1 2 3 4 5 
Любовь всегда была и есть главная тема искусства. И это вполне понятно. Здесь сходятся все нити человеческой жизни, все эмоции; через любовь человек соприкасается с будущим, с вечностью, с расой, к которой он принадлежит, со всем прошлым человечества и со всей его грядущей судьбой. В соприкосновении полов, в их влечении друг к другу лежит великая тайна жизни, тайна творчества. Отношение скрытой стороны жизни к явной, то есть проявление реальной жизни в нашей, кажущейся, особенно ярко вырисовывается в этой вечно трактуемой, вечно разбираемой и обсуждаемой — и вечно не понимаемой области, именно в отношениях полов. Обыкновенно отношения мужчин и женщин рассматривают, как необходимость, вытекающую из необходимости продолжения человеческого рода на земле. Рождение — вот raison d'etre любви с религиозной, моральной и научной точки зрения. Но в действительности творчество заключается не в одном только продолжении жизни, а прежде всего и больше всего, в творчестве идей. Любовь является огромной силой, производящей идеи, будящей творческую способность человека. 
   
Когда сольются две силы, заключающиеся в любви — сила жизни и сила идеи, — человечество сознательно пойдет "к своим высшим судьбам". 
   
Пока только искусство чувствует это. 
   
Все, что говорится о любви "реалистически", всегда грубо и плоско. 
   
Ни в чем так резко не проявляется различие глубокого "оккультного" понимания жизни и поверхностного "позитивного", как в вопросе о любви. 
   * * * 
   
В ряду других вопросов современности у нас есть ужасный "половой вопрос". Это вопрос целиком из быта двумерных существ, живущих на плоскости и движущихся по двум направлениям — производства и потребления. 
   
Для людей существует вопрос о любви. 
   
Любовь — это индивидуализированное чувство, направленное на определенный объект, на одну женщину или на одного мужчину. Другая или другой не могут заменить любимого. 
   
"Половое чувство" — это не индивидуализированное чувство, тут годится более или менее подходящий мужчина, всякая более или менее молодая женщина. 
   
Любовь — орудие познания, она сближает людей, открывает перед одним человеком душу другого, дает возможность заглянуть в душу природы, почувствовать действие космических сил. 
   
Любовь — это признак породы. 
   
Она проявляется уже у животных в тех породах, где действует отбор, у диких хищных животных, у чистокровных лошадей, у породистых собак. 
   
У людей любовь — это орудие совершенствования расы. Когда из поколения в поколение люди любят, то есть ищут красоты, чувства, взаимности, то они вырабатывают тип, ищущий любви и способный на любовь, тип эволюционирующий, восходящий. 
   
Когда из поколения в поколение люди сходятся как попало, без любви, без красоты, без чувства, без взаимности — или по соображениям, посторонним любви, из расчета, из экономических выгод, в интересах "дела" или "хозяйства", то они теряют инстинкт любви, инстинкт отбора. Вместо "любви" у них вырабатывается "половое чувство", безразличное и не служащее отбору, не только не сохраняющее и не улучшающее породу, но, наоборот, теряющее ее. Тип мельчает, физически и нравственно вырождается. 
   
Любовь — орудие отбора. 
   
"Половое чувство" — орудие вырождения. 
   
Различие "вопроса о любви", как его берет искусство, и "полового вопроса", как его берет современная реалистическая литература, показывает различие двух пониманий жизни. Одно идет по поверхности, по видимому миру и видит только человеческую жизнь, другое проникает вглубь, в тайники чувства и ощущает биение пульса какой-то другой, большой жизни. 
   
Ни в чем так ярко не проявляется различие разных миропонимании и их отношения к миру скрытого, как именно в отношении к "любви". 
   
Для позитивизма, для материализма любовь — это "половое чувство", "факт" и его прямые последствия. Любовь — это физическое явление, которое описывается в учебниках физиологии. 
   
Для дуалистического спиритуализма любовь — это власть тела над духом. Поэтому религия и моральная системы, основанные на дуалистическом противопоставлении материи и духа, как двух враждебных элементов, считают любовь, как созидательницу материи, врагом духа, и ее гонят и стараются, насколько можно, низвести и унизить. 
   
Для монистического идеализма любовь именно то, чем она рисуется искусству, то есть психологическое явление, в котором приходят в действие и звучат все самые тонкие струны души, в котором, как в фокусе, собираются и проявляются все высшие силы человеческой души. Это их испытание, их экзамен и орудие их эволюции. В то же время именно этой стороной жизни человек соприкасается с чем-то большим, часть чего он составляет. 
   
Мы ясно видим тут три противоположные тенденции. Возвеличение любви, возведение ее на пьедестал, обожествление, превращение в культ; эту тенденцию мы видим в светлых "языческих" религиях древности и в искусстве всех эпох. И затем другую, которая видит в любви предмет для статистического изучения, "род производства и потребления", "физическую потребность", которая должна "удовлетворяться". И третью, которая видит в любви грех, "похоть", нечто такое, на что нужно стараться не смотреть, о чем нужно стараться не думать — и если допускать по человеческой слабости, то в силу необходимости и из снисхождения к человеческому несовершенству. 
   
Странным образом самый материалистический взгляд на любовь, видящий в любви только "факт", "сношение" и его прямые последствия, в сущности сходится со взглядами нравственных реформаторов и моралистов, видящих в любви один только грех и соблазн, которого чем меньше, тем лучше. 
   
Это вполне понятно. Истинно монистические религии, как, например, греческие мифы, не были враждебны любви. 
   
Вся разница вытекает из дуалистического или монистического миропонимания. Искусство всегда было монистическим — и поэтому оно всегда было язычеством в глазах дуалистических религий, видящих в жизни борьбу духа с материей, и фантастикой в глазах материализма, видящего в жизни только физическое явление и не видящего — психического. 
   * * * 
   
Если мы возьмем вопрос даже строго научно, в обычном смысле этого слова, только без предвзятых ограничений, мы увидим в нем много нового, того, чего обыкновенно мы не замечаем. 
   
Для науки, изучающей жизнь со стороны, цель любви заключается вся в продолжении человеческого рода на земле. В интересах этого продолжения рода в человечество вложена сила, влекущая два пола друг к другу. Но, говоря это, наука хорошо знает, что этой силы больше, чем нужно. 
   
Здесь именно лежит ключ к пониманию истинной сущности любви даже для позитивного взгляда. 
   
Этой силы больше, чем нужно. Бесконечно больше. В действительности для целей продолжения рода утилизируется только малая дробь процента силы любви, вложенной в человечество. Куда же идет главное количество силы? Мы знаем, что ничто не может исчезнуть. Если энергия есть, она должна во что-нибудь перейти. И если только ничтожная дробь энергии идет на созидание будущего путем рождения, то остальная часть должна тоже идти на созидание будущего, но другим путем. Мы знаем в физическом мире много примеров, когда прямая функция вещи выполняется ничтожной частью затрачиваемой энергии, а большая часть энергии тратится как будто напрасно. Возьмем обыкновенную свечу. Она должна давать свет. Но в сущности, дает гораздо больше тепла, чем света. Это печка, приспособленная для освещения. Но для того, чтобы давать свет, она должна гореть. Горение — необходимое условие получения света от свечки. Нельзя горение откинуть. На первый взгляд кажется, что тепло от свечки тратится непроизводительно, но, когда мы подумаем о том, что именно благодаря развитию тепла получается свет, мы начинаем видеть необходимость горения, необходимость траты большей части энергии. То же самое в любви. Мы говорим, что только ничтожная часть энергии любви идет в потомство, большая часть как будто тратится в настоящем самими отцами и матерями на их личное наслаждение. Но это иллюзия. Во-первых, без этой личной траты не могло бы быть главного. Только благодаря этим на первый взгляд побочным результатам любви, благодаря всему этому вихрю эмоций, чувств, волнений, желаний, идей — благодаря красоте которую она создает, — любовь может выполнять свою прямую функцию. А во-вторых, эта энергия совсем не тратится, а переходит в другие виды энергии, служащие тому же потомству, переходит в "инстинкты" и в "идеи". 
   
Мы видим во всей живой природе, что "любовь" является огромной силой, возбуждающей творческую деятельность по всем направлениям. 
   
Весной с первым пробуждением любовных эмоций птицы начинают вить гнезда. Птенцов еще нет. И намека на них еще нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" управляет этой жаждой -поэтому она целесообразна. При первом пробуждении любви началась работа. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в которых родится новое поколение. Одно и то же желание будит творчество по всем направлениям, сводит пары для рождения нового поколения и пробуждает личное творчество в тех единицах, через которых оно действует для первой цели. 
   
То же самое мы видим в людях. Любовь — это творческая сила. Все творчество человечества вытекает из любви. Всякое творчество непременно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна сторона этого факта нам хорошо известна. Мы знаем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна творческая сила мужчины. Нужно оплодотворение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся творческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической, стороны — для целей рождения детей — мужчина оплодотворяет женщину, прививает к ней зачаток новой жизни, так с внутренней, духовной, стороны женщина оплодотворяет мужчину, прививает к нему зачаток новых идей. 
   
В одной книжке по "половому вопросу", которая обратила на себя внимание в Германии и скоро должна выйти в русском переводе, одна немецкая писательница "признает" область деятельности женщины совсем другой, чем область деятельности мужчины, признает, что "женщина не осушила ни одного болота, не написала ни одной картины, о которой стоило бы говорить", — и требует для женщины "права иметь детей", отнятого цивилизацией. 
   
Это довольно обычный взгляд. 
   
Но что, если женщина осушила все болота, которые когда-либо были осушены, написала все картины, о которых стоит говорить? 
   
Конечно, никто не будет отнимать у женщины права иметь детей. Но зачем отнимать у нее ее роль в творчестве мужчины? Ведь мужчина работает для женщины, ради женщины и под влиянием женщины. И женщина проявляет себя в его творчестве. 
   
Все идейное, все интуитивное творчество человечества является результатом энергии, возникающей из эмоций любви. Идейное творчество мужчины идет от женщины. Идейное творчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций творчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным творчеством" я подразумеваю всякое творчество, в котором создается или осуществляется идея. Творчество палеолитического человека, делающего себе каменный топор, было идейным творчеством, и за этим творчеством непременно стояла женщина. Cherchez la femme! Этот принцип нужно применять не только к раскрытию преступлений, а ко всей нашей культуре, созданной мужчиной — следовательно, женщиной. В творчестве каждой эпохи молено найти след влияния женщины данной эпохи. История культуры — это "история любви". 
   * * * 
   
Мужчина и женщина должны взаимно дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь. 
   
Поэтому с психологической точки зрения гармонический брак будет только такой, где обе стороны будут действовать одна на другую оплодотворяющим образом, повторяя в масштабе личной жизни действие одной на другую двух половин человеческого рода. 
   
И очень может быть, что этот гармоничный брак и существует только между полами, взятыми в целом, — прикрывая и оправдывая своей гармонией дисгармонию, вероятно, неизбежную между людьми или возможную только в отдельные моменты. 
   
Мужчина стремится к женщине, не думая о детях, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет "счастья" для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своего ощущения и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь. Бесконечно разнообразны здесь способы оплодотворения духа. Иногда для этого нужно наслаждение, вся красота любви. Иногда нужно страдание, острое и глубокое, проникающее до самых глубин души. Иногда нужно преступление, иногда отречение, жертва. 
   
Иногда достаточно силуэта в окне. Одной линии фигуры или одного случайного взгляда, которым обмениваются незнакомые встречные. Поэзия знает это. Она знает ценность и того, что было, и того, чего не было в любви. 
   
Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. И в этом непрестанном огне, в котором горит все человечество и весь мир, вырабатываются, утончаются все силы человеческого духа и гения. 
   * * * 
   
Аскетические тенденции наложили очень тяжелый отпечаток на наше отношение к любви и к морали. Мы не можем представить себе не аскетической морали. Или полное отсутствие всякой морали, или мораль, враждебно относящаяся к жизни. В действительности, конечно, это самая скверная ложь, какой обманывали человечество. Мораль, враждебная жизни, видит в любви один дым. Но мы даже из физики знаем, что дым есть результат неполного сгорания 
   
Огонь, в котором горит человечество, это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают что делать, который нарушает порядок в их Вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть. 
   
И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня. 
   * * * 
   
Поэтому только искусство может говорить о любви. 
   
Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть. 
   
Например — какая темная ложь кроется во всех моральных рассуждениях "Крейцеровой сонаты" и " Послесловия". 
   
"Спросите чистую невинную девушку или ребенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно ", — "сама природа устроила так, что это мерзко и стыдно". 
   
Но что это? 
   
Как вы объясните ребенку, о чем идет речь? Он не может ответить на вопрос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спросить. Слова не выражают эмоций, а речь идет об эмоциях. Нельзя же отрезать внутреннюю сторону от внешней и спрашивать о внешней, не касаясь внутренней. 
   
Как же объяснить ребенку, о чем его спрашивают? 
   
Все, что можно сделать, это описать грубыми анатомическими и физиологическими терминами внешнюю, физическую сторону любви. Но внутренняя, психологическая, эмоциональная остается закрытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать рояль и скажет, что это "черный ящик" на трех ножках, который открывают с одной стороны и стучат по нему пальцами", то это не будет правильное описание. Анатомические и физиологические термины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и курсах анатомии и физиологии; но они не годятся для определения эстетического и морального характера любви, и здесь они являются грубыми и ненужными и, главное, не верными. Разве этими терминами можно описать то, о чем в действительности идет речь? Разве они передадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве передадут они перемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И разве из-за этих внешних фактов люди горят в неугасимом огне? Внешняя сторона любви — это только поворот ключа в замке... от ящика Пандоры. Как объяснить это ребенку? 
   
Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двумерная мораль... 
   
А такое изображение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным В волшебный мир эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскорбить не может. 
   
Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть, есть "цинический аскетизм", так же как есть циническая распущенность. Цинизм — это психология двумерного существа. Собака (kunos, откуда произошло слово цинизм) и есть двумерное существо. Двумерная мораль — это циническая мораль. Она видит только внешнюю сторону явлений. Внутренняя сторона, та сторона, где возникают чувства и родятся идеи, для двумерной морали — это только какой-то случайный придаток к физиологической жизни. 
   * * * 
   
Интересные вещи говорит Н. В. Розанов в книге "Люди лунного света". Идея греховности любви, идея "скверны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Причем гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно. Содом рождает идею, что любовь есть грех, говорит он. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? "Муки Тантала, — говорит Н. В. Розанов, — все в себе и недостижимо. Следующий этап — ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас — является "скверна". 
   
Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извращения. Но это не будет воинствующий аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий скверну в жизни. 
   
Но что в идее скверны, в идее стыдного и гадкого очень много извращения, в этом г. Розанов совершенно прав. 
   
Книга Н. В. Розанова интересна во многих отношениях, хотя обилие "физиологических" и "анатомических" подробностей мешает понять основную мысль. По настроению в ней много общего с "Leaves of the Grass" Уолта Уитмена. 
   * * * 
   
И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви. 
   
Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде. 
   
Желание любви — это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания. 
   
Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому. 
   
Влияние женщины на душу мужчины и мужчины на душу женщины похоже на влияние природы на человека. Тут действует соприкосновение с той же самой тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе и точно так же сильнее всего чувствуется в неизвестном, в новом. Охватить ее или выразить в словах невозможно. 
   
Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба. 
   
Если человека соблазняет закрытая дверь и он открывает ее, то за ней сейчас же оказывается другая закрытая дверь. 
   
Тень проходит между рук и идет впереди. 
   
Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится. И в этом тайна великой жертвы, которую приносит человек в любви. Он идет на костер и сгорает, служа чему-то, чего он не знает, и думая, что он служит своему наслаждению. 
   
Мы окружены какой-то огромной жизнью, которой мы не видим и часть которой мы составляем. Иногда проблесками мы ощущаем ее. Иногда забываем опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь. 
   * * * 
   
Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к "ноуменальному миру", к этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о пещере" в VII книге "Республики" Платона. 
   
— Представь себе, — сказал я, — людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат. 
   
— Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, — сказал он. 
   
— Да, — сказал я, — но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней противоположной стене пещеры? 
   
— Как могут они видеть что-нибудь другое, — сказал я, — если всю жизнь они не могут повернуть головы. 
   
— Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имена тем вещам, которые видят пред собою? 
   
— Конечно, они должны дать им имена. 
   
— И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени? 
   
— Конечно, — сказал он. 
   
— И они будут думать, что нет ничего истинного, кроме теней, проносимых сзади вещей. 
   
— Непременно так должно быть, — ответил он. 
   
— И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдание, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметы, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнет ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь? 
   
— Наверное, так, — сказал он. 
   
— И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без боли, — и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают? 
   
— Совершенно так, — сказал он. 
   
— И если его кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому и неровному подъему на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными? 
   
— Конечно, сначала нет, — сказал он. 
   
— Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде и только после этого сами вещи. И из вещей он легче всего заметит те, которые находятся на небе; и само небо, смотря ночью на сияние звезд и на сияние луны, увидит прежде, чем днем, смотря на солнце и на свет солнца. 
   
— Не может быть иначе. 
   
— И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать и созерцать солнце не в воде, не отражение в чужой среде, но само по себе в его собственной сфере. 
   
— Необходимо так будет. 
   
— И после этого он начнет рассуждать сам с собою относительно солнца, скажет себе, что солнце производит времена года и управляет всеми вещами в видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены? 
   
— В высшей степени, конечно. 
   
— И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе — и по этим наблюдениям был способен предсказать вперед, что случится, — то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать тем, кто там пользуется почетом и властью? И не предпочтет ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом? 
   
— Я думаю, — сказал он, — что этот человек согласится лучше выносить все, что угодно, чем жить таким образом. 
   
— И подумай дальше, — сказал я. — Если такой человек опять сойдет в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза, вследствие того, что он пришел с солнечного света? И если он теперь должен будет высказывать свое мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с поврежденным зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки? 
   
— Без сомнения так, — сказал он, — они предадут его смерти. 
   
— И вся эта картина, друг Глаукон, — сказал я, — относится к нашему предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймешь значение того, что я хотел сказать... 
   
...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там наверху... И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным... В этом не будет ничего удивительного. Потому что если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин -первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это — или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества — или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой. 
  
  
   
    
ГЛАВА XIV
   
   
Феноменальная и ноуменальная сторона человека. — "Человек в себе". -Как мы познаем внутреннюю сторону человека? — Можем ли мы узнать о существовании сознания, находящегося в не аналогичных нашим условиям пространства? — Мозг и сознание. — Единство мира. — Логическая невозможность одновременного существования духа и материи. — Или все дух, или все материя. — Разумные и неразумные действия в природе и в жизни человека. — Могут ли существовать разумные действия рядом с неразумными? -Мир как случайно создавшаяся механическая игрушка. — Невозможность сознания в механической Вселенной. — Невозможность механичности при существовании сознания. — Факт человеческого сознания, нарушающий механическую систему. — Сознания других разрезов мира. — Как мы можем узнать о них? — Шестое измерение. — Кант о духах. — Спиноза о познании невидимого мира. — Необходимость интеллектуального определения того, что может быть и чего не может быть в ноуменальном мире. 
   
   
"Человек" заключает в себе все три указанных рода явлений. Мы называем "человеком" известного рода комбинацию явлений физических, жизненных и сознания. Явления сознания мы в себе чувствуем, ощущаем и сознаем; явления жизни и физические явления наблюдаем и заключаем о них на основании опыта. Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов и на основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным поступкам предшествуют известные мысли и чувства. И, когда мы видим те же поступки у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же, что и мы. Аналогия с самим собой — это наш единственный критерий и метод для суждения и умозаключения о явлениях сознания других людей, если мы не можем сообщаться с ними или не хотим верить тому, что они нам говорят про себя. 
   
Если предположить, что я жил среди людей, не имея возможности сообщаться с ними и не имея возможности делать заключения по аналогии, то я был бы окружен движущимися и действующими автоматами, смысл и значение и причины действий которых были бы для меня совершенно темны. Может быть, я объяснял бы их действия "молекулярным движением", может быть, "влиянием планет", может быть, "спиритизмом", может быть, "случайностью", непроизвольной комбинацией причин, но во всяком случае сознания в глубине этих действий я бы не видел и не мог видеть. 
   
О существовании "души" я вообще могу заключить только по аналогии с самим собою. Я знаю, что известные явления во мне связаны с обладанием душой. Когда я вижу те же явления в другом человеке, я заключаю, что и он обладает душой (понимая под "душой" комплекс явлений сознания). Но прямо убедиться в существовании души у другого человека я не могу. Изучая людей только со стороны, я находился бы по отношению к ним буквально в таком положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру. Мы знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем. 
   
Таким образом, для познания человека в себе (то есть сознания) у меня два способа — аналогия с самим собой и общение моего сознания с другим сознанием, обмене мыслей. Без этого — человек для меня только феномен, движущийся автомат. 
   
Ноумен человека — это его сознание и все, что заключает в себе это сознание и с чем оно человека связывает. 
   
В "человеке" для нас открыты оба мира, хотя ноуменальный мир открыт мало и слабо, благодаря тому, что он познается нами через посредство феноменального. 
   
Ноуменальное, значит постигаемое умом и характерное свойство вещей ноуменального мира, — заключается в том, что они не могут быть познаны тем же способом, как вещи феноменального мира. Мы можем предполагать о существовании вещей ноуменального мира, находить их путем умозаключений, открывать по аналогии, чувствовать их, вступать с ними в какое-то общение, — но мы не можем их ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни взвешивать, ни мерить, ни фотографировать, ни разлагать на химические элементы или на число вибраций. Ноуменальный мир — или мир причин, это для нас мир метафизических фактов. 
   
Таким образом, сознание со всеми его функциями и со всем его содержимым — с мыслями, с чувствами, с желаниями, с волей относится к метафизическому миру. Ни одного элемента сознания мы не можем познать объективно. Эмоцию, как таковую, нельзя видеть, так же как нельзя видеть стоимость монеты. Вы можете видеть, что написано на монете, но стоимость ее вы никогда не увидите. Мысль нельзя сфотографировать, так же как нельзя представить себе в пузыречке "тьму египетскую". Думать иначе, экспериментировать с фотографированием мыслей — это значит просто не уметь логически думать. На валике фонографа есть царапины, повышения и понижения, но звуков нет. Кто будет держать у уха валик фонографа, надеясь что-нибудь услышать, тот наверное ничего не дождется. 
   * * * 
   
Заключая в себе два мира, "человек" дает нам возможность понять, в каком отношении один к другому находятся эти два мира во всей природе. 
   
Раньше мы пришли к выводу, что ноумен вещи заключается в ее функции в другой сфере, в ее значении, непонятном в данном разрезе. Затем мы пришли к заключению, что число значений одной и той же вещи в различных разрезах должно быть бесконечно велико и бесконечно разнообразно, что оно должно делаться собственной противоположностью, возвращаться опять к началу (с нашей точки зрения) и т.д. и т.д., бесконечно расширяясь, опять суживаясь и пр. и пр. 
   
И нужно помнить, что ноумен и феномен не есть различные вещи, а только различные стороны одного и того же. Причем феномен есть конечное выражение в сфере нашего познания органами чувств бесконечного ноумена. 
   
С нашей точки зрения мы совершенно одинаково можем сказать, что известный феномен или известная группа феноменов с ноуменальной стороны выражаются сознанием какой-то бесконечной и бесконечно разнообразной сущности', или что бесконечное и бесконечно разнообразное сознание выражается для нас тем или другим определенным явлением. 
   
Феномен есть трехмерное выражение данного ноумена. 
   
Эта трехмерность зависит от трехмерных форм нашего познания, то есть говоря просто, от нашего мозга, нервов, глаз и кончиков пальцев. 
   
В "человеке" мы нашли, что его ноумен — это сознание, что именно в сознании лежит разгадка непонятных со стороны функций и значений человека. Что такое сознание человека, как не его функция, непостижимая в трехмерном разрезе мира? Действительно, если мы будем всеми доступными нам способами объективно, со стороны изучать и наблюдать человека, мы никогда не найдем его сознания и не определим функции этого сознания. Мы должны сначала осознать свое сознание, затем или вступить в разговор (знаками, жестами, словами) с другим человеком, начать с ним обмен мыслями и на основании его ответов вывести заключение, что он обладает сознанием, — или заключить об этом на основании внешних признаков (одинаковые с нами действия в одинаковых обстоятельствах). Прямым методом объективного исследования без помощи речи или без помощи заключения, по аналогии, мы в другом человеке сознания не найдем. Что недоступно прямому методу исследования, но существует, то ноуменально. И, следовательно, мы не будем в состоянии определить функции и значения человека в ином разрезе мира, чем мир геометрии Эвклида, единственно доступный "прямым методам исследования". Поэтому мы с полным правом можем рассматривать "сознание человека" как его функцию в разрезе мира, отличном от того трехмерного разреза, где функционирует "тело человека". 
   
Установив это, мы можем задать себе вопрос: не имеем ли мы права сделать обратное заключение и рассматривать неизвестную нам функцию "мира" и "вещей" вне трехмерного разреза, как их сознание. 
   
Наш обычный позитивный взгляд рассматривает сознание как функцию мозга. Без мозга мы не можем представить себе сознания. 
   
Макс Нордау, когда он захотел представить себе "мировое сознание" (в "Парадоксах"), должен был сказать, что мы не можем наверное утверждать, что где-нибудь в бесконечном пространстве Вселенной не повторяется в грандиозном масштабе та же самая комбинация физических и химических элементов, какая составляет наш мозг. Это очень характерно и типично для "положительного знания". Желая представить себе "мировое сознание", позитивизм прежде всего должен представить себе гигантский мозг. Не чувствуется ли здесь сразу нечто из двумерного и плоского мира? В самом деле, идея гигантского мозга где-то за звездами показывает удивительную бедность и слабость позитивной мысли. Эта мысль не может выйти из обычной колеи, у нее нет крыльев для полета. 
   
Представим себе, что какой-нибудь любознательный житель Европы XVII столетия пытался представить себе средства передвижения XX столетия и рисовал себе огромную почтовую карету величиной с большую гостиницу, запряженную тысячью лошадей. Он был бы очень близок к истине, но в то же время и бесконечно далек от нее. А между тем в его время уже были умы, которые видели по правильным линиям, уже намечалась идея парового двигателя, уже появлялись модели... 
   
Мысль, высказанная Нордау, напоминает излюбленные построения обывательской философии, что планеты и звезды видимого мира — это только молекулы какого-то большого тела, ничтожную часть которого составляет наша Вселенная... 
   
"Может быть, вся Вселенная лежит в мизинце какого-нибудь большого существа, — говорит философствующий обыватель. — И может быть, наши молекулы — тоже миры. Черт возьми, может быть, у меня в мизинце тоже несколько Вселенных!" И обывателю делается страшно. Но все эти рассуждения только большая карета. Подобно этому рассуждала одна маленькая девочка, о которой я раз читал, кажется, в "Theosophical Review". Девочка сидела у камина; рядом с ней спала кошка. "Вот кошка спит, — думала девочка, -может быть, она видит во сне, что она не кошка, а маленькая девочка. А может быть, я на самом деле совсем не маленькая девочка, а кошка; и только вижу во сне, что я маленькая девочка..." В следующее мгновение дом оглашается неистовым криком — и родителям маленькой девочки стоит очень больших трудов убедить ее, что она не кошка, а на самом деле маленькая девочка. 
   
Все это показывает, что философствовать нужно с некоторым умением. Нашу мысль окружает очень много тупиков. И позитивизм тупик сам по себе? 
   * * * 
   
Наш анализ явлений и установленное нами отношение явлений физических, жизни и сознания позволяет нам совершенно определенно сказать, что явления сознания не могут быть функцией мозга, то есть функцией явлений физических и физико-химических — или явлений низшего порядка. Мы установили, что высшее не может быть функцией низшего. А разделение высшего и низшего основано тоже на совершенно реальном факте различной потенциальности разных родов явлений, — различного количества заключающейся в них (или развязанной ими) скрытой силы. И, конечно, мы имеем право назвать высшим явления, обладающие большей потенциальностью, большей скрытой силой, и низшими — явления, обладающие меньшей потенциальностью, меньшей скрытой силой. 
   
Явления жизни — высшие, сравнительно с явлениями физико-химическими (то есть явлениями движения). 
   
Явления сознания — высшие, сравнительно с явлениями жизни и движения. 
   
Ясно, что может быть функцией чего. 
   
Не совершая самой грубой логической ошибки, мы не можем назвать жизнь и сознание функцией движения. Наоборот, все заставляет нас признать движение функцией жизни, а жизнь функцией сознания (желания). 
   
Но какой жизни и какого сознания? В этом вопрос. Конечно, было бы бессмыслицей рассматривать земной шар как функцию растительной и животной жизни, идущей на земле — и видимый звездный мир как функцию человеческого сознания. 
   
Но этого никто и не говорит. Нам важно установить общий принцип, что явления движения, как низшие, зависят от явлений жизни и сознания, как высших. 
   
Если этот принцип можно признать установленным, то мы можем идти дальше. 
   
Первый вопрос, который у нас является, — это в каком отношении сознание человека находится к его телу и мозгу? 
   
На этот вопрос в разное время отвечали различно. Сознание рассматривали как прямую функцию деятельности мозга ("Мысль есть движение вещества"), этим, конечно, отрицая всякую возможность сознания без мозга. Затем пытались установить параллелизм деятельности сознания и деятельности мозга. Но характер этого параллелизма всегда оставался очень темным. Да, мозг, по-видимому, работает параллельно с сознанием. Остановка или расстройство деятельности мозга влечет за собой видимую остановку или расстройство деятельности сознания. Но все-таки деятельность мозга это только движение, нечто объективное, а деятельность сознания — нечто объективно неопределенное, субъективное и в то же время более сильное, чем все объективное. Как связать это все вместе? 
   
Попробуем посмотреть на деятельность мозга и сознания с точки зрения существования двух данных: "мира" и "сознания", принятых нами в самом начале. 
   
Если смотреть на мозг с точки зрения сознания, то мозг будет частью "мира", то есть частью внешнего мира, лежащего вне сознания. Таким образом, сознание и мозг разные вещи. Но сознание, как нам говорят найти наблюдения и опыт, может действовать только через мозг. Мозг есть та необходимая призма, проходя через которую сознание является нам как интеллект. Или, говоря немного иначе, мозг есть зеркало, отражающее сознание в нашем трехмерном разрезе мира. Последнее значит, что в нашем трехмерном разрезе мира действует не все сознание (истинных размеров которого мы не знаем), а только его отражение от мозга. Ясно, что если разбивается зеркало, то должно разбиться отражение. Но нет никакого основания думать, что когда разбивается зеркало, разбивается сам отражающийся предмет, то есть в данном случае сознание. 
   
Сознание не может пострадать от расстройства мозга, но проявление его может очень пострадать и даже совсем исчезнуть из поля нашего наблюдения. Поэтому понятно, что расстройство в деятельности мозга влечет за собой ослабление или искажение, или далее полное исчезновение способностей сознания, проявляющихся в нашей сфере. 
   
Идея сравнения трехмерного и четырехмерного тела дает нам возможность утверждать, что через мозг идет не вся деятельность сознания, а только его часть. Мозг явно трехмерное тело, то есть нереальное. Сознание — нечто, не имеющее измерений, или многомерное, во всяком случае реальное. Не может же реальное исчезать с уничтожением нереального. 
   
Психическое существо каждого человека, — говорит Майерс (Essay on the Subliminal Consciousness)* — более экстенсивно, чем это человеку кажется. Оно является индивидуальностью, которая не может всецело выявить себя в телесных проявлениях. Человеческое "я" проявляется через организм, но"известная часть "я" всегда остается не выявленной. 
   
* Цит. по книге проф. Джемса. Многообразие религиозного опыта, русский перев. 1910 г. 
   * * * 
   
Позитивист останется неудовлетворенным. Он скажет: докажите мне, что сознание может действовать без мозга, тогда я поверю. 
   
Я отвечу ему вопросом: что в данном случае будет доказательством? Доказательств нет и быть не может. Существование сознания без мозга, если оно возможно — это для нас метафизический факт, который не может быть доказан как физический. 
   
И если мой оппонент будет рассуждать искренно, он убедится, что доказательств быть не может. Потому что у него самого нет средств убедиться в существовании сознания, действующего не через мозг. В самом деле, предположим, что сознание умершего человека (то есть человека, мозг которого перестал работать) продолжает функционировать. Как мы можем убедиться в этом? Никак. У нас есть средства сообщения (речь, письменность) с сознаниями, находящимися в одинаковых условиях с нами, то есть действующими через мозг — о существовании этих же сознаний мы можем заключать по аналогии с собой. Но о существовании других сознаний, есть они или нет, безразлично, мы никакими средствами убедиться не можем. 
   
Вот это последнее и дает ключ к пониманию истинного отношения сознания к мозгу. Наше сознание, являющееся отражением сознания от мозга, может замечать как сознания только подобные себе отражения. Раньше мы установили, что о других сознаниях, кроме своего собственного, мы можем заключать на основании обмена мыслей с ними и на основании аналогии с самим собой. Теперь мы можем прибавить, что вследствие этого мы можем знать только о существовании сознаний, подобных нашему, и никаких других сознаний, есть они или нет, мы знать не можем. 
   
Если мы когда-нибудь осознаем свое сознание, не только отраженным от мозга, а в более широком виде, то одновременно с этим мы получим возможность найти аналогичные себе сознания, не отраженные от мозга, если таковые существуют в природе. 
   
Но существуют такие сознания или нет? Что на этот счет может сказать нам наше сознание, такое как оно есть теперь. 
   
Наблюдая мир со стороны, мы видим в нем действия, происходящие от разумных, сознательных причин, такова работа человека; и видим действия, происходящие от бессознательных, слепых сил природы: движение волн, прилив и отлив, течение реки и пр. и пр. 
   
В этом делении наблюдаемых нами действий на разумные и неразумные чувствуется нечто наивное, даже с позитивной точки зрения. Если мы чему-нибудь выучились, изучая природу, если нам хотя что-нибудь дал позитивный метод, то это — уверенность в необходимом однообразии явлений. Мы знаем, и это знаем твердо, что одинаковые в своем корне вещи не могут происходить от различных причин. И наша позитивная философия знает это. Поэтому она тоже считает наивным указанное деление, и, сознавая невозможность такого дуализма, что часть наблюдаемых явлений происходит от разумных и сознательных причин, а часть от неразумных и бессознательных, она стремится объяснить все как происходящее от причин неразумных и бессознательных. 
   
Позитивная философия говорит, что кажущаяся разумность человеческих действий — это жалкая иллюзия и самоутешение. Человек игрушка в руках стихийных сил. Он только передаточная станция сил. Все, что ему кажется он делает, на самом деле за него делают внешние силы, входящие в него с воздухом, с пищей, с солнечным светом. Ни одного действия человек не совершает сам по себе. Он только призма, в которой известным образом преломляется линия действия. Но как луч света не идет из призмы, так действие не идет из разума человека. 
   
В подтверждение этого приводится знаменитый "теоретический опыт" немецких психофизиологов. Последние говорили, что если бы было возможно с момента рождения лишить человека всех внешних впечатлений, света, звука, прикосновения, тепла, холода и пр., и в то же время сохранить его живым, то такой человек не был бы способен ни на одно самое ничтожное действие. 
   
Из этого выходит, что человек — автомат, подобный тому автоматому, над которым работал Тесла и который должен был, повинуясь электрическим токам и волнам, идущим с большого расстояния без проводов, исполнять целые ряды сложных движений. 
   
Выходит так, что все действия человека зависят от внешних толчков. Для самого малейшего рефлекса нужно внешнее раздражение. Для более сложного действия нужен целый ряд предшествующих сложных раздражений. Иногда между раздражениями и действиями проходит много времени, и мы не чувствуем непременной связи между ними. Поэтому мы и считаем наши действия произвольными, хотя на самом деле произвольных действий нет. Мы не можем сами ничего сделать, так же, как камень по своему желанию не может прыгнуть вверх. Нужно, чтобы его что-нибудь подбросило. Нам нужно, чтобы нас что-нибудь толкнуло. И тогда мы разовьем ровно столько сил, сколько в нас вложил толчок (и предшествующие толчки), и ни капельки больше. 
   
С логической стороны такая теория правильнее, чем теория двух родов действия, разумного и неразумного. Она, по крайней мере, устанавливает принцип необходимого однообразия. В самом деле, нельзя же предположить, что в большой машине некоторые части движутся по собственному желанию и разумению. Что-нибудь одно — или все части машины обладают сознанием своей функции и действуют сообразно с этим сознанием, или они все работают от одного двигателя и приводятся в действие одним приводом. 
   
Огромная заслуга позитивизма в том, что он установил этот принцип однообразия. Нам остается определить, в чем заключается это однообразие. 
   
Позитивизм говорит, что началом всего является бессознательное механическое движение, возникшее неизвестно когда и от неизвестной причины. 
   
Это взгляд мы уже разбирали и пришли к заключению, что движение совершенно невозможно рассматривать как причину явлений сознания, тогда как, наоборот, явления сознания служат несомненной причиной очень большого количества наблюдаемых нами явлений движения. Затем, раньше, разбирая сущность самого понятия движения, мы пришли к заключению, что движение совсем не очевидная вещь, что идея движения составилась у нас вследствие ограниченности и неполноты нашего чувства пространства (щелка, через которую мы наблюдаем мир). И мы установили, что не идея времени выводится из наблюдения движения, как обыкновенно думают, а идея движения вытекает из нашего чувства времени — и что идея движения есть совершенно определенно функция чувства времени, которое само по себе есть граница или предел чувства пространства у существа данной психики. Мы выяснили еще, что идея движения могла возникнуть из сравнения двух разных полей сознания. И вообще весь наш анализ основных категорий нашего познания мира — пространства и времени — убедил нас, что у нас нет абсолютно никаких данных принимать движение за основное начало мира. 
   
А если так, если мы не можем предположить за кулисами мироздания бессознательного механического двигателя, то мы должны предположить космос живым и сознательным. Потому что что-нибудь одно из двух: или он механический и мертвый, "случайный" — или он живой и сознающий себя. Ничего мертвого в живой природе быть не может, и ничего живого не может быть в мертвой. 
   
...Пройдя длинный период бессознательного и полусознательного существования в минеральном, растительном и животном царстве, природа в человеке доходит до своего высшего развития и спрашивает себя: что я такое. Человек — это орган самосознания природы. 
   
Так писал Шопенгауэр в своих "Афоризмах", и, конечно, это очень эффектный образ. Но у нас нет никакого основания считать человека верхом того, что создала природа. Это только высшее, что мы знаем. 
   
Мысль Шопенгауэра, может быть, и очень красива, но все-таки нужно признать, что в природе ничего бессознательного рядом с сознательным быть не может. Должно быть что-нибудь одно. 
   
Позитивизм был бы совершенно прав и в его картине мира не было бы ни одного самого маленького недочета, если бы в мире не существовало сознания. Тогда Вселенную волей-неволей пришлось бы признать случайно образовавшейся в пространстве механической игрушкой, и больше ничем. Но факт существования сознания "портит всю статистику". Его никак не исключить. 
   
Приходится или признавать существование двух начал — сознания и движения, "духа" и "материи" — или выбирать какое-нибудь одно из них. 
   
Дуализм уничтожается сам собой, потому что если мы допустим отдельное существование духа и материи и будем рассуждать дальше, то мы очень скоро придем к заключению, что или дух нереален, а реальна материя, или материя нереальна, а реален дух, — то есть что или дух материален, или материя духовна. Следовательно, нужно выбирать что-нибудь одно — дух или материю. 
   
Но мыслить действительно монистически гораздо труднее, чем кажется. Я встречал многих людей, которые называли и искренно считали себя "монистами". Но в действительности они не сходили с самого наивного дуализма, и у них не мелькала даже искра понимания мирового единства. 
   
Материализм, считающий основой всего "движение", никогда не может быть "монистическим". Уничтожить сознание он не может. В этом его главное несчастие. Если бы он мог совсем уничтожить сознание, тогда все было бы прекрасно, и Вселенная могла бы сойти за случайно создавшуюся механическую игрушку. Но, к сожалению, материализм не может отрицать сознания и не может его уничтожить. Он может только стараться низвести его как можно ниже, называя его отражением действительности, сущность которой заключается в движении. 
   
Но как же быть тогда с тем фактом, что "отражение" обладает в этом случае бесконечно большей потенциальностью, чем "действительность"? 
   
Как это может быть? От чего отражается или в чем преломляется действительность, так что в отраженном виде обладает бесконечно большей потенциальностью, чем в в обыкновенном? 
   
Последовательный "материалист-монист" может сказать только, что "действительность" отражается сама от себя, то есть "одно движение" отражается от другого движения. 
   
Допустим, так. Но где же здесь сознание? Сознание есть нечто иное, чем движение. 
   * * * 
   
Сколько бы мы ни называли сознание — движением, мы все-таки будем знать, что это две разные вещи, разные по нашему восприятию их, вещи разных миров, несоизмеримые и могущие существовать одновременно. Причем сознание может существовать без движения, а движение не может существовать без сознания, потому что из сознания идет необходимое условие движения — время. Нет сознания — нет времени. Нет времени — нет движения. 
   
Мы не можем выйти из этого факта и, мысля логически, непременно должны признавать два начала. Если же мы начинаем считать нелогичным самое признание двух начал, то мы должны признать как единое начало — сознание, а движение признать иллюзией сознания. 
   
Что же это значит? — Это значит, что "монистического материализма" быть не может. Материализм может быть только дуалистическим, то есть он должен признавать два начала: движение и сознание. Как только он признал одно начало, он становится идеализмом. 
   
Но для того, чтобы мыслить идеалистически, нужно, чтобы идеализм не был дуалистическим. Потому что как невозможен "монистический материализм" — так же точно невозможен и "дуалистический идеализм". 
   
Для того чтобы прийти к чистому и строгому монистическому идеализму, необходима глубокая и коренная перестройка всех наших понятий. Здесь возникает новая трудность. 
   
Наши понятия связаны с языком. Язык наш глубоко дуалистичен. Это страшный тормоз. Я уже сказал раз, как тормозит нашу мысль язык, не давая возможности выразить отношений существующей Вселенной. На нашем языке есть только одна вечно становящаяся Вселенная. "Постоянное теперь" на нашем языке выражено быть не может. 
   
Таким образом, наш язык изображает нам заведомо ложную Вселенную. Двойственную, когда она в действительности едина, — и вечно становящуюся, когда она в действительности вечно существует. 
   
И если мы уясним себе, насколько это меняет дело, если мы поймем, до какой степени наш язык закрывает для нас действительный вид мира, мы увидим, что на нашем языке не только трудно, но даже абсолютно нельзя выразить правильного отношения вещей реального мира. 
   
Эта трудность может быть побеждена только путем образования новых понятий и расширенных аналогий. 
   
Дальше будут выяснены принципы и методы этого расширения, уже имеющиеся у нас и могущие быть извлеченными из запаса нашего знания. Пока нам валено установить одну вещь — необходимость однообразия — монистичность Вселенной. 
   * * * 
   
В сущности, даже безразлично, что выбрать для обозначения единства -материю или дух. Можно стоять на том, что все материально, рассматривать мысль как тонкую материю. И можно стоять на том, что все духовно, рассматривать материю как создание духа. Но только необходимо стоять твердо на чем-нибудь одном. Нельзя смешивать дух и материю. Нельзя представлять Вселенную частью духовной и частью материальной. Это просто логически невозможно. А если признавать одно начало у Вселенной, то совершенно безразлично, какое, важно только знать, что это одно. Считайте мысль такой же материальной, как стол. Здесь будет меньше ошибки, чем думать, что мысль о столе и самый стол нечто различное, из разного материала. Вся задача именно в том, чтобы понять и признать единство материи и духа. А в каких терминах, под каким флагом будет сделано это признание — это уже не существенно. Важно, чтобы человек, смотря на стол, на материальный стол, стоящий перед ним, ясно понимал и отдавал себе отчет, что этот стол ничем не отличается от его мыслей. Важно, чтобы человек понимал, что материя и мысль — это одно и то же. 
   
Таким образом, принципиально неважно, что считать началом: дух или материю. Важно признавать их единство. 
   
Но раньше было показано, что материальное представление Вселенной имеет большие неудобства. Неудобства заключаются главным образом в том, что, представляя себе духовный мир материальным, человек представляет его в то же время трехмерным. А трехмерное представление духовного мира — это уже явный абсурд, — ведущий к другим абсурдам. 
   
В результате соображений о тонких состояниях материи или психофизических эманациях человек непременно должен прийти к заключению, "что... если и впрямь существует Господь, это есть только вид кислорода". 
   
Поэтому в интересах правильного мышления необходимо сразу представлять себе началом дух, то есть сознание. Это избавит от многих ненужных блужданий по окольным путям и по тупикам. 
   
И раньше уже было указано, что если вообще признавать существование сознания, то необходимо признать, что существует только одно сознание, и больше ничего. 
   * * * 
   
— Но что же такое материя? — спросит "позитивист". 
   
Логическое понятие, то есть форма сознания, отвечу я. Вы никогда не видали материи и никогда не увидите ее, вы только мыслите ее. 
   
— Ну, а вот это дерево, вещество из которого сделают стол, что это такое? 
   
Комплекс ощущений, проектированный в пространство. 
   
— Но это дерево существует? 
   
Существует, но истинной природы его существования мы не знаем. Все, что мы знаем о нем, — это форма нашего восприятия его. 
   
— Но если нас не будет, оно будет продолжать существовать? 
   
Да, для сознаний, работающих в аналогичных с нами условиях восприятия, оно будет существовать в тех же формах, как для нас. Но само по себе это вещество будет существовать как-то совершенно иначе, — как, мы не знаем. Но несомненно — не в пространстве и времени. Вероятно, все одинаковое дерево разных веков и разных частей света образует одну массу — одно тело — может быть, одно существо. Несомненно, что отдельного существования то вещество (или та часть вещества), из которого сделан этот стол, иначе, как в нашем восприятии, не имеет. 
   
Мы установили, что прямым методом, помимо речи и аналогий, мы узнать о существовании чужого сознания не можем. 
   
Что же дает нам основание думать, что в мире есть сознания, кроме наших человеческих, ограниченных сознаний животных и полусознаний растений? 
   
Прежде всего то обстоятельство, что если бы такие сознания существовали, то мы, с нашими средствами, не могли бы узнать о них. Это, конечно, не доказательство их существования. Но это объясняет, почему мы не знаем их, если они существуют. 
   
Затем то обстоятельство, что мы знаем о существовании сознаний только в нашем разрезе мира и в низших (люди, животные, растения). Между тем у нас нет никаких оснований думать, что в высшем разрезе мира, то есть в четырехмерном пространстве, нет сознаний. Наоборот, логически все говорит нам, что они должны быть и должны быть сильнее наших. 
   
И наконец, те соображения, что мир есть сознание, что все в нем сознательно, и ничего несознательного вообще нет и быть не может. 
   
Самое главное все-таки то, что у нас нет оснований считать свое сознание единственной и высшей формой сознания в Вселенной. 
   
Вопрос стоит теперь так: как мы могли бы узнать о существовании сознаний других разрезов мира, высшего пространства, если бы они существовали? 
   
Двумя способами: путем общения с ними и путем заключения по аналогии 
   
Что нужно для этого? 
   
Для первого нужно, чтобы наше сознание получило возможность общения с ними, а для второго нужно, чтобы наше сознание само стало аналогично им, то есть вышло из рамок трехмерного мира. 
   
Как это может произойти? 
   
Последнее может произойти путем постепенного расширения способности аналогии. Стараясь мыслить вне обычных категорий, стараясь смотреть на вещи и на себя с новой стороны, стараясь освобождать свое сознание от привычных пут представления во времени и пространстве — мы постепенно начинаем замечать аналогии между вещами, между которыми раньше ничего не замечали. Наш ум растет. Вместе с ним растет способность делать аналогии. Эта способность с каждой новой достигнутой ступенью расширяет и обогащает наш ум. С каждой минутой мы идем быстрее, каждый новый шаг делается легче. Наше сознание делается иным. И тогда, применяя к себе самому свою расширенную способность делать аналогии и смотря кругом, оно вдруг видит вокруг себя ряды сознаний, о существовании которых раньше оно не подозревало. И оно понимает, почему оно раньше не видало их. Они лежат в другой плоскости, не в той, в которой раньше жило сознание. Таким образом, не что иное, как именно способность делать новые аналогии, переводит наше сознание в иную плоскость бытия. 
   
Сознание человека начинает проникать в родственный ему самому мир ноуменов. При этом начинает изменяться взгляд человека и на явления нашего мира. Явления могут вдруг получить в его глазах совершенно другую группировку. Как мы уже говорили, одинаковые вещи могут оказаться разными, разные — одинаковыми; совершенно отдельные, несвязанные вещи могут оказаться частями одного большого целого, какой-нибудь совершенно новой категорией, а вещи, кажущиеся неразрывно связанными, составляющими одно целое, на самом деле могут оказаться проявлениями разных сознаний, не имеющих между собой ничего общего и даже не знающих о существовании друг друга. Таким, то есть состоящим из разных сознаний, представляющим собою как бы поле битвы разных сознаний, может оказаться всякое целое нашего мира: человек, животное, планета. 
   
В каждом целом нашего мира мы видим множество противоположных тенденций, наклонностей, стремлений, усилий. Каждое целое — как бы арена борьбы множества противоположных сил, из которых каждая действует сама по себе, стремится к своей цели, обыкновенно к разрушению целого. Но взаимодействие этих сил составляет жизнь целого. И во всем всегда действует нечто, ограничивающее деятельность отдельных тенденций. Это нечто -сознание целого. Установить существование этого сознания путем аналогии с собой или при помощи общения с ним и обмена мыслями мы не можем. Но нам открывается новый путь. Мы видим отдельную, совершенно определенную функцию (сохранение целого целым). За этой функцией мы предполагаем отдельное нечто. Отдельное нечто, имеющее определенную функцию, невозможно без сознания. Если целое обладает сознанием, то и отдельная тенденция или силы тоже должны обладать сознаниями. Тело или организм является точкой пересечения линий этих сознаний, местом встречи, может быть, полем битвы. "Я" — это и есть в действительности поле битвы, на котором в каждый момент берет верх та или другая эмоция, та или другая привычка, наклонность, подчиняя себе в данный момент остальные и отождествляя с "я". Но и "я" — существо, имеющее свою жизнь, только плохо сознающее, из чего оно само состоит, и связывающее себя то с одной своей частью, то с другой. Имеем ли мы основание предполагать в органах и членах тела, в мыслях и эмоциях человека существа? Имеем, так как знаем, что ничего бессознательного не существует, — и всякое нечто, имеющее отдельную функцию, должно иметь отдельное сознание. 
   
Все сознания, которые мы можем предположить в мире многих измерений, могут не знать друг друга, то есть не знать о том, что мы их связываем в разные целые в нашем феноменальном мире, как вообще они могут не знать нашего феноменального мира и его отношений. Но себя самих они должны сознавать, хотя степени ясности их сознания мы определить не можем. Оно может быть и яснее нашего, и может быть туманнее, находиться как бы во сне. Между этими сознаниями может идти непрерывный, но плохо сознаваемый обмен мыслей, подобный обмену веществ в живом теле. Некоторые чувства могут испытывать сообща, некоторые мысли могут возникать у них как бы сразу у всех, одного порядка, под влиянием общих причин. По линиям этого внутреннего общения сознания должны разделяться на разные целые, совсем непонятных нам или отчасти предполагаемых категорий. Сущность каждого такого отдельного сознания должна заключаться в том, что оно должно знать себя и свои ближайшие функции и отношения; оно должно чувствовать вещи, аналогичные себе, и должно иметь возможность рассказывать о себе и о них. То есть это сознание должно заключаться в том, что перед ним всегда должна стоять картина самого себя и ближайших отношений. Оно как будто вечно пересматривает эту картину и немедленно передает ее другому сознанию, вступающему с ним в общение. 
   * * * 
   
Если мы представим себе мир состоящим из таких сознаний, то мы должны признать, что они расположены в каком-то особом порядке, не отвечающем ни одному из известных нам. Если мы представим себе линию, соединяющую эти сознания, то мы должны сказать, что эта линия не идет ни по одному из известных нам измерений пространства: ни по его длине, ни по широте, ни по высоте, ни по времени (4-е измерение), ни по высоте сознания над временем (5-е измерение) — а идет по какому-то совсем другому направлению, перпендикулярному ко всем предыдущим и не параллельному ни одному из них -по направлению шестого измерения. И если между сознаниями может идти внутреннее общение, то оно должно идти по этой линии, по шестому измерению. 
   
Шестое измерение есть линия, соединяющая все сознания мира, образующая из них одно целое. 
   
Существуют или не существуют эти сознания в других разрезах мира, кроме нашего, мы их при существующих условиях нашего восприятия ощутить не можем. Наше сознание чересчур поглощено ощущениями феноменального мира и самим собой, и поэтому просто, вероятно, не отражает впечатлений, приходящих к нему по линии 6-го измерения, или отражает так слабо, что они не фиксируются у него в сколько-нибудь заметной форме. И наше сознание не дает себе отчета, что оно находится в постоянном общении с ноуменом всего окружающего, и близкого, и далекого, с сознаниями, подобными ему и совершенно различными, с сознанием всего в мире и с сознанием всего мира. Если же впечатления, приходящие по 6-му измерению, настолько сильны, что сознание ощущает их, то оно немедленно проектирует их во внешний феноменальный мир и ищет для них причину в феноменальном мире, совершенно так же, как двумерное существо, живущее на плоскости, ищет на своей плоскости причины впечатлений, идущих из нашего мира. 
   * * * 
   
Наше сознание ограничено своим феноменальным восприятием, то есть окружено самим собой. Мир феноменов, то есть форма собственного восприятия, окружает его, как кольцом, как стеной, и, кроме этой стены, наше сознание ничего не видит. 
   
Но если ему удается выйти из этой стены, оно неизбежно видит в мире очень много нового. 
   
Если мы отделим элементы себя в нашем восприятии, пишет Хинтон ("Новая эра мысли"), то между прочим мы найдем, что мертвое состояние, которое мы приписываем внешнему миру, не заключается в вещах, но налагается на них нами самими, вследствие ограничений нашего сознания. Только элементы себя в нашем знании заставляют нас говорить о механической необходимости, о мертвой материи. Когда это ограничение падает, мы видим дух мира, так же как видим дух нашего друга, то есть видим нечто, ясно отделимое от материального тела. 
   
Наших мыслительных средств достаточно в настоящее время, чтобы показать нам человеческие души; но все за исключением человеческих существ кажется для нашей науки неодушевленным. Нужно освободиться от элемента себя в восприятии, и это все изменится. 
   
И на самом деле, так ли абсолютна непознаваемость ноуменального мира для нас, как нам иногда кажется? 
   
В "Критике чистого разума" и в других сочинениях Кант отрицал возможность "духовного зрения". Но в "Грезах духовидца" он не только признал эту возможность, но и дал ей одно из лучших определений, какое мы до сих пор имеем. Он прямо заявляет: 
   
Сознаюсь, я очень склонен признать, что существуют бестелесные натуры и что душа моя принадлежит к классу этих натур. — Эти бестелесные существа, непосредственно связанные между собою, образуют одно великое целое, называемое нами духовным миром. Каждый человек есть существо двух миров: мира бестелесного и мира материального, и некогда будет непременно доказано, что и в земном своем существовании человеческая душа общается с бестелесными духами, влияя на них и получая обратно множество впечатлений, которые не сознаются и не могут сознаваться, пока не поколеблется связь наша с телом. 
   
Человеческую душу надо бы было считать уже в течение настоящей жизни человека одновременно связанною с двумя мирами, из которых она ясно воспринимает только материальный мир, пока наши два лица соединены друг с другом нашим телом. 
   
Поэтому, хотя у нас и один субъект, одновременно принадлежащий видимому и невидимому мирам, как их член, у нас не одно лицо, ибо представления об одном мире, в силу своей особенной природы, не сопровождаются представлениями о другом мире, почему то, что я мыслю как дух, не познается мною как человеком и наоборот. 
   
Рождение, жизнь, смерть — только состояния души... Следовательно, преходяще только наше тело, субстанция же наша преходяща, и она должна была существовать и в то время, когда не существовало нашего тела. Жизнь человека двойственна. Она слагается из двух жизней — животной и духовной. Первая жизнь есть жизнь человека, и, чтобы человек жил этой жизнью, ему потребно тело. Вторая его жизнь есть жизнь духов; его душа живет этой жизнью отдельно от тела и должна жить ею по отделении своем от тела. 
   
В статье о Канте в "Северном вестнике" 1888 года А. Л. Волынский говорит, что как в своих Vorles-ungen, так и в "Грезах духовидца" Кант не допускает только одного — возможности физического восприятия духовных явлений. 
   
Таким образом. Кант признавал не только возможность существования духовного сознательного мира, но и возможность общения с ним. 
   
Гегель строил всю свою философию на возможности непосредственного познания истины, на духовном зрении. 
   * * * 
   
Теперь, подходя к вопросу о двух мирах с психологической стороны, со стороны теории познания, мы должны твердо установить, что, прежде чем мы можем надеяться постигнуть что-нибудь из области ноуменов, мы должны определить чисто интеллектуальным путем, путем рассуждения, то, что можем, из свойств мира многих измерений. Весьма вероятно, что этим способом мы можем определить очень немного. Возможно, что наши определения будут чересчур грубы, не вполне будут соответствовать тонкой дифференциации отношений ноуменального мира. Все это возможно. И со всем этим мы должны считаться. Но все-таки мы должны определить то, что можем определить, и выяснить возможно точнее, каким не может быть ноуменальный мир, и — если это удастся нам — каким он может быть, — какие отношения невозможны в нем и какие возможны. 
   
Это необходимо для того, чтобы, приходя в соприкосновение с ноуменальным миром, наше сознание могло отличать его от феноменального, — и главное, чтобы оно не принимало за ноуменальный мир простое отражение феноменального мира — мир снов. Мы именно потому и не знаем мира причин, именно потому и заключены в тюрьме феноменального мира, что мы не умеем различать, где кончается один и где начинается другой. 
   
Мы находимся в постоянном соприкосновении с миром причин, мы живем в нем, потому что наше сознание и наша непонятная нам функция в мире — часть его или отражение его. Но мы не видим его и не знаем, потому что или мы отрицаем его, считаем, что все существующее феноменально и кроме феноменального ничего нет, или мы признаем его, но стремимся постигнуть его в формах трехмерного феноменального мира; или, наконец, ищем его и не находим, потому что теряем путь среди обманов и иллюзий отраженного феноменального мира, который мы ошибочно принимаем за ноуменальный. 
   
В этом и заключается трагедия наших духовных исканий. Мы не знаем, чего ищем. И единственный способ избавиться от этой трагедии — это предварительное интеллектуальное определение свойств того, что мы ищем. Не имея этих определений, только с одними неопределенными ощущениями, мы не должны подходить к миру причин, — мы заблудимся на его границе. 
   
Это понимал Спиноза, который писал, что он не может говорить о Боге, не зная его свойств. 
   
Когда я изучал Эвклида, то я прежде всего узнал, что три угла треугольника равны двум прямым, и это свойство треугольника было мне вполне понятно, хотя я и не знал многих других его свойств. Что же касается духов и привидений, то я не знаю ни одного их свойства, но постоянно слышу о них различные фантазии, в которых нет возможности разобраться. (Цит. по статье А. Л. Волынского в "Северном вестнике" 1888 г.) 
   
Мы выяснили некоторые вещи, которые позволяют нам разобраться в мире ноуменов, или в "мире духов". И мы должны воспользоваться ими. 
   
Прежде всего мы можем сказать, что мир ноуменов не может быть трехмерным и не может быть в нем ничего трехмерного, то есть соизмеримо с физическими предметами, похожего на них по внешнему виду, имеющего форму, то есть не может быть ничего, имеющего протяжение в пространстве и меняющегося во времени. А главное, там не может быть ничего несознательного. В мире причин все должно быть сознательно, потому что он сам есть сознание — душа мира. 
   
Дальше мы выясним другие определенные свойства мира причин. Пока, пользуясь теми определениями, какие у нас есть, мы должны искать его во всем окружающем нас и в себе самих. 
   
При этом нет никакой надобности обращаться к миру заведомо таинственного, к тому, что нам кажется таинственным по преимуществу. Тайны полно все. В сущности, разделение вещей на "таинственные" и "простые" наивно до чрезвычайности. Как будто есть в мире что-нибудь простое. Как будто есть в мире что-нибудь, что мы понимаем и знаем. Ничего такого нет! Все тайна. Все сверхъестественно. 
   
Тайна времени проникает все. Чтобы ее почувствовать, не нужно могильных привидений, не нужно голосов из загробного мира. Она чувствуется в каждом камне. 
   
Тайна мысли проникает все. Как только мы поймем, что мысль не есть "функция движения", а что самое движение есть только иллюзия мысли, — и начнем чувствовать глубину этой тайны, нам покажется смешной и детской тайна мертвецов, вылезающих из могил. 
   
Тайна бесконечности — больше всех тайн. Она говорит нам, что весь наш огромный мир — вся видимая Вселенная не имеет измерения рядом с бесконечностью — равна точке, математической точке, не имеющей никакого протяжения. В "положительном" мышлении мы все время делаем усилия, чтобы забыть об этом, не думать. 
  
  
   
    
ГЛАВА XV
   
   
Сознательная Вселенная. — Разные виды сознаний. — Разные линии сознательности. — Одушевленная природа. — Души камней и души деревьев. -Душа леса. — Человеческое "я", как коллективное сознание. — Человек как сложное существо. — "Человечество" как существо. — Мировое сознание. -Лицо Махадевы. — Проф. Джемс о мировом сознании. — Идеи Фехнера. — Зенд-Авеста. — Живая земля. 
   
   
Если в мире существует сознание — то сознание должно быть во всем. 
   
Мы привыкли приписывать одушевленность и сознательность в той или другой форме только тем объектам, которых мы называем "существами", то есть тем, которых мы находим аналогичными с нами по функциям, определяющим в наших глаза одушевленность. 
   
Неодушевленные предметы и механические явления для нас безжизненны и бессознательны. 
   
Но это не может быть так. 
   
Только для нашего ограниченного ума, для нашей ограниченной способности общения с другими сознаниями, для нашей ограниченной способности аналогии -сознание проявляется в определенных классах живых существ, рядом с которыми существуют длинные ряды мертвых вещей и механических явлений. 
   
Но если бы мы не могли говорить друг с другом, если бы каждый из нас не мог по аналогии с собой заключить о существовании сознания в другом человеке, то каждый считал бы сознательным только себя, а всех остальных людей относил бы к механической "мертвой" природе. 
   
Иначе говоря, мы признаем сознательными только существа, плохо или хорошо сознающие себя в трехмерном разрезе мира, то есть существа, сознание которых аналогично нашему. Других мы не знаем и узнать о них не можем. Все "существа", сознающие себя не в трехмерном разрезе мира, для нас недоступны. Если они проявляются в нашей жизни, то их проявления мы должны считать действиями мертвой и бессознательной природы. Наша способность аналогии ограничена этим разрезом. Мы не можем логически мыслить вне условий трехмерного разреза. Поэтому нам должно казаться мертвым и механическим все, что живет и сознает себя не аналогично нам. 
   
Но ничего мертвого и механического в природе быть не может. Если вообще существует жизнь и сознание, то они должны быть во всем. Жизнь и сознание составляют мир. 
   
Если смотреть с нашей стороны, со стороны феноменов, то нужно сказать, что всякое явление, всякая вещь обладает сознанием. 
   
Гора, дерево, рыба, капля воды, дождь, планета, огонь — каждое в отдельности должно обладать своим сознанием. 
   
Если посмотреть с той стороны, со стороны ноуменов, то нужно сказать, что всякая вещь и всякое явление нашего мира есть проявление в нашем разрезе какого-то непонятного нам сознания из другого разреза, сознания, имеющего там непонятные для нас функции. Одно сознание там таково и его функция такова, что оно проявляется здесь в виде горы, другое в виде дерева, третье в виде рыбы и т.д. 
   
Гора есть функция сознания А в нашем разрезе. 
   
Дерево есть функция сознания В в нашем разрезе. 
   
Река есть функция сознания С в нашем разрезе. 
   
Сознаний А, В, С мы совсем не знаем, — потому что они не аналогичны нашим, и можем только догадываться об их существовании. 
   
Феномены нашего мира очень различны. Если они не что иное, как проявления в нашем мире разных сознаний, то эти сознания так же должны быть очень различны. 
   
Между сознанием горы и сознанием человека должна быть такая же разница, как между горой и человеком. 
   
Раньше мы признали возможность различных существований. Мы говорили, что и дом существует, и человек существует, и идея существует, — но все существуют различно. Если мы продолжим эту мысль, то мы найдем очень много родов различных существований. 
   
Сказочная фантазия, одушевляя весь мир, приписывает горам, рекам и лесам человеческие сознания. Но это так же неверно, как полное отрицание сознательности в мертвой природе. Ноумены так же различны и разнообразны, как феномены, служащие их проявлением в нашей сфере. 
   
У всякого камня, у всякой песчинки, у всякой планеты есть ноумен, заключающийся в жизни и в сознании и связывающий ее с какими-то непостижимыми для нас целыми. 
   
Активность жизни отдельных единиц может быть очень различна, то есть их отношение ко времени может быть разное. Может быть, молено сказать, что они представляют собой различные линии четвертого измерения — одни параллельны времени, как мы ощущаем его, другие пересекают его. Затем, степень активности жизни можно рассматривать со стороны воссоздаваемости себя. В неорганической, минеральной природе эта активность так мала, что доступные нашему наблюдению единицы этой природы не воссоздают себя. 
   
Хотя это очень легко может нам только так казаться вследствие недостаточной широты нашего взгляда во времени и в пространстве. 
   
Если наблюдать изнутри один кубический сантиметр человеческого тела, не зная о существовании всего тела и человека, то явления, происходящие в этом кубике тела, будут казаться стихийными явлениями мертвой природы. 
   
Но, во всяком случае для нас, явления разделяются на живые и механические, и видимые объекты разделяются на органические и неорганические. Последние без сопротивления дробятся, оставаясь такими же. Камень можно расколоть пополам — будет два камня. Если разрезать пополам улитку, то это не будет две улитки. Это значит, что сознание камня очень просто, примитивно, настолько просто, что оно может дробиться, не меняясь. Это сознание химических элементов и физических свойств камня. Если камень раздробить в мелкую пыль, каждая пылинка будет состоять из тех же химических элементов, обладать теми же физическими свойствами, как и весь камень. Это значит, что сознание каждой пылинки будет равно сознанию камня, только сознание массы, величины и веса будет уменьшаться. Но улитка состоит из живых клеток. Каждая живая клетка уже очень сложное сознание, гораздо сложнее камня. Затем, клетки образуют органы тела улитки. Органы еще более сложные сознания, чем клетки. Тело улитки обладает способностями двигаться, питаться, испытывать удовольствие или неудовольствие, стремиться к первому, избегать второго — и, главное, оно обладает способностью размножаться, создавать новые подобные себе формы, комбинировать в эти формы неорганическое вещество, заставлять служить им физические законы. Улитка -сложный центр переработки одних физических энергий в другие. Этот центр имеет свое сознание. Поэтому улитка неделима. И ее сознание бесконечно выше сознания камня. У улитки есть сознание формы, то есть форма улитки как бы сознает себя. Форма камня не сознает себя. 
   
Камень перестанет быть камнем, только будучи разложен на химические элементы. Эти химические элементы — единицы другого порядка, чем камень. Их уничтожить или превратить во что-нибудь другое при известных нам физических условиях нельзя. Физические свойства камня тоже не исчезнут, они перейдут в другие тела, соединяясь с подобными себе. Таким образом, камень можно уничтожить. Сознание этого камня может исчезнуть как единица. Но элементы, из которого оно состояло, будут жить. Линии, точкой пересечения которых был этот камень, пойдут дальше в разные стороны. 
   
В органической природе, где мы видим жизнь, легче увидать сознание. В улитке, в живом существе, мы уже без труда допускаем маленькое сознание. Но — живые существа это не только отдельные, неделимые организмы — всякое неделимое есть живое существо. Каждая клетка в организме живое существо, и оно должно быть до известной степени сознательным. 
   
Каждая комбинация клеток, имеющая определенную функцию, тоже живое существо. Другая, высшая комбинация — орган — тоже живое существо и обладает своим сознанием. 
   
Неделимость в нашей сфере является признаком определенной функции. Если всякое явление на нашей плоскости есть проявление того, что есть сознание на другой плоскости, то неделимость с нашей стороны, очевидно, соответствует неделимости, индивидуальности, сознания с той стороны. Делимость с нашей стороны показывает делимость с той стороны. Сознание делимого может быть только коллективным, не индивидуальным сознанием. 
   
Мы признаем сознание только у целого организма. Но целый организм, как мы уже установили, является только разрезом некоторой величины, которую мы можем назвать жизнью этого организма от рождения до смерти. Эту жизнь можно представить себе в виде вытянутого во времени тела четырех измерений. Физическое трехмерное тело является только разрезом этого четырехмерного тела. Но если трехмерный разрез обладает сознанием, то все четырехмерное тело, Линга Шарира, несомненно, должно обладать своим сознанием. Таким образом, у человека мы совершенно ясно видим три сознания: 
   
* первое — сознание тела; 
   
* второе — это личность, "я", которое мы знаем; 
   
* третье — сознание всей его жизни. 
   
На нашей ступени развития три эти сознания очень плохо знают друг друга, сообщаясь только под наркозом, в трансах, в экстазах, во сне, в гипнотических и медиумических состояниях. Кроме известных нам самим наших собственных сознаний, с которыми мы неразрывно связаны, нас окружают другие многочисленные сознания, которых мы тоже не знаем. Эти сознания мы часто чувствуем. Их жизни слагаются из наших жизней. Это добрые или злые духи, помогающие нам или губящие нас. Семья — коллективная единица — несомненно, обладает своим сознанием так же, как обладает своей жизнью. Всякая группа людей, имеющая отдельную функцию и ощущающая свою внутреннюю связь и единство, как философская школа, "церковь", секта, масонский союз, общество, партия и т.п., — несомненно, живое и сознательное существо. Народ, нация -живое существо. Вид — Homo sapiens, человечество тоже живое существо. Это Большой человек — Адам Кадмон — каббалистов. Адам Кадмон — это существо, живущее в людях, совмещающее в себе жизни всех людей. Об этом говорит Е. П. Блаватская в своем большом сочинении "The Secrete Doctrine" (т. III, с. 146). 
   
... по образу и подобию Божию был создан не Адам из праха (человек), о котором говорится в главе II книги "Бытия", но Божественное Двуполое Существо (о котором говорится в главе I "Бытия"), или Адам Кадмон. 
   
Адам Кадмон — это человечество или Homo Sapiens науки, то есть "вид" человека — Божественное Существо. 
   * * * 
   
О высших сознаниях очень хорошо говорит Хинтон. 
   
Тем же процессом, каким мы узнаем о существовании других людей кругом себя, мы можем узнать о высших существах (high intelligences), которыми мы окружены. Мы чувствуем их, но не можем представить их себе. 
   
Для того, чтобы реализовать их, необходимо развить наше чувство восприятия. 
   
Способность видеть телесными глазами ограничена трехмерным миром. Но внутреннее зрение не имеет этого ограничения. Мы можем развить в себе силу зрения в высшем пространстве, можем образовать понятия о реальностях в этом пространстве, точно так же как в нашем обыкновенном пространстве. 
   
Этим будет положено основание для восприятия других существ кроме человека. 
   
По отношению к этим высшим существам мы похожи на слепых или на заблудившихся детей. Мы знаем, что мы члены одного тела, ветви одного куста, но мы не можем различать иначе, как инстинктом и чувством, где и в чем это тело и этот куст. 
   
Наша задача заключается в том, чтобы уменьшить ограничения нашего восприятия. 
   
Природа состоит из множества существ, к пониманию которых мы стремимся. Для этой цели мы должны, прежде всего, образовывать новые понятия и сливать вместе ряды наблюдений из разных областей. История нашего умственного прогресса лежит в росте новых понятий. 
   
И когда новое понятие образовано, оно кажется простым и естественным. Мы спрашиваем себя, что мы выиграли, и отвечаем: ничего, мы просто устранили одно из очевидных ограничений нашего сознания. 
   
Может быть поставлен вопрос — каким образом в настоящее время мы приходим в соприкосновение с высшими существами? И, очевидно, ответ будет, что мы приходим в соприкосновение с ними, когда стремимся образовать органические союзы, то есть союзы, в которых деятельность отдельных индивидуумов срастается живым образом. 
   
В таком соединении людей, как военная империя или порабощенный народ, нет естественно растущего ядра, и через него мы не можем надеяться войти в соприкосновение с нашими высшими судьбами (higher destinies). Но в дружбе, в добровольных союзах и больше всего в семье мы стремимся к нашей высшей жизни. 
   
Как для изучения отдаленных звезд требуются специальные, материальные приспособления, так для изучения природы существ выше нас требуется специальное умственное приспособление. Мы должны приготовить известным образом нашу мыслительную способность (силу мысли), так же как мы приготовляем особые аппараты для усиления нашего зрения. В одном случае нам нужен внешний телескоп, а в другом — известное построение в нашем собственном интеллекте. 
   
Эта одушевленность Вселенной идет по самым разнообразным направлениям. Это дерево — живое существо. Береза вообще — вид — живое существо. Березовая роща тоже живое существо. Лес, в котором деревья различных пород, трава, цветы, муравьи, жуки, птицы, звери, — тоже живое существо, живущее жизнью всего входящего в него, сознающее всеми сознаниями, из которых оно состоит. 
   
Эта идея интересно выражена в статье П. А. Флоренского "Общечеловеческие корни идеализма" ("Богословский вестник", 1909, II, с. 288). 
   
Для многих ли лес есть не только собирательное существительное и риторическое олицетворение, то есть чистая фикция, а нечто единое, живое?.. Реальное единство есть единство самосознания... Многие ли признают за лесом единство, то есть живую душу леса как целого — лесного, лесовика, лешего? Согласны ли вы признать русалок и водяных — эти души водной стихии? 
   
Активность жизни собирательных существ как леса — совсем не такова, как активность жизни отдельных пород растений и животных, а активность жизни пород совсем не такова, как активность жизни отдельных особей. 
   
Именно различие функций, выражающееся в различной активности жизни, показывает на различие сознаний разных "организмов". 
   
Активность жизни отдельного листика березы, конечно, бесконечно ниже активности жизни дерева; активность жизни дерева совершенно не такова, как активность жизни вида; и жизнь вида не такова, как жизнь леса. 
   
Функции этих четырех "жизней" совершенно различны и соответственно этому должны быть различны сознания. 
   
Сознательность одной клетки человеческого тела должна быть настолько же ниже в сравнении с сознанием тела, то есть с "физическим сознанием человека", насколько ниже ее жизненная активность в сравнении с жизненной активностью всего организма. 
   
Таким образом, мы рассматриваем ноумен явления как душу явления. То есть скрытая душа явления есть его ноумен. Понятие души явления или ноумена явления заключает в себе жизнь и сознание, и их функции в непонятных нам разрезах мира, — выражением которых в нашей сфере является феномен. 
   
Идея одушевления Вселенной неизбежно приводит к идее "души мира" -"Существа", проявлением которого является видимая Вселенная. 
   
Идея "души мира" особенно образно понималась в древних религиях Индии. Мистическая поэма "Бхагавадгита" дает замечательный образ Махадевы, то есть великого Девы, жизнью которого является наш мир. 
   
Так излагал Кришна свое учение ученикам... подготавливая их к восприятию высоких истин, раскрывающихся в минуту просветления перед его умственным взором. 
   
Когда он говорил о Махадеве, его голос становился глубоким и черты освещались внутренним светом. 
   
Однажды Арджуна, в порыве смелости, сказал ему: 
   
— Дай нам узреть Махадеву в его божественной форме. Сможем ли мы лицезреть его? 
   
И тогда Кришна... начал говорить о существе, которое дышит во всякой твари, обладает сто тысячью форм с бесчисленными устами и с глазами, обращенными во все стороны, и которые в то же время превышает все сотворенное всем объемом бесконечности, которое содержит в своем неподвижном теле всю движущуюся Вселенную, со всем миром. Если бы в небесах зажглось одновременно сияние тысячи солнц, сказал Кришна, оно не сравнялось бы с сиянием единого всемогущего. 
   
Когда он говорил таким образом о Махадевы, луч света такой могучей силы зажегся в глазах Кришны, что ученики не выдержали блеска этого света и упали к ногам Кришны. Волосы на голове Арджуны поднялись от ужаса, и, склоняясь, он сказал: "Твои слова ужасают нас, мы не в состоянии смотреть на такое существо, которое ты вызываешь перед нашими глазами. Его вид потрясает нас". (Цитирую по книге "Великие Посвященные" Шюрэ, перевод Е. П.). 
   * * * 
   
В интересном сборнике лекций проф. В. Джемса "Плюралистическая Вселенная" ("A Pluralistic Universe") есть лекция о Фехнере, посвященная "сознательной Вселенной". 
   
Обыкновенный монистический идеализм, говорит проф. Джемс, опускает все промежуточное. Он признает только крайности, как будто за первым грубым лицом феноменального мира со всеми его свойствами ничего не может быть найдено, кроме самого высшего во всем его совершенстве. Во-первых, я и вы, такие, какие мы сейчас в этой комнате; и затем сейчас же, как только мы заглядываем под эту поверхность, само невыразимое абсолютное. Разве это не показывает в высшей степени бедного воображения? Разве на самом деле наша Вселенная не создана по более богатому образцу, с местом в ней для длинной иерархии существ? Далее материалистическая наука делает Вселенную богаче по терминологии — со своими молекулами, эфиром, электронами и пр. Но абсолютный идеализм, представляя себе реальность только в интеллектуальных формах, не знает, что ему делать с телами, какого бы рода они ни были, и не может пользоваться никакой психофизической аналогией или соотношением. 
   
Совершенно на другой точке зрения стоял Фехнер, из сочинений которого Джемс приводит большие выдержки. Идеи Фехнера настолько близки к тому, что говорилось в предыдущих главах, что мы должны остановиться на них подробнее. 
   
Беру это со слов проф. Джемса. 
   
Первородный грех нашего, как обычного, так и научного, мышления заключается, по мнению Фехнера, во въевшейся в нас привычке рассматривать духовное не как правило, а как исключение в природе. Вместо того, чтобы думать, что наша жизнь питается от груди другой великой жизни, а наша индивидуальность поддерживается другой великой индивидуальностью, которая неизбежно должна быть сознательнее и независимее всего, что она производит, мы обыкновенно рассматриваем все лежащее за пределами нашего маленького существования только как золу и пепел жизни. 
   
Или, если мы верим в Божественный Дух — мы, с одной стороны, его считаем бестелесным, а с другой стороны, считаем бездушной природу. 
   
"Какой душевный мир или утешение может получиться от такой доктрины?" — спрашивает Фехнер. — Цветы вянут от ее дыхания, звезды превращаются в камни, наше собственное тело становится недостойным нашего духа и падает до вместилища одних только плотских чувств. Книга природы превращается в сочинение по механике, в котором жизнь рассматривается как вид аномалии. Огромная пропасть разверзается между нами и тем, что выше нас, — и Бог становится тонким сплетением абстракций. 
   
Орудие Фехнера, которым он пользуется для оживления Вселенной, есть аналогии... 
   
Бэн определяет гениальность, как способность видеть аналогии. 
   
Количество аналогий, которые мог находить Фехнер, было удивительно. Но он в то же время настаивал на необходимости уметь, делая аналогии, видеть различия. Пренебрежение различиями, говорил он, это обычное заблуждение в рассуждениях по аналогии. 
   
Так, он признал, что раз каждое живое тело обладает сознанием, то каждое сознание должно обладать телом. Но из этого совсем не следует, чтобы все тела были похожи друг на друга и чтобы тела существ высшего порядка были похожи на наши. Наше тело приспособлено к условиям нашей жизни. Другие условия жизни должны создавать другие тела. 
   
Умы высшего порядка требуют тел высшего порядка. Вся земля на которой мы живем, должна, согласно Фехнеру, иметь свое коллективное сознание. Такое же сознание должно иметь каждое Солнце, Луна, планеты, и вся солнечная система должна иметь свое более широкое сознание, в котором сознание нашей земли составляет только часть. И вся звездная система должна иметь свое сознание; и если эта звездная система не есть сумма всего, что есть, то ее сознание есть тоже только часть сознания всего — а материально она вместе со всем остальным, что еще существует, представляет собою тело того общего сознания Вселенной, которое люди называют Богом. 
   
Таким образом, хотя Фехнер является монистом в своей теологии, в его Вселенной есть место для всех степеней духовных существ, от человека до все включающего в себя Бога. 
   
В душу Земли он страстно верит. И он смотрит на Землю как на специального ангела-хранителя людей. Мы можем молиться Земле, думает он. 
   
Его самое главное заключение сводится к тому, что устройство мира тождественно повсюду. В нас самих зрительное сознание соединено с глазами, осязательное с кожей. Но ни кожа, ни глаза не знают ощущений друг друга. Они сходятся вместе и приобретают какое-то отношение друг к другу только в более широком сознании, включающем их в себя, в том сознании, которое мы называем личностью. Совершенно подобно этому, говорит Фехнер, мы должны предположить, что мое и ваше самосознание, совершенно отдельные и не знающие друг друга, сходятся в высшем сознании, скажем в сознании человеческой расы, которая их знает обоих, пользуется ими, и в которое они входят как составные части. 
   
И подобно тому все человеческое и животное царство сходятся вместе в еще более широком сознании, в сознании Земли они соединяются еще с сознанием растительного царства. И взятое в целом, оно вносит свою долю опыта в сознание солнечной системы и т.д. 
   
Представить себе Землю живым организмом нам мешает отсутствие у нее мозга. Всякое сознание, которое мы познаем прямым путем, кажется нам связанным с мозгом. Но наш мозг, который служит первоначально для того, чтобы приводить в соотношение наши мускульные реакции, выполняет функцию, которую Земля выполняет совершенно другим образом. У нее нет собственных мускулов и членов. Единственные внешние для нее предметы — это другие звезды. Но им вся ее масса отвечает самыми тонкими изменениями в своем движении и самыми тонкими вибрациями своих частей. Ее океаны, как в гигантском зеркале, отражают небесные светила, атмосфера преломляет их лучи, как в колоссальной линзе, облака и снежные поля сливают эти лучи в белый цвет, леса и цветы рассеивают всеми красками спектра. Поляризация, интерференция, поглощение лучей пробуждают чувственность по отношению к таким вещам, которых не могут заметить наши чересчур грубые чувства. 
   
И для этих космических сношений Земле не нужно мозга, так же как не нужно ни глаз, ни ушей. Наш мозг действительно объединяет и приводит в соотношение бесчисленные функции органов чувств. Наши глаза ничего не знают о звуке, уши ничего не знают о свете, но, имея мозг, мы можем чувствовать звуки и свет вместе и связывать их ассоциативно... Но разве не может быть других высших средств для объединения вещей, кроме мозговых волокон? Разве ум Земли не может другим способом знать содержание всех наших умов вместе? 
   
Фехнер рассказывает момент своего собственного ощущения истины. 
   
"Раз в весеннее утро я вышел на прогулку. Поля были зеленые, птицы пели, блестела роса, вдали поднимался дымок, изредка показывался человек; на всем лежал свет точно какого-то преображения. Это был только маленький кусочек земли; и это был только короткий момент ее существования; но однако по мере того, как мой взгляд все больше и больше охватывал ее, я чувствовал не только красоту, но глубокую истину в той идее, что земля — это ангел, несущий меня по небу... И я спрашивал себя, как могли люди так далеко уйти от жизни, что считают землю мертвым телом... Это ощущение должно показаться фантастическим. Земля есть шарообразное тело, что еще можно узнать в минералогических кабинетах?.." 
   
Главная идея Фехнера заключается в том, что более широкие формы сознания состоят из более ограниченных форм, но не представляют собой простой суммы ограниченных форм. Наш ум не есть просто сумма наших зрительных, слуховых и прочих ощущений. Соединяя их вместе, он находит между ними отношения и из этих отношений создает схемы, формы и объекты, которых не может знать каждое чувство, взятое в отдельности. Таким же образом душа Земли находит отношения между содержанием моего и вашего ума, такие отношения, которых наши отдельные умы не сознают. Она создает схемы, формы и объекты, пропорциональные ее более широкому полю действия, для постижения которых наши душевные поля слишком узки. И она знает нас и наши отношения в то время, как мы не знаем ни ее, ни своих настоящих отношений друг к другу. Вся внутренняя жизнь Вселенной устроена как будто таким образом, что более широкое сознание всегда может держать под наблюдением более узкое, но никогда не наоборот. 
   
Фехнер сравнивает наши индивидуальные личности с органами чувств Земли. Мы вносим каждый свое в ее душевную жизнь... И она поглощает найти восприятия своей широкой сферой знания и комбинирует их с другими имеющимися там данными. Причем раз внесенное уже остается в ней навсегда и входит в новые соотношения. 
   
Эти идеи Фехнера изложены в его книге "Zendavesta". 
   
Я привел такую длинную выдержку из книги проф. Джемса для того, чтобы показать, что идеи одушевленности и сознательности мира совсем не являются новыми или парадоксальными. Это естественная и логическая необходимость, вытекающая из более широкого взгляда на мир, чем тот взгляд, который мы обыкновенно позволяем себе иметь. 
   
Логически мы должны или признать жизнь и сознание во всем, во всей "мертвой природе", или отрицать их совершенно даже в самих себе. 
  
  
   
    
ГЛАВА XVI
   
   
Сознание и жизнь. — Жизнь как познавание. — Сознание как реализация существования. — Интеллект и эмоции. — Эмоции как орудие познания. -Эволюция эмоций с точки зрения познания. — Чистые и нечистые эмоции. -Личные и сверхличные эмоции. — Уничтожение элемента себя, как средство приближения к истинному познанию. — "Будьте как дети...". — "Блаженны чистые сердцем...". — Ценность морали с точки зрения познания. -Недостатки интеллектуализма. — Дредноуты как венец интеллектуальной культуры. — Опасности морализма. — Моральный эстетизм. — Религия и искусство как организованные формы эмоционального познавания. — Познание Бога и познание красоты. 
   
   
Смысл жизни — это вечная тема людских размышлений. Все философские системы, все религиозные учения стремятся найти и дать людям ответ на этот вопрос. Одни говорят, что смысл жизни в служении, в отдавании себя, в самопожертвовании, в жертве всем, даже жизнью. Другие говорят, что смысл жизни в наслаждении ею, "в ожидании конечного ужаса смерти". Одни говорят, что смысл жизни — это совершенствование и созидание себе лучшего будущего за гробом. Другие говорят, что смысл в приближении к небытию. Третьи, что смысл — в совершенствовании расы, в "устроении жизни на земле". Четвертые отрицают всякую возможность искать смысл. 
   
Недостаток всех этих объяснений заключается в том, что все они пытаются найти смысл жизни вне ее самой — или в будущем человечества, или в проблематическом существовании за гробом, или в эволюции Ego путем долгих последовательных перевоплощений, вообще в чем-нибудь вне настоящей жизни человека. Но если вместо того, чтобы размышлять, люди просто посмотрят вокруг себя, то они увидят, что в действительности смысл жизни совсем не так темен. Он заключается в познании. Вся жизнь, всеми ее фактами, событиями и случайностями, волнениями и влечениями, всегда приводит нас к познанию чего-нибудь. Весь жизненный опыт есть познание. Самая сильная эмоция человека — это стремление к неизвестному. Даже в любви, как мы видим, самое сильное влечение, которому приносится в жертву все остальное, это влечение к неизвестному, к новому. 
   * * * 
   
В самом начале этой книги мы признали существующими сознание и мир; "я" и "не-я". Сознание определяется как реализация существования. "Я" реализует свое существование и существование мира, часть которого оно составляет. Отношение к себе самому и к миру называется познанием. 
   
Все душевные свойства человека, все элементы его сознания — ощущения, представления, понятия, идеи, суждения, умозаключения, чувствования, эмоции, даже творчество — это все орудия познания, которыми располагает "я". 
   
Чувствование, даже самые высшие, как эстетическое, религиозное, моральное, — и творчество, от творчества дикаря, делающего себе каменный топор, до творчества Бетховена, — это именно орудия познания. Только нашему узкому человеческому взгляду кажется, что они служат другим целям: охранению жизни, созиданию чего-то или наслаждению. В действительности это все служебное; цель — познание, всегда познание. 
   
Эволюционисты, последователи Дарвина, скажут, что борьба за существование и отбор наиболее приспособленных создали ум и чувство современного человека, что ум и чувство служат жизни, охраняют жизнь отдельного индивидуума и вида — и что вне этого, сами по себе, они смысла не имеют. Но на это можно возразить то же самое, что говорилось раньше против идеи механичности Вселенной. Именно, если существует сознание, то не существует ничего, кроме сознания. Борьба за существование и отбор наиболее приспособленных, если они действительно играют такую роль в созидании жизни, тоже являются не случайностями, а продуктами сознания, какого — мы не знаем. И служат, как и все, познанию. 
   
Но мы не реализуем, не видим присутствия сознания в законах природы. Это происходит потому, что мы изучаем всегда не целое, а часть и не видим сознания, принадлежащего целому. Изучая мизинец человека, мы не можем видеть сознания человека. И то же самое по отношению к природе. Мы всегда изучаем мизинец природы. Если мы реализуем это, мы поймем, что всякая жизнь есть проявление части какого-то сознающего себя целого. 
   
Для того чтобы постигнуть сознание целого, нужно понять характер целого. Сознание есть функция целого. Так, функция человека есть сознание. Но, не поняв характера "человека" как целого, нельзя понять его сознания. 
   
Для того чтобы понять, что такое наше сознание, нужно выяснить наше отношение к жизни. 
   
Что такое жизнь? 
   
Мы делали попытку, очень искусственную, основанную на аналогии с миром воображаемых двумерных существ, определить жизнь как движение в сфере, высшей сравнительно с данной. С этой точки зрения всякая отдельная жизнь есть как бы проявление в нашей сфере части одного из сознаний другой сферы. Эти сознания как будто заглядывают к нам в этих жизнях, которые мы видим. "Когда умирает человек, закрывается один глаз Вселенной, — говорит Фехнер. — Каждая отдельная человеческая жизнь есть момент сознания большого существа, которое живет в нас. Каждая отдельная жизнь дерева есть момент сознания существа, жизнь которого составляется из жизней деревьев. Сознания этих высших существ не существуют отдельно от низших жизней. Это две стороны одного и того же. Каждое одно человеческое сознание в каком-нибудь другом разрезе мира может давать иллюзию многих жизней". 
   
Это очень трудно иллюстрировать примером. Но если мы возьмем спираль Хинтона, проходящую через плоскость, и точку, бегающую кругами по плоскости (рис. 2), и предположим, что спираль есть сознание, то движущаяся точка пересечения спирали с плоскостью будет жизнью. Этот пример ясно рисует отношение сознания и жизни. 
   
Жизнь и сознание в наших глазах различны и отдельны друг от друга, потому что мы не умеем смотреть, не умеем видеть. А это, в свою очередь, зависит от того, что нам очень трудно выйти из рамок наших делений. Мы видим жизнь дерева, этого дерева. И если нам говорят о том, что жизнь дерева есть проявление сознания, то мы понимаем это так, что жизнь этого дерева есть проявление сознания этого дерева. Но это, конечно, абсурд, являющийся результатом "трехмерного мышления", "Эвклидова ума". Жизнь этого дерева есть проявление сознания вида, или семейства, или, может быть, сознания всего растительного царства. 
   
Подобно этому наши отдельные жизни есть проявления какого-то большого сознания. Доказательство этому мы находим в том, что наши жизни не имеют никакого другого смысла, кроме совершаемого нами познавания. И мыслящий человек только тогда перестает мучительно ощущать отсутствие смысла в жизни, когда он реализует это и начинает сознательно стремиться к тому же, к чему раньше шел бессознательно. 
   
Причем это познавание, составляющее нашу функцию в мире, совершается не только умом, но всем нашим организмом, всем телом, всей жизнью, — всей жизнью человеческого общества, его организациями, учреждениями, всей культурой и всей цивилизацией. 
   * * * 
   
Если мы скажем относительно интеллектуальной стороны человека, что она имеет целью познание, это не вызовет сомнений. Все согласны, что интеллект человека со всеми подчиненными ему функциями имеет целью познание. Но относительно эмоций: радости, горя, гнева, страха, любви, ненависти, гордости, сострадания, ревности; относительно чувства красоты, эстетического наслаждения и художественного творчества; относительно морального чувства; относительно всех религиозных эмоций: веры, надежды, благоговения и пр. и пр. — относительно всей человеческой деятельности — дело не так ясно. Мы обыкновенно не видим, что все эмоции и вся человеческая деятельность служат познанию. Каким образом страх, или любовь, или работа служат познанию? Нам кажется, что эмоциями мы чувствуем, работой — создаем. Чувствование и создавание кажутся нам чем-то отличным от познания. Относительно работы, творчества, создавания мы скорее склонны думать, что они требуют познания, и если служат ему, то только косвенно. Точно так же непонятно для нас, каким образом служат познанию религиозные эмоции. 
   * * * 
   
Обыкновенно эмоциональное противопоставляется интеллектуальному; "сердце" противопоставляется "уму". С одной стороны ставят "холодный ум" или интеллект, а с другой стороны — чувства, эмоции, художественное наслаждение, — и затем опять отдельно — нравственное чувство, религиозное чувство, "духовность". 
   
Недоразумение здесь лежит в понимании слов интеллект и эмоция. 
   
Между интеллектом и эмоцией нет резкого различия. Интеллект, взятый в целом, тоже есть эмоция. Рибо в "Психологии чувств" очень определенно говорит об "интеллектуальной эмоции". В первичном виде — это любопытство, жадное, личное, служащее личным целям; постепенно оно превращается в любознательность, сначала тоже личную, но постепенно переходящую в жажду знания ради знания, в чистую и сверхличную интеллектуальную эмоцию. 
   
Все эмоции проходят тот же самый путь. От всех понемногу отпадают личные элементы; все, усложняясь и утончаясь, делаются сверхличными; а те, которые не могут стать сверхличными, атрофируются и умирают. 
   
Но в обыкновенном разговорном языке и в "разговорной психологии" ум противопоставляется чувству; дальше в качестве отдельной и самостоятельной способности ставится воля; моралисты совершенно отдельно ставят нравственное чувство; люди религиозные отдельно ставят духовность или веру. 
   
Говорят: ум победил чувство; воля победила желание; чувство долга победило страсть; духовность победила интеллектуальность; вера победила разум. 
   
Но все это — неправильные выражения разговорной психологии, настолько же неправильные, насколько неправильны выражения "восход" и "закат" солнца. В действительности в душе человека нет ничего, кроме эмоций. И душевная жизнь человека есть борьба или гармоническое существование различных эмоций. 
   
Это совершенно ясно видел Спиноза, когда он сказал, что эмоция может быть побеждена только другой, более сильной эмоцией, и ничем другим. 
   
Ум, воля, чувство долга, духовность, побеждая какую-нибудь эмоцию, могут победить ее только заключающимся в них эмоциональным элементом. Подвижник, который убивает в себе все желания и страсти, убивает их желанием спасения. Человек, отрекающийся от всех наслаждений мира, отрекается ради наслаждения жертвой, отречением. Солдат, умирающий на посту из чувства долга, делает это потому, что эмоция преданности или верности в нем сильнее всех других. Человек, которому его нравственное чувство подсказывает, что он должен подавить в себе страсть, делает это потому, что нравственное чувство (то есть эмоция) сильнее в нем всех других чувств, других эмоций. 
   
В сущности это все просто и ясно, как день, и запуталось только потому, что люди, называя разные степени одного и того же разными именами, начинали видеть коренные различия там, где были только различия в степени. 
   
Воля есть равнодействующая желаний. Мы называем человеком с сильной волей того, у кого воля идет по определенной линии, не уклоняясь в стороны, и человеком со слабой волей того, у кого линия воли идет зигзагами, уклоняясь то туда, то сюда, под влиянием каждого нового желания. Но это не значит, что воля и желание — нечто противоположное. Наоборот — это одно и то же, потому что воля слагается из желаний. 
   
Ум не может победить чувство, потому что чувство может быть побеждено только чувством. Ум может дать только мысли и картины, которые вызовут чувства, которые победят чувство данного момента. 
   
Духовность не противоположна "интеллектуальности" или "эмоциональности". Это только их высший полет. Интеллект не имеет границ. Ограничен только человеческий "Эвклидов" ум. 
   
Что же такое интеллект? 
   
Интеллект есть активная сторона каждого данного сознания. В живом царстве земли, у всех животных ниже человека, мы видим пассивное сознание. Но с появлением понятий сознание делается активным, а активная часть его начинает работать как интеллект. Животное сознает эмоциями. Интеллект у животного имеется только в зачаточном состоянии, в виде эмоции любопытства. 
   
У человека рост сознания заключается в росте интеллекта и в сопутствующем ему росте высших эмоций: эстетической, религиозной, моральной — которые по мере своего роста все более и более интеллектуализируются, причем одновременно с этим интеллект проникает эмоциональностью, перестает быть "холодным". Таким образом, "духовность" есть слияние интеллекта с высшими эмоциями. Интеллект одухотворяется от эмоций; эмоции одухотворяются от интеллекта. 
   
Функции интеллекта не ограничены, но человеческий интеллект еще слаб. Сказать, что форма познания выше человеческой будет уже не интеллектуальной, а какой-то другой, будет неправильно, потому что интуитивный ум есть только высший интеллект; и этот высший интеллект совсем не ограничен человеческими понятиями и областью Эвклида. Очень много в этом отношении предстоит нам услышать со стороны математики, которая в сущности давно уже вышла из области понятий. Но вышла при помощи интеллекта. 
   * * * 
   
На настоящей ступени своего развития, многое познавая интеллектом, человек в то же время очень многое познает эмоциями. Эмоции ни в каком случае не являются орудиями чувствования ради чувствования: они все -орудия познания. Каждой эмоцией человек познает что-нибудь, чего не может познать без ее помощи, что-нибудь, что не может познать никакой другой эмоцией, никаким усилием интеллекта. 
   
Если мы будем рассматривать эмоциональную природу человека как заключенную в себе самой, как служащую жизни, не служа познанию, то мы никогда не поймем ее истинного содержания и значения. 
   
Эмоции служат познанию. Есть вещи и отношения, которые можно познать только эмоционально и только данной эмоцией. 
   
Чтобы понять психологию игры, нужно пережить эмоции игрока; чтобы понять психологию охоты, нужно пережить эмоции охотника; психология влюбленного непонятна сухому и холодному человеку; состояние ума Архимеда, выскочившего из ванны, непонятно мирному гражданину, смотрящему на него как на сумасшедшего; чувство бродяги по земному шару, вдыхающего морской воздух и смотрящего на морской горизонт, непонятно человеку, удовлетворяющемуся своей оседлой жизнью. Чувство верующего непонятно неверующему, и чувство неверующего непонятно верующему. Люди потому так плохо понимают друг друга, что они живут всегда разными эмоциями. И они понимают друг друга только тогда, когда одновременно испытывают одинаковые эмоции. — Народная мудрость хорошо знает этот факт: 
   
"Сытый голодного не разумеет", говорит она, "пьяный трезвому не товарищ", "рыбак рыбака видит издалека"... 
   
В этом взаимном понимании или в иллюзии взаимного понимания при погружении в одинаковые эмоции лежит одно из главных очарований любви. Об этом очень хорошо писал Мопассан в маленьком эскизе "Одиночество". В этой же иллюзии — секрет власти алкоголя над человеческими душами. 
   
Эмоции — это цветные окна души, цветные стекла, через которые душа рассматривает мир. Каждое такое стекло помогает найти в рассматриваемом объекте те или другие краски, но оно же мешает найти противоположные. Поэтому совершенно справедливо говорят, что одностороннее эмоциональное освещение не может дать правильного представления об объекте. Ничто не дает такого ясного представления о вещах, как эмоции, и ничто так сильно не вводит в заблуждение, как эмоции. 
   
Каждая эмоция имеет смысл своего существования на настоящей ступени развития человека. Хотя ценность эмоций с точки зрения познания различна. Есть эмоции нужные, важные, необходимые для жизни настоящего; есть эмоции, при помощи которых строится будущее, — и есть эмоции, относящиеся уже к прошедшему, которые теперь уже почти не нужны, больше мешают, чем помогают жить. И есть такие эмоции, которые уже совсем замерли в душе современного культурного человека и могут быть оживлены только искусственно или если проявляются сами, то представляют собой явление болезненное или с личной, или с общественной точки зрения. 
   
Изучая эмоции современного человека, мы видим всю эволюцию человеческой души. 
   
Теоретически — все эмоции служат познанию; все эмоции возникли вследствие узнавания того или другого. Но практически изменение условий жизни и рост других эмоций делают некоторые эмоции излишними и вредными, вводящими в заблуждение. 
   
Возьмем какую-нибудь эмоцию из самых элементарных, — скажем, эмоцию страха. 
   
Несомненно, есть отношения, которые можно познать только страхом. Человек, который никогда не испытал чувства страха, не поймет очень многого в жизни и в природе, не поймет многих главных мотивов жизни человечества. -Что же кроме страха, голода и холода заставляет работать большинство людей? Он не поймет очень многих отношений в животном мире. Например, никогда не поймет сущности отношения млекопитающих к пресмыкающимся. Змея возбуждает чувство отвращения и страха во всех млекопитающих. Этим отвращением и страхом млекопитающее познает природу змеи и отношение этой природы к своей, и познает правильно, но строго лично, только со своей точки зрения. Что такое змея сама по себе, эмоцией страха животное никогда не познает. 
   
Что представляет собой змея сама по себе, не в философском значении вещи в себе, а просто с точки зрения зоологии (а не с точки зрения человека или животного, которого она укусила или может укусить) — это можно познать только интеллектом. 
   * * * 
   
Эмоции эволюционируют, развиваются. В чем же для нас выражается их эволюция? Как мы можем отличить растущую эмоцию от умирающей? Потому что кроме растущих есть и умирающие эмоции. 
   
Признак роста эмоций — это освобождение их от личного элемента. Освобождение от личных элементов усиливает познавательную силу эмоций, потому что, чем больше в эмоции личных элементов, тем больше может она вводить в заблуждение. Личная эмоция всегда пристрастна, всегда несправедлива. 
   
Таким образом, познавательная сила эмоций тем больше, чем меньше в данной эмоции элементов себя. 
   
Мы видели раньше, изучая пространство и его законы, что эволюция познания заключается в постепенном отхождении от себя. Это очень хорошо выражает Хинтон. Он все время говорит, что, только отойдя от себя, то есть от своей личной точки зрения, мы начинаем постигать мир, как он есть. Вся система упражнений ума с разноцветными кубами, изобретенная Хинтоном, сводится к приучению сознания смотреть на вещи не с личной точки зрения. 
   
Когда мы изучаем систему кубов, пишет Хинтон (скажем, куб, составленный из 27 меньших кубов), мы прежде всего изучаем его, начиная с одного определенного куба. И мы говорим, что знаем всю систему, когда знаем отношения 26 кубов к первому. Мы изучаем весь большой куб, построенный из меньших кубов, по отношению к оси, идущей от первого, с которого мы начали. Потом мы переходим к оси, идущей от другого, и т.д. 
   
Таким образом, постепенно мы изучаем большой куб по отношению к осям каждого из маленьких. 
   
Для того чтобы изучить человечество, мы должны изучить его с точек зрения всех индивидуумов, составляющих его. 
   
Эгоиста можно сравнить с человеком, знающим куб только с одной точки. 
   
Люди, поверхностно сочувствующие многим, подобны тем, которые слегка знакомы с нашей системой кубов с разных точек зрения. 
   
Люди, у которых есть только одна или две глубокие привязанности, подобны людям, изучающим куб с одной или двух точек зрения. 
   
И после всего этого, может быть, разница между добрыми и остальными из нас заключается только в том, что первые знают что-то, чего не знают другие. Есть что-то вне их, что тянет их к добру, что-то, что они видят и чего не видят другие. 
   
Таким образом, задача правильного эмоционального познания заключается в том, чтобы чувствовать не с личной точки зрения, чувствовать не только за себя, но и за других. И чем шире тот круг, за который чувствует данный субъект, тем глубже познание, которое дают ему его эмоции. Но не все эмоции в равной степени способны освобождаться от элементов себя. Есть эмоции, по существу разделяющие, отделяющие, отчуждающие, заставляющие человека чувствовать себя обособленным, отдельным; таковы ненависть, страх, ревность, гордость, зависть. И есть эмоции соединяющие, сближающие, заставляющие человека чувствовать себя частью какого-то большого целого; таковы симпатия, дружба, сострадание, любовь к родине, любовь к человечеству. Эмоции второго порядка гораздо легче освобождаются от элемента себя, чем эмоции первого порядка. Хотя в то лее время может быть совершенно не личная гордость -гордость за геройский поступок, совершенный другим человеком. Может быть даже не личная зависть, когда мы завидуем человеку, который победил себя, победил свое личное желание жить, пожертвовал собой за то, что все считают должным и справедливым, но не решаются сделать, даже не решаются подумать из слабости, из любви к жизни. Может быть не личная ненависть — к несправедливости, к насилию, злоба к глупости, к тупости; отвращение к грязи, к лицемерию. И эти чувства, несомненно, поднимают и очищают душу человека и помогают ему видеть вещи, которых иначе он бы не видел. 
   
Христос, выгоняющий торговцев из храма или высказывающий свое мнение о фарисеях, совсем не был кроток и мягок. И бывают случаи, когда кротость и мягкость совсем не достоинство. Эмоция любви, симпатии, жалости очень легко превращаются в сентиментальность, в слабость. И в таком виде, конечно, служат только незнанию. 
   * * * 
   
Существует разделение эмоций на чистые и нечистые. Мы все знаем это, все пользуемся этими словами, но очень плохо понимаем, что это значит. В самом деле, что значит "чистый" и "грязный" или "нечистый" применительно к чувству? 
   
Обычная мораль априорно разделяет эмоции на чистые и нечистые по внешним признакам, как Ной разделял животных в своем ковчеге. При этом все "плотские желания" попадают в разряд нечистых. Но относительно последнего я уже указывал на мысль Н. В. Розанова, что в аскетизме идея скверны идет со стороны полового извращения. В действительности, конечно, "плотские желания" точно так же чисты, как и все в природе. И однако эмоции действительно бывают чистые и нечистые. Мы очень хорошо чувствуем, что в этом делении есть правда. Где же она? И что она значит? 
   
Ключ к этому может дать только рассмотрение эмоции с точки зрения познания. 
   
Нечистая эмоция — это совершенно такая же вещь, как нечистое стекло, нечистая вода или нечистый звук, то есть эмоция не чистая, а с примесями, или с налетом, или с отзвуком других эмоций; нечистая — смешанная. 
   
Нечистая эмоция дает неясное, не чистое познание, как нечистое стекло дает смутную картину. Чистая эмоция дает ясное, чистое изображение того, для познания чего она предназначается. 
   
Это единственное разрешение вопроса. Прийти к этому разрешению нам особенно мешают обычные моральные тенденции, заранее разделившие эмоции на "нравственные" и "безнравственные". 
   
Но если мы попробуем на минуту отрешиться от обычных моральных рамок, то мы увидим, что дело значительно проще, что нет по природе чистых и по природе нечистых эмоций и что каждая эмоция может быть чистой или нечистой, смотря по тому, есть в ней примеси других эмоций или нет. 
   
Может быть чистая чувственность, чувственность "Песни Песней", переходящая в ощущение космической жизни и дающая возможность слышать биение пульса Природы. И может быть нечистая чувственность — нечто, стыдящееся само себя или не стыдящееся ничего, безвкусное, неразборчивое и безобразное; нечистое потому, что стремление к красоте, неразрывно связанное с чувственностью, есть залог эволюции самой чувственности. 
   
Может быть чистая симпатия — и может быть симпатия с расчетом, с надеждой даже бессознательно получить что-нибудь для себя за свою симпатию. Может быть чистая любознательность, жажда знания ради знания, и может быть такое стремление к знанию, где впереди идут соображения пользы или выгоды от этого знания. 
   
Во внешних проявлениях чистые и нечистые эмоции могут очень мало различаться. Два человека могут играть в шахматы, по внешности действуя совершенно одинаково, но в одном будет говорить самолюбие, желание победы, и он будет полон разных неприятных чувств по отношению к своему противнику -боязни, зависти за удачный ход, ревности, враждебности или расчета на выигрыш; а другой будет просто разрешать лежащую перед ним сложную математическую задачу, совсем не думая о своем противнике. 
   
Эмоция первого будет нечистой, уже по одному тому, что в ней очень много личного и очень много чуждого, смешанного. Эмоция второго будет чистой и совершенно не личной. 
   
Примеры подобного разделения по внешности одинаковых эмоций мы можем видеть постоянно в художественной, литературной, научной, общественной, даже в духовной и религиозной деятельности людей. Во всех областях только полная победа над личным элементом ведет человека к правильному познанию мира и себя. Все эмоции, окрашенные элементом себя являются выпуклыми, вогнутыми или искривленными стеклами, неправильно преломляющими лучи и искажающими вид мира. 
   
Правильное познание требует чистых эмоций. Чистота эмоций в значительной степени зависит от освобождения их от элемента себя, потому что примесь мелкого, личного, эгоистического чувства делает всякую эмоцию нечистой. 
   
Таким образом, задача эмоционального познания заключается в соответствующей подготовке эмоций, служащих орудием познания. 
   
"Будьте как дети..." 
   
и — "Блаженны чистые сердцем..." 
   
В этих евангельских словах говорится именно об очищении эмоций. Нечистыми и личными эмоциями правильно познавать нельзя. Поэтому в интересах правильного познания мира должна происходить эволюция эмоций, состоящая в их очищении и возвышении. И эта эволюция может идти как бессознательно, так и сознательно. 
   * * * 
   
Последнее приводит нас к совершенно новому взгляду на мораль. Мораль, цель которой заключается именно в том, чтобы установить систему правильного отношения к эмоциям и содействовать их очищению и возвышению, перестает быть в наших глазах каким-то скучным и замкнутым в себе упражнением в добродетели. 
   
Мы видим все огромное значение, какое мораль может иметь в нашей жизни; мы видим значение, какое мораль имеет для познания, потому что есть эмоции, которыми мы познаем, и есть эмоции, которыми мы заблуждаемся. Если мораль действительно может помогать нам разбираться в них, то ценность ее неоспорима именно с точки познания. 
   
Есть эмоции, увеличивающие наше знание, и есть эмоции, увеличивающие наше незнание. 
   
Психология обыкновенного разговорного языка хорошо знает, что злоба, ненависть, гнев, ревность — ослепляют человека, затемняют его рассудок; она знает, что страх сводит с ума, и пр. и пр. 
   
Но кроме этого, мы знаем, что каждая эмоция может служить и знанию, и незнанию. 
   
Возьмем такую ценную и способную на очень высокую эволюцию эмоцию, как наслаждение деятельностью. Эта эмоция является могучим двигателем культуры, служит совершенствованию жизни и выработке всех высших способностей человека. Но она же является причиной бесконечного количества заблуждений и faux pas человечества, за которые ему приходится после очень горько расплачиваться. В увлечении деятельностью человек склонен очень легко забывать цель, ради которой он начал действовать; принимать за цель самую деятельность; и ради сохранения деятельности жертвовать целью. Отправившись в одном направлении, человек, сам не замечая того, поворачивает в обратное и очень часто идет в бездну, думая, что он поднимается на высоты. 
   
Нет ничего противоречивее, парадоксальнее человека, увлекшегося деятельностью. Мы просто привыкли к "человеку", и нас не поражают, как курьезы, удивительные извращения, к каким он приходит. 
   
Насилия во имя свободы. Насилия во имя любви. Проповедь христианства с мечом в руке. Костры инквизиции во славу Бога милосердия. Насилия над свободой мысли и слова со стороны служителей религии. — Все это воплощенные абсурды, на какие способен только человек, благодаря странной двойственности своей души. 
   * * * 
   
Правильное понимание морали в значительной степени может предохранить нас от подобных извращений мысли. В нашей жизни вообще очень мало морали. Европейская культура пошла путем интеллектуального развития. Интеллект изобретал и устраивал, не думая о моральном значении своей деятельности. Поэтому и получилось такое положение, что венцом европейской культуры как будто являются дредноуты. 
   
Многие думают так, и многие в силу этого отрицательно относятся ко всей культуре. Но это тоже неправильно. Кроме дредноутов европейская мысль создала очень много нужного и ценного, облегчающего жизнь. Выработка принципов свободы и права, хотя номинальное — уничтожение рабства; во многих областях победа над враждебной человеку природой; средства распространения мысли, печать; чудеса современной медицины и хирургия — все это, несомненно, реальные завоевания. И с ними нельзя не считаться. Но в них нет морали. Европейский культурный человек одинаково легко изобретает пулемет и новый хирургический аппарат. Европейская культура начиналась от жизни дикаря, как будто взяв эту жизнь за образец и начав развивать все ее стороны, совершенно не думая об их моральном значении. Дикарь разбивал своему врагу голову простой дубиной. У нас для этого изобретены очень сложные приспособления, дающие возможность сразу разбивать целые сотни голов. — Поэтому и получается такая вещь, что одновременно с изобретением аэроплана появляются известия о призах за "метание бомб с аэроплана". Введение морали в нашу жизнь сделало бы ее менее парадоксальной, менее противоречивой, более логической и, главное, — более цивилизованной. Потому что теперь нашу знаменитую цивилизацию очень сильно компрометируют дредноуты, смертная казнь при помощи электричества, усовершенствованные одиночные тюрьмы, где заключенный обязательно сходит с ума через пять лет, и прочие прелести культуры. 
   * * * 
   
Мораль нам необходима. Без нее мы чересчур легко забываем, что слово все-таки имеет некоторое отношение к делу. Мы очень многим интересуемся, очень во многое входим, но почему-то совершенно не замечаем несоответствия между нашей духовной жизнью и нашей жизнью на земле. У нас образуются две жизни. В одной мы необыкновенно строги к себе, анализируем тщательно всякую идею, прежде чем высказаться о ней, — в другой мы, наоборот, чрезвычайно легко допускаем всякие компромиссы, чрезвычайно легко не замечаем того, чего не хотим замечать. И мы примиряемся с этим разделением. Мы как будто даже не находим нужным проводить реально в жизни наши высшие идеи, почти возводим в принцип несмешение "реального" с "духовным". В результате этого получаются все безобразия современной жизни — вся бесконечная фальсификация нашей жизни — фальсификация печати, искусства, театра, науки, политики, -фальсификация, в которой мы задыхаемся, как в вонючем болоте, но которую мы сами же создаем, потому что мы же, и никто другой являемся слугами и данниками этой фальсификации. У нас нет сознания необходимости проводить наши идеи в жизнь, проводить их в нашей ежедневной деятельности, и мы допускаем возможность, чтобы эта деятельность шла в разрез с нашими духовными исканиями по одному из выработавшихся шаблонов, вред которых мы сознаем, но за которые каждый из нас в отдельности не считает себя ответственным, потому что не он сам их создал. У нас нет чувства личной ответственности, нет смелости, и нет даже сознания их необходимости. 
   
Мораль нам необходима. Но в то лее время мы должны помнить, что нет ничего опаснее морализма, пошедшего по неправильному пути. Нигде увлечение деятельностью не дает таких печальных плодов, как в области морали. Увлекаясь своей нравственностью и нравственной проповедью, человек забывает цель нравственного совершенствования, забывает, что цель в познании. Он начинает видеть цель в самой нравственности. Тогда происходит априорное разделение эмоций на хорошие и нехорошие, "нравственные" и "безнравственные". Вместе с тем окончательно теряется правильное понимание цели и значения эмоций. Человек увлекается своей "хорошестью". Ему хочется, чтобы все другие были такими же "хорошими", как он, или как далекий, поставленный им самому себе идеал. Является своего рода моральный эстетизм — наслаждение моралью ради морали; или моральный спорт — упражнение в морали ради морали. Это останавливает всякую мысль. Человек начинает всего бояться. Во всем, во всех проявлениях жизни, ему начинает чудиться что-то "безнравственное", могущее низвести его или других с той высоты, на которую они поднялись или могут подняться. У него развивается необыкновенное подозрительное отношение к чужой нравственности. В пылу прозелитизма, желая распространять свои нравственные взгляды, он начинает уже определенно враждебно относиться ко всему, несогласному с его нравственностью. Это уже все "черное" в его глазах. Начав с полной свободы, он очень легко, несколькими компромиссами, убеждает себя в необходимости бороться со свободой. Он уже начинает допускать известную цензуру мысли. Свободное выражение мнений, противоположных его собственным, кажется ему уже почти недопустимым... Все это может делаться из самой искренней любви к людям. Но конец этого нам хорошо известен. 
   
Нет тирании ожесточеннее тирании морали. Все приносится ей в жертву. И, конечно, нет ничего более ослепляющего, чем такая тирания, чем такая "мораль". 
   
И тем не менее человечеству нужна мораль. Оно ее страстно ищет и, может быть, найдет. 
   * * * 
   
Организованными формами интеллектуального познания являются: наука, основанная на наблюдении, исчислении и опыте, и философия, основанная на умозрительном методе рассуждений и умозаключений. 
   
Организованными формами эмоционального познания являются: религия и искусство. Религиозные вероучения, принимая характер "культов", целиком основываются на эмоциональной природе человека. Величественные храмы, пышная одежда жрецов и священников, торжественные богослужения, процессии, жертвоприношения, пение, музыка — все это имеет целью известным образом эмоционально настроить человека, вызвать в нем известные определенные чувства. Ту же самую цель преследуют религиозные мифы, легенды, жизнеописания, пророчества, апокалипсисы — они все действуют на воображение, на чувство. 
   
Цель этого — дать человеку Бога, дать ему мораль, то есть дать известное познание тайной стороны мира. Религия может уклоняться от своей цели, может служить земным интересам и целям. Но начало ее лежит в искании правды и Бога. 
   
Искусство служит красоте, то есть своеобразному эмоциональному познанию. Искусство находит во всем эту красоту и заставляет человека чувствовать ее и таким образом познавать. Искусство есть могучее средство познания ноуменального мира, — глубины тайн, одна поразительнее другой, открываются взору человека, когда он держит в руках этот магический ключ. 
   
Но стоит ему только подумать, что эта тайна не для познания, а для наслаждения, и все чары рушатся. Как только вместо искания новой красоты в искусстве начинается наслаждение найденной, так происходит остановка, и искусство превращается в ненужный эстетизм, окружающий человека стеной, которая мешает ему смотреть дальше. 
   
Искание красоты — цель искусства, так же как искание Бога и правды -цель религии. И точно так же, как искусство, религия останавливается, когда она перестает искать Бога и правду и думает, что нашла. Эта идея выражена в Евангелии: 
   
Ищите Царствия Божия и правды его... 
   * * * 
   
Наука, философия, религия, искусство — формы познания. Метод науки -опыт; метод философии — умозрение; метод религии и искусства — моральное или эстетическое эмоциональное внушение. Но и наука, и философия, и религия, и искусство — только тогда начинают действительно служить истинному познанию, когда в них начинает проявляться интуиция. В сущности, можно сказать, и, может быть, это будет самое верное, что цель их заключается совсем не в том, чтобы дать людям известные знания, а в том, чтобы поднять человека на такую высоту мышления и чувствования, чтобы у него самого явилась интуиция. 
   
Цель всякого познания — переход к интуитивному познанию. 
   
А в интуитивном познании разные формы познания — наука, философия, религия и искусство — должны сливаться одно с другим, образуя единое целое, ту теософию — мудрость богов, к которой давно стремится человечество. 
  
  
   
    
ГЛАВА XVII
   
   
Интеллектуальный метод. — Объективное и субъективное познание. -Изучение "не-я" и изучение "я". — Невозможность объективного исследования "я". — Границы объективного познания. — Возможность расширения субъективного познания. — Поглощение всего "не-я" в "я". — Идея Плотина. — Разные формы сознания. — Сон (потенциальное состояние сознания). — Сновидение (сознание, заключенное в себе самом, отраженное от себя). -Бодрствующее сознание (дуалистическое ощущение мира, разделение "я" и "не-я"). — Экстаз ("выхождение из себя"), "турья" (абсолютное сознание всего как себя). — "Капля, поглощающая океан". — "Нирвана". 
   
   
Установив принцип возможного объединения в интуиции или при помощи интуиции форм нашего познания, мы должны посмотреть, не осуществляется ли где-нибудь это объединение; каким образом оно может произойти, и произойдет ли оно в совершенно новой форме, или одна из существующих включит в себя остальные. 
   
Для этого мы должны вернуться к основным началам нашего познания и сравнить возможные шансы на развитие разных путей. То есть по возможности выяснить, какой путь и каким образом скорее всего приводит к интуиции. 
   
Относительно эмоционального пути мы это до некоторой степени установили: рост эмоций, их очищение и освобождение от личных элементов должно вести к сверхличному познанию и к интуиции. 
   
Но каким образом может прийти к интуиции интеллектуальный путь? 
   
Мы знаем, что мы познаем интеллектуально, мы познаем или субъективно, или объективно. Субъективно, как часть себя, объективно, как часть не себя. 
   
Мы должны рассмотреть, какое знание, субъективное или объективное, имеет большие шансы на развитие, — и какое из них скорее может привести к интуиции. 
   
Прежде всего: что такое интуиция? 
   
Интуиция есть непосредственное познание, внутренним чувством, прямо сознанием. Я непосредственно ощущаю свою боль, интуиция может дать мне возможность ощутить, как свою, боль другого человека. Таким образом, интуиция сама по себе есть расширение субъективного познания. Но, может быть, возможно интуитивное расширение объективного познания. Мы должны рассмотреть сущность объективного познания. 
   
Наше субъективное знание заключается в науке и в философии. Субъективный опыт — наука все время принимала как данное, не могущее быть измененным, но "сомнительное" и нуждающееся в проверке и в подтверждении объективным методом. Наука изучала мир как объективное явление и как такое же объективное явление стремилась изучать "я" с его свойствами. 
   
С другой стороны, одновременно с этим шло изучение "я", так сказать, изнутри. Но этому изучению никогда не придавалось особенно большого значения. Пределы субъективного познания, то есть пределы "я", считались строго ограниченными, установленными и неизменными. Только для объективного знания признавалась возможность расширения. 
   
Мы должны посмотреть, нет ли в этом ошибки действительно ли возможно расширение объективного познания и действительно ли ограничено субъективное. 
   
Развиваясь, наука, то есть объективное знание, везде наталкивается на препятствия. Наука изучает феномены; как только она пытается перейти к изучению причин, она видит перед собой стену неизвестного и для нее непознаваемого. Вопрос заключается в том, что это непознаваемое абсолютно непознаваемо или непознаваемо только для объективных методов нашей науки. 
   
Пока дело имеет такой вид: количество неизвестных фактов во всех областях научного знания быстро растет, и неизвестное грозит поглотить известное или принимаемое за известное. Прогресс науки, особенно последнее время, можно определить, как очень быстрый рост областей незнания. Незнание, конечно, и прежде было не меньше, чем теперь. Но раньше оно не так ярко сознавалось — тогда наука не знала, чего она не знает. Теперь она все больше и больше узнает это, |все больше и больше узнает свою условность. Еще [немного, и у каждой отдельной отрасли науки то, чегo она не знает, станет больше того, что она знает. 
   
В каждой области наука сама начинает отрицать свои основания. Еще немного, и наука в целом спросит себя: где же я? 
   
Позитивная философия, которая ставила своей задачей выводить общие заключения из того, что знает каждая отдельная наука и все они вместе, -почувствует себя обязанной вывести заключение из того, чего науки не знают. И тогда весь мир увидит перед собой колосса с глиняными ногами или, скорее, совсем без ног, с огромным туманным туловищем, висящим в воздухе. 
   
Идеалистическая философия давно видит отсутствие ног у этого колосса, но большинство культурного человечества находится под гипнозом позитивизма, видящего что-то на месте этих ног. С этой иллюзией скоро придется расстаться. Математика, лежащая в основе позитивных знаний, на которую с гордостью указывает точное знание как на своего подданного и вассала, в сущности, отрицает весь позитивизм и утверждает идеализм. Математика только по недоразумению попала в цикл позитивных, наук, и, как я надеюсь доказать дальше, именно математика явится скоро главным орудием против позитивизма. 
   
Позитивизмом я называю здесь систему, утверждающую в противность Канту, что изучение явлений может приблизить нас к вещам в себе, то есть утверждающую, что, идя путем изучения явлений, мы можем прийти к пониманию причин. 
   
Обычный позитивный взгляд отрицает существование скрытой стороны жизни, то есть он находит, что эта скрытая сторона понемногу открывается нам — и что прогресс науки заключается в постепенном раскрытии скрытого. 
   
"Это еще неизвестно, — говорит позитивист, когда ему указывают на что-нибудь "скрытое", — но это будет известно. Наука, идя тем же путем, каким шла до сих пор, откроет и это. Ведь пятьсот лет тому назад в Европе не знали о существовании Америки; пятьдесят лет тому назад не знали о существовании бактерий; десять лет тому назад не знали о существовании радия. Но и Америка, и бактерии, и радий теперь открыты. Точно так же и точно таким же путем, и только таким путем будет открыто все, что вообще будет открыто. Аппараты совершенствуются, методы, приемы, наблюдения утончаются. Чего не могли подозревать сто лет тому назад, теперь делается общеизвестным и общепонятным фактом. Если что можно узнать, то это будет узнано именно таким способом". 
   
Так говорят сторонники позитивного взгляда на мир, но в основе этих рассуждений лежит глубочайшее заблуждение. 
   
Утверждение позитивизма было бы верно, если бы наука равномерно двигалась во все стороны; если бы для нее не было закрытых и запечатанных дверей; если бы множество вопросов, главных вопросов, не оставались такими же тайными, как в те времена, когда не было никакой науки. 
   
Но мы видим совсем другое. Мы видим, что для науки закрыты целые огромные области, что она в них никогда не проникала и, что хуже всего, не сделала ни шагу в направлении этих областей. 
   
Существует множество вопросов, к пониманию которых наука даже не приблизилась; множество вопросов, среди которых современный ученый во всеоружии своего знания так же беспомощен, как дикарь или четырехлетний ребенок. 
   
Таковы вопросы жизни и смерти, проблемы времени и пространства, тайна сознания и пр. и пр. 
   
Мы все знаем это, и единственно, что мы можем делать, — это стараться не думать о существовании этих вопросов, забывать о них. Это мы и делаем обыкновенно. Но ведь это не уничтожает вопросов. Они продолжают существовать, и в любой момент мы можем обратиться к ним и испытать на них твердость и силу нашего научного метода. И каждый раз при такой попытке мы видим, что наш научный метод для этих вопросов не годится. При помощи его мы можем определять химический состав отдаленных звезд; фотографировать невидимый для глаза скелет человеческого тела; изобретать плавучие мины, которыми можно управлять на расстоянии при помощи электрических волн и уничтожать сразу сотни жизней, — но при помощи этого метода мы не можем сказать, что думает человек, который сидит рядом. Сколько бы мы ни вешали, ни фотографировали, ни выслушивали человека, мы никогда не узнаем, какие мысли в данный момент проходят в его голове, пока он сам не скажет. А это уже другой метод. 
   * * * 
   
Область действия методов точной науки строго ограничена. Эта область -мир объективного. В мир субъективного точная наука никогда не проникала и никогда не проникнет. 
   
Расширение объективного знания за счет субъективного невозможно. Несмотря на весь рост объективных знаний, граница между ними и миром субъективного лежит на том же месте. 
   
Если бы наука хоть один шаг сделала бы в этом направлении, если бы хоть что-нибудь субъективное было объяснено объективно, мы могли бы признать, что она может сделать и два, и три, и десять, и тысячу шагов. Но она не сделала ни одного, и поэтому можно думать, что она никогда его не сделает. Мир субъективного закрыт для объективного исследования, и для этого есть вполне определенные причины. 
   
Далеко не все, что существует, имеет объективное существование, то есть далеко не все может быть объективировано. Отрицательные величины существуют, но не существуют объективно. Логические понятия, как добро, зло, истина, красота, материя, движение и пр., тоже существуют, но не существуют объективно, как существует эта чернильница, этот стол, эта стена. Все метафизические факты существуют, но не существуют объективно. 
   
Объективное существование есть очень узко определенная форма существования, далеко не исчерпывающая всего существования. Ошибка позитивизма заключается в том, что он признал реально существующим только то, что существует объективно, и начал отрицать даже существование того, что объективно. 
   
Что же такое объективность? 
   
Мы можем определить это так: благодаря свойствам нашего сознания или благодаря условиям, в которых работает наше сознание, мы выделяем небольшую часть фактов в определенную группу. Эта группа фактов представляет собой объективный мир и доступна изучению науки. Но ни в каком случае эта группа не представляет собой всего существующего. 
   
Рядом с этой группой мы можем поставить другую: группу субъективную. 
   
Что такое субъективное? 
   
То, что мы чувствуем непосредственно. Моя зубная боль для меня субъективное явление. Чужая зубная боль — для меня только понятие. Правда, она сопровождается или имеет причиной объективные явления — гнилой зуб. Но самая боль, когда это чужая боль, только понятие. Субъективное — это то, что я чувствую сам, непосредственно, как часть себя. 
   
Субъективное образует свою отдельную группу. Причем для каждого человека эта группа различна. У одного может быть меньше, у другого больше. У одного целый ряд ощущений (например, музыкальных) входит в область субъективного, для другого весь этот ряд остается как понятия. Несомненно при этом, что область субъективного может значительно расширяться при помощи специального воспитания или тренировки. 
   
Если мы возьмем обыкновенного современного человека, то мы можем сказать, что все существующее разделяется для него на три группы: объективного, субъективного и того, что ни объективно, ни субъективно, как отрицательная величина, и вообще факты известные ему только как понятия. 
   
Вопрос заключается в том: каким путем пойдет расширение знаний, путем объективного или путем субъективного? 
   
По отношению к очень большим рядам фактов мы можем смело сказать, что расширение объективного знания в их сторону невозможно. Отвлеченное понятие никогда не будет объективным явлением; мысли другого человека и мои никогда не будут для меня объективным явлением. 
   
В последнем я высказываю вещь, противоположную тому, что я писал в "Четвертом измерении" (глава IX). Я писал там, что должны быть найдены "формы объективного существования психических явлений и выработаны способы их объективного исследования". То есть я признавал возможным найти объективное существование в том, что теперь познается нами субъективно; признавал правильность позитивного (то есть объективного) метода для изучения душевных явлений, признавал, что если мы что-нибудь должны найти, то только идя этим путем. 
   
Теперь я вижу, что самый путь взят неправильно. Объективный метод недостаточен и непригоден для изучения явлений сознания. Нужен другой метод. Все говорит нам, что с позитивным методом можно идти только по определенным условным направлениям. Наука не сделала ни шагу в направлении объективного познания субъективного, — и, очевидно, не может сделать ни шагу; и объективное знание основано на субъективном и без субъективного существовать не может; субъективное же прекрасно может существовать без объективного. Если строго проанализировать сущность объективного знания, мы увидим, что оно состоит из субъективных элементов. Мы уже частью проделали такой анализ, говоря о пространстве и времени. Протяжение в пространстве и бытие во времени — это первое условие объективного существования. Между тем формы протяжения вещи в пространстве и бытия ее во времени создаются познающим вещь субъектом, а не принадлежат вещи. Это последнее соображение позволяет нам расстаться со всеми гипотезами тонких состояний материи, энергетических и психофизических эманации и т.п. Все эти гипотезы страдают одним общим недостатком: они не принимают во внимание того, что материальность (или энергетичность) есть сложное свойство, принадлежащее не вещи, а нашему восприятию вещи. И не принимают во внимание того, что материальность не может принадлежать вещам, которые не воспринимаются нами как материальные; точно так же как не могут принадлежать вещам некоторые свойства материальности без других. Материя состоит не из атомов, а из наших ощущений. Если нет ощущений (хотя бы в возможности), то нет материи. Материя невесомая, невидимая, не имеющая массы и пр., пр. — такой же nonsense, как карета без колес, без козел, без сидений, без кузова, без пола, без крыши, без дверей. Материя прежде всего трехмерна. Трехмерность есть форма нашего восприятия. Материя четырех измерений — это такая же странная вещь, как квадратный треугольник. 
   
Таким образом, надеяться на то, что субъективные явления, как мысли или чувства, можно представить себе объективно существующими, хотя бы слабо материальными и таким образом свести все существующее к объективно существующему — совершенно напрасно. 
   
У нас существует объективное знание и существует субъективное знание. Мы должны рассмотреть шансы на прогресс того и другого.