кисет с табаком. Он задумчиво набил трубку, не глядя на нее.      

     - А   другие яйца? Довезли вы их до дома? Никак не могу припомнить...      

     -   Вот это-то и есть самое необыкновенное в моей истории. У  меня  было еще три   яйца. Абсолютно свежих. Мы положили их в лодку, а потом я  пошел  к палатке,   варить кофе; оба мои язычника остались на берегу - один возился со своим   укусом, а другой помогал ему. Мне и в голову не могло прийти, что эти негодяи   воспользуются моим положением, чтобы устроить мне пакость.  Видимо, один из них   совсем одурел от яда сколопендры и от моей взбучки - он  вообще был довольно   строптивый - и сманил другого.      

       Помню, я сидел, курил, кипятил воду на спиртовке, которую всегда  брал с собой   в экспедиции, и любовался болотом,  освещенным  заходящим  солнцем. Болото все   было в черных и кроваво-красных полосах - очень красиво.  Дальше к горизонту   местность повышалась и переходила  в  подернутые  серой  дымкой холмы, над которыми   небо полыхало, словно жерло печи. А в пяти-десяти шагах от меня, за моей   спиной,  чертовы  язычники,  равнодушные  ко  всему  этому покою, сговаривались   угнать лодку и  бросить  меня  одного,  с  трехдневным запасом провизии,   холщовой палаткой и без питья, если  не  считать  воды  в маленьком бочонке. Я   услыхал, как они вдруг завопили, смотрю, а они  уже  в этом своем каноэ -   настоящей лодкой его и не назовешь - шагах в двадцати от берега. Я сразу   смекнул, в чем дело. Ружье у меня  осталось  в  палатке,  и патронов, вдобавок,   не было, - только мелкая дробь. Негры это знали.  Но  у меня в кармане лежал   еще маленький револьвер; я его вытащил на ходу,  когда побежал к берегу.      

       "Назад!" - крикнул я, размахивая револьвером. Они о чем-то    залопотали между собой, и тот,  который  разбил  яйцо,  ухмыльнулся.  Я    прицелился  в другого - поскольку он был здоров и греб, - но  промазал.  Они    засмеялись. Однако я не считал себя побежденным. Нужно сохранять хладнокровие,    подумал я, и выстрелил вторично. Пуля прожужжала так близко от гребца, что он    даже подскочил. Тут уж он не смеялся. В третий раз я попал ему в  голову,  и    он полетел за борт вместе с веслом. Для револьверного выстрела здорово  метко.   Между мной и каноэ было, по-моему, ярдов пятьдесят. Негр сразу скрылся  под   водой. Не знаю, застрелил я его или он был просто оглушен и утонул. Тогда я   стал орать и требовать, чтобы второй негр вернулся, но он съежился в  комок на   дне челнока и не  желал  отвечать.  Пришлось  мне  выпустить  в  него  и   остальные заряды, но все мимо.      

       Должен вам признаться, что положение мое было совершенно  дурацким.  Я остался   один на атом гиблом берегу, позади меня - болото, впереди -  океан,   похолодавший после захода солнца, а эту черную  лодчонку  неуклонно  уносит   течением в открытое море.  Ну  и  проклинал  же  я  доусоновскую  фирму,  и   джэмраковскую, и музеи, и все прочее - и  совершенно  справедливо!  Я  звал   этого негра обратно, пока у меня не сорвался голос.      

     Мне   не оставалось ничего другого, как поплыть за ним вдогонку,  рискуя встретиться   с акулами. Я раскрыл складной нож, взял его в зубы и  разделся. Как только я   вошел в воду, я сразу  потерял  из  виду  каноэ,  но  плыл  я, по-видимому,   наперерез ему. Я надеялся, что негр ранен  и  не  в  состоянии управлять  рулем    и  что  его  суденышко  будет  относить  все  в  том   же направлении. Вскоре   челнок показался на горизонте, примерно к юго-западу от меня. Закат  уже    потускнел,  стали  надвигаться  сумерки.  В  синеве  неба проглянули звезды. Я   плыл, как заправский чемпион, хотя ноги и руки у  меня скоро заныли.      

       Все-таки я догнал каноэ, к тому времени как звезды усыпали  все  небо. Когда   стемнело, в воде появилось множество каких-то светящихся точек -  ну, эта самая   фосфоресценция. Порою у меня даже кружилась от нее голова.  Я  не мог   разобрать, где звезды и где фосфоресценция,  и  как  я  плыву  -  вверх головой   или вверх ногами. Каноэ было черным, как смертный грех, а  рябь  на воде под   ним - как жидкое пламя. Я, конечно, немного побаивался залезать на борт. Надо   было сначала узнать,  что  там  задумал  этот  негр.  Он  лежал, свернувшись   клубком, на носу,  а  корма  вся  поднялась  над  водой.  Лодка медленно   вертелась - будто вальсировала. Я схватился за корму и потянул  ее вниз, думая,   что негр проснется. Затем я вскарабкался на  борт  с  ножом  в руке, готовый   броситься вперед. Но негр даже не шелохнулся. Так я и остался на  корме,    маленького  каноэ,   а   течением   несло   его   в   спокойное   фосфоресцирующее море; над головой была сплошные звезды, а я сидел и  ждал, что   будет дальше.      

       Много времени прошло, прежде чем я окликнул негра по имени. Он  ничего не   ответил. Я сам настолько устал, что боялся подойти к нему ближе. Так  мы и   сидели. Кажется, я раза два вздремнул. Когда рассвело, я увидел,  что  он уже   давно мертв и весь распух и посинел. Три яйца эпиорниса и кости  лежали   посередине челнока, в ногах у мертвеца - бочонок с водой,  немного  кофе  и   сухарей, завернутых в номер кэйпского "Аргуса", а под телом  -    жестянка  с метиловым спиртом. Весла не было,  и  вообще  ничего,  что  можно    было  бы использовать вместо весла,  если  не  считать  этой  жестянки;  и  я    решил дрейфовать, пока меня не подберут. Обследовав  тело,  я  поставил    диагноз: укус неизвестной змеи, скорпиона или сколопендры, и выкинул негра за   борт.      

       После этого я попил воды, поел сухарей,  а  затем  осмотрелся  вокруг. Когда   человек ослабевает так, как я ослабел тогда, он, вероятно,  не  может видеть на   далеком расстоянии; во всяком случае,  я  не  замечал  не  только Мадагаскара,   но и вообще какой-либо земли. Я разглядел лишь  удалявшийся  к юго-западу   парус,  очевидно,  какой-то  шхуны,  но  само  судно  так  и  не показалось.   Вскоре солнце уже  поднялось  высоко  на  небе  и  начало  меня припекать. Ну и   жгло! У меня чуть мозги не сварились.  Я  пробовал  окунать голову в море, а   потом мне попался на глаза кэйпский "Аргус";  я  вытянулся плашмя на   дне каноэ  и  накрылся  газетным  листом.  Замечательная  вещь  - газета!  До    того  времени  я  никогда  не  прочитывал  их  полностью,  но, удивительное   дело, - когда человек остается один,  он  способен  дойти  бог весть до чего.    Я  перечел  этот  окаянный  старый  "Аргус",  кажется,  раз двадцать.   Смола, которой было обмазано каноэ, так  и  курилась  от  жары  и вздувалась   большими пузырями.      

     -   Течение носило меня десять, - продолжал человек со шрамом.  -  Когда   рассказываешь, выходит, будто это пустяк, верно? Каждый день был  похож  на   предыдущий. Наблюдать за морем я мог только утром и вечером,  -  такой  был   вокруг нестерпимый блеск. После первого паруса я три дня не видал ничего, а   потом с тех судов, которые я успевал заметить, не видели меня. Примерно  на   шестой вечер мимо проплыл корабль на расстоянии  меньше  полумили;  на  нем   ярко горели огни, иллюминаторы были открыты - он был точно большой светляк. На   палубе играла музыка. Я вскочил на ноги, кричал и вопил ему вслед...  На второй   день я продырявил одно из  яиц  эпиорниса,  по  кусочкам  очистил  с одного   конца от  скорлупы  и  попробовал  его;  к  счастью,  оно  оказалось съедобным.   Яйцо немножко припахивало, - не испорчено было,  нет,  -  но  по вкусу   напоминало утиное. На одной стороне желтка было нечто вроде  круглого пятна,   около шести дюймов в диаметре  -  с  кровяными  прожилками  и  белым рубцом   лесенкой; пятно показалось мне странным, но в  то  время  я  еще  не понял, что   это значит, да и не собирался быть  особенно  разборчивым.  Яйца мне хватило на   три дня, с сухарями и водой из бочонка. Кроме того, я  жевал кофейные зерна -   как укрепляющее. Второе яйцо я вскрыл примерно на  восьмой день и - испугался.      

       Человек со шрамом умолк.      

     -   Да, - сказал он, - в нем был зародыш.      

       Вам, вероятно, трудно этому поверить.  Но  я  поверил,  ведь  я  видел   собственными глазами.  Это  яйцо,  погруженное  в  холодную  черную  грязь,   пролежало в ней лет триста. Тем не менее  ошибиться  было  невозможно.  Там   оказался... как его?.. эмбрион, с большой головой и выгнутой спиной; в  нем   билось сердце, желток весь  ссохся,  а  внутри  скорлупы  тянулись  длинные   перепонки,  которые  покрывали  и  желток.  Получилось,  что  я,  плавая  в   маленьком каноэ по Индийскому  океану,  высиживал  яйца  самой  большой  из   вымерших птиц. Если б старик Доусон это знал! Такое дело  стоило  жалованья за   четыре года. Как, по-вашему, а?      

     Но    еще  до  того,  как  показался  риф,  мне  пришлось   съесть   эту   драгоценность до последней крошки, и черт знает, до чего это была противная   еда! Третье яйцо я не трогал. Я просматривал его  на  свет,  но  при  такой   плотной скорлупе трудно было разобрать, что творится  внутри;  и  хотя  мне   казалось, будто я слышу биение пульса, может быть, у меня просто  шумело  в   ушах, как бывает, когда приложишь к уху морскую раковину.      

       Затем показался атолл. Выплыл вместе с восходящим солнцем, неожиданно, совсем   рядом. Меня несло прямо к  нему  до  тех  пор,  пока  до  берега  не осталось   меньше полумили, а затем течение вдруг свернуло в сторону,  и  мне пришлось   грести изо всех сил руками и  кусками  скорлупы  эпиорниса,  чтобы попасть  на    остров.  И  все-таки  я  добрался  до  него.  Это  был   самый обыкновенный   атолл, около четырех миль в окружности; на нем росло несколько деревьев,   сочился родник, а лагуна так  и  кишела  рыбой,  главным  образом губанами. Я   отнес яйцо на  берег,  выбрав  для  него  подходящее  место,  - достаточно далеко   от границы прилива и на солнце, чтобы  создать  для  него самые лучшие условия;   затем втащил на берег каноэ, целое  и  невредимое,  и отправился осматривать    окрестности.  Удивительно,  до  чего  тоскливы  эти атоллы! Как только я нашел   родник, у меня пропал всякий интерес к  острову. В детстве мне казалось, что   ничто не может быть лучше и увлекательнее,  чем жить Робинзоном, но мой атолл   был скучен, как сборник проповедей.  Я  ходил вокруг него, разыскивая   что-нибудь съедобное и предаваясь раздумью; но  еще задолго до того, как   кончился этот первый день, меня уже одолела  тоска.  А ведь мне очень повезло -   едва я высадился на сушу, погода переменилась. Над морем, по направлению к   северу,  пронеслась  гроза,  захватив  своим  краем остров; ночью пошел   проливной дождь и поднялся ветер, который выл и  крутил все вокруг. Каноэ   ничего не стоило бы перевернуться, это ясно.      

     Я   спал под каноэ, а яйцо, к  счастью,  лежало  в  песке,  подальше  от берега.   Первое, что я тогда услыхал, был грохот,  такой,  словно  на  доски обрушился   град камней; меня всего обдало  водой.  Перед  этим  мне  снилось Антананариво,   и я сел и стал звать Интоши, чтобы узнать у нее какого  черта там шумят; я   протянул было руку к стулу, на котором обычно лежали спички, и тут только вспомнил,   где я. Фосфоресцирующие волны катились прямо на  меня, словно собираясь меня   поглотить, кругом было темно, как в  аду.  В  воздухе стоял сплошной рев. Тучи   висели над самой моей головой, а  дождь  лил  так, будто небо начало тонуть и   кто-то  вычерпывал  воду,  выливая  ее  за  край небосвода. Ко мне приближался   огромный вал,  извивающийся  как  разъяренная змея, и я пустился бежать. Затем   я вспомнил о лодке, и как  только  вода  с шипеньем отхлынула, помчался к ней,   но  она  уже  исчезла.  Тогда  я  решил посмотреть,  цело  ли  яйцо  и  ощупью    добрался  до  него.  Оно   было   в безопасности, самые ярые волны не могли бы   докатиться туда; я уселся  рядом с ним и обнял его, как приятеля. Ну и ночка   это была, господи боже ты мой!      

       Шторм улегся еще до утра. Когда рассвело, от туч уже нe оставалось  ни клочка,   а по всему берегу  были  разбросаны  обломки  досок,  так  сказать, скелет   моего каноэ. Но мне хоть  нашлась  какая-то  работа.  Я  выбрал  два дерева,   росших рядом, и соорудил между ними из останков лодки  нечто  вроде шалаша для   защиты от штормов. И в этот день вылупился птенец.      

       Вылупился, сэр, в то время, как я спал, положив голову на яйцо, как на подушку!   Я услыхал сильный стук, меня тряхнуло, и я сел, - кончик яйца  был пробит, и   оттуда выглядывала забавная коричневая головка.      

       "Господи! - сказал я. - Добро пожаловать!"      

       Птенец поднатужился и вылез наружу.      

     Он    оказался  славным,  дружелюбным  малышом,  величиной  с  небольшую курицу,   очень похожим на любых других птенцов, только крупнее. Вначале  его оперение   было грязно-бурым, с какими-то серыми  струпьями,  которые  вскоре отвалились,   и редкими перышками, пушистыми, как мех.  Трудно  передать  мою радость при   виде его. Робинзон Крузо и тот не был так одинок, как я, уверяю вас. А тут у   меня появилась преинтересная компания. Птенец смотрел на  меня и мигал,   закатывая веки кверху, как курица, затем чирикнул  и  сразу  начал клевать   песок, как будто вылупиться с опозданием в триста лет было для него сущей   безделицей.      

       "Привет, Пятница!" - сказал  я;  еще  в  каноэ,  увидав,  что  в    яйце развивается зародыш, я уже решил: если птенец вылупится, конечно, он    будет зваться Пятницей. Меня немножко беспокоило, чем я его  буду  кормить,  и    я сразу дал ему кусок сырого губана. Он проглотил его и снова  разинул  клюв.   Это меня обрадовало, - ведь  если  бы  он,  при  подобных  обстоятельствах,   оказался чересчур разборчивым, мне пришлись бы в конце  концов  съесть  его   самого.      

     Вы    не  можете  себе  представить,  каким  занятным  был  этот  птенец эпиорниса. С   самого начала он не отходил от меня ни на шаг. Обычно он стоял рядом и смотрел,   как я ужу рыбу  в  лагуне;  я  делился  с  ним  всем,  что вылавливал. И к тому   же он был умницей.  На  берегу,  в  песке,  попадались какие-то противные   зеленые бородавчатые  штучки,  похожие  на  маринованные корнишоны; он   попробовал проглотить одну из них, и ему стало  худо.  Больше он на них даже и   не глядел.      

     И   он рос. Рос чуть ли не на  глазах.  А  так  как  я  никогда  не  был особенно общительным,   его спокойная дружелюбная  натура  вполне  устраивала меня. Почти два года мы   были так счастливы,  как  только  это  возможно  на подобном острове. Зная,    что  мне  накапливается  у  Доусона  жалованье,  я откинул все деловые заботы.   Временами  мы  видели  парус,  однако  ни  одно суденышко не приблизилось к   нашему острову. Я развлекался тем, что  украшал атолл узорами из морских ежей и   различных причудливых раковин и  кругом  по берегу выложил камнями:   "Остров Эпиорниса",  -  очень  аккуратно,  большими буквами,  как    делают  из  цветных  камешков  у  нас   на   родине,   возле железнодорожных    станций;  кроме  того,  я  разместил  там   математические вычисления и разные   рисунки. Иногда я лежал и смотрел, как эта птичка важно выступает около меня и   все растет, растет; если  меня  когда-нибудь  снимут отсюда, думал я. вполне   можно будет заработать на жизнь,  демонстрируя  мою птицу. После первой линьки   она  стала  красивой  -  с  хохолком  и  голубой бородкой и пышными зелеными   перьями в хвосте.  Я  все  ломал  себе  голову, имеет Доусон право претендовать   на нее или  нет.  Во  время  шторма  или  в период дождей мы уютно лежали в   шалаше, построенном из остатков каноэ, и  я рассказывал Пятнице всякие небылицы   про своих друзей  на  родине.  А  после шторма мы вместе обходили остров,   проверяя, не выкинуло ли  чего-нибудь  на берег. Словом - идиллия. Если бы еще   немного табачку,  ну  просто  была  бы райская жизнь.      

     Но   к концу второго года что-то стало не  ладиться  в  нашем  маленьком раю. Пятница   достиг тогда примерно четырнадцати футов в вышину; у него была большая, широкая   голова, по форме как конец кирки,  и  огромные  коричневые глаза с желтым   ободком, посаженные  не  по-куриному  -  с  двух  сторон,  а по-человечьи -   близко друг к другу.  Оперение  у  него  было  красивое:  не полутраурное, как   у всяких страусов, а скорее, по цвету и  фактуре,  как  у казуара. И вот он   начал топорщить гребешок при виде меня.  и  важничать,  и проявлять признаки   скверного характера.      

     А   затем однажды, когда рыбная ловля оказалась довольно неудачной,  моя птица   стала ходить за мной с каким-то странным, задумчивым видом. Я  думал, что,   может быть, она наелась морских огурцов или еще чего-нибудь такого, но это она   просто показывала мне свое недовольство.  Я  тоже  был  голоден  и, когда,   наконец, вытащил рыбу, хотел съесть ее сам. В то утро мы оба были не в духе.   Она клюнула губана и схватила его,  а  я  стал  гнать  ее  прочь  и стукнул по   голове. Тут она и накинулась на меня. Боже!      

     -   Она начала с этого. - Человек со шрамом  показал  на  свое  лицо.  - Потом   стала лягаться. Лягаться, как ломовая лошадь! Я вскочил и, видя,  что она не   унимается, помчался что есть мочи, прикрыв обеими  руками  лицо.  Но эта   проклятая птица, несмотря на неуклюжие ноги,  бежала  быстрее  скаковой лошади,   и все молотила меня ногами, и долбила своей киркой  по  затылку.  Я понесся к   лагуне и забрался в воду по  самую  шею.  Птица  остановилась  на берегу,   потому что не любила мочить лапы, и начала пронзительно кричат, как павлин, только   более хрипло, а потом принялась расхаживать по  берегу  взад да вперед. Сказать   по правде, довольно-таки унизительно  было  видеть,  как это ископаемое   чувствует себя хозяином положения. С головы и  лица  у  меня стекала кровь, а   тело - тело было все в синяках.      

     Я   решил переплыть через лагуну и ненадолго оставить свою  птицу  одну, чтобы она   утихомирилась. Потом я залез на самую высокую пальму и  стал  все это   обдумывать. Кажется, в жизни я не был еще так оскорблен.  Такая  черная   неблагодарность! Я был для нее ближе родного брата. Высидел  ее,  воспитал.   Этакую большую, неуклюжую, допотопную птицу! Я - человек,  царь  природы  и   тому подобное.      

     Я   думал, что через некоторое время она сама это поймет и устыдится.  Я думал, что   если мне удастся поймать вкусных  рыбок  и  я  как  бы  случайно подойду и   угощу ее, она образумится. Прошло немало времени, пока  я  узнал, какой   мстительной и сварливой может быть вымершая порода птиц.  Воплощенное   коварство!      

     Не   буду рассказывать обо всех уловках, которые я применял, чтобы снова заставить   птицу слушаться. Я просто не в состоянии: даже и теперь сгораю со стыда, когда    вспомню,  как  пренебрежительно  обращалась  со  мной  и  как избивала меня эта   музейная диковинка! Я  пробовал  применить  силу  и  стал бросать в нее кусками   коралла - с безопасного  расстояния,  но  она  только проглатывала их. Потом я   попробовал швырнуть в нее раскрытым ножом  и  чуть не расстался с ним,  хотя    он  был  слишком  велик,  чтобы  она  могла  его проглотить. Пытался я взять   ее  измором  и  перестал  удить  рыбу,  но  она научилась отыскивать на берегу,   после отлива, червяков, и ей этого хватало. Половину времени я проводил, стоя   по шею в  лагуне,  а  другую  половину  - наверху, на пальмах. Однажды пальма   оказалась недостаточно высокой, и когда моя птица настигла меня там, ну и   полакомилась она моими икрами!  Положение стало совершенно невыносимым. Не   знаю, пробовали ли вы  когда-нибудь  спать на пальме. У меня были ужаснейшие   кошмары. И какой позор, к  тому  же!  Эта вымершая тварь бродит по моему   острову с надутым видом, словно герцогиня, а я не имею права ступить ногой на    землю.  Я  даже  плакал  от  усталости  и досады. Я прямо заявил ей, что  не    позволю  такому  дурацкому  анахронизму гоняться за мной по пустынному  острову.    Пусть  разыскивает  какого-нибудь мореплавателя своей собственной эпохи и клюет   его, сколько  вздумается.  Но она только щелкала клювом, завидя меня. Этакая   огромная уродина, одни  ноги и шея!      

       Сколько все это тянулось, даже не  хочется  говорить.  Я  убил  бы  ее раньше,   да не умел.  В  конце  концов  я  все  же  сообразил,  как  мне  ее прикончить.   Так ловят птиц в Южной Америке. Я соединил все свои  рыболовные лесы, связав их   стеблями водорослей и другими  штуками,  и  сделал  крепкий канат, ярдов в   двенадцать, даже больше; к каждому его концу я  привязал  по куску коралла. На   это у  меня  ушло  довольно  много  времени,  потому  что постоянно приходилось   то влезать в лагуну, то забираться на дерево - смотря по обстоятельствам. Затем   я быстро развертел  этот  канат  в  воздухе,  над головой, и запустил им в   птицу. В первый раз я промахнулся,  но  во  второй раз канат ловко обвился   вокруг ее ног и опутал  их.  Она  упала.  Я  бросал канат, стоя по пояс в   лагуне,  и  как  только  птица  свалилась  на  землю, выскочил из воды и   перепилил ей горло ножом...      

     Мне   даже теперь неприятно об этом вспоминать. В ту минуту я чувствовал себя   убийцей, хотя во мне все так и кипело от злости. Я  стоял  над  ней  и видел,   как ее кровь текла на белый песок, как ее могучие длинные ноги и шея дергались   в агонии... Ах, да что там!..      

       После этой трагедии одиночество нависло надо мной, как проклятье. Боже мой, вы   даже представить себе не можете, как мне не хватало моей  птицы.  Я сидел около   ее тела и горевал; меня пробирала дрожь, когда я оглядывал свой унылый риф, на   котором царило  полное  безмолвие.  Я  думал  о  том,  каким славным птенцом   был этот эпиорнис, когда вылупился,  и  какие  симпатичные, забавные повадки   были у моего Пятницы, пока он не взбесился.  Кто  знает  - если б я его только   ранил, я, вероятно, сумел бы, выходив его, привить  ему дружеские чувства. Если   бы у меня была какая-нибудь возможность вырыть  яму в коралловой скале, я   похоронил бы его. Мне казалось,  что  я  расстался  с человеком, а не с птицей.   Съесть ее я, конечно, не мог бы и поэтому опустил в лагуну, где рыбки начисто   ее обглодали. Я даже не оставил себе перьев.  А потом какому-то типу,   путешествовавшему на яхте,  в  один  прекрасный  день вздумалось поглядеть,   существует ли еще мой атолл.      

     Он   явился как раз вовремя, потому что мне  стало  так  тошно  на  этом пустынном   острове, что я только не мог решить, зайти ли мне просто подальше в море и там   покончить со всеми земными делами или поесть зеленых штучек...      

     Я   продал кости человеку по имени Уинслоу, торговавшему  поблизости  от   Британского музея, а он, по его  словам,  перепродал  их  старику  Хэверсу.   Хэверс,  видимо,  не  знал,  что  они  исключительно  велики.  Поэтому  они   привлекли к себе внимание  только  после  его  смерти.  Птице  дали  имя...   эпиорнис... как это дальше, вы не помните?      

     -   Epyornis Vastus, - сказал я. - Забавное совпадение, ведь  именно  об этих   костях упоминал один мой приятель. Когда был найден скелет эпиорниса с берцовой   костью длиной в один ярд, считалось, что это уже верхушка шкалы  - Epyornis   Maximus. Потом кто-то раздобыл другую берцовую кость в четыре фута шесть дюймов   или больше, и она получила  название  Epyornis  Fitan.  Затем, после смерти   старика Хэверса, в его коллекции нашли  ваш  Vastus,  а  потом нашелся   Vastissimus.      

     -   Уинслоу так и говорил мне,  -  сказал  человек  со  шрамом.  -  Если найдутся   еще новые эпиорнисы, он  думает,  что  какую-нибудь  ученую  шишку хватит удар.   А все-таки странные истории случаются с людьми, правда?         

       

1894           

 Правда о Пайкрафте        

Перевод Е. Фролова      

       

     Он   сидит всего в десяти шагах  от  меня.  Стоит  мне  поглядеть  через плечо, и я   увижу его. И если я встречусь с ним взглядом (а  это  непременно случится), то   в его глазах...      

     В   общем это умоляющий взгляд, по все же с оттенком подозрения.      

     К   черту его подозрения! Если бы я захотел, я бы давно,  все  про  него рассказал,   Однако же я молчу, я ничего не  рассказываю,  и  он  может  быть спокойным и   чувствовать себя вольготно. Если, конечно, такое  громоздкое  и жирное   создание, как он, вообще может чувствовать себя вольготно.  Да  если бы я и рассказал,   кто бы мне поверил?      

       Бедняга Пайкрафт! Экая неуклюжая бесформенная масса -  студень,  да  и только!   Самый толстый клубный завсегдатай в Лондоне.      

     Он   сидит за одним из столиков в большой нише около камина  и...  жует. Что это он   жует? Я оглядываюсь, будто невзначай, -  так  и  знал:  набивает себе рот   сдобной булкой с маслом, не спуская с меня глаз. А, чтоб ему с его неотвязным   взглядом!      

     Ну    хорошо  же,  Пайкрафт!  Раз  вы  хотите  быть  несносным,  раз  вы продолжаете   вести себя так, будто сомневаетесь в моей порядочности, пеняйте на себя! Вот   тут, перед вашими заплывшими жиром глазами, я  все  напишу,  я расскажу всю   правду о Пайкрафте. Расскажу о  человеке,  которому  я  помог, которого я   покрывал и который отплатил мне тем, что превратил  моя  клуб  в место,   невыносимое для меня, совершенно невыносимое из-за этого водянистого взгляда,   умоляющего без конца об одном и том же: "Только, ради бога, никому не   говорите!"      

     И   потом, почему он все время ест?      

     Так   вот вам правда, вся правда,  правда  без  прикрас!  Пайкрафт...  Я познакомился   с ним здесь же, в курительной комнате. В  клубе  я  был  тогда молодым и   мнительным новичком, - и он это заметил. Я сидел  в  одиночестве, жалел, что у   меня еще так мало знакомых,  как  вдруг  ко  мне  приблизилась некая туша,   состоявшая из  нескольких  подбородков  и  живота.  Это  и  был Пайкрафт. Он   хрюкнул, сел рядом на стул,  посопел,  долго  чиркая  спичкой, наконец закурил   сигару и обратился ко мне.      

     Не   помню, что он сказал, - кажется, что-то о плохих спичках. Продолжая говорить со   мной, он останавливал каждого проходящего  официанта  и  бранил спички своим   тонким, певучим голоском. Так или иначе мы разговорились.      

     Он   болтал о разных вещах, затем перешел к спорту, а от спорта - к моей фигуре и   цвету лица.      

     -   Вы, должно быть, хорошо играете в крикет, - сказал он.      

     Я   считаю себя стройным, могу  даже  кое-кому  показаться  тощим.  Знаю также, что   я довольно смуглый, тем  не  менее...  Прабабушка  у  меня  была индуска, и я   этого ничуть не стыжусь, но я не хочу, чтобы каждый  встречный при первом   взгляде считал себя вправе строить догадки о моих  предках.  Вот почему я с   самого начала невзлюбил Пайкрафта.      

     Но   он-то завел разговор обо мне  только  для  того,  чтобы  перейти  к собственной   персоне.      

     -   Двигаетесь вы, наверное, не больше моего, - сказал он, - а едите  не меньше...   (Как и все очень тучные люди, он воображал, что ничего  не  ест.) Однако же   между нами есть разница, - добавил он, криво улыбаясь.      

     И   тут он начал без конца говорить о  своей  полноте.  О  том,  что  он делал,    чтобы  избавиться  от  полноты,  что  с  обирается  делать,   чтобы вылечиться   от полноты, что ему советовали делать против полноты и  что,  он слышал, делают   другие люди, страдающие полнотой.      

     - A   priori, [независимо от опыта, заранее, наперед (лат.).]  -  сказал он, - вы,   наверно, думаете, что вопрос питания решается  диетой,  а  вопрос усвоения пищи   организмом - лекарствами.      

     Это   было невыносимо.  Слушая  этого  обжору,  я  чувствовал,  что  сам начинаю   пухнуть.      

       Конечно, в  клубе  бывают  иногда  такие  встречи,  испытывающие  наше   терпение, но вскоре мне стало казаться, что этому надо положить конец. Было   совершенно ясно,  что  этот  субъект  не  отвяжется  от  меня.  Стоило  мне появиться   в курительной комнате, как он вразвалку шел  ко  мне,  а  иногда, когда я   завтракал, подсаживался к моему столу и  без  стеснения  предавался   чревоугодию. Порою он  прямо-таки  прилипал  ко  мне.  Нудный  человек!  Но   все-таки, неужели от его навязчивости должен страдать только  я?  С  самого   начала в его поведении было что-то такое, будто он знал,  будто  интуитивно   понял, что я мог бы... что во мне одном он мог видеть единственную надежду,   которой нигде больше не найдет.      

     - Я   все бы отдал, чтобы сбавить в весе, -  говорил  он,  -  решительно все! - и,   задыхаясь, пытливо всматривался в  меня  глазками,  утонувшими  в пухлых щеках.      

       Бедный Пайкрафт! Вот  он  позвонил,  -  наверно,  чтобы  заказать  еще сдобной   булки и масла.      

       Однажды он перешел прямо к делу.      

     -   Наша фармакопея, - сказал он, - наша западная фармакопея  далеко  не последнее   слово в медицине. На Востоке, я слышал... - Он осекся и уставился на меня. Мне   показалось, что я стою перед аквариумом.      

     Тут   я вдруг на него рассердился.      

     -   Послушайте, - сказал я, - кто вам сказал о рецептах моей прабабушки?      

     -   Помилуйте! - попытался он увильнуть.      

     -   Вот уже целую неделю при каждой нашей встрече, - а встречались мы  с вами   частенько, - вы явно намекали мне о моей маленькой тайне.      

     -   Ну, хорошо, - промолвил он. - Раз так, я скажу все.  Признаюсь,  да, верно... Я   узнал...      

     -   От Пэттисона?      

     -   Косвенно, - сказал он, что, по-моему, означало "да".      

     -   Пэттисон, - сказал я, - принимал это снадобье на свой риск и страх.      

     Он   сжал губы и поклонился.      

     -   Рецепты моей прабабушки - с ними так просто обращаться нельзя.  Отец хотел   взять с меня обещание.      

     -   Но вы не обещали?      

     -   Нет. Но он меня предупредил. Он как-то сам воспользовался  одним  из них, -   всего раз!      

     -   Вот как! И вы думаете?.. Предположим,  предположим,  что  среди  них найдется   такой...      

     -   Эти рецепты - странная штука, - сказал я, - даже пахнут они...  Нет, оставим   это!      

     Но   я знал: раз уж я зашел так далеко, Пайкрафт от меня не отстанет.  Я всегда   немного побаивался, что, если вывести его из терпения,  он  внезапно навалится   на меня всей тушей и задавит.  Я  сознаю,  что  проявил  слабость характера.   Кроме того, Пайкрафт надоел мне. В этот  момент  я  был  так  не расположен к   нему, что не удержался и сказал:      

     -   Ну хорошо, рискните!      

     С   Пэттисоном, о котором я упомянул, дело было совсем другое. Что с ним   произошло,- это к рассказу не относится, но тогда я по крайней  мере  знал, что   лекарство не опасно для здоровья. В остальных рецептах  я  не  был  так уверен    и  вообще  склонен  сомневаться  в  безопасности  лечебных  средств прабабушки.      

     Но   если даже Пайкрафт и отравится...      

       Должен сказать, что отравить колоссальное тело Пайкрафта казалось  мне вовсе не   простым предприятием.      

     В   тот же вечер я вынул из  сейфа  странный,  прописанный  своеобразным запахом   ящик из сандалового дерева и стал перебирать шуршащие куски кожи. У   джентльмена, который писал рецепты для моей  прабабушки,  было  несомненное   пристрастие к коже различного происхождения, и  он  отличался  на  редкость   неразборчивым почерком.  Некоторые  записки  были  вовсе  недоступны  моему   пониманию (несмотря на то, что в нашей семье, долго связанной с Ост-Индской   компанией, знание хинди передается из поколения в поколение), - и  не  было ни   одной, расшифровать которую было бы легко. Все же я довольно скоро нашел то,   что искал, и некоторое время сидел на полу  возле  сейфа,  рассматривая рецепт.      

     -   Вот, глядите, - сказал я Пайкрафту на следующий день, держа  полоску кожи   подальше от его жадных рук. - Насколько я мог разобраться, это  рецепт для тех,   кто хочет сбавить в весе. (О! - воскликнул Пайкрафт.) Я не  совсем уверен, но,   кажется, так. Все  же,  если  хотите  послушать  моего  совета, бросьте это   дело. Потому что, знаете ли, насколько мне известно, мои предки по этой линии   были очень странные люди. Видите, я не  боюсь  чернить  своих родичей в ваших   интересах, Пайкрафт!      

     -   Дайте мне попробовать, - сказал  Пайкрафт.  Я  откинулся  на  стуле. Огромным   усилием воображения я попытался представить себе, каким он  станет потом... но   безуспешно.      

     - А   вы подумали, Пайкрафт, - сказал я, - на какого дьявола  вы  будете похожи,   когда похудеете?      

     Он   не внял голосу разума. Я  взял  с  него  слово  никогда  больше  не говорить со   мной  о  его  отвратительной  полноте  -  никогда,  что  бы  ни случилось! - и   только тогда отдал ему маленький лоскут кожи.      

     -   Тошнотворное снадобье, - сказал я.      

     -   Ничего, - ответил он и взял рецепт. Посмотрев на  него,  он  выпучил глаза: -   Но позвольте!..      

       Только теперь он обнаружил, что рецепт был написан не по-английски.      

     -   Насколько это в моих силах, - сказал я, - я вам переведу.      

     Я   постарался перевести рецепт как можно лучше. Затем  в  течение  двух недель мы   не разговаривали. Как  только  Пайкрафт  ко  мне  приближался,  я хмурился и   делал знак, чтобы он отошел. Он соблюдал наш уговор но  к  концу второй недели   был такой же толстый, как и прежде. Наконец он не выдержал.      

     - Я   должен поговорить с вами, - сказал он. -  Так  не  годится!  Здесь что-то не   то. Не помогает. Не к чести вашей прабабушки...      

     -   Где рецепт?      

     Он   осторожно извлек его из бумажника.      

     Я   пробежал глазами перечень всех составных частей:      

     -   Вы тухлое яйцо взяли?      

     -   Нет. А разве нужно было... тухлое?      

     -   Это подразумевается во всех рецептах  моей  любезной  прабабушки,  - сказал я.   - Если качество  или  состояние  не  указано,  надо  брать  самое худшее. Она   была женщина решительная и не терпела паллиативов. Из остальных веществ одно   или два можно заменить другими. А яд гремучей змеи был свежий?      

     - Я   достал гремучую змею у Джемрака. Она обошлась мне...      

     -   Ну, это ваше дело. Теперь последняя часть состава...      

     - Я   знаю человека, который...      

     -   Прекрасно. Гм!.. Я напишу вам, какие составные части можно  заменить и чем.   Насколько я знаю язык, орфография в этом рецепте  особенно  хромает. Между   прочим, под словом "пес" здесь подразумевается бродячий пес.      

     В   продолжение месяца я постоянно видел Пайкрафта в клубе -  все  таким же толстым   и озабоченным. Он соблюдал соглашение и  только  иногда  нарушал дух нашего   договора, с сокрушением покачивая головой. Однажды в гардеробе у него   вырвалось:      

     -   Ваша прабабушка...      

     - Не   слова о ней! - оборвал я его, и он прикусил язык.      

     Я   уже считал, что он разочаровался в рецепте и отстал  от  меня.  Один раз я   видел, как он разговаривал (о своей полноте) с тремя  новыми  членами клуба,   как бы в поисках других  рецептов.  Как  вдруг,  совсем  неожиданно, пришла   телеграмма.      

     -   Мистеру Формалину! - под самым моим носом выкрикнул мальчик, который состоит в   клубе на побегушках. Я взял телеграмму и сразу распечатал ее:      

       "Ради бога, приходите. Пайкрафт".      

     -   Гм! - пробормотал я.      

     По   правде сказать, я  так  обрадовался  этой  телегамме,  предвещавшей   реабилитацию моей прабабушки, что позавтракал с отменным аппетитом.      

       Адрес я узнал у швейцара. Пайкрафт занимал верхнюю  половину  дома  на   Блумсбери, и я помчался туда, как только  выпил  кофе  с  бенедиктином.  Не   успел даже докурить сигару.      

     -   Мистер Пайкрафт дома? - спросил я внизу.      

     Мне   ответили, что он, вероятно, болен: два дня не выходил из дому.      

     Я   сказал, что он ждет меня, и мне предложили подняться.      

     На   площадке я позвонил у двери с решеткой.      

       "Все-таки не следовало ему пробовать это  средство,  -  подумал  я.  -   Человек, который жрет, как свинья, должен и выглядеть, как свинья".      

       Почтенного вида женщина с озабоченным лицом и кое-как  надетым  чепцом   появилась по ту сторону решетки.      

     Я   назвал себя, и она нерешительно отперла дверь.      

     -   Ну? - спросил я, когда мы остановились друг против друга в  прихожей Пайкрафта.      

     -   Он сказал, что, если вы придете, чтобы шли прямо к нему,  -  наконец заговорила   она, продолжая неподвижно смотреть на меня,  вместо  того  чтобы показать мне   дорогу. Потом понизила голос: - Он заперся, сэр.      

     -   Заперся?      

     -   Заперся еще со вчерашнего утра и никого  не  впускает,  сэр.  И  все время   ругается. Беда, как бранится!      

     Я   посмотрел на дверь, которую она мне показала глазами.      

     -   Здесь? - спросил я.      

     -   Да, сэр.      

     -   Что с ним?      

     Она   печально покачала головой:      

     -   Все время еды требует, сэр! Тяжелой еды. Я  достаю  ему,  что  могу: свинину,   пудинг, колбасу, свежий хлеб. Все вот такое  тяжелое.  Оставляю  у дверей, раз   ему так хочется, а сама ухожу. А сколько он  ест,  сэр,  что-то ужасное!      

     В   это время из-за двери раздался визгливый голос:      

     -   Это Формалин?      

     -   Это вы, Пайкрафт? - закричал я, подошел к двери и постучал.      

     -   Скажите, чтобы она ушла!      

     Я   велел ей уйти.      

     И   тогда за дверью послышалась возня, будто кто-то  нащупывал  ручку  в темноте, и   я услышал знакомое хрюканье Пайкрафта.      

     -   Все в порядке, - сказал я, - она ушла.      

     Но   дверь еще долго не отворялась.      

       Наконец ключ повернулся, и голос Пайкрафта сказал:      

     -   Войдите!      

     Я   нажал на  ручку  и  открыл  дверь,  естественно  ожидая,  что  увижу Пайкрафта.      

     Но   его не было.      

       Никогда в жизни я  не  был  так  потрясен.  Я  увидел  его  кабинет  в   необыкновенном беспорядке: опрокинутые  стулья,  груды  грязных  тарелок  и   блюд, наваленных  вместе  с  книгами  и  письменными  принадлежностями.  Но   Пайкрафта...      

     -   Ладно, ладно, дружище, закройте дверь! - сказал он, и тут  я  увидел его.      

     Он   был наверху, в  углу  над  дверью,  у  самого  карниза,  будто  его приклеили к   потолку. Лицо у него было смущенное и жалкое. Он пыхтел и махал руками.      

     -   Закройте дверь, - попросил он. - Если  эта  женщина  узнает,  в  чем дело...      

     Я   закрыл дверь, отошел на несколько шагов и, разинув рот,  смотрел  на него.      

     -   Если только что-нибудь не выдержит и вы сорветесь, - сказал я, -  вы сломаете   себе шею.      

     -   Увы, я был бы этому рад, - просипел он.      

     -   Что за ребячество? В вашем возрасте и при вашем весе я бы не рискнул заниматься   такой гимнастикой...      

     -   Оставьте! - простонал он, и видно было, что он очень страдает.  -  Я вам все   объясню, - и он опять замахал руками.      

     -   Но как же, черт побери, вы там держитесь?      

     И   вдруг я понял, что ему и не  надо  было  держаться,  что  он  висел, прижатый к   потолку той же силой, которая заставляет  лететь  вверх  пузырь, наполненный   газом.      

     Он    начал  отчаянно  барахтаться,  чтобы  оторваться  от   потолка   и спуститься   ко мне по стене.      

     -   Это все ваш рецепт, - пыхтел он, работая руками  и  ногами.  -  Ваша праба...      

     В   этот момент он неосторожно схватился за висевшую на стене гравюру  в рамке, она   сорвалась, и он взлетел обратно к потолку, а картина  шлепнулась на диван. Он   ударился о потолок, и я понял, почему он на самых  выступающих местах своего   тела весь запачкан белым. Он снова начал спускаться, на  этот раз осторожнее,   держась за полку камина.      

       Поистине   это   было   необыкновенное   зрелище:   большой,   жирный,   полнокровный человек лез головой вниз, стараясь изо всех сил  спуститься  с   потолка на пол.      

     -   Лекарство... - сказал он, - подействовало чересчур сильно.      

     -   Как так?      

     -   Потеря в весе - почти полная!      

     И   тут я, конечно, все понял.      

     -   Клянусь богом, Пайкрафт! - воскликнул я. -  Вы  хотели  лечиться  от ожирения.   Но вы всегда называли это "сбавлять в весе". Вы упорно  говорили:   "сбавить в весе".      

       Признаться, я ликовал в душе.  В  эту  минуту  я  готов  был  полюбить Пайкрафта.      

     -   Дайте я помогу вам, - сказал я, поймал его руку и потянул  вниз.  Он лягался,   стараясь встать на ноги. Ощущение у меня было примерно такое,  как если бы я   держал флаг в ветреный день.      

     -   Стол из крепкого красного дерева, и очень тяжелый, -  сказал  он.  - Если   можете, запихните меня под него.      

     Я   так и сделал, и вот он сидел и покачивался под столом, как привязной воздушный   шар, а я стоял на коврике  у  камина  и  разговаривал  с  ним.  Я закурил   сигару.      

     -   Расскажите, как все это случилось.      

     - Я   принял лекарство, - сказал он.      

     - И   какое оно на вкус?      

     -   Ужасная мерзость!      

       Вероятно, и все эти снадобья такие. Судя по составным частям и  по  их   сочетанию, а  также  по  возможным  результатам,  почти  все  рецепты  моей   прабабушки были по меньшей мере чрезвычайно неаппетитны. Сам  бы  я  ни  за   что...      

     -   Сначала я отпил один глоток.      

     -   Да?      

     -   Примерно через час я почувствовал себя легче и лучше и  тогда  решил проглотить   все.      

     -   Но, милый Пайкрафт!..      

     - Я   зажал нос, - пояснил он. - Потом я почувствовал, что  делаюсь  все легче и   легче и, знаете, каким-то беспомощным.      

     И   вдруг он дал волю своей ярости.      

     -   Но что же, черт побери, мне теперь делать?! - завопил он.      

     -   Пока только ясно, чего вам не следует делать, - сказал я. - Если  вы выйдете из   дому, вы взлетите и будете подниматься все  выше  и  выше.  -  Я помахал рукой,   показывая ввысь. - Придется посылать в воздух Сантос-Дюмона, чтобы вернуть вас   на землю.      

     -   Может быть, со временем пройдет?      

     Я   покачал головой:      

     -   Не думаю, чтобы на это можно было рассчитывать.      

       Новая вспышка ярости. В порыве гнева он ногами сшибал стулья и  стучал по полу.   Он вел себя так, как, собственно, и должен  вести  себя  в  минуту испытания   такой несуразный, жирный и невоздержанный человек, то есть  очень скверно. Он    говорил  обо  мне  и  о  моей  прабабушке,  пренебрегая  всеми правилами   приличия.      

     - Я   не уговаривал вас принять лекарство, - сказал я.      

       Великодушно пропуская мимо ушей оскорбления, которыми он меня  осыпал, я уселся   в его кресле и начал говорить с ним спокойным дружеским тоном.      

     Я   указал ему, что он сам навлек на себя беду. Это было похоже на некое возмездие,   на карающую руку Немезиды. Он слишком много ел.  С  этим  он  не согласился, и   мы начали спорить. Но он стал так кричать и шуметь, что я  не настаивал на этом   поучительном выводе и подошел к делу иначе.      

     -   Кроме того, - сказал  я,  -  вы  грешили  против  ясности  речи:  вы изысканно   именовали "весом" то, что было бы справедливее,  хотя  и  обиднее для   вас, называть просто "жиром". Вы...      

     Он   перебил меня, сказав, что все это он признает. Но теперь-то что ему делать?      

     Я   предложил ему приспособиться  к  своему  новому  состоянию.  Так  мы перешли к   практической стороне вопроса. Я высказал мысль, что ему будет  не так уж трудно   научиться ходить на руках по потолку и...      

     - Я   не могу спать, - сказал он.      

     -   Ну это, - заметил я, - не такая уж трудная  проблема.  Вполне  можно устроить   постель  под  проволочным  матрацем,  прикрепить  все  необходимые подстилки   тесьмой, а одеяло, простыню и покрывало пристегивать на пуговицах по бокам.      

       Ему, видимо, придется довериться своей экономке.      

     Мы   поспорили, но затем он согласился. (Впоследствии было очень занятно смотреть, с   каким невозмутимо деловым видом добрая женщина приняла все  эти удивительные   нововведения.)  Можно  принести  в  его  комнату  библиотечную лесенку и   подавать ему обед на книжный шкаф. Мы изобрели  также  остроумное   приспособление, с помощью которого он мог в любое время спускаться па  пол. Для   этого надо было только  расставить  все  тома  Британской  энциклопедии   (десятое издание) на верхних книжных полках. Он вытаскивает  один  или  два   тома, берет их под мышку и опускается.  Мы  договорились,  что  вдоль  стен   должны быть укреплены железные скобы:  за  них  он  будет  держаться,  если   захочет путешествовать по комнате на более низком уровне.      

     Чем   дальше, тем больше я входил во вкус всего этого дела. Это я позвал экономку и   осторожно посвятил ее в нашу тайну. Я же сам,  почти  без  чужой помощи,   устроил ему перевернутую книзу постель. Целых два дня  я  провел  в его   квартире. Ведь я  изобретательный  и  ловкий  малый,  когда  вооружаюсь   отверткой, и  люблю  во  все  соваться,  Я  сделал  для  него  всевозможные   хитроумные приспособления: провел провод, чтобы  ему  легче  было  звонить,   переставил все электрические лампы так, чтобы они светили снизу вверх, а не   сверху вниз,  и  тому  подобное.  Все  это  было  необыкновенно  забавно  и   интересно для меня. Я очень развлекался, представляя  себе,  как  Пайкрафт,   подобно  огромной,  жирной  мухе,  станет  ползать  по  своему  потолку   и   перебираться через  притолоки  дверей  из  одной  комнаты  в  другую,  и  с   удовольствием думал, что никогда, никогда больше он не придет в клуб.      

     Но   вот однажды моя роковая  изобретательность  сыграла  со  мной  злую шутку. Я   сидел у его камина, попивал его виски, a on  в  своем  излюбленном углу у   карниза прибивал коврик к потолку,  как  вдруг  меня  осенила  новая мысль.      

     -   Пайкрафт! - воскликнул я, - клянусь богом,  все  это  совершенно  не нужно! - И   прежде чем я успел рассчитать  все  последствия  своих  слов,  я выпалил: -   Свинцовые  подштанники!  -  И  непростительная  оплошность  была совершена.      

       Пайкрафт ухватился за мою идею, едва сдерживая слезы.      

     - И   я снова вернусь в нормальное человеческое состояние...  -  лепетал он.      

     Я   выложил ему весь секрет, не подумав о том, к чему это приведет.      

     -   Купите свинцовый лист, - сказал я, - наштампуйте  из  него  кружков. Зашейте их   в белье, сколько нужно для нормального веса. Закажите сапоги  со свинцовой   подошвой, заведите себе свинцовый  чемодан  -  и  дело  в  шляпе! Вместо того   чтобы торчать здесь под потолком, вы сможете отправиться  опять за границу,   сможете путешествовать...      

     Тут   мне пришла в голову еще более блестящая мысль:      

     - И   никакие кораблекрушения для  вас  не  страшны.  Стоит  вам  только скинуть с   себя хотя бы часть одежды, взять в руки необходимый багаж,  и  вы взлетите на   воздух...      

     Он   так разволновался, что  уронил  молоток  и  чуть  не  проломил  мне голову.      

     -   Боже правый! - воскликнул он. - И я смогу опять ходить в клуб!      

     Я   осекся, пораженный таким оборотом дела.      

     -   Да, да! - промолвил я упавшим голосом. - Конечно, сможете.      

     Он   пришел. Он приходит каждый день. Вот он сидит позади меня,  уплетая - клянусь!   - уже третью порцию сладкой булки с маслом.  И  никто  на  целом свете, кроме   его экономки и меня, не знает, что  он  фактически  ничего  не весит, что он не   что иное, как докучная масса ассимилирующей пищу  материи, какая-то облачность   в одежде человека, niente, nefas,  самый  ничтожный  из людей. Вот он сидит и   ждет, когда я кончу писать.  И  тогда  он  попытается подкараулить меня. Он   подойдет ко мне, колыхаясь...      

     И   будет снова говорить мне обо всем этом: как он себя чувствует и  как он не   чувствует того, что должен чувствовать, и как ему иногда кажется, что стало   чуточку лучше. И обязательно где-нибудь посреди  глупой,  бесконечной болтовни   вставит: "Ну как, не выдадим секрет, а?  Если  кто-нибудь  узнает, это   такой стыд... Знаете, когда человек в таком дурацком положении: ползает по   потолку, и все прочее..."      

     Я   кончил писать. Теперь  осталось  улизнуть  от  Пайкрафта,  занявшего   превосходную стратегическую позицию между дверью и мной.         

       

1903           

 Цветение необыкновенной орхидеи        

 Перевод Г. Печерского      

       

     Покупка   орхидей всегда дело несколько рискованное. Перед  вами  темный комок каких-то   высохших тканей, а в остальном вы должны довериться,  смотря по вкусу, или   собственному выбору, или  уговорам  аукционщика,  или  просто счастливому   случаю.      

       Растение может оказаться или  почти  совсем  мертвым,  или  оно  может   оказаться  покупкой,  в  которой  вы  не  раскаетесь,  хотя   только-только   оправдаете затраченные деньги. Иногда же - сколько бывает и таких  случаев! -   покупателю посчастливится, и перед его восхищенными глазами  каждый  день   начнут  раскрываться  все  новые   прелести;   богатство   нежных   красок,   причудливый изгиб невиданных лепестков, неожиданная мимикрия... Всего  один   тонкий зеленый стебель, а на нем цветут и гордость, и красота, и доход, и -   может быть - даже бессмертие. Ведь этому чуду  природы  понадобится  особое   имя, а что лучше имени владельца? Например, "Джонсмития"?!  Что  ж,    бывают названия и похуже.      

       Может быть, именно надежды на подобное  счастливое  открытие  побудили   Уинтер-Уэддерберна стать  постоянным  посетителем  цветочных  аукционов,  а   возможно что ему решительно нечего было делать и  ничто  на  свете  его  не   интересовало.  Застенчивый,  одинокий,  по  натуре  бездеятельный,  он  был   достаточно обеспечен, чтобы не нуждаться, но недостаточно энергичен,  чтобы   искать занятий, требующих усилия. Он  мог  бы,  пожалуй,  коллекционировать   марки или монеты,  или  переводить  Горация,  или  переплетать  книги,  или   открывать новые разновидности диатомовых водорослей. Но случилось так,  что он   выращивал орхидеи, гордясь своей единственной оранжерейной.      

     - У   меня предчувствие, - сказал он как-то за утренней чашкой  кофе,  - что сегодня   со мной должно что-то случиться.      

       Говорил Уэддерберн не торопясь, так же медленно как двигался и думал.      

     -   Не надо так  говорить,  -  сказала  экономка  (она  приходилась  ему дальней   родственницей). В ее понимании "что-то случится" имело только один, и   притом самый печальный смысл.      

     -   Вы меня не так поняли. Я не имел в виду ничего дурного, хотя... вряд ли я сам   знаю, что имел в виду. Сегодня, -  продолжал  он,  помолчав,  -  у Питерса   будут продавать партию растений из Индии и с Андаманских  островов. Поеду-ка и   я взглянуть на них. Может, случайно мне и  попадется  что-нибудь хорошее. Вот и   оправдается мое предчувствие.      

     Он   протянул экономке пустую чашку.      

     -   Вы говорите о цветах,  собранных  несчастным  молодым  человеком,  о котором вы   мне как-то рассказывали? - спросила она, наливая ему кофе.      

     -   Да, - задумчиво ответил он, с ломтиком поджареной булки  в  руке.  - Никогда со   мной ничего не случается, - размышлял он вслух. - Почему бы это? Чего только с   другими не бывает! Возьмите Харвея: на  прошлой  неделе  -  в понедельник он   нашел  шестипенсовик,  в  среду  все  его  цыплята  заболели вертячкой, в   пятницу возвратился из Австралии его родственник, а в  субботу Харвей сломал   ногу. Какой вихрь переживаний! А у меня?..      

     -   Пожалуй, я бы обошлась без такого вихря, - сказала экономка, - да  и вам это   было бы вредно.      

     -   Возможно, что такие переживания и не всегда приятны Но со мной, увы, вообще   ничего не случается. Когда я  был  мальчишкой,  со  мной  не  бывало никаких   происшествий. Когда вырос, ни разу не  влюблялся.  Никогда  не  был женат!..   Даже не представляю, как люди  себя  чувствуют,  когда  что-нибудь случается,    что-нибудь  действительно  необыкновенное...  Этому  собирателю орхидей, когда   он погиб, было всего тридцать шесть лет - он был на двадцать лет моложе меня. А   он успел два раза жениться и один раз развестись, четыре раза переболеть   малярией и раз сломать бедро. Однажды он  убил  малайца,  и раз сам был ранен   отравленной стрелой. В конце концов  погиб  от  пиявок  в джунглях... Само   собой, все это беспокойно, но зато как  интересно!  Кроме, пожалуй, пиявок...      

     - Я   уверена, - убежденно вставила экономка, - ему это было вредно.      

     -   Может быть! - Уэддерберн взглянул на часы.  -  Двадцать  три  минуты девятого.   Я поеду поездом одиннадцать  сорок  пять,  так  что  времени  еще много. Я   думаю надеть легкий пиджак  -  ведь  еще  совсем  тепло,  -  серую фетровую   шляпу, коричневые туфли. Думаю...      

     Он   взглянул в окно на совершенно ясное небо, на залитый  солнцем  сад, затем - с   легким сомнением - на лицо своей родственницы.      

     -   Мне кажется, - сказала она твердо, - раз вы  едете  в  Лондон,  надо взять   зонтик. Погода быстро меняется, а до станции отсюда далеко.      

     Из   Лондона Уэддерберн возвратился несколько возбужденный.      

     Он   приехал с покупкой! Редко случалось, чтобы он сразу решался, но  на этот раз   решился сразу и купил.      

     -   Это Ванды, - перебирал он купленные орхидеи, - вот это Дендробиум, а здесь -   несколько видов Палеонофиса.      

       Пока ел суп, он с нежностью посматривал на свои покупки. Растения были   разложены перед ним на белоснежной скатерти, Уэддерберн медленно ел  и  все   рассказывал и рассказывал о них экономке. У него давно вошло в привычку  по   вечерам заново переживать вместе с ней, к их обоюдному  удовольствию,  свои   поездки в Лондон.      

     - Я   же знал, что сегодня со мной что-нибудь да случится. Вот я и купил все это!   Уверен, что некоторые из них, понимаете,  хоть  некоторые,  должны оказаться   замечательными. Не знаю - почему, но я просто уверен. Так уверен, будто кто-то   мне обещал.      

     -   Вот этот, - указал он на сморщенный клубень - точно не  установлено, какой.   Может быть, Палеонофис, а может быть, и нет.  Вдруг  это  новый  вид орхидеи,   даже какой-нибудь новый род! Это последняя орхидея из тех, которые собрал   бедняга Бэттен.      

     -   Не нравится она мне, - заявила  экономка.  -  Уж  очень  безобразная форма у   этого клубня!      

     -   По-моему, он просто без всякой формы.      

     -   Как противно торчат вот эти штуки, - твердила она.      

     -   Ничего, завтра упрячу их в горшок.      

     -   Точно паук, который притворился мертвым, - сказала экономка.      

       Уэддерберн улыбнулся и, чуть  наклонив  голову  набок,  снова  оглядел   сморщенный клубень:      

     -   Он, конечно, некрасив,  этот  жалкий  комочек,  но  нельзя  о  таких растениях   судить, пока они в сухом состоянии. Из каждого может выйти очень, очень красивая   орхидея. Завтра у меня будет много  дела!  С  вечера  я  все обдумаю, а завтра   уж примусь высаживать.      

     -   Бедняга Бэттен! Его нашли не то мертвым, не то умирающим в мангровом болоте, -   продолжал он через некоторое время, - а  под  ним  одну  из  этих самых   орхидей, раздавленную его телом. До этого  он  несколько  дней  болел какой-то    местной  лихорадкой.  Кажется,  даже  был   без   сознания.   Эти тропические   болота такие страшные... Говорят, всю кровь до последней  капли из него   высосали пиявки в джунглях!.. Кто знает, может  быть,  именно  этот цветок и   стоил ему жизни.      

     -   Цветку, по-моему, это ценности не прибавляет!      

     -   Жена пусть слезы  льет,  обязан  муж  трудиться,  -  глубокомысленно заметил   Уэддерберн.      

     -   Подумать только, умирать и таких условиях, в мерзком болоте!  Болеть   лихорадкой, а кроме хлородина да  хинина  и  принять  нечего.  Предоставьте   мужчин самим себе, они и будут жить только хлородином и хинином.  А  вокруг ни   души, кроме противных туземцев! Говорят, андаманские островитяне - самые   ужасные дикари, и уж во всяком случае ухаживать за больными они не умеют  - кто   же их там обучит как следует? И для чего  жизнью  жертвовать?  Чтобы  у людей в   Англии были орхидеи!      

     -   Что и говорить! Приятного в этом мало, но есть люди,  которым  такие   приключения, кажется, нравятся, - сказал Уэддерберн. - Как бы то  ни  было,   туземцы в его  партии  были  достаточно  цивилизованными,  чтобы  сохранить   коллекцию, пока не вернулся его  коллега-орнитолог  из  внутренних  районов   острова. Правда, они не разобрались в разновидностях орхидей и  к  тому  же   дали   им   завянуть.  Хотя,  знаете,  от  этого  цветы  мне  кажутся  лишь   интереснее...      

     -   Не интереснее, а отвратительнее. Я бы боялась, ведь  на  них,  может быть,   сидит лихорадка. Представить  себе  только:  на  этих  уродах  лежало мертвое   тело... Я об этом раньше не подумала. Как хотите: мне кусок в горло не лезет!      

     -   Хорошо, я уберу их со стола и положу на подоконник. Мне их там будет не хуже   видно.      

       Несколько дней Уэддерберн почти не выходил из своей жаркой  и  влажной теплицы:   все возился с древесным углем, кусками тикового  дерева,  мохом  и другими   тайнами, известными любителям орхидей.  Он  считал,  что  для  него настало   замечательное, полное неожиданностей время.  По  вечерам,  в  кругу друзей, он   не уставал рассказывать об орхидеях, снова и снова повторяя, что ждет от них   чего-то необычайного.      

       Несмотря на  тщательный  уход,  несколько  орхидей  из  вида  Ванда  и   Дендробиум, погибли, но странная орхидея вскоре начала  проявлять  признаки   жизни. Уэддерберн был в  восторге.  Как  только  он  заметил,  что  орхидея   оживает, он сразу позвал экономку, которая варила варенье.      

     -   Вот это почка, - объяснял он. - Вот здесь скоро  появится  множество листьев. А   эти штучки, которые пробиваются тут наружу, - воздушные корни.      

     -   Они мне напоминают растопыренные белые пальцы,  торчащие  из  бурого комка. Не   нравятся они мне! - сказала экономка.      

     -   Но почему?      

     -   Не знаю. У них такой вид, точно хотят меня  схватить.  Нравится  так нравится,   противно так противно, - ничего с этим не могу поделать!      

     -   Может, это только мне так кажется, но я не помню  другой  орхидеи  с такими   воздушными корнями. Смотрите, они чуть-чуть сплющены на концах!      

     -   Нет, не по душе они мне, - повторила экономка, поежилась,  точно  ее знобило, и   отвернулась. - Знаю, что глупо... Мне, право, жаль...  а  вам-то еще они так   полюбились, - но я не могу забыть этот труп.      

     -   Ну, может, он лежал и не  на  этом  именно  месте.  Это  просто  моя догадка.      

       Экономка пожала плечами.      

     -   Как бы там ни было, а эта орхидея мне совсем не нравится, - твердила она.      

       Уэддерберна и на самом деле немного обидело ее отвращение  к  орхидее. Однако   это нисколько не помешало ему, когда  вздумается,  разговаривать  со своей   родственницей об орхидеях вообще и этой - в частности.      

     -   Странная вещь - орхидеи,  -  сказал  он  как-то,  -  в  них  столько сюрпризов   и  неожиданностей.  Знаете,  сам  Дарвин  изучал  их  опыление  и доказал, что   у обыкновенной орхидеи такое строение,  чтобы  мотыльки  могли легко переносить   пыльцу от цветка к цветку. И  что  же?  Оказывается,  есть множество известных   нам орхидей,  строение  которых  препятствует  обычному опылению. Например,   некоторые Циприпедиумы. Среди известных  нам  насекомых нет таких, которые   могли бы их опылить. А у иных  Циприпедиумов  вовсе  нет семян.      

     -   Но как же в таком случае они размножаются?      

     -    Специальными  отводками,  клубнями,  вот  такими  отростками.   Это объяснить   нетрудно. Загадка в том, для чего тогда цветы?      

     -   Очень возможно, - продолжал он, - что и моя необычная орхидея  может оказаться   в этом смысле исключительной. Если так, я буду  ее  изучать.  Мне давно   хотелось стать исследователем, как Дарвин, но до  сих  пор  все  было некогда   или что-нибудь мешало. Сейчас  начинают  распускаться  листья.  Ну, пойдите же   на них поглядеть!      

     Но    экономка  сказала,  что  в  оранжерее   чересчур   жарко:   голова   разбаливается. Она ведь видела орхидею совсем недавно. Некоторые  воздушные   корни, теперь уже длиной свыше фута,  к  сожалению,  напомнили  ей  длинные   жадные щупальца. Даже во сне ей привиделось, будто они растут с невероятной   быстротой и все тянутся к ней. Нет, она твердо решила, что больше на цветок и   не взглянет.      

       Пришлось Уэддерберну  восхищаться  листьями  необычайного  растения  в   одиночестве. Они были,  как  всегда,  широкие,  но  необычно  блестящие,  с   темно-зеленым глянцем и с ярко-красными  пятнами  и  точками  у  основания.   Таких листьев у других орхидей он до сих пор не встречал.      

       Растение поставили на  низкую  скамейку,  около  термометра,  рядом  с нехитрым   приспособлением - краном,  вода  из  которого,  падая  на  горячую трубу,    проложенную  в  теплице,  помогала  сохранять   здесь   необходимую влажность.      

       После обеда Уэддерберн теперь только и делал,  что  гадал,  как  будет цвести   необыкновенная орхидея.      

       Наконец это великое событие свершилось!      

     Не   успел он  как-то  раз  войти  в  маленький  стеклянный  домик,  как догадался,   что орхидея распустилась, хотя  большой  Палеонофис  и  закрывал угол, где   стояла его новая любимица. Воздух  был  напоен  особым  ароматом, пряным и    душистым;  он  подавлял  все  остальные  запахи  в  этой  тесной, насыщенной   испарениями теплице.      

       Едва уловив это благоухание, Уэддерберн бросился к орхидее.      

     Да!   На трех свисающих, стелющихся побегах раскрылись  огромные  пышные цветы. От   них и шел  опьяняющий  аромат,  душистый  и  приторно-сладкий.  В радостном   восхищении Уэддерберн замер перед расцветшим растением.  Лепестки крупных белых   цветов были покрыты  золотисто-оранжевыми  прожилками.  Самый нижний стебель извивался   сложными кольцами, и местами к золоту примешивался чудесный   голубовато-пурпурный оттенок.      

       Уэддерберн  сразу  понял,  что  его  орхидея  -   совершенно   нового,   неизвестного вида.      

     Но   какой невыносимый аромат! И какая нестерпимая жара!..      

       Цветы вдруг поплыли перед его глазами...      

     Он   захотел проверить температуру. Нагнулся к термометру.      

       Внезапно все зашаталось. Кирпичи под ногами заплясали. За ними - белые пятна   цветов, потом - зеленые листья. И, наконец, вся оранжерея,  казалось,   наклонилась вбок и куда-то поплыла...      

     В   половине  пятого  экономка,  как  обычно,  приготовила  чай.  Однако Уэддерберн   не приходил.      

       "Наверное, молится на эту ужасную орхидею", - подумала она и   подождала еще десять минут.      

       "Нет, должно быть,  у  него  часы  остановились.  Придется  пойти  его   позвать".      

     Она   пошла прямо в оранжерею, приоткрыла дверь и позвала его.  Никакого ответа.   Душный воздух теплицы был насыщен сильным  запахом  цветов.  Что-то лежало на   кирпичном полу между  трубами  отопления.  Минуту  она  стояла  в оцепенении.      

       Уэддерберн лежал лицом вверх под самой орхидеей.  Воздушные  корни  ее теперь    не  извивались  отдельными   щупальцами   в   воздухе,   а,   тесно   переплетенные в клубок серых жгутов и туго натянутые, впивались в его  шею,   подбородок и руки.      

     Она   ничего не поняла. Потом разглядела, что к нему властно протянулись   торжествующие щупальца и под одним из них  по  его  щеке  струйкой  сочится   кровь.      

     Она   вскрикнула, кинулась к Уэддерберну и попыталась  оттащить  его  от воздушных   корней, которые присосались к нему как пиявки. Она  обломала  два отростка: из   них закапал красный сок.      

       Теперь и у нее закружилась голова. Как они впились в  него!  Изо  всей силы она   старалась разорвать крепкий жгут, но внезапно и Уэддерберн и белые цветы   поплыли у нее перед глазами. Ей  стало  дурно,  но  поддаваться  было нельзя.   Оставив Уэддерберна,  она  быстро  распахнула  дверь:  секунду  она глотала   свежий воздух. Тут ее осенило вдохновение.      

       Схватив цветочный горшок, она перебила им стекла  в  конце  оранжереи. Затем   быстро вернулась и с новыми  силами  стала  оттаскивать  безжизненное тело   Уэддерберна. Орхидею она  сбросила  на  пол.  Цветок  все  еще  крепко цеплялся   за свою жертву. Вне себя от ужаса, она вытащила на  свежий  воздух Уэддерберна   вместе с орхидеей.      

       Теперь она догадалась оборвать один за другим  все  корешки  и  затем,   освободив от них Уэддерберна, оттянула его прочь от страшного растения.      

     Он   был мертвенно бледен. Из множества круглых ранок сочилась кровь.      

     В   это время из сада подошел работник, нанятый Уэддерберном для  разных услуг. Он   услышал звон разбитого стекла и не понимал, в чем  дело.  Он  был поражен,    когда  увидел,  как  экономка   окровавленными   руками   волочит безжизненное   тело. На мгновение  ему  пришли  в  голову  самые  невероятные мысли,      

     -    Несите  воды!  -  крикнула  экономка,  и  ее  голос   рассеял   его   фантастические подозрения.      

       Вернувшись с несвойственной ему быстротой, работник застал экономку  в слезах.   Она держала голову Уэддерберна у себя на коленях и вытирала кровь с его лица.      

     -   Что случилось? - на мгновение  с  трудом  приоткрыв  глаза,  спросил   Уэддерберн.      

     -   Позовите ко мне  скорее  Энни  и  бегите  за  доктором  Хэддоном!  - приказала   экономка работнику, как только он принес воды. - Я вам потом  все объясню, -   добавила она, заметив его недоумение.      

       Когда Уэддерберн снова открыл глаза, она заметила, что он беспокоится, не   понимая, почему лежит здесь.      

     -   Вы потеряли сознание в оранжерее, - сказала она.      

     - А   орхидея?      

     - Я   присмотрю за ней.      

       Уэддерберн потерял много крови, но в остальном ничего серьезного с ним не   случилось. Ему дали выпить смесь бренди с розовым  мясным  экстрактом  и отнесли   наверх в  постель.  О  невероятном  происшествии  экономка  коротко рассказала   доктору Хэддону.      

     -   Пройдите к оранжерее, - уговаривала она. - Взгляните сами!      

       Холодный воздух врывался через распахнутые двери, и нездоровый  аромат почти   рассеялся. На кирпичном полу, среди больших  темных  пятен,  валялись увядшие   воздушные корни орхидеи. Стебель  сломался,  когда  орхидея  упала, края   лепестков свернулись и потемнели.      

       Доктор наклонился было над орхидеей, но, заметив, что один корень чуть шевелится,   остановился в нерешительности...      

     На   следующее утро необыкновенная орхидея все  еще  лежала  на  том  же месте, но   теперь она начала разлагаться и  уже  почернела.  Утренний  ветер непрерывно   хлопал дверью теплицы,  все  орхидеи  Уэддерберна  сморщились  и поникли.      

     Но   наверху у себя Уэддерберн был очень  весел  и  болтлив.  Он  был  в полном   восторге от своего невероятного приключения.        

       

1894         

 Новейший ускоритель       

       

Пер. - Н.Волжина      

       

   Если   уж кому случилось искать булавку, а найти золотой, так  это  моему доброму   приятелю профессору Гибберну. Мне и  прежде  приходилось  слышать, что многие   исследователи попадали куда выше, чем целились, но такого,  как с профессором   Гибберном, еще ни с кем не бывало. Можно смело,  без  всяких преувеличений,   сказать, что на этот раз  его  открытие  произведет  полный переворот в нашей   жизни. А между тем  Гибберн  хотел  создать  всего  лишь какое-нибудь тонизирующее   средство, которое  помогло  бы  апатичным  людям поспевать за нашим беспокойным   веком. Я  сам  уже  не  раз  принимал  этот препарат и теперь просто опишу его   действие на мой организм  -  так  будет лучше всего. Из дальнейшего вы увидите,   какой богатой находкой окажется он для всех любителей новых ощущений.      

   Мы с   профессором Гибберном, как известно многим, соседи  по  Фолкстону. Если память   меня не подводит, несколько его портретов, и в молодости  и  в зрелом возрасте,   были помещены в журнале "Стрэнд",  кажется,  в  одном  из последних   номеров за 1899 год. Установить это точно я не могу, потому  что кто-то взял у   меня этот номер  и  до  сих  пор  не  вернул.  Но  читатель, вероятно, помнит   высокий лоб и на редкость длинные черные брови  Гибберна, которые придают его   лицу нечто мефистофельское.      

     Профессор  Гибберн  живет  на  Аппер-Сэндгейт-роуд,  в  одном  из   тех   прелестных особнячков, которые так оживляют  западный  конец  этой  улицы.   Крыша у его домика островерхая, во фламандском стиле, портик мавританский, а   маленькая рабочая комнатка профессора Гибберна смотрит на улицу  большим   фонарем в форме готического стрельчатого окна. В этой комнатке мы проводим   вечерок за трубкой и беседой, когда я прихожу к нему.  Гибберн  -  большой   шутник, но от него услышишь не только шутку. Он часто рассказывает  мне  о   своих занятиях, так как общение и беседы с людьми служат ему стимулом  для   работы, и поэтому у меня была возможность шаг за шагом проследить создание   "Новейшего  ускорителя".  Разумеется,   большую   часть   опытов     Гибберн производил  не  в  Фолкстоне,  а  на  Гауэр-стрит,  в   новой,     прекрасно оборудованной больничной лаборатории, где он первый и обосновался.      

   Как   известно, если не всем, то  уж  образованным-то  людям,  во  всяком случае,   Гибберн прославился среди физиологов своими работами  по  изучению действия   медикаментов на нервную систему. Там, где дело касается различных   наркотических, снотворных и  анестезирующих  средств,  ему,  говорят,  нет   равных. Его авторитет как химика тоже велик,  и  в  непроходимых  джунглях   загадок,  окружающих  клетки  нервных  узлов  и   осевые   волокна,   есть   расчищенные им маленькие просветы и прогалины, недостижимые для нас до тех пор,   пока он не сочтет нужным опубликовать результаты  своих  изысканий  в этой   области.      

   В   последние годы, еще до открытия "Новейшего ускорителя", Гибберн много   и весьма плодотворно работал над  тонизирующими  медикаментами.  Благодаря ему    медицина  обогатилась  по  крайней  мере  тремя  абсолютно  надежными   препаратами, значение которых во врачебной практике огромно. Препарат  под   названием "Сироп "Б" д-ра Гибберна" сохранил больше    человеческих  жизней, чем любая спасательная лодка на всем нашем побережье.      

   - Но   такие пустяки меня совершенно не удовлетворяют, -  сказал  он  мне однажды   около года назад. - Все эти препараты либо  подхлестывают  нервные центры, не   влияя на самые нервы, либо попросту увеличивают наши силы путем понижения    нервной  проводимости.  Они   дают   лишь   местный   и   очень неравномерный   эффект. Одни  усиливают  деятельность  сердца  и  внутренних органов, но   притупляют мозг; другие действуют  на  мозг,  как  шампанское, никак не влияя   на солнечное сплетение. А я  добиваюсь  -  и  добьюсь,  вот увидите! - такого   средства, которое встряхнет вас всего с головы до пят  и увеличит ваши силы в   два... даже в три раза против нормы. Да! Вот  чего  я ищу!      

   - Это   подействует на организм изнуряюще, - заметил я.      

   -   Безусловно! Но есть вы будете тоже в два-три раза  больше.  Подумайте только, о   чем я говорю! Представьте себе пузырек... ну, скажем,  такой,  - он взял со   стола зеленый флакон и стал постукивать  им  по  столу  в  такт своим словам, -   и в этом бесценном пузырьке  заключена  возможность  вдвое скорее думать, вдвое   скорее двигаться, вдвое скорее работать.      

   -   Неужели это достижимо?      

   -   Надеюсь, что да. А если нет, значит, у меня целый год  пропал  даром. Различные   препараты гипофосфатов показывают, что нечто подобное...  Ладно! Пусть   подействует только в полтора раза - и то хорошо!      

   - И   то хорошо! - согласился я.      

   -   Возьмем для примера какого-нибудь государственного  деятеля.  У  него бездна   обязанностей, срочные дела, и со всем этим никак не справишься.      

   -   Пусть напоит вашим снадобьем своего секретаря.      

   - И   выиграет времени  вдвое.  Или  возьмите  себя.  Положим,  вам  надо закончить   книгу...      

   -   Обычно я проклинаю тот день, когда начал ее.      

   - Или   вы врач. Заняты по горло, а вам надо сесть  и  обдумать  диагноз. Или адвокат.   Или готовитесь к экзаменам...      

   - Да   с таких по гинее за каждую каплю вашего препарата! - воскликнул я. - Если не   дороже!      

   -   Или, скажем, дуэль, - продолжал Гибберн. - Когда все зависит от того, кто   первый спустит курок.      

   - Или   фехтование, - подхватил я.      

   -   Если мне  удастся  сделать  этот  препарат  универсальным,  -  сказал Гибберн,   - вреда от него не будет никакого, разве что он на самую  малость приблизит вас   к старости. Но зато  жизнь  ваша  вместит  вдвое  больше  по сравнению с   другими, так как вы...      

   - А   все же на дуэли будет, пожалуй, нечестно... - в раздумье начал я.      

   - Это   уж как решат секунданты, - заявил Гибберн.      

   Но я   снова вернулся к исходной точке нашей беседы.      

   - И   вы уверены, что такой препарат можно изобрести?      

   -   Совершенно уверен, - сказал Гибберн, выглянув в окно, так как  в  эту минуту    мимо  дома  что-то  пронеслось  с  грохотом.  -  Вот  изобрели  же автомобиль!   Собственно говоря...      

   Он   умолк и, многозначительно улыбнувшись,  постучал  по  столу  зеленым пузырьком.   -  Собственно  говоря,  я  такой  состав  знаю...  Кое-что  уже сделано...      

   По   той нервной усмешке, с какой Гибберн произнес эти слова, я понял всю важность   его признания. О своих опытах он заговаривал только тогда,  когда они близились   к концу.      

   - И,   может быть... может быть, мой препарат будет ускорять даже  больше чем вдвое.      

   - Это   грандиозно, - сказал я не очень уверенно.      

   - Да,   грандиозно.      

   Но   мне кажется, тогда Гибберн и сам еще не понимал  всей  грандиозности своего   открытия.      

     Помню, мы несколько раз возвращались к  этому  разговору.  И  с  каждым разом   Гибберн говорил  о  "Новейшем  ускорителе"  -  так  он  назвал  свой   препарат - все с большей уверенностью. Иногда он начинал беспокоиться,  не   вызовет ли  его  "Ускоритель"  каких-либо  непредвиденных    физиологических последствий; потом вдруг с нескрываемым корыстолюбием   принимался обсуждать со мной коммерческую сторону дела.      

   - Это   - открытие! - говорил Гибберн. - Великое  открытие!  Я  дам  миру нечто   замечательное и вправе рассчитывать на приличную мзду. Высоты  науки своим   чередом, но, по-моему, мне  должны  предоставить  монополию  на  мой препарат   хотя бы лет на десять. В конце концов почему все лучшее от  жизни должны   получать какие-то колбасники!      

   Мой   интерес к  новому  изобретению  Гибберна  не  ослабевал.  Я  всегда отличался   склонностью к метафизике.  Меня  увлекали  парадоксы  времени  и пространства,   и теперь я начинал верить, что Гибберн готовит нам не больше и не  меньше,    как  абсолютное  ускорение  нашей  жизни.  Представим  себе человека, регулярно   пользующегося этим препаратом: дни его будут  насыщены до предела, но к   одиннадцати годам он достигнет зрелости, в двадцать  пять станет  пожилым,  а    в  тридцать  уже  ступит   на   путь   к   дряхлости. Следовательно, думал я,   Гибберн сделает со своими пациентами то же  самое, что  делает  природа  с    евреями  и  обитателями  стран  Востока:  ведь  в тринадцать-четырнадцать  лет    они  совсем  взрослые  люди,  к   пятидесяти старики, а мыслят и действуют   быстрее нашего.      

   Магия   фармакопеи неизменно повергала меня в изумление. Лекарства  могут сделать    человека  безумным,  могут  и  успокоить;  могут   наделить   его невероятной   энергией и силой или же превратить в безвольную тряпку;  могут разжечь в нем    одни  страсти  и  погасить  другие!  А  теперь  к  арсеналу пузырьков, которые   всегда в распоряжении врачей, прибавится еще одно чудо! Но Гибберна такие мысли   мало занимали: он был  весь  поглощен  технологией своего изобретения.      

   И вот   седьмого или восьмого августа - время бежало быстро  -  профессор Гибберн   сказал мне, что  он  поставил  опыт  дистилляции,  который  должен решить, что   его ждет, победа или поражение, а десятого все было закончено, и    "Новейший  ускоритель"  стал  реальностью.  Я   шел   в   Фолкстон     по Сэндгейт-хилл, кажется, в парикмахерскую, и встретил его -  он  спешил  ко   мне, поделиться своим успехом. Глаза у него блестели больше обычного, лицо   раскраснелось,  и  я  сразу   же   заметил   несвойственную   ему   раньше   стремительность походки.      

   -    Готово!  -  крикнул  он  и,  схватив   меня   за   руку,   заговорил   быстро-быстро. - Все готово! Пойдемте ко мне, посмотрите сами.      

   -   Неужели правда?      

   -   Правда! - воскликнул Гибберн. - Уму непостижимо! Пойдемте, пойдемте!      

   - И   ускоряет... вдвое?      

   -    Больше,  гораздо  больше.  Мне  даже  страшно.  Да  вы   посмотрите. Попробуйте   его сами! Испытайте на себе! В жизни ничего подобного не  было! - Он схватил   меня  за  локоть  и,  не  переставая  взволнованно  говорить, потащил за    собой  с  такой  силой,  что  мне  пришлось  пуститься  рысью. Навстречу нам   ехал  омнибус,  и  все  сидевшие  в  нем  точно  по  команде уставились на нас,   как это свойственно пассажирам таких экипажей.      

   Стоял   один их тех ясных,  жарких  дней,  которыми  так  богато  лето  в Фолкстоне,    и  все  краски  казались  необычайно  яркими,  все  контуры  - необычайно   четкими. Дул, разумеется, и ветерок, но  разве  легкий  ветерок мог освежить   меня сейчас? Наконец я взмолился о пощаде.      

   -   Неужели слишком быстро? -  удивился  Гибберн  и  перешел  с  рыси  на маршевый   шаг.      

   - Вы   что, уже приняли свое лекарство? - еле выговорил я.      

   -   Нет, - ответил он.  -  Только  выпил  воды  из  той  мензурки,  самую   капельку...  Но  мензурка  была  тщательно   вымыта.   Вчера   вечером   я действительно   принял небольшую дозу. Но это - дело прошлое.      

   - И   ускоряет вдвое? - спросил я, весь в поту подходя к его дому.      

   - В   тысячу раз, во много тысяч раз! -  выкрикнул  Гибберн,  театральным жестом   распахивая настежь резную  -  в  стиле  Тюдоров  -  калитку  своего садика.      

   -   Фью! - свистнул я и последовал за ним.      

   - Я   даже не могу установить точно, во  сколько  раз,  -  продолжал  он, вынимая из   кармана ключ.      

   - И   вы...      

   -    Это  проливает  новый  свет  на  физиологию  нервной  системы,   это   переворачивает вверх ногами  теорию  зрительных  ощущений...  Одному  богу   известно, во сколько раз.  Мы  займемся  этим  позднее...  А  сейчас  надо   испробовать на себе.      

   - На   себе? - переспросил я, идя за ним по коридору.      

   -   Непременно! - сказал Гибберн уже  в  кабинете,  повернувшись  ко  мне лицом. -   Видите вот этот маленький зеленый пузырек? Впрочем,  может  быть, вы боитесь?      

   Я   человек по природе осторожный и рисковать люблю больше в теории,  чем на деле.   Мне действительно было  страшновато,  но  гордость  в  карман  не сунешь.      

   -   Значит, вы пробовали? - Я старался оттянуть время.      

   -   Пробовал, - ответил Гибберн. - И, кажется, нисколько не пострадал  от этого.   Правда? У меня даже цвет лица не изменился, а самочувствие...      

   Я сел   в кресло.      

   -   Дайте мне ваше зелье, - сказал я. - На худой конец не надо будет идти   стричься,  а  это,  по-моему,  самая  тяжкая  обязанность  цивилизованного   человека. Как его принимают?      

   - С   водой, - ответил Гибберн, размашистым жестом ставя  рядом  со  мной графин.      

   Он   остановился у письменного стола и внимательно посмотрел на  меня.  В его тоне   вдруг появились профессиональные нотки. - Это препарат не  совсем обычный, -   сказал он.      

   Я   махнул рукой.      

   -   Прежде всего должен вас предупредить:  как  только  сделаете  глоток,   зажмурьтесь и минуты через две осторожно откройте глаза. Зрение у  вас  не   исчезнет. Оно  зависит  от  длины  воздушных  волн,  а  отнюдь  не  от  их   количества. Но если глаза у  вас  будут  открыты,  сетчатка  получит  шок,   сопровождаемый сильным головокружением. Так что не забудьте зажмуриться.      

   -   Есть! - сказал я. - Зажмурюсь.      

   -   Далее: сохраняйте полную неподвижность. Не ерзайте в  кресле,  не  то здорово   ушибетесь. Помните, что ваш организм будет работать во много тысяч раз быстрее.   Сердце, легкие, мускулы, мозг  -  решительно  все.  Вы  и  не заметите резкости   своих жестов. Ощущения ваши останутся прежними,  но  все вокруг вас как бы   замедлит ход. В этом-то и заключается вся странность.      

   -   Боже мой! - воскликнул я. - Значит...      

   -   Сейчас увидите, - сказал Гибберн, беря  мензурку,  и  обвел  взглядом   письменный стол. -  Стаканы,  вода.  Все  готово.  На  первый  раз  нальем   поменьше.      

     Драгоценная жидкость булькнула, переливаясь из пузырька в мензурку.      

   - Не   забудьте, что я вам говорил, - сказал Гибберн и опрокинул мензурку в стакан с   ловкостью итальянского лакея, наливающего  виски.  -  Зажмурьте глаза как можно   крепче и соблюдайте полную неподвижность  в  течение  двух минут. Я скажу,   когда можно открыть.      

   Он   добавил в оба стакана немного воды.      

   - Да,   вот еще что! Не вздумайте поставить стакан на стол. Держите его в руке, а   локтем обопритесь о колено. Так... Правильно. А теперь...      

   Он   поднял свой стакан.      

   - За   "Новейший ускоритель"! - сказал я.      

   - За   "Новейший  ускоритель"!  -  подхватил  Гибберн,  и  мы  чокнулись,   выпили, и я тотчас же закрыл глаза.      

   Вам   знакома та пустота небытия, в которую  погружаешься  под  наркозом? Сколько это   продолжалось, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я шевельнулся в   кресле  и  открыл  глаза.  Гибберн  стоял  все  там  же  и по-прежнему держал   стакан в руке. Разница заключалась только  в  том,  что теперь стакан был пуст.      

   - Ну?   - сказал я.      

   -   Ничего особенного не чувствуете?      

   -   Ничего не чувствую. Пожалуй, легкое возбуждение. А больше ничего.      

   -   Звуки?      

   -   Тишина, - ответил я. - Да! Честное слово,  полнейшая  тишина!  Только где-то   кап-кап... точно дождик. Что это такое?      

   -   Звуки, распавшиеся на свои элементы, - пояснил Гибберн.      

   Впрочем,   я не ручаюсь за точность его слов.      

   Он   повернулся к окну.      

   - Вам   случалось раньше видеть, чтобы занавески висели вот так?      

   Я   проследил за его  взглядом  и  увидел,  что  один  угол  у  занавески загнулся   кверху на ветру и так и застыл.      

   -   Нет, не случалось, - ответил я. - Что за странность!      

   - А   это? - сказал он и разжал пальцы, державшие стакан.      

   Я,   конечно, вздрогнул, ожидая, что стакан разобьется вдребезги.  Но  он не только   не разбился, а повис в воздухе в полной неподвижности.      

   -   Грубо говоря, - сказал Гибберн, - в наших  широтах  падающий  предмет пролетает   в первую секунду  футов  шестнадцать.  То  же  самое  происходит сейчас и с   моим стаканом - из расчета шестнадцать футов в секунду.  Но  он не успел   пролететь и  сотой  доли  секунды.  Теперь  вы  имеете  некоторое представление   о силе моего "Ускорителя". - И  Гибберн  стал  водить  рукой вокруг   медленно опускающегося стакана, потом взял его за донышко, тихонько поставил на   стол и засмеялся.      

   -   Ну-с?      

   -   Недурно, - сказал я, осторожно поднимаясь с кресла.      

     Самочувствие у меня было  отличное,  мысли  отчетливые,  во  всем  теле   какая-то  легкость.  Словом,  все  во  мне  заработало  быстрее.   Сердце,   например, делало тысячу ударов в секунду, хотя  это  не  вызывало  у  меня никаких   неприятных ощущений. Я выглянул в окно. Неподвижный  велосипедист, с застывшим   облачком пыли у заднего  колеса,  опустив  голову,  с  бешеной скоростью   догонял мчавшийся омнибус, который тоже не двигался с  места.  Я раскрыл рот от   изумления при виде этого невероятного зрелища.      

   -   Гибберн! - вырвалось у меня. - Сколько времени действует ваше зелье?      

   -   Одному богу известно! - ответил он. - Последний раз  я,  доложу  вам, сильно   струхнул и сразу лег спать после приема.  На  сколько  времени  его хватит, не   знаю, наверно, на несколько минут, а минуты кажутся часами.  Но вообще-то сила   действия начинает спадать довольно резко.      

   С   гордостью отмечаю, что я не испытывал ни  малейшего  страха...  может быть,   потому, что был не один.      

   - А   что, если нам пойти погулять? - предложил я.      

   - И в   самом деле!      

   - Но   нас увидят.      

   - Что   вы! Что вы! Мы понесемся  с  такой  быстротой,  какая  ни  одному фокуснику не   снилась. Идем! Как вы предпочитаете: в окно или в дверь?      

   И мы   выскочили в окно.      

   Из   всех чудес, которые я испытал на себе, о  которых  фантазировал  или читал  в    книгах,  эта  небольшая  прогулочка  по  Фолкстону  в   обществе профессора    Гибберна  после  приема  "Новейшего  ускорителя"  была   самым   странным, самым невероятным приключением за всю мою жизнь.      

   Мы   выбежали из садика Гибберна и стали разглядывать экипажи, неподвижно застывшие    посреди  улицы.  Верхушки  колес  того  самого  омнибуса,  ноги лошадей, кончик   хлыста и нижняя челюсть кондуктора (он, видимо,  собирался зевнуть) чуть   заметно двигались, но кузов этого неуклюжего рыдвана казался окаменевшим. И мы   не слышали ни звука, если не  считать  легкого  хрипа  в горле кого-то из   пассажиров.  Кучер,  кондуктор  и  остальные  одиннадцать человек словно   смерзлись с этой застывшей глыбой.  Сначала  такое  зрелище поразило нас своей   странностью, а потом, когда мы обошли омнибус  со  всех сторон, нам стало даже   неприятно. Люди как люди, похожие на нас,  и  вдруг так нелепо застыли, не   завершив начатых жестов! Девушка и молодой человек, улыбаясь, делали друг другу   глазки, и эта улыбка грозила  остаться  на  их лицах навеки; женщина во   вздувшейся мешком накидке  сидела,  облокотившись на поручни и вперив   немигающий взгляд в дом Гибберна;  мужчина  закручивал ус - ни дать ни взять   восковая  фигура  в  музее,  а  его  сосед  протянул окостеневшую руку и   растопыренными пальцами поправлял съехавшую на затылок шляпу.      

   Мы   разглядывали их, смеялись над ними, корчили им  гримасы,  но  потом,   почувствовав чуть ли не отвращение ко всей этой компании, пересекли дорогу под   самым носом у велосипедиста и понеслись к взморью.      

   - Бог   мой! - вдруг воскликнул Гибберн. - Посмотрите-ка!      

   Там,    куда  он  указывал  пальцем,  по  воздуху,   медленно   перебирая крылышками,   двигалась со скоростью медлительнейшей из улиток - кто  бы  вы думали? - пчела!      

   И    вот  мы  вышли  на  зеленый  луг.  Тут  началось  что-то  совсем  уж   невообразимое. В музыкальной раковине играл оркестр,  но  мы  услышали  не   музыку, а какое-то сипение или предсмертные вздохи, временами переходившие в   нечто вроде приглушенного тиканья огромных часов. Люди вокруг кто  стоял   навытяжку, кто, словно какое-то несуразное немое чучело,  балансировал  на   одной ноге, прогуливаясь по лугу. Я прошел мимо пуделя, который  подскочил   кверху и теперь спускался на землю, чуть шевеля лапками в воздухе.      

   -   Смотрите, смотрите! - крикнул  Гибберн.  Мы  задержались  на  секунду перед   щеголем в белом костюме  в  полоску,  белых  башмаках  и  соломенной панаме,    который  оглянулся  назад  и  подмигнул  двум  разодетым   дамам. Подмигивание   - если разглядывать его не спеша, во всех  подробностях,  как это делали мы, -   вещь малопривлекательная. Оно утрачивает всю свою игривую непринужденность, и   вы вдруг замечаете, что подмигивающий глаз закрывается неплотно и из-под   опущенного века видна нижняя часть глазного яблока.      

   -   Отныне, - заявил я, - если  господь  бог  не  лишит  меня  памяти,  я никогда   не буду подмигивать.      

   - А   также и улыбаться, - подхватил Гибберн,  глядя  на  ответный  оскал одной из дам.      

   -   Однако становится невыносимо жарко, - сказал я. - Давайте убавим шаг.      

   -   А-а, бросьте! - крикнул Гибберн.      

   Мы   пошли дальше, пробираясь между креслами на колесах, стоявшими  вдоль дорожки.   Позы тех, кто сидел в этих креслах, большей частью казались почти   естественными, зато на искаженные багровые  физиономии  музыкантов  просто   больно  было  смотреть.  Апоплексического   вида   джентльмен   застыл   в   неподвижности, пытаясь сложить газету на ветру. Судя по всему,  ветер  был   довольно сильный, но для нас его не существовало. Мы отошли  в  сторону  и   стали наблюдать за  публикой  издали.  Разглядывать  эту  толпу,  внезапно   превратившуюся в музей восковых фигур, было чрезвычайно любопытно. Как это ни    глупо,  но,  глядя  на  них,  я  преисполнился  чувства   собственного   превосходства. Вы  только  представьте  себе!  Ведь  все,  что  я  сказал,   подумал, сделал с того мгновения, как "Новейший ускоритель" проник    в  мою кровь, укладывалось для этих людей и для всей  вселенной  в  десятую    долю секунды!      

   - Ваш   препарат... - начал было я, но Гибберн перебил меня.      

   - Вот   она, проклятая старуха!      

   -   Какая старуха?      

   - Моя   соседка, - сказал Гибберн. - А у нее болонка, которая вечно лает. Нет!   Искушение слишком велико!      

     Гибберн - человек  непосредственный  и  иной  раз  бывает  способен  на   мальчишеские выходки. Не успел я остановить его, как  он  ринулся  вперед,   схватил злосчастную собачонку и со всех ног помчался с  ней  к  скалистому   берегу. И удивительное дело! Собачонка, которую, кроме нас, никто  не  мог   видеть, не выказала ни малейших признаков жизни  -  даже  не  залаяла,  не   трепыхнулась. Она продолжала крепко  спать,  хотя  Гибберн  держал  ее  за   загривок. Похоже было, что в руках у него деревянная игрушка.      

   -   Гибберн! - крикнул я. - Отпустите ее! - И добавил еще кое-что.  Потом снова   воззвал к нему: - Гибберн, стойте! На нас вое  загорится;  Смотрите, брюки уже   тлеют.      

   Он   хлопнул себя по бедру и в нерешительности остановился.      

   -   Гибберн! - продолжал я, настигая его. - Отпустите собачонку. Бегать в такую   жару! Ведь мы делаем две-три мили в секунду. Сопротивление  воздуха! -  заорал    я.  -  Сопротивление  воздуха!  Слишком  быстро  движемся.  Как метеориты! Все   раскалилось! Гибберн! Гибберн! Я весь в поту, у меня зуд во всем теле. Смотрите,    люди  оживают.  Ваше  зелье  перестает  действовать. Отпустите наконец собаку!      

   -   Что?      

   -   "Ускоритель" перестает  действовать!  -  повторил  я.  -  Мы  слишком   разгорячились. Действие "Ускорителя" кончается. Я весь взмок.      

     Гибберн посмотрел на меня. Перевел взгляд на оркестр,  хрипы  и  вздохи   которого заметно участились. Потом сильным взмахом руки отшвырнул от  себя   собачонку. Она взвилась  вверх,  так  и  не  проснувшись,  и  повисла  над   сомкнутыми зонтиками оживленно беседующих дам.  Гибберн  схватил  меня  за   локоть.      

   -   Черт возьми! - крикнул он. - Вы правы. Зуд во всем теле и... Да!  Вон тот   человек вынимает носовой платок. Движение совершенно явственное.  Надо   убираться отсюда, и как можно скорее.      

   Но   это было уже не в наших силах. И,  может  статься,  к  счастью.  Мы, наверное,   пустились бы бежать, но тогда нас охватило бы  пламенем.  Тут  и сомневаться   нечего. А тогда нам это и в голову не пришло. Не успели  мы  с Гибберном   сдвинуться с места, как  действие  "Ускорителя"  прекратилось  -   мгновенно, за какую-нибудь долю секунды. У нас было такое ощущение, словно   кто-то  коротким  рывком  задернул  занавес.  Я  услышал  голос  Гибберна:   "Садитесь!" - и с перепугу шлепнулся на траву, сильно при этом    обжегшись. В том месте и по сию пору остался выжженный круг.  И  как  только    я  сел, всеобщее оцепенение кончилось. Нечленораздельные хрипы оркестра   слились  в мелодию, гуляющие перестали балансировать на одной  ноге  и    зашагали  кто куда, газеты и флажки затрепетали на ветру, вслед за улыбками    послышались слова,  франт  в  соломенной  панаме  кончил   свое     подмигивание   и   с самодовольным  видом  отправился  дальше;  те,  кто     сидел   в   креслах, зашевелились и заговорили.      

   Мир   снова ожил и уже не отставал от нас, вернее, мы перестали  обгонять его. Такое   ощущение знакомо пассажирам экспресса, резко замедляющего ход у вокзала.   Секунду-другую передо мной все кружилось, я почувствовал  приступ тошноты... и   только. А собачонка, повисшая было в воздухе, куда  взметнула ее рука Гибберна,   камнем полетела вниз, прорвав зонтик одной из дам!      

   Это и   спасло нас с Гибберном. Нашего внезапного появления  никто  здесь не заметил,   если не считать одного тучного старика в  кресле  на  колесах, который   вздрогнул при виде нас, несколько раз недоверчиво покосился в нашу сторону и   под конец сказал что-то сопровождавшей его сиделке. Раз!  Вот  и мы! Брюки на   нас перестали тлеть почти мгновенно, но снизу  меня  все  еще здорово    припекало.  Внимание   всех,   в   том   числе   и   оркестрантов увеселительного    общества,  впервые  в  жизни  сбившихся  с  такта,   было привлечено женскими   криками  и  громким  тявканьем  почтенной  разжиревшей болонки, которая только   что мирно спала справа от музыкальной  раковины  и вдруг угодила на зонтик   дамы, сидевшей, совсем в другой  стороне,  да  еще подпалила себе шерсть от    стремительности  такого  перемещения.  И  это  в наши-то  дни,  когда  люди    прямо-таки  помешались  на  разных  суевериях, психологических  опытах  и    прочей  ерунде!   Все   повскакали   с   мест, засуетились, налетая друг на   друга, опрокидывая стулья и кресла.  Прибежал полисмен. Чем там все кончилось,   не знаю. Нам надо было как  можно  скорее выпутаться из этой истории и скрыться   с глаз старика в кресле на  колесах. Придя в себя, немножко остыв, поборов   чувство  тошноты,  головокружение  и общую растерянность, мы с Гибберном обошли   толпу стороной  и  зашагали  по дороге к его дому. Но в шуме, не умолкавшем   позади, я совершенно явственно слышал  голос  джентльмена,  который   сидел     рядом   с   обладательницей прорванного зонтика и распекал ни в чем не   повинного служителя в фуражке с надписью "Надзиратель".      

   - Ах,   не вы швырнули собаку? - бушевал он. - Тогда кто же?      

     Внезапный возврат нормальных движений и звуков в окружающем нас мире, а также,   вполне понятно, опасения за самих себя (одежда  все  еще  жгла  нам тело,   дымившиеся минуту назад  брюки  Гибберна  превратились  из  белых  в   темно-бурые) помешали мне заняться наблюдениями. Вообще на  обратном  пути   ничего ценного для науки  я  сделать  не  мог.  Пчелы  на  прежнем  месте,   разумеется, не оказалось. Когда  мы  вышли  на  Сэндгейт-роуд,  я  поискал   глазами велосипедиста, но то ли он успел укатить, то ли его не было  видно в   уличной толчее. Зато омнибус,  полный  пассажиров,  которые  теперь  все ожили,   громыхал по мостовой где-то далеко впереди.      

     Добавлю  еще,  что  подоконник,  откуда  мы  спрыгнули  в  сад,  слегка   обуглился, а на песчаной дорожке остались глубокие следы от наших ног.       

     Таковы  были  результаты   моего   первого   знакомства   с   "Новейшим   ускорителем". По сути дела, вся эта наша прогулка и то, что было сказано и   сделано во время нее, заняли две-три секунды.  Мы  прожили  полчаса,  пока оркестр   сыграл каких-нибудь два такта.  Но  ощущение  у  нас  было  такое, словно мир   замер, давая нам  возможность  приглядеться  к  нему.  Учитывая обстоятельства   и главным образом опрометчивость, с которой мы выскочили из дому, нужно   признать, что все могло кончиться для нас значительно хуже. Во всяком случае,   наш первый опыт показал следующее:  Гибберну  придется  еще немало потрудиться   над своим "Ускорителем", прежде чем  он  станет  годным для   употребления, но эффективность его несомненна - тут  придраться  не  к чему.      

   После   наших с  ним  приключений  Гибберн  продолжает  упорно  работать,   усовершенствуя свой препарат, и мне случалось  неоднократно,  без  всякого для   себя  вреда,  принимать  различные  дозы  "Новейшего  ускорителя"    под наблюдением его творца. Должен, впрочем, признаться, что выходить из  дому   в таких случаях я уже не решался. Этот рассказ (вот  вам  пример  действия   "Ускорителя") написан мною за один присест. Я отрывался от  работы    только для того, чтобы откусить кусочек шоколада. Начат  он  был  в  шесть    часов двадцать пять минут вечера, а сейчас на моих часах  тридцать  одна    минута седьмого.  Не  передашь  словами,  какое  это  удобство  -  вырвать    среди суматошного дня время и целиком отдаться работе!      

     Теперь Гибберн занят вопросом дозировки "Ускорителя" в  зависимости    от особенностей организма. В противовес этому составу он надеется изобрести и   "Замедлитель", с тем чтобы регулировать  чрезмерную  силу  первого    своего изобретения. "Замедлитель", разумеется, будет обладать  свойствами,    прямо противоположными свойствам  "Ускорителя".  Прием  одного    этого  лекарства позволит пациенту растянуть секунду своего времени на    несколько  часов  и погрузиться в состояние покоя, застыть, наподобие ледника,   в  любом,  даже самом шумном, самом раздражающем окружении.      

   Оба   эти препарата должны произвести переворот в нашей цивилизации.  Они положат    начало  освобождению  от  "Покровов  времени",  о  которых  писал   Карлейль.  "Ускоритель"  поможет  нам  сосредоточиваться  на    каком-нибудь мгновении нашей жизни, требующем  наивысшего  подъема  всех    наших  сил  и способностей, а "Замедлитель" дарует нам полное   спокойствие в самые тяжкие и томительные часы и дни. Может быть, я возлагаю   чересчур большие  надежды на еще не существующий "Замедлитель", но   что касается "Ускорителя", то тут никаких споров быть не может. Его   появление на рынке в хорошо усваиваемом, удобном для пользования разведении -   дело  нескольких  месяцев.  Маленькие зеленые бутылочки можно достать в  любой    аптеке  и  в  любом  аптекарском магазине  по  довольно  высокой,  но,    принимая  во  внимание  необычайные свойства этого препарата, отнюдь не   чрезмерной цене. Он  будет  называться "Ускоритель для нервной системы.   Патент д-ра Гибберна", и Гибберн надеется выпустить его трех степеней   ускорения: 1:200, 1:900 и 1:2000, - чему будут соответствовать разноцветные   этикетки - желтая, розовая и белая.      

   С   помощью  "Ускорителя"  можно  будет  осуществить  множество  поистине   удивительных вещей, ибо и самые  ошеломляющие  и  даже  преступные  деяния   удастся тогда совершать незаметно, так сказать, ныряя в щелки времени. Как и   всякое сильно действующее средство, "Новейший ускоритель" не   застрахован от злоупотреблений. Но, обсудив и эту  сторону  вопроса,  мы  с    Гибберном пришли  к  выводу,  что  тут  решающее  слово  останется  за     медицинским законодательством, а нас такие дела не касаются. Наша задача -    изготовить и продавать "Ускоритель", а что из этого выйдет -   посмотрим.         

 Видение Страшного суда       

       

Пер. - М.Михаловская.      

       

     Тра-а-ра-а!      

   Я   прислушивался, ничего не понимая.      

     Та-ра-ра-ра!      

   -   Боже мой! - пробормотал я спросонья. - Что за дьявольский тарарам!      

   -   Ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра! Та-ра-рра-ра!      

   -   Этого вполне достаточно, - сказал я, - чтобы разбудить человека...  - И   внезапно замолк. - Где же это я?      

   -   Та-рра-рара! - Все громче и громче.      

   -   Это, верно, какое-нибудь новое изобретение или...      

   Снова   оглушительное турра-турра-турра!      

   -   Нет, - сказал я погромче, чтобы расслышать свой собственный голос.  - Это   трубный глас в день Страшного суда.      

   -   Тууу-рра!        

     Последний звук вытащил  меня  из  могилы,  как  вытаскивают  на  крючке   пескаря.      

   Я   увидел свой надгробный памятник (довольно-таки заурядная штука; хотел бы я   знать, кто это его соорудил?).  Затем  старый  вяз  и  расстилавшееся вдали   море исчезли, как облако  пара,  и  вокруг  меня  оказалось  великое множество   людей (ни один смертный не мог бы их  сосчитать):  представители всех народов,   всех языков и всех стран, дети разного возраста - и все  это толпилось в   необъятном, как  небо,  амфитеатре.  А  высоко  над  нами,  на ослепительно   белом облаке, служившем ему престолом, восседал господь бог и весь сонм его   ангелов. Я сразу  узнал  Азраила  по  его  темному  одеянию, Михаила - по мечу,   а величавый ангел, издававший  трубный  глас,  все  еще стоял с трубою в   воздетой руке.        

   -   Ничего не скажешь, быстро орудуют, - проговорил невысокий  человечек, стоявший рядом   со мной. - Удивительно быстро! Видите  вон  того  ангела  с книгой?! - И, чтобы   получше рассмотреть, он то приседал, то вытягивал шею, глядя сквозь множество   окружавших нас душ.      

   - Все   здесь, - сказал он. - Решительно все. Теперь-то уж мы узнаем!..      

   - Вот   Дарвин, - прибавил он, внезапно отклоняясь от темы. - Ему здорово попадет! А   видите вон того высокого, представительного мужчину - он  ловит взгляд господа   бога - это  сам  герцог...  Но  здесь  пропасть  незнакомых людей!      

   -   А-а! Вот и Пригглз, издатель. Чудной народ эти печатники! Пригглз был умный   малый... Но мы узнаем и о нем всю подноготную! Уж я буду слушать  во все уши. Я   еще успею потешиться. Ведь моя фамилия на букву "С".      

   Он со   свистом втянул воздух.      

   - А   вот и исторические личности! Видите?  Вон  Генрих  Восьмой.  Ему-то многое   припомнится. Черт побери! Ведь он Тюдор!  -  Он  понизил  голос.  - Обратите   внимание на этого парня, прямо перед нами, он  с  ног  до  головы оброс   волосами. Это, видите ли, человек каменного века. А там опять.      

   Но я   уже не слушал его болтовни, потому что уставился на господа бога.        

   - Это   все? - спросил господь бог.      

   Ангел   с книгой в руках (перед ним лежало бесчисленное  множество  таких книг, совсем   как в читальне Британского музея) бросил  на  нас  взгляд  и, казалось, в одно   мгновение всех пересчитал.      

   -   Все, - отвечал он и добавил: - О господь, это  была  очень  маленькая планета.      

   Бог   внимательно оглядел всех нас.      

   - Итак,   начнем, - промолвил он.        

     Ангел  раскрыл  книгу  и  произнес  какое-то  имя.  Там  несколько  раз   повторялся  звук  "а",  и  эхо  раздалось  со  всех  сторон,  из     глубины необозримого пространства. Я не расслышал  имени,  потому  что    человечек, стоявший рядом со мной, отрывисто выкрикнул: "Что такое?!"   Мне показалось, что имя прозвучало как "Ахав", но это же не мог быть   тот Ахав,  о  котором упоминается в Ветхом завете.      

   В тот   же миг небольшая черная фигура вознеслась на  пушистом  облаке  к стопам   господа бога.  Это  был  осанистый  мужчина  в  богатом  чужеземном одеянии, с   короной на голове; он сложил руки на  груди  и  мрачно  опустил голову.