1 2 3 4 5 6 7 
     

     

Ог-неем-ем картечи я крещен    

И буйным бархатом об-ви-и-и-ился.    

Огне-е-е-е-е-е-ем...    

     

     

Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в  головах, и какие-то забытые пыльные стаканы на покатых подоконниках тряслись и  звякали...    

     

     

И за канаты тормозные    

Меня качали номера.    

     

     

Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов  двух розовых прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание:    

– Вестибюль... сорвать кисею... поживее...    

И прапорщики унеслись куда-то.    

     

     

Идут и поют    

Юнкера гвардейской школы!    

Трубы, литавры,    

Тарелки звенят!!    

     

     

Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в  страшном марше, и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса.    

– Ать... ать!.. – резал пронзительным голосом рев  Карась.    

– Веселей!.. – прочищенным голосом кричал  Мышлаевский. – Алексеевцы, кого хороните?..    

Не серая, разрозненная гусеница, а    

     

     

Модистки! кухарки! горничные!  прачки!!    

Вслед юнкерам уходящим глядят!!! -    

     

     

одетая колючими штыками валила по коридору шеренга, и пол  прогибался и гнулся под хрустом ног. По бесконечному коридору и во второй этаж  в упор на гигантский, залитый светом через стеклянный купол вестибюль шла  гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать.    

На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями,  поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с  белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами.  Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал  палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер  одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на  двухсаженном полотне.    

     

     

...ведь были ж...    

схватки боевые?!    

     

     

– Да говорят... – звенел Павловский.    

     

     

Да говорят, еще какие!! -    

     

     

гремели басы.    

     

     

Не да-а-а-а-ром помнит вся Россия    

Про день Бородина!!    

     

     

Ослепительный Александр несся на небо, и оборванная кисея,  скрывавшая его целый год, лежала валом у копыт его коня.    

– Императора Александра Благословенного не видели, что  ли? Ровней, ровней! Ать. Ать. Леу. Леу! – выл Мышлаевский, и гусеница  поднималась, осаживая лестницу грузным шагом александровской пехоты. Мимо  победителя Наполеона левым плечом прошел дивизион в необъятный двусветный  актовый зал и, оборвав песню, стал густыми шеренгами, колыхнув штыками.  Сумрачный белесый свет царил в зале, и мертвенными, бледными пятнами глядели в  простенках громадные, наглухо завешенные портреты последних царей.    

Студзинский попятился и глянул на браслет-часы. В это  мгновение вбежал юнкер и что-то шепнул ему.    

– Командир дивизиона, – расслышали ближайшие.    

Студзинский махнул рукой офицерам. Те побежали между  шеренгами и выровняли их. Студзинский вышел в коридор навстречу командиру.    

Звеня шпорами, полковник Малышев по лестнице, оборачиваясь и  косясь на Александра, поднимался ко входу в зал. Кривая кавказская шашка с  вишневым темляком болталась у него на левом бедре. Он был в фуражке черного  буйного бархата и длинной шинели с огромным разрезом назади. Лицо его было  озабочено. Студзинский торопливо подошел к нему и остановился, откозыряв.    

Малышев спросил его:    

– Одеты?    

– Так точно. Все приказания исполнены.    

– Ну, как?    

– Драться будут. Но полная неопытность. На сто двадцать  юнкеров восемьдесят студентов, не умеющих держать в руках винтовку.    

Тень легла на лицо Малышева. Он помолчал.    

– Великое счастье, что хорошие офицеры попались, –  продолжал Студзинский, – в особенности этот новый, Мышлаевский. Как-нибудь  справимся.    

– Так-с. Ну-с, вот что: потрудитесь, после моего  смотра, дивизион, за исключением офицеров и караула в шестьдесят человек из  лучших и опытнейших юнкеров, которых вы оставите у орудий, в цейхгаузе и на  охране здания, распустить по домам с тем, чтобы завтра в семь часов утра весь  дивизион был в сборе здесь.    

Дикое изумление разбило Студзинского, глаза его  неприличнейшим образом выкатились на господина полковника. Рот раскрылся.    

– Господин полковник... – все ударения у  Студзинского от волнения полезли на предпоследний слог, – разрешите  доложить. Это невозможно. Единственный способ сохранить сколько-нибудь  боеспособным дивизион – это задержать его на ночь здесь.    

Господин полковник тут же, и очень быстро, обнаружил новое  свойство – великолепнейшим образом сердиться. Шея его и щеки побурели и глаза  загорелись.    

– Капитан, – заговорил он неприятным  голосом, – я вам в ведомости прикажу выписать жалование не как старшему  офицеру, а как лектору, читающему командирам дивизионов, и это мне будет  неприятно, потому что я полагал, что в вашем лице я буду иметь именно опытного  старшего офицера, а не штатского профессора. Ну-с, так вот: лекции мне не  нужны. Паа-прошу вас советов мне не давать! Слушать, запоминать. А запомнив –  исполнять!    

И тут оба выпятились друг на друга.    

Самоварная краска полезла по шее и щекам Студзинского, и  губы его дрогнули. Как-то скрипнув горлом, он произнес:    

– Слушаю, господин полковник.    

– Да-с, слушать. Распустить по домам. Приказать  выспаться, и распустить без оружия, а завтра чтобы явились в семь часов.  Распустить, и мало этого: мелкими партиями, а не взводными ящиками, и без  погон, чтобы не привлекать внимания зевак своим великолепием.    

Луч понимания мелькнул в глазах Студзинского, а обида в них  погасла.    

– Слушаю, господин полковник.    

Господин полковник тут резко изменился.    

– Александр Брониславович, я вас знаю не первый день  как опытного и боевого офицера. Но ведь и вы меня знаете? Стало быть, обиды  нет? Обиды в такой час неуместны. Я неприятно сказал – забудьте, ведь вы  тоже...    

Студзинский залился густейшей краской.    

– Точно так, господин полковник, я виноват.    

– Ну-с, и отлично. Не будем же терять времени, чтобы их  не расхолаживать. Словом, все на завтра. Завтра яснее будет видно. Во всяком  случае, скажу заранее: на орудия – внимания ноль, имейте в виду – лошадей не  будет и снарядов тоже. Стало быть, завтра с утра стрельба из винтовок, стрельба  и стрельба. Сделайте мне так, чтобы дивизион завтра к полудню стрелял, как  призовой полк. И всем опытным юнкерам – гранаты. Понятно?    

Мрачнейшие тени легли на Студзинского. Он напряженно слушал.    

– Господин полковник, разрешите спросить?    

– Знаю-с, что вы хотите спросить. Можете не спрашивать.  Я сам вам отвечу – погано-с, бывает хуже, но редко. Теперь понятно?    

– Точно так!    

– Ну, так вот-с, – Малышев очень понизил  голос, – понятно, что мне не хочется остаться в этом каменном мешке на  подозрительную ночь и, чего доброго, угробить двести ребят, из которых сто  двадцать даже не умеют стрелять!    

Студзинский молчал.    

– Ну так вот-с. А об остальном вечером. Все успеем.  Валите к дивизиону.    

И они вошли в зал.    

– Смир-р-р-р-но! Га-сааа офицеры! – прокричал  Студзинский.    

– Здравствуйте, артиллеристы!    

Студзинский из-за спины Малышева, как беспокойный режиссер,  взмахнул рукой, и серая колючая стена рявкнула так, что дрогнули стекла.    

– Здра...рра...жла...гсин... полковник...    

Малышев весело оглядел ряды, отнял руку от козырька и  заговорил:    

– Бесподобно... Артиллеристы! Слов тратить не буду,  говорить не умею, потому что на митингах не выступал, и потому скажу коротко.  Будем мы бить Петлюру, сукина сына, и, будьте покойны, побьем. Среди вас  владимировцы, константиновцы, алексеевцы, орлы их ни разу еще не видали от них  сраму. А многие из вас воспитанники этой знаменитой гимназии. Старые ее стены  смотрят на вас. И я надеюсь, что вы не заставите краснеть за вас. Артиллеристы  мортирного дивизиона! Отстоим Город великий в часы осады бандитом. Если мы  обкатим этого милого президента шестью дюймами, небо ему покажется не более,  чем его собственные подштанники, мать его душу через семь гробов!!!    

– Га...а-а... Га-а... – ответила колючая гуща,  подавленная бойкостью выражений господина полковника.    

– Постарайтесь, артиллеристы!    

Студзинский опять, как режиссер из-за кулис, испуганно  взмахнул рукой, и опять громада обрушила пласты пыли своим воплем, повторенным  громовым эхом:    

Ррр...Ррррр...Стра...Рррррр!!!    

     

Через десять минут в актовом зале, как на Бородинском поле,  стали сотни ружей в козлах. Двое часовых зачернели на концах поросшей штыками  паркетной пыльной равнины. Где-то в отдалении, внизу, стучали и перекатывались  шаги торопливо расходившихся, согласно приказу, новоявленных артиллеристов. В  коридорах что-то ковано гремело и стучало, и слышались офицерские выкрики –  Студзинский сам разводил караулы. Затем неожиданно в коридорах запела труба. В  ее рваных, застоявшихся звуках, летящих по всей гимназии, грозность была  надломлена, а слышна явственная тревога и фальшь. В коридоре над пролетом,  окаймленном двумя рамками лестницы в вестибюль, стоял юнкер и раздувал щеки.  Георгиевские потертые ленты свешивались с тусклой медной трубы. Мышлаевский,  растопырив ноги циркулем, стоял перед трубачом и учил, и пробовал его.    

– Не доносите... Теперь так, так. Раздуйте ее,  раздуйте. Залежалась, матушка. А ну-ка, тревогу.    

«Та-та-там-та-там», – пел трубач, наводя ужас и тоску  на крыс.    

Сумерки резко ползли в двусветный зал. Перед полем в козлах  остались Малышев и Турбин. Малышев как-то хмуро глянул на врача, но сейчас же  устроил на лице приветливую улыбку.    

– Ну-с, доктор, у вас как? Санитарная часть в порядке?    

– Точно так, господин полковник.    

– Вы, доктор, можете отправляться домой. И фельдшеров  отпустите. И таким образом: фельдшера пусть явятся завтра в семь часов утра,  вместе с остальными... А вы... (Малышев подумал, прищурился.) Вас попрошу  прибыть сюда завтра в два часа дня. До тех пор вы свободны. (Малышев опять  подумал.) И вот что-с: погоны можете пока не надевать. (Малышев помялся.) В  наши планы не входит особенно привлекать к себе внимание. Одним словом, завтра  прошу в два часа сюда.    

– Слушаю-с, господин полковник.    

Турбин потоптался на месте. Малышев вынул портсигар и  предложил ему папиросу. Турбин в ответ зажег спичку. Загорелись две красные  звездочки, и тут же сразу стало ясно, что значительно потемнело. Малышев беспокойно  глянул вверх, где смутно белели дуговые шары, потом вышел в коридор.    

– Поручик Мышлаевский. Пожалуйте сюда. Вот что-с:  поручаю вам электрическое освещение здания полностью. Потрудитесь в кратчайший  срок осветить. Будьте любезны овладеть им настолько, чтобы в любое мгновение вы  могли его всюду не только зажечь, но и потушить. И ответственность за освещение  целиком ваша.    

Мышлаевский козырнул, круто повернулся. Трубач пискнул и  прекратил. Мышлаевский, бренча шпорами – топы-топы-топы, – покатился по  парадной лестнице с такой быстротой, словно поехал на коньках. Через минуту  откуда-то снизу раздались его громовые удары кулаками куда-то и командные  вопли. И в ответ им, в парадном подъезде, куда вел широченный двускатный  вестибюль, дав слабый отблеск на портрет Александра, вспыхнул свет. Малышев от  удовольствия даже приоткрыл рот и обратился к Турбину:    

– Нет, черт возьми... Это действительно офицер. Видали?    

А снизу на лестнице показалась фигурка и медленно полезла по  ступеням вверх. Когда она повернула на первой площадке, и Малышев и Турбин,  свесившись с перил, разглядели ее. Фигурка шла на разъезжающихся больных ногах  и трясла белой головой. На фигурке была широкая двубортная куртка с серебряными  пуговицами и цветными зелеными петлицами. В прыгающих руках у фигурки торчал  огромный ключ. Мышлаевский поднимался сзади и изредка покрикивал:    

– Живее, живее, старикан! Что ползешь, как вошь по  струне?    

– Ваше... ваше... – шамкал и шаркал тихонько  старик. Из мглы на площадке вынырнул Карась, за ним другой, высокий офицер,  потом два юнкера и, наконец, вострорылый пулемет. Фигурка метнулась в ужасе,  согнулась, согнулась и в пояс поклонилась пулемету.    

– Ваше высокоблагородие, – бормотала она.    

Наверху фигурка трясущимися руками, тычась в полутьме,  открыла продолговатый ящик на стене, и белое пятно глянуло из него. Старик  сунул руку куда-то, щелкнул, и мгновенно залило верхнюю площадь вестибюля, вход  в актовый зал и коридор.    

Тьма свернулась и убежала в его концы. Мышлаевский овладел  ключом моментально, и, просунув руку в ящик, начал играть, щелкая черными  ручками. Свет, ослепительный до того, что даже отливал в розовое, то загорался,  то исчезал. Вспыхнули шары в зале и погасли. Неожиданно загорелись два шара по  концам коридора, и тьма, кувыркнувшись, улизнула совсем.    

– Как? эй! – кричал Мышлаевский.    

– Погасло, – отвечали голоса снизу из провала  вестибюля.    

– Есть! Горит! – кричали снизу.    

Вдоволь наигравшись, Мышлаевский окончательно зажег зал,  коридор и рефлектор над Александром, запер ящик на ключ и опустил его в карман.    

– Катись, старикан, спать, – молвил он  успокоительно, – все в полном порядке.    

Старик виновато заморгал подслеповатыми глазами:    

– А ключик-то? ключик... ваше высокоблагородие... Как  же? У вас, что ли, будет?    

– Ключик у меня будет. Вот именно.    

Старик потрясся еще немножко и медленно стал уходить.    

– Юнкер!    

Румяный толстый юнкер грохнул ложем у ящика и стал  неподвижно.    

– К ящику пропускать беспрепятственно командира  дивизиона, старшего офицера и меня. Но никого более. В случае надобности, по  приказанию одного из трех, ящик взломаете, но осторожно, чтобы ни в коем случае  не повредить щита.    

– Слушаю, господин поручик.    

Мышлаевский поравнялся с Турбиным и шепнул:    

– Максим-то... видал?    

– Господи... видал, видал, – шепнул Турбин.    

Командир дивизиона стал у входа в актовый зал, и тысяча  огней играла на серебряной резьбе его шашки. Он поманил Мышлаевского и сказал:    

– Ну, вот-с, поручик, я доволен, что вы попали к нам в  дивизион. Молодцом.    

– Рад стараться, господин полковник.    

– Вы еще наладите нам отопление здесь в зале, чтобы отогревать  смены юнкеров, а уж об остальном я позабочусь сам. Накормлю вас и водки  достану, в количестве небольшом, но достаточном, чтобы согреться.    

Мышлаевский приятнейшим образом улыбнулся господину  полковнику и внушительно откашлялся:    

– Эк... км...    

Турбин более не слушал. Наклонившись над балюстрадой, он не  отрывал глаз от белоголовой фигурки, пока она не исчезла внизу. Пустая тоска  овладела Турбиным. Тут же, у холодной балюстрады, с исключительной ясностью  перед ним прошло воспоминание.    

...Толпа гимназистов всех возрастов в полном восхищении  валила по этому самому коридору. Коренастый Максим, старший педель,  стремительно увлекал две черные фигурки, открывая чудное шествие.    

– Пущай, пущай, пущай, пущай, – бормотал  он, – пущай, по случаю радостного приезда господина попечителя, господин  инспектор полюбуются на господина Турбина с господином Мышлаевским. Это им  будет удовольствие. Прямо-таки замечательное удовольствие!    

Надо думать, что последние слова Максима заключали в себе  злейшую иронию. Лишь человеку с извращенным вкусом созерцание господ Турбина и  Мышлаевского могло доставить удовольствие, да еще в радостный час приезда  попечителя.    

У господина Мышлаевского, ущемленного в левой руке Максима,  была наискось рассечена верхняя губа, и левый рукав висел на нитке. На  господине Турбине, увлекаемом правою, не было пояса, и все пуговицы отлетели не  только на блузе, но даже на разрезе брюк спереди, так что собственное тело и  белье господина Турбина безобразнейшим образом было открыто для взоров.    

– Пустите нас, миленький Максим, дорогой, – молили  Турбин и Мышлаевский, обращая по очереди к Максиму угасающие взоры на  окровавленных лицах.    

– Ура! Волоки его, Макс Преподобный! – кричали  сзади взволнованные гимназисты. – Нет такого закону, чтобы второклассников  безнаказанно уродовать!    

Ах, боже мой, боже мой! Тогда было солнце, шум и грохот. И  Максим тогда был не такой, как теперь, – белый, скорбный и голодный. У  Максима на голове была черная сапожная щетка, лишь кое-где тронутая нитями  проседи, у Максима железные клещи вместо рук, и на шее медаль величиною с  колесо на экипаже... Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни  "Б", делая Nоборотов, и вот приехало в каменную пустоту. Боже, какой  холод. Нужно защищать теперь... Но что? Пустоту? Гул шагов?.. Разве ты, ты,  Александр, спасешь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с  полотна! Они побили бы Петлюру.    

Ноги Турбина понесли его вниз сами собой. «Максим»! –  хотелось ему крикнуть, потом он стал останавливаться и совсем остановился.  Представил себе Максима внизу, в подвальной квартирке, где жили сторожа.  Наверное, трясется у печки, все забыл и еще будет плакать. А тут и так тоски по  самое горло. Плюнуть надо на все это. Довольно сентиментальничать.  Просентиментальничали свою жизнь. Довольно.    

     

И все-таки, когда Турбин отпустил фельдшеров, он оказался в  пустом сумеречном классе. Угольными пятнами глядели со стен доски. И парты  стояли рядами. Он не удержался, поднял крышку и присел. Трудно, тяжело,  неудобно. Как близка черная доска. Да, клянусь, клянусь, тот самый класс или  соседний, потому что вон из окна тот самый вид на Город. Вон черная умершая  громада университета. Стрела бульвара в белых огнях, коробки домов, провалы  тьмы, стены, высь небес...    

А в окнах настоящая опера «Ночь под рождество», снег и  огонечки, дрожат и мерцают... «Желал бы я знать, почему стреляют в Святошине?»  И безобидно, и далеко, пушки, как в вату, бу-у, бу-у...    

– Довольно.    

Турбин опустил крышку парты, вышел в коридор и мимо караулов  ушел через вестибюль на улицу. В парадном подъезде стоял пулемет. Прохожих на  улице было мало, и шел крупный снег.    

     

Господин полковник провел хлопотливую ночь. Много рейсов  совершил он между гимназией и находящейся в двух шагах от нее мадам Анжу. К  полуночи машина хорошо работала и полным ходом. В гимназии, тихонько шипя,  изливали розовый свет калильные фонари в шарах. Зал значительно потеплел,  потому что весь вечер и всю ночь бушевало пламя в старинных печах в  библиотечных приделах зала.    

Юнкера, под командою Мышлаевского, «Отечественными  записками» и «Библиотекой для чтения» за 1863 год разожгли белые печи и потом  всю ночь непрерывно, гремя топорами, старыми партами топили их. Судзинский и  Мышлаевский, приняв по два стакана спирта (господин полковник сдержал свое  обещание и доставил его в количестве достаточном, чтобы согреться, именно –  полведра), сменяясь, спали по два часа вповалку с юнкерами, на шинелях у печек,  и багровые огни и тени играли на их лицах. Потом вставали, всю ночь ходили от  караула к караулу, проверяя посты. И Карась с юнкерами-пулеметчиками дежурил у выходов  в сад. И в бараньих тулупах, сменяясь каждый час, стояли четверо юнкеров у  толстомордых мортир.    

У мадам Анжу печка раскалилась, как черт, в трубах звенело и  несло, один из юнкеров стоял на часах у двери, не спуская глаз с мотоциклетки у  подъезда, и пять юнкеров мертво спали в магазине, расстелив шинели. К часу ночи  господин полковник окончательно обосновался у мадам Анжу, зевал, но еще не  ложился, все время беседуя с кем-то по телефону. А в два часа ночи, свистя,  подъехала мотоциклетка, и из нее вылез военный человек в серой шинели.    

– Пропустить. Это ко мне.    

Человек доставил полковнику объемистый узел в простыне,  перевязанный крест-накрест веревкою. Господин полковник собственноручно  запрятал его в маленькую каморочку, находящуюся в приделе магазина, и запер ее  на висячий замок. Серый человек покатил на мотоциклетке обратно, а господин  полковник перешел на галерею и там, разложив шинель и положив под голову груду  лоскутов, лег и, приказав дежурному юнкеру разбудить себя ровно в шесть с  половиной, заснул.    

 7     

     

Глубокою ночью угольная тьма залегла на террасах лучшего  места в мире – Владимирской горки. Кирпичные дорожки и аллеи были скрыты под  нескончаемым пухлым пластом нетронутого снега.    

Ни одна душа в Городе, ни одна нога не беспокоила зимою  многоэтажного массива. Кто пойдет на Горку ночью, да еще в такое время? Да  страшно там просто! И храбрый человек не пойдет. Да и делать там нечего. Одно  всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет  чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест. Каждый  вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается крест и горит  всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден в черных далях, ведущих к  Москве. Но тут освещает немного, падает, задев зелено-черный бок постамента,  бледный электрический свет, вырывает из тьмы балюстраду и кусок решетки,  окаймляющей среднюю террасу Больше ничего. А уж дальше, дальше!.. Полная тьма.  Деревья во тьме, странные, как люстры в кисее, стоят в шапках снега, и сугробы  кругом по самое горло. Жуть.    

Ну, понятное дело, ни один человек и не потащится сюда. Даже  самый отважный. Незачем, самое главное. Совсем другое дело в Городе. Ночь  тревожная, важная, военная ночь. Фонари горят бусинами. Немцы спят, но  вполглаза спят. В самом темном переулке вдруг рождается голубой конус.    

– Halt!    

Хруст... Хруст... посредине улицы ползут пешки в тазах.  Черные наушники... Хруст... Винтовочки не за плечами, а на руку. С немцами  шутки шутить нельзя, пока что... Что бы там ни было, а немцы – штука серьезная.  Похожи на навозных жуков.    

– Докумиэнт!    

– Halt!    

Конус из фонарика. Эгей!..    

И вот тяжелая черная лакированная машина, впереди четыре  огня. Не простая машина, потому что вслед за зеркальной кареткой скачет  облегченной рысью конвой – восемь конных. Но немцам это все равно. И машине  кричат:    

– Halt!    

– Куда? Кто? Зачем?    

– Командующий, генерал от кавалерии Белоруков.    

Ну, это, конечно, другое дело. Это, пожалуйста. В стеклах  кареты, в глубине, бледное усатое лицо. Неясный блеск на плечах генеральской  шинели. И тазы немецкие козырнули. Правда, в глубине души им все равно, что  командующий Белоруков, что Петлюра, что предводитель зулусов в этой паршивой  стране. Но тем не менее... У зулусов жить – по-зулусьи выть. Козырнули тазы.  Международная вежливость, как говорится.    

     

Ночь важная, военная. Из окон мадам Анжу падают лучи света.  В лучах дамские шляпы, и корсеты, и панталоны, и севастопольские пушки. И  ходит, ходит маятник-юнкер, зябнет, штыком чертит императорский вензель. И там,  в Александровской гимназии, льют шары, как на балу. Мышлаевский, подкрепившись  водкой в количестве достаточном, ходит, ходит, на Александра Благословенного  поглядывает, на ящик с выключателями посматривает. В гимназии довольно весело и  важно. В караулах как-никак восемь пулеметов и юнкера – это вам не студенты!..  Они, знаете ли, драться будут. Глаза у Мышлаевского, как у кролика, –  красные. Которая уж ночь и сна мало, а водки много и тревоги порядочно. Ну, в  Городе с тревогою пока что легко справиться. Ежели ты человек чистый,  пожалуйста, гуляй. Правда, раз пять остановят. Но если документы налицо, иди  себе, пожалуйста. Удивительно, что ночью шляешься, но иди...    

А на Горку кто полезет? Абсолютная глупость. Да еще и ветер  там на высотах... пройдет по сугробным аллеям, так тебе чертовы голоса  померещатся. Если бы кто и полез на Горку, то уж разве какой-нибудь совсем  отверженный человек, который при всех властях мира чувствует себя среди людей,  как волк в собачьей стае. Полный мизерабль, как у Гюго. Такой, которому в Город  и показываться-то не следует, а уж если и показываться, то на свой риск и  страх. Проскочишь между патрулями – твоя удача, не проскочишь – не прогневайся.  Ежели бы такой человек на Горку и попал, пожалеть его искренне следовало бы по  человечеству.    

Ведь это и собаке не пожелаешь. Ветер-то ледяной. Пять минут  на нем побудешь и домой запросишься, а...    

– Як часов с пьять? Эх... Эх... померзнем!..    

Главное, ходу нет в верхний Город мимо панорамы и  водонапорной башни, там, изволите ли видеть, в Михайловском переулке, в  монастырском доме, штаб князя Белорукова. И поминутно – то машины с конвоем, то  машины с пулеметами, то...    

– Офицерня, ах твою душу, щоб вам повылазило!    

Патрули, патрули, патрули.    

А по террасам вниз в нижний Город – Подол – и думать нечего,  потому что на Александровской улице, что вьется у подножья Горки, во-первых,  фонари цепью, а во-вторых, немцы, хай им бис! патруль за патрулем! Разве уж под  утро? Да ведь замерзнем до утра. Ледяной ветер – гу-у... – пройдет по  аллеям, и мерещится, что бормочут в сугробах у решетки человеческие голоса.    

– Замерзнем, Кирпатый!    

– Терпи, Немоляка, терпи. Походят патрули до утра,  заснут. Проскочим на Ввоз, отогреемся у Сычихи.    

Пошевелится тьма вдоль решетки, и кажется, что три чернейших  тени жмутся к парапету, тянутся, глядят вниз, где, как на ладони, Александровская  улица. Вот она молчит, вот пуста, но вдруг побегут два голубоватых конуса –  пролетят немецкие машины или же покажутся черные лепешечки тазов и от них  короткие острые тени... И как на ладони видно...    

Отделяется одна тень на Горке, и сипит ее волчий острый  голос:    

– Э... Немоляка... Рискуем! Ходим. Может, проскочим...    

Нехорошо на Горке.    

     

И во дворце, представьте себе, тоже нехорошо. Какая-то  странная, неприличная ночью во дворце суета. Через зал, где стоят аляповатые  золоченые стулья, по лоснящемуся паркету мышиной побежкой пробежал старый лакей  с бакенбардами. Где-то в отдалении прозвучал дробный электрический звоночек,  прозвякали чьи-то шпоры. В спальне зеркала в тусклых рамах с коронами отразили  странную неестественную картину. Худой, седоватый, с подстриженными усиками на  лисьем бритом пергаментном лице человек, в богатой черкеске с серебряными  газырями, заметался у зеркал. Возле него шевелились три немецких офицера и двое  русских. Один в черкеске, как и сам центральный человек, другой во френче и  рейтузах, обличавших их кавалергардское происхождение, но в клиновидных  гетманских погонах. Они помогли лисьему человеку переодеться. Была совлечена  черкеска, широкие шаровары, лакированные сапоги. Человека облекли в форму  германского майора, и он стал не хуже и не лучше сотен других майоров. Затем  дверь отворилась, раздвинулись пыльные дворцовые портьеры и пропустили еще  одного человека в форме военного врача германской армии. Он принес с собой  целую груду пакетов, вскрыл их и наглухо умелыми руками забинтовал голову  новорожденного германского майора так, что остался видным лишь правый лисий  глаз да тонкий рот, чуть приоткрывавший золотые и платиновые коронки.    

Неприличная ночная суета во дворце продолжалась еще  некоторое время. Каким-то офицерам, слоняющимся в зале с аляповатыми стульями и  в зале соседнем, вышедший германец рассказал по-немецки, что майор фон Шратт,  разряжая револьвер, нечаянно ранил себя в шею и что его сейчас срочно нужно  отправить в германский госпиталь. Где-то звенел телефон, еще где-то пела птичка  – пиу! Затем к боковому подъезду дворца, пройдя через стрельчатые резные  ворота, подошла германская бесшумная машина с красным крестом, и закутанного в  марлю, наглухо запакованного в шинель таинственного майора фон Шратта вынесли  на носилках и, откинув стенку специальной машины, заложили в нее. Ушла машина,  раз глухо рявкнув на повороте при выезде из ворот.    

Во дворце же продолжалась до самого утра суетня и тревога,  горели огни в залах портретных и в залах золоченых, часто звенел телефон, и лица  у лакеев стали как будто наглыми, и в глазах заиграли веселые огни...    

В маленькой узкой комнатке, в первом этаже дворца у  телефонного аппарата оказался человек в форме артиллерийского полковника. Он  осторожно прикрыл дверь в маленькую обеленную, совсем не похожую на дворцовую,  аппаратную комнату и лишь тогда взялся за трубку. Он попросил бессонную барышню  на станции дать ему номер 212. И, получив его, сказал «мерси», строго и  тревожно сдвинув брови, и спросил интимно и глуховато:    

– Это штаб мортирного дивизиона?    

     

Увы, увы! Полковнику Малышеву не пришлось спать до половины  седьмого, как он рассчитывал. В четыре часа ночи птичка в магазине мадам Анжу  запела чрезвычайно настойчиво, и дежурный юнкер вынужден был господина  полковника разбудить. Господин полковник проснулся с замечательной быстротой и  сразу и остро стал соображать, словно вовсе никогда и не спал. И в претензии на  юнкера за прерванный сон господин полковник не был. Мотоциклетка увлекла его в  начале пятого утра куда-то, а когда к пяти полковник вернулся к мадам Анжу, он  так же тревожно и строго в боевой нахмуренной думе сдвинул свои брови, как и  тот полковник во дворце, который из аппаратной вызывал мортирный дивизион.    

     

В семь часов на Бородинском поле, освещенном розоватыми  шарами, стояла, пожимаясь от предрассветного холода, гудя и ворча говором, та  же растянутая гусеница, что поднималась по лестнице к портрету Александра.  Штабс-капитан Студзинский стоял поодаль ее в группе офицеров и молчал. Странное  дело, в глазах его был тот же косоватый отблеск тревоги, как и у полковника  Малышева, начиная с четырех часов утра. Но всякий, кто увидал бы и полковника и  штабс-капитана в эту знаменитую ночь, мог бы сразу и уверенно сказать, в чем  разница: у Студзинского в глазах – тревога предчувствия, а у Малышева в глазах  тревога определенная, когда все уже совершенно ясно, понятно и погано. У  Студзинского из-за обшлага его шинели торчал длинный список артиллеристов  дивизиона. Студзинский только что произвел перекличку и убедился, что двадцати  человек не хватает. Поэтому список носил на себе след резкого движения  штабс-капитанских пальцев: он был скомкан.    

В похолодевшем зале вились дымки – в офицерской группе  курили.    

Минута в минуту, в семь часов перед строем появился  полковник Малышев, и, как предыдущим днем, его встретил приветственный грохот в  зале. Господин полковник, как и в предыдущий день, был опоясан серебряной  шашкой, но в силу каких-то причин тысяча огней уже не играла на серебряной  резьбе. На правом бедре у полковника покоился револьвер в кобуре, и означенная  кобура, вероятно, вследствие несвойственной полковнику Малышеву рассеянности,  была расстегнута.    

Полковник выступил перед дивизионом, левую руку в перчатке  положил на эфес шашки, а правую без перчатки нежно наложил на кобуру и произнес  следующие слова:    

– Приказываю господам офицерам и артиллеристам  мортирного дивизиона слушать внимательно то, что я им скажу! За ночь в нашем  положении, в положении армии, и я бы сказал, в государственном положении на  Украине произошли резкие и внезапные изменения. Поэтому я объявляю вам, что  дивизион распущен! Предлагаю каждому из вас, сняв с себя всякие знаки отличия и  захватив здесь в цейхгаузе все, что каждый из вас пожелает и что он может  унести на себе, разойтись по домам, скрыться в них, ничем себя не проявлять и  ожидать нового вызова от меня!    

Он помолчал и этим как будто бы еще больше подчеркнул ту  абсолютно полную тишину, что была в зале. Даже фонари перестали шипеть. Все  взоры артиллеристов и офицерской группы сосредоточились на одной точке в зале,  именно на подстриженных усах господина полковника.    

Он заговорил вновь:    

– Этот вызов последует с моей стороны немедленно, лишь  произойдет какое-либо изменение в положении. Но должен вам сказать, что надежд  на него мало... Сейчас мне самому еще неизвестно, как сложится обстановка, но я  думаю, что лучшее, на что может рассчитывать каждый... э... (полковник вдруг  выкрикнул следующее слово) лучший! из вас – это быть отправленным на Дон. Итак:  приказываю всему дивизиону, за исключением господ офицеров и тех юнкеров,  которые сегодня ночью несли караулы, немедленно разойтись по домам!    

– А?! А?! Га, га, га! – прошелестело по всей  громаде, и штыки в ней как-то осели. Замелькали растерянные лица, и как будто  где-то в шеренгах мелькнуло несколько обрадованных глаз...    

Из офицерской группы выделился штабс-капитан Студзинский,  как-то иссиня-бледноватый, косящий глазами, сделал несколько шагов по  направлению к полковнику Малышеву, затем оглянулся на офицеров. Мышлаевский  смотрел не на него, а все туда же, на усы полковника Малышева, причем вид у  него был такой, словно он хочет, по своему обыкновению, выругаться скверными  матерными словами. Карась нелепо подбоченился и заморгал глазами. А в отдельной  группочке молодых прапорщиков вдруг прошелестело неуместное разрушительное  слово «арест»!..    

– Что такое? Как? – где-то баском послышалось в  шеренге среди юнкеров.    

– Арест!..    

– Измена!!    

Студзинский неожиданно и вдохновенно глянул на светящийся  шар над головой, вдруг скосил глаза на ручку кобуры и крикнул:    

– Эй, первый взвод!    

Передняя шеренга с краю сломалась, серые фигуры выделились  из нее, и произошла странная суета.    

– Господин полковник! – совершенно сиплым голосом  сказал Студзинский. – Вы арестованы.    

– Арестовать его!! – вдруг истерически звонко  выкрикнул один из прапорщиков и двинулся к полковнику.    

– Постойте, господа! – крикнул медленно, но прочно  соображающий Карась.    

Мышлаевский проворно выскочил из группы, ухватил  экспансивного прапорщика за рукав шинели и отдернул его назад.    

– Пустите меня, господин поручик! – злобно дернув  ртом, выкрикнул прапорщик.    

– Тише! – прокричал чрезвычайно уверенный голос  господина полковника. Правда, и ртом он дергал не хуже самого прапорщика,  правда, и лицо его пошло красными пятнами, но в глазах у него было уверенности  больше, чем у всей офицерской группы. И все остановились.    

– Тише! – повторил полковник. – Приказываю  вам стать на места и слушать!    

Воцарилось молчание, и у Мышлаевского резко насторожился  взор. Было похоже, что какая-то мысль уже проскочила в его голове, и он ждал  уже от господина полковника вещей важных и еще более интересных, чем те,  которые тот уже сообщил.    

– Да, да, – заговорил полковник, дергая  щекой, – да, да... Хорош бы я был, если бы пошел в бой с таким составом,  который мне послал господь бог. Очень был бы хорош! Но то, что простительно  добровольцу-студенту, юноше-юнкеру, в крайнем случае, прапорщику, ни в коем  случае не простительно вам, господин штабс-капитан!    

При этом полковник вонзил в Студзинского исключительной  резкости взор. В глазах у господина полковника по адресу Студзинского прыгали искры  настоящего раздражения. Опять стала тишина.    

– Ну, так вот-с, – продолжал полковник. – В  жизнь свою не митинговал, а, видно, сейчас придется. Что ж, помитингуем! Ну,  так вот-с: правда, ваша попытка арестовать своего командира обличает в вас  хороших патриотов, но она же показывает, что вы э... офицеры, как бы  выразиться? неопытные! Коротко: времени у меня нет, и, уверяю вас, –  зловеще и значительно подчеркнул полковник, – и у вас тоже. Вопрос: кого  желаете защищать?    

Молчание.    

– Кого желаете защищать, я спрашиваю? – грозно  повторил полковник.    

Мышлаевский с искрами огромного и теплого интереса  выдвинулся из группы, козырнул и молвил:    

– Гетмана обязаны защищать, господин полковник.    

– Гетмана? – переспросил полковник. –  Отлично-с. Дивизион, смирно! – вдруг рявкнул он так, что дивизион  инстинктивно дрогнул. – Слушать!! Гетман сегодня около четырех часов утра,  позорно бросив нас всех на произвол судьбы, бежал! Бежал, как последняя каналья  и трус! Сегодня же, через час после гетмана, бежал туда же, куда и гетман, то  есть в германский поезд, командующий нашей армией генерал от кавалерии  Белоруков. Не позже чем через несколько часов мы будем свидетелями катастрофы,  когда обманутые и втянутые в авантюру люди вроде вас будут перебиты, как  собаки. Слушайте: у Петлюры на подступах к городу свыше чем стотысячная армия,  и завтрашний день... да что я говорю, не завтрашний, а сегодняшний, –  полковник указал рукой на окно, где уже начинал синеть покров над  городом, – разрозненные, разбитые части несчастных офицеров и юнкеров,  брошенные штабными мерзавцами и этими двумя прохвостами, которых следовало бы  повесить, встретятся с прекрасно вооруженными и превышающими их в двадцать раз  численностью войсками Петлюры... Слушайте, дети мои! – вдруг сорвавшимся  голосом крикнул полковник Малышев, по возрасту годившийся никак не в отцы, а  лишь в старшие братья всем стоящим под штыками, – слушайте! Я, кадровый  офицер, вынесший войну с германцами, чему свидетель штабс-капитан Студзинский,  на свою совесть беру и ответственность все!.. все! вас предупреждаю! Вас  посылаю домой!! Понятно? – прокричал он.    

– Да... а... га, – ответила масса, и штыки ее  закачались. И затем громко и судорожно заплакал во второй шеренге какой-то  юнкер.    

Штабс-капитан Студзинский совершенно неожиданно для всего  дивизиона, а вероятно, и для самого себя, странным, не офицерским, жестом ткнул  руками в перчатках в глаза, причем дивизионный список упал на пол, и заплакал.    

Тогда, заразившись от него, зарыдали еще многие юнкера,  шеренги сразу развалились, и голос Радамеса-Мышлаевского, покрывая нестройный  гвалт, рявкнул трубачу:    

– Юнкер Павловский! Бейте отбой!!    

     

– Господин полковник, разрешите поджечь здание  гимназии? – светло глядя на полковника, сказал Мышлаевский.    

– Не разрешаю, – вежливо и спокойно ответил ему  Малышев.    

– Господин полковник, – задушевно сказал  Мышлаевский, – Петлюре достанется цейхгауз, орудия и главное, –  Мышлаевский указал рукою в дверь, где в вестибюле над пролетом виднелась голова  Александра.    

– Достанется, – вежливо подтвердил полковник.    

– Ну как же, господин полковник?..    

Малышев повернулся к Мышлаевскому, глядя на него  внимательно, сказал следующее:    

– Господин поручик, Петлюре через три часа достанутся  сотни живых жизней, и единственно, о чем я жалею, что я ценой своей жизни и  даже вашей, еще более дорогой, конечно, их гибели приостановить не могу. О  портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить.    

– Господин полковник, – сказал Студзинский,  остановившись перед Малышевым, – от моего лица и от лица офицеров, которых  я толкнул на безобразную выходку, прошу вас принять наши извинения.    

– Принимаю, – вежливо ответил полковник.    

     

Когда над Городом начал расходиться утренний туман,  тупорылые мортиры стояли у Александровского плаца без замков, винтовки и  пулеметы, развинченные и разломанные, были разбросаны в тайниках чердака. В  снегу, в ямах и в тайниках подвалов были разбросаны груды патронов, и шары  больше не источали света в зале и коридорах. Белый щит с выключателями  разломали штыками юнкера под командой Мышлаевского.    

     

В окнах было совершенно сине. И в синеве на площадке  оставались двое, уходящие последними – Мышлаевский и Карась.    

– Предупредил ли Алексея командир? – озабоченно  спросил Мышлаевский Карася.    

– Конечно, командир предупредил, ты ж видишь, что он не  явился? – ответил Карась.    

– К Турбиным не попадем сегодня днем?    

– Нет уж, днем нельзя, придется закапывать... то да се.  Едем к себе на квартиру.    

В окнах было сине, а на дворе уже беловато, и вставал и  расходился туман.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

     

8     

     

Да, был виден туман. Игольчатый мороз, косматые лапы,  безлунный, темный, а потом предрассветный снег, за Городом в далях маковки  синих, усеянных сусальными звездами церквей и не потухающий до рассвета,  приходящего с московского берега Днепра, в бездонной высоте над городом  Владимирский крест.    

К утру он потух. И потухли огни над землей. Но день особенно  не разгорался, обещал быть серым, с непроницаемой завесой не очень высоко над  Украиной.    

Полковник Козырь-Лешко проснулся в пятнадцати верстах от  Города именно на рассвете, когда кисленький парный светик пролез в  подслеповатое оконце хаты в деревне Попелюхе. Пробуждение Козыря совпало со  словом:    

– Диспозиция.    

Первоначально ему показалось, что он увидел его в очень  теплом сне и даже хотел отстранить рукой, как холодное слово. Но слово  распухло, влезло в хату вместе с отвратительными красными прыщами на лице  ординарца и смятым конвертом. Из сумки со слюдой и сеткой Козырь вытащил под  оконцем карту, нашел на ней деревню Борхуны, за Борхунами нашел Белый Гай,  проверил ногтем рогулю дорог, усеянную, словно мухами, точками кустарников по  бокам, а затем и огромное черное пятно – Город. Воняло махоркой от владельца  красных прыщей, полагавшего, что курить можно и при Козыре и от этого война  ничуть не пострадает, и крепким второсортным табаком, который курил сам Козырь.    

Козырю сию минуту предстояло воевать. Он отнесся к этому  бодро, широко зевнул и забренчал сложной сбруей, перекидывая ремни через плечи.  Спал он в шинели эту ночь, даже не снимая шпор. Баба завертелась с кринкой  молока. Никогда Козырь молока не пил и сейчас не стал. Откуда-то приползли  ребята. И один из них, самый маленький, полз по лавке совершенно голым задом,  подбираясь к Козыреву маузеру. И не добрался, потому что Козырь маузер  пристроил на себя.    

Всю свою жизнь до 1914 года Козырь был сельским учителем. В  четырнадцатом году попал на войну в драгунский полк и к 1917 году был  произведен в офицеры. А рассвет четырнадцатого декабря восемнадцатого года под  оконцем застал Козыря полковником петлюровской армии, и никто в мире (и менее  всего сам Козырь) не мог бы сказать, как это случилось. А произошло это потому,  что война для него, Козыря, была призванием, а учительство лишь долгой и  крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых лет  двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право,  а на двадцать первом – вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он  даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит  любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального  строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на свое место только к концу  жизни. Козырь попал к сорока пяти годам. А до тех пор был плохим учителем,  жестоким и скучным.    

– А ну-те, скажить хлопцам, щоб выбирались с хат, тай  по коням, – произнес Козырь и перетянул хрустнувший ремень на животе.    

Курились белые хатки в деревне Попелюхе, и выезжал строй  полковника Козыря сабелюк на четыреста. В рядах над строем курилась махорка, и  нервно ходил под Козырем гнедой пятивершковый жеребец. Скрипели дровни обоза,  на полверсты тянулись за полком. Полк качался в седлах, и тотчас же за  Попелюхой развернулся в голове конной колонны двухцветный прапор – плат  голубой, плат желтый, на древке.    

Козырь чаю не терпел и всему на свете предпочитал утром  глоток водки. Царскую водку любил. Не было ее четыре года, а при гетманщине  появилась на всей Украине. Прошла водка из серой баклажки по жилам Козыря  веселым пламенем. Прошла водка и по рядам из манерок, взятых еще со склада в  Белой Церкви, и лишь прошла, ударила в голове колонны трехрядная итальянка и  запел фальцет:    

     

     

Гай за гаем, гаем,    

Гаем зелененьким...    

     

     

А в пятом ряду рванули басы:    

     

     

Там орала дивчиненька    

Воликом черненьким...    

Орала... орала,    

Не вмила гукаты.    

Тай наняла казаченька    

На скрипочке граты.    

     

     

– Фью... ах! Ах, тах, тах!.. – засвистал и  защелкал веселым соловьем всадник у прапора. Закачались пики, и тряслись черные  шлыки гробового цвета с позументом и гробовыми кистями. Хрустел снег под  тысячью кованых копыт. Ударил радостный торбан.    

– Так его! Не журись, хлопцы, – одобрительно  сказал Козырь. И завился винтом соловей по снежным украинским полям.    

Прошли Белый Гай, раздернулась завеса тумана, и по всем  дорогам зачернело, зашевелилось, захрустело. У Гая на скрещении дорог  пропустили вперед себя тысячи с полторы людей в рядах пехоты. Были эти люди  одеты в передних шеренгах в синие одинакие жупаны добротного германского сукна,  были тоньше лицами, подвижнее, умело несли винтовки – галичане. А в задних  рядах шли одетые в длинные до пят больничные халаты, подпоясанные желтыми  сыромятными ремнями. И на головах у всех колыхались германские разлапанные  шлемы поверх папах. Кованые боты уминали снег.    

От силы начали чернеть белые пути к Городу.    

– Слава! – кричала проходящая пехота  желто-блакитному прапору.    

– Слава! – гукал Гай перелесками.    

Славе ответили пушки позади и на левой руке. Командир  корпуса облоги, полковник Торопец, еще в ночь послал две батареи к Городскому  лесу. Пушки стали полукругом в снежном море и с рассветом начали обстрел.  Шестидюймовые волнами грохота разбудили снежные корабельные сосны. По  громадному селению Пуще-Водице два раза прошло по удару, от которых в четырех  просеках в домах, сидящих в снегу, враз вылетели все стекла. Несколько сосен  развернуло в щепы и дало многосаженные фонтаны снегу. Но затем в Пуще смолкли  звуки. Лес стал, как в полусне, и только потревоженные белки шлялись, шурша  лапками, по столетним стволам. Две батареи после этого снялись из-под Пущи и  пошли на правый фланг. Они пересекли необъятные пахотные земли, лесистое  Урочище, повернули по узкой дороге, дошли до разветвления и там развернулись  уже в виду Города. С раннего утра на Подгородней, на Савской, в предместье  Города, Куреневке, стали рваться высокие шрапнели.    

В низком снежном небе било погремушками, словно кто-то  играл. Там жители домишек уже с утра сидели в погребах, и в утренних сумерках  было видно, как иззябшие цепи юнкеров переходили куда-то ближе к сердцевине  Города. Впрочем, пушки вскоре стихли и сменились веселой тарахтящей стрельбой  где-то на окраине, на севере. Затем и она утихла.    

     

Поезд командира корпуса облоги Торопца стоял на разъезде  верстах в пяти от занесенного снегом и оглушенного буханьем и перекатами  мертвенного поселка Святошино, в громадных лесах. Всю ночь в шести вагонах не  гасло электричество, всю ночь звенел телефон на разъезде и пищали полевые  телефоны в измызганном салоне полковника Торопца. Когда же снежный день совсем  осветил местность, пушки прогремели впереди по линии железной дороги, ведущей  из Святошина на Пост-Волынский, и птички запели в желтых ящиках, и худой,  нервный Торопец сказал своему адъютанту Худяковскому:    

– Взялы Святошино. Запропонуйте, будьте ласковы, пане  адъютант, нехай потяг передадут на Святошино.    

Поезд Торопца медленно пошел между стенами строевого зимнего  леса и стал близ скрещенья железнодорожной линии с огромным шоссе, стрелой  вонзающимся в Город. И тут, в салоне, полковник Торопец стал выполнять свой  план, разработанный им в две бессонных ночи в этом самом клоповом салоне N4173.    

Город вставал в тумане, обложенный со всех сторон. На севере  от городского леса и пахотных земель, на западе от взятого Святошина, на  юго-западе от злосчастного Поста-Волынского, на юге за рощами, кладбищами,  выгонами и стрельбищем, опоясанными железной дорогой, повсюду по тропам и путям  и безудержно просто по снежным равнинам чернела и ползла и позвякивала конница,  скрипели тягостные пушки и шла и увязала в снегу истомившаяся за месяц облоги  пехота петлюриной армии.    

В вагон-салоне с зашарканным суконным полом поминутно пели  тихие нежные петушки, и телефонисты Франько и Гарась, не спавшие целую ночь,  начинали дуреть.    

– Ти-у... пи-у... слухаю! пи-у... ти-у...    

План Торопца был хитер, хитер был чернобровый, бритый,  нервный полковник Торопец. Недаром послал он две батареи под Городской лес,  недаром грохотал в морозном воздухе и разбил трамвайную линию на лохматую  Пуще-Водицу. Недаром надвинул потом пулеметы со стороны пахотных земель,  приближая их к левому флангу. Хотел Торопец ввести в заблуждение защитников  Города, что он, Торопец, будет брать Город с его, Торопца, левого фланга (с  севера), с предместья Куреневки, с тем, чтобы оттянуть туда городскую армию, а  самому ударить в Город в лоб, прямо от Святошина по Брест-Литовскому шоссе, и,  кроме того, с крайнего правого фланга, с юга, со стороны села Демиевки.    

Вот в исполнение плана Торопца двигались части петлюрина  войска по дорогам с левого фланга на правый, и шел под свист и гармонику со  старшинами в голове черношлычный полк Козыря-Лешко.    

– Слава! – перелесками гукал Гай. – Слава!    

Подошли, оставили Гай в стороне и, уже пересекши  железнодорожное полотно по бревенчатому мосту, увидали Город. Он был еще теплый  со сна, и над ним курился не то туман, не то дым. Приподнявшись на стременах,  смотрел в цейсовские стекла Козырь туда, где громоздились кровли многоэтажных  домов и купола собора старой Софии.    

На правой руке у Козыря уже шел бой. Верстах в двух медно  бухали пушки и стрекотали пулеметы. Там петлюрина пехота цепочками перебегала к  Посту-Волынскому, и цепочками же отваливала от Поста, в достаточной мере  ошеломленная густым огнем, жиденькая и разношерстная белогвардейская пехота...    

     

Город. Низкое густое небо. Угол. Домишки на окраине, редкие  шинели.    

– Сейчас передавали, что будто с Петлюрой заключено  соглашение, – выпустить все русские части с оружием на Дон к Деникину...    

– Ну?    

Пушки... Пушки... бух... бу-бу-бу...    

А вот завыл пулемет.    

Отчаяние и недоумение в юнкерском голосе:    

– Но, позволь, ведь тогда же нужно прекратить  сопротивление?..    

Тоска в юнкерском голосе:    

– А черт их знает!    

     

Полковника Щеткина уже с утра не было в штабе, и не было по  той простой причине, что штаба этого более не существовало. Еще в ночь под  четырнадцатое число штаб Щеткина отъехал назад, на вокзал Города I, и эту ночь  провел в гостинице «Роза Стамбула», у самого телеграфа. Там ночью у Щеткина изредка  пела телефонная птица, но к утру она затихла. А утром двое адъютантов  полковника Щеткина бесследно исчезли. Через час после этого и сам Щеткин,  порывшись зачем-то в ящиках с бумагами и что-то порвав в клочья, вышел из  заплеванной «Розы», но уже не в серой шинели с погонами, а в штатском мохнатом  пальто и в шляпе пирожком. Откуда они взялись – никому не известно.    

Взяв в квартале расстояния от «Розы» извозчика, штатский  Щеткин уехал в Липки, прибыл в тесную, хорошо обставленную квартиру с мебелью,  позвонил, поцеловался с полной золотистой блондинкой и ушел с нею в затаенную  спальню. Прошептав прямо в округлившиеся от ужаса глаза блондинки слова:    

– Все кончено! О, как я измучен... – полковник  Щеткин удалился в альков и там уснул после чашки черного кофе, изготовленного  руками золотистой блондинки.    

     

Ничего этого не знали юнкера первой дружины. А жаль! Если бы  знали, то, может быть, осенило бы их вдохновение, и, вместо того чтобы  вертеться под шрапнельным небом у Поста-Волынского, отправились бы они в уютную  квартиру в Липках, извлекли бы оттуда сонного полковника Щеткина и, выведя,  повесили бы его на фонаре, как раз напротив квартирки с золотистою особой.    

     

Хорошо бы было это сделать, но они не сделали, потому что  ничего не знали и не понимали.    

Да и никто ничего не понимал в Городе, и в будущем,  вероятно, не скоро поймут. В самом деле: в Городе железные, хотя, правда, уже  немножко подточенные немцы, в Городе усостриженный тонкий Лиса Патрикеевна  гетман (о ранении в шею таинственного майора фон Шратта знали утром очень  немногие), в Городе его сиятельство князь Белоруков, в Городе генерал Картузов,  формирующий дружины для защиты матери городов русских, в Городе как-никак и  звенят и поют телефоны штабов (никто еще не знал, что они с утра уже начали  разбегаться), в Городе густопогонно. В Городе ярость при слове «Петлюра», и еще  в сегодняшнем же номере газеты «Вести» смеются над ним блудливые петербургские  журналисты, в Городе ходят кадеты, а там, у Караваевских дач, уже свищет  соловьем разноцветная шлычная конница и заходят с левого фланга на правый  облегченною рысью лихие гайдамаки. Если они свищут в пяти верстах, то  спрашивается, на что надеется гетман? Ведь по его душу свищут! Ох, свищут...  Может быть, немцы за него заступятся? Но тогда почему же тумбы-немцы равнодушно  улыбаются в свои стриженые немцевы усы на станции Фастов, когда мимо них эшелон  за эшелоном к Городу проходят петлюрины части? Может быть, с Петлюрой  соглашение, чтобы мирно впустить его в Город? Но тогда какого черта белые  офицерские пушки стреляют в Петлюру?    

Нет, никто не поймет, что происходило в Городе днем  четырнадцатого декабря.    

Звенели штабные телефоны, но, правда, все реже, и реже, и  реже...    

Реже!    

Реже!    

Дрррр!..    

– Тиу...    

– Что у вас делается?    

– Тиу...    

– Пошлите патроны полковнику...    

– Степанову...    

– Иванову.    

– Антонову!    

– Стратонову!..    

– На Дон... На Дон бы, братцы... что-то ни черта у нас  не выходит.    

– Ти-у...    

     

– А, к матери штабную сволочь!    

– На Дон!..    

Все реже и реже, а к полудню уже совсем редко.    

Кругом Города, то здесь, то там, закипит грохот, потом  прервется... Но Город еще в полдень жил, несмотря на грохот, жизнью, похожей на  обычную. Магазины были открыты и торговали. По тротуарам бегала масса прохожих,  хлопали двери, и ходил, позвякивая, трамвай.    

И вот в полдень с Печерска завел музыку веселый пулемет.  Печерские холмы отразили дробный грохот, и он полетел в центр Города.  Позвольте, это уже совсем близко!.. В чем дело? Прохожие останавливались и  начали нюхать воздух. И кой-где на тротуарах сразу поредело.    

Что? Кто?    

– Арррррррррррррррррр-па-па-па-па-па! Па! Па! Па!  рррррррррррррррррр!!    

– Кто?    

– Як кто? Шо ж вы, добродию, не знаете? Це полковник  Болботун.    

     

Да-с, вот тебе и взбунтовался против Петлюры!    

Полковник Болботун, наскучив исполнением трудной  генерально-штабной думы полковника Торопца, решил несколько ускорить события.  Померзли болботуновы всадники за кладбищем на самом юге, где рукой уже было  подать до мудрого снежного Днепра. Померз и сам Болботун. И вот поднял Болботун  вверх стек, и тронулся его конный полк справа по три, растянулся по дороге и  подошел к полотну, тесно опоясывающему предместье Города. Никто тут полковника  Болботуна не встречал. Взвыли шесть болботуновых пулеметов так, что пошел  раскат по всему урочищу Нижняя Теличка. В один миг Болботун перерезал линию  железной дороги и остановил пассажирский поезд, который только прошел стрелу  железнодорожного моста и привез в Город свежую порцию москвичей и петербуржцев  со сдобными бабами и лохматыми собачками. Поезд совершенно ошалел, но Болботуну  некогда было возиться с собачками в этот момент. Тревожные составы товарных  порожняков с Города II, Товарного, пошли на Город I, Пассажирский, засвистали  маневровые паровозы, а болботуновы пули устроили неожиданный град на крышах  домишек на Святотроицкой улице. И вошел в Город и пошел, пошел по улице  Болботун и шел беспрепятственно до самого военного училища, во все переулки  высылая конные разведки. И напоролся Болботун именно только у Николаевского  облупленного колонного училища. Здесь Болботуна встретил пулемет и жидкий огонь  пачками какой-то цепи. В головном взводе Болботуна в первой сотне убило казака  Буценко, пятерых ранило и двум лошадям перебило ноги. Болботун несколько  задержался. Показалось ему почему-то, что невесть какие силы стоят против него.  А на самом деле салютовали полковнику в синем шлыке тридцать человек юнкеров и  четыре офицера с одним пулеметом.    

Шеренги Болботуна по команде спешились, залегли, прикрылись  и начали перестрелку с юнкерами. Печерск наполнился грохотом, эхо заколотило по  стенам, и в районе Миллионной улицы закипело, как в чайнике.    

И тотчас болботуновы поступки получили отражение в Городе:  начали бухать железные шторы на Елисаветинской, Виноградной и Левашовской  улицах. Веселые магазины ослепли. Сразу опустели тротуары и сделались  неприютно-гулкими. Дворники проворно закрыли ворота.    

И в центре Города получилось отражение: стали потухать  петухи в штабных телефонах.    

Пищат с батареи в штаб дивизиона. Что за чертовщина, не  отвечают! Пищат в уши из дружины в штаб командующего, чего-то добиваются. А  голос в ответ бормочет какую-то чепуху.    

– Ваши офицеры в погонах?    

– А, что такое?    

– Ти-у...    

– Ти-у...    

– Выслать немедленно отряд на Печерск!    

– А, что такое?    

– Ти-у...    

По улицам поползло: Болботун, Болботун, Болботун,  Болботун...    

Откуда узнали, что это именно Болботун, а не кто-нибудь  другой? Неизвестно, но узнали. Может быть, вот почему: с полудня среди  пешеходов и зевак обычного городского типа появились уже какие-то в пальто, с  барашковыми воротниками. Ходили, шныряли. Юнкеров, кадетов, золотопогонных  офицеров провожали взглядами, долгими и липкими. Шептали:    

– Це Бовботун в мисце прийшов.    

И шептали это без всякой горечи. Напротив, в глазах их  читалось явственное – «Слава!»    

– Сла-ва-ва-вав-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва... –  холмы Печерска.    

Поехала околесина на дрожках:    

– Болботун – великий князь Михаил Александрович.    

– Наоборот: Болботун – великий князь Николай  Николаевич.    

– Болботун – просто Болботун.    

– Будет еврейский погром.    

– Наоборот: они с красными бантами.    

– Бегите-ка лучше домой.    

– Болботун против Петлюры.    

– Наоборот: он за большевиков.    

– Совсем наоборот: он за царя, только без офицеров.    

– Гетман бежал?    

– Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели?    

– Ти-у. Ти-у. Ти-у.    

     

Разведка Болботуна с сотником Галаньбой во главе пошла по  Миллионной улице, и не было ни одной души на Миллионной улице. И тут,  представьте себе, открылся подъезд и выбежал навстречу пятерым конным хвостатым  гайдамакам не кто иной, как знаменитый подрядчик Яков Григорьевич Фельдман.  Сдурели вы, что ли, Яков Григорьевич, что вам понадобилось бегать, когда тут  происходят такие дела? Да, вид у Якова Григорьевича был такой, как будто он  сдурел. Котиковый пирожок сидел у него на самом затылке и пальто нараспашку. И  глаза блуждающие.    

Было от чего сдуреть Якову Григорьевичу Фельдману. Как  только заклокотало у военного училища, из светлой спаленки жены Якова  Григорьевича раздался стон. Он повторился и замер.    

– Ой, – ответил стону Яков Григорьевич, глянул в  окно и убедился, что в окне очень нехорошо. Кругом грохот и пустота.    

А стон разросся и, как ножом, резнул сердце Якова  Григорьевича. Сутулая старушка, мамаша Якова Григорьевича, вынырнула из спальни  и крикнула:    

– Яша! Ты знаешь? Уже!    

И рвался мыслями Яков Григорьевич к одной цели – на самом  углу Миллионной улицы у пустыря, где на угловом домике уютно висела ржавая с  золотом вывеска:    

     

Повивальная бабка    

Е.Т.Шадурская.    

     

На Миллионной довольно-таки опасно, хоть она и поперечная, а  бьют вдоль с Печерской площади к Киевскому спуску.    

Лишь бы проскочить. Лишь бы... Пирожок на затылке, в глазах  ужас, и лепится под стенками Яков Григорьевич Фельдман.    

– Стый! Ты куды?    

Галаньба перегнулся с седла. Фельдман стал темный лицом,  глаза его запрыгали. В глазах запрыгали зеленые галунные хвосты гайдамаков.    

– Я, панове, мирный житель. Жинка родит. Мне до бабки  треба.    

– До бабки? А чему ж це ты под стеной ховаешься? а?  ж-жидюга?..    

– Я, панове...    

Нагайка змеей прошла по котиковому воротнику и по шее. Адова  боль. Взвизгнул Фельдман. Стал не темным, а белым, и померещилось между  хвостами лицо жены.    

– Посвидченя!    

Фельдман вытащил бумажник с документами, развернул, взял  первый листик и вдруг затрясся, тут только вспомнил... ах, боже мой, боже мой!  Что ж он наделал? Что вы, Яков Григорьевич, вытащили? Да разве вспомнишь такую  мелочь, выбегая из дому, когда из спальни жены раздастся первый стон? О, горе  Фельдману! Галаньба мгновенно овладел документом. Всего-то тоненький листик с  печатью, – а в этом листике Фельдмана смерть.    

     

     

"Предъявителю сего господину  Фельдману Якову Григорьевичу разрешается свободный выезд и въезд из Города по  делам снабжения броневых частей гарнизона Города, а равно и хождение по Городу  после 12 час. ночи.    

Начснабжения генерал-майор Илларионов.    

Адъютант – поручик Лещинский."    

     

     

Поставлял Фельдман генералу Картузову сало и  вазелин-полусмазку для орудий.    

Боже, сотвори чудо!    

– Пан сотник, це не тот документ!.. Позвольте...    

– Нет, тот, – дьявольски усмехнувшись, молвил  Галаньба, – не журись, сами грамотны, прочитаем.    

Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысяч карбованцев... Все  берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!    

Не дал.    

Хорошо и то, что Фельдман умер легкой смертью. Некогда было  сотнику Галаньбе. Поэтому он просто отмахнул шашкой Фельдману по голове.    

 9     

     

Полковник Болботун, потеряв семерых казаков убитыми и девять  ранеными и семерых лошадей, прошел полверсты от Печерской площади до  Резниковской улицы и там вновь остановился. Тут к отступающей юнкерской цепи  подошло подкрепление. В нем был один броневик. Серая неуклюжая черепаха с  башнями приползла по Московской улице и три раза прокатила по Печерску удар с  хвостом кометы, напоминающим шум сухих листьев (три дюйма). Болботун мигом  спешился, коноводы увели в переулок лошадей, полк Болботуна разлегся цепями,  немножко осев назад к Печерской площади, и началась вялая дуэль. Черепаха  запирала Московскую улицу и изредка грохотала. Звукам отвечала жидкая трескотня  пачками из устья Суворовской улицы. Там в снегу лежала цепь, отвалившаяся с  Печерской под огнем Болботуна, и ее подкрепление, которое получилось таким  образом:    

– Др-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р...    

– Первая дружина?    

– Да, слушаю.    

– Немедленно две офицерских роты дайте на Печерск.    

– Слушаюсь. Дррррр... Ти... Ти... ти... ти...    

И пришло на Печерск: четырнадцать офицеров, три юнкера, один  студент, один кадет и один актер из театра миниатюр.    

     

Увы. Одной жидкой цепи, конечно, недостаточно. Даже и при  подкреплении одной черепахой. Черепах-то должно было подойти целых четыре. И  уверенно можно сказать, что, подойди они, полковник Болботун вынужден был бы  удалиться с Печерска. Но они не подошли.    

Случилось это потому, что в броневой дивизион гетмана,  состоящий из четырех превосходных машин, попал в качестве командира второй  машины не кто иной, как знаменитый прапорщик, лично получивший в мае 1917 года  из рук Александра Федоровича Керенского георгиевский крест, Михаил Семенович  Шполянский.    

Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными баками,  чрезвычайно похожий на Евгения Онегина. Всему Городу Михаил Семенович стал  известен немедленно по приезде своем из города Санкт-Петербурга. Михаил  Семенович прославился как превосходный чтец в клубе «Прах» своих собственных  стихов «Капли Сатурна» и как отличнейший организатор поэтов и председатель  городского поэтического ордена «Магнитный Триолет». Кроме того, Михаил  Семенович не имел себе равных как оратор, кроме того, управлял машинами как  военными, так и типа гражданского, кроме того, содержал балерину оперного  театра Мусю Форд и еще одну даму, имени которой Михаил Семенович, как  джентльмен, никому не открывал, имел очень много денег и щедро раздавал их  взаймы членам «Магнитного Триолета»; пил белое вино, играл в железку, купил  картину «Купающаяся венецианка», ночью жил на Крещатике, утром в кафе  «Бильбокэ», днем – в своем уютном номере лучшей гостиницы «Континенталь»,  вечером – в «Прахе», на рассвете писал научный труд «Интуитивное у Гоголя».    

Гетманский Город погиб часа на три раньше, чем ему следовало  бы, именно из-за того, что Михаил Семенович второго декабря 1918 года вечером в  «Прахе» заявил Степанову, Шейеру, Слоных и Черемшину (головка «Магнитного  Триолета») следующее:    

– Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но Петлюра, кроме  того, еще и погромщик. Самое главное впрочем, не в этом. Мне стало скучно,  потому что я давно не бросал бомб.    

По окончании в «Прахе» ужина, за который уплатил Михаил  Семенович, его, Михаила Семеновича, одетого в дорогую шубу с бобровым  воротником и цилиндр, провожал весь «Магнитный Триолет» и пятый – некий  пьяненький в пальто с козьим мехом... О нем Шполянскому было известно немного:  во-первых, что он болен сифилисом, во-вторых, что он написал богоборческие  стихи, которые Михаил Семенович, имеющий большие литературные связи, пристроил  в один из московских сборников, и, в-третьих, что он – Русаков, сын  библиотекаря.    

Человек с сифилисом плакал на свой козий мех под  электрическим фонарем Крещатика и, впиваясь в бобровые манжеты Шполянского,  говорил:    

– Шполянский, ты самый сильный из всех в этом городе,  который гниет так же, как и я. Ты так хорош, что тебе можно простить даже твое  жуткое сходство с Онегиным! Слушай, Шполянский... Это неприлично походить на  Онегина. Ты как-то слишком здоров... В тебе нет благородной червоточины,  которая могла бы сделать тебя действительно выдающимся человеком наших дней...  Вот я гнию и горжусь этим... Ты слишком здоров, но ты силен, как винт, поэтому  винтись туда!.. Винтись ввысь!.. Вот так...    

И сифилитик показал, как нужно это делать. Обхватив фонарь,  он действительно винтился возле него, став каким-то образом длинным и тонким,  как уж. Проходили проститутки мимо, в зеленых, красных, черных и белых  шапочках, красивые, как куклы, и весело бормотали винту:    

– Занюхался, – т-твою мать?    

Очень далеко стреляли пушки, и Михаил Семеныч действительно  походил на Онегина под снегом, летящим в электрическом свете.    

– Иди спать, – говорил он винту-сифилитику,  немного отворачивая лицо, чтобы тот не кашлянул на него, – иди. – Он  толкал концами пальцев козье пальто в грудь. Черные лайковые перчатки касались  вытертого шевиота, и глаза у толкаемого были совершенно стеклянными. Разошлись.  Михаил Семенович подозвал извозчика, крикнул ему: «Мало-Провальная», – и уехал,  а козий мех, пошатываясь, пешком отправился к себе на Подол.    

     

В квартире библиотекаря, ночью, на Подоле, перед зеркалом,  держа зажженную свечу в руке, стоял обнаженный до пояса владелец козьего меха.  Страх скакал в глазах у него, как черт, руки дрожали, и сифилитик говорил, и  губы у него прыгали, как у ребенка.    

– Боже мой, боже мой, боже мой... Ужас, ужас, ужас...  Ах, этот вечер! Я несчастлив. Ведь был же со мной и Шейер, и вот он здоров, он  не заразился, потому что он счастливый человек. Может быть, пойти и убить эту  самую Лельку? Но какой смысл? Кто мне объяснит, какой смысл? О, господи,  господи... Мне двадцать четыре года, и я мог бы, мог бы... Пройдет пятнадцать  лет, может быть, меньше, и вот разные зрачки, гнущиеся ноги, потом безумные  идиотские речи, а потом – я гнилой, мокрый труп.    

Обнаженное до пояса худое тело отражалось в пыльном трюмо,  свеча нагорала в высоко поднятой руке, и на груди была видна нежная и тонкая  звездная сыпь. Слезы неудержимо текли по щекам больного, и тело его тряслось и  колыхалось.    

– Мне нужно застрелиться. Но у меня на это нет сил, к  чему тебе, мой бог, я буду лгать? К чему тебе я буду лгать, мое отражение?    

Он вынул из ящика маленького дамского письменного стола  тонкую книгу, отпечатанную на сквернейшей серой бумаге. На обложке ее было  напечатано красными буквами:    

     

     

ФАНТОМИСТЫ – ФУТУРИСТЫ.    

Стихи:    

М.ШПОЛЯНСКОГО.    

Б.ФРИДМАНА.    

В.ШАРКЕВИЧА.    

И.РУСАКОВА.    

Москва, 1918    

     

     

На странице тринадцатой раскрыл бедный больной книгу и  увидал знакомые строки:    

     

Ив.Русаков    

БОГОВО ЛОГОВО    

     

     

Раскинут в небе    

Дымный лог.    

Как зверь, сосущий лапу,    

Великий сущий папа    

Медведь мохнатый    

Бог.    

В берлоге    

Логе    

Бейте бога.    

Звук алый    

Беговой битвы    

Встречаю матерной молитвой.    

     

– Ах-а-ах, – стиснув зубы, болезненно застонал  больной. – Ах, – повторил он в неизбывной муке.    

Он с искаженным лицом вдруг плюнул на страницу со  стихотворением и бросил книгу на пол, потом опустился на колени и, крестясь  мелкими дрожащими крестами, кланяясь и касаясь холодным лбом пыльного паркета,  стал молиться, возводя глаза к черному безотрадному окну:    

– Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал  эти гнусные слова. Но зачем же ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня  наказал. О, как страшно ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу.  Клянусь тебе всем святым, всем дорогим на свете, памятью мамы-покойницы – я  достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю  и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне  помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай  так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет:  если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я  человек и силен только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу  обратиться к тебе с мольбой о помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы,  простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о господи, забудь о той гнусности,  которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить,  и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от  кокаина, избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича  Шполянского!    

Свеча наплывала, в комнате холодело, под утро кожа больного  покрылась мелкими пупырышками, и на душе у больного значительно полегчало.    

     

Михаил же Семенович Шполянский провел остаток ночи на  Малой-Провальной улице в большой комнате с низким потолком и старым портретом,  на котором тускло глядели, тронутые временем, эполеты сороковых годов. Михаил  Семенович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, поверх которой  красовался черный с большим вырезом жилет, сидел на узенькой козетке и говорил  женщине с бледным и матовым лицом такие слова:    

– Ну, Юлия, я окончательно решил и поступаю к этой  сволочи – гетману в броневой дивизион.    

После этого женщина, кутающаяся в серый пуховый платок,  истерзанная полчаса тому назад и смятая поцелуями страстного Онегина, ответила  так:    

– Я очень жалею, что никогда я не понимала и не могу  понимать твоих планов.    

Михаил Семенович взял со столика перед козеткой стянутую в  талии рюмочку душистого коньяку, хлебнул и молвил:    

– И не нужно.    

     

Через два дня после этого разговора Михаил Семеныч  преобразился. Вместо цилиндра на нем оказалась фуражка блином, с офицерской  кокардой, вместо штатского платья – короткий полушубок до колен и на нем смятые  защитные погоны. Руки в перчатках с раструбами, как у Марселя в «Гугенотах»,  ноги в гетрах. Весь Михаил Семенович с ног до головы был вымазан в машинном  масле (даже лицо) и почему-то в саже. Один раз, и именно девятого декабря, две  машины ходили в бой под Городом и, нужно сказать, успех имели чрезвычайный. Они  проползли верст двадцать по шоссе, и после первых же их трехдюймовых ударов и  пулеметного воя петлюровские цепи бежали от них. Прапорщик Страшкевич, румяный  энтузиаст и командир четвертой машины, клялся Михаилу Семеновичу, что все  четыре машины, ежели бы их выпустить разом, одни могли бы отстоять Город.  Разговор этот происходил девятого вечером, а одиннадцатого в группе Щура,  Копылова и других (наводчики, два шофера и механик) Шполянский, дежурный по  дивизиону, говорил в сумерки так:    

– Вы знаете, друзья, в сущности говоря, большой вопрос,  правильно ли мы делаем, отстаивая этого гетмана. Мы представляем собой в его  руках не что иное, как дорогую и опасную игрушку, при помощи которой он насаждает  самую черную реакцию. Кто знает, быть может, столкновение Петлюры с гетманом  исторически показано, и из этого столкновения должна родиться третья  историческая сила и, возможно, единственно правильная.    

Слушатели обожали Михаила Семеныча за то же, за что его  обожали в клубе «Прах», – за исключительное красноречие.    

– Какая же это сила? – спросил Копылов, пыхтя  козьей ножкой.    

Умный коренастый блондин Щур хитро прищурился и подмигнул  собеседникам куда-то на северо-восток. Группа еще немножечко побеседовала и  разошлась. Двенадцатого декабря вечером произошла в той же тесной компании  вторая беседа с Михаилом Семеновичем за автомобильными сараями. Предмет этой  беседы остался неизвестным, но зато хорошо известно, что накануне  четырнадцатого декабря, когда в сараях дивизиона дежурили Щур, Копылов и  курносый Петрухин, Михаил Семенович явился в сараи, имея при себе большой пакет  в оберточной бумаге. Часовой Щур пропустил его в сарай, где тускло и красно  горела мерзкая лампочка, а Копылов довольно фамильярно подмигнул на мешок и  спросил:    

– Сахар?    

– Угу, – ответил Михаил Семенович.    

В сарае заходил фонарь возле машин, мелькая, как глаз, и  озабоченный Михаил Семенович возился вместе с механиком, приготовляя их к  завтрашнему выступлению.    

Причина: бумага у командира дивизиона капитана Плешко –  «четырнадцатого декабря, в восемь часов утра, выступить на Печерск с четырьмя  машинами».