1 2 3 4 5 
– Так   выпейте водки. Разве вы не сознаете, что с вами? Вы сгорели!      

– Сгорел?      

– Ну   да, это бывает у лошадей и людей. Легкие загорелись.      

– Я   понимаю. Но не только легкие. Что же, дайте водки, я заплачу вам.      

– Он   с ума сошел! Мне платить?! Сам-то нищий! Давенант отпил из горлышка несколько   глотков и, передохнув, стал пить еще, пока не застучало в висках. Отдав   бутылку, он приподнялся, мертвея от боли в крестце, засмеялся и сел.      

– Ну,   марш под навес! – сказала женщина. У нее было рябое быстроглазое лицо и   приветливая улыбка.      

– Ничего, –   ответил Тиррей, валяясь по земле в тщетных усилиях подняться.      

– Мне   только встать. Я должен идти.      

Он   ухватился за дверь и выпрямился, трясясь от разломившего все тело изнеможения,   но, встав, стиснул зубы и медленно пошел.      

Женщина   охала, сокрушенно качая головой и крича:      

– Иди   же, несчастный, пусть будет тебе лучше там, чем здесь! Что я могу? Сердце   разрывается, смотря на него!      

Насильно   заставляя себя идти, Давенант шаг за шагом чувствовал восстановление способности   двигаться. Не прошло десяти минут, как он вышел из мучительного состояния, но   его шаг стал неровен.      

Наступили   самые знойные часы дня, в запыленном и потном течении которых Давенант много   раз оборачивался взглянуть на гору; она отставала от него едва заметно,   принимая прежний вид синего далекого мира, – формы тучи на горизонте.      

Уже не   было подъемов и огибающих высоту закруглений; шоссе вело под уклон, и к закату   солнца Давенант увидел далекую равнину на берегу моря, застроенную зданиями.   Это был Лисе, блестевший и дымивший, как слой раскаленных углей.      

Думая,   что идет скорее, возбужденный близостью цели, Давенант на самом деле двигался   из последних сил, не в полном сознании происходящего, и так тихо, что последние   две мили шел три часа.      

Город   скрывался за холмами несколько раз и, когда уже начало темнеть, открылся со склона   окружающей его возвышенности линиями огней, занимающих весь видимый горизонт.   Стал слышен гул толпы, звон баковых колоколов на пароходах, отбивающих половину   восьмого, задумчивые гудки. Давенант принудил себя идти так быстро, как   позволяла боль в ногах и плечах. Автомобили обгоняли его, как птицы, несущиеся   по одной линии, но он уже видел неподалеку дома и скоро проник в тесные улицы   окраин, пахнущие сыростью и горелым маслом.      

Много   раз прохожие указывали ему дорогу к театру, но он все сбивался, попадая то на   темную площадь товарных складов, то на лестницы переулков, уводящих от центра   города. Хлеб в истрепанной газете мешал ему представлять себя среди роскошной   залы театра. Давенант положил хлеб на тумбу. Наконец два последних поворота   вывели его на громадную улицу, где жаркий вечер сверкал тысячами огней, а   движение экипажей представляло армию черных лиц с огненными глазами, ринувшихся   в бой против толпы. Вскинутые головы лошадей и задки автомобилей мелькали на   одном уровне с веселыми женскими лицами; витрины пылали, было светло, страшно и   упоительно. Но этот гремящий мир помог Давенанту в его последней борьбе с   подступающим беспамятством.      

– Где   театр? – спросил он молодого человека, который пытливо взглянул на него,   сказав:      

– Вы   стоите против театра.      

Давенант   всмотрелся; действительно, на другой стороне улицы был четырехэтажный дом с   пожаром внутри, вырывающимся из окон блеском электрических люстр. Внизу   оклеенные афишами белые арки и колонны галерей были полны народа; люди входили   и выходили из стеклянных дверей. Тогда Давенант спросил у надменной старухи:      

– Разве   уже восемь часов?      

– Без   пяти восемь, – сказала она, выведенная из презрительного колебания      

– ответить   или нет – лишь тем, что Давенант не сходил с места, глядя на нее в упор.      

Старая   дама тронула свою сумку и, убедясь, что ничего не похищено, рванулась плечом   вперед, а Давенант бросился к входу в театр. Он увидел кассу, но касса была   закрыта. Темное окно возвещало большими буквами аншлага, что билеты распроданы.      

Давенант   стал на середине вестибюля, мешая публике проходить, оглядываясь и ища глазами   тех, ради кого принял эти мучения. Огромная дверь в зал театра была полураскрыта,   там блестели золото, свет, ярко озаренные лица из прекрасного и недоступного   мира смеялись на фоне занавеса, изображающего голубую лагуну с парусами и   птицами. Тихо играла музыка. Большое зеркало отразило понурую фигуру с бледным   лицом и черным от пыли ртом. Это был Давенант, но он не узнал себя.      

– Могу   ли я войти? – спросил Давенант старого капельдинера, стоявшего у   дверей. – Я прибыл издалека. Прошу вас, пропустите меня.      

– Как   так?! – ответил капельдинер. – Что вы бормочете? Где ваш билет?      

– Касса   закрыта, но я все равно отдам деньги.      

– Однако   вы шутник, – сказал служащий, рассмотрев посетителя и отстраняя его, чтобы   дать пройти группе зрителей. – Уходи, или тебя выведут.      

– Что   такое? – подошел второй капельдинер.      

– Пьян   или поврежден в уме, – сказал первый, – хочет идти в зал без билета.      

– Ради   бога! – сказал Давенант. – Меня ждут. Я должен войти.      

– Вильтон,   выведите его.      

– Пойдем! –   приказал Вильтон, беря Тиррея за локоть.      

– Я   не могу уйти.      

– Ничего,   мы поможем. Ну-ка ползи!      

Вильтон   вывел Тиррея за дверь, слегка подтолкнув в спину, и сказал швейцару:      

– Снук,   не пропускать.      

Давенант   вышел на тротуар, сошел с него, оглянулся, нахмурился и стал всматриваться в   круговое движение экипажей перед театром. В отчаянии был он почти уверен, что   Футроз и дети его уже заняли свои места. Вдруг на скрещении вечерних лучей за   темной гривой мелькнули оживленные лица Роэны и Элли. Футроз сидел спиной к   Давенанту.      

– Здравствуйте!   Здравствуйте! – закричал Тиррей, бросаясь с разрывающимся сердцем сквозь   толпу, между колес и людей, к миновавшему его экипажу, затем не устоял и упал.      

Как   только его глаза закрылись, пред ним встали телеграфные провода с сидящими на   них птицами и потянулись холмы.      

– Кто-то   вскрикнул! – сказала Элли, оглядываясь на крик. – Тампико, смейся,   если хочешь, но мне почудился голос Давенанта. Это он зовет нас, в Покете.   Право, не совестно ли, что мы не взяли его?      

Футроз   не нашел, что ответить. Все трое оставили экипаж и скрылись в свете подъезда. Роэна   посмеялась над мнительностью сестры, и Элли тоже признала, что «сбрендила, надо   полагать». Затем наступило удовольствие осматривать чужие туалеты и сравнивать   их со своими нежными платьями.      

Давенант   оставался в замкнутом мире бреда, из которого вышел не скоро. Он был в доме   Футроза, и его беспрерывно звали то старшая, то младшая сестра: починить   водопроводный кран, повесить картину, прочитать вслух книгу, закрыть окно или   подать кресло. Он делал все это охотно, увлеченно, лежа на койке больницы   Красного Креста с воспалением мозга.      

       

 Часть II      

       

Глава I      

       

Дорога из   Тахенбака в Гертон, опускаясь с гор в двенадцати километрах от Гертона, заворачивает   у моря крутой петлей и выходит на равнину. Открытие серебряной руды неподалеку   от Тахенбака превратило эту скверную дорогу в очень недурное шоссе.      

Над   сгибом петли дороги, примыкая к тылу береговой скалы, стояла гостиница – одноэтажное   здание из дикого камня с односкатной аспидной крышей и четырехугольным   двориком, где не могло поместиться сразу более трех экипажей. Из окон гостиницы   был виден океан. Пройти к нему отнимало всего две минуты времени.      

Эта   гостиница называлась «Суша и море», о чем возвещала деревянная вывеска с   надписью желтой краской по голубому полю, хотя все звали ее «гостиницей   Стомадора» – по имени прежнего владельца, исчезнувшего девять лет назад, не сказав,   куда и зачем, и обеспечившего новому хозяину, Джемсу Гравелоту, владение   брошенным хозяйством законно составленной бумагой. В то время Гравелоту было   всего семнадцать лет, а гостиница представляла собою дом из бревен с двумя   помещениями. Через два года Гравелот совершенно перестроил ее.      

История   передачи гостиницы Стомадором не составляла секрета; именно о том и разговорился   Гравелот с возвращающимся в Гертон живописцем вывесок Баркетом. Баркет и его   дочь Марта остановили утром свою лошадь у гостиницы, зайдя поесть.      

У   хозяина были слуги – одна служанка и один работник. Служанка Петрония ведала   стряпню, провизию, уборку и стирку. Все остальное делал работник Фирс. Гравелот   слыл потешным холостяком; подозревали, что он носит не настоящее свое имя, и   размышляли о его манере обращения и разговора, не отвечающих сущности   трактирного промысла. Окрестные жители еще помнили общее удивление, когда стало   известно, что гостиницей завладел почти мальчик, работавший вначале один и все   делавший сам. У него был шкаф с книгами и виолончель, на которой он выучился   играть сам. Он не любезничал со служанкой и никого не посвящал в смысл своих городских   поездок. Кроме того, Гравелот исключительно великолепно стрелял и каждый день   упражнялся в стрельбе за гостиницей, где между зданием и скалой была   клинообразная пустота. Иногда, если шел дождь, эта стрельба происходила в   комнате. Такой хозяин гостиницы вызывал любопытство, временами выгодное для его   кошелька. Гравелот нравился женщинам и охотно шутил с ними, но их раздражал тот   оттенок задумчивого покровительства, с каким он относился к их почти всегда   детскому бытию. Поэтому он нравился, но не имел такого успеха, который выражается   прямой атакой кокетства.      

Разговор   о Стомадоре начался с вопроса Баркета: съездит ли Гравелот в Гертон посмотреть   дела и развлечения свадебного сезона.      

Гости и   Гравелот сидели за одним столом. Гравелот велел подать свой завтрак на общий   стол.      

– Там   будут различные состязания. Между прочим, конкурс стрельбы, а вы, как говорят,   дивный стрелок, – сказал Баркет, знавший Гравелота, так как несколько раз   останавливался у него, возвращаясь из Тахенбака.      

– Едва   ли поеду. Я стреляю хорошо, – без ложной скромности согласился   Гравелот. – Однако в Гертоне идет теперь другого рода стрельба – по дичи,   не согласной иметь даже царапину на своей нежной коже. Девять лет назад попал я   в эти места – тоже к разгару свадебного сезона.      

– Говорят,   что вы купили у Тома Стомадора гостиницу. Действительно так?      

– О   нет! Все произошло очень странно. Я шел из Лисса и остановился здесь ночевать.   Утром Стомадор сделал предложение отдать гостиницу мне, – он решил ее   бросить и переселиться в Гелъ-Гью. Гостиница не давала ему дохода: место   глухое, дорога почти пустынная, хотя он и сказал, что «тут дело не в этом».      

– Странный   человек! – заметил Баркет. – Он взял с вас деньги?      

– Денег   у меня не хватило бы купить даже Стомадорова поросенка. Он ничего не взял и   ничего не просил. «Ты человек молодой, – сказал мне Стомадор, –   бродишь без дела, и раз ты мне подвернулся, то бери, если хочешь, эту лачугу и   промышляй». Я согласился. Мне было все равно. В шкафу и кладовой остались   кое-какие запасы, к тому же – готовое помещение, две свиньи, семь кур. Я мог   жить здесь и работать у фермеров. На доходы я не надеялся.      

– Как   же он ушел? – спросила Марта.      

– С   мешком за плечами. Лошадь и повозку он уже продал. Ну, мы составили у нотариуса   в Тахенбаке бумагу о передаче гостиницы мне. Стомадор даже сам оплатил расходы   и, прощаясь сказал: «Ничего у меня не вышло с „Сушей и морем“. Может быть,   выйдет у тебя».      

– По-моему,   этот Стомадор какой-то ненормальный тип! – заметила круглолицая розовая   Марта, поклонница вещей ясных и точных.      

– Едва   ли, – ответил Гравелот. – У него была, может быть, особая мысль. Он   был одинок. Как знать, о чем думает человек? Встретил он меня дико, это так; я   спросил поесть. Стомадор стоял у окна, заложив руки за спину. «Очень мне надо   заботиться о тебе», – сказал он. «Но ведь вы хозяин?» – «Да, а что же из   этого?» – «То, что я должен был обратиться к вам, вот я обратился и спросил   поесть. Я заплачу». – «Но почему я должен тебя кормить? – закричал   Стомадор. – Какая связь между тем, что я хозяин, и тем, что ты голоден?» Я   так удивился, что замолчал. Стомадор успокоился и заявил: «Ищи, где хочешь, что   найдешь, то и ешь». Я решил прямо толковать его слова и вытащил из шкафа за   стойкой три бутылки вина, масло, окорок, холодный рис с перцем, пирог с репой,   все снес на стол и молча принялся за еду, а Стомадор ехидно смотрел. Наконец он   рассмеялся и сказал: «Экий ты дурак! Кто ты такой?» Вдруг он стал очень   заботлив ко мне, ничего не расспрашивая о том, как я жил раньше. Забавный,   грузный человек тронул меня до слез. Он постлал мне постель, заставил вымыться   горячей водой, а утром показал убогое хозяйство свое – почти что пустые стены –   и передал гостиницу довольно торжественно. Мы даже выпили по этому случаю.   Сказав: «Будь счастлив!» – он ушел, и я больше о нем ничего не знаю…      

– Конечно,   простая случайность, – подтвердил Баркет.      

– Случайность…   Случайность! – отозвался Граве-лот после короткого раздумья о словах   живописца вывесок. – Случайностей очень много. Человек случайно   знакомится, случайно принимает решения, случайно находит или теряет. Каждый   день полон случайностей. Они не изменяют основного направления нашей жизни. Но   стоит произойти такой случайности, которая трогает основное человека – будь то   инстинкт или сознательное начало, – как начинают происходить важные   изменения жизни или остается глубокий след, который непременно даст о себе   знать впоследствии.      

Марта и   Баркет плохо поняли Гравелота, думая:      

«Да,   странный человек этот молодой трактирщик, должно быть, он образованный человек,   скрывающий свое прошлое».      

– Рассуждение   основательное, – сказал Баркет, – но дайте, как говорится, пример из   практики.      

– Вот   вам примеры: человек видит проходящую женщину, о такой он мечтал всю жизнь, он   знакомится с ней, женится или погибает. Голодный находит кошелек в момент,   когда предчувствует, что его ждет выигрыш, заходит в клуб и выигрывает много   денег. В село приезжает моряк. Оживают мечты о путешествиях у какого-нибудь   мечтателя. Ему дан толчок, и он уходит бродить по свету. Или человек, когда-то   думавший покончить с собой, видит горизонтальный сук, изогнутый с выражением   таинственного призыва… Возможно, что несчастный повесится, так как откроются   его внутренние глаза, обращенные к красноречиво-притягательной силе страшного   дерева. Однако все это минует следующих людей: богатого – с находкой кошелька,   черствого – с женщиной, домоседа – с моряком и торопящегося к поезду – с   горизонтальной ветвью, удобной для петли. Если бы я девять лет назад имел   важную, интересную цель, – предложение Стомадора никак не могло быть моей   случайностью, я отказался бы. Его предложение попало на мою безвыходность.      

– В   самом деле! – захохотал Баркет. – Как это вы того… здорово   обрисовали.      

– Постой,   постой! – воскликнула Марта. – Пусть он скажет, как считать, если   человек выиграл в лотерею? Не ожидал выиграть, а получил много, поправил дела,   разбогател. Это как?      

– А   так, Марта: покупающий билет всегда хочет и надеется выиграть. Это – сознательное   усилие, не случайность.      

– Так   какой же ваш вывод? – осведомился Баркет. – То есть – итог?      

– Вот   какой: все, что неожиданно изменяет нашу жизнь, – не случайность. Оно – в   нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием.      

– Вот, –   сказала Марта, – я оступилась, сломала ногу, это – как?      

– Не   знаю, – уклонился Гравелот от ответа, чтобы избежать сложного объяснения,   непонятного девушке. – Впрочем, тут – другой порядок явлений.      

– Как   сбился, так уж и другой порядок. Все рассмеялись. Затем разговор перешел на обсуждение   свадебного сезона. Марте в будущем году тоже предстояло сделаться женой – пароходного   машиниста, – а потому она с удовольствием слушала речи отца и Гравелота.      

– Нынешний   сезон проходит очень оживленно, – говорил Баркет, – и я мог бы   перечислить десятки семейств, где венчаются. На днях венчается Ван-Конет, сын   губернатора Гертона, Пейвы и Сан-Фуэго; говорят, он сам, этот Ван-Конет, года   через два получит назначение в Мейклу и Саардан.      

– Желаю,   чтобы юная губернаторша наделала хлопот только в кондитерских, – сказал Гравелот. –   Кто же она?      

– Она   могла бы наделать хлопот даже у амстердамских бриллиантщиков, – заявил   Баркет с гордостью человека, имеющего счастье быть соотечественником знаменитой   невесты. – Консуэло Хуарец уже восемнадцать лет, но действительно, как   говорят, она еще ребенок. Сам брак ее указывает на это. Ведь Ван-Конет ведет   грязную, развратную жизнь. Она не красавица, бедняжка, но более милого существа   не сыщете вы от Покета до Зурбагана.      

– Почтенный   Баркет, не испортите же вы мне день, сказав, что Консуэло крива, горбата и   говорит в нос? Я любитель красивых пар.      

– Я   ее видела, – заявила Марта, – она действительно некрасива и много   смеется.      

– Вот   так всегда с женщинами: не любят они друг друга, – заметил Баркет и   принялся объяснять. – Разговор не о безобразии. Я хочу сказать, что   девушка с двумястами тысяч фунтов приданого, если она не ослепительно красива,   всегда даст повод к злословию. Наверное, скажут, что у жениха больше ума, чем   любви. Консуэло Хуарец очень привлекательна, отрадна, и все такое, но, понятно,   не совершенство безупречной, аттической красоты. Однажды я видел, как она шла с   собакой по улице. Прелестная девушка, настоящий апельсиновый цветок!      

Улыбнувшись   такому смешению восторга и педантизма, Гравелот выразил надежду, что сын   губернатора оценит достоинства своей жены после того, как она будет гулять с   ним и собакой вместе.      

– Остроумный   вывод, – сказал Баркет. – Только навряд ли Георг Ван-Конет оценит то   утешение, а может быть, даже искупление, которое посылает ему судьба. Большего   негодяя не сыщете вы от Клондайка до Огненной Земли.      

– Если   так, – что заставляет девушку бросаться в его объятия?      

– Она   любит его. Что вы хотите? Это всему решение. Собеседники не подозревали, что им   придется через несколько минут увидеть жениха Консуэло Хуарец. В это утро   Ван-Конет со своей компанией возвращался из поездки на рудники. Близость   бракосочетания заставила Ван-Конета, во избежание роковых слухов, устроить   очередную оргию в доме знакомого рудничного инспектора. За окном пропела   сирена, и у дверей остановился темно-зеленый автомобиль. Баркет посмотрел в   окно. Его лицо вытянулось.      

– Накликали! –   вскричал Баркет. – Приехал Ван-Конет, отвались моя голова! Это он!      

– Ты   шутишь! – сказала Марта, волнуясь от неожиданности и почтения.      

Гравелот   не побежал навстречу приехавшим, Он спокойно сидел. Отец с дочерью удивленно   смотрели на него.      

– Еще   нет девяти часов. Он едет из Тахенбака. Что это значит? – пробормотал   Баркет.      

– Кутил   всю ночь, я думаю, – шепнула Марта, рассматривая выходящих из экипажа людей. –   Там – Ван-Конет, его любовница Лаура Мульдвей и двое неизвестных. Уже знойно, а   они все в цилиндрах. О! Подвыпивши.      

– Ты   права, разумная дочь, – сказал Баркет. Гравелот поднялся встретить гостей.   Он подошел к раскрытой двери, наблюдая гуливого жениха. Это был высокий брюнет   с безупречно правильными чертами лица, тридцати пяти лет. Его прекрасное лицо   выглядело надменно-скорбным, как будто он давно примирился с необходимостью   жить среди недостойных его существ. Держась с затрудненной твердостью,   Ван-Конет всходил по деревянной лестнице «Суши и моря», неся на сгибе локтя   тонкие холодные пальчики Лауры Мульдвей, своей приятельницы из веселого мира   холостых женщин. Высокая белокурая Лаура Мульдвей, с детским лицом и чистосердечными   синими глазами, гибкостью тонкой фигуры напоминала колеблющуюся от ветерка   ленту. Зеленый жакет, серая шляпа с белым пером и серые туфельки Лауры стеснили   Марте дыхание. Сзади шли Сногден и Вейс. Сногден, приятель Ван-Конета,   сутуловатый и нервный, с темными баками на смуглом умном лице, пошатывался   рядом с Вейсом, хозяином недавно прибывшей в Гертон яхты, веснушчатым сонным   человеком, белые ресницы которого прикрывали нетвердый и бестолковый взгляд.      

– Эй,   любезный! – сказал Ван-Конет Гравелоту, которого можно теперь называть его   настоящим именем – Давенант. – Поездка утомительна, жара ужасна, и жажда   велика. Сногден, я должен восстановить твердость руки, я послезавтра подписываю   брачный контракт. Я не хочу, как уверяет Сногден, посадить кляксу.      

Говоря   так, он вместе с другими уселся за стол, напротив того стола, где сидели Баркет   с дочерью. Сногден подошел к буфету, сам выбрал вино, и Петрония, служанка   Давенанта, притащила четыре бутылки. Есть никто не хотел, а потому были поданы   только чищеные орехи и сушеные фрукты.      

– Да,   я посажу кляксу, – повторил Ван-Конет, проливая вино. – Но я застрелю   эту муху, Лаура, если она не перестанет мучить ваше мраморное чело.      

Действительно,   одна из немногочисленных мух усердно надоедала женщине, садясь на лицо. Лаура с   трудом прогнала ее.      

– После   такой ночи, – сказал Сногден, – я взялся бы подписать разве лишь   патент на звание мандарина.      

Несколько   обеспокоенный, Давенант внимательно следил за Ван-Конетом, который, заботливо   согнав со щеки Лауры возвратившуюся досаждать муху и приметив, куда на   простенок она села, начал целиться в нее из револьвера. Марта закрыла уши.   Ван-Конет выстрелил.      

Зрители,   умолкши, взглянули на место прицела и увидели, что дыра в штукатурке появилась   не очень близко к мухе. Та даже не улетела.      

– Мимо! –   заявил Сногден, в то время как охотник прятал свой револьвер в карман. –   Бросьте, Георг. Очень громко. Вы слышали, – обратился Сногден к   Вейсу, – историю двойного самоубийства? Это произошло вчера ночью. Двое   попали друг другу в лоб.      

– В   двух шагах?      

– В   пяти дюймах. Мне сказал за игрой Бекль. В гостинице «Генуя» застрелились влюбленные.   Хозяин горюет, так как возник слух, что из-за этих смертей все браки нынешнего   года будут несчастны. Ясно, что гостиница опустела.      

– Тьфу! –   плюнул Ван-Конет. – Не каркайте. Пусть предсказывают, кто и как хочет. Я женюсь   на своей обезьянке и залезу в ее защечные мешочки, где спрятаны сокровища.      

, –   Осмелюсь спросить, – почтительно обратился Бар-кет к знатному   посетителю. – Как произошло такое несчастье? Филипп Баркет, к вашим услугам,   мастерская вывесок, Безлюдная улица. 6, а также транспаранты, бенгальские огни,   если позволите… Печальное происшествие!      

Ван-Конет   хотел пропустить вопрос мимо ушей, но заметил розовое лицо Марты и не сдержал   бессмысленного позыва – коснуться, хотя бы словами, свежести девушки, задевшей   его фантазию.      

– Как?   Милейший, я не знаток. Должно быть, утолив свою страсть, оба поняли, что игра   не стоит свеч.      

Марта   покраснела под прищуренным на нее взглядом Ван-Конета и без нужды переместила   тарелку.      

– Странное   объяснение! – заметил Давенант, тихо смеясь.      

Все с   удивлением посмотрели на хозяина гостиницы, осмелившегося перебить Ван-Конета.      

Ван-Конет,   выпрямившись, думал о том же. Наконец, двинув бровью, он снизошел до ответа:      

– Чем   оно странно? Я нахожу, между прочим, что эта гостиница… странная. А можете вы   попасть в муху? Мне кажется, меткости ваших замечаний должно отвечать еще   какое-нибудь точное качество.      

Не поняв   скрытой пьяной угрозы и желая смягчить неловкость, Баркет набрался духом, заявив:      

– Гравелот   – первоклассный стрелок, не имеющий, я думаю, равных себе.      

– А!   В самом деле? Я обижен, – сказал Ван-Конет, начиная скучать.      

– Но   я тоже стрелок! – заявил Вейс. Захотев от скуки стравить всех, Лаура   обратилась к Давенанту:      

– Ах,   покажите ваше искусство! Ведь это все хвастуны.      

– Как,   и я?! – воскликнул Ван-Конет.      

– Ну,   вы, пожалуй, еще не очень плохой стрелок.      

– Мы   все – стрелки, – сказал Сногден. Опять села муха на подбородок Лауры, и   она махнула рукой перед лицом, сгоняя докучное насекомое.      

– Хозяин!   Застрелите муху с того места, где стоите! – приказал Ван-Конет.      

– В   случае удачи – плачу гинею. Вот она где сидит! На том столе.      

Действительно,   муха сидела на соседнем пустом столе, у стены, ясно озаряемая лучом.      

– Хорошо, –   покорно сказал Давенант. – Следите тогда.      

– Наверняка   промажете! – крикнул Сногден. От буфета до стола с мухой было не менее   пятнадцати шагов.      

– Ставлю   еще гинею!      

Давенант   задумчиво взглянул на него, вытащил свой револьвер с длинным стволом из кассового   ящика и мгновенно прицелился. Пуля стругнула на поверхности стола высоко взлетевшую   щепку, и муха исчезла.      

– Улетела? –   осведомился Вейс.      

– Ну   нет, – вступилась Мульдвей. – Я смотрела внимательно. Моя муха   растворилась в эфире.      

– Гинея   ваша, – отозвался Ван-Конет. Став угрюм, он бросил деньги на стол. Сногден   призвал служанку и отдал ей гинею для Давенанта.      

Все были   несколько смущены.      

Давенант   взял монету, которую принесла служанка, и внятно сказал:      

– Эти   деньги, а также и те, что лежат на столе, вы, Петрония, можете взять себе.      

– Случайное   попадание! – закричал Ван-Конет, разозленный выходкой Гравелота. – Попробуйте-ка   еще, а? На приданое Петронии, а?      

– Отчего   бы и не так, – сказал Давенант. – Шесть пуль осталось, и, так как   муху мы уже наказали, я вобью пулю в пулю. Хотите?      

– А   черт! – крикнул Сногден. – Вы говорите серьезно?      

– Серьезно.      

– Получайте   шесть гиней, – заявил Ван-Конет.      

– Игра   неравная, – вмешался Вейс. – Он должен тоже что-нибудь платить со   своей стороны.      

– Двенадцать   гиней, хотите? – предложил Давенант.      

– Ну   вот. И все это – Петронии, – сказал Ван-Конет, оглядываясь на пылающую от   счастья и смущения женщину.      

Противоположная   буфету стена была на расстоянии двадцати шагов. Давенант выстрелил и продолжал   колотить пулями в стену, пока револьвер не опустел. В штукатурке новых дырок не   появилось, лишь один раз осыпался край глубоко продолбленного отверстия.      

– А! –   сказал с досадой Ван-Конет после удрученного молчания и крика «Браво!» Лауры,   аплодировавшей стрелку. – Я, конечно, не знал, что имею дело с   профессионалом. Так. И все это – ради Петронии. Плачу тоже двенадцать гиней. Я   не нищий. Для Петронии. Получите деньги.      

На знак   хозяина трепещущая служанка взяла деньги, сказав:      

– Благодарю   вас. Прямо чудо.      

Она   засуетилась, потом стала у двери, блаженно ежась, вся потная, с полным кулаком   денег, засунутым в карман передника.      

Марта   тихо смеялась. Ван-Конету показалось, что она смеется над ним, и он захотел ее   оскорбить.      

– Что,   пышнощекая дева… – начал Ван-Конет; услышав торопливые слова Баркета: «Моя   дочь, если позволите», – он продолжал: – Достойное и невинное дитя, вы еще   не вошли в игру с колокольным звоном и апельсиновым цветом? Гертон полон   дураков, которые надеются остаться ими «до гробовой доски». А вы как? А?      

– Марта   выйдет замуж в будущем году, – почтительно проговорил Баркет, желая   выручить смутившуюся девушку. – Гуг Бурк вернется из плавания, и тогда мы   нарядим Марту в белое платье… Хе-хе!      

– Отец! –   воскликнула, краснея от смущения, Марта, но тут же прибавила: – Я рада, что это   произойдет в будущем году. Может быть, смерть тех двух, застрелившихся,   окажется для нас нынче несчастной приметой.      

– Ну,   конечно. Мы будем справлять поминки, – ответил Ван-Конет. – Сногден,   как зовут тех ослов, которые продырявили друг друга? Как же вы не знаете? Надо   узнать. Забавно. Не выходите замуж, Марта. Вы забеременеете, муж будет вас   бить…      

– Георг, –   прервала хлесткую речь Лаура Мульдвей, огорошенная цинизмом любовника, –   пора ехать. К трем часам вы должны быть у вашей невесты.      

– Да.   Проклятие! Клянусь, Лаура, когда я захвачу обезьянку, вы будете играть золотом,   как песком!      

– Э…   Э… – смущенно произнес Вейс. – насколько я знаю, ваша невеста очень любит   вас.      

– Любит?   А вы знаете, что такое любовь? Поплевывание в дверную щель.      

Никто   ему не ответил. Лаура, побледнев, отвернулась. Даже Сногден нахмурился, потирая   висок. Баркет испугался. Встав из-за стола, он хотел увести дочь, но она   вырвала из его руки свою руку и заплакала.      

– Как   это зло! – крикнула она, топнув ногой. – О, это очень нехорошо!      

Взбешенный   резким поведением хозяина, собственной наглостью и мрачно вещающим ссору Лауры,   так ясно аттестованной золотыми обещаниями разошедшегося джентльмена, Ван-Конет   совершенно забылся.      

– Ваше   счастье, что вы не мужчина! – крикнул он плачущей девушке. – Когда   муж наставит вам синяки, как это полагается в его ремесле, вы запоете на другой   лад.      

Выйдя   из-за стойки, Давенант подошел к Ван-Конету.      

– Цель   достигнута, – сказал он тоном решительного доклада. – Вы смертельно   оскорбили девушку и меня.      

Проливной   дождь, хлынувший с потолка, не так изумил бы свидетелей этой сцены и самого   Ван-Конета, как слова Давенанта. Баркет дернул его за рукав.      

– Пропадете! –   шепнул он. – Молчите, молчите! Сногден опомнился первым.      

– Вас   оскорбили?. – закричал он, бросаясь к Тиррею. – Вы.. как, бишь,   вас?.. Так вы тоже жених?      

– Все   для Петронии, – пробормотал, тешась, Вейс.      

– Я   не знаю, почему молчал Баркет, – ответил Давенант, не обращая внимания на   ярость Сногде-на и говоря с Ван-Конетом, – но раз отец молчал, за него   сказал я. Оскорбление любви есть оскорбление мне.      

– А!   Вот проповедник романтических взглядов! Напоминает казуара перед молитвенником!      

– Оставьте,   Сногден, – холодно приказал Ван-Конет, вставая и подходя к   Давенанту. – Любезнейший цирковой Немврод! Если, сию же минуту, вы не   попросите у меня прощения так основательно, как собака просит кусок хлеба, я   извещу вас о моем настроении звуком пощечины.      

– Вы   подлец! – громко сказал Давенант. Ван-Конет ударил его, но Давенант успел   закрыться, тотчас ответив противнику такой пощечиной, что тот закрыл глаза и   едва не упал. Вейс бросился между ними.      

В   комнате стало тихо, как это бывает от сознания непоправимой беды.      

– Вот   что, – сказала Вейсу Мульдвей, – я сяду в автомобиль. Проводите меня.      

Они   вышли.      

Сногден   подошел к Ван-Конету. У покинутого стола находились трое: Давенант, Сногден и   Ван-Конет. Баркет, наспех собрав поклажу, отвел Марту на двор и кинулся   запрягать лошадь.      

Давенант   слышал разговор, отлично понимая его оскорбительный смысл.      

– С   трактирщиком? – сказал Ван-Конет.      

– Да. –   ответил тот. – Таково положение.      

– Слишком   большая честь. Но не в том дело. Вы знаете, в чем.      

– Как   хотите. В таком случае моя роль впереди.      

– Благодарю,   вы – друг. Эй, скотина, – обратился Ван-Конет к Давенанту, – мы   смотрим на тебя, как на бешенное животное. Дуэли не будет.      

– Если   вы откажетесь от дуэли, – неторопливо объяснил Давенант, – я   позабочусь, чтобы ваша невеста знала, на какой щеке у вас будут лучше расти   волосы.      

Эти   взаимные оскорбления не могли уже вызвать нового нападения ни с той, ни с   другой стороны.      

– Вы   знаете, кому говорите такие замечательные вещи? – спросил Сногден.      

– Георгу   Ван-Конету я говорю их.      

– Да.   А также мне. Я – Рауль Сногден.      

– Двое   всегда слышат лучше, чем один.      

– Что   делать? – сказал Ван-Конет. – Вы видите, – этот человек одержим.   Вот что: вас известят, так и быть, вам окажут честь драться с вами.      

– Место   найдется, – ответил Давенант. – Я жду немедленного решения.      

– Это   невозможно, – заявил Сногден. – Будьте довольны тем, что вам обещано.      

– Хорошо.   Я буду ждать и, если ваш гнев остынет, приму меры, чтобы он начал пылать.   Наступило молчание.      

– Негодяй!..   Идем, – обратился Ван-Конет к Сногде-ну, медленно сходя по ступеням, в то   время как Сногден вынимал деньги, чтобы расплатиться. Швырнув два золотых на   покинутый стол, он побежал к автомобилю. Усевшись, компания исчезла в пыли   знойного утра.      

Задумавшись,   Давенант стоял у окна, опустив голову и проверяя свой поступок, но не видел в   нем ничего лишнего. Он был вынужденным, этот поступок.      

Расстроенная   Марта вскоре после того передала хозяину свою благодарность через отца, который   уже собрался уехать. Он был потрясен, беспокоился и упрашивал Давенанта найти   способ загладить страшное дело.      

Давенант   молча выслушал его и, проводив гостей, обратился к работе дня.      

 Глава II      

       

Большую   часть пути Ван-Конет молчал, ненавидя своих спутников за то, что они были   свидетелями его позора, но рассудок заставил его уступить требованиям   положения.      

– Я   хочу избежать огласки, – сказал Ван-Конет Лауре Мульдвей. – Обещайте   никому ничего не говорить.      

Лаура   знала, что Ван-Конет вознаградит ее за молчание. Если же не вознаградит, –   ее карты были сильны и она могла сделать безопасный ход на крупную сумму. Эта   неожиданная удача так оживила Мульдвей, что она стала мысленно благословлять   судьбу.      

– На   меня положись, Георг, – сердечно-иронически шепнула ему Лаура. – Я   только боюсь, что тот человек вас убьет. Не разумнее ли кончить все дело миром?   Если он извинится?      

– Поздно   и невозможно, – Ван-Конет задумался. – Да, поздно. Сногден заявил от   моего имени согласие драться.      

– Как   же быть?      

– Не   знаю. Я извещу вас.      

– Ради   бога, Георг!      

– Хорошо.   Но риск неизбежен.      

Ван-Конет   приказал шоферу остановиться у пригородной таверны и, кивнув Сногдену, чтобы   тот шел за ним, расстался с Вейсом, которого тоже попросил молчать о тяжелом   случае.      

– Дорогой   Георг, – ответил Вейс, – мне, каюсь, странно ваше волнение из-за   таких пустяков, которое следовало там же, на месте, исправить сногсшибательной   дракой. Но я буду молчать, потому что вы так хотите.      

– Дело   значительно сложнее, чем вам кажется, – возразил Ван-Конет. –   Характер и взгляды моей невесты решают, к сожалению, все. Я должен жениться на   ней.      

Вейс   уехал с Лаурой, а Ван-Конет и Сногден вошли в таверну и заняли отдельную   комнату.      

Сногден,   не имея состояния, обладал таинственной способностью хорошо одеваться, жить в   дорогой квартире и поддерживать приятельские отношения с холостой знатью. Ходил   слух, что он – шулер и шантажист, но, никогда не подкрепляемый фактами или даже   косвенными доказательствами, слух этот был ему скорее на пользу, чем во вред,   по свойству человеческого сознания восхищаться порядочностью, если ее атакуют,   и неуловимостью, если она талантлива.      

Догадываясь,   что хочет от него Ван-Конет, которому вскоре надо было ехать к Консуэло Хуарец,   Сногден предупредительно положил на стол часы, а затем распорядился подать   ликеры и кофе.      

– Сногден,   я пропал! – воскликнул Ван-Конет, когда слуга удалился. – Пощечина   приклеена крепко, и не сегодня, так завтра об этом узнают в городе. Тогда   Консуэло Хуарец, со свойственной ее нации театральной отвагой, будет ждать моей   смерти от пули этого Гравелота, потом нарыдается досыта и уйдет в монастырь или   отравится.      

– Вы   хорошо ее знаете?      

– Я   ее достаточно хорошо знаю. Это смесь патоки и гремучего студня.      

– Несомненно,   дядя Гравелот – идеальный стрелок, – заговорил Сногден, после продолжительного   размышления и вполне обдумав детали своего плана. – Даже тяжело раненный,   если вы успеете выстрелить раньше, Гравелот отлично поразит вас в лоб или нос,   куда ему вздумается.      

– Не   хватает еще, чтобы вы так же игриво нарисовали картину моих похорон.      

– Примите   это как размышление вслух, Ван-Ко-нет, – я не хочу вас ни дразнить, ни   мучить, а потому скорее разберем наши возможности. Примирение отпадает.      

– Почему? –   быстро спросил Ван-Конет, втайне надеявшийся замять дело хотя бы ценой нового   унижения. Потому что он вам дал пощечину, а также потому, что мы не можем быть   уверены в скромности Гравелота: идя мириться, рискуем наскочить на отказ. Ведь   вы первый его ударили.      

Ван-Конет   сжал виски, мрачно смотря в рюмку. Вздохнув, он улыбнулся и выпил.      

– Ничего   не понимаю. Сногден, помогите! Выручите меня! После кошмарной ночи с этой   Мульдвей у меня в голове сплошной вопль. Я теряюсь.      

– Георг, –   громко сказал Сногден, тряся за плечо приятеля, который, уронив лицо в ладони,   сидел полумертвый от страха и ненависти, – я вас спасу.      

– Ради   чертей, Рауль! Что вы можете сделать?      

– Прежде   чем сказать что, я требую слепого доверия.      

– Я   на все согласен.      

– Слепое   доверие есть главное условие. Второе: я должен действовать немедленно. Для моих   действий мне нужны наличные деньги.      

Ван-Конет   не был скуп, в чем Сногден убеждался довольно часто. Но, когда Сногден назвал   сумму – три тысячи, – Ван-Конет нахмурился и несколько охладел к   спасительному авторитету приятеля.      

– Так   много? Для чего вам столько денег?      

– Мною   записаны имена свидетелей. Баркет, его дочь, служанка и сам Гравелот, –   объяснил Сногден так серьезно, что Ван-Конет покоробился. – Со всеми этими   людьми я добьюсь их молчания. Гравелот будет стоить дороже других, но с   остальными я берусь устроить дешевле. Вейс уезжает сегодня. Лаура будет молчать,   надеясь на благодарность впоследствии. Люди не сложны. Иначе я давно бы уже   чистил прохожим сапоги или писал романы для воскресного приложения.      

– Вы   правы. Действуйте, – сказал Ван-Конет, вытаскивая книжку чеков. Написав   сумму, он подписал чек и передал его Сногдену.      

– Теперь, –   сказал Сногден, спрятав чек, – я буду говорить откровенно.      

– Самое   лучшее.      

– Прекрасно.   Мы – люди без предрассудков. Я устрою ваше дело, но только в том случае, если   вы выдадите мне теперь же вексель на два месяца, на сумму в десять тысяч   фунтов.      

Ван-Конет   не был так глуп, чтобы счесть эти напряженные, жестко сказанные слова шуткой.   Внешне оставшись спокоен, Ван-Конет молчал и вдруг, страшно побледнев, хватил   кулаком о стол с такой силой, что чашки слетели с блюдцев.      

– Что   за несчастный день! – крикнул Ван-Конет. – Неужели все пошло к черту?   И вы – вы, Сногден, грабите меня?! Как это понять? Я знаю, что вы не брезгуете   подачками, я знаю о вас больше, чем кто-нибудь. Но я не знал, что вы так злобно   воспользуетесь моим несчастьем.      

Сногден   взял трость и бросил чек на стол.      

– Вот   чек, – сказал он, испытывая громадное удовольствие игры, со всей   видимостью риска, но при успокоительном сознании безопасности. – Я   корыстен, вернее, я – человек дела. Ваш чек не вдохновляет меня. Прощайте. Я не   считаю эту ссору окончательной, и завтра, если будет еще не поздно, вы сможете   возобновить наши переговоры, когда десять тысяч покажутся вам не так значительны,   чтобы из-за них стоило лишиться остального.      

– Сногден,   вы меня оглушили, – сказал Ван-Конет, видя, что его друг направляется к   двери, и проклиная свою вспыльчивость. – Не уходите, а выслушайте. Я   согласен.      

– Боже   мой! – заговорил Сногден, так же решительно возвращаясь к своему стулу,   как покинул его, и опускаясь с видом изнеможения. – Боже мой! За те пять   лет, что я вас знаю, Георг, – начиная вашим проигрышем Кольберу, когда   понадобилось перетряхнуть мошну всех ростовщиков и я, как собака, носился из   Гертона в Сан-Фуэго, из Сан-Фуэго в Покет и опять в Гертон, – с тех дней   до сегодняшнего утра я был уверен, что в вас есть признательность заговорщика,   обязанного своему собрату по обстоятельствам той жизни, которую вы вели главным   образом благодаря мне. Я уже не говорю о случае с несовершеннолетней Матильдой   из дамского оркестра, когда вам угрожал суд. Я не говорю о моих хлопотах перед   вашим отцом, о деньгах для мнимого отступного Смиту, якобы грозившему   протестовать поддельный вексель, которого не было. Не говорю я и о спекуляциях,   принесших, опять-таки благодаря мне, вашей милости двенадцать тысяч за контрабанду.   Не говорю я также о множестве случаев моей помощи вам, попадавшему в грязные   истории с женщинами и газетчиками. Я не говорю о Лауре, которую буквально выцарапал   для вас из алькова Вагрена. Но я говорю о чести.. Нет, дайте мне сказать все.   Да, Ван-Конет, у людей нашего закала есть честь, и честь эта носит имя:   «взаимность». Лишь чувство чести заставляет меня напоминать вам о ней. Теперь,   когда я мог бы воспитать своего мальчика порядочным человеком, не знающим тех   чадных огней греха, в каких сжег свою жизнь его приемный отец, вы ударом кулака   по столу заявляете, что я грабитель и негодяй. Я был бы смешон и жалок, если бы   я был бескорыстен, так как это означало бы мою беспомощность спасти вас. Для   такого дела нужен человек, подобный мне, не стесняющийся в средствах. Кроме   того, я ваш друг, и согласитесь, что корыстный друг лучше бескорыстного врага.   Однако вам пора отрезвиться и ехать. Пишите вексель.      

Говоря о   мальчике, Сногден не сочинял. Восемь лет назад, выиграв крупную сумму, он из   прихоти купил у какой-то уличной нищенки грудного младенца и нанял ему   кормилицу. Впоследствии он привязался к мальчику и очень заботился о нем.      

– Так   вот цена мухи! Вексель я дам, – сказал Ван-Конет, которому, в сущности, не   оставалось ничего иного, как подчиниться уверенности и опыту Сногде-на. –   Есть ли у вас бланк?      

– У   меня есть про запас решительно все. Сногден передал Ван-Конету бланк и, когда   слуга принес чернила, стал искоса наблюдать, что пишет Ван-Конет.      

По   окончании этого дела Сногден сложил вексель и откровенно вздохнул.      

– Так   будет лучше, Георг, – сказал он рассудительным тоном взрослого,   успокаивающего ребенка, – уж вы поверьте мне. Крупная сумма воспламеняет   способности и усиливает изобретательность.      

– Но,   черт побери, посвятите же меня в ваши затеи!      

– К   чему? Я, должен вам сказать, не люблю критики. Она расхолаживает. Что же   касается моих действий, они так неоригинальны, что вы впадете в сомнения, тогда   как я отлично знаю себя и абсолютно убежден в успехе.      

– О,   как я буду рад, Сногден. Могу ли я спокойно ехать к Консуэло?      

– Да.   Можете и должны.      

– Но,   Сногден, допустим невероятное для вашего самолюбия – что вы спасуете.      

– Я   отдам вексель вам, и вы при мне разорвете его, – твердо заявил   Сногден. – Отправляйтесь и ждите у Хуарец. Я извещу вас.      

Ван-Конет   несколько успокоился. Они расплатились, вышли и направились в противоположные   стороны. Сногден так и не сказал, что хочет предпринять, а Ван-Конет поехал   брать ванну и собираться к своей невесте.      

 Глава III      

       

Молоденькая   невеста Ван-Конета, Консуэло Хуарец, была единственное дитя Педро Хуареца,   разбогатевшего продажей земельных участков. Владелец табачных плантаций и   сигаретных фабрик, депутат административного совета, человек, вышедший из   низов, Хуарец стал очень богат лишь к старости. Его жена была дочерью скотопромышленника.   Десятилетнюю Консуэло родители отправили в Испанию, к родственникам матери. Там   она окончила пансион и вернулась семнадцатилетней девушкой. Таким образом,   легкомысленные нравы гертонцев не влияли на Консуэло. Она приехала незадолго до   годового праздника моряков, который устраивался в Гертоне 9 июня в память   корабля «Минерва», явившегося на Гертонский рейд 9 июня 1803 года. Танцуя,   Консуэло познакомилась с Ван-Конетом и вскоре стала его любить, несмотря на   репутацию этого человека, которой, как ни странно, она верила, спокойно   доказывая себе и не желавшему этого брака расстроенному отцу, что ее муж станет   другим, так как любит ее. На взгляд Консуэло, ничего не знавшей о жизни,   сильная любовь могла преобразить даже отъявленного бандита. Немного она   ошибалась в этом, и разве лишь потому, что такая любовь действует только на   сильных и отважных людей.      

Как   следствие прямого и доверчивого характера Консуэло, важно рассказать, что она   первая призналась Ван-Конету в своей любви к нему и так трогательно, как это   способно выразить только неопытное существо. Всякий избранник Консуэло на месте   Ван-Конета, чувствуя себя наполовину прощенным, крепко задумался бы, прежде чем   взять важное обязательство охранять жизнь и судьбу девушки, дарящей сердце так   легко, как протягивают цветок. Ван-Конет притворился влюбленным ради богатого   приданого, несколько недоумевая, при всех успехах своих среди женщин, как это   жертва сама выбежала под его выстрел, когда он только еще изучал след. Его отец   жаждал приданого больше, чем сын. Август Ван-Конет так погряз в долгах и   растратах, что его служебное, а также материальное банкротство было лишь   вопросом времени.      

Два   месяца сын губернатора прощался с холостой жизнью, более или менее успешно скрывая   свои похождения. Приближался день брака, а сегодня Ван-Конет должен был   приехать к невесте для разговора, который девушка считала весьма важным. Она   хотела искренне, сердечно сказать ему о своей любви, чтобы затем взять с него   обещание быть ей верным и настоящим другом. Это было естественное волнение   девушки, смутно чувствующей всю важность своего шага и стремящейся к   немедленному порыву всех лучших чувств как в себе, так и в избраннике, чтобы   забежать сердцем в тайну близости многих лет, которые еще впереди.      

Семья   Хуарец обыкновенно не уезжала из пригородного имения, но за неделю до бракосочетания   Консуэло с матерью переехали в городской дом, стоявший на возвышении за узкой Карантинной   улицей, неподалеку от сквера и церкви св. Маврикия. Одноэтажный дом Хуареца   представлял группу из трех белых кубов различной высоты, с плоскими крышами и   каменной площадкой лицевого фасада, на которую поднимались по ступеням.   Площадка эта была обнесена чугунной решеткой. Отсюда виднелась часть крыш   Карантинной и других улиц, прилегающих к ней, до отдаленных семиэтажных громад   новейшей постройки. Восточная часть дома имела две террасы, расположенные   рядом, одна выше другой. Внутренний двор, с балконами, фонтаном и пальмами   среди клумб, был любимым местопребыванием Консуэло. Там она читала и   размышляла, и туда горчичная мулатка провела Ван-Конета, приехавшего с   опозданием на четверть часа, так как, расставшись со Сногденом, он занялся   приведением в равновесие своих нервов, ради чего долго сидел в ванне и выпил   мятный коктейль.      

Баркет   удачно определил Гравелоту впечатление, производимое Консуэло, а потому следует   лишь взглянуть на нее так близко, как часто имел эту возможность Ван-Конет. При   всем богатстве своем девушка любила простоту, чем сильно раздражала жениха,   желавшего, чтобы финансовое могущество семьи, лестное для него, отражалось   каждой складкой платьев его невесты. Для этого свидания Консуэло выбрала белую   блузку с отложным воротником и яркую, как пион, юбку; на ее маленьких ногах   были черные туфли и белые чулки. Тонкая золотая цепочка, украшенная крупной   жемчужиной, обнимала смуглую шею девушки двойным рядом, в черных волосах стоял   черепаховый гребень. Ни колец, ни серег Консуэло не носила. Кисти ее рук по   сравнению с маленькими ногами казались рукой мальчика, но как в пожатии, так и   на взгляд производили впечатление доброты и женственности. В общем, это была   хорошенькая девушка с приветливым лицом, ясными черными глазами, иногда очень   серьезными, и с очаровательными ресницами – легкая фигурой, небольшого роста,   хотя подвижность, стройность и девически тонкие от плеча руки делали Консуэло   выше, чем в действительности она была, достигая лишь подбородка Ван-Конета. Ее   голос, звуча одновременно с дыханием, имел легкий грудной тембр и был так   приятен, что даже незначительные слова звучали в произношении Консуэло скрытым   чувством, направленным, может быть, к другим, более важным предметам сознания,   но свойственным ее тону, как дыхание – ее речи.      

С такой   девушкой был помолвлен Ван-Конет. Встреченный матерью Консуэло, худощавой   женщиной, отчасти напоминающей дочь, в темном шелковом платье, отделанном   стеклярусом, Ван-Конет уделил несколько минут будущей теще, притворяясь, что   ничего не интересует его, кроме невесты. Хотя у Винсенты Хуарец были живые,   проницательные глаза, некогда снившиеся многим мужчинам, но, поддакивая мужу и   вздыхая вместе с ним, тайно она была на стороне Ван-Конета. Олицетворение   элегантного порока, склонившегося перед сильным и свежим чувством, умиляло ее   романтическую натуру. Кроме того, дочери скотовода грехи знатных лиц казались   не следствием дурных склонностей, а лишь подобием причудливого, рискованного   спорта, который нетрудно подменить идиллией.      

Поговорив   с ней, Ван-Конет ушел к невесте. Заметив его, Консуэло расцвела, зарделась. Ее   взгляды выражали нежность и нетерпение говорить о чем-то безотлагательном.      

Со   скукой, угнетенный страхом дуэли, Ван-Конет, лицемеря осторожно и кротко, начал   играть роль любящего – одну из труднейших ролей, если сердце играющего не   тронуто хотя бы симпатией. Если оно смеется, а любовь девушки безоглядная,   успех игры обеспечен – нет стеснения ни в словах, ни в позах: будь спокоен,   подозрительно ровен, даже мрачен и вял – сердце женское найдет объяснение   всему, все оправдает и примет вину на себя.      

Ван-Конет   поцеловал руку Консуэло, но она обняла его, поцеловала в висок, отстранилась,   взяла за руку и подвела к стулу.      

– Идите   сюда, сядьте… Садитесь, – повторила девушка, видя, что Ван-Конет задумался   на мгновение. – Оставьте все ваши дела. Вы теперь со мной, а я с вами.      

Они сели   и повернулись друг к другу. Консуэло взяла веер. Обмахнувшись, девушка   вздохнула. Глаза ее, смеясь и тревожась, были устремлены на молчаливого жениха.      

– Я   в страшной тоске, – сказала Консуэло. – Вы знаете, что произошло?   Сегодня весь Гертон говорит о самоубийстве двух человек. Он ужасно любил ее, а   она его. Как горестно, не правда ли? Им не давали жениться, а они не снесли   этого. Только посмертная записка рассказывает причину несчастья. Там так и   написано:      

«Лучше   смерть, чем разлука». Так написала она. А он приписал: «Мы не расстанемся. Если   не можем вместе жить, то пусть вместе умрем». Теперь все говорят, что это –   дурное предзнаменование и что те, кто обвенчается в нынешнем году, несчастливо   кончат, да и жизнь их будет противной. Как вы думаете, не отложить ли нам брак   до будущей весны? Мне что-то страшно, я так боюсь всего такого, и из головы не   выходит. Вы уже слышали?      

– Я   слышал эту историю, – сказал Ван-Конет, беря из рук Консуэло веер и   рассматривая живопись на слоновой кости. – Замечательная вещь. Но я так   люблю вас, милая Консуэло, что суеверия не тревожат меня.      

– О,   вы меня любите! – тихо вскричала девушка, схватывая веер, причем Ван-Конет   удержал его, так что их руки сблизились. – Но это правда?      

Консуэло   рассмеялась, затем стала серьезной, и опять неудержимый счастливый смех, подобно   утренней игре листьев среди лучей, осветил ее всю.      

– Это   правда? А если это неправда? Но я пошутила! – крикнула она, заметив, что   левая бровь Ван-Конета медленно и патетически поднялась. – Ведь это так   чудесно, что вот мы, двое, я и вы, так сильно, сильно, навсегда любим. Лучше не   может быть ничего, по-моему. А как думаете вы?      

– Я   так же думаю. Мне кажется, что вы высказываете мои мысли.      

– В   самом деле? Я очень рада, – медленно произнесла Консуэло, отвертываясь и   опуская голову с желанием вызвать торжественное настроение, но улыбка бродила   на ее полураскрытых губах. – Нет! Мне весело, – сказала она,   выпрямляясь и вздохнув всей грудью. – Я могу сидеть так долго и смотреть   на вас. Всего не скажешь! Целое море слов, как волн в море. Так как же нам   быть? Пожалуйста, успокойте меня.      

Ван-Конет   хотел оживиться, непринужденно болтать, но не мог. Ожидание известий от   Сногдена черной рукой лежало на его стесненной душе. Консуэло заметила   состояние Ван-Конета, и он заговорил в тот момент, когда она уже решила   спросить, что с ним случилось.      

– Какой   смысл беспокоиться? – сказал Ван-Конет. – Все дело в том, что   глупость, высказанная каким-нибудь одним человеком, приобретает вид чего-то   серьезного, если ее повторит сотня других глупцов. Погибших, разумеется, жаль,   но такие истории происходят каждый день, если не в Гертоне, то в Мадриде, если   не в Мадриде, то в Вене. Вот и все, я думаю.      

– Вы   так уверенно говорите». Ах, если бы так! Но если человек обратит это на себя…   если он не расстается с печальными мыслями…      

Консуэло   запуталась и сама прервала себя:      

– Сейчас   я придумаю, как выразить. Вас как будто грызет забота. Разве я ошибаюсь?      

– Я   полон вами, – сказал, проникновенно улыбаясь, Ван-Конет.      

– Ах   да… Я поняла, как сказать свою мысль. Если человек полон счастья и боится за   него, не может ли чужая трагедия оставить в душе след, и след этот повлияет на   будущее?      

– Клянусь,   я с удовольствием воскресил бы гертонских Ромео и Джульетту, чтобы вас не   одолевали предчувствия.      

– Да.   А воскресить нельзя! Странно, что моя мать вам ничего не сказала.      

– Ваша   матушка не хотела, должно быть, меня тревожить.      

– Моя   матушка… Ваша матушка… Ах-ах-ах! – укоризненно воскликнула Консуэло, передразнивая   сдержанный тон жениха. – Ну, хорошо. Вы помните, что у нас должен быть   серьезный разговор?      

– Да.      

– Георг, –   серьезно начала Консуэло, – я хочу говорить о будущем. Послезавтра   состоится наша свадьба. Нам предстоит долгая совместная жизнь. Прежде всего мы   должны быть друзьями и всегда доверять друг Другу. а также чтобы не было между   нами глупой ревности.      

Она   умолкла. Одно дело – произносить наедине с собой пылкие и обширные речи, другое   – говорить о своих желаниях внимательному, замкнутому Ван-Коне-ту. Поняв, что   красноречие ее иссякло, девушка покраснела и закрыла руками лицо.      

– Ну   вот, я запуталась, – сказала она, но, подумав и открыв лицо, ласково   продолжала: – Мы никогда не будем расставаться, все вместе, всегда: гулять,   читать вслух, путешествовать, и горевать, и смеяться… О чем горевать? Это   неизвестно, однако может случиться, хотя я не хочу, не хочу горевать!      

– Прекрасно! –   сказал Ван-Конет. – Слушая вас, не хочешь больше слушать никого и ничто.      

– Не   очень красивый образ жизни, который вы вели, – говорила девушка, –   заставил меня долго размышлять над тем – почему так было. Я знаю: вы были   одиноки. Теперь вы не одиноки.      

– Клевета!   Черная клевета! – вскричал Ван-Конет. – Карты и бутылка вина… О,   какой грех! Но мне завидуют, у меня много врагов.      

– Георг,   я люблю вас таким, какой вы есть. Пусть это две игры в карты и две бутылки   вина. Дело в ваших друзьях. Но вы уже, наверно, распростились со всеми ними.   Если хотите, мы будем играть с вами в карты. Я могу также составить компанию на   половину бутылки вина, а остальное ваше.      

Она   рассмеялась и серьезно закончила:      

– Друг   мой, не сердитесь на меня, но я хочу, чтобы вы сжали мне локоть.      

– Локоть? –   удивился Ван-Конет.      

– Да,   вы так крепко, горячо сжали мне локоть один раз, когда помогали перепрыгнуть ручей.      

Консуэло   согнула руку, протянув локоть, а Ван-Конет вынужден был сжать его. Он сжал   крепко, и Консуэло зажмурилась от удовольствия.      

– Вот   хороша такая крепкая любовь, – объяснила она. – Знаете ли вы, как я   начала вас любить?      

– Нет.      

Прошло   уже три часа, как Ван-Конет предоставил Сногдену улаживать мрачное дело. Его   беспокойство росло. С трудом сидел он, угнетенно выслушивая речи девушки.      

– Вы   стояли под балконом и смотрели на меня вверх, бросая в рот конфетки. В вашем   лице тогда мелькнуло что-то трогательное. Это я запомнила, никак не могла   забыть, стала думать и узнала, что люблю вас с той самой минуты. А вы?      

Вопрос   прозвучал врасплох, но Ван-Конет удачно вышел из затруднения, заявив, что он   всегда любил ее, потому что всегда мечтал именно о такой девушке, как его   невеста.      

Дальше   пошло хуже. Настроение Ван-Конета совершенно упало. Он усиливался наладить   разговор, овладеть чувствами, вниманием Консуэло и не мог. Ни слов, ни мыслей у   него не было. Ван-Конет ждал вестей от Сногдена, проклиная плеск фонтана и   слушая, не раздадутся ли торопливые шаги, извещающие о вызове к телефону.      

После   нескольких робких попыток оживить мрачного возлюбленного Консуэло умолкла.   Делая из деликатности вид, что задумалась сама, она смотрела в сторону; губки   ее надулись и горько вздрагивали. Если бы теперь она еще раз спросила   Ван-Конета: «Что с ним?» – то окончательно расстроилась бы от собственных слов.   Несколько рассеяло тоску появление Винсенты, объявившей, что приехал отец.   Действительно, не успел Ван-Конет пробормотать нескладную фразу, как увидел   Педро Хуареца, тучного человека с угрюмым лицом. Взглянув на дочь, он понял ее   состояние и спросил:      

– Вы   поссорились?      

Консуэло   насильственно улыбнулась.      

– Нет,   ничего такого не произошло.      

– Я   ругался с моей женой довольно часто, – сообщил старик, усаживаясь и   вытирая лицо платком. – Ничего хорошего в этом нет.      

Эти   умышленно сказанные, резко прозвучавшие слова еще более расстроили Консуэло.   Опустив голову, она исподлобья взглянула на жениха. Ван-Конет молчал и тускло   улыбался, бессильный сосредоточиться. Бледный, мысленно ругая девушку грязными   словами и проклиная невесело настроенного Хуареца, который тоже был в   замешательстве и медлил заговорить, Ван-Конет обратился к матери Консуэло:      

– Очень   душно. Вероятно, будет гроза.      

– О!   Я не хочу, – сказала та, присматриваясь к дочери, – я боюсь грозы.      

Снова   все умолкли, думая о Ван-Конете и не понимая, что с ним произошло.      

– Вам   нехорошо? – спросила Консуэло, быстро обмахиваясь веером и готовая уже   расплакаться от обиды.      

– О,   я прекрасно чувствую себя, – ответил Ван-Конет, взглянув так неприветливо,   что лицо Консуэло изменилось. – Напротив, здесь очень прохладно.      

Выдав   таким образом, что не помнит, о чем говорил минуту назад, Ван-Конет не мог больше   переносить смущения матери, расстройства Консуэло и пытливого взгляда старика   Хуареца. Ван-Конет хотел встать и раскланяться, как появилась служанка,   сообщившая о вызове гостя к телефону Сногденом. Не только оповещенный, но и все   были рады разрешению напряженного состояния. Что касается Ван-Конета, то кровь   кинулась ему в голову, сердце забилось, глаза живо блеснули, и, торопливо   извиняясь, взбежал он вслед за служанкой по внутренней лестнице дома к телефону   проходной комнаты.      

– Сногден! –   крикнул Ван-Конет, как только поднес трубку к тубам. – Давайте, что есть,   сразу – да или нет?      

– Да, –   ответил торжествующе-снисходительный голос, – категорическое да, хотя пришлось   иметь дело с вашим отцом.      

Ван-Конет   сжался: среди радости упоминание об отце намекнуло о чем-то и обещало неприятную   сцену. Однако «да» все перевешивало в этот момент.      

– Черти   целуют вас! – закричал он. – Но, как бы там ни было, дыхание   вернулось ко мне. Ждите меня через час.      

– Хорошо.   Признаете ли вы, что я знаю цену своих обещаний?      

– Отлично.   Не хвастайтесь.      

Ван-Конет   засмеялся и, глубоко, спокойно дыша, вернулся к фонтану.      

Семья   молча сидела, дожидаясь его возвращения. Консуэло печально взглянула на жениха,   но, заметив, что он весь ожил, смеется и еще издали что-то говорит ей, сама   рассмеялась, порозовела. Догадавшись о перемене к лучшему, Винсента Хуарец   посмотрела на Ван-Конета с благодарностью; даже отец Консуэло обрадовался концу   этого унизительного как для него, так и для его дочери и жены омертвения   жениха.      

– Что-нибудь   очень приятное? – воскликнула Консуэло, прощая Ван-Конета и гордясь его   прекрасным любезным лицом. – Вы задали мне загадку! Я так беспокоилась!      

– Признаюсь, –   сказал Ван-Конет, – да, меня беспокоило одно дело, но все уладилось. Мою   кандидатуру на должность председателя компании сельскохозяйственных предприятий   в Покете поддерживают два влиятельных лица. Вот этого я и ждал, от этого   приуныл.      

– О,   надо было сказать мне! Ведь я ваша жена! Я – самое влиятельное лицо!      

– Конечно,   но… – Ван-Конет поцеловал руку девушки и сел, довольно оглядываясь. – По   всей вероятности, мы с Консуэло будем жить в Покете, – сказал он   Хуа-рецу, – как уже и говорилось об этом.      

– Мне   дорого мое дитя, – неожиданно трогательно и твердо сказал Хуарец, –   она у меня одна. Я хочу на вас надеяться, да, я надеюсь на вас.      

– Все   будет хорошо! – воскликнул Ван-Конет, заглядывая во влажные глаза девушки   с сиянием радости, полученной от разговора с Сногденом, и придумывая тему для разговора,   которая могла бы заинтересовать всех не более как на десять минут, чтобы   поспешить затем на свидание и узнать от Сногдена подробности благополучной   развязки.      

 Глава IV      

       

Дела и   заботы Сногдена обнаружатся на линии этого рассказа по мере его развития, а потому   внимание должно быть направлено к Давенанту и коснуться его жизни глубже, чем   он сам рассказал Баркету.      

Подобранный   санитарной каретой перед театром в Лиссе, Давенант был отвезен в госпиталь   Красного Креста, где пролежал с воспалением мозга три недели. Как ни тяжело он   заболел, ему было суждено остаться в живых, чтобы долго помнить   пламенно-солнечную гостиную и детские голоса девушек. Как игра, как ясная и   ласковая забота жизни о невинной отраде человека, представлялась ему та судьба,   какую он бессознательно призывал.      

По   миновании опасности Давенант несколько дней еще оставался в больнице, был слаб,   двигался мало, большую часть дня лежал, ожидая, не разыщет ли его Галеран или   Футроз. Его тоска начиналась с рассветом и оканчивалась дремотой при наступлении   ночи; сны его были воспоминаниями о незабываемом вечере со стрельбой в цель.   Серебряный олень лежал под его подушкой. Иногда Тиррей брал эту вещицу,   рассматривал ее и прятал опять. Наконец он уразумел, что его пребывание в чужом   городе лишено телепатических свойств, могущих указать местонахождение беглеца   кому бы то ни было. Теперь был он всецело предоставлен себе. Он вспоминал   своего отца с такой ненавистью, что мысли его о нем были полны стона и   скрежета. Выйдя из больницы, Давенант отправился пешком на юг, чтобы уйти от   Покета как можно далее. Дорогой он работал на фермах и, скопив немного денег,   шел дальше, выветривая тоску. А затем Стомадор отдал ему «Сушу и море».      

В тот   день Давенанту никак не удавалось побыть одному до самого вечера, так как была   суббота – день разъездов с рудников в город. Торговцы ехали закупать товары,   служащие – повеселиться со знакомыми, рабочие, получившие расчет, –   хватить дозу городских удовольствий. Многие из них требовали вина, не оставляя   седла или не выходя из повозок, отчего Петрония часто выбегала из дверей с   бутылкой и штопором, а Давенант сам служил посетителям.      

За   хлопотами и расчетами всякого рода его гнев улегся, но тяжкое оскорбление,   нанесенное Ван-Конетом, осветило ему себя таким опасным огнем, при каком уже   немыслимы ни примирение, ни забвение. Угадывая свадебные затруднения   высокопоставленного лица, а также имея в виду свое искусство попадать в цель,   Давенант отлично сознавал, насколько Ван-Конету рискованно принимать поединок;   однако другого выхода не было, разве лишь Ван-Конет стерпит пощечину под тем   предлогом, что удар трактирщика, так как и уличное нападение, не могут его   унизить. На такой случай Давенант решил ждать двадцать четыре часа и, если   Ван-Конет откажется, напечатать о происшествии в местной газете. Такую услугу   мог ему оказать Найт, брат редактора газеты «Гертонские утренние часы»,   человек, часто охотившийся с Гравелотом в горах и искренне уважавший его.   Однако Давенант так еще мало знал людей, что подобные диверсионные соображения   казались ему фантазией, на самом же деле он не хотел сомневаться в храбрости   Ван-Конета. Единственное, что Давенант допускал серьезно, – это   вынужденное признание противником своей вины перед началом поединка; тогда он   простил бы его. Если же гордость Ван-Конета окажется сильнее справедливости и   рассудка, то на такой случай Давенант намеревался ранить противника неопасно,   ради его молоденькой невесты, не виноватой ни в чем. Эту девушку Давенант не   хотел наказывать.      

Самые   тщательные размышления, если они имеют предметом еще не наступившее происшествие,   обусловленное какими-нибудь случайностями его разрешения, есть размышления, по   существу, отвлеченные, и они скоро делаются однообразны; поэтому, все   передумав, что мог, Давенант стал с часу на час ожидать прибытия секундантов   Ван-Конета, но много раз убирались и накрывались столы для посетителей, которым   Давенант ничего не говорил о событиях утра, запретив также болтать Петронии, а   день проходил спокойно, как будто никогда за большим столом против окна не   сидели Лаура Мульдвей, отгонявшая муху, и Георг Ван-Конет, смеявшийся со злым   блеском глаз. Радостным и чудесным был этот день только для служанки Петронии,   неожиданно осчастливленной восемнадцатью золотыми. Но не так поразили ее   деньги, скотская грубость Ван-Конета и драка с ее хозяином, как поведение   Гравелота, который ударил богатого человека, отказался от выигрыша и, пустяков   ради, грудью встал против своей же доходной статьи из-за надутых губ   всхлипывающей толстощекой девчонки, которой, по мнению Петронии, была оказана   великая честь: «такой красавец, кавалер важных дам, изволил с ней пошутить».      

Петрония   служила недавно. Работник Давенанта, пожилой Фирс, терпеливо сближался с ней, и   она начала привыкать к мысли, что будет его женой. Восемнадцать гиней делали ее   независимой от накоплений Фирса. Улучив минуту, когда тот привез бочку воды,   Петрония вышла к нему на двор и сказала:      

– Знаете,   Фирс, когда вас не было, приезжал сын губернатора с какой-то красавицей… Хотя   она очень худая… Он, а также его двое друзей, все богачи, дали мне двадцать   пять фунтов.      

– Это   было во сне, – сказал Фирс, подходя к ней и беря ее твердую блестящую руку   с засученным до локтя рукавом.      

Петрония   освободила руку и вытащила из кармана юбки горсть золотых.      

– Врете.   Это хозяин посылает вас за покупками, – сказал Фирс. – А вы сочиняете   по примеру Гравелота. Вы заразились от него сочинениями, – Признайтесь! Он   мне сказал на днях: «Фирс, как вы поймали луну?» В ведре с водой, понимаете,   отражалась луна, так он просил, чтобы я не выплеснул ее на цветы. Заметьте, не   пьян, нет! Я только обернулся, а затем отвернулся. Не люблю я таких шуток.   Выходит, что я – глупее его? Итак, едете в город покупать? – Да, – ответила   Петрония, сознавая, что положение изумительно и что у Фирса нет причины верить   истине происшествия, а рассказать о стрельбе она боялась: Фирс умел вытягивать   из болтунов подробности, и тогда, если узнает о ее нескромности Гравелот, ему,   пожалуй, вздумается забрать деньги себе.      

– Петрония! –   закричал Давенант из залы, видя, что появилось несколько фермеров.      

Она не   слышала, и он, выйдя ее искать, заглянул в кухонную дверь. Петрония стояла у   притолоки, откинув голову, пряча за спиной руки, мечтая и блаженствуя. Весь   день она тревожно присматривалась к хозяину, стараясь угадать, – не сошел   ли Гравелот с ума. Такой ее взгляд поймал Давенант и теперь, но, думая, что она   беспокоится о нем из-за утренней сцены, улыбнулся. Ему понравилось, как она   стояла, цветущая, рослая, олицетворение хозяйственности и здоровья, и он   подумал, что Петрония будет помнить этот день всю жизнь, как своенравно залетевшую   искру чудесной сказки. «Вся ее жизнь, – думал Давенант, – примет   оттенок благодарного воспоминания и надежды на будущее».      

Она   встрепенулась, а хозяин отослал ее и сказал Фирсу:      

– Кажется,   вам нравится моя служанка, Фирс? Женитесь на ней.      

– Мало   ли нравится мне служанок, – замкнуто ответил Фирс, распрягая лошадь, на   всех не женишься.      

– Тогда   на той, которая перестанет быть для вас служанкой.      

Фирс не   понял и подумал: «С чего он взял, что я держу служанок?»      

– Ехать   ли за капустой? – спросил Фирс.      

– Вы   поедете за ней завтра.      

Давенант   возвратился к буфету, замечая с недоумением, что солнце садится, а из города   нет никаких вестей от Ван-Конета. По-видимому, его осмеяли и бросили, как   бросают обжегшее пальцы горячее, казавшееся безобидным на взгляд железо.   Рассеянно наблюдая за посетителями, которых оставалось все меньше, Давенант   увидел человека в грязном парусиновом пальто и соломенной шляпе; пытливый, себе   на уме взгляд, грубое лицо и толстые золотые кольца выдавали торговца. Так это   и оказалось. Человек сошел с повозки, запряженной парой белых лошадей, и прямо   направился к Давенанту, которого начал просить разрешить ему оставить на два   дня ящики с книгами.      

– У   меня книжная лавка в Тахенбаке, – сказал он, – я встретил приятеля и   узнал, что должен торопиться обратно на аукцион в Гертоне, – выгодное   дело, прозевать не хочу. Куда же мне таскать ящики? Позвольте оставить эти   книги у вас на два дня, послезавтра я заеду за ними. Два ящика старых книг.   Пусть они валяются под навесом.      

– Зачем   же? – сказал Давенант. – Ночью бывает обильная роса, и ваши книги   отсыреют. Я положу их под лестницу.      

– Если   так, то еще лучше, – обрадовался торговец. – Благодарю вас, вы очень   меня выручили. Недаром говорят, значит, что Джемс Гравелот – самый любезный   трактирщик по всей этой дороге. Мое имя – Готлиб Вагнер, к вашим услугам.      

Затем   Вагнер вытащил два плохо сколоченных ящика, в щелях которых виднелись старые   переплеты, а Давенант сунул их под лестницу, ведущую из залы в мезонин, где он   жил. Вагнер стал предлагать за хранение немного денег, но хозяин наотрез   отказался – ящики нисколько не утруждали его. Вагнер осушил у стойки бутылку   вина, побежал садиться в повозку и тотчас уехал.      

Это   произошло за несколько минут до заката солнца. Петрония прибирала помещение,   так как с наступлением тьмы гостиница редко посещалась, двери ее запирались.   Если же приезжал кто-нибудь ночью, то гостя впускали через ворота и кухню.   Сосчитав кассу, Давенант приказал служанке закрыть внутренние оконные ставни и   отправился наверх, раздумывая о мрачном дне, проведенном в тщетном ожидании   известий от Ван-Конета. Лишь теперь, сидя перед своей кроватью, за столом, на   который Петрония поставила медный кофейник, чашку и сахарницу, молодой хозяин   гостиницы мог сосредоточиться на своих чувствах, рассеянных суетой дня. Оскорбления   наглых утренних гостей не давали ему покоя. Умело, искусно, несмотря на   запальчивость, были нанесены эти оскорбления; он еще никогда не получал таких   оскорблений и, оживляя подробности гнусной сцены, сознавал, что ее грязный след   останется на всю жизнь, если поединок не состоится. Более всего играла здесь   роль разница мировоззрений, выраженная не препирательством, а ударом.   Действительно, так больно ранить и так загрязнить рану мог только человек с   низкой душой. Догадываясь о роли Сногдена, Давенант придавал мало значения его   явно служебной агрессии: Сногден действовал по обязанности.      

Вдруг,   как это часто бывает при взволнованном состоянии, развертывающем представление   действия в связи не только с прямыми, но и с косвенными обстоятельствами, у   Давенанта возникло сомнение. Богатый человек, сын губернатора, жених дочери   миллионера, обладающий могущественными связями и великолепным будущим, –   захочет ли такой человек рисковать всем, даже претерпев удар по лицу? Насколько   характер его открылся в «Суше и море», следовало признать отсутствие   благородных чувств. А в таком положении люди редко изменяют себе, разве лишь   выгода толкнет их к неискреннему театральному жесту. Это соображение так встревожило   Давенанта, что он немедленно подкрепил его сопоставлением джентльмена с трактирщиком   и риском, которым грозила для Ван-Конета огласка курьезно-мрачного дела.   Надежды его исчезли, мысли спутались, и, чтобы отвлечься, – так как ничего   другого не оставалось, как ждать, что принесет завтрашний день, – Давенант   снял со стены маленькую винтовку, подобную той, из которой несколько лет назад   стрелял на вечере у Футроза. Пристрастившись к стрельбе в цель, чем-то   отвечавшей его жажде торжества усилия и результата, Давенант, уже став несравненным   стрелком, не оставлял этого упражнения, но ему помешали.      

Он   услышал быстрый стук в ворота, шаги и голос Петронии; затем мужской голос   назвал его имя: «Граве-лот», но дальше Давенант не расслышал. Кто-то взбежал по   лестнице, дверь быстро открылась, и он увидел контрабандиста Петвека, который   даже не постучал.      

– Скандал!   Готовьтесь! – закричал Петвек. – Я к вам прямо из Латра. Сюда мчится   таможенный отряд.      

– Что   такое, Петвек? Садитесь прежде всего. О чем вы кричите?      

– У   вас были обыски?      

– До   сих пор не было.      

– Так   будет сейчас. Я был в Латре. Двенадцать пограничников направились к вам. Я   видел этих солдат. Один из них – не то, чтобы проболтался, но он с нами имеет   дела. У вас что-нибудь есть, Гравелот?      

– Если   вы до сих пор не соблазнили меня, ясно, что сам я не стану прятать карты или   духи. Однако вы не врете? – сказал Давенант, встревоженный шумным дыханием   Петвека, который смотрел на него с испугом и недоумением.      

– Вот   как я вру, – ответил Петвек, – я сразу помчался к вам, оставив солдат   доканчивать свое пиво у старухи Декай. Ведь вы знаете, что в Латре у нас   постоянный наблюдательный пункт – пограничники вечно толкутся там. Я мчался по   короткой тропе и опередил их, но через четверть часа вы сами будете говорить с   ними, тогда узнаете, лжет Петвек или не лжет.      

– Вот   что, – сказал Давенант, прислушиваясь к одной мысли, начавшей его   терзать. – Идем-ка вниз. Под лестницей есть два ящика, и я хочу узнать,   чем они набиты.      

Он взял   молоток, лампу и поспешно сошел вниз, с Петвеком за спиной, все время торопившим   его. Вытащив из-под лестницы один ящик, оставленный Вагнером, Давенант сбил верхние   доски. Действительно, там лежали старые книги, но они прикрывали десятка два   небольших ящиков. Распаковав один из них, хотя и без того уже слышался весьма   доказательный запах дорогих сигар, Давенант больше не сомневался.      

– По   крайней мере закурим, – сказал Петвек, беря сигару и с остервенением отгрызая   ее конец. – Так! Хорошие сигары, Гравелот. Но с нами вы не хотели иметь   дела.      

– Молчите, –   сказал Давенант. – Товар мне подкинули. Петвек, тащите тот ящик, а я   возьму этот. Мы выбросим их в кусты.      

Но в это   время застучали копыта лошадей. Прятать роковой груз было уже поздно.      

– К   черту! – сказал Давенант, крепче задвигая дверной засов и пробуя   крюк. – Придется бежать, Петвек. Дело хуже, чем пять месяцев тюрьмы. На   этом не остановятся. Я один знаю, в чем дело. Где стоит ваша «Медведица»?      

– Гравелот, –   ответил Петвек, чувствуя какое-то более серьезное дело, чем два ящика сигар, –   я не покину вас в беде.      

Услышав   это, Давенант кинулся в комнату Фирса и одним толчком разбудил его.      

– Бросьте   протирать глаза, – сказал Давенант, – дело плохо. Оставляю вам гостиницу.   Ведите торговлю, вот вам сто фунтов. Потом отчитаетесь. Я должен временно   скрыться. Сейчас будут ломиться в ворота и двери, – не открывайте. Пусть   ломают вход или лезут через стену, но задержите, как можно дольше. Некогда   рассуждать.      

Раздался   удар в дверь гостиницы. Одновременно загремели ворота и послышались приказания   открыть. Фирс сел, спустил ноги, вскочил и, торопливо кивнув, спрятал деньги   под наволочку, затем выхватил их и начал бегать по комнате, ища более надежного   места. Давенант покинул его и увлек Петвека наверх. Из комнаты косое окно вело   на крышу, по той ее стороне, которая была обращена к скале. Достав и захватив с   собой серебряного оленя, а также все деньги из стола и карманов одежды,   Давенант с револьвером в руке вылез через окно, указывая Петвеку место, где   прыжок на скалу с крыши короче. Они прыгнули одновременно, прямо над головой   пограничника, стоявшего с этой стороны дома, чтобы помешать бегству. Солдат,   увидев две тени, перемахнувшие вверху, с крыши на скалу, яростно закричал и выстрелил,   но беглецы были уже в кустах, а в это время через стену двора перепрыгивали   солдаты, начиная разгром. Лодка Давенанта стояла неподалеку от дома; он скатил   ее в воду и сел, а Петвек распустил парус. Умеренный ветер погнал лодку прочь   от опасной земли.      

– Передохнем, –   сказал Петвек, сев к рулю и доставая из кармана горсть сигар. Он благоразумно   захватил столько сигар, сколько успел набить в карманы, пока Давенант путал и   обогащал Фирса.      

– Что   ж, я везу вас на «Медведицу». Если так, то она этой же ночью пойдет в Покет.   Закурите, Гравелот. Видали вы, как быстро изменяется жизнь?      

– Знаю, –   сказал Давенант, уже немного освоившийся с мыслью, что вновь ступил на тропу   темной судьбы. – Мне это известно, увы! Но у меня крепкое сердце, Петвек.      

– Хорошо,   если крепкое. Объясните, в чем дело? Зачем надо бежать?      

Пока они   плыли, Давенант рассказал утреннюю историю, и, всесторонне обсудив ее, Петвек   должен был признать, что другого выхода, как бегство, нет.      

– Раз   так тонко задумано с контрабандой, будьте уверены, – сказал Петвек,      

– что   этим Ван-Конеты не ограничатся. Сын боится вас, а его отец, высокородный Август   Ван-Конет, сумел бы устроить вам долгое житье за решеткой. Это – сила. Поедете   с нами в Покет, а там будет видно, что делать.      

– В   Покет? – сказал Давенант. – Ну что же! Мне почему-то это приятно. Я   там давно не был. Очень давно. Да, это хорошо – Покет, – повторил он, на   мгновение чувствуя себя слоняющимся у дома Футроза, а тут воспоминания, одно за   другим, прошли в темноте ночи. Галеран, Элли, Роэна, старуха Губерман, Кишлот,   бродяга отец.. И в ветре возбуждения опасного дня они предстали теперь мирно,   лишь оттенок тоски сопровождал их. «Меня, пожалуй, трудно узнать, – думал   он. – Странно и хорошо: я буду в Покете. Хорошо, что так выходит само собой,   без намерения».      

– Богатое   было у вас дело, – сказал Петвек. – Кто бы мог думать?.. Вы хотя   сказали кому-нибудь?      

– Да.   Останется Фирс. Ему я могу верить.      

– Жулик   ваш Фирс, – ответил Петвек. – Не то чтобы он мне не нравился, но,   когда он является в Латр, первым делом прохаживается на счет вас. Завистливая   скотина.      

– Я   оставил ему сто фунтов, – сказал Давенант. – Особенно я не   сомневаюсь, но все же, когда вы будете там, присмотрите немного. Фирс и   Петрония должны управиться, пока я не улажу историю с Ван-Конетом. А я улажу   ее. Еще не знаю как, но это дело я доведу до конца.      

– Правильно, –   согласился Петвек, – я зайду в гостиницу, а с вами спишусь.      

Лодка   шла близко к береговым скалам. Не прошло часа, как Давенант увидел «Медведицу»,   стоявшую на якоре без огней. Петвек издал условный свист.      

– Что   привез? – крикнул человек с низкого борта потрепанного двухмачтового   судна.      

– Я   привез одного твоего знакомого! – крикнул Петвек и, пока Давенант убирал   парус, продолжал объяснять: – Со мной Гравелот. Надо будет перемахнуть его в Покет.   Вот и все.      

Все   береговые контрабандисты хорошо знали Давенанта, так как редкий месяц не   заходили в «Сушу и море» и неоднократно пытались приспособить гостиницу для   своих целей, но, как ни выгодны были их предложения, Давенант всегда   отказывался. На таком ремесле его увлекающийся характер скоро положил бы конец   свободе и жизни этого человека, сознательно ставшего изгнанником, так как жизнь   ловила его с оружием в руках. Он не был любим ею. Хотя Давенант уклонился от   предложений широко разветвленной, могущественной организации, контрабандисты   уважали его и были даже привязаны к нему, так как он часто позволял им   совещаться в своей гостинице. Итак, Давенант встретил новых лиц и, пройдя в   маленькую каюту шкипера Тергенса, скоро увидел себя окруженным слушателями.   Петвек вкратце рассказал дело, но они желали узнать подробности. Их отношение к   Давенанту было того рода благожелательно-снисходительным отношением, какое   выказывают люди к стоящему выше их, если тот действует с ними в равных условиях   и одинаковом положении. При отсутствии симпатии здесь недалеко до усмешки; в   данном же случае контрабандисты признавали бегство Гравелота более удивительным,   чем серьезным делом. Не скрывая сочувствия к нему, они всячески ободряли его и   шутили; их забавляло, что Гравелот обошелся с Ван-Конетом, как с пьяным   извозчиком.      

– Однако, –   сказал Тергенс, – Гравелот не улетел по воздуху, пограничники это знают,   они обшарят весь берег, и, я думаю, нам пора тащить якорь на борт.      

– Как   же быть с Никльсом? – спросил боцман Гетрах.      

Речь шла   о контрабандисте, ушедшем в село к возлюбленной на срок до шести часов утра. В   семь «Медведица» должна была начать плавание, но теперь возник другой план.   Тергенс боялся оставаться, так как пограничники, выехав на паровом боте вдоль   скал, легко могли арестовать «Медведицу» с ее грузом, состоявшим из красок,   хорьковых кистей, духов и пуговиц.      

– Не   думал нынче плыть на «Медведице», – сказал Петвек боцману. – Раз я   здесь, я поеду. Мне надоело торчать в Латре. На этой неделе больших дел не   предвидится. Там есть Блэк и Зуав, их двух хватит, в случае чего. Гетрах,   пишите Никльсу записку, я возьму шлюпку, свезу записку в дупло. Никльс прочтет,   успокоится.      

Взяв   записку, Петвек ушел, после чего остальные контрабандисты мало-помалу очистили   каюту, служившую одновременно столовой. Гетрах спал на столе, Тергенс – на   скамье. Пока Петвек ездил к берегу, Тергенс открыл внутренний трюмовый люк и со   свечой прошел туда, чтобы указать Давенанту место его ночлега. Перевернув около   основания мачты ряд кип и ящиков, Тергенс устроил постель из тюков, на нее   шкипер бросил подушку и одеяло.      

– Не   курите здесь, – предупредил Тергенс беглеца, – пожар в море – дело   печальное. Впрочем, я вам принесу тарелку для окурков.      

Он   притащил оловянную тарелку, глухой фонарик, бутылку водки. Давенант опустился   на ложе и принял полусидящее положение. Уходя, Петвек дал ему шесть сигар, так   что он был обеспечен для комфортабельного ночлега в плавании. Хлебнув водки,   Давенант закурил сигару, стряхивая пепел в тарелку, которую держал на коленях сверху   одеяла. Мальчик еще крепко сидел в опытном, видавшем виды хозяине гостиницы;   ему нравился запах трюма – сыроватый, смолистый; полусвет фонаря среди товаров   и бег возбужденной мысли в раме из бортов и снастей, где-то между мысом   «Монаха» и отмелями Гринленда. Между тем слышался голос возвратившегося Петвека   и стук кабестана, тащившего якорь наверх. Заскрипели блоки устанавливаемых   парусов; верхние реи поднялись, парусина отяготилась ветром, и все разбрелись   спать, кроме Гетраха, ставшего к рулю, да Тергенса и Петвека, влезших из каюты   в трюм, чтобы потолковать перед сном. Гости уселись на ящиках и приложились к   бутылке, после чего Петвек сказал:      

– Никак   нельзя было спрятать вашу лодку на берегу. Пограничники могли ее найти и узнать   нашу стоянку. А тут хорошее сообщение с нашей базой. Я отвел лодку за камни и   пустил ее по ветру. Что делать!      

Давенант   спокойно махнул рукой.      

– Если   я буду жив, – лодка будет, – сказал он фаталистически. – А если   меня убьют, то не будет ни лодки, ни меня. Так мы уж плывем, Тергенс?      

– О   да. Если ветер будет устойчив – зюйд-зюйд-ост, – то послезавтра к рассвету   придем в Покет.      

– Не   в гавань, надеюсь?      

– Ха-ха!   Нет, не в гавань. Там в миле от города есть так называемая Толковая бухта. В   ней выгрузимся.      

– Знаю.   Я бывал там „. когда бегал еще босиком, – сказал Давенант.      

– Вы   родились в Покете? – вскричал Петвек.      

– Нет, –   ответил из осторожности Давенант, – я был проездом, с родителями.      

– Странный   вы человек, – сказал Тергенс. – Идете вы, как и мы, без огней,   сигналов. – Никто не знает, кто вы такой.      

– Вы   были бы разочарованы, если бы узнали, что я – сын мелкого адвоката,      

– ответил   Давенант, смеясь над испытующим и заинтересованным выражением лиц бывших своих   клиентов, – а потому я вам сообщаю, что я незаконный сын Эдисона и   принцессы Аустерлиц-Ганноверской.      

– Нет,   в самом деле?! – сказал Петвек.      

– Ну,   оставь, – заметил Тергенс, – дело не наше. Так вы думали, что   Ван-Конет будет с вами драться?      

– Он   должен был драться, – серьезно сказал Давенант. – Я не знал, какой   это подлец. Ведь есть же смелые подлецы!      

– Интересно   узнать, кто этот тип, который оставил вам ящики, – сказал Петвек. –   Каков он собой?      

Давенант   тщательно описал внешность мошенника, но контрабандисты никого не могли   подобрать к его описанию из тех, кого знали.      

– Что   же… Подавать в суд? Да вас немедленно арестуют, – сказал Тергенс.      

– Это   верно, – подтвердил Давенант.      

– Ну,   так как вы поступите?      

– Знаете,   шкипер, – с волнением ответил Давенант, – когда я доберусь до Покета,   я, может быть, найду и заступников и способы предать дело широкой огласке.      

– Если   так… Конечно.      

Тергенс   и Петвек сидели с Давенантом, пока не докончили всю бутылку. Затем Тергенс отправился   сменять Гетраха, а Петвек – к матросам, играть в карты. Давенант скоро после   того уснул, иногда поворачиваясь, если ребра тюков очень жали бока.      

Почти   весь следующий день он провел в лежачем положении. Он лежал в каюте на скамье,   тут же обедал и завтракал. «Медведица» шла по ровной волне, с попутным ветром,   держась, на всякий худой случай, близко к берегу, чтобы экипаж мог бежать после   того, как дозорное судно или миноносец сигнализируют остановиться. Однако,   кроме одного пакетбота и двух грузовых шхун, «Медведица» не встретила судов за   этот день. Уже стало темнеть, когда на траверсе заблестели огни Покета, и   «Медведица» удалилась от берега в открытый океан, во избежание сложных встреч.      

Когда   наступила ночь, судно, обогнув зону порта, двинулось опять к берегу, и незначительная   качка позволила экипажу играть в «ласточку». Давенант принял участие в этой   забаве. Играли все, не исключая Тергенса. На шканце установили пустой ящик с   круглым отверстием, проделанным в его доске; каждый игрок получил три гвоздя с   отпиленными шляпками; выигрывал тот, кто мог из трех раз один бросить гвоздь   сквозь узенькое отверстие в ящике на расстоянии четырех шагов. Это трудное   упражнение имело своих рекордсменов. Так, Петвек попадал чаще других и с   довольным видом клал ставки в карман.      

Чем   ближе «Медведица» подходила к берегу, тем озабоченнее становились лица контрабандистов.   Никогда они не могли уверенно сказать, какая встреча ждет их на месте выгрузки.   Как бы хорошо и обдуманно ни был избран береговой пункт, какие бы надежные люди   ни прятались среди скал, ожидая прибытия судна, чтобы выгрузить контрабанду и   увезти ее на подводах к отлично оборудованным тайным складам, риск был всегда.   Причины опасности коренились в отношениях с береговой стражей и изменениях в ее   составе. Поэтому, как только исчез за мысом Покетский маяк, игра прекратилась и   все одиннадцать человек, бывшие на борту «Медведицы», осмотрели свои   револьверы. Тергенс положил на трюмовый люк восемь винтовок и роздал патроны.      

– Не   беспокойтесь, – сказал он Давенанту, вопросительно взглянувшему на   него, – такая история у нас привычное дело. Надо быть всегда готовым. Но   редко приходится стрелять, разве лишь в крайнем случае. За стрельбу могут   повесить. Однако у вас есть револьвер? Лучше не ввязывайтесь, а то при вашей   меткости не миновать вам каторжной ссылки, если не хуже чего. Вы просто наш   пассажир.      

– Это   так, – сказал Давенант. – Однако у меня нет бесчестного намерения   отсиживаться за вашей спиной.      

– Как   знаете, – заметил Тергенс с виду равнодушно, хотя тут же пошел и сказал   боцману о словах Граве-лота. Гетрах спросил:      

– Да?      

Они   одобрительно усмехнулись, больше не говоря ничего, но остались с приятным чувством.   В воображении им приходилось сражаться чаще, чем на деле.      

Между   тем несколько бутылок с водкой переходило из рук в руки: готовясь к высадке,   контрабандисты накачивались для храбрости, вернее – для спокойствия, так как   все они были далеко не трусы. Только теперь стало всем отчетливо ощутительно,   что груз стоимостью в двадцать тысяч фунтов обещает всем солидный заработок.   «Медведица» повернула к берегу, невидимому, но слышному по шороху прибоя; ветер   упал. Матросы убрали паруса; судно на одном кливере подтянулось к смутным   холмам с едва различимой перед ними пенистой линией песка. Всплеснул тихо   отданный якорь; кливер упал, и на воду осела с талей шлюпка. В нее сели четверо:   Давенант, Гетрах, Петвек и шестидесятилетний седой контрабандист Утлендер. Как   только подгребли к берету, стало ясно, что на берету никого нет, хотя должны   были встретить свои.      

– Ну,   что же вам делать теперь? – сказал Петвек Давенанту, выскакивая на песок   вместе с ним. – Мы тут останемся. Я пойду искать наших ребят, которые,   верно, заснули неподалеку в одном доме, а вам дорога известная: через холмы и   направо, никак не собьетесь, прямо выйдете на шоссе.      

Контрабандист   был уже озабочен своими делами. Гетрах нетерпеливо поджидал его, чтобы идти.   Давенант, чрезвычайно довольный благополучным исходом плавания, тоже хотел   уходить, даже пошел, – как он и все другие остановились, услышав плеск   весел между берегом и «Медведицей». Подумав, что оставшийся в лодке Утлендер   зачем-то направился к судну, так укрытому тьмой, что можно было различить лишь,   да и то с трудом, верхушку его матч, Петвек крикнул:      

– Эй,   старый Ут! Ты куда?      

Одновременно   закричал Утлендер, хотя его испуганные слова не относились к Петвеку.      

– Тергенс,   удирай! – вопил он и, поднеся к губам свисток, свистнул коротко три раза,   чего было довольно, чтобы на палубе загремел переполох.      

Таможенная   шлюпка, набитая пограничниками, стала между берегом и «Медведицей», другая   напала с открытой стороны моря, из-за холмов раздались выстрелы – и стало   некуда ни плыть, ни идти. Пока обе таможенные шлюпки абордировали «Медведицу»,   темные фигуры таможенных, показавшись из береговой засады, кричали:      

– Сдавайтесь,   купцы!      

Давенант   быстро осмотрелся. Заметив большой камень с глубокими трещинами, он сунул в   одну из трещин бумажник с деньгами и письмами, а также своего оленя, и успел   засыпать все это галькой. Затем он подбежал к Утлендеру, готовый на все.      

– Отбивайтесь! –   кричал Тергенс с палубы в то время, как момент растерянности уже прошел и все,   словно хлестнуло их горячим по ногам, начали, без особого толку,   сопротивляться. Трудно было знать, сколько здесь солдат. Ничего лучшего не   находя, Петвек, Гетрах и Давенант бросились в шлюпку Ут-лендера, где, по   крайней мере, суматоха могла выручить их, дав как-нибудь ускользнуть к   недалеким скалам, а за их прикрытием – в море. Так случилось, таково было   согласное настроение всех, что началась усердная пальба ради спасения ценного   груза и еще более от внезапности всего дела, хотя, может быть, уже некоторые   раскаивались, зная, как дорого поплатятся за стрельбу оставшиеся в живых.   Отойдя от берега, шлюпка качалась на волнах, и в нее уже стреляли с берега.   Пули свистели, пронзая воду или колотя в борт зловещим щелчком. Тьма мешала   прицелу. Утлендер, дрожа от возбуждения, встал и стоя стрелял на берег, Петвек   и Гетрах старались повалить таможенников, сидевших в шлюпке, приставшей к борту   «Медведицы». Давенант схватил револьвер, более опасный в его руках, чем   винтовка в руках солдата, и прикончил одного неприятеля.      

– Вы   то.. чего? – крикнул Гетрах, но уже забыл о Давенанте, сам паля в кусты,   где менялись очертания тьмы.      

Между   тем на палубе судна зазвучали сабли, тем указывая рукопашную. Там же был   начальник отряда; задыхаясь, он твердил:      

– Берите   их! Берите!      

Протяжно   вскрикнув, командир изменившимся голосом сказал:      

– Теперь   все равно. Бейте их беспощадно!      

– Ага!   Дрянь! – крикнул Тергенс.      

«Если я   брошусь на берег, – думал Давенант со странной осторожностью и вниманием   ко всему, что звучало и виднелось вокруг, – если я скажу, кто я, почему я   с контрабандистами и ради чего преследуем я Ван-Конетом, разве это поможет? Так   же будут издеваться таможенники, как и Ван-Конет. Все это маленькие Ван-Конеты.   Да. Это они!» – сказал он еще раз и на слове «они» пустил пулю в одну из темных   фигур, бегавших по песку. Солдат закружился и упал в воду лицом.      

Между   тем на «Медведице» перестали стрелять; там опустошенно и тайно лежала тьма, как   если бы задохнулась от драки.      

– Связаны!   Связаны! – крикнул Тергенс. – Бросайте, Гетрах, к черту винтовки и   удирайте, если можете!      

Но уже   трудно было остановить Петвека и Утленде-ра. Таможенные шлюпки, освободясь   после «Медведицы», напали на контрабандистов с правого и левого борта.      

– Гибель   наша! – сказал Утлендер, стреляя в близко подошедшую шлюпку.      

Он   уронил ружье и оперся рукой о борт. Пуля пробила ему грудь.      

– Меня   просверлили, – сказал Утлендер и упал к ногам Гетраха, тоже раненного, но   легко, в шею.      

Однако   Гетрах стрелял, а Давенант безостановочно отдавал пули телам таможенников, лежа   за прикрытием борта. Шлюпки качались друг против друга, ныряя и повертываясь   без всякого управления, так как солдаты были чрезвычайно озлоблены и тоже   увлеклись дракой. Давенант стрелял на берег и в лодки. Выпустив все патроны   револьвера, он поднял ружье Утлендера, а Петвек сунул ему горсть патронов, сжав   вместе с ними руку Давенанта так сильно, что выразил вполне свои чувства и   повредил тому ноготь. Довольно было Даве-нанту колебания во тьме ночной тени,   чтобы он разил самую середину ее. Хотя убил он уже многих и сам получил рану   возле колена, он оставался спокоен, лишь над бровями и в висках давил пульс.      

– Петвек! –   сказал Давенант зачем-то, но Петвек уже лежал рядом с Утлендером; он только   разевал рот и двигал рукой.      

– Захватите   этого! – кричали таможенники. Однако Давенант не отнес крик к себе, –   пока что он не понимал слов. Наконец у него не осталось патронов, когда Тергенс   громко сказал:      

– Бросьте,   Гравелот, вас убьют!      

Стрелять   ему было нечем, и он, поняв, сказал:      

– Уже   бросил.      

С тем   действительно Давенант бросил ружье в воду и дал схватить себя налетевшему с   двух сторон неприятелю, чувствуя, что чем-то оправдал воспоминание   красно-желтой гостиной и отстоял с честью свет солнечного луча на ярком ковре   со скачущими золотыми кошками, хотя бы не знал об этом никто, кроме него.      

– Кончилось? –   спросил связанный Тергенс, сидевший на люке трюма, когда под дулом ружей   Давенант взобрался на палубу, чтобы, в свою очередь, испытать хватку   наручников.      

– Кончилось, –   ответил Давенант среди общего шума, полного солдатской брани.      

– Если   буду жив, – сказал Тергенс, – я ваш» телом и душой, знайте это.      

– Я   ранен, – сказал Давенант, протягивая руку сержанту, который скрепил вокруг   его кистей тонкую сталь.      

– Да,   что это было? – вздохнул Тергенс. – Мы все прямо как будто с ума   сошли. Не бойтесь, – процедил он сквозь зубы. – Постараемся. Будет   видно.      

Давенант   сел. Солдаты начали поднимать на борт и складывать трупы. Утлендер еще стонал,   но был без сознания. Остальные плыли к могиле.      

Таможенники,   забрав шлюпки на буксир, подняли паруса, чтобы вести свой трофей в Покет. Было   их пятьдесят человек, осталось двадцать шесть.      

Полная   трупов и драгоценного товара, «Медведица» с рассветом пришла в Покет, и репортеры   получили сенсационный материал, тотчас рассовав его по наборным машинам.      

Пока   плыли, Давенант тайно уговорился с Терген-сом, что контрабандисты скроют причины   его появления на борту «Медведицы».      

 Глава V      

       

Сногден   встретил Ван-Конета в своей квартире и говорил с ним как человек, взявший на   себя обязанность провидения. Окружив словесным гарниром свои нехитрые, хотя   вполне преступные действия, результат которых уже известен читателю, придумав   много препятствий к осуществлению их, Сногден представил дело трудным   распутыванием свалявшегося клубка и особенно напирал на то, каких трудов будто   бы стоило ему уговорить мастера вывесок Баркета. О Баркете мы будем иметь   возможность узнать впоследствии, но основное было не только измышлением   Сногдена: Баркет, практический человек, дал Сногде-ну обещание молчать о скандале,   а его дочь, за которую так горячо вступился Тиррей, сначала расплакалась, затем   по достоинству оценила красноречивый узор банковых билетов, переданных   Сногденом ее отцу. Сногден дал Баркету триста фунтов с веселой прямотой дележа   неожиданной находки, и когда тот, сказав: «Я беру деньги потому, чтобы вы были   спокойны», – принял дар Ван-Конета, пришедшийся, между прочим, кстати, по   обстоятельствам неважных дел его мастерской, Сногден попросил дать расписку на   пятьсот фунтов. «Это для того, – сказал Сногден, смотря прямо в глаза ремесленнику, –   чтобы фиктивные двести фунтов приблизительно через месяц стали действительно   вашими, когда все обойдется благополучно».      

Не   возражая на этот ход, чувствуя даже себя легче, так как сравнялся с Сногденом в   подлости, Баркет кивнул и выдал расписку.      

Когда он   ушел. Марта долго молчала, задумчиво перебирая лежащие на столе деньги, и   грустно произнесла:      

– Скверно   мы поступили. Как говорится, подторговали душой.      

– Деньги   нужны, черт возьми! – воскликнул Баркет. – Ну, а если бы я не взял   их, – что изменится?      

– Так-то   так…      

– Слушай,   разумная дочь, – нам не тягаться в вопросах чести с аристократией. А этот   гордец Гравелот, по-моему, тянется быть каким-то особенным человеком.   Трактирщик вызвал на дуэль Георга Ван-Конета! Хохотать можно над такой   историей, если подумать.      

– Гравелот   вступился за меня, – заявила Марта, утирая слезы стыда, – и я никогда   не была так оскорблена, как сегодня.      

– Хорошо.   Он поступил благородно – я не спорю.. Но дуэли не будет. Тут что-то задумано   против Граве-лота, если, едва мы приехали, Сногден пришел просить нас молчать   и, собственно говоря, насильно заставил взять эти триста фунтов.      

– Я   не хотела… – сказала Марта, крепко сжав губы, – хотя что сделано, то   сделано. Я никогда не прощу себе.      

– Отсчитай-ка   сейчас же. Марта, восемьдесят семь фунтов, я оплачу вексель Томсону. Остальные   надо перевести Платтеру на заказ эмалевых досок. Но это завтра.      

– Оставь   мне двадцать пять фунтов.      

– Это   зачем?      

– Затем…   – сказала Марта, улыбаясь и застенчиво взглядывая на отца. – Догадайся.   Впрочем, я скажу: мне надо шить, готовиться: ведь скоро приедет мой жених.      

– Да, –   ответил Баркет и прибавил уже о другом: – Самый ход дела отомстил за тебя:   Ван-Конет трусит, замазывает скандал, боится газет, всего, тратится. Видишь,   как он наказан!      

Если   Сногден не мог рассказать эту сцену Ван-Коне-ту, зато он представил и   разработал в естественном диалоге несговорчивость, возмущение Баркета и его   дочери; в конце Сногден показал счет, вычислявший расход денег, самые большие   деньги, по его объяснению, пришлось заплатить мнимому Готлибу Вагнеру, темному   лицу, согласному на многое ради многого. Затем, как бы припомнив   несущественное, но интересное, Сногден сказал, что обстоятельства заставили его   иметь объяснение с отцом Ван-Конета, чье вмешательство единственно могло   погубить Гравелота, согласно тем незначительным уликам, какие подсылались в   «Сушу и море» под видом ящиков старых книг.      

Не   ожидавший такого признания, Ван-Конет с трудом удерживался от резкой брани, так   как ему предстояло терпкое объяснение с отцом, человеком двужильной   нравственности и тем не менее выше всего ставящим показное достоинство своего   имени.      

– Однако,   если на то пошло, – в бешенстве закричал Ван-Конет, – таким-то путем   и я мог бы уладить все не хуже вас!      

– Нет! –   Сногден резко схватил приятеля за руку, которую тот хотя вырвал немедленно,   однако стал слушать. – Нет, Георг, нет и нет, – я вам говорю. Лишь я   мог представить отцу вашему дело в том его значении, о котором мы говорили, в   котором уверены, которое нужно рассудить холодно и тонко. Со мной ваш отец   вынужден был говорить сдержанно, так как и он многим обязан мне. Дело касается   не только ареста Гравелота, а главное, – как поступить с ним после ареста.   Судебное разбирательство немыслимо, и я нашел выход, я дал совет, как прекратить   все дело, но уже когда пройдет не меньше месяца и вы с женой будете в Покете.   До сих пор я еще нажимаю все пружины, чтобы скорее состоялось ваше назначение   директором акционерного общества сельскохозяйственных предприятий в Покете. Я   работаю головой и языком, и вы, так страстно стремящийся получить это место, не   можете отрицать…      

– Я   не могу отрицать, – перебил Ван-Конет, – что вы зарвались. Повторяю –   я сам мог уладить дело через отца.      

Он   умолк, потому что отлично сознавал, как много сделал Сногден, как неизбежно его   отец должен был обратиться к тому же Сногдену, чтобы осуществить эту интригу,   при всей ее несложности требующую особых знакомств. Ван-Конету предстоял   отвратительный разговор с отцом.      

– Уверены   вы, по крайней мере, что эта глупая история окончена?      

– Да,   уверен, – ответил Сногден совершенно спокойно. – А, Вилли, дорогой   мой! Что хочешь сказать?      

Вбежал   мальчик лет семи, в бархатной курточке и темных локонах, милый и нежный, как   девочка. Увидев Ван-Конета, он смутился и, нагнувшись, стал поправлять чулок;   затем бросил на Сногдена выразительный взгляд и принялся водить пальцем по   губам, не решаясь заговорить.      

Сын   губернатора с досадой и размышлением смотрел на мальчика; настроение Ван-Конета   было нарушено этой сценой, и он с усмешкой взглянул на лицо Сногдена,   выразившее непривычно мягкое для него движение сердца.      

– Вилли,   надо говорить, что случилось, или уйти, – сказал Сногден.      

– Хорошо! –   вдруг заявил мальчик, подбегая к нему. – Скажите, что такое «интри… гланы»   – «интриганы»? – поправился Вилли.      

Бровь   Сногдена слегка дрогнула, и он хотел отослать мальчика с обещанием впоследствии   объяснить это слово, но ироническое мычание Ван-Конета вызвало в его душе   желание остаться самим собой, и у него хватило мужества побороть ложный стыд.