1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

Презренье  сокрушает нас; разлука    

Пугает,  как тягчайшая беда;    

Тревожат  подозрения безмерно;    

Снедает  ревность, вечная докука;    

Забвение  же раз и навсегда    

Кладет  конец надежде эфемерной.    

Все  это вместе – смерти признак верный,    

И  все ж – о чудо! – смерть щадит меня.    

Изведал  я презренье, подозренья,    

Разлуку  с милой, ревность и забвенье,    

Сгораю  от любовного огня,    

Но,  несмотря на муки, как и прежде,    

Себе  не властен отказать в надежде,    

Хоть  верить ей давно уже страшусь,    

И  – чтоб терзать себя еще сильнее –    

Расстаться  с нею через силу тщусь.    

     

Разумно  ли питать одновременно    

Страх  и надежду? Можно ли теперь,    

Когда  ясней, чем солнце в день погожий,    

Сквозь  рану в сердце мне видна измена,    

Не  отворить отчаянию дверь?    

И  не постыдно ль, униженья множа,    

Все  вновь и вновь баюкать разум ложью,    

Коль  нет сомненья, что отвергнут я,    

Что  страх владеет мной не беспричинно    

И  что лишь затянувшейся кончиной    

Становится  отныне жизнь моя?    

О  ревность и презренье, два злодея,    

Чью  тиранию свергнуть я не смею!    

Веревку  иль кинжал молю мне дать,    

И  пусть я больше не увижу света!    

Уж  лучше это, чем опять страдать.    

     

Мне  тяжко умирать и жить постыло,    

Я  понимаю, что гублю себя,    

Но  гибели избегнуть не желаю.    

     

Однако  даже на краю могилы    

Я  верю в то, что счастлив был, любя:    

Что  только страсть, мучительница злая,    

Нам  на земле дарит блаженство рая;    

Что  девушки прекрасней нет нигде,    

Чем  ты, о недруг мой непримиримый;    

Что  прав Амур, судья непогрешимый,    

И  сам я виноват в своей беде.    

С  такою верой я свершу до срока    

Тот  путь, которым к смерти недалекой    

Меня  твое презрение ведет,    

И  дух мой, благ земных не алча боле,    

Из  сей юдоли навсегда уйдет.    

     

Твоя  несправедливость подтверждает,    

Насколько  прав я был, неправый суд    

Верша  над бытием своим напрасным;    

Но  за нее тебя не осуждает    

Тот,  чьи останки скоро здесь найдут:    

Счастливым  он умрет, хоть жил несчастным.    

И  я прошу, чтоб надо мной, безгласным,    

Из  дивных глаз ты не струила слез,    

С  притворным сожаленьем не рыдала –    

Не  нужно мне награды запоздалой    

За  все, что в жертву я тебе принес.    

Нет,  улыбнись и докажи наглядно,    

Сколь  смерть моя душе твоей отрадна,    

Хоть  этим ты не удивишь людей:    

Давно  все знают, что тебе охота,    

Чтоб  с жизнью счеты свел я поскорей.    

     

Пусть  Иксион,[132]  на колесе распятый,    

Сизиф,[133]  катящий тяжкий камень свой,    

Сонм  Данаид, работой бесполезной    

Наказанный  за грех, Тантал[134]  проклятый,    

Томимый  вечной жаждой над водой,    

И  Титий,[135]  в чью утробу клюв железный    

Вонзает  коршун, – пусть из черной бездны    

Они  восстанут с воплем на устах    

И  (коль достоин грешник этой чести)    

К  могиле провожать пойдут все вместе    

Мой  даже в саван не одетый прах.    

И  пусть подхватит скорбные их стоны    

Страж  адских врат,[136]  трехглавый пес Плутона,    

А  с ним химер и чудищ легион.    

Не  ждет себе иного славословья    

Тот,  кто любовью в цвете лет сражен.    

     

А  ты, о песнь моя, когда умру я,    

Умолкни,  не крушась и не горюя:    

Ведь  женщине, чей лик навеять мне    

Тебя  перед кончиной не преминул,    

Я  тем, что сгинул, угодил вполне.    

     

Слушателям  песнь Хризостома очень понравилась, однако ж чтец заметил, что она противоречит  тому, что он слышал о скромности и благонравии Марселы, ибо Хризостом ревнует  ее, подозревает, сетует на разлуку и тем самым бросает тень на Марселу и  порочит ее доброе имя. На это Амбросьо, от которого покойный не скрывал  сокровеннейших своих помыслов, ответил так:    

– Дабы  рассеять ваши сомнения, я должен сказать вам, сеньор, что страдалец наш сочинил  эту песню, находясь в разлуке с Марселой, разлучился же он с ней по  собственному желанию, в надежде, что разлука распространит и на него свой  закон, но влюбленного в разлуке все тревожит и все донимает, вот почему  Хризостома донимали воображаемая ревность и ложные подозрения, как если бы у  него были к этому поводы. Таким образом, добродетели Марселы, о которых трубит  молва, остаются при ней, ибо, если не считать того, что она жестока, порою  дерзка и крайне надменна, сама зависть при всем желании ни в чем не могла бы ее  упрекнуть.    

– Ваша  правда, – согласился Вивальдо.    

Прочитать  еще одну рукопись, из тех, которые он спас от огня, ему помешало чудесное видение,  внезапно представшее перед ним; по крайней мере, все сочли это видением, но то  была пастушка Марсела: она появилась на вершине горы, у подошвы которой пастухи  рыли могилу, и была она так прекрасна, что красота ее мгновенно затмила блеск  своей собственной славы. Те, что видели ее впервые, молча вперили в нее  восхищенные взоры, но и те, которым часто приходилось видеть ее, были поражены  не меньше тех, кто никогда ее раньше не видел. Амбросьо же, едва увидев ее и не  в силах будучи сдержать свое негодование, молвил:    

– Для  чего ты сюда явилась, свирепый василиск окрестных гор? Для того ли, чтоб  поглядеть, не хлынет ли при твоем приближении кровь из ран несчастного, у  которого твоя жестокость отняла жизнь? Для того ли, чтобы похвалиться плодами  злонравия своего и, подобно жестокосердному Нерону,[137] взиравшему на пожар  пылающего Рима, полюбоваться на них с высоты? Или же для того, чтобы, подобно  неблагодарной дочери Тарквиния,[138]  кощунственною стопою попрать сей охладелый труп? Говори же скорей, зачем ты  пришла и чего ты хочешь от нас. Помыслы покойного Хризостома, пока он был жив,  устремлялись к тебе, после же его смерти легко могут быть поглощены тобою  помыслы тех, что именуют себя его друзьями.    

– Нет,  Амбросьо, не за тем я пришла сюда! – отвечала Марсела. – Я пришла  оправдаться и доказать, что не правы те, кто в смерти Хризостома и в своих  собственных горестях обвиняет меня. А потому я прошу всех присутствующих  выслушать меня со вниманием, – ведь для того, чтобы люди разумные познали  истину, я не должна тратить много времени и терять много слов. Сами же вы  утверждаете, что небо одарило меня красотою и красота моя вас обезоруживает и  принуждает любить меня, но вы изъявляете желание и даже требуете, чтобы и я в  благодарность за вашу любовь вас любила. Природный ум, которым наделил меня  господь, говорит мне, что прекрасное не любить нельзя, но неужели же та,  которую любят за красоту, обязана любить того, кто ее любит, единственно  потому, что она любима? А теперь вообразите, что влюбленный в красоту к довершению  всего безобразен, а как все безобразное не может не внушать отвращения, то было  бы очень странно, если бы он сказал: «Я полюбил тебя за красоту, – полюби  же и ты меня, хотя я и безобразен». Положим даже, они равно прекрасны, но это  не значит, что и желания у них сходны, ибо не всякая красота обладает  способностью влюблять в себя, – иная тешит взор, но не покоряет сердца.  Ведь если бы всякая красота влюбляла в себя и покоряла, то желания наши, смутные  и неопределенные, вечно блуждали бы, не зная, на чем им остановиться, ибо если  на свете есть бесчисленное множество прекрасных существ, то и желания наши  должны быть бесчисленны. Я же слыхала, что недробимо истинное чувство и что  нельзя любить по принужденью. Но когда так – а я убеждена, что это именно  так и есть, – то можно ли от меня требовать, чтобы я насильно отдала свое  сердце единственно потому, что вы клянетесь мне в любви? Ну, а если б небо,  создавшее меня прекрасною, создало меня безобразной, скажите, имела ли бы я  право упрекать вас в том, что вы меня не любите? Примите в рассуждение и то,  что я свою красоту не выбирала: какова бы она ни была, она послана мне в дар  небом, я же не домогалась ее и не выбирала. И если змею нельзя осуждать за то,  что она ядовита, ибо ядом, которым она убивает, наделила ее сама природа, то и  я не виновата в том, что родилась красивою, ибо красота честной женщины – это  как бы далекое пламя или же острый меч: кто к ней не приближается, того она не  ранит и не опаляет. Честь и добродетели суть украшения души, без которых самое  красивое тело теряет всю свою красоту. Ну, а если невинность – одна из тех  добродетелей, что так украшают душу и тело и придают им особую прелесть, то  неужели же девушка, которую любят за красоту, должна терять свою невинность,  уступая домогательствам человека, который ради собственного удовольствия  пускается на всякие хитрости, добиваясь того, чтобы она ее утратила? Я родилась  свободною, и, чтобы жить свободно, я избрала безлюдье долин: деревья, растущие  на горах, – мои собеседники, прозрачные воды ручьев – мои зеркала.  Деревьям и водам вверяю я свои думы и свою красу. Я – далекое пламя, я – меч,  сверкающий вдали. Кого приворожил мой взгляд, тех разуверяют мои слова. Желания  питает надежда, а как я ни Хризостому, ни кому-либо другому никаких надежд не  подавала, то скорей можно предположить, что Хризостома свело в могилу его  собственное упорство, но не моя жестокость. Могут возразить, что намерения у  него были честные и что поэтому я должна была ответить ему взаимностью, –  ну так я вам скажу, что, когда на этом самом месте, где ныне роют ему могилу,  он поведал мне благие свои желания, я ответила ему, что моим уделом пребудет  вечное уединение и что одна лишь земля насладится плодами моей непорочности и  останками моей красоты. Если же он, несмотря на мои разуверения, продолжал  безнадежно упорствовать и плыть против течения, то что же удивительного в том,  что в конце концов его захлестнула волна безрассудства? Если б я удерживала  его, я бы кривила душой. Если б я уступила ему, я изменила бы лучшему своему  стремлению и побуждению. Он не желал внимать разувереньям, крушился он, не  будучи гонимым, – судите же теперь, повинна ли я в его страданиях. Пусть  ропщет обманутый, пусть сокрушается тот, кого завлекли надеждою, пусть уповает  тот, кого я призову, пусть гордится тот, кого я до себя допущу, но пусть не  называет меня бесчеловечной убийцею тот, кого я не завлекала, не обманывала, не  призывала и не допускала до себя. Небу доселе было не угодно, чтобы я волею  судеб кого-нибудь полюбила, а чтобы я сделала выбор сама – этого вы от меня не  дождетесь. Пусть же эти всеразуверяющие слова послужат на будущее время  предостережением каждому, кто добивается моей благосклонности, и если  кто-нибудь умрет из-за меня, то знайте, что умрет он не от ревности и не от  унижения, ибо кто никого не любит, тот ни в ком не может возбудить ревность,  разуверить же не значит унизить. Кто называет меня зверем и василиском – пусть  отойдет от меня, как от существа вредного и злого, кто называет меня  безжалостною – пусть мне не угождает, кто называет неблагодарною – пусть  чуждается меня, кто называет жестокою – пусть не преследует меня, ибо сам этот  зверь и василиск, эта безжалостная, жестокая и неблагодарная ни за кем не  пойдет, никому не станет угождать, пребудет чуждою всем и никого не станет  преследовать. Хризостома погубила его безумная страсть и пылкий нрав, при чем  же тут скромное мое поведение и целомудрие? Я берегу свою честь в обществе  дерев, – почему же те, кто хочет, чтобы я общалась с людьми, хотят у меня  ее похитить? Вы знаете, что у меня есть свое богатство, – чужому я не  завидую. Нрав у меня свободолюбивый, и я не желаю никому подчиняться. Я никого  не люблю и ни к кому не питаю ненависти. Я никого не обманываю и никого не  прельщаю, ни над кем не насмехаюсь и ни с кем не любезничаю. Невинные речи  деревенских девушек и заботы о козах – вот что любезно мне. Мои мечты не выходят  за пределы окрестных гор, а если и выходят, то лишь для того, чтобы, следуя  тому пути, по которому душа устремляется к своей отчизне, созерцать красоту  небес.    

И с  этими словами Марсела, не дожидаясь ответа, скрылась в чаще ближнего леса,  повергнув в изумление присутствовавших как своею рассудительностью, так и своею  красотою. Иные из тех, кого ранили острые стрелы лучистых ее и прекрасных глаз,  не вняв голосу убеждения, который столь явственно здесь прозвучал, чуть было за  нею не устремились. Но Дон Кихот, угадав их намерение, вообразил, что ему представляется  случай исполнить свой рыцарский долг, повелевающий оказывать помощь  преследуемым девицам, и, положив руку на рукоять меча, он громко и внятно  заговорил:    

– Ни  один человек, какого бы звания он ни был и к какому бы состоянию ни  принадлежал, не осмелится преследовать прекрасную Марселу, если не желает  навлечь на себя лютый мой гнев. Она ясно и убедительно доказала, что она почти  или, вернее, совсем не повинна в смерти Хризостома и что она отнюдь не намерена  снисходить к мольбам кого бы то ни было из своих поклонников, а потому все  добрые люди, какие только есть на свете, должны не гоняться за нею, но почитать  ее и уважать, ибо уже доказано, что на всем свете вряд ли найдется другая  девушка, у которой были бы такие же честные намерения, как у нее.    

То ли  угрозы Дон Кихота возымели свое действие, а быть может, увещания Амбросьо, который  напомнил, что им надлежит до конца исполнить свой долг по отношению к покойному  другу, только никто из пастухов не двинулся с места и не удалился до тех пор,  пока не вырыли могилу, не сожгли рукописей Хризостома, горько оплаканного всеми  присутствовавшими, и не предали его тело земле. На могилу положили тяжелый  камень, с тем чтобы после заменить его плитой, которую собирался заказать  Амбросьо, причем на этой плите, по его словам, должна была быть высечена  следующая эпитафия:    

     

Здесь  пастух вкушает сон.    

Страсть  свела его в могилу,    

Потому  что не любила    

Та,  в кого он был влюблен.    

Насмерть  в сердце поражен    

Бессердечьем  он, несчастный,    

Ибо  нами самовластно    

Управляет  Купидон.    

     

Пастухи  засыпали могильный холм цветами и ветками, а затем, выразив соболезнование  другу покойного – Амбросьо, простились с ним. Так же поступили Вивальдо и его  приятель, и когда Дон Кихот, простившись сперва с козопасами, подошел  попрощаться и к ним, они предложили ему отправиться вместе с ними в Севилью –  место, по их словам, весьма подходящее для искателей приключений, ибо приключений  там на каждой улице и на каждом перекрестке судьба пошлет ему больше, чем где  бы то ни было. Дон Кихот, поблагодарив их за совет и доброе расположение,  сказал, что он не хочет и не может ехать в Севилью, ибо прежде ему надлежит  очистить окрестные горы от разбойников и лиходеев, которые, как слышно, никому  здесь не дают проходу. Видя, что он непреклонен, путники не почли за нужное  настаивать и, еще раз с ним попрощавшись, продолжали свой путь, и во все  продолжение этого пути история Марселы и Хризостома, а также безумие Дон Кихота  служили им обильною пищею для разговоров. Дон Кихот между тем вздумал отправиться  на поиски Марселы и предложить ей свои услуги; однако ж судьба распорядилась  иначе, о чем вы в свое время и узнаете из этой правдивой истории, вторая часть  которой на этом оканчивается.    

     

    

 Глава XV,    

     

в коей  рассказывается о злополучном приключении Дон Кихота с бесчеловечными янгуасцами    

     

    

     

Мудрый  Сид Ахмет Бен-Инхали рассказывает, что Дон Кихот, попрощавшись с козопасами и  со всеми, кто на похоронах Хризостома присутствовал, вместе со своим  оруженосцем тотчас же направился к лесу, где скрылась пастушка Марсела. Более  двух часов прошло у них в бесплодных поисках, и, изъездив лес вдоль и поперек,  в конце концов выехали они на зеленый луг, где неслышно струился ручей,  манивший путников своею прохладою и соблазнявший их провести здесь часы  томительного полдневного жара, уже вступившего к этому времени в свои права.  Дон Кихот и Санчо спешились и, пустив осла и Росинанта на луг, чтобы они  полакомились на свободе густою травой, совершили нападение на свою дорожную  суму, после чего господин и его слуга, не чинясь, в мире и согласии принялись  закусывать тем, что у них нашлось.    

Санчо и  в голову не пришло стреножить Росинанта – до того он был в нем уверен, и точно:  до сих пор это было такое смирное и отнюдь не ветреное существо, что, казалось,  все кобылицы кордовских пастбищ не ввели бы его во искушение. Однако ж судьба  совместно с дьяволом, который далеко не всегда дремлет, устроили так, что к той  же самой долине приблизились янгуаские погонщики[139] с табуном галисийских кобыл,  а как они имеют обыкновение полдничать в местах, обильных пастбищами и водою,  то долина, где расположился Дон Кихот, показалась им весьма подходящей. И вот  случилось так, что Росинанту припала охота приударить за госпожами кобылицами;  только зачуял он их – и, не спросясь хозяина, изменив правилам своим и  привычкам, затрусил игривой рысцой, дабы удовлетворить свою потребность; но  кобылицам, видимо, больше хотелось пастись, а потому они стали лягать его и  кусать, да так, что малое время спустя разорвали на нем подпругу, и остался он  нагишом, без седла. Погонщики же, видя, что над их кобылицами совершается столь  явное насилие, примчались с дубинами и, что было уже совсем ему не по нутру,  так его отколотили, что он чуть живой повалился на землю.    

Между  тем Дон Кихот и Санчо, видя, что Росинанта бьют, со всех ног бросились к нему.    

– Сейчас  видно, друг Санчо, – сказал Дон Кихот, – что это не рыцари, а подлая  челядь, низкопробные людишки. Говорю я это к тому, что ты имеешь полное право  оказать мне помощь и явиться орудием праведной мести за то зло, которое они на  наших глазах осмелились причинить Росинанту.    

– Какая  тут, к черту, месть, – воскликнул Санчо Панса, – когда их больше  двадцати, нас же всего только двое, а вернее сказать – полтора!    

– Я  один стою сотни, – возразил Дон Кихот.    

Недолго  думая, выхватил он свой меч и ринулся на янгуасцев, и, побуждаемый и увлекаемый  его примером, так же точно поступил и Санчо Панса; и при первом же натиске Дон  Кихот разрубил на одном из погонщиков кожаное полукафтанье, отхватив при этом  изрядный кусок плеча.    

Но тут  погонщики, видя, что их так много, а нападающих всего только двое, взялись за дубинки  и, окружив обоих противников, с необычайным рвением и горячностью принялись  охаживать их. По правде сказать, довольно было двух ударов для того, чтобы  Санчо растянулся на земле, и та же участь постигла и Дон Кихота, несмотря на  выказанную им ловкость и присутствие духа; при этом судьбе угодно было, чтобы  Дон Кихот упал к ногам Росинанта, который все еще не мог встать и являл собою  наглядное доказательство того, какую бешеную силу обретают дубины в руках  обозленных сельчан. Увидев же, что они натворили, янгуасцы с великим  проворством навьючили своих кобыл и тронулись в путь, оставив двух искателей приключений  в самом бедственном положении и в еще худшем состоянии духа.    

Санчо  Панса очнулся первый; заметив, что его господин лежит рядом с ним, он слабым и  жалобным голосом окликнул его:    

– Сеньор  Дон Кихот, а сеньор Дон Кихот!    

– Что  ты, брат Санчо? – таким же упавшим и печальным голосом спросил Дон Кихот.    

– Будьте  так добры, ваша милость, – продолжал Санчо Панса, – если есть у вас  бальзам этого, как бишь его, Безобраза, дайте мне глоточка два: может,  он и от переломов помогает не хуже, чем от ран.    

– Увы  мне, несчастному! – воскликнул Дон Кихот. – Если бы бальзам  Фьерабраса был у меня под рукой, то нам нечего было бы больше желать. Но,  клянусь тебе честью странствующего рыцаря, Санчо Панса, что не пройдет и двух  дней – если только судьба не распорядится иначе, – как я добуду его, или у  меня отсохнут руки.    

– А  как вы думаете, ваша милость, когда у нас начнут двигаться ноги? – спросил  Санчо Панса.    

– Что  касается меня, то я не сумею сказать, когда именно, – отвечал избитый  рыцарь. – Но виноват во всем я: незачем мне было обнажать меч против тех,  кто не посвящен в рыцари. И вот в наказание за то, что я нарушил законы  рыцарства, бог сражений[140]  и допустил, думается мне, чтобы меня постигла подобная кара. А потому, Санчо  Панса, впредь тебе надлежит руководствоваться тем, что я сейчас скажу, это  может послужить на пользу нам обоим. Ну так вот: коль скоро ты увидишь, что  подобный сброд причиняет нам зло, то не жди, чтобы я выхватил меч, – ты  этого все равно не дождешься, а берись за свой и карай их по своему усмотрению.  Если же на выручку им подоспеют рыцари, то я всегда сумею выручить тебя из беды  и обрушить на них всю свою мощь, – в силе же доблестной моей длани ты имел  множество случаев удостовериться, ибо проявлял я ее при тебе неоднократно.    

Бедный  наш сеньор, как видно, все еще гордился победой над храбрым бискайцем. Санчо  Панса, однако же, не признал наказ своего господина столь разумным, чтобы  обойти его молчанием.    

– Сеньор! –  возразил он. – Я человек тихий, смирный, миролюбивый, я готов снести любое  унижение, потому мне надо жену кормить и детей вывести в люди. Так что вот вам  мой сказ, ваша милость – сказ, а не указ, ибо указывать вам я не имею права: ни  за что я не обнажу меча ни против рыцаря, ни против смерда, и как перед богом  говорю, что раз навсегда прощаю всем когда-либо меня обидевшим или же  долженствующим меня обидеть, независимо от их чина и звания, независимо от  того, кто именно меня обижал, обижает или еще когда-нибудь обидит: благородный  человек или же худородный, богач или бедняк, дворянин или холоп.    

На это  его господин ответил так:    

– У  меня спирает дыхание, и мне трудно говорить, да к тому же еще не прошла боль в  боку, а то я объяснил бы тебе, Панса, в какую ты впал ересь. Слушай,  греховодник: когда бы ветер Фортуны, доселе столь для нас неблагоприятный,  сменился попутным и мы на раздутых парусах упования нашего благополучно и  беспрепятственно причалили к острову, который я тебе обещал, то что же было бы  с тобой, если б я завоевал его и отдал тебе во владение? Да ты ничего с ним не  мог бы поделать, раз что ты не рыцарь и не желаешь быть таковым, – не  желаешь развивать в себе мужество, отмщать за нанесенные тебе оскорбления и отстаивать  свои права. Надобно тебе знать, что во вновь завоеванных королевствах и  провинциях обыкновенно наблюдается брожение умов, и далеко не все туземцы  бывают довольны своим государем, вследствие чего всегда можно опасаться, что  кто-нибудь, желая вновь изменить порядок вещей и, как говорится, попытать  счастье, задумает произвести переворот, вот почему новый правитель должен уметь  властвовать собою и быть достаточно мужественным для того, чтобы в случае  необходимости защитить себя или же перейти в наступление.    

    

– Давеча  с нами произошел такой случай, что я не прочь был бы обладать этим самым мужеством  и уменьем, – подхватил Санчо. – Но клянусь честью бедняка, что в  настоящее время я нуждаюсь более в пластырях, нежели в наставлениях. Попробуйте  встать, ваша милость, а затем давайте поможем Росинанту, хотя он этого и не  заслуживает, потому как именно он явился главным виновником давешнего побоища.  Не ожидал я этого от Росинанта: я думал, он такой же целомудренный и  миролюбивый, как я. Видно, правду говорят люди, что чужая душа потемки и что  все на свете меняется. Кто бы мог подумать, что за сокрушительными ударами  меча, которые вы нанесли этому несчастному странствующему рыцарю, так скоро последует  сильнейший град палочных ударов, что посыпался на наши спины?    

– Твоя  спина, Санчо, верно, привыкла к подобным напастям, – возразил Дон  Кихот, – моя же, приученная к тончайшему голландскому полотну, разумеется,  должна сильнее чувствовать боль. И если бы я не предполагал… да что я говорю:  предполагал? – если б я не знал наверное, что все эти неприятности неразрывно  связаны с походной жизнью, то я тут же умер бы с досады.    

– Сеньор! –  снова заговорил оруженосец. – Коли подобные бедствия и есть тот урожай,  что снимают рыцари, то не можете ли вы мне сказать, ваша милость, часто ли они  повторяются, или же для них существуют известные сроки? Ведь после двух таких  урожаев снять третий, думается мне, нам будет уже не под силу, если только  господь бог, по бесконечному милосердию своему, нам не поможет.    

– Знай,  друг Санчо, – отвечал Дон Кихот, – что жизнь странствующих рыцарей  сопряжена с бесчисленным множеством опасностей и злоключений, но зато, как  показывает опыт многих рыцарей, коих разнообразные похождения мне хорошо  известны, у них всегда есть возможность стать королями или же императорами. И  если б не боль в боку, я рассказал бы тебе о том, как некоторые из них  достигали упомянутых мною высоких степеней единственно благодаря доблестным  своим дланям, хотя и до и после этого им случалось терпеть бедствия и лишения.  Так, например, доблестный Амадис Галльский однажды попался в руки смертельному  своему врагу, волшебнику Аркалаю, и тот, взяв его в плен, тотчас же привязал к  столбу посреди двора, схватил поводья и отсчитал ему более двухсот ударов, о  чем у меня имеются самые достоверные сведения. А еще один неизвестный, но заслуживающий  полного доверия автор повествует о том, как Рыцаря Феба в некоем замке заманили  в ловушку; пол под ним провалился, и он полетел в глубокую яму, и там, в этом  подземелье, ему, связанному по рукам и ногам, поставили клистир из ледяной воды  с песком, отчего он чуть не отправился на тот свет. И несдобровать бы бедному  нашему рыцарю, когда бы в этой великой беде ему не помог некий кудесник, верный  его друг. И вот если уж таким достойным людям надобно было пострадать, то мне и  подавно. Притом они подвергались таким неслыханным унижениям, каким мы с тобою  доселе не подвергались: знай, Санчо, что раны, нанесенные оружием, случайно  подвернувшимся под руку, чести не задевают, ибо в правилах о поединке ясно  сказано, что если один сапожник ударит другого колодкой, которую он держит в  руке, то хотя это и деревянная колодка, однако ж из этого не следует, что  потерпевшему нанесли удар палкой. Говорю я это к тому, что хотя нас и  поколотили, но честь наша, да будет тебе известно, осталась незапятнанной, ибо  орудия, которые эти люди держали в руках и которыми они нас избили, –  всего-навсего дубинки, тогда как рапир, шпаг и кинжалов, сколько мне помнится,  не было ни у кого.    

– Они  не дали мне разглядеть, – сказал Санчо. – Только хотел я взяться за  булатный мой меч, а уж они кольями по плечам, да так окрестили, что у меня  искры из глаз посыпались и ноги подкосились, и я растянулся на том самом месте,  где возлежу и по сие время, и болит у меня не душа – при мысли о том, запятнали  мою честь палочные удары или не запятнали, а болит тело от их дубинок, которые  с такой же силой врезались мне в память, с какой врезались они в мою спину.    

– Со  всем тем надобно тебе знать, Панса, – заметил Дон Кихот, – что нет  такого несчастья, которого не изгладило бы из памяти время, и нет такой боли,  которой не прекратила бы смерть.    

– Что  же может быть хуже злоключения, которое ничто, кроме времени, прекратить не может  и которое одна лишь смерть способна изгладить из памяти? – возразил  Панса. – Если б нашему горю можно было пособить двумя пластырями, то это  еще куда ни шло, но я вижу, что все пластыри, сколько их ни припасено в  больнице, не поставили бы нас теперь на ноги.    

– Не  думай об этом, Санчо, бери пример с меня и не падай духом, – сказал Дон  Кихот. – Лучше посмотри, что с Росинантом: кажется, беднягу постигла не  менее горькая участь.    

– В  этом нет ничего удивительного, – заметил Санчо, – ведь он не просто  скотина, а скотина странствующая. Меня удивляет другое: отчего это у моего осла  ребра целехоньки, тогда как нам их пересчитали все до единого?    

– С  кем бы ни стряслась беда – судьба непременно укажет выход, – заметил Дон  Кихот. – Говорю я это к тому, что твоя животина на сей раз может заменить  мне Росинанта и довезти меня до какого-нибудь замка, где мне помогут залечить  раны. Унизить же меня подобное верховое животное не может, ибо, помнится мне, я  читал, что добрый старый Силен,[141]  воспитатель и наставник веселого бога смеха, въехал в стовратный город,[142] сидя  верхом на превосходном осле, и чувствовал себя при этом великолепно.    

– То-то  и есть, что сидя верхом, как вы сами изволили заметить, ваша милость, –  возразил Санчо. – Одно дело – сидеть верхом, а другое – лежать поперек  седла, точно мешок с трухой.    

На это  ему Дон Кихот ответил так:    

– Раны,  полученные в бою, скорее могут прославить, нежели обесславить. Поэтому, друг  Санчо, не спорь со мной, соберись с силами и встань, о чем я уже тебя просил, а  затем устрой меня на осле, как тебе заблагорассудится, – мы должны  тронуться в путь прежде, чем настанет ночь и застигнет нас в этих пустынных  местах.    

– Вы  же сами говорили, ваша милость, – возразил Панса, – что странствующие  рыцари чуть ли не весь год ночуют обыкновенно в пустынных и безлюдных местах,  да еще и за великую удачу это почитают.    

– Это  в тех случаях, когда им ничего иного не остается или же когда они  влюблены, – сказал Дон Кихот. – В самом деле, был один такой рыцарь,  который и в жару, и в холод, и в бурю целых два года стоял на скале, а госпожа  его об этом и не подозревала. Тот же Амадис, назвавшись Мрачным Красавцем, не  то на восемь лет, не то на восемь месяцев, точно не помню, удалился на Бедную  Стремнину, – словом, он в чем-то провинился перед госпожой своей Орианой и  наложил на себя епитимью. Но довольно об этом, Санчо, пора и в путь, а то, чего  доброго, и с ослом случится несчастье, вроде как с Росинантом.    

– Того  и гляди! – отозвался Санчо.    

Тридцать  раз охнув, шестьдесят раз вздохнув, сто двадцать раз ругнув того, кому он  обязан был своим злоключением, и послав на его голову столько же проклятий, он  встал, но на полпути его скрючило наподобие турецкого лука, так что он долго  потом не мог выпрямиться. И вот с такими-то ужасными мучениями взнуздал он  кое-как своего осла, тоже слегка огорошенного событиями этого слишком бурного  дня, а затем поднял Росинанта, который, если б только умел жаловаться,  наверняка превзошел бы в этом искусстве и Санчо Пансу, и его господина. В конце  концов Санчо устроил Дон Кихота на осле, Росинанта привязал сзади и, взяв осла  под уздцы, двинулся примерно в том направлении, где, по его расчетам, должна  была пролегать большая дорога. И не прошел он и одной мили, как судьба, которая  все делала к лучшему для него, вывела его на эту дорогу, и он тут же заприметил  постоялый двор, но Дон Кихот, вопреки мнению Санчо и на радость самому себе,  решил, что это замок. Санчо уверял, что это постоялый двор, а его господин –  что это не постоялый двор, а замок; и так долго они пререкались, что, еще не  кончив пререканий, успели за это время добраться до постоялого двора, куда  Санчо, не подумав даже справиться, что же это в самом деле такое, и проследовал  со всем своим караваном.    

     

    

 Глава XVI    

     

о том,  что случилось с хитроумным идальго на постоялом дворе, который он принял за  некий замок    

     

    

     

Хозяин  постоялого двора, видя, что Дон Кихот лежит поперек осла, спросил Санчо, что с  ним стряслось. Санчо ответил, что ничего особенного, что он упал со скалы и  слегка повредил бока. Жена хозяина не походила на трактирщицу: это была натура  отзывчивая, принимавшая сердечное участие в страданиях своего ближнего: она  тотчас принялась ухаживать за Дон Кихотом и велела дочери своей, молоденькой и  очень хорошенькой девушке, помочь ей в уходе за постояльцем. В услужении у  хозяев находилась девица родом из Астурии, широколицая, курносая, со срезанным  затылком, на один глаз кривая, – впрочем, и другой глаз был у нее не в  порядке. Правда, сложена она была отлично, и это искупало все прочие ее недостатки:  если б смерить ее всю от головы до ног, то не набралось бы и семи четвертей, а  чересчур высоко поднятые плечи заставляли ее более внимательно смотреть себе  под ноги, чем этого требовала необходимость. Эта самая красотка стала помогать  хозяйской дочери, и обе они соорудили Дон Кихоту прескверное ложе в чулане, по  всем видимостям на протяжении многих лет заменявшем сеновал. Здесь же ночевал  некий погонщик, причем ложе его находилось неподалеку от ложа Дон Кихота; и  хотя, кроме седел и попон, подстелить ему было нечего, все же он находился в  гораздо более выгодном положении, нежели Дон Кихот, которого ложе состояло из  четырех далеко не гладких досок, настеленных на две не весьма ровные скамьи,  тюфяка, такого тоненького, что он скорей напоминал стеганое одеяло, и такого  жесткого, что если бы из его дыр вылезала шерсть, то комки этой шерсти на ощупь  можно было бы принять за булыжники, двух простынь, сшитых, должно полагать, из  той самой кожи, что идет на изготовление щитов, и шерстяного одеяла, коего  шерстинки при желании нетрудно было бы пересчитать, и при этом вы ни разу не  сбились бы со счета.    

Дон  Кихот возлег на это треклятое ложе, и тут хозяйка с дочкой принялись лечить  его, так что в скором времени он с головы до ног был облеплен пластырями, а  Мариторнес – так звали астурийку – им светила. Занявшись же его лечением и  увидев, что он весь в синяках, хозяйка сказала, что синяки эти, по всей  вероятности, от побоев, а не от ушибов.    

– Нет,  не от побоев, – возразил Санчо. – Беда в том, что скала попалась  острая, вся в выступах, и каждый такой выступ оставил на теле по синяку. Смею  вас уверить, сеньора, – прибавил он, – что если у вас останется хоть  немного этой пакли, то охотники на нее найдутся: у меня самого что-то ломит  поясницу.    

– Значит,  вы тоже, наверно, упали? – спросила хозяйка.    

– Нет,  я не падал, – отвечал Санчо. – Но я был так напуган падением моего  господина, что у меня до сих пор все тело болит, словно меня отколотили  палками.    

– Это  бывает, – сказала девушка. – Мне самой часто снится, будто я падаю с  башни и все никак не могу долететь до земли, а когда проснусь, то чувствую себя  такой разбитой и такой измученной, точно я и правда упала.    

– В  том-то и дело, сеньора, – возразил Санчо, – что я отнюдь не во сне,  но будучи еще свежее и бодрее, нежели сейчас, испытал такое чувство, будто мне  наставили почти столько же синяков, сколько моему господину Дон Кихоту.    

– Как  зовут этого кавальеро? – спросила астурийка Мариторнес.    

– Дон  Кихот Ламанчский, – отвечал Санчо Панса. – Он странствующий рыцарь,  один из самых отважных и могучих рыцарей, каких когда-либо видел свет.    

– Что  такое странствующий рыцарь? – спросила служанка.    

– Да  вы что, только вчера родились? – воскликнул Санчо Панса. –  Странствующий рыцарь – это, знаете ли, сестрица, такая штука! Только сейчас его  избили – не успеешь оглянуться, как он уже император. Нынче беднее и несчастнее  его нет никого на свете, а завтра он предложит своему оруженосцу на выбор две,  а то и три королевские короны.    

– Почему  же вы у такого доброго господина, как видно, даже графства и того не заслужили? –  вмешалась хозяйка.    

– Больно  скоро захотели, – отвечал Санчо. – Мы всего только месяц ищем  приключений, и пока что ни одного стоящего приключения у нас не было. Бывает  ведь и так, что пойдешь за одним, а найдешь совсем другое. Но если только мой  господин, Дон Кихот, оправится от ран, то есть от ушибов, и я сам не останусь  на всю жизнь калекой, то даю вам слово, что я на самого знатного испанского вельможу  не захочу смотреть.    

Дон  Кихот весьма внимательно прислушивался к этой беседе, а затем, сколько мог,  приподнялся, взял хозяйку за руку и сказал:    

– Поверьте,  прелестная сеньора, вы должны быть счастливы, что приютили у себя в замке такую  особу, как я, ибо если я себя и не хвалю, то единственно потому, что, как  говорится, самовосхваление унижает, но мой оруженосец расскажет вам обо мне. Я  же скажу лишь, что услуга ваша никогда не изгладится из моей памяти и что я  буду вам благодарен до конца моих дней. И когда бы, по воле всемогущих небес,  законы любви еще не приобрели надо мною такой неодолимой власти и очи жестокой  красавицы, которой имя я произношу сейчас мысленно, меня еще не поработили, то  свободою моею завладели бы очи этой прелестной девушки.    

Хозяйка,  ее дочь и добрая Мариторнес слушали странствующего рыцаря с таким недоумением,  как если бы он говорил по-гречески; одно лишь они уловили – что он рассыпается  в похвалах и изъявлениях преданности, и все же, не привыкшие к подобным  оборотам речи, они смотрели на него и дивились: они принимали его за человека  совсем из другого мира. Наконец, выразив на своем трактирном языке  благодарность нашему рыцарю за его учтивые речи, хозяйка с дочерью удалились,  астурийка же Мариторнес принялась лечить Санчо, который нуждался в этом не  меньше, чем его господин.    

Погонщик  и Мариторнес заранее уговорились весело провести эту ночь, и она дала ему слово,  что, когда постояльцы угомонятся, а хозяева заснут, она придет сюда, дабы  утолить его страсть и исполнить все, что только он от нее не потребует. А про  эту славную девицу говорили, что такого рода обещания она исполняла даже в тех  случаях, когда они были даны ею в глухом лесу и притом без свидетелей, ибо  упомянутая девица весьма кичилась дворянским своим происхождением,[143]  каковое, по ее мнению, не могла унизить служба в трактире, раз что довели ее до  этого превратности судьбы и выпавшие на ее долю несчастья.    

У самого  входа в это стойло, куда сквозь дырявую крышу заглядывали звезды, находилось  жесткое, узкое, жалкое и ненадежное ложе Дон Кихота, а чуть подальше устроил  себе ложе Санчо Панса, причем оно состояло лишь из тростниковой циновки и из  одеяла, на которое, видимо, больше пошло свалявшейся пакли, нежели шерсти. За  этими двумя ложами помещался погонщик, соорудивший себе ложе, как уже было  сказано, из седел и прочего убранства двух лучших своих мулов, – всего же  их у него было двенадцать, лоснящихся, сытых и резвых, ибо он принадлежал к  числу богатых аревальских погонщиков,[144]  как указывает автор этой истории, который хорошо знал нашего погонщика, будто  бы даже приходился ему родственником и оттого почел за нужное уделить ему  особое внимание. Вообще говоря, Сид Ахмед Бен-Инхали – повествователь чрезвычайно  любознательный и во всех отношениях добросовестный: это явствует из того, что  все, о чем мы здесь сообщаем, даже низменное и ничтожное, не пожелал он обойти  молчанием, и с него не худо бы взять пример историкам солидным, чей слишком  беглый и чересчур сжатый рассказ о событиях течет у нас по усам, а в рот не  попадает, и которые то ли по собственной небрежности, то ли из коварных  побуждений, то ли по своему невежеству оставляют самую суть дела на дне чернильницы.  Но да будут стократ прославлены автор Табланта Рикамонтского и автор  книги о подвигах графа Томильяса:[145]  до чего же обстоятельно они все описывают!    

Итак,  погонщик, навестив мулов и еще раз задав им корму, в ожидании весьма исправной  Мариторнес вытянулся на своих седлах. Санчо, облепленный пластырями, также  улегся, но из-за боли в боках долго не мог заснуть. Болели бока и у Дон Кихота  и он, точно заяц, лежал с открытыми глазами. На постоялом дворе все затихло и  погрузилось во мрак, только у входа горел фонарь.    

Глубокая  тишина и неотвязная мысль о тех событиях, что встречаются на каждой странице  любой из книг, повинных в несчастье нашего рыцаря, навеяли ему одну из самых  странных и безумных грез, какие так, ни с того ни с сего, кому-либо могли  пригрезиться; а именно ему пригрезилось, что он прибыл в некий славный  замок, – как известно, постоялые дворы, где ему приходилось останавливаться,  он неизменно принимал за замки, – и что дочь хозяина, то бишь владельца  замка, которую он якобы сумел очаровать, влюбилась в него и обещала нынче  ночью, тайком от родителей, провести с ним часок-другой; но, приняв всю эту  нелепицу, им же самим придуманную, за нечто непреложное и бесспорное, он тотчас  приуныл и, представив себе, какому тяжкому испытанию должно подвергнуться его  целомудрие, мысленно дал себе слово не изменить своей госпоже Дульсинее  Тобосской, хотя бы перед ним предстала сама королева Джиневра со своею  придворною дамою Кинтаньоной.    

Итак, он  все еще думал об этой чепухе, а между тем настал роковой для него час, –  час, когда должна была прийти астурийка, и точно: босая, в одной сорочке и в  сетке из грубой нитки на голове, явилась она на свидание к погонщику и  неслышной и легкой стопою вошла в помещение, где трое постояльцев расположились  на ночлег; но как скоро приблизилась она к двери, Дон Кихот, заслышав ее шаги,  сел на постели и, невзирая на пластыри и боль в боках, раскрыл объятия, дабы  заключить в них прелестную деву. Астурийка, безмолвная и настороженная, вытянув  руки, пробиралась к своему милому и вдруг наткнулась на руки Дон Кихота, –  тот схватил ее, онемевшую от ужаса, за кисть, притянул к себе и усадил на  кровать. Дотронувшись же до ее сорочки, сшитой из мешковины, он вообразил, что  это дивный тончайший шелк. На руках у нее висели стеклянные четки, но ему  почудилось, что это драгоценный восточный жемчуг. Волосы ее, отчасти напоминавшие  конскую гриву, он уподобил нитям чистейшего арабского золота, коего блеск  затмевает свет солнца. Пахло от нее, по всей вероятности, прокисшим салатом, а  ему казалось, что от нее исходит нежное благоухание. Словом, в его  представлении образ астурийки слился с образом некоей принцессы, о которой он  читал в романах, что, не в силах долее сдерживать свои чувства, она в  вышеописанном наряде явилась на свидание к тяжело раненному рыцарю. И до того  был слеп наш идальго, что ни его собственное осязание, ни запах, исходивший от  этой очаровательной девицы, а равно и все прочие ее свойства, способные вызвать  тошноту у всех, кроме погонщика, не могли его разуверить, – напротив, ему  казалось, будто он держит в объятиях богиню красоты. И, не разжимая рук, он  тихим и ласковым голосом заговорил:    

– О,  если б я был в силах отплатить вам, прелестная и благородная сеньора, за  великую милость, какую вы мне явили, дозволив созерцать дивную красоту вашу!  Однако ж судьбе, неустанно преследующей добрых людей, угодно было, чтобы я,  истерзанный и разбитый, возлег на это ложе и чтобы я при всем желании не мог  исполнить ваше желание. Кроме этого препятствия, существует и другое,  совершенно непреодолимое, а именно моя клятва в верности несравненной Дульсинее  Тобосской, единственной владычице сокровеннейших моих помыслов. Так вот, если  бы между вами и мною не стояли эти преграды, то я, конечно, не ударил бы в  грязь лицом и не упустил благоприятного случая, дарованного мне вашею безграничною  добротой.    

    

Мариторнес  изнывала в объятиях нашего рыцаря и обливалась потом; не слушая и не понимая  его речей, она молча пыталась высвободиться. Между тем бравый погонщик,  которому не давали спать нечистые желания и который учуял свою возлюбленную,  как скоро она шагнула за порог, внимательно прислушивался к тому, что ей  говорил Дон Кихот; наконец, мучимый ревнивою мыслью, что астурийка изменяет ему  с другим, он приблизился к ложу Дон Кихота и, силясь понять, куда тот клонит,  остановился послушать невразумительные его речи; но когда он увидел, что девица  хочет вырваться, а Дон Кихот ее не пускает, то это ему не понравилось, –  он размахнулся, что было мочи ударил влюбленного рыцаря по его узкой скуле и  разбил ему рот в кровь; не удовольствовавшись этим, погонщик подмял его под  себя, а затем даже не рысью, а галопом промчался по всем его ребрам. Вслед за  тем ложе Дон Кихота, и без того не весьма прочное, воздвигнутое на довольно  шатких основаниях, не вынеся добавочного груза, каковым явился для него погонщик,  незамедлительно рухнуло, причем вызванный его падением отчаянный грохот  разбудил хозяина, и тот сейчас же смекнул, что это проказы Мариторнес, ибо на  его зов она не откликалась. Желая удостовериться, насколько основательно его  подозрение, он встал, зажег светильник и пошел в ту сторону, где, по-видимому,  происходило побоище. Служанка, растерявшись и струхнув не на шутку при виде  рассвирепевшего хозяина, забралась на кровать к спящему Санчо Пансе и  свернулась клубком. Хозяин ворвался с криком:    

– Эй,  девка, ты где? Бьюсь об заклад, что все это твои штучки.    

В это  время проснулся Санчо; почувствовав, что кто-то всей тяжестью на него  навалился, и решив, что это дурной сон, он стал яростно работать кулаками,  причем львиная доля щедро раздаваемых им колотушек досталась Мариторнес, –  Мариторнес же, забыв от боли всякий стыд, дала ему сдачи столько, что у него  сразу прошел весь сон; и вот, чувствуя, что кто-то его тузит, а кто –  неизвестно, он, сколько мог, приподнялся и сцепился с Мариторнес, и тут у них  началась самая ожесточенная и самая уморительная схватка, какую только можно  себе представить. Погонщик же, увидев при свете хозяйского фитилька, что его  даме приходится туго, бросил Дон Кихота и поспешил к ней на подмогу. Его  примеру последовал и хозяин, но с другой целью: будучи совершенно уверен, что  единственною виновницею всего этого шума является Мариторнес, он вознамерился  ее проучить. А дальше пошло совсем как в сказке: «кошка на мышку, мышка на  кошку», – погонщик ринулся на Санчо, Санчо на служанку, служанка на него,  хозяин на служанку, и все при этом без устали молотили кулаками. К довершению  всего у хозяина погас светильник, и, очутившись впотьмах, бойцы принялись  колошматить друг друга наугад и уже без всякой пощады, так что где только  прошелся чей-нибудь кулак – там не оставалось живого места.    

На этом  самом постоялом дворе случилось ночевать стражнику из старого толедского Святого  братства, и тот, услыхав необычайный шум битвы, схватил вещественные знаки  своего достоинства, как то: полужезл и жестяную коробку с бумагами, и, ощупью  пробравшись в чулан, крикнул:    

– Именем  правосудия, остановитесь! Остановитесь, именем Святого братства!    

Прежде  всего стражник наткнулся на избитого и впавшего в беспамятство Дон Кихота, распростертого  на своем рухнувшем ложе, и, нащупав его бороду и зажав ее в кулак, несколько  раз крикнул: «На помощь правосудию!» Но, видя, что тот, кого он схватил, не  двигается и не шевелится, подумал, что это убитый, а что все остальные –  убийцы, и как скоро мелькнуло у него это подозрение, он еще громче крикнул:    

– Заприте  ворота! Не выпускайте отсюда никого, здесь человека убили!    

Крик этот  перепугал дерущихся, и каждый невольно замер на том самом месте, где его застал  голос стражника. Затем хозяин возвратился к себе, погонщик к своим седлам,  служанка в свою каморку, – одни лишь горемычные Дон Кихот и Санчо не могли  сдвинуться с места. Тут стражник разжал кулак и, выпустив бороду Дон Кихота,  пошел искать огня, дабы изловить и задержать преступников; однако ж поиски его  оказались тщетными, оттого что хозяин, проходя к себе в комнату, нарочно  погасил фонарь, – тогда стражник направил свои стопы к очагу и, потратив  немало времени и немало труда, зажег наконец второй светильник.    

     

    

 Глава XVII,    

     

в коей  описываются новые неисчислимые бедствия, ожидавшие мужественного Дон Кихота и  его верного оруженосца Санчо Пансу на постоялом, дворе, который наш рыцарь, на  свое несчастье, принял за некий замок    

     

    

     

Тем  временем Дон Кихот очнулся и точно таким же голосом, каким он звал своего оруженосца,  лежа в долине дубинок, стал взывать к нему и теперь:    

– Друг  Санчо, ты спишь? Ты спишь, друг Санчо?    

– Как  же, заснешь тут, прах меня возьми, – полный досады и печали, отвечал  Санчо, – когда нынче ночью словно все черти на меня насели!    

– У  тебя есть все основания думать так, – заметил Дон Кихот, – потому что  или я ничего не понимаю, или это очарованный замок. Надобно тебе знать… Нет,  прежде ты должен поклясться, что и после моей смерти будешь хранить в тайне  все, что я сейчас скажу.    

– Клянусь, –  сказал Санчо.    

– Я  потому требую от тебя клятвы, что мне дорога честь каждого человека, –  пояснил Дон Кихот.    

– Да  ведь я уж поклялся в том, что буду молчать и после вашей кончины, –  возразил Санчо, – но дай-то бог, чтобы я проговорился завтра же!    

– Верно,  я причинил тебе зло, если ты желаешь мне столь скорой смерти? – спросил  Дон Кихот.    

– Вы  тут ни при чем, – возразил Санчо. – Просто-напросто не любитель я что  бы то ни было долго хранить в себе: хранишь-хранишь, глядь, а оно уже и  прогоркло, – вот я чего боюсь.    

– Как  бы то ни было, порукой мне твоя преданность и твое благородство, – сказал  Дон Кихот. – Итак, знай же, что сегодня ночью со мной случилось одно из  самых удивительных происшествий, какими я могу похвалиться. Коротко говоря, да  будет тебе известно, что ко мне только что приходила дочь владельца этого  замка, такая очаровательная и такая изящная девушка, какой на всем свете не  сыщешь. Кто возьмется описать ее наряд? Остроту ее ума? Ее скрытые прелести, которые  я, будучи верен госпоже моей Дульсинее Тобосской, принужден оставить в покое и  обойти молчанием? Одно могу сказать: то ли небо позавидовало блаженству,  которое счастливый случай послал мне, а быть может, – даже  наверное, – как я уже сказал, мы находимся в очарованном замке, только в  то время, как мы в самых нежных выражениях изъяснялись друг другу в любви, невидимая  и неизвестно откуда взявшаяся рука некоего чудовищного великана с такой силой  ударила меня по челюсти, что у меня все еще полон рот крови, а затем так меня  избила, что я сейчас чувствую себя хуже, чем вчера, после того как погонщики  нанесли нам памятное тебе оскорбление из-за нескромности Росинантовой. Это наводит  меня на мысль, что сокровище красоты этой девушки охраняет какой-нибудь  заколдованный мавр и что предназначено оно не мне.    

– И  не мне, – подхватил Санчо, – меня четыреста с лишним мавров колотили,  да так, что после этого дубины погонщиков показались мне пирожками и пряниками.  Но скажите мне, сеньор, можно ли назвать этот случай счастливым и редким, коли  мы оба не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой? Вашей милости еще повезло:  у вас хоть была в руках несравненная красавица, о чем вы мне только что  рассказали. Ну, а я? Я получил столько тумаков, сколько, надеюсь, не получу  теперь до самой смерти. Видно, уж я таким несчастным уродился: ведь я не  странствующий рыцарь и, надеюсь, никогда им не буду, а почти все шишки валятся  на меня!    

– Значит,  тебя тоже отколотили? – спросил Дон Кихот.    

– А  разве я вам про это не говорил, нелегкая побери всю мою родню? – в свою  очередь, спросил Санчо.    

– Не  кручинься, друг мой, – молвил Дон Кихот. – Сейчас я приготовлю  драгоценный бальзам, и мы с тобой выздоровеем в мгновение ока.    

В это  самое время стражник, коему удалось наконец зажечь светильник, явился взглянуть  на мнимого мертвеца; шел он в одной сорочке, с платком на голове, держа в руках  светильник, и при этом с такой злющей рожей, что Санчо невольно спросил своего  господина:    

– Сеньор!  А это часом не заколдованный мавр, – ну как он собирается нас доконать?    

– Не  может быть, чтобы мавр, – отвечал Дон Кихот, – очарованных видеть  нельзя.    

– Видеть-то,  может, и нельзя, а чувствовать можно, – возразил Санчо. – Об этом вам  могут рассказать мои бока.    

– Да  и мои также, – признался Дон Кихот. – Однако это еще не дает повода  думать, что человек, коего мы видим перед собой, – заколдованный мавр.    

Стражник  подошел ближе и, видя, что они мирно беседуют, замер от удивления. Должно заметить,  что Дон Кихот все еще лежал на спине: избитый до полусмерти и облепленный  пластырями, он не в силах был пошевелиться. Наконец стражник приблизился к нему  и сказал:    

– Ну  как дела, горемыка?    

– Нельзя  ли повежливее? – заметил Дон Кихот. – Или, быть может, местные обычаи  таковы, что всякий болван имеет право так разговаривать со странствующими  рыцарями?    

Эти  столь непочтительные выражения, исходившие из уст человека, у которого был  такой жалкий вид, привели стражника в бешенство: запустив в Дон Кихота светильником  со всем его содержимым, он угодил ему прямо в голову и чуть не раскроил череп,  а затем, воспользовавшись темнотой, поспешил удалиться.    

– Сомнений  нет, сеньор, – сказал Санчо Панса, – это заколдованный мавр, и  сокровище свое, должно полагать, он бережет для других, а для нас с вами  приберегает одни лишь тумаки, а то и светильником засветит.    

– Твоя  правда, – заметил Дон Кихот, – однако ж обращать внимание на всякие  такие чародейства нам не следует, и не следует гневаться и выходить из себя:  ведь это все призраки и невидимки, – следственно, мстить некому, как бы мы  этого ни желали. Вставай-ка лучше, Санчо, если только это тебе не трудно, да  сходи к коменданту крепости и постарайся достать у него немного масла, вина,  соли и розмарину, чтобы я мог приготовить целебный бальзам: сказать по совести,  он мне теперь совершенно необходим, ибо рана, которую нанес мне этот призрак,  сильно кровоточит.    

Санчо,  превозмогая изрядную боль в костях, поднялся со своего ложа и стал ощупью пробираться  к хозяину; наткнувшись на стражника, который в это время подслушивал и силился  уяснить себе, куда клонит его недруг, он сказал:    

– Кто  бы вы ни были, сеньор, сделайте нам такую милость и одолжение, дайте немного розмарину,  масла, соли и вина, – все это требуется для лечения одного из лучших  странствующих рыцарей, какие только есть на свете, каковой рыцарь лежит сейчас  на кровати, раненный заколдованным мавром, который пребывает на вашем постоялом  дворе.    

Послушав  такие речи, стражник заключил, что у этого человека зашел ум за разум; но как  начало уже светать, то он отворил дверь и, окликнув хозяина, передал ему  просьбу этого чудака. Хозяин наделил Санчо всем, что только ему требовалось, и  тот отнес это Дон Кихоту. Дон Кихот же, обхватив руками голову, стонал от боли,  хотя отделался он всего лишь двумя основательными шишками, и по лицу у него  струился пот, а вовсе не кровь, ибо от пережитых тревог и волнений его и в  самом деле прошибла испарина.    

    

Все же  он взял снадобья, смешал их, затем стал подогревать эту смесь и снял ее с огня  лишь тогда, когда ему показалось, что бальзам готов. Затем он попросил склянку,  чтобы перелить в нее бальзам, но на всем постоялом дворе не нашлось ни одной  склянки; тогда он решился употребить для этой цели жестянку из-под оливкового  масла, каковую хозяин и предоставил ему в безвозмездное пользование, после чего  Дон Кихот, при каждом слове творя крестное знамение и как бы благословляя  жестянку, прочитал над нею более восьмидесяти раз «Pater noster» и  приблизительно столько же раз «Ave Maria», «Salve» и «Credo», при каковой  церемонии присутствовали Санчо, хозяин и стражник, – погонщик же как ни в  чем не бывало возился в это время со своими мулами. По совершении обряда Дон  Кихот, пожелав сей же час испытать на себе целебные свойства этого драгоценного  бальзама, выпил почти все, что не вошло в жестянку и оставалось в чугунке, в  котором это зелье варилось, то есть приблизительно с пол-асумбры, но стоило ему  хлебнуть из чугунка – и его тут же начало рвать, да так, что в желудке у него  буквально ничего не осталось; и от истомы и от натуги у него выступила обильная  испарина, вследствие чего он попросил укрыть его и оставить одного. Просьба его  была исполнена, и он проспал более трех часов, а когда проснулся, то ощутил во  всем теле необычайную легкость, да и боль в костях почти не давала себя знать,  так что он почувствовал себя совершенно здоровым и проникся убеждением, что ему  и в самом деле удалось приготовить бальзам Фьерабраса и что с этим снадобьем  ему уже нечего бояться любых, даже самых опасных, битв, столкновений и схваток.    

Чудесное  исцеление Дон Кихота поразило его оруженосца, и он попросил позволения осушить  чугунок, а там еще оставалось изрядное количество бальзама. Дон Кихот изъявил  согласие, тогда Санчо, обеими руками придерживая чугунок, с горячей верой и  превеликой охотой припал к нему и влил в себя немногим меньше своего господина.  Но желудок у бедняги Санчо оказался не столь нежным, как у Дон Кихота: прежде  чем его вырвало, приступы и позывы, испарина и головокружение довели его до  такого состояния, что он уже нисколько не сомневался, что пришел его последний  час; измученный и удрученный, он проклинал самый бальзам и того злодея, который  попотчевал его этим бальзамом. Видя, как он страдает, Дон Кихот сказал:    

– Я  полагаю, Санчо, что тебе стало худо оттого, что ты не посвящен в рыцари, а я  совершенно уверен, что эта жидкость не приносит пользы тем, кто не вступил в  рыцарский орден.    

– Если  ваша милость про это знала, то почему же, будь неладен я сам и вся моя родня,  вы позволили мне его попробовать?    

Но тут  напиток наконец подействовал, и бедный оруженосец столь стремительно стал опорожняться  через оба отверстия, что тростниковая циновка, на которую он повалился, и даже  одеяло из пакли, которым он укрывался, пришли в совершенную негодность. Его  выворачивало наизнанку, он обливался потом, бился в судорогах, так что не  только он сам, но и все здесь присутствовавшие решили, что он при смерти. Эта  буря и эта невзгода длились около двух часов, по истечении которых нашему  оруженосцу легче не стало, – в противоположность своему господину он  чувствовал себя таким разбитым и пришибленным, что не мог стоять на ногах;  между тем Дон Кихот, как известно, поздоровел и приободрился, и теперь он горел  желанием отправиться на поиски приключений, ибо ему казалось, что задержаться в  пути – значит лишить человеческий род и всех, кто в нем, Дон Кихоте, нуждается,  защиты и покровительства; к тому же он твердо верил в чудотворную силу своего  бальзама. Того ради, влекомый этим желанием, он собственноручно оседлал и  навьючил обоих верховых животных, помог своему оруженосцу одеться и подсадил  его на осла. Затем сел на Росинанта и, отъехав в самый конец двора, прихватил  стоявшее там копьецо, которое отныне долженствовало заменять ему копье.    

Обитатели  постоялого двора, человек двадцать, если не больше, – словом, все, сколько  их ни было, смотрели на него, в том числе и хозяйская дочь; он тоже не сводил с  нее глаз и по временам так тяжело вздыхал, что казалось, будто вздохи эти  вырываются из глубины его души, но все были уверены, что он стонет от боли в  боках, – по крайней мере, те, что вчера вечером присутствовали при том,  как ему ставили пластыри.    

Когда же  рыцарь и оруженосец подъехали к крыльцу, Дон Кихот, обратись к хозяину, спокойно  и важно молвил:    

– Благодеяния,  которые вы, сеньор алькайд, в этом замке мне оказали, столь велики и многообразны,  что я чувствую себя перед вами в долгу и век этого не забуду. В благодарность я  желал бы отомстить за вас какому-нибудь гордецу, который вас чем-либо обидел,  ибо знайте, что моя прямая обязанность в том именно и состоит, чтобы помогать  беззащитным, мстить за обиженных и карать вероломных. Поройтесь в памяти, и  если с вами что-нибудь подобное случилось, то вы смело можете обратиться ко  мне: клянусь рыцарским орденом, к коему я принадлежу, что вы будете  удовлетворены и вознаграждены согласно вашему желанию.    

Хозяин  ответил ему столь же невозмутимо:    

– Сеньор  кавальеро! Я вовсе не нуждаюсь в том, чтобы ваша милость мстила моим обидчикам,  я и сам в случае чего сумею им отомстить. Я хочу одного – чтобы ваша милость  уплатила мне за ночлег на моем постоялом дворе, то есть за солому и овес для  скотины, а также за ужин и за две постели.    

– Как,  разве это постоялый двор? – спросил Дон Кихот.    

– И  притом весьма почтенный, – отвечал хозяин.    

– Значит,  я до сего времени заблуждался, – сказал Дон Кихот. – Откровенно  говоря, я думал, что это замок, и к тому же не из последних, но если это не  замок, а постоялый двор, то единственно, что я могу сделать, это обратиться к  вам с просьбой не брать с меня ничего: ведь я не имею права нарушить устав  странствующих рыцарей, а между тем я знаю наверное, – и в доказательство  могу сослаться на какой хотите роман, – что на постоялых дворах они  никогда не платили ни за ночлег, ни за что-либо еще, ибо все должны и обязаны  оказывать им радушный прием за неслыханные муки, которые они терпят, ища  приключений, ищут же они их денно и нощно, зимою и летом, в стужу и в зной,  пешие и конные, алчущие и жаждущие, не защищенные от стихийных бедствий и  изнывающие под бременем земных тягот.    

– Это  меня не касается, – возразил хозяин. – Платите денежки – вот вам мой  сказ, а сказки про рыцарей расскажите кому-нибудь другому. Мое дело получить с  вас за постой.    

– Вы  тупоумный и грубый трактирщик, – заметил Дон Кихот.    

Пришпорив  Росинанта и положив поперек седла копьецо, он беспрепятственно покинул пределы  постоялого двора, и даже когда отъехал на довольно значительное расстояние, то  и тут не поглядел, следует ли за ним его оруженосец. Между тем, видя, что  рыцарь уехал не расплатившись, хозяин вознамерился получить за постой с Санчо  Пансы, но тот объявил, что если его господин не пожелал платить, то и он не заплатит,  ибо он, Санчо, является оруженосцем странствующего рыцаря и как таковой обязан  придерживаться тех же правил и установлений, что и его господин, то есть ровно  ничего не платить как в трактирах, так и на постоялых дворах. Хозяина это  взорвало, и он пригрозил, что если Санчо ему не заплатит, то он все равно свое  возьмет, но только прибегнет к такому способу, что тот не обрадуется. Санчо ему  на это ответил, что, следуя уставу рыцарского ордена, к коему принадлежит его  господин, он не заплатит ни гроша, хотя бы это стоило ему жизни, – он-де  не намерен ломать славный и древний обычай странствующих рыцарей и не желает,  чтобы будущие оруженосцы роптали на него и упрекали в нарушении столь  справедливого закона.    

К  умножению несчастий бедного Санчо, среди тех, кто в это время находился на  постоялом дворе, оказались четыре сеговийских сукнодела, трое игольщиков из  кордовского Потро и двое с севильской Ярмарки, – все, как на подбор,  шутники, затейники, озорники и проказники; и вот эти-то самые люди, словно по  уговору или по команде, подошли к Санчо, стащили его с осла, повалили на  хозяйское одеяло, за которым не поленился сбегать один из них, а затем, подняв  глаза и обнаружив, что навес слишком низок для задуманного ими предприятия,  решились перейти на скотный двор, коему кровлю заменял небосвод, и там, положив  Санчо на одеяло, стали резвиться и подбрасывать его, как собаку во время  карнавала.    

Истошные  вопли злосчастного летуна донеслись до его господина, – тот остановился,  прислушался, и сначала подумал, что это какое-нибудь новое приключение, а  затем, явственно различив голос своего оруженосца, повернул обратно, грузным  галопом подскакал к постоялому двору, но, обнаружив, что ворота заперты, с  целью как-нибудь туда проникнуть решился объехать его кругом; однако ж не успел  он приблизиться к забору, коим был обнесен скотный двор, кстати сказать, не  слишком высокому, как вдруг увидел, что над его оруженосцем измываются. На его  глазах Санчо то взлетал, то опускался, и при этом с такой быстротою и  легкостью, что если бы гнев, овладевший Дон Кихотом, в это самое мгновение  утих, то он, уж верно покатился бы со смеху. Попытался было он перескочить с  седла на забор, но он чувствовал себя таким слабым и разбитым, что не мог даже  спешиться, а потому ограничился тем, что, не слезая с коня, принялся осыпать  подбрасывавших Санчо Пансу ругательствами и оскорблениями, которые мы не  осмеливаемся здесь привести; однако летун Санчо по-прежнему стонал, перемежая  стоны мольбами и угрозами, а сорванцы продолжали гоготать и заниматься своим  делом, ибо все это на них не действовало, – отпустили же они в конце  концов Санчо только тогда, когда устали его подбрасывать. Затем они подвели  осла, усадили Санчо и накинули на него пыльник, а сердобольная Мариторнес,  видя, как он измучен, рассудила за благо сбегать на колодец и принести ему  кувшин холодной воды. Санчо взял кувшин и уже поднес ко рту, как вдруг услышал  громкие крики своего господина:    

– Сын  мой Санчо, не пей воды! Сын мой, не пей воды, – она тебя погубит. Смотри,  вот животворный бальзам (тут он показал ему жестянку), прими две капли, и я  ручаюсь, что ты поправишься.    

Санчо  покосился на него и в ответ еще громче крикнул:    

– Да  разве вы забыли, ваша милость, что я не рыцарь? Или вы хотите, чтобы я выблевал  те внутренности, которые у меня еще остались после вчерашней ночи? Пусть им  лечатся бесы, а меня увольте.    

Произнеся  эти слова, он мигом припал к кувшину, но, уверившись после первого же глотка,  что это просто вода, не стал больше пить и попросил Мариторнес принести ему  вина, что та весьма охотно и исполнила, уплатив за вино из своего  кармана, – видно, недаром про нее говорили, будто, несмотря на свое  ремесло, какие-то христианские чувства она все же сумела в себе сохранить.  Выпив вина, Санчо тотчас же пришпорил осла, настежь распахнул ворота и в  восторге от того, что так ничего и не заплатил и все же вырвался отсюда, –  хотя эта радость омрачалась тем, что за него расплатились обычные его поручители,  то есть его же собственные бока, – выехал со двора. Впрочем, не только  бока, – хозяин позаботился о том, чтобы в уплату за ночлег пошла его  дорожная сума, но Санчо в расстройстве чувств даже не заметил этого. После того  как он уехал, хозяин вознамерился запереть ворота на засов, однако ж мучители  нашего оруженосца отговорили его: это были такие удальцы, что не посчитались бы  не только с Дон Кихотом, но и с Рыцарем Круглого Стола.    

     

    

 Глава XVIII,    

     

содержащая  замечания, коими Санчо Панса поделился со своим господином Дон Кихотом, и повествующая  о разных достойных упоминания событиях    

     

    

     

Санчо не  мог даже подогнать осла, – в таком состоянии он находился, когда подъехал  к своему господину. Видя, что он так слаб и пришиблен, Дон Кихот сказал ему:    

– Теперь,  добрый мой Санчо, я совершенно удостоверился, что этот замок, то есть постоялый  двор, действительно очарован. В самом деле, те, что так жестоко над тобой  насмеялись, – разве это не привидения и не выходцы с того света? Говорю я  это на том основании, что когда я глядел через забор и наблюдал за ходом  мрачной твоей трагедии, то не мог не только перескочить через ограду, но даже  сойти с коня, оттого что, по всей вероятности, был заколдован. Клянусь честью,  будь я в состоянии перескочить через забор или спешиться, я бы за тебя отомстил  этим грубиянам и лиходеям, да так, что раз навсегда отбил бы у них охоту  издеваться над людьми, хотя бы для этого мне пришлось нарушить законы  рыцарства, которые, о чем я уже неоднократно ставил тебя в известность,  дозволяют рыцарю поднимать руку на того, кто таковым не является, лишь в случае  крайней и острой необходимости, когда посягают на его, рыцаря, жизнь и особу.    

– Если  б я мог, я бы и сам за себя отомстил, хоть я и не посвящен в рыцари, да то-то и  дело, что не мог. А все-таки я стою на том, что те, кто надо мной  потешался, – это не бесплотные призраки и не заколдованные, как уверяет  ваша милость, а такие же люди, как мы с вами. И у каждого из них есть  имя, – они подбрасывали меня, а сами переговаривались, и тут я узнал, что  одного зовут Педро Мартинесом, другого – Тенорьо Эрнандесом, а хозяин – Хуан  Паломеке, по прозвищу Левша. Так что, государь мой, перескочить через забор и  слезть с коня вам помешало не колдовство, а что-то другое. Все это ясно  показывает, что приключения, которых мы ищем, в конце концов приведут нас к  таким злоключениям, что мы своих не узнаем. И лучше и спокойнее было бы нам, по  моему слабому разумению, вернуться домой: теперь самая пора жатвы, самое время  заняться хозяйством, а мы с вами скитаемся как неприкаянные и, что называется,  кидаемся из огня да в полымя.    

– Как  плохо ты разбираешься в том, что касается рыцарства, Санчо! – воскликнул  Дон Кихот. – Молчи и наберись терпения: придет день, когда ты воочию  убедишься, сколь почетно на этом поприще подвизаться. Нет, правда, скажи мне:  что может быть выше счастья и что может сравниться с радостью выигрывать  сражения и одолевать врага? Разумеется, ничто.    

– Положим,  что так, хотя я этого на себе не испытывал, – отвечал Санчо. – Я знаю  одно: с тех пор, как мы стали странствующими рыцарями, или, вернее, вы, ваша  милость, – ведь у меня-то нет никаких прав на столь высокий сан, – мы  еще не выиграли ни одного сражения, если не считать сражения с бискайцем, да и  то ваша милость потеряла в этом бою пол-уха и половину шлема. Так вот с той  поры мы беспрерывно принимаем побои и получаем тумаки, а меня вдобавок еще и  подбрасывали – и, как назло, какие-то заколдованные личности: ведь я им даже  отомстить не могу и так никогда и не узнаю, велико ль подлинно удовольствие от  победы над врагом, как уверяет ваша милость.    

– Именно  это меня и огорчает, и тебя должно огорчать, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – однако ж в недалеком будущем я постараюсь добыть себе меч, столь  искусно сделанный, что тому, кто им владеет, не страшны никакие чары. А может  быть, даже судьба предоставит в мое распоряжение меч Амадиса, тот самый,  который служил ему в те времена, когда он именовался Рыцарем Пламенного Меча, а  это был один из лучших мечей, какими когда-либо владели рыцари, ибо, помимо  указанного свойства, он резал, как бритва, и самая прочная или же заколдованная  броня не могла перед ним устоять.    

– Мне  так везет в жизни, – сказал Санчо, – что если б это сбылось и ваша  милость подыскала для себя такой меч, то оказалось бы, что он может сослужить  службу и принести пользу только рыцарям, как это случилось с бальзамом,  оруженосцам же, видно, на роду написано похмелье в чужом пиру.    

– Не  унывай, Санчо, – сказал Дон Кихот, – скоро небо сжалится и над тобой.    

Оба  продолжали беседовать в том же духе, как вдруг Дон Кихот заметил, что навстречу  им движется по дороге огромное и густое облако пыли; увидев это облако, Дон  Кихот обратился к Санчо с такими словами:    

– Настал  день, Санчо, когда обнаружится благодеяние, которое намерена оказать мне  судьба. В этот день, говорю я, как никогда проявится вся мощь моей длани и я  совершу подвиги, которые будут вписаны в книгу славы на вечные времена. Видишь  ли ты, Санчо, облако пыли? Так вот, эту пыль поднимает многочисленная и  разноплеменная рать, что идет нам навстречу.    

– Уж  если на то пошло, так не одна, а целых две рати, – возразил Санчо, –  потому с противоположной стороны поднимается точно такое же облако пыли.    

Оглянувшись,  Дон Кихот убедился, что Санчо говорит правду; он чрезвычайно обрадовался и проникся  уверенностью, что войска предполагают встретиться и сразиться на этой широкой  равнине. Должно заметить, что воображение его всечасно и неотступно  преследовали битвы, чары, приключения, всякого рода нелепости, любовные  похождения, вызовы на поединок – все, о чем пишут в рыцарских романах, и этим  определялись все его поступки, вокруг этого вращались все его помыслы, и на это  он сводил все разговоры, тогда как на самом деле пыль, которую он заметил,  поднимали два больших стада овец и баранов, двигавшиеся по дороге навстречу  друг другу, но за пылью их не было видно до тех пор, пока они не подошли совсем  близко. Дон Кихот, однако, с таким жаром доказывал, что это два войска, что  Санчо в конце концов поверил ему и сказал:    

– Что  же нам делать, сеньор?    

– Что  делать? – переспросил Дон Кихот. – Оказывать помощь и покровительство  слабым и беззащитным. Да будет тебе известно, Санчо, что войско, которое  движется нам навстречу, ведет великий император Алифанфарон, правитель  огромного острова Трапобаны,[146]  а тот, что идет за нами, – это его враг, король гарамантов[147]  Пентаполин Засученный Рукав, названный так потому, что перед боем он  всегда обнажает правую руку.    

– Почему  же эти два сеньора так невзлюбили друг друга? – осведомился Санчо.    

– А  потому, – отвечал Дон Кихот, – что Алифанфарон, закоренелый язычник,  влюбился в дочь Пентаполина, красивую, обворожительную девушку и к тому же  христианку, а отец не желает отдавать ее за языческого короля до тех пор, пока  тот не отречется от закона лжепророка Магомета и не примет христианства.    

– Ей-богу,  Пентаполин совершенно прав! – воскликнул Санчо. – Я, со своей  стороны, готов сделать для него все, что могу.    

– И  ты поступишь как должно, Санчо, – сказал Дон Кихот, – для того чтобы  вступить в подобного рода бой, можно и не иметь рыцарского звания.    

– Это  я отлично понимаю, – сказал Санчо, – но только куда бы нам деть осла,  чтобы потом не искать его, когда стычка кончится? Потому, думается мне, вряд ли  кто вступал в бой, гарцуя на осле.    

– Твоя  правда, – заметил Дон Кихот. – Единственный выход – это бросить его  на произвол судьбы, пропадет так пропадет: ведь если мы выйдем победителями, то  у нас будет столько коней, что и Росинант не избежит опасности получить  отставку. А теперь слушай меня внимательно и смотри сюда, – я хочу назвать  тебе главных рыцарей, которые находятся в рядах этих войск. А дабы ты их  получше рассмотрел и приметил, я предлагаю удалиться вон на тот бугорок, и оба  войска, уж верно, откроются нашему взору.    

Как  сказано, так и сделано: Дон Кихот и Санчо въехали на холм, откуда оба стада,  которые наш рыцарь преобразил в войска, были бы хорошо видны, когда бы поднятая  ими пыль не застилала зрение и не слепила глаза; однако ж Дон Кихот,  воображению которого рисовалось то, чего он не видел и чего на самом деле не  было, заговорил громким голосом:    

– Вон  тот рыцарь в ярко-желтых доспехах, на щите которого изображен венценосный лев,  распростертый у ног девы, – это доблестный Лауркальк, владелец Серебряного  моста. Тот, чьи доспехи разукрашены золотыми цветами и на щите которого по  синему полю нарисованы три серебряные короны, – это грозный Микоколемб,  великий герцог Киросский. Справа от него, вон тот рыцарь исполинского телосложения, –  это неустрашимый Брандабарбаран де Боличе, повелитель трех Аравий; одежды на  нем из змеиной кожи, а щитом ему служит дверь, – предание гласит, что это  одна из дверей того храма, который разрушил Сампсон, когда он ценою собственной  жизни отомстил врагам своим. А теперь оглянись и посмотри в другую сторону:  впереди другого войска – всепобеждающий и никем не победимый Тимонель Каркахонский,  повелитель Новой Бискайи, в доспехах с синими, зелеными, белыми и желтыми  полосками, и на щите у него по желто-бурому полю нарисована золотая кошка, а  под ней написано: Мяу, – это сокращенное имя его дамы, то есть, если  верить слухам, несравненной Мяулины, дочери герцога Алфеньикена Алгарвского.  Тот, под тяжестью которого сгибается его ретивый конь, тот, у которого  белоснежные доспехи и белый щит без всякого девиза, – это недавно  посвященный в рыцари француз по имени Пьер Папен, правитель баронств Утрехтских.  Тот, в доспехах, покрытых голубою эмалью, вонзающий железные шпоры в бока  полосатой и быстроногой зебры, – это всемогущий герцог Нербийский Эспартафилард  дель Боске; на щите у него пучок спаржи и девиз, написанный по-кастильски: Следи  за моей судьбой.    

Так,  увлекаемый собственным воображением, отмеченным печатью его доселе невиданного  умопомешательства, он продолжал говорить без умолку и перечислять рыцарей обеих  воображаемых ратей, тут же сочиняя девизы и прозвища и придумывая для каждого  из них особый цвет и особую форму доспехов.    

– Войско,  которое идет нам навстречу, составляют и образуют многоразличные племена. Здесь  можно встретить тех, что пьют сладкие воды прославленного Ксанфа;[148] тех,  что попирают массилилийские горные луга;[149]  тех, что просеивают тончайшую золотую пыль счастливой Аравии; тех, что  блаженствуют на чудесных прохладных берегах светлого Фермодонта;[150] тех,  что разными способами достают золотой песок со дна Пактола;[151] изменчивых нумидийцев;  персов, славящихся своими луками и стрелами; парфян и мидян, сражающихся на  бегу; арабов с их кочевыми шатрами; скифов, славящихся как своею жестокостью,  так и белизною кожи; эфиопов с проколотыми губами, и еще я вижу и узнаю  бесчисленное множество племен, но только не могу вспомнить их названия. В рядах  другого войска находятся те, что утоляют жажду прозрачными струями Бетиса,  окаймленного оливковыми рощами; те, что моют и освежают лицо влагою всегда  полноводного и золотоносного Тахо; те, что упиваются животворящею водою дивного  Хениля; те, что попирают тартесийские долины[152]  с их тучными пажитями; те, что веселятся на Елисейских полях Хереса; богатые  ламанчцы в венках из золотых колосьев; те, что закованы в латы, – последние  потомки древних готов; те, что купаются в водах Писуэрги, славящейся спокойным своим  течением; те, что пасут стада на бескрайних лугах извилистой Гуадианы,[153]  славящейся потаенным своим руслом; дрожащие от холода в лесах Пиренеев и  осыпаемые снежными хлопьями на вершинах Апеннин, – словом, все племена,  которые населяют и наполняют собою Европу.    

Господи  ты боже мой, какие только страны не назвал Дон Кихот, впитавший в себя все, что  он вычитал в лживых романах, и потрясенный этим до глубины души, какие только  народы не перечислил, в мгновение ока наделив каждый из них особыми приметами!  Санчо Панса слушал Дон Кихота разинув рот, сам же от себя не вставлял ни слова  и только время от времени озирался – не видать ли рыцарей и великанов, которых  перечислял Дон Кихот, но как он никого из них не обнаружил, то обратился к  своему господину с такими словами:    

– Сеньор!  Верно, черт унес всех ваших великанов и рыцарей, я, по крайней мере, их не  вижу: они тоже, поди, заколдованы не хуже вчерашних привидений.    

– Как  ты можешь так говорить! – воскликнул Дон Кихот. – Разве ты не слышишь  ржанья коней, трубного звука и барабанного боя?    

– Я  слышу только блеянье овец и баранов, – отвечал Санчо.    

И точно,  оба стада подошли уже совсем близко.    

– Страх,  овладевший тобою, Санчо, ослепляет и оглушает тебя, – заметил Дон  Кихот, – в том-то и заключается действие страха, что он приводит в  смятение наши чувства и заставляет нас принимать все предметы не за то, что они  есть на самом деле. И вот если ты так напуган, то отъезжай в сторону и оставь  меня одного, я и один сумею сделать так, чтобы победа осталась за теми, кому я  окажу помощь.    

Тут он  пришпорил Росинанта и, взяв копье наперевес, с быстротою молнии спустился с холма.    

Санчо  кричал ему вслед:    

– Воротитесь,  сеньор Дон Кихот! Клянусь богом, вы нападаете на овец и баранов. Воротитесь!  Господи, и зачем только я на свет родился! В уме ли вы, сеньор? Оглянитесь, нет  тут никаких великанов, рыцарей, котов, доспехов, щитов, ни разноцветных, ни  одноцветных, ни цвета небесной лазури, ни черта тут нет. Да что же он делает?  Вот грех тяжкий!    

Но Дон  Кихот и не думал возвращаться назад, – как раз в это время он громко  воскликнул:    

– Смелее,  рыцари, – вы, что шествуете и сражаетесь под знаменами доблестного  императора Пентаполина Засученный Рукав, – следуйте за мною, и вы  увидите, какую скорую расправу учиню я над его врагом Алифанфароном Трапобанским!    

С этими  словами он врезался в овечье стадо и столь отважно и столь яростно принялся наносить  удары копьем, точно это и впрямь были его смертельные враги. Пастухи пытались  остановить его; однако, уверившись, что это ни к чему не ведет, они отвязали  свои пращи и принялись услаждать его слух свистом летящих камней величиною с  кулак. Но Дон Кихот, не обращая внимания на камни, носился взад и вперед по  полю и кричал:    

– Где  ты, заносчивый Алифанфарон? Выходи на меня. Я – рыцарь, желающий один на один  помериться с тобою силами и лишить тебя жизни в наказание за то, что ты чуть  было не отнял жизнь у доблестного Пентаполина Гарамантского.    

В это  самое время голыш угодил ему в бок и вдавил два ребра. Невзвидев света от боли,  Дон Кихот вообразил, что он убит или, по меньшей мере, тяжело ранен; но тут он  вспомнил про бальзам, схватил жестянку, поднес ее ко рту и стал вливать в себя  жидкость; однако ж не успел он принять необходимую, по его мнению, дозу, как  другой снаряд, необычайно метко пущенный, угодил ему в руку, пробил жестянку  насквозь, мимоходом вышиб ему не то три, не то четыре зуба, в том числе  сколько-то коренных, и вдобавок изуродовал два пальца на руке. И таков был  первый удар и таков второй, что бедный наш рыцарь слетел с коня. К нему  подбежали пастухи и, решив, что они убили его, с величайшею поспешностью  собрали стадо, взвалили себе на плечи убитых овец, каковых оказалось не менее  семи, и без дальних размышлений тронулись в путь.    

Санчо  все это время пребывал на холме и, следя за безумными выходками своего  господина, рвал на себе волосы и проклинал тот день и час, когда судьба свела  его с ним. Увидев же, что Дон Кихот грянулся оземь, а пастухи удалились, он  спустился с холма, приблизился к нему и, удостоверившись, что его отделали  здорово, хотя и не до бесчувствия, сказал:    

– Не  говорил ли я вам, сеньор Дон Кихот, чтобы вы не вступали в бой, а возвращались  назад, потому это не войско, а стадо баранов?    

– Вот  на какие ухищрения и подделки способен этот гнусный волшебник, мой враг. Знай,  Санчо, что таким, как он, ничего не стоит ввести нас в обман, и вот этот  преследующий меня злодей, позавидовав славе, которую мне предстояло стяжать в  бою, превратил вражескую рать в стадо овец. Если же ты все еще сомневаешься,  Санчо, то, дабы ты разуверился и признал мою правоту, я очень прошу тебя  сделать одну вещь: садись на осла и не торопясь следуй за ними, – ты  увидишь, что, отойдя на незначительное расстояние, они вновь примут  первоначальный свой вид и из баранов снова превратятся в самых настоящих людей,  в тех людей, о которых я тебе рассказывал. Но только ты погоди, – сейчас я  нуждаюсь в твоей помощи и поддержке. Подойди поближе и посмотри, сколько мне  выбили коренных и передних зубов, – по-моему, у меня ни одного не  осталось.    

Санчо  так близко к нему наклонился, что чуть не влез с головою в рот; но в это самое  время начал оказывать свое действие бальзам, и, как раз когда Санчо заглянул к  Дон Кихоту в рот, рыцарь наш с быстротою мушкетного выстрела извергнул все, что  было у него внутри, прямо на бороду сердобольного оруженосца.    

– Пресвятая  богородица! – воскликнул Санчо. – Что же это такое? Стало быть,  бедняга смертельно ранен, коли его рвет кровью.    

Однако,  вглядевшись пристальнее, он по цвету, вкусу и запаху догадался, что это не  кровь, а бальзам, который Дон Кихот на его глазах пил из жестянки; но тут Санчо  почувствовал такое отвращение, что желудок у него вывернуло наизнанку, и он  облевал своего собственного господина, так что вид у обоих был теперь хоть  куда. Санчо бросился к своему ослу, чтобы достать из сумки что-нибудь такое,  чем бы можно было утереться и перевязать Дон Кихота, но, удостоверившись, что  сумки нет, пришел в бешенство; он снова разразился проклятиями и мысленно дал  себе слово бросить своего господина и возвратиться домой, хотя бы ему пришлось  отказаться и от заработанного жалованья, и от мысли когда-нибудь сделаться правителем  обещанного острова.    

Дон  Кихот между тем стал на ноги и, левою рукою придерживая рот, чтобы не вылетели  последние зубы, а другою взяв под уздцы Росинанта, который не отходил ни на шаг  от своего господина (такой это был верный и благонравный конь), направился к  оруженосцу; оруженосец же, поставив локоть на осла и подперев щеку ладонью,  пребывал в задумчивости. Видя, что он пригорюнился, Дон Кихот сказал:    

– Знай,  Санчо, что только тот человек возвышается над другими, кто делает больше  других. Бури, которые нам пришлось пережить, – это знак того, что скоро  настанет тишина и дела наши пойдут на лад. Горе так же недолговечно, как и  радость, следственно, когда полоса невзгод тянется слишком долго, это значит,  что радость близка. Итак, да не огорчают тебя случившиеся со мною несчастья,  тем более что тебя они не коснулись.    

– Как  так не коснулись? – воскликнул Санчо. – А тот, кого вчера  подбрасывали на одеяле, – кто же он, по-вашему, как не родной сын моего  отца? А нынче у меня пропала сумка со всеми драгоценностями, – что же, она  чужая, а не моя?    

– Как,  Санчо, разве у тебя пропала сумка? – спросил Дон Кихот.    

– Ну  да, пропала, – отвечал Санчо.    

– Значит,  нам придется сегодня поголодать, – заключил Дон Кихот.    

– Пришлось  бы, – возразил Санчо, – когда бы на этих лугах не росли травы,  которые, как уверяет ваша милость, вам хорошо известны и которые в таких  случаях вполне удовлетворяют столь незадачливых странствующих рыцарей, как вы,  ваша милость.    

– Однако, –  заметил Дон Кихот, – я предпочел бы всем травам, которые описывает Диоскорид,  хотя бы и с комментариями доктора Лагуны,[154]  ломоть хлеба, даже целый каравай, и две сардинки. Как бы то ни было, садись на  своего осла, мой добрый Санчо, и следуй за мной, – господь, который всех  на свете питает, не оставит и нас, тем более что мы так ревностно ему служим, а  ведь он не оставляет и мошек, кружащихся в воздухе, и червей, живущих под  землею, и головастиков, плавающих в воде, и, по великому милосердию своему,  повелевает солнцу восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и  неправедных.    

– Вашей  милости больше подходит быть проповедником, нежели странствующим рыцарем, –  заметил Санчо.    

– Странствующие  рыцари, Санчо, все умели делать и обязаны были уметь, – возразил Дон  Кихот. – В былые времена странствующий рыцарь произносил проповедь или  речь где-нибудь в стане воинов не хуже любого доктора Парижского университета,  отсюда можно вывести заключение, что никогда еще копье не притупляло пера, а перо  – копья.    

– Ну  ладно, пусть будет по-вашему, – сказал Санчо. – А теперь давайте  тронемся в путь и поищем ночлега, только дай бог, чтобы там, где мы  остановимся, не было ни одеял, ни мастеров по части подбрасывания на одеяле, ни  привидений, ни очарованных мавров – словом, всей этой чертовщины, а иначе пропадай  все пропадом.    

– Помолись  об этом богу, сын мой, и веди меня, куда хочешь, – сказал Дон  Кихот. – На сей раз я предоставляю выбор ночлега на твое усмотрение. Но  только прежде протяни руку и пощупай пальцем, скольких передних и коренных  зубов недостает у меня с правой стороны, на верхней челюсти, а то мне тут  больно.    

Санчо  засунул ему пальцы в рот и, пощупав, спросил:    

– Сколько  бабок было у вашей милости с этой стороны?    

– Четыре, –  отвечал Дон Кихот, – и, не считая зуба мудрости, все до одного были целые  и здоровые.    

– Припомните  хорошенько, сеньор, – сказал Санчо.    

– Говорят  тебе, четыре, а то и все пять, – подтвердил Дон Кихот. – За всю жизнь  у меня ни разу не было воспаления надкостницы, никогда мне не вырывали ни  передних, ни коренных зубов, и сами они не падали и не портились.    

– Ну,  а теперь у вас внизу с этой стороны всего две с половиной бабки, – объявил  Санчо, – а наверху даже половинки – и той нет: вся верхняя челюсть  гладкая, как ладонь.    

– Вот  беда! – узнав эту печальную новость, воскликнул Дон Кихот. – Лучше бы  мне отрубили руку, только не ту, в которой я держу меч. Надобно тебе знать,  Санчо, что рот без коренных зубов – это все равно что мельница без жернова, а  потому каждый зуб следует беречь пуще алмаза. Впрочем, кто дал суровый обет  рыцарства, те должны все невзгоды терпеть безропотно. Итак, садись на осла,  друг мой, и указывай путь, а я последую за тобой, куда тебе будет угодно.    

Санчо  так и сделал и, не сворачивая с большой дороги, которая в этом месте не  загибала ни вправо, ни влево, двинулся в ту сторону, где, по его расчетам,  можно было бы найти пристанище.    

И вот в  то время, как оба они еле тащились, оттого что боль в челюстях не давала Дон  Кихоту покоя и мешала ему ехать быстрее, Санчо, дабы его господин рассеялся и  развлекся, вздумал повести с ним речь о разных вещах и, между прочим, изрек  нечто такое, о чем будет идти речь в следующей главе.    

     

    

 Глава XIX    

     

о  глубокомысленных замечаниях, коими Санчо поделился со своим господином, о  приключении с мертвым телом, равно как и о других необычайных происшествиях    

     

    

     

– Сдается  мне, государь мой, что беды, которые сыплются на нас все эти дни, вернее всего  посланы вам в наказание за ваши грехи, – за то, что ваша милость нарушила  рыцарский устав и не исполнила клятву, а клялись вы обходиться без скатерти, не  резвиться с королевой и еще много чего не делать, в чем ваша милость тоже  давала клятву, до тех пор пока вы не отнимете у кого-нибудь шлем этого… как  его? Маландрина, – я уж позабыл, как зовут того мавра.    

– Ты  совершенно прав, Санчо, – заметил Дон Кихот. – Откровенно говоря,  клятва эта изгладилась из моей памяти. Более того: ты можешь быть уверен, что  вся эта история с одеялом произошла единственно потому, что ты вовремя мне про  это не напомнил. Но я искуплю свой грех, ибо в уставе рыцарства сказано, как  загладить любую вину.    

– А  разве я тоже в чем-нибудь клялся? – спросил Санчо.    

– Это  неважно, клялся ты или нет, – сказал Дон Кихот. – Все равно, сколько  я понимаю, тебя нетрудно заподозрить в сообщничестве. Так или иначе, нам  следует исправить ошибку.    

– Коли  дело обстоит таким образом, – сказал Санчо, – смотрите, ваша милость,  не забудьте ее исправить, как забыли вы свою клятву, а то ну как привидениям  взбредет на ум еще раз потешиться надо мной, да и над вашей милостью, если они  увидят, что вы такой упорный.    

Меж тем  как они все еще вели этот разговор, по дороге их застигла ночь, прежде нежели  они успели найти или хотя бы заприметить какое-нибудь пристанище; на беду,  обоих мучил голод, ибо вместе с дорожной сумой исчезли их съестные припасы. И к  довершению всего их ожидало на сей раз уже не воображаемое, а самое доподлинное  приключение. Вот как было дело. Ночь выдалась довольно темная, но, несмотря на  это, они продолжали свой путь, ибо Санчо был совершенно уверен, что на больших  дорогах постоялые дворы попадаются не реже чем через каждые две мили. Итак,  ехали-ехали голодный оруженосец и его господин, который тоже хотел есть, и  вдруг заметили, что к ним приближается бесчисленное множество огней, похожих на  движущиеся звезды. При виде их Санчо оторопел, а Дон Кихот не поверил собственным  глазам; и тот и другой натянули поводья и стали зорко вглядываться, пытаясь  уяснить себе, что бы это могло быть; наконец оба увидели, что огни идут прямо  на них и по мере своего приближения все увеличиваются в размерах; тут Санчо  задрожал как лист, а у Дон Кихота волосы встали дыбом; затем, слегка приободрившись,  он сказал:    

– Сомнений  нет, Санчо: это одно из величайших и опаснейших приключений, и я должен буду  напрячь все свои силы и выказать все свое мужество.    

– Что  я за несчастный! – воскликнул Санчо. – По всему видно, что это опять  призраки, а коли так, то где же я возьму ребра, чтобы расплатиться и за это  приключение?    

    

– Пусть  это даже из призраков призраки, все равно я не позволю им коснуться ворса на твоем  платье. Прошлый раз они надругались над тобою единственно потому, что я не в  силах был перескочить через забор, но теперь мы в открытом поле, и я могу  предоставить моему мечу полную свободу действий.    

– А  если они его заколдуют и прикуют к месту, как прошлый раз, то какой нам будет  прок от того, что мы в открытом поле? – спросил Санчо.    

– Во  всяком случае, не теряй самообладания, Санчо, прошу тебя, – сказал Дон  Кихот, – а я не замедлю показать тебе пример.    

– Бог  даст, не потеряю, – отозвался Санчо.    

Оба  отъехали в сторону и стали зорко вглядываться, силясь понять, что собой  представляют эти блуждающие огни, и немного погодя им удалось различить  множество фигур в белых балахонах; это страшное зрелище так подействовало на  Санчо Пансу, что он совершенно потерял самообладание: у него зуб на зуб не  попадал, точно его трясла лихорадка. Но как же он задрожал и как застучали у  него зубы, когда оба они наконец явственно различили, что это такое! Ибо они  увидели до двадцати всадников в балахонах, ехавших с зажженными факелами в  руках впереди похоронных дрог, а за дрогами следовали еще шесть всадников в  длинном траурном одеянии, ниспадавшем чуть ли не до копыт мулов, – судя по  их медленному шагу, это были именно мулы, а не лошади. Балахоны словно  переговаривались между собой голосами тихими и жалобными. Необычайное зрелище,  явившееся взорам наших путешественников в столь поздний час и в таком пустынном  месте, способно было навести страх не только на Санчо, но и на его господина.  Дело было за Дон Кихотом, а у Санчо давно уже душа в пятки ушла, но, к  сожалению, Дон Кихот испытывал противоположное чувство, ибо в эту самую минуту  ему живо представилось одно из тех приключений, которые описываются в его  любимых романах.    

Он  вообразил, что похоронные дроги – это траурная колесница, на которой везут  тяжело раненного или же убитого рыцаря, и что отомстить за него суждено не  кому-либо, а именно ему, Дон Кихоту; и вот, недолго думая, он выпрямился в  седле и, полный отваги и решимости, выехал на середину дороги, по которой  неминуемо должны были проехать балахоны, и, как скоро они приблизились,  заговорил громким голосом:    

– Рыцари  вы или не рыцари, – все равно, остановитесь и доложите мне, кто вы такие,  откуда и куда путь держите и кого везете вы на этой колеснице. По всем  признакам вы являетесь обидчиками или же, наоборот, обиженными, и мне должно и  необходимо это знать для того, чтобы наказать вас за совершенное вами злодеяние  или же отомстить тем, кто совершил по отношению к вам какую-либо несправедливость.    

– Мы  торопимся, – отвечал один из балахонов, – а до постоялого двора  далеко, и нам недосуг давать столь подробные объяснения.    

С этими  словами он хлестнул мула и хотел было проехать мимо. Но Дон Кихот, до глубины  души оскорбленный таким ответом, схватил мула за узду и сказал:    

– Остановитесь,  будьте повежливее и отвечайте на мои вопросы, не то я всех вас вызову на бой.    

Мул был  пугливый, и, когда его схватили за узду, он до того испугался, что взвился на  дыбы и сбросил седока наземь. Шедший пешком слуга, видя, что один из балахонов  упал с коня, принялся осыпать Дон Кихота бранью; тогда Дон Кихот, и так уже  раздраженный, без дальних размышлений взял копьецо наперевес и, ринувшись на  одного из облаченных в траур, тяжело ранил его и вышиб из седла; затем он бросился  на его спутников, и нужно было видеть, как стремительно он на них нападал и  обращал вспять! Казалось, у Росинанта выросли крылья – столь резвый и  горделивый скок неожиданно появился у него. Люди в балахонах, народ боязливый и  к тому же еще безоружный, мгновенно, не оказав ни малейшего сопротивления,  покинули поле битвы и с горящими факелами в руках помчались в разные стороны,  так что, глядя на них, можно было подумать, что это ряженые затеяли веселую  игру в праздничную ночь. Что же касается облаченных в траур, то они,  запутавшись в долгополом своем одеянии, не могли сдвинуться с места, вследствие  чего Дон Кихот совершенно безнаказанно и отколотил их всех до единого, и они  волей-неволей принуждены были отступить в полной уверенности, что это не человек,  а сам дьявол, явившийся из преисподней, дабы похитить у них мертвое тело,  лежавшее на дрогах.    

Санчо  смотрел на все это и, дивясь смелости своего господина, говорил себе: «Стало  быть, мой господин и на деле так же храбр и силен, как на словах». Рядом с тем,  которого сбросил мул, валялся пылающий факел, и, увидев его при свете этого  факела, Дон Кихот подъехал к нему, приблизил острие копья к его лицу и велел  сдаваться, пригрозив в противном случае умертвить его. Поверженный ему на это  сказал:    

– Куда  ж мне еще больше сдаваться, коли я не могу сдвинуться с места: ведь у меня  сломана нога! Умоляю вас, ваша милость: если только вы христианин, то не  убивайте меня, ибо это будет величайшее святотатство, – ведь я лиценциат,  меня рукоположили.    

– Коль  скоро вы духовная особа, то какой же черт вас сюда занес? – спросил Дон  Кихот.    

– Что  меня сюда занесло, сеньор? – переспросил поверженный. – Мой горький  жребий.    

– Он  станет еще горше, – возразил Дон Кихот, – если вы не дадите мне  удовлетворительных объяснений, коих я у вас с самого начала потребовал.    

– Сейчас  я вам все объясню, – сказал лиценциат. – Итак, да будет известно  вашей милости, что хотя я сперва сказал, что я лиценциат, но на самом деле я  всего только бакалавр, а зовут меня Алонсо Лопес; родом я из Алькобендаса; еду  из города Баэсы, вместе с одиннадцатью священнослужителями – теми самыми, что  бежали с факелами в руках; едем же мы в город Сеговию: мы сопровождаем мертвое  тело, лежащее на этих дрогах, – тело некоего кавальеро, который умер в  Баэсе и там же был похоронен, а теперь, как я уже сказал, мы перевозим его  останки в Сеговию, откуда он родом и где находится его фамильный склеп.    

– А  кто его умертвил? – спросил Дон Кихот.    

– Господь  бог при помощи гнилой горячки, которая его и доконала, – отвечал бакалавр.    

– Значит,  господь избавил меня от обязанности мстить за его смерть, – заключил Дон Кихот, –  обязанности, которую я вынужден был бы принять на себя, в случае если б его  убили. Но коли он умер именно так, как вы рассказываете, то мне остается лишь  молча развести руками, ибо если бы мне самому была послана такая смерть, то я  поступил бы точно так же. Надобно вам знать, ваше преподобие, что я рыцарь Ламанчский,  а зовут меня Дон Кихот, и мой образ действий заключается в том, что я  странствую по свету, выпрямляя кривду и заступаясь за обиженных.    

– Какой  у вас образ действий и как вы там выпрямляете кривду – это мне  неизвестно, – возразил бакалавр, – а меня вы самым настоящим образом  искалечили, ибо из-за вас я сломал ногу и теперь мне ее не выпрямить до конца  моих дней. Заступаясь же за обиженных, вы меня так изобидели, что обиду эту я  буду помнить всю жизнь, и потому встреча с искателем приключений явилась для  меня истинным злоключением.    

– Раз  на раз не приходится, – заметил Дон Кихот. – Вся беда в том, сеньор  бакалавр Алонсо Лопес, что вы ехали ночью, в траурном облачении, с зажженными  факелами, и что-то бормотали, – ну прямо выходцы с того света, –  невольно подумаешь, что тут дело нечисто. Разумеется, я не мог не исполнить  своего долга и напал на вас, и я напал бы на вас, даже если бы знал наверное,  что вы бесы из преисподней, за каковых я и принимал вас до последней минуты.    

– Видно,  уж такая моя судьба, – рассудил бакалавр. – Но раз уж вы, сеньор  странствующий рыцарь, обошлись со мной отнюдь не по-рыцарски, то, по крайней  мере, помогите мне, умоляю вас, выкарабкаться из-под мула: ведь у меня нога  застряла между стременем и седлом.    

– Вот  тебе на! – воскликнул Дон Кихот. – Что же вы мне раньше не сказали?    

Он  сейчас же позвал Санчо Пансу, но тот и ухом не повел: его внимание было  поглощено разгрузкой обозного мула, которого эти добрые люди основательно  навьючили съестными припасами. Санчо сделал из своего пыльника мешок, напихал в  него все, что только могло туда войти, навьючил своего осла и только после  этого, явившись на зов Дон Кихота, помог сеньору бакалавру выбраться из-под  мула и сесть на него верхом, а затем вложил ему в руку факел. Дон Кихот посоветовал  бакалавру отправиться вслед за его спутниками и попросил принести им от его  имени извинения за то зло, которое он им сделал по не зависящим от него  причинам, а Санчо к этому еще прибавил:    

– В  случае, если эти сеньоры пожелают узнать, кто таков этот удалец, который нагнал  на них такого страху, то скажите, ваша милость, что это Дон Кихот Ламанчский,  по прозванию Рыцарь Печального Образа.    

Когда же  бакалавр удалился, Дон Кихот спросил Санчо, что ему вздумалось вдруг, ни с того  ни с сего, назвать его Рыцарем Печального Образа.    

– Сейчас  вам скажу, – отвечал Санчо. – Потому я вам дал это название, что  когда я взглянул на вас при свете факела, который увез с собой этот горемыка,  то у вас был такой жалкий вид, какого я что-то ни у кого не замечал. Верно, вас  утомило сражение, а может, это оттого, что вам выбили коренные и передние зубы.    

– Не  в этом дело, – возразил Дон Кихот. – По-видимому, тот ученый муж,  коему вменено в обязанность написать историю моих деяний, почел за нужное,  чтобы я выбрал себе какое-нибудь прозвище, ибо так поступали все прежние  рыцари: один именовался Рыцарем Пламенного Меча, другой – Рыцарем Единорога,  кто – Рыцарем Дев, кто – Рыцарем Птицы Феникс, кто – Рыцарем  Грифа, кто – Рыцарем Смерти, и под этими именами и прозвищами они и  пользуются известностью во всем подлунном мире. Вот я и думаю, что именно он,  этот ученый муж, внушил тебе мысль как-нибудь меня назвать и подсказал самое  название: Рыцарь Печального Образа, и так я и буду именоваться впредь. А  для того, чтобы это прозвище ко мне привилось, я при первом удобном случае велю  нарисовать на моем щите какое-нибудь весьма печальное лицо.    

– Незачем  тратить время и деньги на то, чтобы вам рисовали какие-то лица, – возразил  Санчо. – Вам стоит лишь поднять забрало и выставить на поглядение  собственное свое лицо, и тогда безо всяких разговоров и безо всяких изображений  на щите каждый назовет вас Рыцарем Печального Образа. Поверьте, что я не  ошибаюсь. Честное слово, сеньор, – не в обиду вам будь сказано, ваша  милость, – от голода и отсутствия коренных зубов вы так подурнели, что,  повторяю, вы смело можете обойтись без грустного рисунка.    

Шутка  Санчо насмешила Дон Кихота; и все же он не отказался ни от прозвища, ни от придуманного  им самим рисунка.    

– По  всей вероятности, Санчо, – снова заговорил он, – меня уже отлучили от  церкви за то, что я поднял руку на ее служителя, – juxta illud, si quis  suadente diabolo… [155]  и так далее, хотя, в сущности говоря, я поднял не руку, а вот это самое  копьецо. К тому же я и не подозревал, что нападаю на священнослужителей и  духовных особ, которых я, как ревностный христианин и католик, чту и  уважаю, – мне казалось, что это какие-то чудовища, выходцы с того света.  Но пусть даже меня и отлучили: сколько я помню, Сид Руй Диас сломал стул[156]  королевского посланника в присутствии его святейшества папы, и тот отлучил его  за это, и все же славный Родриго де Вивар поступил тогда, как подобает благородному  и смелому рыцарю.    

Бакалавр,  как уже было сказано, молча удалился. Дон Кихот пожелал удостовериться, что  именно лежит на дрогах: мертвое тело или же что-нибудь еще. Санчо, однако ж,  воспротивился.    

– Сеньор! –  сказал он. – Это опасное приключение окончилось для вашей милости благополучнее,  нежели все прочие, коих я был свидетелем, но может статься, что люди, которых  вы победили и рассеяли, сообразят, что победили их вы один, и, раздосадованные  и устыженные, спохватятся, снова пожалуют сюда и зададут нам жару. Осел  навьючен как должно, гора неподалеку, голод не тетка, а потому давайте-ка бодрым  шагом вперед, – мертвому, как говорится, место в гробу, а живому подле  каравая.    

Взяв  осла под уздцы, он предложил своему господину следовать за ним, и тот, признав  его правоту, без всяких возражений за ним последовал. Некоторое время дорога  шла между двумя холмами; вскоре, однако ж, увидев перед собой широкую и  укромную долину, они остановились, и Санчо тут же разгрузил осла, а как у обоих  текли слюнки от голода, то, растянувшись на зеленой траве, они устроили себе  завтрак, обед и ужин зараз и набили желудки изрядным количеством холодных  закусок – тех самых закусок, что составляли ношу обозного мула господ  священников, которые, как известно, редко когда не позаботятся о себе. Но тут  их снова постигло несчастье, а именно: у них не оказалось ни вина, ни воды, так  что им нечем было промочить горло; тогда изнывавший от жажды Санчо, заметив,  что долина густо заросла мелкой зеленой травкой, обратился к Дон Кихоту со словами,  которые будут приведены в следующей главе.    

     

    

 Глава XX    

     

о  доселе невиданном и неслыханном подвиге, какого ни один славный рыцарь на свете  не совершал с меньшею для себя опасностью, чем доблестный Дон Кихот Ламанчский    

     

    

     

– Эта  трава, государь мой, указывает не на что иное, как на то, что где-нибудь  поблизости протекает источник или же ручей, питающий ее своею влагой, а потому  нам следовало бы пройти чуть подальше: уж верно, мы найдем, где утолить  страшную жажду, а ведь жажда доставляет куда больше мучений, нежели голод.    

Дон  Кихот послушался его совета; он взял под уздцы Росинанта, Санчо взял под уздцы  осла, предварительно нагрузив его остатками ужина, и оба побрели наугад, ибо  ночная тьма мешала им различать предметы; но не прошли они и двухсот шагов, как  вдруг послышался сильный шум воды, как бы низвергавшейся с высоких и отвесных  скал. Обрадовались они чрезвычайно; когда же они остановились, чтобы  определить, с какой стороны этот шум долетает, то их слуха внезапно достигли  странные звуки, и звуки эти сразу расхолодили спутников, возмечтавших было о  холодной воде, особливо Санчо, по природе своей боязливого и малодушного. И  точно: слышались какие-то мерные удары и как будто бы лязг цепей и железа,  сливавшийся с яростным шумом воды, однако все это могло навеять ужас на кого  угодно, только не на Дон Кихота. Ночь, как уже было сказано, выдалась темная, а  им в это время случилось проходить под деревьями, которых листья, легким  ветерком колеблемые, зловеще и тихо шумели. Словом, пустынная местность, мрак, шум  воды, шелест листьев – все невольно повергало в страх и трепет, тем более что  удары не прекращались, ветер не утихал, а утро не наступало; к умножению же их  несчастий оба не имели ни малейшего представления о том, где они находятся.  Однако Дон Кихот, в груди которого билось сердце неустрашимое, вскочил на  Росинанта, схватил щит и, положив копьецо поперек седла, молвил:    

– Друг  Санчо! Да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век,  дабы воскресить золотой. Я тот, кому в удел назначены опасности, великие  деяния, смелые подвиги. Еще раз повторяю: я тот, кто призван воскресить Рыцарей  Круглого Стола, Двенадцать Пэров Франции, Девять Мужей Славы, затмить Платиров,  Таблантов, Оливантов, Тирантов, Фебов, Бельянисов и весь сонм славных странствующих  рыцарей былых времен, ибо в том веке, в котором суждено жить мне, я совершу  столь великие и необыкновенные подвиги, перед коими померкнет все самое  блистательное, что было совершено ими. Обрати внимание, верный и преданный мой  оруженосец, как мрачна эта ночь, какая необычайная царит тишина, как глухо и  невнятно шумят деревья, с каким ужасающим ревом вода, на поиски которой мы  устремились, падает и низвергается точно с исполинских гор, как режут и терзают  наш слух беспрерывные эти удары. Все эти явления, и вместе и порознь, способны  вселить боязнь, страх и ужас в сердце самого Марса, а тем паче в сердце того,  кто не привык к подобным опасностям и приключениям. Ну, а я не таков: все, что  я тебе живописал, лишь укрепляет и бодрит мой дух, – у меня даже сердце  готово выпрыгнуть из груди, так страстно жажду я этого приключения, какие бы  трудности оно ни представляло. Итак, подтяни подпругу на Росинанте, оставайся с  богом и жди меня здесь не более трех дней, и если я за это время не возвращусь,  то возвращайся в нашу деревню, а затем, покорнейше тебя прошу, сходи в Тобосо и  скажи несравненной моей госпоже Дульсинее, что преданный ей рыцарь пожертвовал  жизнью ради того, чтобы совершить подвиг, которым он снискал бы ее любовь.    

При этих  словах Санчо Панса заплакал горькими слезами.    

– Сеньор! –  сказал он. – Я не могу взять в толк, зачем понадобилось вам это ужасное приключение.  Сейчас ночь, никто нас здесь не видит, мы смело можем свернуть с дороги и таким  образом избежим опасности, хотя бы для этого нам пришлось три дня подряд  терпеть жажду. И коли никто нас не видит, то и некому, стало быть, упрекнуть  нас в трусости, а я сам сколько раз слыхал, как наш деревенский священник,  которого ваша милость великолепно знает, говорил с амвона: кто ищет опасности,  тот от лица ее и погибнет. Так вот, не должно испытывать долготерпение господне  столь нечестивыми делами: ведь от расплаты за них вас может избавить только  чудо. Небо и так много для вас сделало: оно спасло вашу милость от подбрасывания  на одеяле, коего не суждено было избежать мне, и оно же помогло вам одолеть  стольких врагов, что сопровождали покойника, выйти из боя свободным и  невредимым. Если же все это не трогает и не смягчает ваше каменное сердце, то  пусть оно смягчится при мысли о том, что не успеет ваша милость удалиться  отсюда, как я от страха отдам свою душу первому, кто пожелает ее взять. Я  покинул родные края и ушел от жены и детей, чтобы служить вам, – я  полагал, что останусь скорей в барышах, нежели внакладе. Однако жадность, от  которой, как известно, глаза разбегаются, погубила все мои надежды, и точно:  как раз, когда во мне особенно сильна была надежда завладеть этим окаянным и злополучным  островом, который ваша милость мне обещала, вы взамен и в счет долга решаетесь  расстаться со мной в таком месте, где я живой души не встречу. Ради самого  Христа, государь мой, не чините мне столь горькой обиды, а уж если вы во что бы  то ни стало намерены совершить этот подвиг, то отложите его, по крайней мере,  до утра, и вот почему: наука, которую я изучил в бытность мою пастухом, говорит  мне, что до рассвета остается не больше трех часов, ибо пасть Малой Медведицы  над самой нашей головой и линия ее левой лапы показывает, что сейчас полночь.    

– Где  ты видишь, Санчо, эту свою линию, пасть и затылок? – спросил Дон Кихот. –  Ночь темна, на небе ни одна звездочка не проглянет.    

– Так-то  оно так, – отвечал Санчо, – да у страха глаза велики, и они видят  все, что творится под землей, а уж про небо и говорить нечего. Впрочем, по  зрелом размышлении, и без того нетрудно догадаться, что скоро утро.    

– Скоро  или не скоро, – заметил Дон Кихот, – а обо мне ни сейчас, ни  когда-либо еще никто не скажет, что слезами и просьбами меня можно удержать от  того, к чему обязывают правила рыцарского поведения. А потому, Санчо,  пожалуйста, помолчи, ибо господь, ныне исполнивший мое сердце жаждой этого  невиданного и ужасного приключения, позаботится о моем здоровье и утешит тебя в  твоем горе. Твое дело как можно лучше подтянуть подпругу на Росинанте и ждать меня,  а я скоро возвращусь живой или мертвый.    

Санчо,  видя, что Дон Кихот непреклонен и что слезы, советы и мольбы на него не действуют,  решился пуститься на хитрости и попытаться задержать его до утра; того ради,  подтягивая подпругу, он ловко и незаметно спутал задние ноги Росинанта  недоуздком своего осла, так что когда Дон Кихот пожелал тронуться в путь, то  это ему не удалось, оттого что конь мог делать теперь только скачки. Санчо  Панса, удостоверившись, что его затея увенчалась полным успехом, сказал:    

– Глядите,  сеньор: небо, растроганное моими слезами и молитвами, велело Росинанту не  двигаться. Упорствовать же, вонзать ему шпоры в бока, и то и се, и пятое и  десятое значит навлекать на себя гнев судьбы и, как говорится, прошибать лбом  стену.    

Дон  Кихот приходил в отчаяние: как ни пришпоривал он коня, тот все не двигался;  наконец, так и не догадавшись, что Росинант стреножен, он рассудил за благо  примириться со своей участью и подождать, пока рассветет или пока у Росинанта  вновь появится способность передвигаться, – разумеется, он был далек от  мысли, что тут замешан Санчо, а потому повел с ним такую речь:    

– Послушай,  Санчо: если уж Росинант не может двигаться, то я согласен ждать, пока не  улыбнется заря, хотя я и плачу, оттого что она медлит.    

– Плакать  не стоит, – возразил Санчо. – Уж я сумею развлечь вашу милость: буду  хоть до утра рассказывать сказки, если только вам не угодно спешиться и по  обычаю странствующих рыцарей немножко поспать на зеленой травке, а потом, когда  настанет день и час ожидающего вашу милость бесподобного приключения, встать со  свежими силами.    

– Кого  призываешь ты спешиться и соснуть? – воскликнул Дон Кихот. – Или я,  по-твоему, принадлежу к числу рыцарей, которые в минуту опасности наслаждаются  отдыхом? Спи сам, коли ты родился для того, чтобы спать, – словом,  поступай, как знаешь, а я поступлю сообразно с моими намерениями.    

– Не  сердитесь, государь мой, – сказал Санчо, – ведь это я так, спроста.    

И тут он  подошел к Дон Кихоту и, положив одну руку на переднюю луку седла, а другую – на  заднюю, прижался к его левому бедру, с тем чтобы уже не отходить от него ни на  шаг, – так боялся он этих мерных ударов, которые все еще раздавались. Дон  Кихот напомнил Санчо его обещание и попросил для препровождения времени  рассказать какую-нибудь сказку, на что Санчо ответил, что он, конечно,  рассказал бы, если б его не пугали эти звуки.    

– Впрочем,  я попытаюсь рассказать вам одну историю, и если только мне удастся ее досказать  и никто меня с толку не собьет, то вы увидите, что это лучшая изо всех историй  на свете. Итак, слушайте меня со вниманием, ваша милость, а то я сейчас  начинаю. Было так, как оно было, хорошего пожелаем всем, а худого – тому, кто  сам его ищет… Заметьте, ваша милость, что древние начинали свои сказки не как  им бог на душу положит, а неукоснительно с изречения этого, как бишь его, це…  це… цензаря Катона римского, то есть: «А худое – для того, кто сам его  ищет», и это он словно про нас с вами сказал, государь мой, дабы ваша милость  сидела смирно и не искала худа и дабы мы вернулись обратно другой дорогой: ведь  никто нас не заставляет ехать по этой, где на нас отовсюду лезут всякие страхи.    

– Рассказывай  дальше, Санчо, – сказал Дон Кихот, – а уж выбирать дорогу предоставь  мне.    

– Ну  так вот, – продолжал Санчо, – в одном эстремадурском селении жил-был  козий пастух, – то есть, я хочу сказать, тот, что пасет коз, –  которого пастуха, или же козопаса, звали, сказывают, Лопе Руис, и вот этот Лопе  Руис полюбил пастушку по имени Торральба, которая пастушка по имени Торральба  была дочь богатого скотовода, а этот богатый скотовод…    

– Если  ты и дальше будешь так рассказывать свою сказку, Санчо, – прервал его Дон  Кихот, – и повторять по два раза каждое слово, то ты и через два дня не  кончишь. Рассказывай по порядку, как подобает человеку здравомыслящему, а не то  так молчи.    

– В  нашем краю все так рассказывают сказки, – возразил Санчо, – а иначе я  не умею, и пусть ваша милость не требует, чтобы я вводил новые правила.    

– Рассказывай,  как знаешь, – сказал Дон Кихот. – Коли судьбе не угодно было сделать  так, чтобы я мог тебя не слушать, то продолжай.    

    

– И  вот, любезный мой господин, – продолжал Санчо, – этот самый пастух,  изволите ли видеть, полюбил пастушку Торральбу, а была она девка здоровая,  своевольная и слегка смахивала на мужчину, потому у нее росли усики, – я  ее как сейчас вижу.    

– Разве  ты ее знал? – спросил Дон Кихот.    

– Нет,  не знал, – отвечал Санчо, – но тот, кто мне рассказывал эту историю,  уверял, что все это истинная правда и что если мне доведется рассказывать ее  кому-нибудь другому, то я могу клясться и божиться, что все видел собственными  глазами. Так вот, долго ли, коротко ли, дьявол, который, как известно, не  дремлет и всех и вся баламутит, устроил так, что любовь пастуха к пастушке  сменилась неприязнью и злобой. А дело состояло в том, что, как говорили злые  языки, она беспрестанно возбуждала в нем ревность, выходя при этом из границ и  преступая пределы дозволенного. И вышло так, что пастух с той поры возненавидел  ее и, дескать – с глаз долой, надумал покинуть родные края и уйти на чужбину,  чтобы она больше не попадалась ему на глаза. Торральба же никогда его прежде не  любила, а тут, стоило ей заметить, что Лопе ее презирает, возьми да и влюбись в  него.    

– Таковы  все женщины, – заметил Дон Кихот. – Отличительное свойство их натуры  – презирать тех, кто их любит, и любить тех, кто их презирает. Продолжай,  Санчо.    

– Случилось  так, – снова заговорил Санчо, – что пастух привел замысел свой в  исполнение и погнал коз по полям Эстремадуры в сторону королевства  Португальского. Торральба, узнав про то, отправилась вслед за ним: не выпуская  его из виду, она шла пешком, босая, с посохом в руке и с котомкой за плечами, а  в котомку она будто бы положила вместе с осколком зеркала и обломком гребня  баночку с мазью для лица, право, не знаю, с какой, да что бы она там ни  положила – не стану же я теперь справляться! Одно я знаю наверное, что пастух  со своим стадом подошел, сказывают, к реке Гуадиане, а в ту пору было половодье  и вода почти что вышла из берегов, и на этой стороне не оказалось ни лодки, ни  плота, ни людей, которые могли бы перевезти стадо и его самого на тот берег, и  тут он впал в отчаяние: он видел, что Торральба уже совсем близко и вот сейчас  начнет докучать ему своими слезами и просьбами. Между тем, оглядевшись по  сторонам, заприметил он рыбака подле лодки, такой маленькой, что поместиться в  ней могли только один человек и одна коза. Все же он окликнул рыбака и  уговорился, что тот переправит и его самого, и все его триста коз. Сел рыбак в  лодку и перевез одну козу, вернулся и перевез другую, потом опять вернулся и перевез  третью. Ведите счет, ваша милость, тем козам, которых переправляет рыбак, потому  если только вы на одну ошибетесь, то и сказке моей конец, и мне уже нельзя  будет прибавить к ней ни единого слова. Так вот, стало быть, тот берег был  глинистый, скользкий, и из-за этого пастух тратил много времени на переправу.  Как бы то ни было, он вернулся еще за одной козой, потом еще за одной, потом  еще за одной.    

– Считай,  что он уже перевез всех, – сказал Дон Кихот, – и перестань сновать по  реке, иначе ты их и за год не перевезешь.    

– Сколько  он их до сего времени переправил? – спросил Санчо.    

– А  черт его знает! – отвечал Дон Кихот.    

– Говорил  я вам: хорошенько ведите счет. Вот и кончилась моя сказка, – рассказывать  дальше нельзя, клянусь богом.    

– Как  же это? – воскликнул Дон Кихот. – Неужели так важно знать, сколько  именно коз перевезено на тот берег, и если хоть раз сбиться со счета, то ты уже  не сможешь рассказывать дальше свою историю?    

– Нет,  сеньор, никак не могу, – отвечал Санчо. – Потому, когда я спросил  вашу милость, сколько коз было перевезено, а вы мне ответили, что не знаете, в  ту же минуту у меня вылетело из головы все, что я должен был досказать, а ведь  история моя, право, занятная и поучительная.    

– Итак, –  сказал Дон Кихот, – история твоя кончилась?    

– Скончалась,  как все равно моя покойная мать.    

– Ну  уж и рассказал ты мне то ли сказку, то ли повесть, то ли историю, –  заметил Дон Кихот. – По правде говоря, это ровно ни на что не похоже, и  никто никогда не слыхал и не услышит впредь, чтобы так начинали и прерывали  свой рассказ. Впрочем, ничего другого я и не мог ожидать от твоего светлого  ума, и меня это не удивляет: видимо, рассудок твой помутился, оттого что все  еще не прекращаются эти удары.    

– Очень  может быть, – сказал Санчо. – Я знаю одно: к рассказу моему ничего  нельзя прибавить, – он кончается там, где начинается ошибка при подсчете  перевезенных коз.    

– Ну  и пусть себе кончается на здоровье, – сказал Дон Кихот. – А теперь  давай посмотрим, способен ли Росинант сдвинуться с места.    

Тут он  снова пришпорил его, но Росинант снова заскакал на одном месте – так крепко у  него были спутаны ноги.    

Между  тем то ли предрассветный холодок подействовал на Санчо, то ли за ужином  попалось ему нечто послабляющее, а быть может, просто-напросто пришло ему  время, – что, впрочем, всего вероятнее, – только у него явились охота  и желание сделать нечто такое, чего никто другой за него сделать не мог. Однако  ему было до того страшно, что он не решался хотя бы на четверть шага отойти от  своего господина, а чтобы не удовлетворить своей потребности – об этом не могло  быть и речи. Тогда он не нашел ничего лучшего, как отнять правую руку от задней  луки седла и незаметно и бесшумно развязать шнурок, а на нем одном только и  держались его штаны, и вот, едва он справился со шнурком, как штаны немедленно  соскочили и, точно кандалы, сковали ему ноги; засим он с превеликою  осторожностью поднял рубашку и выставил обе свои, довольно обширные, ягодицы.  Когда же он все это проделал, – а ему казалось, что в его затруднительном  и бедственном положении ничего иного и нельзя было сделать, – то очутился  в положении, еще более затруднительном, а именно: он пришел к мысли, что без  шума и треска ему не облегчиться, и вот с этою мыслью он стиснул зубы и втянул  голову в плечи, всеми силами стараясь затаить дыхание; но ему явно не повезло,  и, несмотря на все эти ухищрения, в конце концов он все же издал не слишком  громкий звук, резко, однако же, отличавшийся от тех, что нагнали на него такого  страху. Услышав это, Дон Кихот спросил:    

– Что  это за звук, Санчо?    

– Не  знаю, сеньор, – отвечал тот. – Уж верно, что-нибудь новое: эти  приключения да злоключения как пойдут одно за другим, так только держись.    

Тут он  снова попытал счастье – и на сей раз так удачно, что уже без всякого шума и  треволнений освободился наконец от тяжести, которая доставила ему столько хлопот.  Однако обоняние у Дон Кихота было не менее острое, чем слух; притом же Санчо  стоял совсем рядом, точно пришитый к своему господину, а потому Дон Кихот и не  мог избежать того, чтобы испарения, почти по прямой линии поднимавшиеся кверху,  хотя бы частично не достигли его ноздрей; и как скоро это случилось, он  прибегнул к самозащите и зажал нос, а затем, слегка гнусавя, сказал:    

– Мне  кажется, Санчо, ты очень напуган.    

– Да,  очень, – признался Санчо. – А почему ваша милость только сейчас это  заметила?    

– Потому  что от тебя никогда так не пахло, как сейчас, и притом отнюдь не амброй, –  отвечал Дон Кихот.    

– Очень  может быть, – сказал Санчо, – но виноват в этом не я, а ваша милость:  вольно же было вам таскать меня за собой в неурочное время, да еще по нехоженым  тропам.    

– Отойди-ка,  дружок, шага на три, на четыре, – все еще зажимая нос, сказал Дон  Кихот, – впредь следи за собой и относись к моей особе с должным  уважением. Я с тобой на чересчур короткой ноге, вот ты и стал слишком много  себе позволять.    

– Бьюсь  об заклад, – заметил Санчо, – что ваша милость думает, будто я  сделал… нечто неподобающее.    

– Лихо  пусть себе лежит тихо, друг Санчо, – возразил Дон Кихот.    

В таких  и тому подобных разговорах прошла у них ночь. Наконец, видя, что до утра  осталось недолго, Санчо тихонько распутал Росинанта и завязал штаны. Росинант  обыкновенно не отличался особой ретивостью, но тут, почуяв свободу, он  приободрился, а как, не в обиду ему будь сказано, курбетов он делать не умел,  то ограничился тем, что стал перебирать ногами. Дон Кихот же, глядя на  Росинанта, подумал, что это добрый знак – знак того, что пора вступить в  жестокий бой. Заря между тем занималась, и окрестные предметы стали явственно  различимы, и тут Дон Кихот увидел, что находится он под высокими деревьями, что  это каштаны и что они отбрасывают густую тень. Еще он заметил, что удары не  прекращаются, но не мог понять, в чем тут дело, а потому, нимало не медля,  пришпорил Росинанта и, снова попрощавшись с Санчо, подтвердил свой приказ ждать  его самое большее три дня; если же он, мол, к этому времени не вернется,  значит, богу было угодно, чтобы он скончал свои дни в этом опасном бою. Затем  он еще раз повторил то, что Санчо надлежало передать и сказать от его имени  сеньоре Дульсинее; что же касается вознаграждения за услуги, то пусть, мол,  Санчо не беспокоится, ибо он, Дон Кихот, перед тем как выехать из села,  составил завещание, предусматривающее выплату ему жалованья за все время, которое  он у него прослужил; если же господь поможет ему выйти из опасного боя здравым,  целым и невредимым, то Санчо может считать, что обещанный остров у него в  руках. Вновь услышав жалостные речи доброго своего господина, Санчо опять  всплакнул и решился не покидать его до конца и исхода дела.    

Слезы  Санчо Пансы и его в высшей степени благородное намерение приводят автора этой  истории к мысли, что он, видимо, человек не простой, – во всяком случае,  чистокровный христианин. Сочувствие оруженосца растрогало его господина, однако  ж не до такой степени, чтобы он поддался слабости, – напротив, он и виду  не показал, что расчувствовался, и тотчас же двинулся в том направлении,  откуда, как ему казалось, долетал шум воды и удары. Санчо следовал за ним  пешком, по обыкновению ведя в поводу верного своего спутника – осла, делившего  с ним и горе и радость. Сначала путь их лежал под каштанами и другими тенистыми  деревьями, а затем они очутились на лужайке, у подошвы высоких скал, с коих  прядали бурные и мощные потоки. У подошвы скал лепились ветхие лачуги, более  похожие на развалины, нежели на дома, откуда, по-видимому, и доносился этот все  не прекращавшийся стук и грохот. Шум воды и удары напугали Росинанта, но Дон  Кихот успокоил его и стал медленно приближаться к домам, всецело отдаваясь под  покровительство госпожи своей Дульсинеи и прося ее подать ему силы для сего страшного  похода и предприятия, а заодно моля господа бога, чтобы он не оставил его.  Санчо шел прямо за своим господином; он вытягивал шею и напрягал зрение, не  покажется ли между ног Росинанта то, что приводило его в такое изумление и  ужас. Затем они еще шагов на сто продвинулись, и вот тут-то, обогнув выступ скалы,  они и обнаружили и улицезрели единственную причину того зловещего, ужасающего  стука, который всю ночь пугал их и не давал им покоя. То были – только ты не  гневайся и не огорчайся, читатель! – шесть сукновальных молотов, и они-то  и производили этот грохот мерными своими ударами.    

Увидев,  что это такое, Дон Кихот онемел и замер на месте. Санчо взглянул на него и  увидел, что он как бы в смущении потупился. Дон Кихот, в свою очередь, взглянул  на Санчо и увидел, что щеки у него надулись, что его душит смех и что по всем  признакам он вот-вот прыснет, и не такую уж необоримую власть приобрело над ним  уныние, чтобы при взгляде на Санчо он сам мог удержаться от смеха. А Санчо, как  увидел, что его господина тоже разбирает смех, разразился таким неудержимым  хохотом, что, дабы не лопнуть, принужден был упереться руками в бока. Несколько  раз он успокаивался и снова, в столь же бурном порыве веселости, принимался  хохотать, так что Дон Кихот начал уже поминать черта и наконец совсем  рассвирепел, когда услышал, что Санчо словно бы передразнивает его:    

– Да  будет тебе известно, о друг мой Санчо, что я по воле небес родился в наш  железный век, дабы воскресить золотой. Я тот, кому в удел назначены опасности,  великие деяния, смелые подвиги…    

И так  повторил он всю или почти всю речь, которую произнес Дон Кихот, когда заслышали  они страшные эти удары.    

Видя,  что Санчо над ним издевается, Дон Кихот поднял копьецо и, не помня себя от  стыда и ярости, дважды столь сильно ударил его, что если б эти удары пришлись  не по спине, а по голове, то жалованье оруженосца, возможно, получили бы за  него наследники, только не сам оруженосец. Санчо смекнул, что шутки не доведут  его до добра; боясь, как бы его господин не зашел слишком далеко, он в высшей  степени кротко заговорил:    

– Успокойтесь,  ваша милость. Клянусь богом, я пошутил.    

– Вы  изволите шутить, ну, а мне не до шуток, – возразил Дон Кихот. –  Послушайте, господин весельчак, неужели вы думаете, что если б вместо  сукновальных молотов меня ожидало какое-нибудь опасное приключение, то я не  выказал бы твердости духа, потребной для того, чтобы начать и кончить дело? И  разве я, рыцарь, обязан знать и различать звуки и угадывать, молоты это или не  молоты? А что, если я в жизнь свою их не видел? Это вы, скверный мужик, среди  них родились и выросли. Вы бы лучше превратили эти шесть молотов в шесть  исполинов, и пусть бы они по одному, а то и все сразу сунулись в драку! И вот  если б они все, как один, не полетели у меня вверх тормашками, тогда бы вы и  шутили надо мной, сколько влезет.    

– Полно,  государь мой, – сказал Санчо. – Я признаю, что чересчур развеселился.  Ну, а теперь, когда мы помирились, – и дай бог, чтобы вы изо всех  приключений выходили живым и здоровым, как вышли из этого, – скажите мне, ваша  милость: то, что мы натерпелись такого страху, ведь, правда же, это смешно и  тут есть о чем рассказать? Я, по крайней мере, натерпелся. Что же касается  вашей милости, то мне известно, что вы не знаете и не ведаете ни боязни, ни  страха.    

– Я  не отрицаю, что тут есть чему посмеяться, – сказал Дон Кихот. –  Однако ж рассказывать о том, что с нами произошло, не следует, ибо не все люди  разумны и не все обладают правильным взглядом на вещи.    

– У  кого правильный взгляд на вещи, так это у вашего копьеца, – сказал  Санчо, – потому взгляд его был обращен прямо на мою голову, – правда,  вы попали мне по спине, но этим я обязан господу богу и той ловкости, с какою я  увернулся. Ну, ничего, перемелется – мука будет. Недаром говорится: «Кого  люблю, того и бью». Тем более в обычаях знатных господ – сперва обругать слугу,  а потом сейчас же подарить ему штаны. Вот только я не знаю, что принято дарить  после побоев, – наверно, странствующие рыцари, отколошматив оруженосца,  тут же дарят ему остров или королевство где-нибудь на суше.    

– Дело  может принять столь благоприятный оборот, что все, о чем ты говоришь, осуществится, –  заметил Дон Кихот. – Забудь же то, что между нами произошло, – ведь  ты неглуп, и ты должен знать, что в первых движениях чувства человек не волен,  и пусть это послужит тебе уроком, дабы впредь ты не позволял себе так много  болтать. Между тем я не помню, чтобы в рыцарских романах, которые мне довелось  прочитать, им же несть числа, кто-нибудь из оруженосцев так много разговаривал  со своим господином, как ты. По совести сказать, я вижу тут упущение и с моей и  с твоей стороны: твое упущение в том, что ты был недостаточно со мною  почтителен, мое же в том, что я не требовал от тебя большей почтительности.  Возьмем хотя бы Гандалина, оруженосца Амадиса Галльского: даром что он был  графом острова Материкового, а ведь о нем сказано, что он разговаривал со своим  господином не иначе, как сняв шапку, склонив голову набок и изогнувшись more  turquesco.[157]  А оруженосец дона Галаора – Гасаваль? Он был до того несловоохотлив, что на  всем протяжении этой столь же длинной, сколь и правдивой истории автор всего  лишь раз упоминает о нем – только для того, чтобы отметить из ряду вон  выходящую его молчаливость. Из всего, что я тебе сказал, Санчо, ты должен  вывести заключение, что не следует забывать разницу между господином и слугой,  дворянином и холопом, рыцарем и оруженосцем. А потому отныне мы будем  относиться друг к другу с большим уважением и перестанем друг над другом шутки  шутить, ибо в чем бы мой гнев ни выразился – все равно тебе придется несладко.  Обещанные же мною милости и награды явятся в свое время, а если и не явятся, то  жалованье, во всяком случае, от тебя не уйдет, о чем ты уже предуведомлен.    

– Все  это очень хорошо, – заметил Санчо, – однако ж мне бы хотелось  знать, – на тот случай, если время милостей так никогда и не настанет и  надобно будет подумать о жалованье, – сколько в прежнее время  странствующий рыцарь платил своему оруженосцу, и расплачивался ли он с ним  помесячно или поденно, как все равно с каменщиками.    

– Я  полагаю, что оруженосцы тогда не состояли на жалованье, а получали  награды, – отвечал Дон Кихот. – Я же упомянул тебя в скрепленном  печатью завещании, которое осталось у меня дома, просто так, на всякий случай:  еще неизвестно, что в наше тяжелое время ожидает рыцарство, и я бы не хотел,  чтобы из-за какой-то безделицы моя душа мучилась на том свете. Да будет тебе известно,  Санчо, что на этом свете нет занятия более опасного, нежели поиски приключений.    

– И  то правда, – сказал Санчо. – Довольно было стука молотов, чтобы  смутить и встревожить дух столь доблестного странствующего искателя  приключений, как вы, ваша милость. Но отныне вы можете быть уверены, что если я  когда и раскрою рот, то не для того, чтобы смеяться над похождениями вашей милости,  а единственно для того, чтобы почтить вас как своего господина и природного  сеньора.    

– И  для тебя настанет спокойная жизнь, – подхватил Дон Кихот, – ибо  господин – это второй отец, а потому его и надобно чтить наравне с отцом.    

     

    

 Глава XXI,    

     

повествующая  о великом приключении, ознаменовавшемся ценным приобретением в виде Мамбринова  шлема, а равно к о других происшествиях, которые случились с нашим непобедимым  рыцарем    

     

    

     

Тем  временем стал накрапывать дождь, и Санчо изъявил желание войти в одну из сукновален,  однако ж горькая эта насмешка судьбы внушила Дон Кихоту столь сильное к ним  отвращение, что он не пожелал туда войти, а повернул направо и выбрался на  дорогу, похожую на ту, по которой они ехали накануне. Немного погодя Дон Кихот  заметил всадника с каким-то предметом на голове, сверкавшим, точно золото, и,  едва завидев его, он обратился к Санчо и сказал:    

– Я  полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе истину, ибо все они суть  изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо та, что гласит: «Одна  дверь затворилась, другая отворилась». Говорю я это к тому, что еще вчера  случай захлопнул перед нами дверь к приключению, коего мы искали, ибо нас ввел  в обман грохот сукновален, а сегодня он настежь распахивает перед нами другую  дверь, ведущую к другому, лучшему и на сей раз бесспорному приключению, и вот  если я и в нее не сумею войти, то уж тут я буду кругом виноват и ссылки на  ночной мрак и на недостаточно близкое знакомство с сукновальнями мне не  помогут. Это я говорю к тому, что, если не ошибаюсь, навстречу нам движется  некто со шлемом Мамбрина на голове – тем самым шлемом, насчет которого, сколько  тебе известно, я давал клятву.    

– Вдумайтесь,  ваша милость, в то, что вы говорите, а главное в то, что вы намерены предпринять, –  заметил Санчо. – А вдруг это опять сукновальни, но только такие, которые  примутся нас с вами валять и изобьют до бесчувствия?    

– Пошел  ты к черту! – сказал Дон Кихот. – Что общего между шлемом и  сукновальнями?    

– Не  знаю, – отвечал Санчо. – Но только если б мне было позволено  говорить, как прежде, то я, честное слово, привел бы вашей милости такие  доводы, что вы, пожалуй, поняли бы вашу ошибку.    

– Да  в чем же моя ошибка, несносный маловер? – вскричал Дон Кихот. –  Скажи, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник на сером в яблоках  коне и что на голове у него золотой шлем?    

– Я  ничего не вижу и не различаю, – отвечал Санчо, – кроме человека  верхом на пегом осле, совершенно таком же, как мой, а на голове у этого  человека что-то блестит.    

– Это  и есть шлем Мамбрина, – сказал Дон Кихот. – Удались же и оставь меня  с ним вдвоем. Ты увидишь, что я, даром времени не теряя, без лишних слов  покончу с этим делом, и шлем, о котором я так мечтал, будет мой.    

– Да  уж я-то непременно удалюсь, – сказал Санчо. – А все-таки меня берет  страх: ну как сукновальни – это цветочки, а ягодки, не дай бог, еще впереди?    

– Я  же вам сказал, любезный, чтобы вы не смели валять дурака и морочить мне голову  своими сукновальнями, – отрезал Дон Кихот. – Иначе, клянусь, я вас…  одним словом, я из вас душу вытрясу.    

Санчо  умолк из боязни, что его господин исполнит сорвавшуюся у него с языка клятву,  увесистую, словно булыжник.    

А между  тем вот что собой представляли шлем, конь и всадник, привидевшиеся Дон Кихоту:  надобно заметить, что неподалеку отсюда находилось два селения, при этом в одном  из них и аптека и цирюльня были, а в соседнем, совсем маленьком, их не было, по  каковой причине цирюльник из села, которое побольше, обслуживал и то, которое  поменьше, куда он теперь, взяв с собою медный таз, и направлялся пустить кровь  больному и побрить другого жителя села; однако ж судьба устроила так, что  цирюльник попал под дождь, и, чтобы не промокла его шляпа, – по всей  вероятности, новая, – он надел на голову таз, столь тщательно вычищенный,  что блеск его виден был за полмили. Ехал он на пегом осле, как Санчо и говорил,  а Дон Кихоту указанные обстоятельства дали основание полагать, что тут перед  ним и серый в яблоках конь, и всадник, и золотой шлем, ибо все, что ни  попадалось ему на глаза, он чрезвычайно легко приводил в согласие со своим  помешательством на рыцарях и со злополучными своими вымыслами. И вот, когда он  увидел, что несчастный всадник уже близко, то, не вступая с ним в переговоры и  намереваясь проткнуть его насквозь, с копьецом наперевес помчался во весь  Росинантов мах; однако ж на всем скаку он успел крикнуть:    

– Обороняйся,  презренная тварь, или же добровольно отдай то, что по праву должно принадлежать  мне!    

Цирюльник  не думал, не гадал столкнуться нос к носу с этим привидением, однако он быстро  нашелся и, чтобы острие копьеца не задело его, рассудил за благо сверзиться с  осла, а затем, едва коснувшись земли, вскочил и помчался легче лани, так что  его не догнал бы и ветер. Таз остался на земле, и Дон Кихот, удовольствовавшись  этим, заметил, что язычник поступил благоразумно и что в сем случае он,  вероятно, подражал бобру, который, когда его настигают охотники, перегрызает  зубами и отрывает то самое, из-за чего, как подсказывает ему природное чутье,  они его и преследуют. Затем он велел Санчо поднять шлем, и тот, взяв его в  руки, сказал:    

– Ей-богу,  хороший таз: такой должен стоить не меньше восьми реалов, это уж наверняка.    

Он  вручил шлем своему господину, Дон Кихот же тотчас надел его на голову и стал  поворачивать то в ту, то в другую сторону, но, так и не обнаружив забрала,  сказал:    

– У  язычника, по мерке которого в свое время выковали этот славный шлем, уж верно,  была громадная голова. А хуже всего то, что у этого шлема не хватает половины.    

Услышав,  что таз для бритья именуется шлемом, Санчо не мог удержаться от смеха, однако ж  гнев господина был ему еще памятен, и оттого он живо осекся.    

– Чего  ты смеешься, Санчо? – спросил Дон Кихот.    

– Мне  стало смешно, – отвечал он, – когда я представил себе, какая огромная  голова была у язычника, владельца этого шлема: ведь это, ни дать ни взять, таз  для бритья.    

– Знаешь,  что мне пришло на ум, Санчо? Должно думать, что этот на славу сработанный чудодейственный  шлем по прихоти судьбы попал в руки человека, который не разобрался в его  назначении и не сумел оценить его по достоинству, и вот, видя, что шлем из  чистого золота, он, не ведая, что творит, вернее всего, расплавил одну  половину, дабы извлечь из этого прибыль, а из другой половины смастерил то  самое, что напоминает тебе таз для бритья. Но это несущественно: кто-кто, а уж  я-то знаю ему цену, и его превращение меня не смущает. В первом же селе, в котором  есть кузнец, я его перекую, и тогда он не только не уступит шлему, сработанному  и выкованному богом кузнечного ремесла для бога сражений,[158] но еще и превзойдет  его. А пока что он мне и так пригодится, – все лучше, чем ничего. Тем  более что от камней он вполне может меня защитить.    

– Разумеется,  при условии, если камни будут выпущены не из пращей, – возразил  Санчо, – как это случилось, когда завязался бой между двумя войсками и  когда вашей милости пересчитали зубы и пробили жестянку с тем благословенным  бальзамом, от которого у меня чуть не вывернуло нутро.    

– Я  не очень скорблю об этой утрате, – заметил Дон Кихот. – Тебе же  известно, Санчо, что рецепт его я знаю наизусть.    

– Я  тоже, – сказал Санчо. – Но если я хоть раз в жизни приготовлю его или  попробую, то мне крышка. Впрочем, не думаю, чтобы он мне когда-нибудь  понадобился: я все свои пять чувств буду держать настороже, чтобы других не  ранить и чтобы не ранили меня самого. Вот насчет подбрасывания на одеяле – это  другой разговор: от подобных несчастий, пожалуй, не убережешься, и когда они  случаются, то уж тут ничего иного не остается, как втянуть голову в плечи,  затаить дыхание, закрыть глаза и поручить себя попечению судьбы и одеяла.    

– Ты  дурной христианин, Санчо, – выслушав его, заключил Дон Кихот, – ты  никогда не забываешь однажды причиненного тебе зла, но да будет тебе известно,  что сердца благородные и великодушные на такие пустяки не обращают внимания.  Что, тебе перебили ногу, или сломали ребро, или проломили голову, что ты никак  не можешь забыть эту шутку? В сущности говоря, это была именно шутка, веселое  времяпрепровождение, потому что если б я понял это иначе, то непременно  возвратился бы и, отмщая за тебя, нанес более тяжкий урон, нежели греки, мстившие  за похищение Елены.[159]  Кстати, можно сказать с уверенностью, что, живи она в наше время, или же моя  Дульсинея – во времена Елены, то она, Елена, не славилась бы так своей  красотой.    

Тут он  возвел очи горе и испустил глубокий вздох. А Санчо сказал:    

– Ну  пусть это будет шутка, коли мы не имеем возможности отомстить взаправду, хотя  я-то отлично знаю, было это взаправду или в шутку, и еще я знаю, что все это  навеки запечатлелось в моей памяти, равно как и в моих костях. Но довольно об  этом – скажите лучше, ваша милость, что нам делать с серым в яблоках конем,  похожим на пегого осла и оставленным здесь без присмотра этим самым, как его,  Мам… Мартином, которого ваша милость сбросила наземь. Судя по тому, как он  улепетывал и как у него сверкали пятки, едва ли он когда-нибудь за ним  вернется. А конь-то, ей-ей, недурен!    

– Я  не привык грабить побежденных, – возразил Дон Кихот, – да и не в  обычаях рыцарства отнимать коней и вынуждать противника идти пешком, если  только победитель не утратил своего во время схватки: в сем случае рыцарь волен  взять коня у побежденного в качестве трофея, захваченного в правом бою. А потому,  Санчо, оставь этого коня, или осла, – называй как хочешь, – и когда  хозяин увидит, что мы удалились, то он за ним возвратится.    

– Одному  богу известно, как бы мне хотелось взять его себе или, по крайности, обменять  на моего, – признался Санчо, – ведь он моему не чета. Поистине суровы  законы рыцарства, коли они не дозволяют обменивать одного осла на другого. А  скажите на милость, упряжь-то обменять можно?    

– В  этом я не вполне уверен, – ответил Дон Кихот. – Вопрос, по правде  говоря, сложный, но раз что я еще в этом не сведущ, то до времени я разрешаю  тебе произвести обмен, если только ты крайнюю испытываешь в нем нужду.    

– Такую  крайнюю, – заметил Санчо, – что если б эта упряжь нужна была мне  самому, то и тогда я не так бы по ней страдал.    

Получив  позволение, он тут же совершил mutatio caparum,[160] и на диво разубранный  им осел до того сразу похорошел, что на него любо-дорого было смотреть. Засим  они покончили со снедью, которая была в свое время обнаружена на обозном муле,  и напились из ручья, ни разу при этом не повернув головы в сторону ненавистных  сукновален, которые внушили им такой необоримый страх.    

Наконец,  успокоившись и даже повеселев, они сели верхами, а как у странствующих рыцарей  скитаться без цели вошло в обычай, то они и двинулись без всякой определенной  цели, положившись на волю Росинанта, которой обыкновенно подчинялась не только  воля хозяина, но и воля осла, следовавшего за ним всюду из чувства товарищества.  Как бы то ни было, они снова выбрались на большую дорогу и поехали наудачу, не  имея в виду ничего определенного.    

Словом,  ехали они ехали, как вдруг Санчо обратился к своему господину с такими словами:    

– Сеньор!  Может статься, вы мне позволите немного с вами потолковать? А то ведь с тех  пор, как вы наложили на меня тяжкий обет молчания, в моем желудке сгнило около  пяти предметов для разговора, и мне бы не хотелось, чтобы последний, который  вертится у меня на языке, тоже без поры без времени скончался.    

– Ну,  говори, – сказал Дон Кихот, – но только будь немногословен, ибо  многословие никому удовольствия не доставляет.