1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Влезайте, –  сказал солдат. – Где это вы так нализались? Господин фельдкурат тоже… –  И солдат сплюнул.    

Солдат  ушёл с пакетом. Пришедшие долго ждали его в передней, пока наконец не открылась  дверь и в переднюю не вошёл, а как бомба влетел фельдкурат. Он был в одной  жилетке и в руке держал сигару.    

– Так  вы уже здесь, – сказал он, обращаясь к Швейку. – А, это вас привели.  Э… нет ли у вас спичек?    

– Никак  нет, господин фельдкурат, – ответил Швейк.    

– А…  а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должен иметь спички, чтобы закурить.  Солдат, не имеющий спичек, является… является… Ну?    

– Осмелюсь  доложить, является без спичек, – подсказал Швейк.    

– Совершенно  верно, является без спичек и не может дать никому закурить. Это во-первых. А  теперь, во-вторых. У вас ноги не воняют, Швейк?    

– Никак  нет, не воняют.    

– Так.  Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьёте?    

– Никак  нет, водки не пью, только ром.    

– Отлично!  Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжил его на денёк у поручика Фельдгубера,  это его денщик. Он ни черта не пьёт, такой pp… тр… трезвенник, а потому  отправится с маршевой ротой. По… потому что такой человек мне не нужен. Это не  денщик, а корова. Та тоже пьёт одну воду и мычит как бык.    

– Ты  т… т… резвенник! – обратился он к солдату. – Не… не стыдно тебе!  Дурррак! Достукаешься – получишь в морду.    

Тут  фельдкурат обратил своё внимание на солдат, которые привели Швейка и, несмотря  на то что изо всех сил старались стоять ровно, качались из стороны в сторону,  тщетно пытаясь опереться на свои ружья.    

– Вы  п… пьяны!.. – сказал фельдкурат. – Вы напились при исполнении  служебных обязанностей! За это я поса… садить велю вас! Швейк, отберите у них  ружья, отведите на кухню и сторожите, пока не придёт патруль. Я сейчас п…  позвоню в казармы.    

Итак,  слова Наполеона: «На войне ситуация меняется каждое мгновение», – нашли  здесь своё полное подтверждение – утром конвоиры вели под штыками Швейка и  боялись, как бы он не сбежал, а под вечер оказалось, что Швейк привёл их к  месту назначения и ему пришлось их караулить. Они не сразу сообразили, как  обернулось дело, но когда, сидя на кухне, увидели в дверях Швейка с ружьём и  примкнутым штыком, то поняли всё.    

– Я  бы чего-нибудь выпил, – вздохнул маленький оптимист.    

Но  верзилу опять одолел приступ скептицизма. Он заявил, что всё это – низкое  предательство, и громко принялся обвинять Швейка за то, что по его вине они  попали в такое положение. Он укорял его, вспоминая, как Швейк им обещал, что  завтра его повесят, а теперь выходит, что исповедь, как и виселица, одно  надувательство.    

Швейк  молча расхаживал около двери.    

– Ослы  мы были! – вопил верзила.    

Выслушав  все обвинения, Швейк сказал:    

– Теперь  вы по крайней мере видите, что военная служба – не фунт изюма. Я только исполняю  свой долг. Влип я в это дело случайно, как и вы, но мне, как говорится,  «улыбнулась фортуна».    

– Я  бы чего-нибудь выпил! – в отчаянии повторял оптимист.    

Верзила  встал и, пошатываясь, подошёл к двери.    

– Пусти  нас домой, – сказал он Швейку, – брось дурачиться, голубчик!    

– Отойди! –  ответил Швейк. – Я должен вас караулить. Отныне мы незнакомы.    

В дверях  появился фельдкурат.    

– Я…  я никак не могу дозвониться в эти самые казармы. А потому ступайте домой да по…  помните у меня, что на службе пьянствовать не… нельзя! Марш отсюда!    

К чести  господина фельдкурата будь сказано, что в казармы он не звонил, так как  телефона у него не было, а просто говорил в настольную электрическую лампу.    

     II    

     

Уже  третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто Каца и за это время  видел его только один раз. На третий день пришёл денщик поручика Гельмиха и  сказал Швейку, чтобы тот шёл к ним за фельдкуратом.    

По  дороге денщик рассказал Швейку, что фельдкурат поссорился с поручиком Гельмихом  и разбил пианино. Фельдкурат в доску пьян и не хочет идти домой, а поручик  Гельмих, тоже пьяный, всё-таки выкинул его на лестницу, и тот сидит у двери на  полу и дремлет.    

Прибыв  на место, Швейк как следует встряхнул фельдкурата. Тот замычал и открыл глаза.  Швейк взял под козырёк и отрапортовал:    

– Честь  имею явиться, господин фельдкурат!    

– А  что… вам… здесь надо?    

– Осмелюсь  доложить, я пришёл за вами, господа фельдкурат. Я должен был прийти.    

– Должны  были прийти за мной? А куда мы пойдём?    

– Домой,  господин фельдкурат.    

– А  зачем мне идти домой? Разве я не дома?    

– Никак  нет, господин фельдкурат, вы – на лестнице в чужом доме.    

– А  как… как я… сюда попал?    

– Осмелюсь  доложить, вы были в гостях.    

– В…  гостях… в го… гостях я не… не был. Вы… о… ошибаетесь…    

Швейк  приподнял фельдкурата и прислонил его к стене. Фельдкурат шатался из стороны в  сторону, наваливался на Швейка и всё время повторял, глупо улыбаясь:    

– Я  у вас сейчас упаду…    

Наконец  Швейку удалось прислонить его к стене, но в этом новом положении фельдкурат  опять задремал.    

Швейк  разбудил его.    

– Что  вам угодно? – спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене и  сесть на пол.    

– Кто  вы такой?    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, – ответил Швейк, снова прислоняя фельдкурата  к стене, – я ваш денщик.    

– Нет  у меня никаких денщиков, – с трудом выговаривал фельдкурат, пытаясь упасть  на Швейка, – и я не фельдкурат. Я свинья!.. – прибавил он с пьяной  откровенностью. – Пустите меня, сударь, я с вами не знаком!    

Короткая  борьба окончилась решительной победой Швейка, который воспользовался этим для  того, чтобы стащить фельдкурата с лестницы в парадное, где тот, однако, оказал  серьёзное сопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.    

– Я  с вами, сударь, не знаком, – уверял он, сопротивляясь Швейку. –  Знаете Отто Каца? Это – я.    

– Я  у архиепископа был! – орал он немного погодя за дверью. – Сам Ватикан  проявляет интерес к моей персоне. Понимаете?!    

Швейк  отбросил «осмелюсь доложить» и заговорил с фельдкуратом в интимном тоне.    

– Отпусти  руку, говорят, – сказал он, – а не то дам раза! Идём домой – и баста!  Не разговаривать!    

Фельдкурат  отпустил дверь и навалился на Швейка.    

– Тогда  пойдём куда-нибудь. Только к «Шугам»58 я не пойду, я там остался должен.    

Швейк  вытолкал фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару к дому.    

– Это  что за фигура? – полюбопытствовал один из прохожих.    

– Это  мой брат, – пояснил Швейк. – Получил отпуск и приехал меня навестить  да на радостях выпил: не думал, что застанет меня в живых.    

Услыхав  последнюю фразу, фельдкурат промычал мотив из какой-то оперетки, перевирая его  до невозможности. Потом выпрямился и обратился к прохожим:    

– Кто  из вас умер, пусть явится в течение трёх дней в штаб корпуса, чтобы труп его  был окроплён святой водой… – и замолк, норовя упасть носом на тротуар.    

Швейк,  подхватив фельдкурата под мышки, поволок его дальше. Вытянув вперёд голову и  волоча ноги, как кошка с перешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под  нос:    

– Dominus  vobisclim, et cum spiritu tuo. Dominus  vobiscurn[35].    

У  стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар, прислонив его к стене,  а сам пошёл договариваться с извозчиками. Один из них заявил, что знает этого  пана очень хорошо, он уже один раз его возил и больше не повезёт.    

– Заблевал  мне всё, – пояснил извозчик, – да ещё не заплатил за проезд. Я его  больше двух часов возил, пока нашёл, где он живёт. Три раза я к нему ходил, а  он только через неделю дал мне за всё пять крон.    

Наконец  после долгих переговоров какой-то извозчик взялся отвезти.    

Швейк  вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у него с головы чёрный котелок  (он обыкновенно ходил в штатском) и унёс.    

Швейк  разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил его в закрытый экипаж. Там  фельдкурат впал в полное отупение. Он принял Швейка за полковника Семьдесят  пятого пехотного полка Юста и несколько раз повторил:    

– Не  сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!    

С минуту  казалось, что от тряски пролётки по мостовой к нему возвращается сознание. Он  сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной песенки. Вероятно, это была  его собственная импровизация.    

     

Помню золотое время,    

Как все улыбались мне,    

Проживали мы в то время    

У Домажлиц в Мерклине.    

     

Однако  минуту спустя он потерял всякую способность соображать и, обращаясь к Швейку,  спросил, прищурив один глаз:    

– Как  поживаете, мадам?.. Едете куда-нибудь на дачу? – после краткой паузы  продолжал он.    

В глазах  у него двоилось, и он осведомился:    

– Изволите  иметь уже взрослого сына? – И указал пальцем на Швейка.    

– Будешь  ты сидеть или нет?! – прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел  встать на сиденье. – Я тебя приучу к порядку!    

Фельдкурат  затих и только молча смотрел вокруг своими маленькими поросячьими глазками,  совершенно не понимая, что, собственно, с ним происходит.    

Потом,  опять забыв обо всём на свете, он повернулся к Швейку и сказал тоскливым тоном:    

– Пани,  дайте мне первый класс,59 – и сделал попытку спустить брюки.    

– Застегнись  сейчас же, свинья! – заорал на него Швейк. – Тебя и так все извозчики  знают. Один раз уже облевал всё, а теперь ещё и это хочешь. Не воображай, что  опять не заплатишь, как в прошлый раз.    

Фельдкурат  меланхолически подпёр голову рукой и стал напевать:    

     

Меня уже никто не любит…    

     

Но  внезапно прервал пение и заметил:    

– Entschuldigen  Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel! Ich kann singen, was ich will![36]    

Тут он,  как видно, хотел просвистать какую-то мелодию, но вместо свиста из глотки у  него вырвалось такое мощное «тпрру», что экипаж остановился.    

Когда  спустя некоторое время они, по распоряжению Швейка, снова тронулись в путь,  фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.    

– Не  закуривается, – сказал он, понапрасну исчиркав всю коробку спичек. –  Вы мне дуете на спички.    

Но  внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.    

– Вот  смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?    

И он  стал шарить по карманам.    

– Я  потерял билет! – закричал он. – Остановите вагон, билет должен  найтись!    

Потом  покорно махнул рукой и крикнул:    

– Трогай  дальше!    

И вдруг  забормотал:    

– В  большинстве случаев… Да, всё в порядке… Во всех случаях… Вы находитесь в заблуждении…  На третьем этаже?.. Это – отговорка… Разговор идёт не обо мне, а о вас, милостивая  государыня… Счёт!.. Одна чашка чёрного кофе…    

Засыпая,  он начал спорить с каким-то воображаемым неприятелем, который лишал его права  сидеть в ресторане у окна. Потом принял пролётку за поезд и, высовываясь  наружу, орал на всю улицу по-чешски и по-немецки:    

– Нимбурк,  пересадка!    

Швейк с  силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про поезд, принялся подражать  крику разных животных и птиц. Дольше всего он подражал петуху, и его «кукареку»  победно разносилось по улицам.    

На  некоторое время он стал вообще необычайно деятельным, неусидчивым и попытался  даже выскочить из пролётки, ругая всех прохожих хулиганами. Затем он выбросил в  окно носовой платок и закричал, чтобы пролётку остановили, так как он потерял  багаж. Потом стал рассказывать:    

– Жил  в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер. – Он вдруг  расхохотался. – Что, нехорош разве анекдотец?    

Всё это  время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной строгостью. При малейших  попытках фельдкурата отколоть очередной номер, выскочить, например, из пролётки  или отломать сиденье, Швейк давал ему под рёбра, на что тот реагировал  необычайно тупо. Только один раз он сделал попытку взбунтоваться и выскочить из  пролётки, заорав, что дальше не поедет, так как, вместо того чтобы ехать в  Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну минуту ликвидировал мятеж и  заставил фельдкурата вернуться к первоначальному положению, следя за тем, чтобы  он не уснул. Самым деликатным из того, что Швейк при этом произнёс, было:    

– Не  дрыхни, дохлятина! На фельдкурата внезапно нашёл припадок меланхолии, и он залился  слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него мать.    

– Одинок  я на этом свете, братцы, – голосил он, – заступитесь, приласкайте  меня!    

– Не  срами ты меня, – вразумлял его Швейк, – перестань, а то каждый  скажет, что ты нализался.    

– Я  ничего не пил, друг, – ответил фельдкурат. – Я совершенно трезв! Он  вдруг приподнялся и отдал честь.    

– Ich  melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen[37].  Я свинья! – повторил он раз десять с пьяной откровенностью, полной  отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:    

– Вышвырните  меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везёте?    

Потом  опустился на сиденье и забормотал:    

– «В  сиянье месяца златого…» Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли  лошадь попасть на небо?    

Фельдкурат  громко засмеялся, но через минуту загрустил и, апатично глядя на Швейка,  произнёс:    

– Позвольте,  сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.    

С минуту  он развлекался декламацией латинских стихов:    

– Aurea  prima satast, aetas, quae vindice nullo.60 Дальше у меня не получается, –  сказал он. – Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной  ничего не случится. Я хочу упасть носом, – заявил он решительно. –  Сударь! Дорогой друг, – продолжал он умоляющим тоном, – дайте мне  подзатыльник!    

– Один  или несколько? – осведомился Швейк.    

– Два.    

– На!    

Фельдкурат  вслух считал подзатыльники, блаженно улыбаясь.    

– Это  отлично помогает пищеварению, – сказал он. – Теперь дайте мне по  морде… Покорно благодарю! – воскликнул он, когда Швейк немедленно исполнил  его желание. – Я вполне доволен. Теперь разорвите, пожалуйста, мою  жилетку.    

Он  выражал самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы  немного придушил, чтобы остриг ему ногти, вырвал передние зубы. Он обнаружил  стремление к мученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили  во Влтаву.61    

– Мне  бы очень пошли звёздочки вокруг головы. Хорошо бы штук десять, –  восторженно произнёс он.    

Потом он  завёл разговор о скачках, но скоро перешёл на балет, однако и тут недолго задержался.    

– Чардаш  танцуете? – спросил он Швейка. – Знаете «Танец медведя»? Этак вот…    

Он хотел  подпрыгнуть и упал на Швейка. Тот надавал ему тумаков и уложил на сиденье.    

– Мне  чего-то хочется, – кричал фельдкурат, – но я сам не знаю, чего. Вы не  знаете ли, чего мне хочется?    

И он  повесил голову, словно бы полностью покоряясь судьбе.    

– Что  мне до того, чего мне хочется! – сказал он вдруг серьёзно. – И вам,  сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами не знаком. Как вы осмеливаетесь так  пристально на меня смотреть?.. Умеете фехтовать?    

Он  перешёл в наступление и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда  Швейк успокоил его, без стеснения дав почувствовать своё физическое  превосходство, фельдкурат осведомился:    

– Сегодня  у нас понедельник или пятница?    

Он  полюбопытствовал также, что теперь – декабрь или июнь, и вообще проявил недюжинный  дар задавать самые разнообразные вопросы.    

– Вы  женаты? Любите горгонзолу?62 Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была  ли у вашей собаки чумка?    

Потом  фельдкурат пустился в откровенность: рассказал, что он должен за верховые  сапоги, за хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер и он  лечил его марганцовкой.    

– Я  ни о чём другом не мог думать, да и некогда было, – продолжал он  икая. – Может быть, вам это кажется слишком тяжёлым, но скажите – ик! Что  делать! – ик! Уж вы простите меня!    

–…Термосом, –  начал он, забыв, о чём говорил минуту назад, – называется сосуд, который  сохраняет первоначальную температуру еды или напитка… Как по-вашему, коллега,  которая из игр честнее: «железка» или «двадцать одно»?.. Ей-богу, мы с тобой  где-то уже встречались! – воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и  облобызать его своими слюнявыми губами. – Мы ведь вместе ходили в школу…  Ты славный парень! – говорил он, нежно гладя свою собственную ногу. –  Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видел! С тобой я забываю о  всех пережитых страданиях.    

Тут им  овладело поэтическое настроение, и он заговорил о возвращении к солнечному свету  счастливых созданий и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал  молиться: «Богородица дево, радуйся», причём хохотал во всё горло.    

Когда  они остановились, его никак не удавалось вытащить из экипажа.    

– Мы  ещё не приехали! – кричал он. – Помогите! Меня похищают! Желаю ехать  дальше!    

Его  пришлось в буквальном смысле слова выковырнуть из дрожек, как варёную улитку из  раковины. Одно мгновение казалось, что его вот-вот разорвут пополам, потому что  он уцепился ногами за сиденье.    

При этом  фельдкурат громко хохотал, очень довольный, что надул Швейка и извозчика.    

– Вы  меня разорвёте, господа!    

Еле-еле  его втащили по лестнице в квартиру и, как мешок, свалили на диван. Фельдкурат  заявил, что за автомобиль, которого он не заказывал, он платить не намерен.  Понадобилось более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом  экипаже. Но и тогда он не согласился платить, возражая, что ездит только в  карете.    

– Вы  меня хотите надуть, – заявил фельдкурат, многозначительно подмигивая  Швейку и извозчику, – мы шли пешком.    

И вдруг  под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелёк:    

– Возьми  всё! Ich kann bezahlen![38]  Для меня лишний крейцер ничего не значит!    

Правильнее  было бы сказать, что для него ничего не значат тридцать шесть крейцеров, так  как в кошельке больше и не было. К счастью, извозчик подверг фельдкурата  тщательному обыску, ведя при этом разговор об оплеухах.    

– Ну,  ударь! – посоветовал фельдкурат. – Думаешь, не выдержу? Пяток оплеух  выдержу.    

В жилете  у фельдкурата извозчик нашёл пятёрку и ушёл, проклиная свою судьбу и фельдкурата,  из-за которого он даром потратил столько времени и к тому же лишился заработка.    

Фельдкурат  медленно засыпал, не переставая строить различные планы. Чего только не  приходило ему в голову: сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец,  поджарить себе рыбки.    

Потом он  обещал выдать за Швейка свою сестру, которой у него не было. Наконец он пожелал,  чтобы его отнесли на кровать, и уснул, заявив, что ему хотелось бы, чтобы в нём  признали человека – существо, равноценное свинье.    

     III    

     

Войдя  утром в комнату фельдкурата, Швейк застал его лежащим на диване и напряжённо  размышляющим о том, как могло случиться, что его кто-то облил, да так, что он  приклеился брюками к кожаному дивану.    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, – сказал Швейк, – вы ночью…    

В немногих  словах он разъяснил фельдкурату, как жестоко тот ошибается, думая, что его  облили.    

Проснувшись  с чрезвычайно тяжёлой головой, фельдкурат пребывал в угнетённом состоянии духа.    

– Не  могу вспомнить, – сказал он, – каким образом я попал с кровати на  диван?    

– А  вы и не были на кровати. Как только мы приехали, вас уложили на диван – до  постели дотащить не могли.    

– А  что я натворил? Не натворил ли я чего? Я же не был пьян!    

– До  положения риз, – отвечал Швейк, – вдребезги, господин фельдкурат, до  зелёного змия. Я думаю, вам станет легче, если вы переоденетесь и умоетесь…    

– У  меня такое ощущение, будто меня избили, – жаловался фельдкурат, – и  потом жажда. Я вчера не дрался?    

– До  этого не доходило, господин фельдкурат. А жажда – это из-за жажды вчерашней. От  неё не так-то легко отделаться. Я знал одного столяра, так тот в первый раз  напился под новый тысяча девятьсот десятый год, а первого января с утра его  начала мучить жажда, и чувствовал он себя отвратительно, так что пришлось  купить селёдку и напиться снова. С тех пор он делает это каждый день вот уже  четыре года подряд. И никто не может ему помочь, потому что по субботам он  покупает себе селёдок на целую неделю. Такая вот карусель, как говаривал наш  старый фельдфебель в Девяносто первом полку.    

Фельдкурат  был подавлен, на него напала хандра. Тот, кто услышал бы его рассуждения в этот  момент, ни на минуту не усомнился бы в том, что попал на лекцию доктора  Александра Батека на тему «Объявим войну не на живот, а на смерть демону  алкоголя, который убивает наших лучших людей» или что читает его книгу «Сто  искр этики», – правда, с некоторыми изменениями.    

– Я  понимаю, – изливался фельдкурат, – если человек пьёт благородные  напитки, допустим, арак, мараскин или коньяк, а ведь я вчера пил можжевёловку.  Удивляюсь, как я мог её пить? Вкус отвратительный! Хоть бы это вишнёвка была.  Выдумывают люди всякую мерзость и пьют, как воду. У этой можжевёловки ни вкуса,  ни цвета, только горло дерёт. Была бы хоть настоящая можжевёловая настойка,  какую я однажды пил в Моравии. А ведь вчерашнюю сделали на каком-то древесном  спирту или деревянном масле… Посмотрите, что за отрыжка! Водка – яд, –  решительно заявил он. – Водка должна быть натуральной, настоящей, а ни в  коем случае не состряпанной евреями холодным способом на фабрике. В этом отношении  с водкой дело обстоит, как с ромом, а хороший ром – редкость… Была бы под рукой  настоящая ореховая настойка, – вздохнул он, – она бы мне наладила  желудок. Такая ореховая настойка, как у капитана Шнабеля в Бруске.    

Он  принялся рыться в кошельке.    

– У  меня всего-навсего тридцать шесть крейцеров. Что, если продать диван… –  рассуждал он. – Как вы думаете, Швейк? Купят его? Домохозяину я скажу, что  я его одолжил или что его украли. Нет, диван я оставлю. Пошлю-ка я вас к  капитану Шнабелю, пусть он мне одолжит сто крон. Он позавчера выиграл в карты.  Если вам не повезёт, ступайте в Вршовице в казармы к поручику Малеру. Если и  там не выйдет, то отправляйтесь на Градчаны к капитану Фишеру.63 Скажите ему,  что мне необходимо платить за фураж для лошади, так как те деньги я пропил. А  если и там у вас не выгорит, заложим рояль. Будь что будет! Я вам напишу пару  строк для каждого. Постарайтесь убедить. Говорите всем, что очень нужно, что я  сижу без гроша. Вообще выдумывайте что хотите, но с пустыми руками не возвращайтесь,  не то пошлю на фронт. Да спросите у капитана Шнабеля, где он покупает эту  ореховую настойку, и купите две бутылки.    

Швейк  выполнил это задание блестяще. Его простодушие и честная физиономия вызывали  полное доверие ко всему, что бы он ни говорил. Швейк счёл более удобным не  рассказывать капитану Шнабелю, капитану Фишеру и поручику Малеру, что  фельдкурат должен платить за фураж для лошади, а подкрепить свою просьбу  заявлением, что фельдкурату, дескать, необходимо платить алименты.    

Деньги  он получил всюду.    

Когда он  с честью вернулся из экспедиции и показал фельдкурату, уже умытому и одетому,  триста крон, тот был поражён.    

– Я  взял всё сразу, – сказал Швейк, – чтобы нам не пришлось завтра или  послезавтра снова заботиться о деньгах. Всё сошло довольно гладко, но капитана  Шнабеля пришлось умолять на коленях. Такая каналья! Но когда я ему сказал, что  нам необходимо платить алименты…    

– Алименты?! –  в ужасе переспросил фельдкурат.    

– Ну  да, алименты, господин фельдкурат, отступные девочкам. Вы же мне сказали, чтобы  я что-нибудь выдумал, а ничего другого мне в голову не пришло. У нас один  портной платил алименты пяти девочкам сразу. Он был просто в отчаянии и тоже  часто одалживал на это деньги. И представьте, каждый входил в его тяжёлое  положение. Они спрашивали, что за девочка, а я сказал, что очень хорошенькая,  ей нет ещё пятнадцати. Хотели узнать адрес.    

– Недурно  вы провели это дело! – вздохнул фельдкурат и зашагал по комнате. –  Какой позор! – сказал он, хватаясь за голову. – А тут ещё голова  трещит!    

– Я  им дал адрес одной глухой старушки на нашей улице, – разъяснял  Швейк. – Я хотел провести дело основательно: приказ есть приказ. Не мог я  уйти ни с чем, пришлось кое-что выдумать. Да, вот ещё: там пришли за роялем. Я  их привёл, чтобы они отвезли его в ломбард, господин фельдкурат. Будет неплохо,  если рояль заберут. И место очистится, и денег у нас с вами прибавится – по  крайней мере на некоторое время будем обеспечены. А если хозяин станет  спрашивать, что мы собираемся делать с роялем, я скажу, что в нём лопнули струны  и мы его отправляем на фабрику в ремонт. Привратнице я так и сказал, чтобы она  не удивлялась, когда рояль будут выносить и грузить на подводу… И на диван у  меня уже покупатель есть. Это мой знакомый торговец старой мебелью. Зайдёт  после обеда. Нынче кожаные диваны в цене.    

– А  больше вы ничего не обстряпали, Швейк? – в отчаянии спросил фельдкурат,  всё время держась обеими руками за голову.    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, я принёс вместо двух бутылок ореховой настойки,  той самой, которую покупает капитан Шнабель, пять, чтобы у нас был кое-какой  запас и всегда нашлось что выпить… За роялем могут зайти. А то ещё ломбард  закроют…    

Фельдкурат  махнул безнадёжно рукой, и спустя несколько минут рояль уже грузили на подводу.  Когда Швейк вернулся из ломбарда, фельдкурат сидел перед раскупоренной бутылкой  ореховой настойки, ругаясь, что на обед ему дали непрожаренный шницель.  Фельдкурат был опять навеселе. Он объявил Швейку, что с завтрашнего дня  начинает новую жизнь, так как употреблять алкоголь – низменный материализм, а  жить следует жизнью духовной.    

Он  философствовал приблизительно с полчаса. Когда была откупорена третья бутылка,  пришёл торговец старой мебелью, и фельдкурат за бесценок продал ему диван и при  этом уговаривал покупателя побеседовать с ним. Он остался весьма недоволен,  когда тот отговорился тем, что идёт покупать ночной столик.    

– Жаль,  что у меня нет такого! – сокрушённо развёл руками фельдкурат. –  Трудно обо всём позаботиться заранее.    

После  ухода торговца старой мебелью фельдкурат завёл приятельскую беседу со Швейком,  с которым и распил следующую бутылку. Часть разговора была посвящена отношению  фельдкурата к женщинам и к картам. Сидели долго. Вечер застал Швейка за  приятельской беседой с фельдкуратом.    

К ночи  отношения, однако, изменились. Фельдкурат вернулся к своему вчерашнему состоянию,  перепутал Швейка с кем-то другим и говорил ему:    

– Только  не уходите. Помните того рыжего юнкера из интендантства?    

Эта  идиллия продолжалась до тех пор, пока Швейк не сказал фельдкурату:    

– Хватит!  Теперь в постель и дрыхни! Понял?    

– Лезу,  милый, лезу… Как не полезть? – бормотал фельдкурат. – Помнишь, как мы  вместе учились в пятом классе и я за тебя писал работы по-греческому?.. У вас  ведь вилла в Збраславе. Туда можно проехать пароходом по Влтаве. Знаете, что  такое Влтава?    

Швейк  заставил его снять ботинки и раздеться. Фельдкурат подчинился, обратившись со  словом протеста к невидимым слушателям.    

– Видите,  господа, – жаловался он шкафу и фикусу, – как со мной обращаются мои  родственники!.. Не признаю никаких родственников! – вдруг решительно  заявил он, укладываясь в постель. – Восстань против меня земля и небо, я и  тогда отрекусь от них!..    

И в  комнате раздался храп фельдкурата.    

     IV    

     

К этому  же периоду относится и визит Швейка на свою квартиру к своей старой служанке пани  Мюллеровой. Швейк застал дома двоюродную сестру пани Мюллеровой, которая с  плачем сообщила ему, что пани Мюллерова была арестована в тот же вечер, когда  отвезла Швейка на призыв. Старушку судил военный суд, и в виду того, что ничего  не было доказано, её отвезли в концентрационный лагерь в Штейнгоф. От неё уже  получено письмо. Швейк взял эту семейную реликвию и прочёл:    

«Милая  Аннушка! Нам здесь очень хорошо, и все мы здоровы. У соседки по койке сыпной  есть и чёрная. В остальном всё в порядке. Еды у нас достаточно, и мы собираем  на суп картофельную. Слышала я, что пан Швейк уже так ты как-нибудь разузнай,  где он лежит, чтобы после войны мы могли украсить его могилу. Забыла тебе  сказать, что на чердаке в тёмном углу в ящике остался щеночек фокстерьер. Вот уже  сколько недель, как он ничего не ел, – с той поры как пришли меня. Я  думаю, что уже поздно и пёсик уже отдал душу».    

Весь  лист пересекал розовый штемпель:    

Zensuriert  К… и k. Konzentrationslager Steinhof[39].    

– И  в самом деле, пёсик был уже мёртв! – всхлипнула двоюродная сестра пани  Мюллеровой. – А комнату свою вы бы и не узнали. Там теперь живут портнихи.  Они устроили у вас дамский салон. На стенах повсюду моды, и цветы на окнах.    

Двоюродная  сестра пани Мюллеровой никак не могла успокоиться. Всхлипывая и причитая, она  наконец высказала опасение, что Швейк удрал с военной службы, а теперь хочет и  на неё навлечь беду и погубить. И она заговорила с ним, как с прожжённым  авантюристом.    

– Забавно! –  сказал Швейк. – Это мне ужасно нравится! Вот что, пани Кейржова, вы совершенно  правы, я удрал. Но для этого мне пришлось убить пятнадцать вахмистров и фельдфебелей.  Только вы никому об этом не говорите.    

И Швейк  покинул свой очаг, оказавшийся таким негостеприимным, предварительно отдав  распоряжения:    

– Пани  Кейржова, у меня в прачечной воротнички и манишки, так вы их заберите, чтобы,  когда я вернусь с военной службы, у меня было что надеть из штатского. И ещё  последите, чтобы в платяном шкафу в моих костюмах не завелась моль. А тем  барышням, что спят на моей постели, прошу кланяться.    

Заглянул  Швейк и в трактир «У чаши». Увидав его, жена Паливца заявила, что не нальёт ему  пива, так как он, наверное, дезертир.    

– Мой  муж, – начала она мусолить старую историю, – был такой осторожный и  сидит теперь, бедняга, ни за что ни про что, а такие вот разгуливают на  свободе, удирают с военной службы. Вас на прошлой неделе опять искали… Мы  поосторожнее вас, – закончила она свою речь, – а нажили-таки беду. Не  всем такое счастье, как вам.    

Свидетелем  этого разговора был пожилой человек, слесарь со Смихова. Он подошёл к Швейку и  сказал:    

– Будьте  добры, сударь, подождите меня на улице, мне нужно с вами побеседовать.    

На улице  он разговорился со Швейком, так как, согласно рекомендации трактирщицы, принял  его за дезертира. Он сообщил Швейку, что у него есть сын, который тоже убежал с  военной службы и теперь находится у бабушки, в Ясенной, около Йозефова. Не  обращая внимания на уверения Швейка, что он вовсе не дезертир, слесарь втиснул  ему в руку десять крон.    

– Это  вам пригодится на первое время, – сказал он, увлекая Швейка за собой в  винный погребок на углу. – Я вам вполне сочувствую, меня вам нечего  бояться.    

Швейк  вернулся домой поздно ночью. Фельдкурата ещё не было дома. Он пришёл только под  утро, разбудил Швейка и сказал:    

– Завтра  едем служить полевую обедню. Сварите чёрный кофе с ромом… Или нет, лучше  сварите грог.    

     

 Глава XI

  ШВЕЙК С ФЕЛЬДКУРАТОМ ЕДУТ СЛУЖИТЬ ПОЛЕВУЮ ОБЕДНЮ    

     I    

     

Приготовления  к отправке людей на тот свет всегда производились именем бога или другого  высшего существа, созданного человеческой фантазией.    

Древние  финикияне, прежде чем перерезать пленнику горло, также совершали торжественное  богослужение, как проделывали это несколько тысячелетий спустя новые поколения,  отправляясь на войну, чтобы огнём и мечом уничтожить противника.    

Людоеды  на Гвинейских островах и в Полинезии перед торжественным съедением пленных или  же людей никчёмных, как-то: миссионеров, путешественников, коммивояжёров различных  фирм и просто любопытных, приносят жертвы своим богам, выполняя при этом самые  разнообразные религиозные обряды. Но, поскольку к ним ещё не проникла культура  церковных облачений, в торжественных случаях они украшают свои зады венками из  ярких перьев лесных птиц.    

Святая  инквизиция, прежде чем сжечь свою несчастную жертву, служила торжественную мессу  с песнопениями.    

В казни  преступника всегда участвует священник, своим присутствием обременяя осуждённого.    

В  Пруссии пастор подводил несчастного осуждённого под топор, в Австрии  католический священник – к виселице, а во Франции – под гильотину, в Америке  священник подводил к электрическому стулу, в Испании – к креслу с замысловатым  приспособлением для удушения, а в России бородатый поп сопровождал  революционеров на казнь и т. д. И всегда при этом манипулировали распятым,  словно желая сказать: «Тебе всего-навсего отрубят голову, или только повесят,  удавят, или пропустят через тебя пятнадцать тысяч вольт, – но это сущая  чепуха в сравнении с тем, что пришлось испытать ему!»    

Великая  бойня – мировая война – также не обошлась без благословения священников. Полковые  священники всех армий молились и служили обедни за победу тех, у кого стояли на  содержании. Священник появлялся во время казни взбунтовавшихся солдат;  священника можно было видеть и на казнях чешских легионеров.    

Ничего  не изменилось с той поры, как разбойник Войтех, прозванный «святым», истреблял  прибалтийских славян с мечом в одной руке и с крестом – в другой.    

Во всей  Европе люди, будто скот, шли на бойню, куда их рядом с мясниками – императорами,  королями, президентами и другими владыками и полководцами гнали  священнослужители всех вероисповеданий, благословляя их и принуждая к ложной  присяге: «На суше, в воздухе, на море…» и т. д.    

Полевую  обедню служили дважды: когда часть отправлялась на фронт и потом на передовой,  накануне кровавой бойни, перед тем как вели на смерть.    

Помню,  однажды во время полевой обедни на позициях неприятельский аэроплан сбросил  бомбу. Бомба угодила прямёхонько в походный алтарь, и от нашего фельдкурата  остались окровавленные клочья. Газеты писали о нём, как о мученике, а тем временем  наши аэропланы старались таким же способом прославить неприятельских  священников.    

Мы зло  над этим шутили. На кресте, под которым было погребено то, что осталось от  фельдкурата, на следующее утро появилась такая эпитафия:    

     

Что нас постичь могло, с тобой, увы,  случилось:    

Судил ты небо нам, но было суждено,    

Чтоб благодать небес тебе на плешь  свалилась,    

Оставив от тебя лишь мокрое пятно.    

     

     II    

     

Швейк  сварил замечательный грог, превосходивший гроги старых моряков. Такой грог с  удовольствием отведали бы даже пираты восемнадцатого столетия. Фельдкурат Отто  Кац был в восторге.    

– Где  это вы научились варить такую чудесную штуку? – спросил он.    

– Ещё  в те годы, когда я бродил по свету, – ответил Швейк. – Меня научил  этому в Бремене один спившийся матрос. Он говаривал, что грог должен быть таким  крепким, что если кто, напившись, свалится в море, то переплывёт Ла-Манш. А  после слабого грога утонет, как щенок.    

– После  такого грога, Швейк, хорошо служить полевую обедню, – рассуждал фельдкурат. –  Я думаю перед обедней произнести несколько напутственных слов. Полевая обедня –  это не шутка. Это вам не то, что служить обедню в гарнизонной тюрьме или  прочесть проповедь этим негодяям. Тут нужно иметь голову на плечах! Складной,  карманный так сказать, алтарь у нас есть… Иисус Мария! – схватился он за  голову. – Ну и ослы же мы! Знаете, куда я спрятал этот складной алтарь? В  диван, который мы продали!    

– Беда,  господин фельдкурат! – сказал Швейк. – Правда, я с этим торговцем  старой мебелью знаком, но позавчера я встретил его жену. Оказывается, её  супруга посадили за краденую шифоньерку, а диван наш у одного учителя в  Вршовицах. Да, с алтарём получается скандал. Лучше всего давайте допьём грог и  пойдём искать этот алтарь, потому что без него, думается, служить обедню  нельзя.    

– В  самом деле, только походного алтаря недостаёт, – озабоченно сказал  фельдкурат. – Всё остальное на учебном плацу уже приготовлено. Помост  плотники сколотили. Дароносицу нам одолжат в Бржевнове. Чаша у меня должна быть  своя, но где она может быть?    

Он  задумался.    

– Допустим,  я её потерял… В таком случае одолжим призовой кубок у поручика Семьдесят пятого  полка Витингера. Несколько лет назад он участвовал от клуба «Спорт-Фаворит» в  состязаниях в беге и выиграл этот кубок. Отличный был бегун! Расстояние в сорок  километров Вена – Медлинг покрыл за один час сорок восемь минут. Он всегда этим  хвастается. Я с ним, на всякий случай, ещё вчера об этом договорился… Вечно я  откладываю всё на последнюю минуту! Вот скотина! И как это я, балда, не  посмотрел в диван!    

И под  влиянием выпитого грога, изготовленного по рецепту спившегося матроса, фельдкурат  принялся ругать себя последними словами, в самых отборных выражениях давая  понять, что, собственно, он собой представляет.    

– Да  идёмте же искать этот походный алтарь! – взывал Швейк. – Уже утро.  Надо только надеть форму и выпить на дорогу ещё по стаканчику.    

Наконец  они вышли. По дороге к жене торговца старой мебелью фельдкурат рассказал  Швейку, что он вчера выиграл в «божье благословение» много денег и если ему и  дальше так повезёт, то он выкупит рояль из ломбарда.    

Это  походило на обещание язычников принести жертву.    

От  заспанной жены торговца старой мебелью фельдкурат и Швейк узнали адрес нового  владельца дивана – учителя из Вршовиц. Фельдкурат проявил необыкновенную  галантность: ущипнул чужую супругу за щеку и пощекотал под подбородком.    

До самых  Вршовиц фельдкурат и Швейк шли пешком, так как фельдкурат заявил, что ему надо  подышать свежим воздухом, чтобы рассеяться.    

В  Вршовицах в квартире учителя, набожного старика, их ожидал неприятный сюрприз.  Найдя в диване походный алтарь, старик вообразил, что это божье провидение, и  подарил алтарь вршовицкому костёлу в ризницу, выговорив себе право сделать на  оборотной стороне алтаря надпись:    

«Даровано  во хвалу и славу божью учителем в отставке Коларжиком в лето от рождества  Христова 1914».    

Учитель,  застигнутый в одном нижнем бельё, очень растерялся. Из разговора с ним выяснилось,  что он считал свою находку чудом и видел в ней перст божий. Когда он купил  диван, какой-то внутренний голос рек ему: «Посмотри, нет ли чего в ящике  дивана?» А во сне к нему якобы явился ангел и повелел: «Открой ящик в диване!»  Учитель повиновался. И когда он увидел там миниатюрный складной алтарь с нишей  для дарохранительницы, он пал на колени перед диваном и долго горячо молился,  воздавая хвалу богу. Учитель видел в этом указание свыше украсить сим алтарём  вршовицкий костёл.    

– Это  нас мало интересует, – заявил фельдкурат. – Эта вещь вам не  принадлежала, и вы обязаны были отдать её в полицию, а не в какую-то проклятую  ризницу!    

– Как  бы у вас с этим чудом не вышло неприятности, – добавил Швейк. – Вы  купили диван, а не алтарь. Алтарь – военное имущество. Этот перст божий может  вам дорого обойтись! Нечего было обращать внимание на ангелов. Один человек из  Згоржа тоже вот пахал и нашёл в земле чашу для причастия, которую кто-то,  совершив святотатство, украл и закопал до поры до времени в землю, пока дело не  забудется. Пахарь тоже увидел в этом перст божий и, вместо того чтобы чашу  переплавить, понёс её священнику, – хочу, дескать, пожертвовать её в  костёл. А священник подумал, что крестьянина привели к нему угрызения совести,  и послал за старостой, а староста – за жандармами, и крестьянина невинно  осудили за святотатство, так как на суде он всё время болтал что-то насчёт  чуда. Он-то хотел оправдаться и рассказывал про какого-то ангела, да ещё  приплёл божью матерь, а в результате получил десять лет. Самое благоразумное  для вас пойти с нами к здешнему священнику и помочь получить от него обратно  казённое имущество. Полевой алтарь – это вам не кошка или носок, который кому  хочешь, тому и даришь.    

Старик,  одеваясь, трясся всем телом. У него зуб на зуб не попадал.    

– Даю  вам слово, у меня и в мыслях не было ничего плохого! Я думал, что этим божьим  даром помогу украшению нашего бедного храма господня во Вршовицах.    

– Разумеется,  за счёт воинской казны? – оборвал его Швейк сурово и дерзко. –  Покорно благодарю за такой божий дар! Некий Пивонька из Хотеборжи, когда ему в  руки попала верёвка вместе с чужой коровой, тоже принял это за дар божий.    

От таких  разговоров несчастный старик совсем растерялся и перестал защищаться, торопясь  одеться и поскорей покончить с этим делом.    

Вршовицкий  фарар64 ещё спал и, когда его разбудили, начал браниться, решив спросонок, что  его зовут с требой.    

– Покоя  не дадут с этим соборованием! – ворчал он, неохотно одеваясь. – И  придёт же в голову умирать как раз в тот момент, когда человек только  разоспался! А потом торгуйся с ними о плате.    

Итак,  они встретились в прихожей – представитель господа бога у вршовицких штатских  мирян католиков, с одной стороны, и представитель бога на земле при военном  ведомстве – с другой. Собственно говоря, это был спор между штатским и военным.  Если приходский священник утверждал, что походному алтарю не место в диване, то  военный священник указывал, что тем менее его следовало переносить из дивана в  ризницу костёла, который посещается исключительно штатскими.    

Швейк  вставлял в разговор, разные замечания, вроде того, что легко, мол, обогащать бедный  костёл за счёт казённого военного имущества, причём слово «бедный» он  произносил как бы в кавычках.    

Наконец  они прошли в ризницу, и фарар выдал фельдкурату походный алтарь под расписку  следующего содержания:    

«Получил  походный алтарь, который случайно попал в Вршовицкий храм. Фельдкурат Отто  Кац».    

Пресловутый  походный алтарь был изделием венской еврейской фирмы Мориц Малер, изготовлявшей  всевозможные предметы, необходимые для богослужения и религиозного обихода,  как-то: чётки, образки святых. Алтарь состоял из трёх растворов и был покрыт  фальшивой позолотой, как и вся слава святой церкви. Не было никакой  возможности, не обладая фантазией, установить, что, собственно, нарисовано на  этих трёх растворах. Ясно было только, что алтарь этот могли с таким же успехом  использовать язычники из Замбези или бурятские и монгольские шаманы.  Намалёванный кричащими красками, этот алтарь издали казался цветной таблицей  для проверки зрения железнодорожников.    

Выделялась  только одна фигура какого-то голого человека с сиянием вокруг головы и с позеленевшим  телом, словно огузок протухшего и разлагающегося гуся. Хотя этому святому никто  ничего плохого не делал, а, наоборот, по обеим сторонам от него находились два  крылатых существа, которые должны были изображать ангелов, – на зрителя  картина производила такое впечатление, будто голый святой орёт от ужаса при  виде окружающей компании: дело в том, что ангелы выглядели сказочными  чудовищами, чем-то средним между крылатой дикой кошкой и апокалипсическим  чудовищем.    

На  противоположной створке алтаря намалевали образ, который должен был изображать  троицу. Голубя художнику в общем не особенно удалось испортить. Художник  нарисовал какую-то птицу, которая так же походила на голубя, как и на белую  курицу породы виандот.    

Зато  бог-отец был похож на разбойника с дикого Запада, каких преподносят публике  захватывающие кровавые американские фильмы.    

Бог-сын,  наоборот, был изображён в виде весёлого молодого человека с порядочным брюшком,  прикрытым чем-то вроде плавок. В общем бог-сын походил на спортсмена: крест он  держал в руке так элегантно, точно это была теннисная ракетка. Издали вся  троица расплывалась, и создавалось впечатление, будто в крытый вокзал въезжает  поезд.    

Что  представляла собой третья икона – совсем нельзя было разобрать.    

Солдаты  во время обедни всегда спорили, разгадывая этот ребус. Кто-то даже признал на  образе пейзаж Присазавского края. Тем не менее под этой иконой стояло: «Святая  Мария, матерь божья, помилуй нас!» Швейк благополучно погрузил походный алтарь  на дрожки, а сам сел к извозчику на козлы. Фельдкурат расположился поудобнее и  положил ноги на пресвятую троицу.    

Швейк  болтал с извозчиком о войне. Извозчик оказался бунтарём – делал разные замечания  по части непобедимости австрийского оружия, вроде: «Так в Сербии, значит,  наложили вам по первое число?» – и так далее.    

Когда они  проезжали продовольственную заставу, Швейк на вопрос сторожа, что везут, ответил:    

– Пресвятую  троицу и деву Марию с фельдкуратом.    

Тем  временем на учебном плацу их с нетерпением ждали маршевые роты. Ждать пришлось  долго. Швейк и фельдкурат поехали сначала за призовым кубком к поручику  Витингеру, а потом – в Бржевновский монастырь за дароносицей и другими  необходимыми для мессы предметами, в том числе и за бутылкой церковного вина.    

Понятное  дело – не так-то просто служить полевую обедню.    

– Шатаемся  по всему городу! – сказал Швейк извозчику, и это была правда.    

Когда  они приехали на учебный плац и подошли к помосту с деревянным барьером и столом,  на котором должен был стоять походный алтарь, выяснилось, что фельдкурат забыл  про министранта.    

Во время  обедни фельдкурату всегда прислуживал один пехотинец, который теперь как раз  предпочёл сделаться телефонистом и уехал на фронт.    

– Не  беда, господин фельдкурат, – заявил Швейк. – Я могу его заменить.    

– А  вы умеете министровать?    

– Никогда  этим не занимался, – ответил Швейк, – но попробовать можно. Теперь  ведь война, а в войну люди берутся за такие дела, которые раньше им и не  снились. Уж как-нибудь приклею это дурацкое «et cum spiritu tuo»[40] к вашему  «dominus vobiscum»[41].  В конце концов не так уж, я думаю, трудно ходить около вас, как кот вокруг  горячей каши, умывать вам руки и наливать из кувшинчика вина…    

– Ладно! –  сказал фельдкурат. – Только воды мне в чашу не наливайте. Вот что: вы  лучше сейчас же и в другой кувшинчик налейте вина. А впрочем, я сам буду вам  подсказывать, когда идти направо, когда налево. Свистну один раз – значит,  «направо», два – «налево». Требник особенно часто ко мне не таскайте. В общем  это всё пустяки. Не боитесь?    

– Я  ничего не боюсь, господин фельдкурат, даже не боюсь быть министрантом.    

Фельдкурат  был прав, что в общем всё это – пустяки. Всё шло как по маслу.    

Речь  фельдкурата была весьма лаконична:    

– Солдаты!  Мы собрались здесь для того, чтобы перед отъездом на поле брани обратить свои  сердца к богу; да дарует он нам победу и сохранит нас невредимыми. Не буду вас  долго задерживать, желаю всего наилучшего.    

– Ruht![42] –  скомандовал старый полковник на левом фланге.    

Полевая  обедня зовётся полевой потому, что подчиняется тем же законам, каким подчиняется  и военная тактика на поле сражения. В Тридцатилетнюю войну при длительных  манёврах войск полевые обедни тоже продолжались необычайно долго.    

При  современной тактике, когда передвижения войск стали быстрыми, и полевую обедню  следует служить быстро.    

Сегодня  обедня продолжалась ровно десять минут. Тем, кто стоял близко, казалось очень  странным, отчего это во время мессы фельдкурат посвистывает.    

Швейк на  лету ловил сигналы, появляясь то по правую, то по левую сторону престола, и  произносил только «Et cum spiritu tuo». Это несколько напоминало индийский  танец вокруг жертвенника. Но в общем богослужение произвело очень хорошее  впечатление и рассеяло скуку пыльного, угрюмого учебного плаца с аллеей  сливовых деревьев и отхожими местами на заднем плане. Аромат отхожих мест  заменял мистическое благовоние ладана в готических храмах. У всех было  прекрасное настроение. Офицеры, окружавшие полковника, рассказывали друг другу  анекдоты. Так что всё сошло благополучно. То там, то здесь среди солдат  слышалось: «Дай разок затянуться». И как фимиам, к небу поднимались синеватые  облачка табачного дыма. Закурили даже унтер-офицеры, увидев, что полковник тоже  курит.    

Наконец  раздалось: «Zum Gebet!»[43],  поднялась пыль, и серый квадрат военных мундиров преклонил колени перед  спортивным кубком поручика Витингера, который он выиграл в состязании в беге на  дистанции Вена – Медлинг.    

Чаша  была полна, и каждая манипуляция фельдкурата сопровождалась сочувственными  возгласами солдат.    

– Вот  это глоток! – прокатывалось по рядам.    

Обряд  был повторён дважды. Затем снова раздалась команда: «На молитву!», хор грянул  «Храни нам, боже, государя». Потом последовало «Стройся!» и «Шагом марш!»    

– Собирайте  манатки, – сказал Швейку фельдкурат, кивнув на походный алтарь. – Нам  нужно всё развезти владельцам.    

Они  поехали на том же извозчике и честно вернули всё, кроме бутылки церковного  вина.    

Когда  они вернулись домой и в наказание за медленную езду отправили несчастного извозчика  рассчитываться в комендантское управление, Швейк обратился к фельдкурату:    

– Осмелюсь  спросить, господин фельдкурат, должен ли министрант быть того же вероисповедания,  что и священник, которому он прислуживает?    

– Конечно, –  ответил фельдкурат, – Иначе обедня будет недействительна.    

– Господин  фельдкурат! Произошла крупная ошибка, – заявил Швейк. – Ведь я – вне  вероисповедания. Не везёт мне, да и только!    

Фельдкурат  взглянул на Швейка, с минуту молчал, потом похлопал его по плечу и сказал:    

– Выпейте  церковного вина, которое там от меня осталось в бутылке, и считайте себя вновь  вступившим в лоно церкви.    

     

 Глава XII

  РЕЛИГИОЗНЫЙ ДИСПУТ    

     

Случалось,  Швейк по целым дням не видал пастыря солдатских душ. Свои духовные обязанности  фельдкурат перемежал с кутежами и лишь изредка заходил домой, весь перемазанный  и грязный, словно кот после прогулок по крышам. Возвращаясь домой, если он ещё  вообще в состоянии был говорить, фельдкурат перед сном беседовал со Швейком о  высоких материях, о духовном экстазе и о радости мышления, а иногда даже  пытался декламировать Гейне. Швейк отслужил с фельдкуратом ещё одну полевую  обедню, у сапёров, куда по ошибке был приглашён и другой фельдкурат, бывший  школьный законоучитель, чрезвычайно набожный человек. Он очень удивлённо  взглянул на своего коллегу Каца, когда тот предложил ему глоток коньяку из  швейковской фляжки – Швейк всегда носил её с собой во время исполнения  религиозных церемоний.    

– Недурной  коньяк, – сказал Отто Кац. – Выпейте и поезжайте домой. Я сам всё  сделаю. Сегодня мне нужно побыть на свежем воздухе, а то что-то голова болит.    

Набожный  фельдкурат покачал головой и уехал, а Кац, как всегда, блестяще справился со  своей ролью. На этот раз он претворил в кровь господню вино с содовой водой, и  проповедь затянулась несколько дольше обыкновенного, причём каждое третье слово  её составляли «и так далее» и «несомненно».    

– Солдаты!  Сегодня вы уезжаете на фронт и так далее. Обратите же сердца ваши к богу и так  далее. Несомненно. Никто не знает, что с вами будет. Несомненно. И так далее.    

«Так  далее» и «несомненно» гремело у алтаря вперемежку с богом и со всеми святыми.    

В  экстазе и ораторском пылу фельдкурат произвёл принца Евгения Савойского в  святого, который будет охранять сапёров при постройке понтонных мостов.    

Тем не  менее полевая обедня окончилась без всяких неприятностей – мило и весело. Сапёры  позабавились на славу.    

На  обратном пути Швейка с фельдкуратом не хотели пустить со складным алтарём в трамвай.  Но Швейк пригрозил кондуктору:    

– Смотри,  тресну тебя этим святым алтарём по башке!    

Добравшись  наконец домой, они обнаружили, что по дороге потеряли дароносицу.    

– Неважно, –  махнул рукой Швейк. – Первые христиане служили обедни и без дароносицы. А  если мы дадим объявление, то нашедший потребует от нас вознаграждения. Будь это  деньги, вряд ли бы кто их вернул. Впрочем, встречаются и такие чудаки, У нас в  полку в Будейовицах служил один солдат, хороший парень, но дурак. Нашёл он  как-то на улице шестьсот крон и сдал их в полицию. О нём даже в газетах писали:  вот, дескать, какой честный человек. Ну и нажил он себе сраму! Никто с ним и  разговаривать не хотел. Все как один повторяли: «Балда, что за глупость ты  выкинул? За это тебе всю жизнь краснеть придётся, если в тебе хоть капля  совести осталась». Была у него девочка, так и та с ним разговаривать перестала.  А когда он приехал домой в отпуск, то приятели из-за этой истории выкинули его  во время танцульки из трактира. Парень высох весь, стал задумываться и,  наконец, бросился под поезд… А вот ещё случай. Портной с нашей улицы нашёл  золотое кольцо. Его предупреждали – не отдавай в полицию, а он ладит своё. В  полиции его приняли очень ласково, дескать, заявление об утере золотого кольца  с бриллиантом к ним уже поступило. Но потом посмотрели на камень и говорят:  «Послушайте, милый человек, да ведь это стекло, а не бриллиант. Сколько вам за  тот бриллиант дали. Знаем мы таких честных заявителей!» В конце концов  выяснилось, что ещё один человек потерял кольцо с поддельным бриллиантом  (какая-то там семейная реликвия). Но портному пришлось всё-таки отсидеть три  дня, потому что в расстройстве он нанёс оскорбление полиции. Законное  вознаграждение он всё-таки получил, десять процентов, то есть одну крону двадцать  геллеров, – цена-то этому хламу была двенадцать крон. Так это законное  вознаграждение он запустил в лицо владельцу кольца, тот подал на него в суд за  оскорбление личности, и с портного взяли десять крон штрафу. После этого  портной всюду говорил, что с каждого честного заявителя надо брать двадцать  пять крон штрафу; таких, мол, нужно избивать до полусмерти и всенародно сечь  для примера, чтобы все знали, как поступать в таких случаях… По-моему, нашу  дарохранительницу никто нам не вернёт, хотя на ней и есть сзади полковая  печать. С воинскими вещами никто связываться не захочет. Уж лучше бросить их в  воду, чтобы не было канители… Вчера в трактире «У золотого венка» разговорился  я с одним человеком из провинции, ему уже пятьдесят шесть лет. Он приехал в  Новую Паку узнать в управлении округа, почему у него реквизировали бричку. На  обратном пути, когда его уже выкинули из управления округа, он остановился посмотреть  на военный обоз, который только что приехал и стоял на площади. Какой-то парень  – он вёз консервы для армии – попросил его минутку постеречь лошадей, да больше  и не вернулся. Когда обоз тронулся, моему знакомому пришлось вместе со всеми  ехать до самой Венгрии, а в Венгрии он сам попросил одного постеречь воз и  только этим и спасся, а то бы его и в Сербию затащили. Вернулся он сам не свой  и теперь с военными делами не желает больше связываться.    

Вечером  их навестил набожный фельдкурат, который утром тоже собирался служить полевую  обедню у сапёров. Это был фанатик, стремившийся каждого человека приблизить к  богу. Ещё будучи учителем закона божьего, он развивал в детях религиозные  чувства с помощью подзатыльников, и газеты иногда помещали о нём заметки под  разными заголовками, вроде «Жестокий законоучитель» или «Законоучитель,  раздающий подзатыльники». Но законоучитель был убеждён, что ребёнок усвоит  катехизис лучше всего по системе розог.    

Набожный  фельдкурат прихрамывал на одну ногу – результат встречи в тёмном переулке с  отцом одного из учеников. Законоучитель надавал подзатыльников сыну за то, что  тот усомнился в существовании святой троицы; мальчик получил три тумака: один  за бога-отца, другой за бога-сына и третий за святого духа. Сегодня бывший  законоучитель пришёл наставить своего коллегу Каца на путь истинный и заронить  в его душу искру божью. Он начал с того, что заметил ему:    

– Удивляюсь,  что это у вас не висит распятие. Где вы молитесь и где ваш молитвенник? Ни один  святой образ не украшает стен вашей комнаты. Что это у вас над постелью?    

Кац  улыбнулся.    

– Это  «Купающаяся Сусанна», а голая женщина под ней – моя бывшая любовница. Направо –  японская акварель, изображающая сексуальный акт между старым японским самураем  и гейшей. Не правда ли, очень оригинально? А молитвенник у меня на кухне.  Швейк! Принесите его сюда и откройте на третьей странице.    

Швейк  ушёл на кухню, и оттуда послышалось троекратное хлопанье раскупориваемых бутылок.    

Набожный  фельдкурат был потрясён, когда на столе появились три бутылки.    

– Это  лёгкое церковное вино, коллега, – сказал Кац. – Очень хороший  рислинг. По вкусу напоминает мозельское.    

– Я  пить не буду, – упрямо заявил набожный фельдкурат. – Я пришёл  заронить в вашу душу искру божью.    

– Но  у вас, коллега, пересохнет в горле, – сказал Кац. – Выпейте, а я  послушаю. Я человек весьма терпимый, могу выслушать и чужие мнения.    

Набожный  фельдкурат немного отпил и вытаращил глаза:    

– Чертовски  доброе винцо, коллега! Не правда ли? – спросил Кац.    

Фанатик  сурово заметил:    

– Я  замечаю, что вы сквернословите.    

– Что  поделаешь, привычка, – ответил Кац. – Иногда я даже ловлю себя на  богохульстве. Швейк, налейте господину фельдкурату. Поверьте, я ругаюсь так же  богом, крестом, небом и причастием. Послужите-ка на военной службе с моё – и вы  до этого дойдёте. Это совсем нетрудно, а нам, духовным, всё это очень близко:  небо, бог, крест, причастие, и звучит красиво, и вполне профессионально. Не  правда ли? Пейте, коллега!    

Бывший  законоучитель машинально выпил. Видно было, что он хотел бы возразить, но не  может. Он собирался с мыслями.    

– Выше  голову, уважаемый коллега, – продолжал Кац, – не сидите с таким  мрачным видом, словно через пять минут вас должны повесить. Слыхал я, что  однажды в пятницу, думая, что это четверг, вы по ошибке съели в одном ресторане  свиную котлету и после этого побежали в уборную и сунули себе два пальца в рот,  чтобы вас вырвало, боясь, что бог вас строго покарает. Лично я не боюсь есть в  пост мясо, не боюсь никакого ада. Пардон! Выпейте! Вам уже лучше?.. А может  быть, у вас более прогрессивный взгляд на пекло, может быть, вы идёте в ногу с  духом времени и с реформистами? Иначе говоря, вы признаёте, что в аду вместо  простых котлов с серой для несчастных грешников используются папиновы котлы, то  есть котлы высокого давления? Считаете ли вы, что грешников поджаривают на  маргарине, а вертела вращаются при помощи электрических двигателей? Что в  течение миллионов лет их, несчастных, мнут паровыми трамбовками для шоссейных  дорог; скрежет зубовный дантисты вызывают при помощи особых машин, вопли  грешников записываются на граммофонных пластинках, а затем эти пластинки  отсылаются наверх, в рай, для увеселения праведников? А в раю действуют  распылители одеколона и симфонические оркестры играют Брамса так долго, что  скорее предпочтёшь ад и чистилище? У ангелочков в задницах по пропеллеру, чтобы  не натрудили себе крылышки?.. Пейте, коллега! Швейк, налейте господину  фельдкурату коньяку – ему, кажется, не по себе.    

Придя в  чувство, набожный фельдкурат произнёс шёпотом:    

– Религия  есть умственное воззрение… Кто не верит в существование святой троицы…    

– Швейк, –  перебил его Кац, – налейте господину фельдкурату ещё рюмку коньяку, пусть  он опомнится. Расскажите ему что-нибудь, Швейк.    

– Во  Влашиме, осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – начал Швейк, – был  один настоятель. Когда его прежняя экономка вместе с ребёнком и деньгами от  него сбежала, он нанял себе новую служанку. Настоятель этот на старости лет  принялся изучать святого Августина, которого причисляют к лику святых отцов  церкви. Вычитал он там, что каждый, кто верит в антиподов,65 подлежит  проклятию. Позвал он свою служанку и говорит: «Послушайте, вы мне как-то  говорили, что у вас есть сын, слесарь-механик, и что он уехал в Австралию. Если  это так, то он, значит, стал антиподом, а святой Августин повелевает проклясть  каждого, кто верит в существование антиподов». – «Батюшка, – отвечает  ему баба, – ведь сын-то мой посылает мне и письма и деньги». – «Это  дьявольское наваждение, – говорит ей настоятель. – Согласно учению  святого Августина, никакой Австралии не существует. Это вас антихрист  соблазняет». В воскресенье он всенародно проклял её в костёле и кричал, что  никакой Австралии не существует. Ну, прямо из костёла его отвезли в сумасшедший  дом. Да и многим бы туда не мешало. В монастыре урсулинок хранится бутылочка с  молоком девы Марии, которым-де она поила Христа, а в сиротский дом под Бенешозом  привезли лурдскую воду, так этих сироток от неё прохватил такой понос, какого  свет не видал.    

У  набожного фельдкурата зарябило в глазах. Он отошёл только после новой рюмки  коньяку, который ударил ему в голову. Прищурив глаза, он спросил Каца:    

– Вы  не верите в непорочное зачатие девы Марии, не верите, что палец святого Ионна  Крестителя, хранящийся у пиаристов, подлинный? Да вы вообще-то верите в бога? А  если не верите, то почему вы фельдкурат?    

– Дорогой  коллега, – ответил Кац, снисходительно похлопав его по спине, – пока  государство признаёт, что солдаты, идущие умирать, нуждаются в благословении  божьем, должность фельдкурата является прилично оплачиваемым и не слишком  утомительным занятием. Мне это больше по душе, чем бегать по плацу и ходить на  манёвры. Раньше я получал приказы от начальства, а теперь делаю что хочу. Я  являюсь представителем того, кто не существует, и сам играю роль бога. Не  захочу кому-нибудь отпустить грехи – и не отпущу, хотя бы меня на коленях  просили. Впрочем, таких нашлось бы чертовски мало.    

– А  я люблю господа бога, – промолвил набожный фельдкурат, начиная  икать, – очень люблю!.. Дайте мне немного вина. Я господа бога  уважаю, – продолжал он. – Очень, очень уважаю и чту. Никого так не  уважаю, как его!    

Он  стукнул кулаком по столу, так что бутылки подскочили.    

– Бог  – возвышенное, неземное существо, совершенное во всех своих деяниях, существо,  подобное солнцу, и никто меня в этом не разубедит! И святого Иосифа почитаю, и  всех святых почитаю, и даже святого Серапиона… У него такое отвратительное имя!    

– Да,  ему бы не мешало похлопотать о перемене имени, – заметил Швейк.    

– Святую  Людмилу люблю и святого Бернарда, – продолжал бывший законоучитель. –  Он спас много путников на Сен-Готарде. На шее у него бутылка с коньяком, и он  разыскивает занесённых снегом…    

Беседа  приняла другое направление. Набожный фельдкурат понёс околесицу.    

– Младенцев  я почитаю, их день двадцать восьмого декабря. Ирода ненавижу… Когда курица  спит, нельзя достать свежих яиц.    

Он  засмеялся и запел:    

     

Святый боже, святый крепкий…    

     

Но вдруг  прервал пение и, обращаясь к Кацу, резко спросил:    

– Вы  не верите, что пятнадцатого августа праздник успения богородицы?    

Веселье  было в полном разгаре. Появились новые бутылки, и время от времени слышался  голос Каца:    

– Скажи,  что не веришь в бога, а то не налью.    

Казалось,  что возвращаются времена преследований первых христиан. Бывший законоучитель  пел какую-то песнь мучеников римской арены и вопил:    

– Верую  в господа бога своего и не отрекусь от него! Не надо мне твоего вина. Могу и  сам за ним послать!    

Наконец  его уложили в постель. Но, прежде чем заснуть, он провозгласил, подняв руку,  как на присяге:    

– Верую  в бога отца, сына и святого духа! Дайте мне молитвенник.    

Швейк  сунул ему первую попавшуюся под руку книжку с ночного столика Отто Каца, и набожный  фельдкурат заснул с «Декамероном» Боккаччо в руках.    

 Глава XIII

  ШВЕЙК ЕДЕТ СОБОРОВАТЬ    

     

Фельдкурат  Отто Кац задумчиво сидел над циркуляром, только что принесённым из казарм. Это  было предписание военного министерства:    

«Настоящим  военное министерство отменяет на время военных действий все имевшие до сих пор  силу предписания, касающиеся соборования воинов. К исполнению и сведению военного  духовенства устанавливаются следующие правила:    

§ 1.  Соборование на фронте отменяется.    

§ 2.  Тяжелобольным и раненым не разрешается с целью соборования перемещаться в тыл.  Чинам военного духовенства вменяется в обязанность виновных в нарушении сего  немедленно передавать в соответствующие военные учреждения на предмет  дальнейшего наказания.    

§ 3.  В тыловых военных госпиталях соборование может быть совершаемо в групповом порядке  на основании заключения военных врачей, поскольку указанный обряд не нарушает  работы упомянутых учреждений.    

§ 4.  В исключительных случаях Управление тыловых военных госпиталей может разрешить  отдельным лицам в тылу принять соборование.    

§ 5.  Чины военного духовенства обязаны по вызову Управления военных госпиталей совершать  соборование тем, кому Управление предлагает принять соборование».    

Фельдкурат  ещё раз перечитал отношение военного госпиталя, в котором ему предлагалось  явиться завтра в госпиталь на Карлову площадь соборовать тяжелораненых.    

– Послушайте,  Швейк, – позвал фельдкурат, – ну, не свинство ли это? Как будто на  всю Прагу только один фельдкурат – это я! Почему туда не пошлют хотя бы того  набожного, который ночевал у нас недавно? Придётся нам ехать на Карлову площадь  соборовать. Я даже забыл, как это делается.    

– Что  ж, купим катехизис, господин фельдкурат. Там об этом есть, – сказал  Швейк. – Катехизис для духовных пастырей – всё равно, что путеводитель для  иностранцев… Вот, к примеру, в Эмаузском монастыре работал один помощником  садовника. Решил он заделаться послушником, чтобы получить рясу и не трепать  своей одежды. Для этого ему пришлось купить катехизис и выучить, как полагается  осенять себя крёстным знамением, кто единственный уберёгся от первородного  греха, что значит иметь чистую совесть и прочие подобные мелочи. А потом он продал  тайком половину урожая огурцов с монастырского огорода и с позором вылетел из  монастыря. При встрече он мне сказал: «Огурцы-то я мог продать и без  катехизиса».    

Когда  Швейк купил и принёс фельдкурату катехизис, тот, перелистывая его, сказал:    

– Ну  вот, соборование может совершать только священник и только елеем, освящённым  епископом. Значит, Швейк, вам совершать соборование нельзя. Прочтите-ка мне,  как совершается соборование.    

Швейк  прочёл:    

– «…совершается  так: священник помазует органы чувств больного, произнося одновременно молитву:  «Чрез это святое помазание и по своему всеблагому милосердию да простит тебе  господь согрешения слуха, видения, обоняния, вкуса, речи, осязания и ходьбы  своей».    

– Хотел  бы я знать, – прервал его фельдкурат, – как может человек согрешить  осязанием? Не можете ли вы мне это объяснить?    

– По-всякому,  господин фельдкурат, – сказал Швейк. – Пошарит, например, в чужом кармане  или на танцульках. Сами понимаете, какие там выкидывают номера.    

– А  ходьбой, Швейк?    

– Если,  скажем, начнёшь прихрамывать, чтобы тебя люди пожалели.    

– А  обонянием?    

– Если  кто нос от смрада воротит.    

– Ну,  а вкусом?    

– Когда  на девочек облизывается.    

– А  речью?    

– Ну,  это уж вместе со слухом, господин фельдкурат: когда один болтает, а другой слушает…    

После  этих философских размышлений фельдкурат умолк. Потом опять обратился к Швейку:    

– Значит,  нам нужен освящённый епископом елей. Вот вам десять крон, купите бутылочку. В  интендантстве такого елея, наверно, нет.    

Швейк  отправился в путь за елеем, освящённым епископом. Отыскать его труднее, чем живую  воду в сказках Божены Немцовой.66 Швейк побывал в нескольких лавочках, но  стоило ему произнести: «Будьте любезны, бутылочку елея, освящённого  епископом», – всюду или фыркали ему в лицо, или в ужасе прятались под  прилавок. Но Швейк неизменно сохранял серьёзный вид.    

Он решил  попытать счастья в аптеках. Из первой велели его вывести. В другой хотели вызвать  по телефону карету скорой помощи, а в третьей провизор ему сказал, что у фирмы  Полак на Длоугой улице – торговля маслами и лаками – там на складе наверняка  найдётся нужный елей.    

Фирма  Полак на Длоугой улице торговала бойко. Ни один покупатель не уходил оттуда неудовлетворённым.    

Если  покупатель просил копайский бальзам, ему наливали скипидару, и все оставались довольны  друг другом.    

Когда  Швейк попросил елея, освящённого епископом, на десять крон, хозяин сказал приказчику:    

– Пан  Таухен, налейте ему сто граммов конопляного масла номер три.    

А пан  Таухен, завёртывая бутылочку в бумагу, сказал Швейку, как и полагается приказчику:    

– Товарец  высшего качества-с. В случае, если потребуются кисти, лак, олифа – благоволите  обратиться к нам-с. Будете довольны. Фирма солидная.    

Тем  временем фельдкурат повторял по катехизису то, чего не запомнил в семинарии.    

Ему  очень понравились некоторые чрезвычайно остроумные выражения, над которыми он  от всей души хохотал.    

«Соборование  называется иначе последним помазанием. Наименование „последнее помазание“ происходит  оттого, что обыкновенно является последним из всех помазаний, совершаемых  церковью над человеком».    

«Соборование  может принять каждый опасно заболевший христианин-католик, достигший сознательного  возраста».    

«Болящий  принимает соборование, по возможности будучи ещё в полном сознании и твёрдой  памяти».    

Пришёл  вестовой и принёс фельдкурату пакет с извещением о том, что завтра при соборовании  в госпитале будет присутствовать «Союз дворянок по религиозному воспитанию нижних  чинов».    

Этот  союз состоял из истеричек, раздававших по госпиталям образки святых и «Сказание  о католическом воине, умирающем за государя императора». На брошюрке была  картинка в красках, изображающая поле сражения. Всюду валяются трупы людей, и  лошади, опрокинутые повозки с амуницией, торчат орудия лафетами вверх. На  горизонте горит деревня и рвётся шрапнель. На переднем плане лежит умирающий  солдат с оторванной ногой. Над ним склоняется ангел, приносящий ему венок с  надписью на ленте: «Ныне же будешь со мною в раю». При этом умирающий блаженно  улыбается, словно ему поднесли мороженое.    

Прочитав  содержание пакета, Отто Кац плюнул и подумал: «Ну и денёк будет завтра!»    

Он знал  этот «сброд», как он называл союз, ещё по храму св. Игнатия, где несколько лет  назад читал проповеди солдатам. В те времена он делал крупную ставку на  проповедь, а этот союз обычно сидел позади полковника. Две длинные тощие  женщины в чёрных платьях и с чётками пристали к нему как-то раз после проповеди  и битых два часа болтали о религиозном воспитании солдат, пока наконец его не  допекли и он сказал: «Извините mesdames, меня ждёт капитан на партию в  „железку“».    

– Ну,  елей у нас есть, – торжественно объявил Швейк, возвратясь из магазина  Полак, – конопляное масло номер три, первый сорт. Хватит на целый  батальон. Фирма солидная. Продаёт также олифу, лаки и кисти. Ещё нам нужен  колокольчик.    

– А  колокольчик на что?    

– Звонить  по дороге, чтобы народ снимал шапки, когда мы поедем с господом богом и с  конопляным маслом номер три. Так полагается. Было много случаев, когда  арестовывали таких, которые на это не обращали никакого внимания и не снимали  шапок. Однажды в Жижкове фарар избил слепого, он тоже не снял шапки. Этого  слепого ещё посадили, потому как на суде было доказано, что он не глухонемой, а  только слепой и, значит, звон колокольчика слышал и других вводил в соблазн,  хотя дело происходило ночью. Это всё полагается соблюдать, как и в праздник  тела господня. В другой раз люди бы на нас и внимания не обратили, а теперь  начнут перед нами шапки ломать. Так если вы, господин фельдкурат, ничего против  не имеете, я достану колокольчик. Я мигом.    

Получив  разрешение, Швейк уже через полчаса принёс колокольчик.    

– Это  от ворот постоялого двора «У Кржижков», – сообщил он. – Обошёлся в  пять минут страху, но долго пришлось ждать, – всё время народ мимо ходил.    

– Я  пойду в кафе, Швейк. Если кто придёт, пусть подождёт меня.    

Приблизительно  через час после ухода фельдкурата к нему пришёл строгий пожилой человек, седой  и прямой как палка.    

Весь его  вид выражал решимость и злобу. Смотрел он так, словно был послан судьбою  уничтожить нашу бедную планету и стереть её следы во вселенной. Говорил он  резко, сухо и строго:    

– Дома?  Пошёл в кафе? Просил подождать? Хорошо, буду ждать хоть до утра. На кафе у него  есть, а платить долги – нету? А ещё священник! Тьфу!    

И он  плюнул в кухне на пол.    

– Сударь,  не плюйте здесь, – попросил Швейк, с интересом разглядывая незнакомца.    

– А  я ещё плюну, видите – вот! – вызывающе ответил строгий господин и снова  плюнул на пол. – Как ему не стыдно! А ещё военный священник! Срам!    

– Если  вы воспитанный человек, – заметил ему Швейк, – то должны бросить  привычку плевать в чужой квартире. Или вы думаете, что если мировая война, то  вам всё позволено? Вы должны вести себя прилично, а не как босяк. Вы должны  себя вести деликатно, выражаться вежливо и не распускаться, как последний  хулиган, вы, штатский оболтус.    

Строгий  господин вскочил с кресла и, трясясь от злости, закричал:    

– Да  как вы смеете! Я невоспитанный человек?! Что же я по-вашему? Ну?    

– Нужник!  Вот кто вы, – ответил Швейк, глядя ему прямо в глаза. – Плюёт на пол,  будто он в трамвае, в поезде или в другом каком общественном месте. Я всегда  удивлялся, почему там везде висят надписи: «Плевать воспрещается», а теперь  вижу, что это из-за вас. Вас, видно, уже повсюду хорошо знают.    

Кровь  бросилась в лицо строгому господину, и он разразился потоком ругательств по адресу  Швейка и фельдкурата.    

– Вы  закончили? – спокойно спросил Швейк, когда посетитель сделал заключение:  «Оба вы негодяи, каков поп, таков и приход». – Или, может быть, хотите  что-нибудь добавить, перед тем как полетите с лестницы?    

Так как  строгий господин настолько исчерпал весь свой запас брани, что ему не пришло на  ум ни одного стоящего ругательства, и замолчал, то Швейк решил, что ждать дальнейших  дополнений не имеет смысла.    

Он  отворил дверь, поставил строгого господина в дверях лицом к лестнице и… такого  удара не постыдился бы наилучший игрок международной футбольной команды  мастеров спорта.    

Вдогонку  строгому господину прозвучал голос Швейка:    

– В  следующий раз, когда придёте с визитом к порядочным людям, будете вести себя прилично.    

Строгий  господин долго ходил под окнами и поджидал фельдкурата. Швейк открыл окно и  наблюдал за ним.    

Наконец  гость дождался, фельдкурат провёл его в комнату и посадил на стул против себя.    

Швейк  молча принёс плевательницу и поставил её перед гостем.    

– Что  вы делаете, Швейк?    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, с этим господином уже вышла здесь небольшая неприятность  из-за плевков.    

– Оставьте  нас одних, Швейк. У нас есть кое-какие дела.    

Швейк  по-военному вытянулся.    

– Так  точно, господин фельдкурат, оставлю вас одних.    

И ушёл  на кухню. В комнате между тем происходил очень интересный разговор.    

– Вы  пришли получить деньги по векселю, если не ошибаюсь? – спросил фельдкурат  своего гостя.    

– Да,  и надеюсь…    

Фельдкурат  вздохнул.    

– Человек  часто попадает в такое положение когда ему остаётся только надеяться. О, как  красиво звучит слово «надейся» из того трилистника, который возносит человека  над хаосом жизни: вера, надежда; любовь…    

– Я  надеюсь, господин фельдкурат, что сумма…    

– Безусловно,  многоуважаемый, – перебил его фельдкурат. Могу ещё раз повторить, что  слово «надеюсь» придаёт человеку силы в его житейской борьбе. Не теряйте  надежды и вы. Как прекрасно иметь свой идеал, быть невинным, чистым созданием,  который даёт деньги под векселя, надеясь своевременно получить их обратно.  Надеяться, постоянно надеяться, что я заплачу вам тысячу двести крон, когда у  меня в кармане нет даже сотни…    

– В  таком случае, вы… – заикаясь, пролепетал гость.    

– Да,  в таком случае я, – ответил фельдкурат.    

Лицо  гостя опять приняло упрямое и злобное выражение.    

– Сударь,  это мошенничество, – сказал он, вставая.    

– Успокойтесь,  уважаемый!    

– Это  мошенничество! – закричал упрямый гость. – Вы злоупотребили моим  доверием!    

– Сударь, –  сказал фальдкурат, – вам безусловно будет полезна перемена воздуха. Здесь  слишком душно… Швейк! – крикнул он. – Этому господину необходимо  подышать свежим воздухом.    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, – донеслось из кухни, – один раз я его  уже выставлял.    

– Повторить! –  скомандовал фельдкурат, и команда была исполнена быстро, стремительно и чётко.    

Вернувшись  с лестницы, Швейк сказал:    

– Хорошо,  что мы отделались от него, прежде чем он начал буянить… В Малешицах жил один шинкарь,  большой начётчик. У него на все случаи жизни были готовы изречения из священного  писания. Когда ему приходилось стегать кого-нибудь плетью, он всегда  приговаривал: «Кто жалеет розги, тот ненавидит сына своего, а кто его любит, то  вовремя наказует его. Я тебе покажу, как драться у меня в шинке!»    

– Вот  видите, Швейк, что постигает тех, кто не чтит священника, – улыбнулся  фельдкурат. – Святой Иоанн Златоуст сказал: «Кто чтит пастыря своего, тот  чтит Христа во пастыре своём. Кто обижает пастыря, тот обижает господа, его же  представителем пастырь есть…» К завтрашнему дню нам нужно хорошенько  подготовиться. Сделайте яичницу с ветчиной, сварите пунш-бордо, а потом мы  посвятим себя размышлениям, ибо, как сказано в вечерней молитве, «милостью  божьей предотвращены все козни врагов против дома сего».    

На свете  существуют стойкие люди. К ним принадлежал и муж, дважды выброшенный из  квартиры фельдкурата. Как только приготовили ужин, кто-то позвонил. Швейк пошёл  открыть, вскоре вернулся и доложил.    

– Опять  он тут, господин фельдкурат. Я его пока что запер в ванной комнате, чтобы мы  могли спокойно поужинать.    

– Нехорошо  вы поступаете, Швейк, – сказал фельдкурат. – Гость в дом – бог в дом.  В старые времена на пирах шутов-уродов заставляли увеселять пирующих.  Приведите-ка его сюда, пусть он нас позабавит.    

Через  минуту Швейк вернулся с настойчивым господином. Господин глядел мрачно.    

– Присаживайтесь, –  ласково предложил фельдкурат. – Мы как раз кончаем ужинать. Только что ели  омара и лососину, а теперь перешли к яичнице с ветчиной. Почему не кутнуть, когда  на свете есть люди, одалживающие нам деньги?    

– Надеюсь,  я здесь не для шуток, – сказал мрачный господин. – Я здесь сегодня  уже в третий раз. Надеюсь, что теперь всё выяснится.    

– Осмелюсь  доложить, господин фельдкурат, – заметил Швейк, вот ведь гидра! Совсем как  Боушек из Либени. Восемнадцать раз за один вечер его выкидывали из пивной  «Экснер», и каждый раз он возвращался – дескать, «забыл трубку». Он лез в окна,  двери, через кухню, через забор в трактир, через погреб к стойке, где отпускают  пиво, и, наверно, спустился бы по дымовой трубе, если б его не сняли с крыши  пожарные. Такой был настойчивый, что мог бы стать министром или депутатом!  Вложили ему как следует!    

     

    

     

Настойчивый  господин, словно не внимая тому, о чём говорят, упрямо повторил:    

– Я  хочу окончательно выяснить наши дела и прошу меня выслушать.    

– Это  вам разрешается, – сказал фельдкурат. – Говорите, уважаемый.  Говорите, сколько вам угодно, а мы пока продолжим пиршество. Надеюсь, это не  помешает вам рассказывать? Швейк, подавайте на стол!    

– Как  вам известно, – начал настойчивый господин, – в настоящее время  свирепствует война. Я одолжил вам эту сумму до войны, и если бы не война, то не  стал бы настаивать на уплате. Но я приобрёл печальный опыт.    

Он вынул  из кармана записную книжку и продолжал:    

– У  меня всё записано. Поручик Яната был мне должен семьсот крон и, несмотря на  это, осмелился погибнуть в битве на Дрине. Подпоручик Прашек попал в плен на  русском фронте, а он мне должен две тысячи крон. Капитан Вихтерле, будучи должен  мне такую же сумму, позволил себе быть убитым собственными солдатами под Равой  Русской. Поручик Махек попал в Сербии в плен, а он остался мне должен полторы  тысячи крон. И таких у меня в книжке много. Один погибает на Карпатах с моим  неоплаченным векселем, другой попадает в плен, третий как назло тонет в Сербии,  а четвёртый умирает в госпитале в Венгрии. Теперь вы понимаете мои опасения.  Эта война меня погубит, если я не буду энергичным и неумолимым. Вы возразите  мне, мол, фельдкурату никакая опасность не грозит. Так посмотрите!    

Он сунул  Кацу под нос свою записную книжку.    

– Видите:  фельдкурат Матиаш умер неделю тому назад в заразном госпитале в Брио. Хоть  волосы на себе рви! Не заплатил мне тысячу восемьсот крон и идёт в холерный  барак соборовать умирающего, до которого ему нет никакого дела!    

– Это  его долг, милый человек, – сказал фельдкурат. – Я тоже завтра пойду  соборовать.    

– И  тоже в холерный барак, – заметил Швейк. – Вы можете пойти с нами,  чтобы воочию убедиться, что значит жертвовать собой.    

– Господин  фельдкурат, – продолжал настойчивый господин, – поверьте, я в  отчаянном положении! Разве война существует для того, чтобы спровадить на тот  свет всех моих должников?    

– Вот  когда вас призовут на военную службу и вы попадёте на фронт, – заметил  Швейк, – мы с господином фельдкуратом отслужим мессу, чтобы, по божьему  соизволению, вас разорвало первым же снарядом.    

– Сударь,  у меня к вам серьёзное дело, – настаивала гидра, обращаясь к  фельдкурату. – Я требую, чтобы ваш слуга не вмешивался в наши дела и дал  нам возможность теперь же их закончить.    

– Простите,  господин фельдкурат, – отозвался Швейк, – извольте мне сами  приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела, иначе я и впредь буду защищать  ваши интересы, как полагается каждому честному солдату. Этот господин  совершенно прав – ему хочется уйти отсюда самому, без посторонней помощи. Да и  я не любитель скандалов, я человек светский.    

– Мне  уже это начинает надоедать, Швейк, – сказал фельдкурат, как бы не замечая  присутствия гостя. – Я думал, что этот человек нас позабавит, расскажет  какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы я приказал вам не вмешиваться в эти  вещи, несмотря на то, что вы два раза уже имели с ним дело. В такой вечер,  накануне столь важного религиозного акта, когда все помыслы мои я должен обратить  к богу, он пристаёт ко мне с какой-то глупой историей о несчастных тысяче  двухстах кронах, отвлекает меня от испытания своей совести, от бога и  добивается, чтобы я ему ещё раз сказал, что теперь ничего не дам ему. Я не хочу  больше с ним разговаривать, чтобы не осквернять этот священный вечер! Скажите  ему сами, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничего не даст».    

Швейк  исполнил приказ, рявкнув в самое ухо гостю.    

Однако  настойчивый гость остался сидеть.    

– Швейк, –  сказал фельдкурат, – спросите его, долго ли он ещё намерен здесь торчать?    

– Я  не тронусь с места, пока вы мне не уплатите, – упрямо заявила гидра.    

Фельдкурат  встал, подошёл к окну и сказал:    

– В  таком случае передаю его вам, Швейк. Делайте с ним что хотите.    

– Пойдёмте,  сударь, – пригласил Швейк, схватив незваного гостя за плечо. – Бог  троицу любит.    

И  проделал своё упражнение быстро и изящно под похоронный марш, который  фельдкурат выстукивал пальцами на оконном стекле.    

Вечер,  посвящённый благочестивым размышлениям, имел несколько фаз. Фельдкурат так пламенно  стремился к богу, что ещё в двенадцать часов ночи из его квартиры доносилось  пение:    

     

Когда в поход мы собирались,    

Слезами девки заливались.