1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Ты отвергаешь меня, госпожа, уходишь от меня. У меня нет никого на свете, кроме тебя, а теперь я тебе не нужна. Что я буду делать, если люблю тебя больше жизни? Я убью себя!
   
До сих пор Гесиона плакала редко. Сдержанная, чуть суровая, она наотрез отказывалась участвовать в танцах или симпосионах, отвергала мужские домогательства.
   
Таис велела Гесионе лечь с нею рядом, гладила по голове и щекам и, когда рыдания стихли, объяснила фиванке причину, по которой она не могла ее взять с собою ни в прошлый, ни в этот раз. Гесиона успокоилась, села на постель, глядя на госпожу с восхищением и некоторым страхом.
   
— Не бойся, я не изменюсь, — рассмеялась Таис, — и ты будешь со мной, как и прежде. Но не всегда же — придет твой черед, появится тот, за которым ты пойдешь куда глаза глядят. Познаешь сладость и горечь мужской любви.
   
— Никогда! Я их ненавижу!
   
— Пусть так, пока ты не излечишься от потрясения войны. Любовь возьмет свое. Ты здорова и красива, отважна, не может быть, чтобы ты избежала сетей Афродиты!
   
— Я буду любить только тебя, госпожа!
   
Таис, смеясь, поцеловала ее.
   
— Я не трибада, смятением двойной любви не одарила меня богиня. И тебя тоже. Поэтому Эрос мужской любви неизбежен для нас обеих. Женщин он непременно разделит, а судьба разведет. Будь готова к этому! Но наши с тобой имена означают слуг Исиды. Может быть, нам и суждено быть вместе?
   
Гесиона соскользнула на пол, упрямо хмуря брови, счастливая сознанием, что Таис не отвергает ее. А та заснула почти мгновенно, усталая от впечатлений длинного дня.
   
   
В сумерках Таис и вчерашний поэт-чародей сидели на ступенях храма Нейт над темной рекой, ожидая восхода Стража Неба.
   
Бородатый поэт сказал, что делосский философ запретил узнавать его имя. Это великий мудрец, хотя известен лишь тем, кто познал учение орфиков, пифагорейцев и гимнософистов. Несколько лет он жил на западе Ливийской пустыни, где обнаружил опустелые развалившиеся древнекритские святилища. Именно оттуда прошел сквозь все эллинские страны культ тройной богини Гекаты, змеи-богини Крита и Ливии. Ее прекрасные жрицы-обольстительницы, или Ламии, в Элладе стали страшными демонами ночи. Демоном сделалась и богиня-сова, превратившаяся у обитателей Сирии в Лилит — первую жену первого человека. Сирийская лунная богиня тоже изображалась с телом змеи, а в Египте иногда с львиной головой. Нейт, в сущности, та же трехликая змея — богиня Ливии. Главная богиня Аттики — Афина Мудрость — родилась на берегах озера Тритон в Ливии, как тройная змея-богиня. Повсюду в древних религиях главной является тройственная богиня Любви, отсюда три Музы, три Нимфы. В поздних мифах она обязательно побеждается мужчиной-богом или героем, вроде Персея.
   
Делосец говорит, что богини и боги древних религий, переходя к новым народам, всегда превращаются в злых демонов. Надо опорочить прежнее, чтобы утвердить новое. Таковы, к сожалению, люди…
   
Великая Богиня-Мать, или Ана, соединяющая в себе лики Мудрости, Любви и Плодородия, повернулась ныне к людям другой стороной: стала богиней Зла, Разрушения, Смерти. Но память чувства сильнее всего, древние верования постоянно всплывают наверх из-под спуда новых. Образы Аны разделились, стали богинями Эллады: Ур-Ана — Афродита, Ди-Ана — Артемис, Ат-Ана — Афина. Лунная богиня Артемис, самая древняя из всех, сохранила свой тройной облик и стала Гекатой, богиней злых чар, ночного наваждения, водительницей демонов ночи, а ее брат Аполлон Убийца стал светлым богом солнца и врачевания…
   
— И ты не боишься говорить о богах, будто они люди? — тревожно спросила Таис, слушавшая бородатого не прерывая.
   
— Делосский учитель уже сказал тебе… кроме того, я поэт, а все поэты поклоняются женской богине. Без нее нет поэта, он обращается только к ней. Она должна покориться правде его слов. Ибо поэт ищет истину, познает вещи, которые не интересуют ни Музу, ни Любовь. Она богиня, но и женщина тоже, как ты!
   
— Ты говоришь мне, как будто я…
   
— Потому он и поэт! — раздался позади их слабый, но ясный голос.
   
Оба вскочили, склонившись перед делосским жрецом.
   
— Вы даже забыли, что Никтурос уже отразился в воде реки.
   
Бородатый, сразу утративший важность, пробормотал что-то в оправдание, но делосец знаком остановил его:
   
— Поэт всегда должен быть впереди, в этом его сущность. Если нечто еще могучее перезрело, омертвело — его надо разрушить, и поэт становится разрушителем, направляет сюда удар осмеяния. Если что-то милое еще слабо, не окрепло или даже уничтожено — его надо создать вновь, влить в него силу. Тут поэт — мечтатель, восхвалитель и творец! Потому у него постоянно два лица, еще лучше, если три, как у Музы. Но горе ему и людям, если только одно. Тогда он сеятель вреда и отравы.
   
— Осмелюсь возразить тебе, мудрец из Делоса, — бородатый поднял голову, — почему ты говоришь только о поэте? Разве философы не в равной мере ответственны за свои слова?
   
— Я не говорю о мере, которая равна для всех. Ты знаешь, насколько магия слова и звука сильнее тихого голоса софистов. Власть поэта над людьми гораздо большая, оттого и…
   
— Я понял, учитель, и опять склоняюсь перед твоей мудростью. Не трать больше слов.
   
— Нет, я вижу, ты еще не достиг всей глубокой силы поэта, хотя и посвящен Пятью Лепестками Лотоса. Понятие стиха происходит от корня слова «борьба», но поэт в своем другом обличье еще непременно разделяет воюющих. Он примиритель, как велось издревле. Почему так?
   
Бородатый смущенно растопырил пальцы, выдавая этим жестом, что он из Митилены, и делосец улыбнулся.
   
— Тогда слушай и ты, Таис, ибо это поможет тебе понять многое. После воцарения мужских богов, пришедших с севера вместе с ахейцами, данайцами и эолийцами, племенами, покорившими пеласгов, «Народ Моря», пятнадцать веков назад беспокойный, самоуверенный мужской дух заменил порядок и мир, свойственный женскому владычеству. Герои-воины заменили великолепных владычиц любви и смерти. Жрецы объявили войну женскому началу. Но поэт служит Великой Богине и потому является союзником женщины, которая хотя и не поэт сама, но Муза.
   
Новые народы отделяют Солнце от Луны, мужского бога от Анатхи-Иштар, наделяя его полнейшим могуществом, считая началом и концом всего сущего… Ты только что говорил Таис, и правильно, что боги старой религии становятся злыми демонами в новой. Я прибавлю еще, что богини, как владычицы злых чар, все больше оттесняются прочь. Это происходит и на востоке, и на западе, и в Элладе. Вместе с богинями уходит поэзия, уменьшается число и сила поэтов. Я предчувствую беды от этого далеко в будущем.
   
— Почему беды, могу я спросить тебя, отец? — сказала Таис, до сих пор стоявшая молча.
   
— Единая сущность человека разрывается надвое. Мыслитель-поэт встречается все реже. Преобладает все сильнее разум — Нус, Фронема, более свойственный мужчинам, вместо памяти — Мнемы, Эстесиса и Тимоса — чувства, сердца и души. И мужчины, теряя поэтическую силу, делаются похожими на пифагорейских считальщиков или на мстительные и расчетливые божества сирийских и западных народов. Они объявляют войну женскому началу, а вместе с тем теряют духовное общение с миром и богами. Расплачиваясь с божеством, они считают, как деньги, свои заслуги и грехи и вместо очищения получают роковое чувство вины и бессилия.
   
— Когда же это началось, отец? Почему так случилось?
   
— Очень давно! Когда впервые человек взял в руки инструмент, оружие, создал колесо, он потерял веру в себя и стал надеяться на изобретенные им инструменты, все более отдаляясь от естества и ослабляя свои внутренние силы. Женщина жила по-иному и больше сохранила себя, стала сильней мужчины в душе, в любви и знании своей сущности. Так считают орфики… Но довольно об этом, ночь наступила, пора идти…
   
Волнение участило дыхание Таис. Она пошла следом за мужчинами через небольшой дворик к каменному пилону, возведенному над уходящей в склон холма галереей. Некоторое время они шли молча, осторожно ступая в темноте. Затем Таис услышала, как бородатый поэт спросил делосского философа:
   
— Надо ли понимать сказанное тобой, что мы, эллины, несмотря на огромные знания и великое искусство, нарочно не стремимся создавать новые орудия и машины, чтобы не расстаться с чувствами Эроса, красоты и поэзии?
   
— Мне думается, что да, хотя, может быть, мы и не сознаем этого.
   
— Мудро ли это?
   
— Если весь мир идет к разрыву поэта и философа, чувства и разума, к приятию всеразумного и всемогущего, карающего бога, от живой природы — в полисы, под защиту стен и машин, тогда наш путь приведет к гибели.
   
— Но будет славная гибель! Нас воспоют в веках!
   
— Ты прав. На тысячи будущих лет Эллада останется прекрасной грезой для всех чего-нибудь стоящих людей, невзирая на все наши недостатки и ошибки! Мы пришли!
   
Делосец остановился и обернулся к Таис. Гетера замерла. Философ ободряюще улыбнулся и взял ее за руку, что-то шепнув поэту. Тот исчез в боковом проходе, а философ провел Таис в очень высокое круглое помещение, освещенное дымящимися факелами ароматического дерева. Он взмахнул рукой — и тотчас загрохотали невидимые барабаны. Они били громко, ускоряя темп, вскоре грохочущие каскады звуков, обрушиваясь на Таис, заставили ее вздрагивать всем телом, увлекая ее ритмом и мощью. Философ наклонился к афинянке и, повысив голос, приказал:
   
— Сними с себя все. Сандалии тоже.
   
Таис повиновалась не раздумывая. Делосец одобрительно погладил ее по волосам, велел вынуть гребень и снять ленты.
   
— В тебе видна кровь Великой Богини. Стань в центре круга.
   
Таис стала в центре, все еще вздрагивая от грохота, а делосский мудрец исчез. Внезапно, как будто из стен, вышли девять женщин с венками из красных цветов на распущенных волосах, нагие, как Таис, не египтянки, но и не эллинки, неизвестного Таис народа. Одна из них, старшая возрастом, крепкая, широкогрудая, с целой шапкой мелко вьющихся волос, с темно-бронзовой кожей, подбежала к Таис. Остальные построились кольцом вокруг.
   
— Делай, как мы! — приказала старшая на хорошем греческом, взяв афинянку за руку.
   
Женщины пошли цепочкой, высоко приподнимая колени и держа друг друга за распущенные волосы. Темп, ускоряясь, перешел в бег. Разъединившись, они закружились волчком — стробилосом, замерли, потом, извиваясь в игдибме — диком танце троянской богини, неистово завращали бедрами; снова понеслись, запрокидывая головы и простирая руки, словно готовы были обнять всю Ойкумену. Грохот барабанов превратился в сплошной рев, танцовщицы выделывали замысловатые движения, изредка хрипло выкрикивая что-то пересохшими ртами. Одна за другой женщины падали на пол и откатывались к стене — из-под ног танцующих. Таис, отдавшая себя всю дикому ритуалу, не заметила, что осталась вдвоем со старшей танцовщицей. Восемь других валялись на полу в изнеможении. Старшая продолжала плясать, залитая потом, с удивлением глядя на Таис, не отстававшую от нее и лишь пламеневшую жарким румянцем. Неожиданно танцовщица остановилась, высоко подняв руки. Музыка, если можно было назвать ею этот неимоверный грохот, так же внезапно смолкла. Старшая низко поклонилась Таис и издала резкий вопль. Лежавшие на полу танцовщицы разом поднялись. Афинянка осталась одна, все еще трепеща от возбуждения.
   
Откуда-то сверху раздался голос делосского философа:
   
— Очнись, иди направо.
   
Таис заметила узкий, как щель, выход из круглого зала и пошла туда, чуть пошатываясь, как в тумане. Позади с тяжелым лязгом захлопнулась дверь, и стало совершенно темно. Таис вытянула руки, сделала несколько осторожных шагов. Вдруг на нее сверху обрушилась масса соленой воды, пахнувшей морем. Ошеломленная афинянка отступила, но вспомнила про закрытую позади дверь и снова пошла. Проход поворачивал под прямым углом раз, другой. После второго поворота едва заметный свет мелькнул в углу. Мокрая с головы до ног, еще не остывшая, Таис с чувством облегчения устремилась было вперед и остановилась, окаменев от страха. Она очутилась в высоком, без крыши зале, колодцем поднимавшемся в звездное ночное небо. Всю площадь пола занимал бассейн с водой. Только там, где стояла Таис, была неширокая насыпь из настоящей морской гальки, наклонно уходившая в воду. Волна тихо плескалась на гальке, откуда-то дул ветер, крутил, пытался загасить пламя единственного факела, бросавшего красные блики на черноту воды. Зубы Таис стукнули несколько раз, она зябко передернула плечами, стараясь унять дрожь, но гнетущее чувство страха, непонятного и неосознанного, не проходило.
   
— Не бойся, дочь моя! Я с тобою, — делосский философ показался на противоположной стороне бассейна и медленно стал обходить его по обложенному гранитом краю.
   
— По ритуалу надо еще приковать к скале, и чтоб морское чудовище пожрало тебя. Однако ты уже подверглась куда более страшному испытанию в Лабиринте, и мы решили отменить первую ступень. Здесь я рассыплю уголь трех священных деревьев — дуба, орешника и ивы, они употребляются для погребального костра и знаменуют власть, мудрость и очарование. На углях, как на ложе мертвых, ты и будешь ночевать. Возьми, — философ взял из ниши в стене охапку черной овечьей шерсти и подал Таис, — ты проведешь здесь в одиночестве, лежа ничком, ночь до первых признаков рассвета. Начнет светать, иди обратно в галерею, повернешься налево, на мерцание светильника, и войдешь в темную пещеру, где проведешь день. Когда услышишь звон, иди снова на гальку — до следующего рассвета. На этот раз лежи на спине, созерцай небо и повторяй древний гимн Гее. Так будет еще две ночи. Я приду за тобой. Придется поститься. Вода для питья в пещере — в амфоре у ложа. Хайре!
   
Таис, дрожа в ознобе, расстелила часть шерсти на гальку и, не сразу устроившись на этом необычном ложе, постаралась накрыть себя сверху. Чуть слышный плеск волны нагонял сон…
   
Она очнулась от холода, чувствуя боль от впившихся в тело галек. Пахло овцой, черная вода в бассейне казалась нечистой, волосы пришли в беспорядок и слиплись от соленого душа. Таис подняла голову и увидела, что небо утратило бархатную черноту и начинает сереть. Вспомнив приказ делосца, она собрала шерсть в кучу, растерла занемевшее тело и пошла в подземелье. Она испытывала голод, рот ее пересох, ей казалось, что она очень грязная. Таис недоумевала. Неужели в этих столь простых неудобствах и состоит испытание посвящения? Посвящения во что? Внезапно афинянка припомнила, что философ ничего не сказал ей об этом. И она ничего не спросила, проникшись детским доверием к удивительному старику. Раз он считает необходимым посвятить ее, значит, так нужно! Но неудобства ночи, после которой ничего не произошло, настроили ее скептически. Она просто спала, правда, спала на скверном ложе, в мрачном нелепом колодце. Зачем? Что изменилось в ней?
   
К своему удивлению, афинянка нашла в подземелье чашу для умывания и все необходимое для туалета. Умывшись, с трудом расчесав свои густые волосы, Таис напилась и, несмотря на голод, почувствовала себя гораздо лучше. Светильник догорел и погас. Наступила полнейшая темнота. Таис ощупью добралась до ложа, покрытого мягкой тканью, и долго лежала в глубокой задумчивости, пока сон не овладел ею. Проснувшись от звенящего медного удара, она направилась к бассейну, расстелила шерсть поудобнее и улеглась на скрипящей гальке, обратив взгляд в яркозвездное небо.
   
Выспавшись еще днем, она лежала без сна всю ночь, не отрывая глаз от звезд. Странное чувство взлета незаметно пришло к ней. Сама земля вместе с ней устремилась к небу, готовому принять ее в свои объятия. «Радуйся, матерь богов, о жена многозвездного неба!» — пришли ей на память по-новому понятые слова древнего гимна. Таис казалось, что она слилась со щедрой, широкой Геей, ждущей соединения с черной, сверкающей звездами бесконечностью. Великая тайна мира вот-вот должна была открыться ей. Таис раскинула руки, все тело ее напряглось, стон мучительного нетерпения сорвался с губ. А черное покрывало ночи по-прежнему висело над ней неизмеримой бездной, загадочное мерцание светил не приближалось. Резкий спад ее порыва не огорчил, а оскорбил афинянку. Она увидела себя со стороны, жалкую, маленькую, обнаженную, на дне колодца, в безысходном круге высоких и гладких каменных стен. Ее мнимое слияние с Геей было дерзким святотатством, непостижимое осталось прежним, будущее не сулило великого и светлого. Таис захотелось вскочить и убежать прочь, как самозванке, вторгшейся в запретное и наконец понявшей свое ничтожество. Что-то, может быть воля делосца, еще удерживало ее на месте.
   
Постепенно Таис подчинилась покою звездной ночи, и ощущение уверенности в себе заменило прежнее смятение. Однако, когда она пришла в пещеру, чтобы забыться тревожным сном, беспокойство вернулось, усиленное голодом и непониманием, зачем ее заставляют проделывать все это.
   
Третья ночь наедине со звездами на берегу символического моря началась по-иному. После двух дней в темноте звезды виделись особенно яркими. Одна из них приковала внимание Таис. Острый луч ее через глаза проник в сердце, разлился по телу голубым огнем колдовской силы. Устремив свой взгляд на звезду, сосредоточившись, она вспомнила волшебные возгласы ритуальных танцев, что помогают собирать воедино силы и чувства, и стала повторять: «Гея-Таис, Гея-Таис, Гея-Таис…» Беспорядочный поток мыслей замедлился, почва под Таис покачнулась, и ее понесло неощутимо, плавно, подобно кораблю в ночном море.
   
Наконец-то Таис поняла цель и смысл своего испытания. Конечно, там, на островах Внутреннего моря, человек, оставленный наедине с морем в ночной тиши, легче проникался первобытным слиянием с природными силами Геи, растворяя себя в вечном плеске волн.
   
Жалкая символика не позволила ей быстро настроить себя на глубокое чувство, войти в поток времени, подобно Ахелою-Аргиродинесу[4], катящему серебряные волны из неизвестности будущего во мрак подземелий прошлого. Если стремления с самого начала были искренни и сильны, то сосредоточение и подъем духа могли достигаться и среди этой почти театральной декорации.
   
Протекла будто совсем короткая ночь, и разноцветье звезд стало холодеть, серебрясь признаком близкого рассвета. Повинуясь внезапному желанию, Таис встала и, потянувшись всем телом, бросилась в глубину черной воды. Удивительным теплом обдало ее, вода, прежде казавшаяся ей застойной, нечистой, спорила свежестью с морской. Едва ощутимое течение ласковой рукой гладило, успокаивало раздраженную кожу. Таис перевернулась на спину и опять устремила взор в небо. Рассвет катился из восточной пустыни, а Таис не знала, следует ли ей снова удаляться во тьму пещеры или ожидать знака здесь. Ее недоумение прервалось знакомым медным ударом. На галечной насыпи появился старый философ.
   
— Иди ко мне, дочь! Пора приступать к обряду.
   
Почти одновременно с его словами буйная заря ясного дня взвилась в высоту сумрачного неба, отразилась от гладкой стены колодца, и Таис увидела себя в кристально прозрачной воде бассейна из полированного темного гранита. Перевернувшись, она быстро доплыла до галечной насыпи. Ослепленная после долгого пребывания в пещере и сумраке ночей, она вышла из воды и прикрылась мокрыми вьющимися прядями волос.
   
За спиной делосца появился бородатый поэт с каким-то черным камнем в руке.
   
— Ты должна быть символически поражена громовым ударом и очищена им — он ударит тебя камнем, упавшим с неба. Откинь назад волосы, склони голову.
   
Таис безропотно повиновалась — так возросло ее доверие к старому философу.
   
Удара не последовало. С шумным вздохом поэт отступил, прикрывая лицо свободной рукой.
   
— Что с тобой, митиленец? — повысил голос старик.
   
— Не могу, отец, столь прекрасно это создание творческих сил Геи. Взгляни на ее совершенство; я подумал, что оставлю рубец, и рука моя опустилась.
   
— Понимаю твои чувства, но обряд следует выполнить. Догадайся, где рубец менее всего будет заметен.
   
Видя нерешительность поэта, делосец взял камень сам.
   
— Заложи руки за голову, — отрывисто приказал он Таис и нанес резкий удар острой гранью камня по внутренней стороне руки, выше подмышек. Таис слегка вскрикнула, потекла кровь. Жрец собрал немного крови и размешал в воде бассейна. Забинтовав руку афинянки полотняной лентой, он удовлетворенно сказал:
   
— Видишь, про этот рубец будет знать только она да еще мы двое.
   
Поэт со склоненной головой подал Таис чашу козьего молока с медом — напитка, которым вспоила Зевса в пещере Крита божественная коза Амальтея. Таис осторожно выпила ее до дна и почувствовала, как отступил голод.
   
— Это знак возрождения к жизни, — сказал философ.
   
Поэт надел на голову Таис венок из сильно пахнувших белых цветов с пятью лепестками и поднес светло-синюю столу, по подолу которой вместо обычной бахромы бежал узор из крючковатых крестов, показавшийся афинянке зловещим. Делосский философ, как всегда, угадал ее мысли.
   
— Это знак огненного колеса, пришедший к нам из Индии. Видишь, концы крестов отогнуты противосолонь. Такое колесо может катиться лишь посолонь (по вращению солнца), знаменует добро и благосклонность. Но, если ты увидишь похожие колеса-кресты с концами, загнутыми посолонь так, что колесо катится лишь против вращения солнца — знай, что имеешь дело с людьми, избравшими путь зла и несчастья.
   
— Как танец черного колдовства, который танцуют ночью противосолонь вокруг того, чему хотят повредить? — спросила Таис, и делосец кивнул утвердительно.
   
— Вот три цвета трехликой богини-музы, — сказал поэт, обвязывая Таис поясом из продольно-полосатой бело-сине-красной ткани. Он отдал афинянке низкий египетский поклон, коснувшись ладонью своего правого колена, и безмолвно вышел.
   
Делосец повел Таис из подземелья через залитый ослепительным светом дворик в верхний этаж надвратного пилона.
   
Последовавшие семь дней и ночей заполнили странные упражнения в сосредоточении и расслаблении, усилиях и блаженном отдыхе, чередовавшемся с откровениями мудреца о таких вещах, о каких хорошо образованная Таис никогда и не подозревала. Казалось, в ней произошла большая перемена — к лучшему или к худшему, она еще не могла оценить. Во всяком случае, из храма Нейт на волю выйдет другая Таис, более спокойная, мудрая. Она никогда никому не рассказывала о суровых днях, необыкновенных чувствах, вспыхнувших подобно пламени, пожиравшему обветшалые одежды детской веры. О страдании от уходящего очарования успехов, казавшихся столь важными, о постепенном утверждении новых надежд и целей она могла бы рассказать лишь дочери, на нее похожей. Жизнь не лежала перед ней более прихотливыми извивами дороги, проходящей бесчисленными поворотами от света к тьме, от рощ к речкам, от холмов до берегов моря. И везде ждет неведомое, новое, манящее…
   
Жизненный путь теперь представлялся Таис прямым, как полет стрелы, рассекающим равнину жизни, вначале широким и ясным, далее становящимся все более узким, туманящимся и в конце концов исчезающим за горизонтом. Но удивительно одинаковым на всем протяжении, будто открытая галерея, обставленная одинаковыми колоннами, протягивалась туда, вдаль, до конца жизни Таис…
   
Дейра, «Знающая», как тайно именовалась Персефона, вторглась в душу, где до сей поры безраздельно властвовали Афродита и ее озорной сын. Это необыкновенное для юной, полной здоровья женщины чувство не покидало афинянку во время всего ее пребывания в храме Нейт и странным образом способствовало остроте восприятия поучений делосского философа. Старик открыл ей учение орфиков, названных так потому, что они считали возможным выход из подземного царства Аида, подобно Орфею, спасшему свою Эвридику.
   
Учение, возникшее в глубине прошлых веков из сочетания мудрости Крита и Индии, соединило веру в перевоплощение с отрицанием безысходности кругов жизни и судьбы. Великий принцип «все течет, изменяется и проходит», отраженный в имени великой критской богини Кибелы-Реи, натолкнулся на вопрос — будет ли возвращение к прежнему?
   
— Да, будет всегда! — отвечали мудрецы Сирии и Пифагор — знаменитый ученик орфиков, пеласг с острова Самоса, который увел орфиков в сторону от древней мудрости, предавшись игре чисел и знаков под влиянием мудрецов Ур-Салима.
   
— Не будет, — говорили философы староорфического толка. — Не Колесо, вечно совершающее круг за кругом, а Спираль — вот истинное течение изменяющихся вещей, и в этом спасение от Колеса.
   
«Боги не создавали Вселенную, она произошла из естественных физических сил мира, — так учили орфики. — Космос — это прежде всего порядок. Из Хаоса, Хроноса (Времени) и Этера(пространство эфира)образовалось яйцо Вселенной. Яйцо стало расширяться, одна его половина образовала небо, другая — землю, а между ними возникла Биос — жизнь».
   
Удовлетворяя потребности мыслящих людей своего времени, орфики не подозревали, конечно, что двадцать шесть веков спустя величайшие умы гигантски возросшего человечества примут подобную же концепцию происхождения Космоса, исключив лишь Землю из главенства во Вселенной.
   
В Газе, критской колонии на сирийском берегу, основанной за двенадцать веков до Таис, родился миф о Самсоне — ослепленном богатыре, прикованном к мельнице и осужденном вечно вращать ее колесо. Он спасся благодаря колоссальной силе, сломав колонны и обрушив на всех крышу храма. Издревле вращающийся небосвод сравнивался людьми с мельницей. Смысл содеянного героем сводился к тому, что надо разрушить мир и убить всех, чтобы уйти от вечного круговращения.
   
Орфики решили эту проблему по-своему. До сей поры можно найти их наставления на золотых медальонах, которые они надевали на шеи своим умершим. Когда томимая жаждой душа умершего плелась по подземному царству через поля белых лилий — асфоделей, она должна была помнить, что нельзя пить из реки Леты. Ее вода, темная от затенявших берега высоких кипарисов, заставляла забывать прошедшую жизнь. Душа становилась беспомощным материалом для цикла нового рождения, разрушения, смерти, и так без конца. Но если напиться из священного ключа Персефоны, скрытого в роще, тогда душа, сохраняя память и знание, покидает безысходное Колесо и становится владыкой мертвых.
   
Вместе с пришедшим из Азии учением о перевоплощении орфики сохранили древние местные обряды.
   
— От тебя, — сказал делосский философ, — учение орфиков требует помнить, что духовная будущность человека находится в его руках, а не подчинена всецело богам и судьбе, как верят все, от Египта до Карфагена. На этом пути нельзя делать уступок, отступлений, иначе, подобно глотку воды из Леты, ты выпьешь отраву зла, зависти и жадности, которые бросят тебя в дальние бездны Эреба. Мы, орфики Ионии, учим, что все люди однозначны на пути добра и равноправны в достижении знания. Разность людей от рождения огромна. Преодолеть ее, соединить всех, так же как и преодолеть различие народов, можно только общим путем — путем знания. Но надо смотреть, что за путь объединяет народы. Горе, если он не направлен к добру, и еще хуже, если какой-нибудь народ считает себя превыше всех остальных, избранником богов, призванным владычествовать над другими. Такой народ заставит страдать другие, испытывая всеобщую ненависть и тратя все силы на достижение целей, ничтожных перед широтою жизни. Мы, эллины, не так давно стали на этот дикий и злой путь, раньше пришли к нему египтяне и жители Сирии, а сейчас на западе зреет еще худшее господство Рима… Оно придет к страшной власти. И власть эта будет хуже всех других, потому что римляне — не эллинского склада, темные, устремленные к целям военных захватов и сытой жизни с кровавыми зрелищами.
   
Вернемся к тебе, — оборвал сам себя старый философ, — нельзя быть орфиком нашего толка, если, помимо цели, забывать о цене, какой досталось все людям. Я не говорю о простых вещах, доступных рукам ремесленника, а думаю о больших постройках, храмах, городах, гаванях, кораблях, обо всем, что требует усилий множества людей. Никакой самый прекрасный храм не должен пленять тебя, если он выстроен на костях и муках тысяч рабов, никакое величие не может быть достойным, если для его достижения были убиты, умерли с голоду, потеряли свободу люди. Не только люди, но и животные, ибо их страдания тоже отягощают чашу весов судьбы. Потому многие орфики не едят мяса…
   
— Отец, а почему боги требуют кровавых жертв? — спросила Таис и вся подобралась, увидев огонь гнева в глазах учителя.
   
Он помолчал, затем сказал грубо и отрывисто, совсем непохоже на прежнюю спокойную речь:
   
— Дикие жертвы диким богам приносят убийцы…
   
Таис смутилась. Не однажды во время бесед делосца приходило к ней чувство, что она вторгается в запретное, кощунственно отстраняет завесу, отделяющую смертных от богов.
   
— Не будем говорить о том, к чему ты еще не готова!
   
И делосский философ отпустил Таис.
   
В последующие дни он учил ее правильному дыханию и развитию особенной гибкости тела, позволяющей принимать позы для сосредоточения и быстрого отдыха. С детства вышколенная физически, великолепно развитая, воздержанная в пище и питье, она оказалась настолько способной ученицей, что старик от удовольствия хлопал себя по колену, воодушевляя афинянку.
   
— Я могу лишь научить тебя приемам. Дальше, если захочешь и сможешь, ты пойдешь сама, ибо путь измеряется не одним годом! — приговаривал он, проверяя, насколько хорошо запоминает Таис.
   
На шестой день — цифре жизни пифагорейцев — старик подробнее рассказывал Таис о праматери всех религий — Великой Богине. Вероучители лгут, стараясь доказать, что изначален бог-мужчина. Тысячелетия тому назад все народы поклонялись Великой Богине, а в семье и роде главенствовали женщины. С переходом главенства к мужчине пути стали расходиться. Древние религии были стерты с лица Геи или целиком предались вражде с женщиной, назвав ее источником зла и всего нечистого.
   
На Востоке, в безмерной дали отсюда, есть огромная Срединная страна, современница уничтоженной критской. Там желтолицые и косоглазые люди считают мужское начало Янь олицетворением всего светлого, а женское начало Инь — всего темного в небе и на земле.
   
В знойных долинах Сирии обитает не менее древний, мудрый народ, вначале поклонявшийся Рее-Кибеле, как и критяне. Затем женское имя богини превратилось в мужское — Иегову. Еще совсем недавно в Верхнем Египте существовал культ Иеговы и двух богинь, его жен: Ашима-Бетхил и Анатха-Бетхил. Затем жены исчезли, и бог остался единым. На Востоке совместное поклонение великой богине Ашторет, или Иштар, и Иегове раскололось на две различные веры. Первая взяла многое от обожествлявшего женщину Крита, из критской колонии Газы и древнего города мудрости Библоса. Знаменитый храм Соломона построен по подобию критских дворцов с помощью строителей Гебала-Библоса.
   
Вера поклонников Иеговы объявила женщину нечистой, злодейской, своими грехами вызвавшую изгнание людей из первобытного рая. Под страхом смерти женщина не смеет показаться даже мужу нагою, не смеет войти в храм… Чем нелепее вера, тем больше цепляются за нее непросвещенные люди, чем темнее их душа, тем они фанатичнее. Непрерывные войны, резня между самыми близкими народами — результат восшествия мужчины на престолы богов и царей. Все поэтическое, что связано с Музой, исчезает, поэты становятся придворными восхвалителями грозного бога, философы оправдывают его действия, механики изобретают новые боевые средства.
   
А если царь становится поэтом и поклоняется Музе в образе прекрасной возлюбленной, то ее убивают. Такова была история комагенского царя Соломона и Суламифи. Ее должны были убить еще и за то, что она нарушила запрет и не скрывала своей наготы.
   
— Но у нас в Элладе так много поэтов и художников воспевают красоту женщин, — сказала Таис.
   
— Да, у нас женские и мужские боги не разошлись далеко, и в этом счастье эллинов, на вечную зависть всем другим народам. В Элладе женщинам открыт мир, и потому они не так отличаются невежеством, как у других народов, и дети их не вырастают дикарями. Тех, кто во всей красоте позирует художникам и скульпторам, у нас не убивают, а прославляют, считая, что отдать красоту людям не менее почетно, чем мастеру перенести ее на фреску или в мрамор. Эллины поняли силу Эроса и важность поэзии для воспитания чувств. Мы не сумели сделать так, чтобы женщины сочетали все свои качества в одном лице, но, по крайней мере, создали два вида женщин, в двух ее важнейших обликах: хозяйки дома и гетеры-подруги.
   
— Какой же из них важнее?
   
— Оба. И оба едины в Великой Богине-Матери, Владычице Диких Зверей и Растений. Но помни, что Великая Богиня не живет в городах. Ее обиталище — холмы и рощи, степи и горы, населенные зверями. Еще — море, она и морская богиня. Пророки Сирии считали море прародиной всего греховного, с ним связана Рахаб — соблазнительница и наследница вавилонской богини Тиамат. Они восклицали: «Не будет больше моря!» И египтяне тоже боятся моря…
   
— Как странно! Мне кажется, я не смогла бы долго жить без моря, — сказала Таис, — но меня не пугает город, когда он стоит на морском берегу.
   
— А разве ты не знаешь, какому облику следовать? — усмехнулся философ. — Не задумывайся! Сама судьба поставила тебя гетерой, пока ты молода. Будешь старше — сделаешься матерью, и многое изменится в тебе, но сейчас ты — Цирцея и обязана выполнять свое назначение.
   
На вопрос Таис — какое назначение, делосец объяснил ей, что женская богиня — Муза, хотя и не кровожадна, но вовсе не так добра, как это видится влюбленным в нее поэтам. Среди обычных людей существует поговорка о том, что быть поэтом, любить поэта или смеяться над ним — все одинаково гибельно. Древние лунные богини Крита и Сирии были украшены змеями для напоминания, что их прекрасные образы скрывают Смерть, а львы сторожат свои жертвы у их ног. Таковы же их сестры: богиня-сова с горящими мудростью глазами, — летающая ночью, возвещая смерть, подобно «Ночной кобылице» Деметре, или беспощадная соколиха Кирка (Цирцея), вестница гибели, владычица острова Плача — Эа на севере Внутреннего моря. Кирка — волшебница любви, превращавшая мужчин в зверей соответственно их достоинству — свиней, волков или львов. Артемис Элате (Охотница), следящая за здоровьем всех диких зверей и людей, уничтожая слабых, больных, малоумных и некрасивых.
   
Великая богиня Муза обнажена, как дарящая истину, как не приверженная ни к месту, ни к времени. Она не может быть домашней женщиной, она всегда будет противостоять ей. Женщины не могут сколько-нибудь долго выдержать ее роль.
   
— Я знаю, — грустно и тревожно сказала Таис, — сколько менад кончают самоубийством на празднествах любви.
   
— Я доволен тобою все больше! — воскликнул философ. — К твоим словам добавлю, что та, которая родилась быть музой, но вынуждена быть домашней хозяйкой, всегда живет под искушением самоубийства. Твоя роль в жизни — быть музой художников и поэтов, очаровательной и милосердной, ласковой, но беспощадной во всем, что касается Истины, Любви и Красоты. Ты должна быть бродильным началом, которое побуждает лучшие стремления сынов человеческих, отвлекая их от обжорства, вина и драк, глупого соперничества, мелкой зависти, низкого рабства. Через поэтов-художников ты, Муза, должна не давать ручью знания превратиться в мертвое болото.
   
Предупреждаю тебя — это путь нелегкий для смертной. Но он не будет долог, ибо только молодые, полные сил женщины могут выдержать его.
   
— А дальше? Смерть?
   
— Если осчастливят тебя боги умереть еще молодой. Но если нет, то ты повернешься к миру другим лицом женщины — воспитательницы, учительницы детей, сеятельницы тех искорок светлого в детских душах, что потом могут стать факелами. Где бы ты ни была и что бы с тобой ни случилось, помни, ты — носительница облика Великой Богини. Роняя свое достоинство, ты унижаешь всех женщин — и Матерей, и Муз, даешь торжествовать темным силам души, особенно мужской, вместо того чтобы побеждать их. Ты — воительница. Поэтому никогда не падай перед мужчиной. Не позволяй силе Эроса делать противное тебе, разрешать унижающие тебя поступки. Лучше Антэрос, чем такая любовь!
   
— Ты сказал, отец, Антэрос?
   
— Ты побледнела. Чего ты испугалась?
   
— С детства нам внушали, что самое худшее несчастье, которого боится сама Афродита, это неразделенная любовь. Она обрекает человека на невыносимые муки, мир становится для него Нессовой одеждой[5]. Бог такой любви Антэрос изобретает все новые уязвления и мучения. И я не могу преодолеть детского страха.
   
— Теперь ты посвящена в знание орфиков и Трехликой богини и победишь этот страх. Ты видела людей, подобных нашему поэту, владеющих даром подчинять людей своей воле? Таких немало. Есть среди них тираны, демагоги, стратеги. Беда, если они служат силам зла, причиняя страдания. Следует избегать всякого общения с подобными людьми, распространяющими вокруг себя вредное дыхание недоброй магии, называемой черной. Знай, что есть способы влиять на людей через физическую любовь, влечение полов, через красоту, музыку, танцы. Подчиняясь целям и знанию черного мага, женщина, обладающая красотой, во много раз увеличивает власть над мужчинами, а мужчина над женщинами. И горе тем, которые будут ползать у их ног, презираемые и готовые на все ради одного слова или взгляда. Вот это и есть истинный Антэрос! Бесконечно разнообразны жизнь и люди. Но ты владеешь силой не подчиняться слепо ни людям, ни любви, ни обманным словам лживых речей и писаний. Зачем же тебе бояться неразделенной любви? Она только укрепит твой путь, возбуждая скрытые силы. Для того я и обучал тебя!
   
— А грозные спутники Антэроса — месть и расплата?
   
— Зачем тебе следовать им! Нельзя унижать и мучить мужчину, так же как унижаться самой. Держись тонкой линии мудрого поведения, иначе опустишься до положения унижаемого, и оба будете барахтаться в грязи низкой жизни. Вспомни о народах, считающих себя избранными. Они вынуждены идти на угнетение остальных военной ли силой, голодом или лишением знаний. Неизменно в их душах растет чувство вины, непонятное, слепое и тем более страшное. Поэтому они мечутся в поисках божества, снимающего вину. Не находя такого среди мужских богов, бросаются к древним женским богиням. А другие копят в себе вину и, озлобляясь, делаются мучителями и палачами других, топча достоинство и красоту человека, стаскивая в грязь, где тонут сами. Эти наиболее опасны. Некогда у орфиков были неметоры — тайные жрецы Зевса Метрона, Зевса Измерителя, обязанностью которых было своевременно с помощью яда уничтожать подобных злых людей. Но давно уже нет культа Зевса Измерителя, нет и тайных жрецов его. А число мучителей растет в Ойкумене. Иногда мне кажется, что дочь Ночи, Немесия[6], надолго уснула, одурманенная своим венком из дающих забвение наркисов.
   
— А ты знаешь тайну яда?
   
— Нет. И если бы знал, то не открыл тебе. Назначение твое иное. Совмещать разные пути нельзя. Это приведет к ошибкам.
   
— Ты сам меня учил: орфики не губят людей. Хотелось узнать, на случай…
   
— Случаев нет! Все нуждается в Понимании и Разоблачении — двух великих составляющих Справедливости. Что бы ни встречалось тебе в жизни, никогда не ступай на черную дорогу и старайся отвращать людей от нее. Для этого ты вооружена достаточно! Можешь идти домой. Я устал, дочь моя. Гелиайне!
   
Таис упала на колени перед учителем. Благодарность переполняла ее, и успокоение отразилось на лице делосского философа, когда она поцеловала его руку.
   
— Если ты научилась здесь скромности… нет, ты родилась с этим счастливым даром судьбы! Я рад за тебя, прекрасная Таис! — делосец с трудом поднялся с кресла.
   
Острая тоска, предчувствие долгой разлуки с полюбившимся наставником заставили Таис медлить с уходом. Она пошла к главному входу, но вспомнила про свой странный и яркий наряд и остановилась. Нельзя же в нем идти по улице. А может, эту одежду ей дали лишь на время? Как бы в ответ навстречу ей перебежал дворик знакомый мальчик-служка этого безлюдного храма. Низко поклонившись, он повел ее в боковой притвор, куда она приходила в первый раз. Там она нашла свою одежду и сандалии. Мальчик сказал:
   
— Я провожу тебя домой.
  
  
   
    
ГЛАВА ШЕСТАЯ
    
НИТЬ ЛАКОНСКОЙ СУДЬБЫ
   
   
   
Голова ее слегка кружилась от простора после девятидневной тесноты и темноты храмовых комнат. Ветер Сета прекратился. В прозрачном воздухе снова виднелись гигантские пирамиды в восьмидесяти стадиях на севере. За храмом два узких озерка почти обмелели. Таис, подобрав подол своей льняной столы, перешла по утоптанной глине между прудами, напрямик в большой парк, избегая шумной улицы. Она чувствовала себя неуверенно среди толпы.
   
Едва она вышла за ограду парка и повернула вдоль нее к набережной, как услышала за спиной быстрый и четкий военный бег. Еще не обернувшись, узнала Менедема.
   
— Откуда ты, милый? — ласково приветствовала она спартанца.
   
— Бродил вокруг храма. Сегодня десятый день, и конец твоего плена. Я поздно догадался, что ты пойдешь через пруды. Истосковался без тебя. Я ведь тогда даже не успел попрощаться: проклятый чародей отвел нам глаза на симпосионе. Спасибо фиванке, объяснила мне все, а то бы я переломал кости этому митиленцу.
   
— Не ревнуй! — Таис положила руку на тяжелое плечо воина.
   
— О нет, совсем нет! Я знаю теперь, кто ты, госпожа!
   
Таис даже остановилась.
   
— Да, да! — продолжал спартанец. — Вот! — он взял ее за руку, склонился и поцеловал кольцо со знаком треугольника на ее пальце.
   
— Ты орфик? — с изумлением воскликнула Таис. — Ты тоже посвящен?
   
— О нет. Мой старший брат — жрец Реи. От него я узнал тайны, понять которые не способен. Однако они манят меня, как манит завеса между жизнью и смертью, между любовью и красотой. И я могу чувствовать, хоть и не понимаю, я всего-навсего простой воин и воспитан для сражений и смерти. А истинный орфик не убивает даже зверей и птиц, не ест мяса…
   
Таис вдруг ощутила прилив необыкновенной нежности к этому могучему мужчине, как мальчику, нежному и чувствительному в делах богов и любви.
   
— Пойдем ко мне, — сказал Менедем, — я хотел отпраздновать твое посвящение.
   
— Пойдем, — согласилась Таис, — хорошо, что ты встретил меня!
   
Менедем для свиданий с Таис нанимал глинобитный домик на западной окраине, среди редких пальм и огородов. Здесь долина реки суживалась, и домик стоял недалеко от третьей главной аллеи. Обставленное бедно даже для спартанца, жилище Менедема всегда приводило в умиление Таис. Она забывала, что с лаконской точки зрения Менедем еще не достиг полного совершеннолетия, не стал андросом, то есть тридцатилетним, и все еще подчинялся мужской дисциплине, куда более жестокой, чем общественный режим свободных спартанок.
   
Два-три красивых сосуда, несколько звериных шкур — вот и все, чем мог украсить свое жилище скромный воин. А за эти дни в доме появился бронзовый треножник старинной работы.
   
Менедем предложил Таис сбросить длинную линостолию, а потом поднял ее и усадил на треножник, как жрицу-прорицательницу или богиню. Удивленная афинянка подчинилась, любопытствуя, что будет дальше.
   
Спартанец принес из кухни горящих углей, насыпал в две курительницы, стоявшие по бокам, и аромат драгоценных аравийских смол дымными струями стал подниматься рядом с Таис.
   
Менедем взял ее за руку, еще раз приложился губами к кольцу с треугольником и, склонив голову, медленно опустился на колени. Он оставался в этой позе так долго, что Таис почувствовала неловкость — и от торжественности его позы, и от неудобного положения на высоком треножнике. Она шевельнулась осторожно, боясь обидеть Менедема. Спартанец заговорил:
   
— Ты так умна и прекрасна! Я верю, что ты — не простая смертная. Благодарю тебя за божественную радость! Я не могу выразить свое великое счастье, язык не повинуется мне, но даже во сне я вижу ласковую улыбку Афродиты. Мне нечего отдать тебе, кроме своей жизни, это ведь так мало — жизнь воина, предназначенного смерти!
   
— О, ты лучше всех для меня, мой Сотер(спаситель)! Радуюсь под крылом твоей силы и люблю тебя, — Таис наклонилась к спартанцу, положила обе руки на его кудрявую голову, — встань скорее!
   
Менедем поднял глаза, и Таис ощутила в них восхищение и радость чистой и мужественной души. Смущенная, счастливая и встревоженная великой ответственностью за возлюбленного, для которого она стала и богиней, и глазами жизни, афинянка постаралась весельем отогнать набежавшую откуда-то тревогу.
   
Этот день показался им столь коротким, что Менедем едва успел собраться на ночную стражу в Стратопедоне.
   
Менедем, не слушая возражений, посадил ее на плечо и побежал с нею вниз к набережной, нанял там лодочника и велел отвезти к северному концу города. Лишь после того он понесся в лагерь. Неутомимый бегун всегда поспевал вовремя.
   
Усталая Таис сидела в лодке, глядя на прозрачную и прохладную воду — в это время года Нил был особенно чистым. Может быть, грусть навеяли слова Менедема о предчувствии их близкой разлуки? Голос воина был глух и печален, когда он рассказал Таис о письме, полученном Эоситеем от царя Агиса, в котором тот призывал его назад в Спарту. Приход македонского царя Александра в Египет и покорение им этой страны неизбежны. Бессмысленно кучке спартанцев сопротивляться победителю персов. Отпадала и надобность в дальнейшем пребывании в Египте. Фараон — слуга жрецов, он отправился в Элефантину, а его казначей уже намекал Эоситею, что выплата денег скоро может прекратиться. Сатрап Дария тоже не давал никаких повелений. Страна сейчас в руках жрецов.
   
— И ты должен уехать со своими? — испугалась Таис.
   
— Это неизбежно. Но как я могу расстаться с тобой? Лучше чаша конейона[7]…
   
Таис положила палец на губы воина.
   
— Не говори так. Хочешь, я поеду с тобой? Вернусь в Элладу?
   
— Это выше всего, о чем я могу мечтать. Но… — спартанец замялся.
   
— Что же?
   
— Если бы я возвратился домой после окончания войны, а то… Только ты никому не говори об этом: мне думается, будет война.
   
— Против эллинского союза и Александра?
   
— Против кого же еще?
   
— Вы, спартанцы, отчаянно смелы и тупо упрямы. И кончите плохо. Но ты можешь остаться здесь, со мной?
   
— Кем? Конюхом Салмаах? Или плести венки?
   
— Зачем так жестоко? Подумаем, найдем выход. Еще есть время. Эоситей поплывет не скоро?
   
— Не раньше прихода Александра.
   
— Как жаль, что ты не можешь пойти к Александру.
   
— А, ты понимаешь! Да, будучи спартанцем, которых он не любит, ты знаешь, он даже отверг имя Спарты на трофее…
   
— Это преодолимо. Он мой друг.
   
— Твой друг?! Да, конечно же, я забыл про Птолемея. Но я должен быть со своими, и в славе, и смерти — одинаково.
   
— Я понимаю. Потому и не думаю, что ты пойдешь на службу к македонцам.
   
Таис всю дорогу пыталась что-нибудь придумать для Менедема, но так ничего и не нашла.
   
Наверное, от бессилия грусть все сильнее одолевала ее на коротком пути до дома.
   
Как только Таис появилась среди персидских яблонь своего садика, Гесиона бросилась к ней с радостным воплем, и она обняла фиванку, как сестру. Прибежала и Клонария, ревниво поглядывая на «Рожденную змеей» и стараясь оттеснить ее от хозяйки.
   
Без промедления они заставили Таис улечься на жесткую скамью для массажа. Обе девушки принялись хлопотать, укоряя, что она совсем запустила себя.
   
— Теперь придется возиться всю ночь, чтобы привести тело госпожи в должный вид, — говорила рабыня, умело орудуя бронзовыми щипчиками и губкой, смоченной настойкой корня брионии, уничтожающей волосы и восстанавливающей гладкость кожи.
   
Гесиона в это время приготовляла ароматную жидкость с любимым запахом Таис — ирисом и нейроном. Тонкоперистые листья нейрона с их острым запахом горьковатой свежести здесь в Египте можно было доставать в изобилии. В Элладе же они распускались только на короткое время в месяце элафеболионе.
   
Превращение Таис в гладкую, как статуя, и душистую жрицу Афродиты прервал приезд ликующей Эгесихоры. Расцеловала подругу, но ее ждали кони, и она умчалась, пообещав прийти ночевать…
   
Пламя люкносов[8], притушенное пластинками желтого оникса, освещало спальню слабым золотистым мерцанием. У ложа горел ночник, и четкий профиль Таис на его фоне казался Эгесихоре вырезанным из темного камня. Таис подняла высоко руку, и блеснувшее кольцо привлекло внимание спартанки.
   
— Ты носишь его недавно. Чей дар, скажи? — сказала Эгесихора, разглядывая резной камень.
   
— Не дар, а знак! — возразила Таис.
   
Спартанка насмешливо фыркнула.
   
— Мы все аулетридами носили такие знаки. Было удобно. Повернешь вершиной треугольника от себя — всякий понимает: занята. Вершиной к себе — свободна. Правда, кольца были бронзовые, и камень — синее стекло.
   
— А рисунок тот же? — лукаво улыбнулась Таис.
   
— Тот же — треугольник великой богини… Нет, наши были узкими, острее. На твоем кольце широко разведены боковые стороны, как у Астарты. Да еще камень — правильный круг. А ты понимаешь смысл этого знака?
   
— Не совсем, — неохотно ответила Таис, но Эгесихора, не слушая ее, подняла голову. Откуда-то из глубины дома доносились слабые звуки, складывалась печальная мелодия.
   
— Гесиона, — пояснила афинянка, — она сама сделала сирингу из тростника.
   
— Странная она. Почему ты не выдашь ее замуж, если не хочешь учить, как гетеру?
   
— Надо, чтобы она опомнилась от всего того ужаса, насилия и рабства.
   
— Сколько же времени она будет приходить в себя? Пора бы!
   
— Разные люди вылечиваются в разные сроки. Куда ей спешить? Когда Гесиона станет подлинной женщиной и полюбит, взойдет новая звезда красоты. Берегись тогда, золотоволосая!
   
Эгесихора презрительно усмехнулась.
   
— Не со мной ли она будет соперничать, твоя несчастная фиванка?
   
— Все может быть. Вот появится здесь войско Александра…
   
Эгесихора внезапно стала серьезной.
   
— Ложись рядом, щека к щеке, чтобы никто не подслушал!
   
Спартанка рассказала подруге уже известное: Эоситей собирается покинуть Египет. Стратег спартанцев требует, чтобы Эгесихора уехала с ним. Он не хочет и не может расстаться с ней.
   
— А ты?
   
— Надоел он своей ревностью. Я не хочу разлучаться с тобой и хочу подождать Неарха.
   
— А если Неарх давно забыл тебя? Что тогда?
   
— Тогда, — лакедемонянка загадочно улыбнулась, одним прыжком вскочила с ложа и вернулась с небольшой корзинкой, сплетенной из листьев финиковой пальмы.
   
С такими корзинками ходили на рынок богатые покупательницы косметики. Эгесихора уселась на край ложа, подогнув под себя ногу, воспетую мемфисскими поэтами как «среброизваянную», и извлекла ящичек из незнакомого Таис дерева. Заинтересованная, она тоже села и коснулась пальцами гладкой сероватой крышки.
   
— Дерево нартекс, в стволе которого Прометей принес огонь с неба людям. У Александра есть целый ларец из нартекса. Он хранит там список «Илиады», исправленный твоим другом Аристотелем, — и Эгесихора весело захохотала.
   
— А кто бежал из Афин из-за этого друга? — парировала Таис. — Но откуда тебе известны такие подробности об Александре?
   
Спартанка молча извлекла из шкатулки листок папируса, исписанный с двух сторон мелким аккуратным почерком Неарха.
   
— «Неарх, сын Мериона, шлет пожелания здоровья Эгесихоре и прилагает вот это», — спартанка высыпала на кровать горсть драгоценных камней и два оправленных в золото флакона из искрящегося огоньками «тигрового глаза».
   
Гетеры высшего класса понимали в драгоценностях не хуже ювелиров. Таис вынула лампион из ониксового экрана, и подруги склонились над подарком. Пламенно-красные пиропы («огненные очи»), огромный рубин с шестилучевой звездой внутри, густо-синий «царский» берилл, несколько ярких фиолетовых гиацинтов, две розовые крупные жемчужины, странный плоский бледно-лиловый камень с металлическим отблеском, неизвестный гетерам, золотистые хризолиты Эритрейского моря. Неарх понимал толк в камнях и поистине царский дар сделал столь давно разлученной с ним возлюбленной.
   
Эгесихора, раскрасневшись от гордости, подняла самоцветы на ладони, наслаждаясь их игрой. Таис обняла ее, целуя и поздравляя.
   
— О, чуть не забыла, прости меня, я становлюсь сама не своя при виде подарка.
   
Спартанка развернула кусочек красной кожи и подала Таис маленькую, с мизинец, статуэтку Анаитис, или Анахиты, искусно вырезанную из цельного сапфира. Богиня стояла в живой позе, резко отличавшейся от обычной, скованно-неподвижной, закинув одну руку за голову, а другой поддерживая тяжелую сферическую грудь. Синий камень на выпуклых местах отливал шелком.
   
— Это Неарх передает тебе, просит помнить.
   
Афинянка взяла драгоценную вещицу со смешанным чувством досады и облегчения. Птолемей также мог бы прислать ей что-нибудь в знак памяти, и если не прислал, то забыл. Хвала Мигонитиде, если Александр и его полководцы явятся сюда, ей не нужно будет решать задачу, как отделаться от прежнего возлюбленного, ставшего полководцем могущественного завоевателя.
   
— Задумалась о Птолемее? — по-женски проницательная спартанка приложила горячую ладонь к ее щеке.
   
— Нет! — встряхнулась Таис. — А ты что будешь делать?
   
— Ждать Неарха! — убежденно ответила Эгесихора.
   
— А Эоситей?
   
— Пусть отправляется в Спарту, в Македонию, хоть в Эреб.
   
— И ты не боишься его ревности?
   
— Я ничего не боюсь!
   
— Я знаю, что ты тимолеайна — отважная, как львица, но мой тебе совет: храни эту шкатулку у меня.
   
— Совет мудр!
   
В конце последнего аттического месяца весны — скирофориона — Египет встревожился необычайно. Механики Александра построили огромный мол и взяли неприступный Тир после семи месяцев осады. Восемь тысяч защитников города было убито, тридцать тысяч жителей продано в рабство. Три тысячи, страдая от недостатка воды, бичуемые, под жестоким солнцем, громоздили насыпь песка под стенами Газы. Город решил сопротивляться, несмотря на урок могучего Тира, обманутый уверениями посланцев Дария, что царь приближается с неисчислимой армией.
   
Не Дарий пришел к стенам Газы, а вал песка выше ее башен, с гребня которого македонцы поражали защитников, как на равнине. Хитрость механиков этим не ограничилась. Из-под вала македонцы провели подкопы, и стены Газы рухнули. В яростном последнем сражении Александр получил тяжелую рану. Прорицатель Аристандр предупреждал полководца, что он подвергнется большой опасности, если примет участие в бою. Горячая кровь помешала Александру послушаться его совета. Каменный валун из «аппарата», как назывались боевые метательные машины, пробил его щит и ударил в левое плечо, сломав ребро и ключицу. Несомый из боя под горестные клики, Александр улыбался и приветствовал своих воинов поднятием правой руки.
   
Защитники Газы — мужчины — были истреблены до последнего человека, женщины и дети проданы в рабство. Александр приказал разрушить все храмы. В Тире он ограничился тем, что поставил в главном храме Бела боевую осадную машину, а на центральную площадь по его приказу приволокли корабль Неарха.
   
Путь на Египет лежал открытым, Александра ожидали в Мемфисе к концу лета — в боэдромионе, как только он оправится от раны. Немало богатых людей бежало за море. Красивые дома с обширными садами в северной части Мемфиса продавались задешево.
   
Спартанцы собирались в дорогу. Два корабля стратега Эоситея пришли из Навкратиса. Они стояли у причалов, готовые поднять сотню гоплитов охраны, имущество стратега и коней Эгесихоры. Спартанка ходила как потерянная, узнав о решении подруги возвратиться в Элладу. После двух бессонных ночей Таис придумала для спартанца занятие в Афинах. Дом Таис пока был цел, со всеми оставшимися в нем вещами. Она предлагала Эгесихоре поселиться у нее. Срок преследования за расправу с философами окончился в метагейтнионе этого года.
   
Лакедемонянка умоляла Таис и Менедема не бросать ее одну в Мемфисе.
   
— Почему ты хочешь остаться? — недоумевала афинянка. — Поплывем вместе с Эоситеем на спартанских кораблях.
   
— Нельзя. От любви к Менедему тебе изменило прежнее соображение, — возражала Эгесихора, — в Спарте я не вырвусь от Эоситея. И у него планы большой войны…
   
— Опять? Неужели мало твоим соотечественникам? Как надоела их воинственная жестокость. Даже с нежной юности молодые спартанцы занимаются тайной облавой на илотов.
   
— Что ж тут плохого? Их учат мужественной свирепости в обращении с рабами. Подавлять у рабов даже мысли об освобождении.
   
— Рабовладелец сам раб, худший, чем илоты!
   
Эгесихора пожала плечами.
   
— Я давно привыкла к афинскому вольнодумству, но вы поплатитесь за него!
   
— Спарта падет раньше, как состарившийся лев, и станет пищей дрянных гиен.
   
— Мы спорим о вещах внешних, будто мы мужчины, — нетерпеливо сказала Эгесихора, — и ты не отвечаешь на мою просьбу. Останься вместе с Менедемом и со мной до прихода македонцев. Они ничего не сделают твоему возлюбленному, я могу поручиться.
   
— Я тоже сумею охранить его.
   
— Тогда сделай это для меня!
   
— Хорошо, я уговорю Менедема!
   
Лакедемонянка принялась, душить подругу в крепких объятиях, поцелуями благодарности покрывая ее смуглые щеки.
   
Катастрофа разразилась, как всегда, неожиданно, подобно удару молнии.
   
Обе подруги прогуливались по набережной, привычные к возгласам восхищения встречных горожан и горожанок, высыпавших к реке в мягкое предвечерье конца египетского лета.
   
Полноводный Нил тек быстрее. На его помутневшей воде сновало меньше лодок с катавшимися, чем в маловодье.
   
Менедем остался в лагере спартанцев в карауле. Вместо него на шаг позади Таис шла мелкой поступью Гесиона, прикрывая лицо от нескромных взглядов складкой наброшенного на голову шелка. Нескончаемая процессия пешеходов медлительно двигалась в обоих направлениях, обозревая мемфисских знаменитостей. Одевались здесь несравненно скромнее, чем в Афинах и особенно в богатых городах малоазийского и сирийского побережий. Позади подруг, привлекая внимание ростом — более четырех локтей, шествовал Эоситей в компании трех огромных лохагосов — начальников отрядов. Спартанцы, надев военные пояса, плащи и боевые шлемы с высокими гребнями-щетками из конских волос, возвышались над толпой как грозные боги. Ни египетских, ни персидских воинов не было видно.
   
Там, где Нил огибал древнюю дамбу, служившую для наведения наплавного моста, набережная расширялась в просторную площадь, обсаженную громадными деревьями. Две пальмовые аллеи расходились развилкой от западной стороны площади, украшенной двумя блестевшими полировкой обелисками.
   
Пыль клубилась по правой аллее. Навстречу ехал всадник в голубом плаще ангарейона — персидской верховой почты. На его копье висел пучок волос наподобие львиного хвоста, означавший, что он послан со специальным поручением. Всадник осадил коня между обелисками и стал всматриваться в гуляющую толпу. Его опытный взгляд быстро нашел кого следовало. Спрыгнув с лошади, неловкой походкой человека, проводящего жизнь в верховой езде, он пошел наперерез людскому потоку и, небрежно растолкав любопытных, предстал перед гетерами. Эгесихора побледнела так, что Таис испугалась за подругу и обняла ее, привлекая к себе извечным женским жестом опеки. Голубой вестник низко поклонился.
   
— Я еду от твоего дома, госпожа. Там мне сказали, что я найду тебя на прогулке, у реки. Кто же может ошибиться, увидев тебя? Ты — Эгесихора, спартанка!
   
Гетера молча кивнула, облизнув губы.
   
Вестник извлек из-за пояса пакет тонкой красной кожи.
   
— Неарх, критянин, флотоводец божественного Александра шлет тебе это письмо и требует немедленного ответа.
   
Эгесихора схватила маленький пакет, в нерешительности сжимая его тонкими пальцами. Таис пришла ей на помощь.
   
— Где найти тебя вечером для ответа и награды?
   
Посланный назвал ксенон почтовой станции, где он остановился, и Эгесихора махнула рукой, отпуская его. И вовремя. Эоситей сделал попытку схватить письмо, но Эгесихора уклонилась, спрятав кожаный сверток под поясом хитона.
   
— Эй, поди сюда! — заорал стратег в спину уходившему вестнику.
   
Человек в голубом плаще повернулся.
   
— Отвечай, откуда письмо? Кто послал тебя? Или ты будешь схвачен и ответишь под свист бича.
   
Вестник побагровел, вытер запыленное лицо углом плаща.
   
— Военачальник, ты грозишь мне вопреки обычаю и закону. Письмо пришло издалека от могущественного человека. Все, что я знаю, — это слова, какие надлежало сказать, отдавая пакет. Тебе придется скакать много парасангов через десятки почтовых статмосов[9], прежде чем ты узнаешь, откуда послано письмо златокудрой…
   
Эоситей опомнился, отпустил вестника и подошел вплотную к Эгесихоре. Он смотрел исподлобья тяжелым и злым взглядом.
   
— Боги проясняют мне разум. Твое нежелание уезжать… Отдай мне письмо! Оно важно и для военных путей моего отряда.
   
— Сначала я прочту сама. Отойди!
   
Тон Эгесихоры был непреклонен. Эоситей отступил на шаг, и гетера мгновенно развернула пакет. Наблюдавшая за ней Таис увидела, как разгладилась суровая морщинка между бровей и легкая, беззаботная улыбка прежней афинской Эгесихоры тронула губы подруги. Она шепнула что-то Гесионе. Девушка шагнула в сторону, наклонилась и подала спартанке увесистый камешек. Прежде чем стратег сумел сообразить, Эгесихора завернула камень в письмо и не по-женски сильно и ловко метнула его в реку. Пакет исчез в глубине реки.
   
— Ты поплатишься за это! — сказал стратег под смех и шутки наблюдавших эту сцену мемфисцев.
   
Эоситей хотел было схватить ее за руку, но Эгесихора уклонилась и тут же скрылась в толпе. Военачальник счел ниже своего достоинства преследовать женщину и надменно повернул к лагерю в сопровождении помощников. Таис и Гесиона нагнали разрумянившуюся Эгесихору. Веселая, с блестящими от возбуждения глазами, она казалась столь красивой, что все оборачивались на нее.
   
— Что в письме? — коротко спросила афинянка.
   
— Неарх в Навкратисе. Предлагает плыть ему навстречу или ждать в Мемфисе. Еще раньше сюда придет Александр… — слегка задыхаясь, сказала Эгесихора.
   
Таис молчала, разглядывая подругу, будто незнакомку. Солнце быстро опускалось за обрывы Ливийской пустыни, мягкий свет предсумеречного покоя ясно очертил всю фигуру Эгесихоры. Таис почудилась странная тень, набросившая покров обреченности на лицо спартанки. Черные круги легли в глазницах, темные борозды подрезали тонкие крылья носа, затемнили очерк смелых губ. Словно подруга стала чужой, отдалилась и постарела на десятки лет. Таис вздохнула, поднося руку к прядям золотых волос лакедемонянки, поняла, что это лишь игра теней быстрого египетского заката, и облегченно вздохнула. Охваченная весельем, Эгесихора рассмеялась, не понимая настроения приятельницы. Смутное ощущение беды омрачило настроение Таис.
   
— Дружочек, тебе надо на время исчезнуть, — она схватила подругу под руку, — пока не отчалит спартанский отряд.
   
— Никто не посмеет, особенно теперь, под сенью непобедимого, — возразила Эгесихора.
   
Таис не согласилась.
   
— Эоситей и его спартанцы — люди особенного мужества. Они не боятся ни смерти, ни судьбы. Если ты не хочешь уплыть из Египта в трюме корабля связанной, советую подумать. Я найду такое убежище, что лазутчики не разыщут тебя.
   
Эгесихора засмеялась снова.
   
— Не могу представить, чтобы главный стратег, закаленный воин, родственник царя, в такой решительный час мог думать о женщине, о гетере, хотя бы и столь великолепной, как я.
   
— Ошибаешься. Он хочет владеть тобой безраздельно именно потому, что ты великолепна, как богиня, окружена всеобщим вниманием и поклонением. А расстаться, тем более отдать кому-нибудь, будь то сам Аргоубийца, для него — унижение, худшее, чем смерть. Его или твоя… сначала твоя, но не прежде, чем ты до дна осушишь чашу унижений, которыми он воздаст тебе за власть над ним и непокорство.
   
Таис умолкла. Молчала и Эгесихора, не замечая ни прохожих, ни зажженных у пристани факелов.
   
— Пойдем домой к тебе, — встрепенулась она, — я должна написать ответ.
   
— Какой?
   
— Буду ждать здесь. Боюсь кораблей — мои соотечественники могут подстеречь меня в любом месте выше Навкратиса. Боюсь оставить лошадей- куда я их спрячу? Тем более, что ты согласилась остаться здесь со мною до времени, — и Эгесихора обняла, прижимая к себе верную подругу детских лет.
   
Спартанка попросила Таис ее четким почерком написать короткий, исполненный любви ответ, приложила печать присланного Неархом перстня и заняла у подруги два золотых дарика, чтобы заставить вестника немедля отправиться в обратный путь до следующей станции.
   
Раб-садовник, спрятав письмо в набедренной повязке, тут же побежал в ксенон почтовой станции, недалеко от древнейшей ступенчатой пирамиды фараона Джосера.
   
Эгесихора допоздна дожидалась возвращения посланца и, лишь узнав, что вестник-почтальон согласился выехать поутру, отправилась домой с факелами и двумя сильными спутниками.
   
Вряд ли кто в Мемфисе осмелился бы тронуть возлюбленную самого стратега, но ночью все никтериды (летучие мыши) одинаковы.
   
Уснувшая поздно, Таис проспала дольше обычного. Ее разбудила Клонария, ворвавшаяся с криком: «Госпожа, госпожа!»
   
— Что случилось? — Таис выпрыгнула из постели.
   
— Мы только что с рынка, — торопилась рассказать рабыня, — и там все говорят об одном — убийстве вестника, прибывшего вчера из Дельты. Его нашли на рассвете у ворот станции…
   
— Беги за Гесионой! — прервала Клонарию афинянка.
   
Гесиона примчалась из сада и тотчас была послана с наказом привести Эгесихору. Таис приказала приготовить широкие белые египетские плащи и взнуздать Салмаах. Надев короткий хитон для верховой езды, она нетерпеливо ходила перед террасой в ожидании подруги. Наконец, встревоженная задержкой, она велела Клонарии сбегать к Эгесихоре. Расстояние в четверть схена было пустяковым для здоровой девушки. Когда запыхавшаяся рабыня вернулась одна, Таис поняла, что ее опасения сбываются.
   
— Хризокома и «Рожденная змеей» уехали вместе на четверке, — сообщила Клонария.
   
— Куда?
   
— Никто не знает. Вот по той дороге. — Рабыня показала на юг.
   
Эгесихора, очевидно, решила укрыть своих драгоценных лошадей в садах, близ могил древнейших царей, у Тупой Пирамиды. Владелец садов был эллином по отцу и одним из ярых поклонников Золотоволосой.
   
Таис вскочила на Салмаах и пропала в пыли, прежде чем рабыня смогла сказать хоть слово.
   
Обрыв западных скал приближался к самой реке. Обогнув его, Таис осадила Салмаах. Из-за кустов показалась четверка Эгесихоры, медленно ехавшая навстречу. Одного взгляда было достаточно: случилось что-то ужасное!
   
Привалившись к арбиле — передней стенке колесницы, с опущенной головой стояла Гесиона. Ее волосы раскосматились на ветру, хитон сполз, обнажая плечо. Послав Салмаах вперед, Таис с пронзительной ясностью поняла, что пыльно-золотые пряди, колеблемые ветром в прорезях правого борта колесницы, — концы волос ее подруги. Подскакав ближе, она увидела залитый кровью хитон Гесионы, темные пятна на желтой краске и медленные страшные капли, падавшие в пыль позади лошадей.
   
Гесиона, белее афинских стен, намотала вожжи на выступ арбилы, поддерживавший верхний дышловой стержень. Девушка почти не управляла конями, лишь удерживая их. Салмаах пятилась от колесницы, чувствуя кровь и смерть. Таис спрыгнула с кобылы, бросив поводья, и бегом догнала колесницу. Эгесихора лежала, опершись боком на арбилу, низко свесилась отягощенная косами безжизненная голова. Перешагнув через ноги спартанки, Таис обняла находившуюся в полузабытьи Гесиону, отняла вожжи и остановила тетриппу.
   
Гесиона очнулась. С трудом разомкнув губы, она выдавила: «Нельзя, позади убийцы». Не отвечая, Таис склонилась над милой подругой, подняла ее голову, увидела серые губы и блестевшие сквозь полузакрытые веки белки остановившихся глаз. Широкая рана ниже левой ключицы, нанесенная сверху боевым дротиком, была смертельной. Таис повернула еще теплое и гибкое тело подруги на бок, уложила на дно колесницы. На миг ей показалось, что Эгесихора, живая и невредимая, устроилась уютным клубком, заснув на пути. Вырвавшееся рыдание сотрясло все тело афинянки. Осилив горе, Таис занялась Гесионой. По правому боку шел длинный разрез от нанесенного удара. Убийца промахнулся и рассек только кожу и поверхностные мышцы, однако кровь широкой лентой продолжала медленно стекать на бедро. Таис затянула рану головным покрывалом и тронула лошадей, свистнув Салмаах, которая затрусила рядом. Они доехали до ручейка чистой воды, так и не обменявшись ни словом с Гесионой. Напоив девушку, обмыв ее лицо и окровавленные руки, Таис застыла в задумчивости. Гесиона, порываясь что-то сказать, не посмела нарушить ее молчания. Лицо гетеры, искаженное горем и отчаянием, становилось все более грозным, при этом странным образом светлея.
   
Внезапно Таис рванулась к колеснице, осмотрела ее, поправила перекосившийся кринон — кольцо на дышловом стержне. Гесиона последовала за ней, но Таис молча показала ей на Салмаах. Гесиона вышла из оцепенения и неожиданно легко вскочила на лошадь. Разбирая вожжи, Таис искоса взглянула на фиванку и убедилась, что та может держаться в седле. Позади на прямом участке дороги показались подозрительные, бежавшие мелкой трусцой фигуры в белых египетских накидках. Таис недобро усмехнулась и издала пронзительный визг. Кони бешено рванули с места. Испуганная Салмаах отпрыгнула в сторону, едва не сбросив Гесиону. Фиванка распростерлась на ней, вцепившись в гриву. Таис понеслась очертя голову, как никогда не делала бы даже в присутствии Эгесихоры, которая иногда учила ее управлять четверкой.
   
Эгесихора, златоволосая, среброногая, прекрасноплечая… Ее неразлучная подруга, поверенная всех тайн, спутница всех дорог… Рыдания снова сотрясли Таис, но мысль об убийце и мщении, гнев и ярость перекрыли все другие чувства. Она неслась, как воплощенная Эриния, окаменевшая в стремлении достичь цели. Она не успела научиться у Эгесихоры той музыкальной работе пальцев, какая требуется для гармонизации действий всех четырех лошадей. Таис помнила, что между большими и указательными пальцами правой и левой руки держат вожжи дышловой пары, а средние и безымянные — захватывают вожжи наружных пристяжек, пропущенные через кольца на холках. Повороты тетриппы в ее руках были неуклюжи, и Таис мчалась напролом, едва успевая избегать серьезных препятствий.
   
Порыв Таис передался Гесионе, которая скакала рядом на Салмаах. Кобыла то настигала колесницу, то опережала ее, то оставалась позади, когда дорога становилась прямой и ровной, как поле стадиона.
   
Догоняя Таис, Гесиона пыталась рассказать о случившемся. Таис не нуждалась в разъяснениях. Случилось то, чего она все время опасалась, и она неслась во весь опор к виновнику смерти Эгесихоры.
   
Из отрывистых, полубессвязных выкриков Гесионы Таис поняла, что подругу подстерегли на дороге к садовому хозяйству, отстоявшему на три схена от центра Мемфиса. Эгесихора попросила Гесиону сопровождать ее, чтобы помочь управиться с лошадьми, если ее приятеля не окажется на месте. Таис поняла, что Эгесихора чувствовала нависшую над собою опасность и не хотела быть одной.
   
Проехав более двух схен, они достигли маленькой рощи, деревья которой наклонялись над дорогой. Два человека с копьями преградили дорогу колеснице. Эгесихора помчалась прямо на них… Люди отпрыгнули в сторону, а в это время кто-то скрывавшийся в ветвях большого дерева бросил копье в Эгесихору. Она упала мгновенно, сраженная насмерть. Гесиона плохо помнит дальнейшее. Она думала только об одном — увезти Эгесихору в город, к госпоже. Наверное, она остановила разбежавшуюся четверку, развернула ее на узкой дороге, когда убийцы явились снова. Кто-то ранил ее, метнув нож.
   
Она умчалась, несмотря на льющуюся кровь. Оставив далеко позади своих преследователей, она замедлила бег лошадей и намотала вожжи на выступ арбилы, чтобы вытащить копье из тела Эгесихоры. С усилием она вырвала оружие, и тут ей стало дурно.
   
В этом состоянии и нашла ее Таис. Сами боги привели госпожу сюда, иначе убийцы настигли бы колесницу.
   
Бешеным галопом пронеслись они по людным улицам под испуганные крики и угрозы разбегавшихся прохожих и носильщиков. Вихрем подлетела четверка к воротам Стратопедона. Воин на страже, одуревший на солнцепеке, сначала даже не двинулся, узнав четверку Эгесихоры. Потом, заметив неладное, нерешительно наклонил копье, преграждая путь. Таис и не подумала сдерживать озверелых коней. Со стуком полетел выбитый из рук щит, хрустнуло под колесами копье, отброшенный к столбу спартанец дико завопил, поднимая тревогу. Колесница промчалась через обширный двор для военных упражнений к огороженному решетчатым барьером навесу. Здесь обычно сидел стратег Эоситей. В глубине навеса помещалось его жилье. Эоситей, привлеченный криками, выскочил из-под навеса. Не в силах остановить тетриппу, Таис заставила ее вильнуть в сторону и зацепила осью за решетку. С треском полетели куски сухого дерева, колесница сокрушила ограду и, задев за столб, остановила лошадей, которые взвились на дыбы, размахивая передними копытами и закидывая оскаленные морды.
   
Со всех сторон сбегались переполошившиеся военачальники. Из барака около ворот высыпал и построился отряд гоплитов — воинов в металлической броне. Гесиона проскочила в ворота следом за колесницей и подскакала на помощь к Таис.
   
Афинянка спрыгнула с колесницы прямо под ноги остолбеневшему стратегу.
   
— Убийца, гадкий трус! — закричала она, вытягиваясь перед гигантом во весь свой небольшой рост и тыча в него пальцем. — Иди смотри на дело твоих рук! — Таис показала на колесницу. От удара о столб тело Эгесихоры перекатилось назад и сползло по подножке. Казалось, спартанка уснула, улегшись головой на массу золотых волос, широко раскинув руки, в неудобной позе.
   
Эоситей опомнился. Схватив за руку Таис, он рванул ее в тень, в глубину навеса.
   
— Ты сошла с ума, женщина! Как ты смеешь обвинять меня, потомка спартанских царей, знаменитого воина?
   
— Вы слышали лживые слова гиены?! — обратилась Таис к собравшимся у сломанной решетки потрясенным воинам. Она презрительно расхохоталась. — Подосланные им убийцы схвачены, они уже сознались во всем!
   
Таис говорила с такой непоколебимой уверенностью, что Эоситей посерел от злобы.
   
— Умолкни, скверная блудница! — взревел он, зажимая рот Таис огромной ладонью.
   
Гетера укусила его за пальцы, и стратег заорал от боли и отнял руку.
   
— Золотоволосая не хотела больше быть с ним, а вам надо покидать Египет, — торопливо объясняла Таис, — тогда он подкупил трех… — Афинянка едва успела отклониться от могучего кулака.
   
Тут Гесиона, полунагая, с воплем: «Я свидетельница!» — прыгнула на плечи Эоситею, вцепившись ему ногтями в глаза. Стратег сорвал ее, как кошку, отшвырнув в угол, и, не помня себя, устремился на Таис, выхватив широкий киликийский нож. Таис поняла, что сейчас будет убита. Не испытывая страха, она стояла перед гигантом, гневно и мстительно глядя ему в глаза.
   
В последний миг Таис прикрыл собою неведомо откуда взявшийся Менедем.
   
— Прочь, щенок, раб потаскухи! Эй, хватайте гнусную бабу!
   
Никто из воинов не двинулся, несмотря на знаменитую спартанскую дисциплину. Все любили Эгесихору и Таис, и слишком похоже было на правду обвинение.
   
Эоситей понял, что нерешительность грозит ему разоблачением. Оттолкнув Менедема, он схватил Таис за хитон, потянул к себе, ткань затрещала, и тут Менедем нанес ему такой удар в грудь, что стратег отлетел на несколько шагов и упал, ударившись головой о стену. Когда он вскочил, на его лице не было ни страха, ни злобы. Искусный воин, он обманул безоружного силача боковым выпадом кинжала и, внезапно извернувшись, припадая на согнутую ногу, нанес страшный удар снизу в печень.
   
Точно в тяжком беспробудном сне Таис увидела, как обмякли могучие мышцы верного ее атлета. Будто сломавшись, сцепив руки над раной, Менедем упал на колени, изо рта его хлынула темная кровь. Эоситей нагнулся, стараясь вытащить глубоко вонзившееся оружие. В этот момент Менедем из последних сил нанес Эоситею удар по темени обеими, сомкнутыми в пальцах руками. Последних сил в теле умирающего атлета осталось еще столько, что шея стратега хрустнула, и он свалился к ногам Таис, вытянув вперед, как для последнего удара, руку с окровавленным кинжалом.
   
Таис склонилась над Менедемом. Воин успел улыбнуться ей. Каждый истинный эллин умирал с улыбкой, всегда потрясавшей иноземцев. Губы Менедема шевельнулись, но Таис не разобрала ни слова. Свет погас для нее, и она в беспамятстве упала на широкую грудь Менедема, прижавшись к нему щекой.
   
Военачальники спартанцев молча подняли Таис, передав ее на попечение Гесионы. Менедем был мертв, а Эоситей глухо мычал, мотая головой, не в состоянии двинуть парализованными ногами и руками.
   
Главный помощник стратега, спартанец знаменитого рода, подошел к Эоситею, вынул меч и показал ему. По освященному веками обычаю лаконцы всегда добивали своих смертельно раненных — с их согласия, если они были в сознании. Стратег глазами попросил смерти, и через мгновение его не стало.
   
Гесиона привела в чувство свою госпожу и умоляла ее обождать, пока заместитель стратега не даст повозку. Гетера оттолкнула фиванку и вскочила.
   
— Надо ехать. Пусть приведут Салмаах! — ответила она на испуганный взгляд Гесионы. — Я должна похоронить Эгесихору и Менедема, как древних героев Эллады. Сама! И это надо сделать немедленно, пока они прекрасны, — шепотом добавила Таис. — Где Архимах — заместитель стратега?
   
Гесиона все же задержала госпожу, чтобы немного причесать и зашпилить одежду. Таис отыскала в толпе возбужденных военачальников хорошо ей знакомого Архимаха, заместителя стратега, сурового пожилого воина, и договорилась с ним о процедуре похорон. А потом с двумя младшими военачальниками поехала в город, послав в дом Эгесихоры Гесиону с закрытой повозкой. Внутри нее на груду плащей положили тела Златоволосой и Менедема. Архимах дал целый отряд, а лесоторговец прислал тридцать рабов с шестьюдесятью повозками брусьев душистого кедра. Таис отдала за них и за пять стволов аравийских ароматных деревьев все оставшиеся деньги, половину драгоценностей и ложе из черного дерева со слоновой костью…
   
Разложение еще не коснулось двух самых дорогих афинянке людей, а они уже лежали, соединенные смертью, рядом на гигантском костре, головами на север, одетые в праздничные одежды. Рыжие кони, убитые, как в древности, чтобы сопровождать Эгесихору в ее пути по полям асфоделей Аида, лежали по левую сторону. Их гривы и яркая шерсть оттеняли длинные косы спартанки, струившиеся вдоль ее тела почти до ступней босых ног. С правой стороны Менедема уложили белых дышловых жеребцов, а в ноги обоим поставили колесницу.
   
Костер высился на уступе под стеной западного обрыва, почти напротив дома Эгесихоры. Таис взобралась на высоту пяти локтей, на угол костра, и застыла в прощальной тоске, глядя в последний раз на прекрасные лица безвременно ушедших дорогих ей людей. В полном боевом вооружении стояли вокруг товарищи Менедема, молчаливые, хмурые, ощетинившись наклоненными вперед копьями. Час назад они похоронили своего стратега за стеной маленького эллинского кладбища на восточном берегу Нила. Рыдали рабыни обеих гетер, сдерживая крики, как приличествовало в Элладе. Двух слуг, завопивших по египетскому обычаю, быстро удалили. Теперь только резкие вопли деревянных похоронных флейт-гингр нарушали беспокойную тяжелую тишину. Жрец готовился совершить последнее возлияние и негромко возносил мольбы владыке подземного царства. В почтительном отдалении стояла огромная толпа мемфисцев — поклонников золотоволосой укротительницы коней и просто любопытных.
   
Спокойны и прекрасны казались лица Эгесихоры и Менедема. Слегка приподнятые брови спартанки придавали несвойственное ей выражение милого недоумения. А Менедем улыбался той слабой улыбкой, которую он послал Таис с последним вздохом.
   
Таис еще не успела осознать глубину своей утраты. Сейчас острее всего чувствовала она уходящую красоту своих близких, лежавших на общем погребальном ложе, во всем подобных древним героям Эллады.
   
Таис оглянулась. Ряды спартанцев стояли по-прежнему неподвижно, воины смотрели на погибших. Одним прыжком афинянка соскочила с костра. Тотчас же ей подали горящий факел. Подняв его высоко над головой, Таис замерла на несколько мгновений. Воины через одного, отдав свои копья товарищам, стали брать смолистые палки, зажигать их в жаровнях, дымившихся в четырех углах костра.
   
Таис обошла костер, стала в головах и сунула факел под груду тонких кедровых щепок. Пламя, почти незаметное на солнце, дохнуло жаром, поднялось до края помоста, взвился редкий голубой дым. Лаконские воины быстро подожгли костер со всех сторон, затрещали конские хвосты и гривы, потянуло резким запахом паленого волоса. Таис сквозь пляшущее пламя взглянула в последний раз на лежавших. Ей показалось, что Менедем шевельнул рукой, как бы прощаясь, и афинянка отвернулась. Опустив на лицо легкий египетский шарф, служивший здесь летом вместо химатиона, Таис, не оглядываясь, пошла домой вместе с Гесионой.
   
Завтра, когда остынет жар огромного костра, спартанцы соберут пепел от тел Эгесихоры и Менедема, смешавшийся с пеплом ее лошадей, и бросят на середине Нила, стремящегося к Внутреннему морю, на северных берегах которого выросли оба. А еще через день спартанцы поплывут вниз по реке к Навкратису, откуда лежит путь в Лакедемон. Спартанцы настаивали, чтобы Таис уезжала с ними, но гетера отказалась. Она не могла сразу уехать из Мемфиса. Да и возвращаться в Элладу теперь было незачем. Из Афин доходили тревожные слухи о смутах, вызванных речами Демосфена, и весь эллинский мир, растревоженный неслыханными победами македонского царя, казалось, готовился двинуться на восток, в запретные ранее пределы.
  
  
   
    
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    
ПРОБУЖДЕНИЕ ГЕСИОНЫ
   
   
   
Таис провела взаперти пять дней. Она лежала, распростершись ничком, в полумраке спальни и допускала к себе только Гесиону, которая старалась заставить госпожу хоть немного поесть. Дружеские чувства к фиванке, крепнувшие исподволь, несмотря на нарочитое старание Гесионы держаться служанкой, теперь, в эти горькие дни, усилились и превратились в настоящую привязанность. Трудно было не полюбить отважную, чистую и красивую дочь Беотии.
   
Лишь на шестой день Таис вышла из дома вечером, чтобы дойти до храма Нейт. Но, к своему огорчению, узнала, что делосский философ и его ученик-поэт уехали в Элладу еще до новолуния. Уехали и спартанцы. Мемфис, взбудораженный было тройным убийством, быстро позабыл о нем: новые события, связанные с приближением Александра, занимали равно и эллинов и египтян.
   
Таис наняла лошадь для Гесионы, и теперь почти каждый день обе совершали далекие верховые прогулки. Таис дрессировала Салмаах. Гесиона никогда не думала, что возможны такие трюки и такое взаимное понимание всадницы и лошади. Таис понравилось спускаться по немыслимой круче на песчаных обрывах нильских берегов. Салмаах сползала, поджав задние ноги, а всадница запрокидывалась назад, касаясь затылком крупа лошади; колени Таис сходились на высокой холке. Казалось, еще мгновенье, и лошадь перевернется через голову и полетит вниз, ломая кости наездницы. Уступая мольбам Гесионы, Таис выбирала удобную ровную площадку и принималась за танцы. Гесиона привязывала своего коня, становилась у края площадки и запевала протяжную тессалийскую мелодию, сопровождая ее ударами в небольшой бубен. Салмаах вначале упрямилась, пока через несколько дней не уразумела, что от нее требуется. Чувство ритма у всех породистых лошадей врожденное, оно выработано миллионом лет приспособления к правильному бегу. Без четкого ритма нельзя держать продолжительной рыси. Удары копыт хорошего бегуна должны быть подобны размеренному звону капель в клепсидре — водяных часах. Требование мерного ритма относится и к человеческому бегу. Оно необходимо везде, где от живого тела требуются длительное напряжение и особенная выносливость.
   
Скоро Салмаах плясала под бубен Гесионы, как заправская танцовщица, и не мудрено — ведь ею управляла сама «Четвертая Харита» Эллады. Архаический танец женщин на лошади — иппогиннес, по преданию, был создан амазонками. Легендарные женщины Термодонта исполняли его на равнине Темискиры[10] — на пафлагонском побережье Эвксинского Понта. Это всегда происходило в полнолуние, под ярким светом высокой луны, в дни эллотий — празднеств в честь Артемис. Ныне иппогиннес почти исчез, лишь изредка отважные тессалийки, профессиональные акробатки на лошадях, исполняют его в Аттике или Спарте по особому приглашению богатых устроителей празднеств. В этих занятиях Таис безуспешно пыталась найти забвение и заполнить пустоту жизни, с каждым днем не уменьшавшуюся, а, наоборот, ширившуюся. Для эллина нет веры в радостное загробное существование, каким наполняют скудость жизни народы иных вер, ожидая воздания и встреч с утраченными близкими там, по ту сторону смерти. Достоинство, с каким сыны и дочери Эллады встречают свой конец, основывается на чувстве выпитой полной чаши собственной жизни, горячей любви к земле и морю, телу и страсти, красоте и уму.
   
Необычайная доблесть и физическое совершенство спартанцев, удивительная тонкая связь с морем у критян, изобретательность, предприимчивость и вечная жажда нового у афинян вошли в поговорки и прославились по всей Ойкумене.
   
А сейчас у Таис не осталось ни полноты, ни радости. Ее прежний задор угас, уступив место печальным раздумьям о дальнейшем пути. Наступила очередь и Гесионе размышлять о том, как излечить душевную рану ее госпожи и подруги. Она даже стала жалеть об отъезде таинственного учителя Таис, к которому раньше так ревновала. Делосский философ ускорил бы «выздоровление» госпожи, тяжело раненной незримым оружием судьбы и богов. Гесиона женским чутьем предугадывала это неизбежное возрождение Таис. Слишком много сил было в молодом теле, слишком много живого интереса ко всему на свете она унаследовала от своих афинских предков.
   
Упали воды великой реки, Нил стал прозрачным и медлительным, как зимой. Таис делила время между Салмаах и узкой, легкой лодкой. Они катались втроем — хозяйка дома, «Рожденная змеей» и Клонария. Ни одному из становившихся все более настойчивыми ухаживателей не ответила гетера. Гесиона вообще отвергала все мужское, и только Клонария влюбилась в пожилого греческого купца. Он предлагал выкупить ее у Таис, но рабыня сама отказалась из боязни покинуть дом Таис, где она чувствовала себя в безопасности и привыкла к ласковому обращению. Таис призвала купца и заявила, что отдаст Клонарию без выкупа, но с условием заключения брака. Купец обещал подумать. Он был вдов, но между Родосом, откуда была Клонария, и его родной Лидией не было эпигамии. Однако ничто не препятствовало заключить особое соглашение на «взятие» Клонарии, и Таис решила настаивать. С домом приходилось расстаться. Его владелец захотел было повысить и без того непосильную плату. Только неопределенность положения в Египте накануне прихода Александра мешала хозяину переменить Таис на более богатых жильцов.
   
Гесиона с тревогой смотрела, как одно за другим исчезали из большой шкатулки украшения госпожи. Даже в самые богатые периоды своей жизни Таис жила скромно в сравнении с безудержной расточительностью других выдающихся гетер. Смерть Эгесихоры отняла половину ее сердца, а гибель Менедема лишила любви и надежной опоры. Таис, как запнувшаяся на скаку лошадь, потеряла из виду дорогу и вертелась в круге медленных дней, утратив желания, не видя смысла дальше жить в Египте и не зная, куда направиться, чтобы скорее заполнить душевную пустоту. Только скачки и головоломные трюки с Салмаах на время возвращали прежнюю Таис, с горящими щеками и блеском озорных и в то же время серьезных глаз, — в той самой смеси вдохновенного достоинства и девичьего задора, которая придавала ей неотразимую привлекательность.
   
В дни «мертвых», «тяжелые дни» (три последних дня каждого месяца) пианепсиона, Таис особенно остро почувствовала, что прежний мир утрачен навсегда. Никогда более не вернется та безмятежная и спокойная жизнь, с непременным ожиданием еще лучшего, еще более прекрасного, божественная уверенность в своей красоте; ощущение здоровья, счастливой судьбы, какая бывает лишь в расцвете юности. Таис исполнилось двадцать три года — для эллинской женщины и даже для танцовщицы возраст полного расцвета. И все же казалось, что вместе с юностью уходит ее прежняя красота, она утрачивает свои непобедимые чары без всякого желания испробовать их на ком-нибудь снова. Именно это отсутствие желаний пугало Таис призраком будущей старости. Если бы здесь был мудрец из Делоса… она скорее нашла бы себя и ожила для новой жизни.
   
Как ей нужен был сейчас друг-наставник! Она скорее бы нашла в себе силы и ожила для новой жизни.
   
Таис, оставив дом на попечение Гесионы, снова уединилась в храме Нейт. Жрецы приняли ее благосклонно, очевидно предупрежденные делосцем. Гетера облюбовала комнату-библиотеку в верхнем этаже пилона и среди греческих книг разыскала платоновского «Горгия». Таис помнила ироническую усмешку делосского учителя в ответ на ее пренебрежительный отзыв о Платоне. Она почувствовала, что сделала промах, и тогда же решила при случае перечитать великого философа. И действительно, в его диалогах Таис увидела не понятую ею прежде глубину заботы о людях Афин, старание возвысить эллинов Аттики так, чтобы каждый соответствовал духу города Девы. Она ощутила близкую теперешним ее настроениям печаль мудреца о прошлом Афин, от которого после войны со Спартой остался лишь опустелый сосуд былого великолепия. Там, где прежде ей виделось лишь нудное наставление, оказалась твердая вера в то, что только высокая мораль и душевное отношение людей друг к другу могут создать подлинное архэ-государство. Задача улучшения людей, по мнению Платона, была самой главной. Правителям, ввергавшим эллинов в бесправие, учившим подданных только злобе и предательству, ничего не удавалось, кроме позора и бесславия. Интересно, к чему стремится Александр? Куда направит он дальше свою сокрушительную армию? К чему приложит он свою великую мудрость и неотступное покровительство богов? Впрочем, что за дело до этого Таис? Куда она направится сама, что принесет ей любовь к приключениям и перемене мест? Пора покинуть Мемфис, хотя бы для того, чтобы сгладилась утрата Эгесихоры и Менедема. В последние дни к ней настойчиво стремится некто Стемлос, единственный сын одного из самых богатых купцов Мемфиса. Только вышедший из возраста эфеба, он вряд ли старше самой Таис. Чувствует себя мальчиком перед богиней. Но ведь могучий Менедем тоже зачастую был как мальчик! Добрый, доверчивый, бесстрашный! Неужели придется принять предложение Стемлоса? О нет, никого не надо!
   
Читая седьмое письмо Платона, Таис живо почувствовала, что мудрец преклоняется перед древней и святой, по его словам, религией орфиков И все же прежняя неприязнь к учению Платона осталась. Имнно потому, что в его проповеди было унижение физического, естественного начала в человеке; древние узы ума и чувств закоренелого рабовладельца отвращали ее, обладавшую более широким взглядом на мир и людей. Несколько дней, не покидая храма, Таис предавалась размышлениям и читала, пока не пресытилась и не отказалась от попыток предугадать свое будущее. С облегчением и почти прежним озорным ощущением здоровья и силы она услышала зов служителя, возвещавшего о том, что «прекрасная девушка в розовом хитоне просит Таис выйти к воротам внутреннего двора».
   
«Прекрасной девушкой» оказалась Гесиона в ярком наряде, не свойственном суровой фиванке. Гесиона неузнаваемо переменилась и очень похорошела с тех пор, как с рынка рабов попала в дом Таис.
   
Гесиона заметила удивление своей хозяйки и залилась румянцем.
   
— Всем жителям Мемфиса велено нарядиться в лучшее платье.
   
— Что? Александр?
   
— Да!
   
Таис хлопнула в ладоши, подзывая мальчика-служку.
   
— Скажи почтенным жрецам, что я благодарю их за гостеприимство. Я должна уйти. Но скоро вернусь…
   
Таис не могла себе и представить, как она ошибалась. Лишь через девять лет, уже став царицей Египта, она снова переступит порог храма Нейт.
   
Давно уже улицы Мемфиса не были столь оживленными. Таис с Гесионой с трудом пробивались к дому через взбудораженные толпы. Египтян, обычно на улицах сдержанных и учтивых, — в этом они были похожи на спартанцев — сегодня нельзя было узнать. Они не уступали дороги старшим и женщинам, толкались, как афиняне на агоре. Таис, неузнанная, даже подверглась оскорбительным замечаниям за свой не новый и не яркий наряд. Она не отвечала, склонив голову и прикрыв лицо шарфом.
   
Мемфисцы восторженно встретили Александра и хотели было учредить всеобщий праздник в его честь. Но великий победитель исчез так же внезапно, как и появился, едва только принял знаки покорности от сатрапа и жрецов, объявивших о низложении фараона.
   
Таис не хотела видеться с Александром, и судьба пошла ей навстречу. Поздно вечером на второй день возвращения Таис ее отыскал Неарх. Афинянка сразу узнала морехода, хотя он заметно изменился, в речи его появились властные и резкие нотки. Его борода, вопреки моде полководцев Александра, вызывающе торчала. Критянин будто и не удивился давней приятельнице, шагнул к выбежавшей навстречу Таис, крепко взял ее за руку и промолвил единственное слово: «Эгесихора?»
   
Губы гетеры задрожали, глаза налились слезами. Задержав дыхание, она склонила голову. Так они молча стояли друг перед другом. Руки Неарха сминали браслеты из мягкого золота на ее запястьях. Наконец Таис опомнилась, позвала Гесиону…
   
— Сядь, выпей вина.
   
Неарх послушно, с несвойственной ему медлительностью опустился в тяжелое резное кресло, машинально налил неразбавленного вина.
   
Гесиона, смущенная, с опущенным взглядом, принесла ларец с драгоценностями Эгесихоры, так и оставшийся у Таис.
   
Критянин вздрогнул, увидев свои дары. Таис схватила хотевшую удалиться Гесиону и толкнула ее к Неарху.
   
— Вот свидетельница последнего часа Эгесихоры! Рассказывай!
   
Та залилась слезами, скользнула на ковер, но быстро овладела собой и довольно связно передала Неарху все, что он хотел знать.
   
Из-под опущенных век молодого флотоводца скатилось несколько слезинок. Критянин оставался недвижимым, только опущенная на боковину кресла рука вздрагивала, а тонкие пальцы сдавливали шею резному льву. Повинуясь внезапному порыву, Гесиона приподнялась с ковра и прильнула щекой к этой руке. Неарх не отнял ее, а, протянув другую руку, стал гладить волосы фиванки, вполоборота следя за Таис, которая дополнила ее рассказ.
   
— И мой Менедем ушел сопровождать Эгесихору в подземелья Аида… — Таис расплакалась.
   
— И проклятый Эоситей тоже там! О спартанцы! — глухо, с ненавистью и угрозой воскликнул Неарх, вставая.
   
— Эгесихора тоже лакедемонянка! — тихо возразила Таис, и критянин не нашел что ответить.
   
— Завтра на рассвете принесу жертву в память ее. Я приглашаю тебя, — сказал Неарх после некоторого молчания. — И тебя, — он обратился к Гесионе. — Пришлю колесницу или носилки…
   
— Хорошо, — ответила Таис за обеих, — но ты забыл про это. — Она протянула ларец Эгесихоры.
   
Неарх отступил на шаг, отстраняя ящичек рукой.
   
— Нет, не надо. Отдаю той, которая увезла Эгесихору от убийц, — твоей подруге.
   
Потрясенная Гесиона от волнения сделалась пунцовой.
   
— Что с тобою, наварх? Разве можно дарить столь дорогие вещи нищей девушке, ведь я не рабыня только по доброте госпожи? Я не могу взять этого!
   
— Возьми! На память об ужасном часе, пережитом вместе с моей золотой милой. А о своих достоинствах предоставь судить мне!
   
Гесиона неуверенно взглянула на Таис. Гетера повела бровями: мол, надо взять; и фиванка низко склонилась, принимая ларец из ее рук под угрюмым взглядом критянина.
   
Неарх остановился у порога.
   
— Есть еще у меня к тебе слова Птолемея. Он искал тебя в первый же день, а теперь уплыл с Александром к морю. Он не забыл тебя. Если ты хочешь увидеть его, Александра и Гефестиона, то поплывем вместе. Я жду посланного из Залива Героев и должен присоединиться к Александру. Наш божественный полководец и друг хочет основать новый город — может быть, будущую столицу своего царства. Есть подходящее место, там, где был тысячелетие тому назад критский порт.
   
— Где же это? — заинтересовалась Таис.
   
— На побережье. Отсюда плыть на Навкратис и дальше на Канопус, потом вдоль берега моря, на запад. Впрочем, ты знаешь об этом месте из Гомера: обитель морского старца Протея.
   
— «На море в шумном прибое находится остров, лежащий против Египта. Его называют там жители Фарос», — моментально вспомнила и речитативом напела Таис.
   
— Да, Фарос. И это гомеровское место особенно нравится Александру. Знаешь, как он любит Гомера. Так едем?
   
Таис смутилась.
   
— Большой ли у тебя корабль?
   
Неарх впервые за весь вечер усмехнулся.
   
— Самый большой мой корабль стоит в Тире, на площади перед главным храмом. В знак победы. Так же, как осадная машина Деиада, начальника всех механиков Александра, в знак победы водружена внутри храма в Газе.
   
Таис всплеснула руками в восхищении.
   
— Зачем тебе знать размеры моего корабля? — продолжал критянин. — Я дам тебе отдельный корабль, два, три, сколько захочешь.
   
Пожалуй, впервые афинянка ощутила могущество молодого македонского царя и его не менее молодых сподвижников.
   
— Так ты согласна плыть к Фаросу? Но зачем тебе большой корабль? Здесь меньше имущества, чем в Афинах. — И Неарх окинул взором небогатую обстановку скромного дома Таис.
   
— Мне нужно взять с собой мою лошадь, — стесняясь, ответила Таис, — я не могу с ней расстаться надолго.
   
— Понимаю. Только-то? А еще?
   
— Кроме меня, конюх и еще две женщины.
   
Неарх гордо сказал:
   
— В твоем распоряжении будет целый корабль с опытными моряками. Я ожидаю своего посланца через два дня. Тогда мы поплывем на Эшмун и Малый Гермополь, мимо Навкратиса. Ты ведь была там?
   
В воспоминании Таис пронеслись унылые, равнины с бесчисленными засоленными озерами, песчаными грядами, необъятными зарослями тростников — весь тот угрюмый барьер Дельты, который отделял Египет от сияющей синевы моря.
   
Приняв молчание афинянки за нерешительность, Неарх сказал:
   
— Птолемей просил меня дать тебе столько дариков, сколько ты захочешь. Я пришлю завтра.
   
Таис задумчиво покачала головой.
   
— Нет, не надо. Я еще не видела Птолемея. И он меня.
   
Неарх усмехнулся.
   
— Напрасно ты сомневаешься. Птолемей будет у твоих колен в тот же час, как увидит тебя!
   
— Я сомневаюсь в себе. Но я возьму у тебя в долг три сотни дариков.
   
— Конечно, бери, я привез много денег…
   
Едва стихло бряцание оружия его охраны, Гесиона стремительно бросилась к Таис и по своей привычке скользнула на пол, обняв ее колени.
   
— Госпожа, если ты любишь меня, то возьмешь этот царский дар, — она показала на ларец Эгесихоры.
   
— Я люблю тебя, Рожденная змеей, — с нежностью ответила Таис, — но не возьму того, что отдано. По воле судьбы и богов, оно принадлежит тебе.
   
— Мне негде хранить драгоценности!
   
— Спрячь пока у меня. Кстати, пора тебе обзавестись своей комнатой. Хочешь, я отдам тебе маленькую?
   
— О госпожа, я хотела бы спать на ковре перед твоей постелью!
   
— Я буду тебя бить всякий раз за это обращение, — и Таис в самом деле крепко ее шлепнула. — Спать нам в одной комнате не годится. Чувствую, что ты скоро проснешься…
   
   
Печальный обряд памятного жертвоприношения под скорбные греческие песни длился недолго. Все ушли, и даже Таис, а Неарх долго еще оставался на месте сожжения Эгесихоры.
   
Критянин вновь явился к Таис только через два дня.
   
— Прибыл гонец от Александра, — сразу заговорил Неарх, — и теперь мы можем не спешить к Фаросу. Там уже основана Александрия, а сам великий стратег с Птолемеем, Гефестионом и другими приближенными отправляется в Ливийскую пустыню, к оазису, где находится знаменитый оракул Аммона и его священный дуб.
   
— Это далеко?
   
— Больше трех тысяч стадий по пустыне.
   
— И три тысячи назад? Так это месяц пути!
   
— Для Александра меньше.
   
— Тогда вообще зачем плыть к Фаросу?
   
— Тебе-то не нужно. А мне Александр велит осмотреть место для гавани. Я поеду. Ненадолго.
   
— Возьмешь меня с собой? На свой корабль? Без лошади, только меня и Гесиону?
   
— Охотно. Только зачем тебе?
   
— Посмотреть Фарос. Я хотела повидаться с морем, а вовсе не с Птолемеем. Лошадь останется здесь, и рабыня также.
   
Клонария рассказала своему купцу про скорый отъезд, и он заторопился «взять» ее в свой дом и подписать брачное условие. В хозяйстве купца на время найдется место и для Салмаах.
   
Быстроходный корабль начальника флота понес Таис и Гесиону вниз по западному рукаву Нила. Неарх плыл с военной поспешностью, не задерживаясь нигде, делая остановки только для пополнения свежей провизии. Большую часть пути Таис проводила на палубе, сидя под кормовым навесом рядом с критянином и кутаясь от резковатого ветра в персидский голубой плащ тонкой шерсти, привезенный Неархом для Эгесихоры. Гесиона сидела тут же в излюбленной своей позе, поджав ноги, на мягких коврах в три слоя — роскошь, невиданная в Афинах того времени, да и в Египте доступная разве вельможам и жрецам самого высшего круга. Трое рабов — два рослых мизийца и худощавая злая финикиянка — держались поодаль, готовые исполнить любое повеление.
   
Неарх рассказывал о приключениях в походе Александра. Не столько военный по душе, сколько исследователь и мореплаватель, он больше вспоминал о разных местах ионийского и финикийского побережья, чем о боях. Столь похожие на Крит и Элладу горы и бухты, однако более просторные и более безлюдные, с нетронутыми обширными лесами сосен и кедров, светлые и чистые, продуваемые ветрами гор. На холмах пониже, будто сады богов, простирались рощи смоковниц с клубящимися, как зеленые облака, пузатыми кронами; посаженные титанами ряды каштанов, могучих орехов и гранатных деревьев. Еще ниже, к самому побережью, подходили заросли миндаля, гигантские, как дома, кусты съедобного орешника, ароматного мирта и лавра, фисташек, рожкового дерева с черными стручками, равными по сладости финикам. Все это богатство пищи, мало тронутое человеком даже в небольшом удалении от городов, помогало людям жить в привольном уединении. Если бы не постоянные нападения пиратов, то жизнь была бы там куда более легкой, чем на родных берегах Пелопоннеса или Крита. Но города-полисы требовали новых и новых рабов для построек и ведения хозяйства, и азиатские побережья обезлюдели, опустошенные охотниками за «живыми орудиями».
   
Неарх вспоминал бухты в белых известняковых обрывах, точно мраморные чаши, налитые синей, хрустально-прозрачной водой; глубокие заливы среди красных гор с таинственно черневшими подводными скалами, поросшими огромными губками или кроваво-красными кораллами.
   
Окаймленные кустарниками тимьяна, лаванды и ладанника, в безветренные и жаркие дни берега источали резкий аромат, умерявшийся свежим запахом моря. Дальше на юг, в Киликии, узкие горные долины, осененные исполинскими платанами, во время цветения были пропитаны ядовитыми испарениями олеандров и магнолий. Горе тем, кто задерживался для отдохновения у журчащих речек, бежавших по дну долин. На выходах к морю погребальными колоннами высились кипарисы по шестидесяти локтей высоты, невиданной в Элладе.
   
Целые острова серебристо-серой листвы маслин раскидывались вокруг городов и больших поселений.
   
На финикийских побережьях, более сухих и бедных, много дубов и кустарников, но в горах теснились такие же титаны — кедры и пихты, как в Киликии или Карии.
   
Неарх рассказывал о городах. Одни радостно открывали ворота победителям — македонцам. Другие отчаянно оборонялись и за это были разграблены и вырезаны до последнего мужчины: Милет, Галикарнасс, Тир, тем более Газа.
   
Всякий раз как заходила речь о взятых городах и сражениях, Неарх говорил об Александре. Товарищ детских игр, юношеских приключений, опальный царевич на глазах своих близких друзей, не говоря уже о преданных гетайросах-товарищах — цвете македонской конницы из знатных родов, превращался из неопытного воина в божественного полководца. Александр свершил такое, о чем не мог мечтать никто из эллинов, даже его отец Филипп, давно думавший о войне с Персией. Вопреки советам опытных в политике мужей Александр отверг коварные приемы своего отца и действовал всегда прямо, держал свое слово, точно исполнял обещания. Его способность к молниеносным решениям превосходила даже способности Фемистокла. Он не отступал от задуманного, действовал с такой уверенностью в успехе, что это казалось его полководцам божественной проницательностью. В первой большой битве — при Гранике — старшие военачальники могли еще порицать его за неосторожность. Но после гигантской битвы при Иссе, когда Александр с тридцатью пятью тысячами македонцев и тессалийских всадников разгромил сотни тысяч воинов Дария с ничтожными для себя потерями, его приближенные стали относиться к Александру с благоговейным страхом. Прежняя простота и даже фамильярность отношений с ним сменилась преклонением. Манера Александра внезапно бросаться в самые опасные места битвы делала его похожим на Ахиллеса, которого он числил в своих предках. И бился он с той же яростью: за короткий срок он получил две тяжелые раны — в бедро и в плечо, от которых оправился нечеловечески быстро.
   
— Наверное, его окружают лучшие красавицы Ионии, Сирии, Египта? — спросила Таис.
   
Неарх расхохотался добрым смешком.
   
— Ты удивишься! Представь, у Александра никого нет, если не считать какой-то невзрачной вдовы, которую он взял к себе в палатку после того, как старшие полководцы посоветовали ему не возбуждать недоумение среди воинов и обзавестись любовницей…Десятки тысяч молодых женщин проданы в рабство — бери любую. В битве при Иссе он захватил все имущество — Дария и его семью, включая мать, жену и двух дочерей. Жена Дария Статира считалась первой красавицей Азии, да и царевны красивы.
   
— И он не взял ее?
   
— Нет. И не позволил никому из приближенных, сказав, что эти женщины будут заложницами.
   
Таис взяла с глиняного блюда горсть карийского миндаля — обычной в Элладе еды, по которой соскучилась в Египте.
   
— Так он совсем не любит женщин? — спросила она.
   
— Я бы не сказал. Когда Птолемей намекнул ему, что персиянки царской семьи прекрасны, Александр почти с ожесточением ответил: «Да — и это мученье для моих глаз!» Нет, он чувствует женскую красоту и преклоняется перед ней!
   
— Тогда почему он избегает женщин?
   
— Мне думается, Александр не совсем обычный человек. Он безразличен к еде и питью. Я видел, как ему претит обжорство товарищей, устраивавших пиры после каждой победы. Он не алчен, хотя ни один человек в Элладе не владел еще такими сокровищами. Любимое занятие у него — читать по ночам, а днем общаться с криптосами — разведчиками пути, и беседовать с философами.
   
— А вдова?
   
— Она не любит Александра и боится его, укрываясь в заднем отделении шатра, будто мышь.
   
Наступила очередь засмеяться Таис.
   
— Ты сам как понимаешь его, близкий друг? Или есть еще ближе? Птолемей? Гефестион?
   
— Гефестион, пожалуй, но как раз потому, что полностью противоположен Александру. Птолемей себе на уме, хотя сообразительность и быстроту его решений Александр ценит высоко. Я знаю море, а он от него далек. Мы, его ближайшие друзья, в последнее время как-то отошли от него. Решения Александра трудно предвидеть, его поступки часто необъяснимы.
   
— Например?
   
— Иногда Александр ведет себя как мудрый правитель, милостивый к побежденным, уважающий чужие обычаи и храмы, исполненный добрых намерений к жителям завоеванных городов. А иногда подобен дикому, необузданному варвару. Разрушает города до основания, устраивает кровавую резню. Македонцы еще в Фивах показали, на что они способны.
   
— О да! — вырвалось у Гесионы.
   
Неарх пристально взглянул на нее и продолжал:
   
— Той же участи подверглись Милет и Галикарнасс, не говоря уже о Газе. Сопротивление приводит Александра в бешенство, он расправляется с противником, как дикарь, забывая все свои прекрасные слова о равенстве людей Азии и Эллады. Мне кажется, мужество и отвага заслуживают хотя бы уважения. Ведь мужество живет в лучших людях. Как же можно убивать мужественных и отважных, оставляя жить лишь слабых душой и телом? Ни один хороший хозяин-скотовод не поступит так с животными, не то что с людьми.
   
— Есть в этой дикости еще худшая сторона, — внезапно, густо покраснев, сказала Гесиона, — среди избиваемых и продаваемых, подобно скоту, людей есть совсем неповторимые: художники, врачи, философы, певцы, артисты. Каждый полис, город-государство, славен своими мастерами, достижениями в создании прекрасного, в знаниях и ремеслах. Надо ли тебе говорить, что все это требует веков постепенного совершенствования, даже тысячелетий, как Египет, Эллада, погибший Крит. Уничтожая город-островок со всеми носителями искусства и знания, мы обкрадываем сами себя и всю Ойкумену, лишаемся создававшейся веками мудрости и красоты…
   
Неарх поднял брови, подумал и энергично закивал в знак согласия.
   
— Скажи, пробовал ты говорить об этом с Александром? — спросила Таис.
   
— Пробовал. Сначала он слушал меня, зная, что я вообще редко говорю и только о важном.
   
— А потом?
   
— Забывал все в очередной ахиллесовой ярости. Он похож не на Филиппа, а гораздо больше на свою мать Олимпиаду.
   
— Какая она была?
   
— Почему была? Она жива — ей немногим больше сорока, и она по-прежнему красива — особенной, диковатой красотой. Знаешь ли ты, что она царевна древнего рода из горной Тимфеи, сирота, посвященная Дионису, ставшая жрицей его и, конечно, менадой.
   
— Значит, она подвержена бешеному экстазу? И Александр унаследовал эту способность. Теперь я больше понимаю его необъяснимое поведение.
   
— Вероятно, так! Он впадает в неистовство, наталкиваясь на сопротивление, будь то столкновение с врагом или спор с друзьями. Пытается преодолеть препятствие буйным наскоком, не щадя ни своей, ни чужих жизней, не считаясь с достоинством человека, о котором в спокойные минуты он немало говорит, возражая своему учителю Аристотелю.
   
— Так бывает с очень удачливыми людьми, возлюбленными Тихе, судьбы, — задумчиво сказала Таис.
   
Собеседники долго молчали, слушая журчание воды под рулевыми веслами.
   
Корабль шел под парусами. Стойкий восточный ветер ускорил путешествие. Заунывный крик погонщиков и рев ослов доносились издалека. Насколько хватал глаз, простирались заросли донакса — камышей, волновавшиеся под ветром подобно буровато-зеленому морю. Ближе к берегам проток и стариц росли тростники с пышными метелками, трепетавшими в такт течению.
   
— А эту, прекраснейшую из всех, жену Дария, ты видел? — вдруг спросила гетера.
   
— Видел. Она очень красива.
   
— Лучше меня? И… Эгесихоры?
   
— Вовсе нет. Высокая, тонкая. Мрачные черные глаза под широкими черными бровями. Рот большой, тонкогубый, щеки чуть впалые, шея длинная, ноги не разглядишь в их плотной одежде. Еще черные косы, тонкие, как змеи, вот тебе весь ее облик. На мой взгляд, куда хуже, чем ты или… — взгляд Неарха остановился на фиванке, покрывшейся жарким румянцем, — чем Гесиона.
   
«Рожденная змеей» спрятала лицо в ладонях, а Таис весело вскочила, обняла Неарха и поцеловала ниже глаза, избегая колючей бороды.
   
— Ты заслуживаешь награды. Я буду танцевать для тебя. Зови музыкантшу. Кажется, здесь есть флейтистка, а с китарой управится Гесиона.
   
Неарх и все спутники были в восторге от неожиданного представления, ибо для эллинов, финикийцев и египтян нет в жизни большего удовольствия, чем танцы красивых женщин.
   
…Тихие «зимородковые» дни окончились с наступлением зимнего солнцеворота, но погода оставалась спокойной и тогда, когда корабль Неарха вышел из рукава Нила и повернул вдоль берега моря на запад, гонимый стойким восточным ветром. Двое искусных кормчих не отходили от рулевых весел. В этой широкой полосе желтоватой воды, взмученной накатистым прибоем, отмели все время изменяли свое расположение. В жидком песке с примесью нильского ила днище корабля могло прилипнуть к мели так, что никакие усилия гребцов и паруса не смогли бы сдвинуть плененное судно. Поэтому ночью кормчие не решались плыть и останавливались в маленьких заливах.
   
Таис и Гесиона находились под покровительством Афродиты: богиня сделала плавание легким и быстрым. Вскоре корабль вышел на чистую воду, вне несомых Нилом песков, и подходил к видной издалека белой полосе пены за островом Фарос. На косе между лиманом Мареотидой и широким проливом, там, где всего месяц назад стояло жалкое селение рыбаков Ракотис, скопилось восемь кораблей с лесом и камнем. В этот утренний час густо поднимался дым от кухонь в лагере воинов и хижинах рабов; подхватываемый ветром, он уносился на запад, по пустынному либийскому побережью.
   
Архитектор Александра Динократ успел многое. На месте будущего города пролегали канавки и ряды вколоченных в землю реек, означавшие контуры будущих зданий, храмов, улиц и площадей.
   
Начальник города, пожилой македонец, иссеченный шрамами, встретил Неарха с большим почетом. Под защитой стены, еще пахнувшей сырой известью, поставили две палатки, сотканные из тонкой шерсти памфилийских горных коз. В ложах, подушках, занавесях не было недостатка на корабле командующего флотом. Под всемогущей его опекой Таис и Гесиона разместились роскошно.
   
Свидание с морем всколыхнуло в Таис память прошлых лет. Чуть печальная, она вновь переживала незабвенные мгновения своей короткой, но богатой впечатлениями жизни под родной шум моря, всплески широких накатов и вечно изменяющиеся извивы пенных полос. Здесь собралось много чаек, их качающийся полет и резкие, тревожные крики наводили на мысли об Эа — острове плача, обиталище Кирки посреди пустынного Ионического моря.
   
Чтобы развеять нежданно пришедшую грусть, Таис попросила у Неарха лодку и гребцов. Критянин вызвался сопровождать своих гостей, и они поплыли через пролив к легендарному обиталищу морского старца. Солнце перевалило за полдень, и ветер внезапно утих. С высоты повеяло жаром, сверкающие блики медленно закачались на успокаивающейся воде. Лодка подходила к острову — низкому, песчаному и совершенно пустому. Даже чайки утихли. Неарх повернул налево, к западному концу Фароса. Нос лодки ткнулся в песчаный откос. Неарх, став в воду, перебросил обеих женщин на берег. Приказав гребцам ожидать, он повел Таис и Гесиону через отдающие жаром песчаные холмики, поросшие сухой колючкой. За буграми широкая полоса утрамбованного прибоем песка со стороны моря ограничивалась прямой каменной стеной. Гигантские глыбы, еще более крупные, чем в афинском Пеласгиконе, здесь были пригнаны с тщательностью, напоминавшей египетские или критские постройки.
   
— Что это? Кто жил здесь в давние времена? — вполголоса спросила Таис у Неарха.
   
Не отвечая, Неарх подвел афинянку к краю стены и показал на раскиданные землетрясением глыбы, лежавшие в прозрачной воде. На ровной поверхности глыб виднелся рисунок в виде клеток, обозначенных правильными глубокими бороздками. Часть квадратов была углублена, часть оставлена вровень с поверхностью камня. Получился сетчатый рисунок темных и светлых квадратов.
   
Таис сразу вспомнила, где она видела похожее.
   
— Крит, правда? — с загоревшимися глазами воскликнула она.
   
Неарх ответил широкой довольной улыбкой.
   
— Там поглубже есть развалины. Гляди: будто колонна!
   
— Я хочу это посмотреть, — сказала Таис, — вода не холодная, несмотря на зимнее время. Не то что у нас в Элладе.
   
— Здешних окунуться не заставишь! — весело сказал Неарх и внезапно помрачнел.