1 2 3 
Я лег на  поставленную вторую кровать и тотчас закрыл глаза. Тьма стала валиться вниз;  комната перевернулась, и я почти тотчас заснул.    

 Глава XXV    

     

Ложась,  я знал, что усну крепко, но встать хотел рано, и это желание – рано встать –  бессознательно разбудило меня. Когда я открыл глаза, память была пуста, как  после обморока. Я не мог поймать ни одной мысли до тех пор, пока не увидел  выпяченную нижнюю губу спящего Кука. Тогда смутное прояснилось, и, мгновенно  восстановив события, я взял со стула часы. На мое счастье, было всего половина  десятого утра.    

Я тихо  оделся и, стараясь не разбудить своего хозяина, спустился в общий зал, где потребовал  крепкого чаю и письменные принадлежности. Здесь я написал две записки: одну –  Биче Сениэль, уведомляя ее, что Гез находится в Гель-Гью, с указанием адреса;  вторую – Проктору с просьбой вручить мои вещи посыльному. Не зная, будет ли  удобно напоминать Дэзи о ее встрече со мной, я ограничился для нее в этом  письме простым приветом. Отправив записки через двух комиссионеров, я вышел из  гостиницы в парикмахерскую, где пробыл около получаса.    

Время  шло чрезвычайно быстро. Когда я направился искать Геза, было уже четверть одиннадцатого.  Стоял знойный день. Не зная улиц, я потерял еще около двадцати минут, так как  по ошибке вышел на набережную в ее дальнем конце и повернул обратно. Опасаясь,  что Гез уйдет по своим делам или спрячется, если Синкрайт не сдержал клятвы, а  более всего этого желая опередить Биче, ради придуманного мной плана ущемления  Геза, сделав его уступчивым в деле корабля Сениэлей, – я нанял извозчика.  Вскоре я был у гостиницы «Парус и Пар», белого грязного дома, с стеклянной  галереей второго этажа, лавками и трактиром внизу. Вход вел через ворота,  налево, по темной и крутой лестнице. Я остановился на минуту собрать мысли и  услышал торопливые, догоняющие меня шаги. «Остановитесь!» – сказал запыхавшийся  человек. Я обернулся.    

Это был  Бутлер с его тяжелой улыбкой.    

– Войдемте  на лестницу, – сказал он. – Я тоже иду к Гезу. Я видел, как вы ехали,  и облегченно вздохнул. Можете мне не верить, если хотите. Побежал догонять вас.  Страшное, гнусное дело, что говорить! Но нельзя было помешать ему. Если я в чем  виноват, то в том, почему ему нельзя было помешать. Вы понимаете? Ну,  все равно. Но я был на вашей стороне; это так. Впрочем, от вас зависит –  знаться со мной или смотреть как на врага.    

Не знаю,  был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось во мне с бессознательным  доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали  правильно; в них был и горький упрек себе и искренняя радость видеть меня  живым. Кроме того, Бутлер был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом, в  глубине огромного двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там  что-то происходило. Не обратив на это особого внимания, я стал подыматься по  лестнице, сказав Бутлеру:    

– Я  склонен вам верить; но не будем теперь говорить об этом. Мне нужен Гез. Будьте  добры указать, где его комната, и уйдите, потому что мне предстоит очень  серьезный разговор.    

– Хорошо, –  сказал он. – Вот идет женщина. Узнаем, проснулся ли капитан. Мне надо ему  сказать всего два слова; потом я уйду.    

В это  время мы поднялись на второй этаж и шли по тесному коридору с выходом на стеклянную  галерею слева. Направо я увидел ряд дверей, – четыре или пять, –  разделенные неправильными промежутками. Я остановил женщину. Толстая крикливая  особа лет сорока с повязанной платком головой и щеткой в руках, узнав, что мы  справляемся, дома ли Гез, бешено показала на противоположную дверь в дальнем  конце.    

– Дома  ли он – не хочу и не хочу знать! – объявила она, быстро заталкивая  пальцами под платок выбившиеся грязные волосы и приходя в возбуждение. –  Ступайте сами и узнавайте, но я к этому подлецу больше ни шагу. Как он на меня  гаркнул вчера! Свинья и подлец ваш Гез! Я думала он меня стукнет. «Ступай вон!»  Это – мне! Дома, – закончила она, свирепо вздохнув, – уже стрелял. Я  на звонки не иду; черт с ним; так он теперь стреляет в потолок. Это он требует,  чтобы пришли. Недавно опять пальнул. Идите, и если спросит, не видели ли вы  меня, можете сказать, что я ему не слуга. Там женщина, – прибавила толстуха. –  Развратник!    

Она  скрылась, махая щеткой. Я посмотрел на Бутлера. Он стоял, задумчиво разглядывая  дверь. За ней было тихо.    

Я начал  стучать, вначале постучав негромко, потом с силой. Дверь шевельнулась, следовательно,  была не на ключе, но нам никто не ответил.    

– Стучите  громче, – сказал Бутлер, – он, верно, снова заснул.    

Вспомнив  слова прислуги о женщине, я пожал плечами и постучал опять. Дверь открылась  шире; теперь между ней и притолокой можно было просунуть руку. Я вдруг  почувствовал, что там никого нет, и сообщил это Бутлеру.    

– Там  никого нет, – подтвердил он. – Странно, но правда. Ну что же, давайте  откроем.    

Тогда я,  решившись, толкнул дверь, которая, отойдя, ударилась в большой шкап, и вошел,  крайне пораженный тем, что Гез лежит на полу.    

 Глава XXVI    

     

– Да, –  сказал Бутлер после молчания, установившего смерть, – можно было стучать  громко или тихо – все равно. Пуля в лоб, точно так, как вы хотели.    

– Я  подошел к трупу, обойдя его издали, чтобы не ступить в кровь, подтекавшую к  порогу из простреленной головы Геза.    

Он лежал  на спине, у стола, посредине комнаты, наискось к входу. На нем был белый костюм.  Согнутая правая нога отвалилась коленом к двери; расставленные и тоже согнутые  руки имели вид усилия приподняться. Один глаз был наполовину открыт, другой,  казалось, высматривает из-под неподвижных ресниц. Растекавшаяся по лицу и полу  кровь не двигалась, отражая, как лужа, соседний стул; рана над переносицей  слегка припухла. Гез умер не позже получаса, может быть – часа назад. Большая  комната имела неубранный вид. На полу блестели револьверные гильзы. Диван с  валяющимися на нем газетами, пустые бутылки по углам, стаканы и недопитая  бутыль на столе, среди сигар, галстуков и перчаток; у двери – темный старинный  шкап, в бок которому упиралась железная койка с наспех наброшенным  одеялом, – вот все, что я успел рассмотреть, оглянувшись несколько раз. За  головой Геза лежал револьвер. В задней стене, за столом, было раскрытое окно.    

Дверь,  стукнувшись о шкап, отскочила, начав медленно закрываться сама. Бутлер, заметив  это, распахнул ее настежь и укрепил.    

– Мы  не должны закрываться, – резонно заметил он. – Ну что же, следует  идти звать, объявить, что капитан Гез убит, – убит или застрелился. Он  мертв.    

Ни он,  ни я не успели выйти. С двух сторон коридора раздался шум; справа кто-то бежал,  слева торопливо шли несколько человек. Бежавший справа, дородный мужчина с  двойным подбородком и угрюмым лицом, заглянул в дверь; его лицо дико скакнуло,  и он пробежал мимо, махая рукой к себе; почти тотчас он вернулся и вошел  первым. Благоразумие требовало не проявлять суетливости, поэтому я остался, как  стоял, у стола. Бутлер, походив, сел; он был сурово бледен и нервно потирал  руки. Потом он встал снова.    

Первым,  как я упомянул, вбежал дородный человек. Он растерялся. Затем, среди разом  нахлынувшей толпы, – человек пятнадцати, – появилась молодая женщина  или девушка в светлом полосатом костюме и шляпе с цветами. Она тесно была  окружена и внимательно, осторожно спокойна. Я заставил себя узнать ее.  Это была Биче Сениэль, сказавшая, едва вошла и заметила, что я тут: «Эти люди  мне неизвестны».    

Я понял.  Должно быть, это понял и Бутлер, видевший у Геза совершенно схожий портрет, так  как испуганно взглянул на меня. Итак, поразившись, мы продолжали ее не знать.  Она этого хотела, стало быть, имела к тому причины. Пока, среди шума и  восклицаний, которыми еще более ужасали себя все эти ворвавшиеся и  содрогнувшиеся люди, я спросил Биче взглядом. «Нет», – сказали ее ясные,  строго покойные глаза, и я понял, что мой вопрос просто нелеп.    

В то  время как набившаяся толпа женщин и мужчин, часть которых стояла у двери, хором  восклицала вокруг трупа, – Биче, отбросив с дивана газеты, села и слегка,  стесненно вздохнула. Она держалась прямо и замкнуто. Она постукивала пальцами о  ручку дивана, потом, с выражением осторожно переходящей грязную улицу,  взглянула на Геза и, поморщась, отвела взгляд.    

– Мы  задержали ее, когда она сходила по лестнице, – объявил высокий человек в  жилете, без шляпы, с худым, жадным лицом. Он толкнул красную от страха  жену. – Вот то же скажет жена. Эй, хозяин! Гарден! Мы оба задержали ее на  лестнице!    

– А  вы кто такой? – осведомился Гарден, оглядывая меня. Это был дородный  человек, вбежавший первым.    

Женщина,  встретившая нас в коридоре, все еще была со щеткой. Она выступила и показала на  Бутлера, потом на меня.    

– Бутлер  и тот джентльмен пришли только что, они еще спрашивали – дома ли Гез. Ну, вот –  только зайти сюда.    

– Я  помощник убитого, – сказал Бутлер. – Мы пришли вместе; постучали,  вошли и увидели.    

Теперь  внимание всех было сосредоточено на Биче. Вошедшие объявили Гардену, что пробегавший  по двору мальчик заметил соскочившую из окна на лестницу нарядную молодую даму.  Эта лестница, которую я увидел, выглянув в окно, вела под крышу дома, проходя  наискось вверх стены, и на небольшом расстоянии под окном имела площадку. Биче  сделала движение сойти вниз, затем поднялась наверх и остановилась за выступом  фасада. Мальчик сказал об этом вышедшей во двор женщине, та позвала мужа,  работавшего в сарае, и когда они оба направились к лестнице, послышался  выстрел. Он раздался в доме, но где, – свидетели не могли знать. Биче уже  шла внизу, мимо стены, направляясь к воротам. Ее остановили. Еще несколько  людей выбежали на шум. Биче пыталась уйти. Задержанная, она не хотела ничего  говорить. Когда какой-то мужчина вознамерился схватить ее за руку, она  перестала сопротивляться и объявила, что вышла от капитана Геза потому, что она  была заперта в комнате. Затем все поднялись в коридор и теперь не сомневались,  что поймали убийцу.    

Пока  происходили все эти объяснения, я был так оглушен, сбит и противоречив в  мыслях, что, хотя избегал подолгу смотреть на Биче, все же еще раз спросил ее  взглядом, незаметно для других, и тотчас ее взгляд мне точно сказал: «нет».  Впрочем, довольно было видеть ее безыскусственную чуждость происходящему. Я  подивился этому возвышенному самообладанию в таком месте и при подавляющих  обстоятельствах. Все, что говорилось вокруг, она выслушивала со вниманием,  видимо, больше всего стараясь понять, как произошла неожиданная трагедия. Я  подметил некоторые взгляды, которые как бы совестились останавливаться на ее  лице, так было оно не похоже на то, чтобы ей быть здесь.    

Среди  общего волнения за стеной раздались шага; люди, стоявшие в дверях, отступили,  пропустив представителей власти. Вошел комиссар, высокий человек в очках, с  длинным деловым лицом; за ним врач и два полисмена.    

– Кем  был обнаружен труп? – спросил комиссар, оглядывая толпу.    

Я, а  затем Бутлер сообщили ему о своем мрачном визите.    

– Вы  останетесь. Кто хозяин?    

– Я. –  Гарден принес к столу стул, и комиссар сел; расставив колена и опустив меж них  сжатые руки, он некоторое время смотрел на Геза, в то время как врач, подняв  тяжелую руку и помяв пальцами кожу лба убитого, констатировал смерть,  последовавшую, по его мнению, не позднее получаса назад.    

Худой человек  в жилете снова выступил вперед и, указывая на Биче Сениэль, объяснил, как и  почему она была задержана во дворе.    

При  появлении полиции Биче не изменила положения, лишь взглядом напомнила мне, что  я не знаю ее. Теперь она встала, ожидая вопросов; комиссар тоже встал, причем  по выражению его лица было видно, что он признает редкость такого случая в  своей практике.    

– Прошу  вас сесть, – сказал комиссар. – Я обязан составить предварительный  протокол. Объявите ваше имя.    

– Оно  останется неизвестным, – ответила Биче, садясь на прежнее место. Она  подняла голову и, начав было краснеть, прикусила губу.    

Комиссар  сказал:    

– Хозяин,  удалите всех, останутся – вы, дама и вот эти два джентльмена. Неизвестная, объясните  ваше поведение и присутствие в этом доме.    

– Я  ничего не объясню вам, – сказала Биче так решительно, хотя мягким тоном,  что комиссар с особым вниманием посмотрел на нее.    

В это  время все, кроме Биче, Гардена, меня и Бутлера, покинули комнату. Дверь  закрылась. За ней слышны были шепот и осторожные шаги любопытных.    

– Вы  отказываетесь отвечать на вопрос? – спросил комиссар с той дозой  официального сожаления к молодости и красоте главного лица сцены, какая была  отпущена ему характером его службы.    

– Да. –  Биче кивнула. – Я отказываюсь отвечать. Но я желаю сделать заявление. Я  считаю это необходимым. После того вы или прекратите допрос, или он будет  продолжаться у следователя.    

– Я  слушаю вас.    

– Конечно,  я непричастна к этому несчастью или преступлению. Ни здесь, ни в городе нет ни  одного человека, кто знал бы меня.    

– Это  – все? – сказал комиссар, записывая ее слова. – Или, может быть,  подумав, вы пожелаете что-нибудь прибавить? Как вы видите, произошло убийство  или самоубийство; мы, пока что, не знаем. Вас видели спрыгнувшей из окна  комнаты на площадку наружной лестницы. Поставьте себя на мое место в смысле  отношения к вашим действиям.    

– Они  подозрительны, – сказала девушка с видом человека, тщательно обдумывающего  каждое слово. – С этим ничего не поделаешь. Но у меня есть свои  соображения, есть причины, достаточные для того, чтобы скрыть имя и промолчать  о происшедшем со мной. Если не будет открыт убийца, я, конечно, буду вынуждена  дать свое – о! – очень несложное показание, но объявить – кто я, теперь,  со всем тем, что вынудило меня явиться сюда, – мне нельзя. У меня есть  отец, восьмидесятилетний старик. У него уже был удар. Если он прочтет в газетах  мою фамилию, это может его убить.    

– Вы  боитесь огласки?    

– Единственно.  Кроме того, показание по существу связано с моим именем, и, объявив, в чем было  дело, я, таким образом, все равно что назову себя.    

– Так, –  сказал комиссар, поддаваясь ее рассудительному, ставшему центром настроения  всей сцены тону. – Но не кажется ли вам, что, отказываясь дать объяснение,  вы уничтожаете существенную часть дознания, которая, конечно, отвечает вашему  интересу?    

– Не  знаю. Может быть, даже – нет. В этом-то и горе. Я должна ждать. С меня довольно  сознания непричастности, если уж я не могу иначе помочь себе.    

– Однако, –  возразил комиссар, – не ждете же вы, что виновный явится и сам назовет себя?    

– Это  как раз единственное, на что я надеюсь пока. Откроет себя, или откроют его.    

– У  вас нет оружия?    

– Я  не ношу оружия.    

– Начнем  по порядку, – сказал комиссар, записывая, что услышал.    

 Глава XXVII    

     

Пока  происходил разговор, я, слушая его, обдумывал, как отвести это, – несмотря  на отрицающие преступление внешность и манеру Биче, – яркое и сильное  подозрение, полное противоречий. Я сидел между окном и столом, задумчиво вертя  в руках нарезной болт с глухой гайкой. Я механически взял его с маленького стола  у стены и, нажимая гайку, заметил, что она свинчивается. Бутлер сидел рядом.  Рассеянный интерес к такому странному устройству глухого конца на болте  заставил меня снять гайку. Тогда я увидел, что болт этот высверлен и набит до  краев плотной темной массой, напоминающей засохшую краску. Я не успел ковырнуть  странную начинку, как, быстро подвинувшись ко мне, Бутлер провел левую руку за  моей спиной к этой вещи, которую я продолжал осматривать, и, дав мне понять  взглядом, что болт следует скрыть, взял его у меня, проворно сунув в карман.  При этом он кивнул. Никто не заметил его движений. Но я успел почувствовать  легкий запах опиума, который тотчас рассеялся. Этого было довольно, чтобы я  испытал обманный толчок мыслей, как бы бросивших вдруг свет на события утра, и  второй, вслед за этим, более вразумительный, то есть сознание, что желание  Бутлера скрыть тайный провоз яда ничего не объясняет в смысле убийства и ничем  не спасает Биче. Мало того, по молчанию Бутлера относительно ее имени, – а  как я уже говорил, портрет в каюте Геза не оставлял ему сомнений, – я  думал, что хотя и не понимаю ничего, но будет лучше, если болт исчезнет.    

Оставив  Биче в покое, комиссар занялся револьвером, который лежал на полу, когда мы  вошли. В нем было семь гнезд, их пули оказались на месте.    

– Можете  вы сказать, чей это револьвер? – спросил Бутлера комиссар.    

– Это  его револьвер, капитана, – ответил моряк. – Гез никогда не  расставался с револьвером.    

– Точно  ли это его револьвер?    

– Это  его револьвер, – сказал Бутлер. – Он мне знаком, как кофейник –  повару.    

Доктор  осматривал рану. Пуля прошла сквозь голову и застряла в стене. Не было труда вытащить  ее из штукатурки, что комиссар сделал гвоздем. Она была помята, меньшего  калибра и большей длины, чем пуля в револьвере Геза; кроме того – никелирована.    

– Риверс-бульдог, –  сказал комиссар, подбрасывая ее на ладони. Он опустил пулю в карман  портфеля. – Убитый не воспользовался своим кольтом.    

Обыск в  вещах не дал никаких указаний. Из карманов Геза полицейские вытащили платок,  портсигар, часы, несколько писем и толстую пачку ассигнаций, завернутых в  газету. Пересчитав деньги, комиссар объявил значительную сумму: пять тысяч  фунтов.    

– Он  не был ограблен, – сказал я, взволнованный этим обстоятельством, так как  разрастающаяся сложность события оборачивалась все более в худшую сторону для  Биче.    

Комиссар  посмотрел на меня, как в окно. Он ничего не сказал, но был крепко озадачен. После  этого начался допрос хозяина, Гардена.    

Рассказав,  что Гез останавливается у него четвертый раз, платил хорошо, щедро давал прислуге,  иногда не ночевал дома и был, в общем, беспокойным гостем, Гарден получил  предложение перейти к делу по существу.    

– В  девять часов моя служанка Пегги пришла в буфет и сказала, что не пойдет на  звонки Геза, так как он вчера обошелся с ней грубо. Вскоре спустился капитан,  изругал меня, Пегги и выпил виски. Не желая с ним связываться, я обещал, что  Пегги будет ему служить. Он успокоился и пошел наверх. Я был занят расчетом с  поставщиком и, часов около десяти, услышал выстрелы, не помню – сколько. Гез угрожал,  уходя, что звонить больше он не намерен, – будет стрелять. Не знаю, что  было у него с Пегги, – пошла она к нему или нет. Вскоре снова пришла Пегги  и стала рыдать. Я спросил, что случилось. Оказалось, что к Гезу явилась дама,  что ей страшно не идти и страшно идти, если Гез позвонит. Я выпытал все же, что  она идти не намерена, и, сами знаете, пригрозил. Тут меня еще рассердили  механики со «Спринга»: они стали спрашивать, сколько трупов набирается к вечеру  в моей гостинице. Я пошел сам и увидел капитана стоящим на галерее с этой  барышней. Я ожидал криков, но он повернулся и долго смотрел на меня с улыбкой.  Я понял, что он меня просто не видит.    

Я стал  говорить о стрельбе и пенять ему. Он сказал: «Какого черта вы здесь?» Я  спросил, что он хочет. Гез сказал: «Пока ничего». И они оба прошли сюда.  Поставщик ждал; я вернулся к нему. Затем прошло, должно быть, около получаса,  как снова раздался выстрел. Меня это начало беспокоить, потому что Гез был  теперь не один. Я побежал наверх и, представьте, увидел, что жильцы соседнего  дома (у нас общий двор) спешат мне навстречу, а среди них эта неизвестная  барышня. Дверь Геза была раскрыта настежь. Там стояли двое: Бутлер, – я  знаю Бутлера, – и с ним вот они. Я заглянул, увидел, что Гез лежит на  полу, потом вошел вместе с другими.    

– Позовите  женщину, Пегги, – сказал комиссар. Не надо было далеко ходить за ней, так  как она вертелась у комнаты; когда Гарден открыл дверь, Пегги поспешила  вытереть передником нос и решительно подошла к столу.    

– Расскажите,  что вам известно, – предложил комиссар после обыкновенных вопросов: как  зовут и сколько лет.    

– Он  умер, я не хочу говорить худого, – торжественно произнесла Пегги, кладя  руку под грудь. – Но только вчера я была так обижена, как никогда. С этого  все началось.    

– Что  началось?    

– Я  не то говорю. Он пришел вчера поздно; да, – Гез. Комнату он, уходя, запер,  а ключ взял с собой, почему я не могла прибрать. Я еще не спала; я слышала, как  он стучит наверху: идет, значит, домой. Я поднялась приготовить ему постель и  стала делать тут, там – ну, что требуется. Он стоял все время спиной ко мне,  пьяный, а руку держал в кармане, за пазухой. Он все поглядывал, когда я уйду, и  вдруг закричал: «Ступай прочь отсюда!» Я возразила, конечно (Пегги с  достоинством поджала губы, так что я представил ее лицо в момент окрика), я  возразила насчет моих обязанностей. «А это ты видела?» – закричал он. То есть  видела ли я стул. Потому что он стал махать стулом над моей головой. Что мне  было делать? Он мужчина и, конечно, сильнее меня. Я плюнула и ушла. Вот он  утром звонит…    

– Когда  это было?    

– Часов  в восемь. Я бы и минуты заметила, знай кто-нибудь, что так будет. Я уже решила,  что не пойду. Пусть лучше меня прогонят. Я свое дело знаю. Меня обвинять нечего  и нечего.    

– Вы  невинны, Пегги, – сказал комиссар. – Что же было после звонка?    

– Еще  звонок. Но как все верхние ушли рано, то я знала, кто такой меня требует.    

Биче,  внимательно слушавшая рассказ горячего пятипудового женского сердца, улыбнулась.  Я был рад видеть это доказательство ее нервной силы.    

Пегги  продолжала:    

–… стал  звонить на разные манеры и все под чужой звонок; сам же он звонит коротко: раз,  два. Пустил трель, потом начал позвякивать добродушно и – снова своим,  коротким. Я ушла в буфет, куда он вскоре пришел и выпил, но меня не заметил.  Крепко выругался. Как его тут не стало, хозяин начал выговаривать мне:  «Ступайте к нему, Пегги; он грозит изрешетить потолок», – палить то есть  начнет. Меня, знаете, этим не испугаешь. У нас и не то бывает. Господин  комиссар помнит, как в прошлом году мексиканцы заложили дверь баррикадой и  бились: на шестерых – три..    

– Вы  храбрая женщина, Пегги, – перебил комиссар, – но это дело прошедшее.  Говорите об этом.    

– Да,  я не трус, это все скажут. Если мою жизнь рассказать, – будет роман. Так  вот, начало стучать там, у Геза. Значит, всаживает в потолок пули. И вот,  взгляните…    

Действительно,  поперечная толстая балка потолка имела такой вид, как если бы в нее дали залп.  Комиссар сосчитал дырки и сверил с числом найденных на полу патронов; эти числа  сошлись. Пегги продолжала:    

– Я  пошла к нему; пошла не от страха, пошла я единственно от жалости. Человек, так  сказать, не помнит себя. В то время я была на дворе, а потому поднялась с  лестницы от ворот. Как я поднялась, слышу – меня окликнули. Вот эта барышня;  извините, не знаю, как вас зовут. И сразу она мне понравилась. После всех  неприятностей вижу человеческое лицо. «У вас остановился капитан Вильям  Гез? – так она меня спросила. – В каком номере он живет?» Значит,  опять он, не выйти ему у меня из головы и, тем более, от такого лица. Даже  странно было мне слушать. Что ж! Каждый ходит, куда хочет. На одной веревке  висит разное белье. Я ее провела, стукнула в дверь и отошла. Гез вышел. Вдруг  стал он бледен, даже задрожал весь; потом покраснел и сказал: «Это вы! Это вы!  Здесь!» Я стояла. Он повернулся ко мне, и я пошла прочь. Ноги тронулись сами, и  все быстрее. Я думала: только бы не услышать при посторонних, как он заорет  свои проклятия! Однако на лестнице я остановилась, – может быть, позовет  подать или принести что-нибудь, но этого не случилось. Я услышала, что они, Гез  и барышня, пошли в галерею, где начали говорить, но что – не знаю. Только  слышно: «Гу-гу, гу-гу, гу-гу». Ну-с, утром без дела не сидишь. Каждый ходит,  куда хочет. Я побыла внизу, а этак через полчаса принесли письма маклеру из  первого номера, и я пошла снова наверх кинуть их ему под дверь; постояла,  послушала: все тихо. Гез не звонит. Вдруг – бац! Это у него выстрел. Вот он  какой был выстрел! Но мне тогда стало только смешно. Надо звонить  по-человечески. Ведь видел, что я постучала; значит приду и так. Тем более, это  при посторонних. Пришла нижняя и сказала, что надо подмести буфет: ей некогда.  Ну-с, так сказать, Лиззи всегда внизу, около хозяина; она – туда, она – сюда,  и, значит, мне надо идти. Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх  Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «Дома ли он?» В сердцах я наговорила  лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а  сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня позвонишь, так знай же, что я  не вертелась у двери, как собака, а была по своим делам. Только уж работать в  буфете не пришлось, потому что навстречу бежала толпа. Вели эту барышню.  Вначале я думала, что она сама всех их ведет. Гарден тоже прибежал сам не свой.  Вот когда вошли, – я и увидела… Гез готов.    

Записав  ее остальные, ничего не прибавившие к уже сказанному, различные мелкие показания,  комиссар отпустил Пегги, которая вышла, пятясь и кланяясь. Наступила моя  очередь, и я твердо решил, сколько будет возможно, отвлечь подозрение на себя,  как это ни было трудно при обстоятельствах, сопровождавших задержание Биче  Сениэль. Сознаюсь, – я ничем, конечно, не рисковал, так как пришел с  Бутлером, на глазах прислуги, когда Гез уже был в поверженном состоянии. Но я  надеялся обратить подозрение комиссара в новую сторону, по кругу пережитого  мною приключения, и рассказал откровенно, как поступил со мной Гез в море. О  моем скрытом, о том, что имело значение лишь для меня, комиссар узнал столько  же, сколько Браун и Гез, то есть ничего. Связанный теперь обещанием, которое  дал Синкрайту, я умолчал об его активном участии. Бутлер подтвердил мое  показание. Я умолчал также о некоторых вещах, например, о фотографии Биче в  каюте Геза и запутанном положении корабля в руках капитана, с целью сосредоточить  все происшествия на себе. Я говорил, тщательно обдумывая слова, так что  заметное напряжение Биче при моем рассказе, вызванное вполне понятными  опасениями, осталось напрасным. Когда я кончил, прямо заявив, что шел к Гезу с  целью требовать удовлетворения, она, видимо, поняла, как я боюсь за нее, и в  тени ее ресниц блеснуло выражение признательности.    

Хотя  флегматичен был комиссар, давно привыкший к допросам и трупам, мое сообщение о  себе, в связи с Гезом, сильно поразило его. Он не однажды переспросил меня о  существенных обстоятельствах, проверяя то, другое сопутствующими показаниями  Бутлера. Бутлер, слыша, что я рассказываю, умалчивая о появлении неизвестной  женщины, сам обошел этот вопрос, очевидно понимая, что у меня есть  основательные причины молчать. Он стал очень нервен, и комиссару иногда  приходилось направлять его ответы или вытаскивать их клещами дважды повторенных  вопросов. Хотя и я не понимал его тревоги, так как оговорил роль Бутлера  благоприятным для него упониманием о, в сущности, пассивной, даже отчасти  сдерживающей роли старшего помощника, – он, быть может, встревожился как  виновный в недонесении. Так или иначе, Бутлер стал говорить мало и неохотно. Он  потускнел, съежился. Лишь один раз в его лице появилось неведомое живое  участие, – какое бывает при внезапном воспоминании. Но оно исчезло, ничем  не выразив себя.    

По  ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству исписанных им  страниц я начал понимать, что мы все трое не минуем ареста. Я сам поступил бы  так же на месте полиции. Опасение это немедленно подтвердилось.    

– Объявляю, –  сказал комиссар, встав, – впредь до выяснения дела арестованными: неизвестную  молодую женщину, отказавшуюся назвать себя, Томаса Гарвея и Элиаса Бутлера.    

В этот  момент раздался странный голос. Я не сразу его узнал: таким чужим, изменившимся  голосом заговорил Бутлер. Он встал, тяжело, шумно вздохнул и с неловкой  улыбкой, сразу побледнев, произнес:    

– Одного  Бутлера. Элиаса Бутлера.    

– Что  это значит? – спросил комиссар.    

– Я  убил Геза.    

 Глава ХХVIII    

     

К тому  времени чувства мои были уже оглушены и захвачены так сильно, что даже объявление  ареста явилось развитием одной и той же неприятности; но неожиданное признание  Бутлера хватило по оцепеневшим нервам, как новое преступление, совершенное на  глазах всех. Биче Сениэль рассматривала убийцу расширенными глазами и, взведя  брови, следила с пристальностью глубокого облегчения за каждым его движением.  Комиссар перешел из одного состояния в другое, – из состояния запутанности  к состоянию иметь здесь, против себя, подлинного преступника, которого считал  туповатым свидетелем, – с апломбом чиновника, приписывающего каждый, даже  невольный успех влиянию своих личных качеств.    

– Этого  надо было ожидать, – сказал он так значительно, что, должно быть, сам  поверил своим словам. – Элиас Бутлер, сознавшийся при свидетелях, –  садитесь и изложите, как было совершено преступление.    

– Я  решил, – начал Бутлер, когда сам несколько освоился с перенесением тяжести  сцены, целиком обрушенной на него и бесповоротно очертившей тюрьму, – я  решил рассказать все, так как иначе не будет понятен случай с убийством Геза.  Это – случай, я не хотел его убивать. Я молчал потому, что надеялся для барышни  на благополучный исход ее задержания. Оказалось иначе. Я увидел, как сплелось  подозрение вокруг невинного человека. Объяснения она не дала, следовательно, ее  надо арестовать. Так, это правильно. Но я не мог остаться подлецом. Надо было  сказать. Я слышал, что она выразила надежду на совесть самого преступника. Эти  слова я обдумывал, пока вы допрашивали других, и не нашел никакого другого  выхода, чем этот, – встать и сказать: Геза застрелил я.    

– Благодарю  вас, – сказала Биче с участием, – вы честный человек, и я, если  понадобится, помогу вам.    

– Должно  быть, понадобится, – ответил Бутлер, подавленно улыбаясь. – Ну-с, надо  говорить все. Итак, мы прибыли в Гель-Гью с контрабандой из Дагона. Четыреста  ящиков нарезных болтов. Желаете посмотреть?    

Он  вытащил предмет, который тайно отобрал от меня, и передал его комиссару,  отвинтив гайку.    

– Заказные  формы, – сказал комиссар, осмотрев начинку болта. – Кто же изобрел  такую уловку?    

– Должен  заявить, – пояснил Бутлер, – что все дело вел Гез. Это его связи, и я  участвовал в операции лишь деньгами. Мои отложенные за десять лет триста  пятьдесят фунтов пошли как пай. Я должен был верить Гезу на слово. Гез обещал  купить дешево, продать дорого. Мне приходилось, по нашим расчетам,  приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо всем лишь я,  Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели отношения к этой  погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея, так как по крайней  мнительности опасался всего. Не очень был доволен, откровенно сказать, и я,  потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее, если нет посторонних. После  того как произошел скандал, о котором вы уже знаете, и несмотря на мои уговоры  человека бросили в шлюпку миль за пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует  – значило потерять все потому, что Гез, взбесившись, способен на открытый  грабеж, – я за остальные дни плавания начал подозревать капитана в  намерении увильнуть от честной расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое  дороже, чем он рассчитывал, что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что  прибыль может оказаться значительно меньше.    

Таким  образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил. Синкрайту было  просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная, должно быть, что все  пронюхает и добьется своего в большем размере, чем надеется Гез. Я ничего не  говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела эта история с Гарвеем,  которую мы думали миновать, пробыв здесь не более двух дней, а потом уйти в  Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока не замрет дело. Впрочем,  важно было прежде всего продать опий.    

Гез  утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных болтов будут  происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он устроил, конечно, все  самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы отшвартовались, и явился  веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он показал деньги. «Вот все, что  удалось получить, – так он заявил мне. – Всего три тысячи пятьсот.  Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать улучшения условий сбыта или  согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за тысячу сто килограммов».    

Мне  приходилось, по расчету моих и его денег, – причем он уверял, что болты  стоили ему по три гинеи за сотню, – неправедные остатки. Я выделился,  таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами произошла  сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же направился к  одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть не буду, и я  узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не может быть продана,  что цена держится крепко.    

Обдумав,  как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой знакомый усадил меня за  перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор. Человек, которого я не  видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в ответ на мнимое  предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с половиной фунта за  килограмм, а когда тот начал торговаться, – накинул пять и даже пять с  четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я отправился на  корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу, намереваясь широко  пожить, – пошел к нему, но его не застал. Был я еще вечером, – раз,  два, три раза – и безуспешно. Наконец сегодня утром, около десяти часов, я  поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив, постучал к Гезу. Ответа я  не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что она не заперта, и вошел. Может  быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться на Пегги.    

Так или  иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением, не зная, оставаться  ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал шаги Геза, который сказал  кому-то: «Она должна явиться немедленно».    

Так как  я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал, что слова Геза  относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела. Не могло  представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро проник в шкап,  который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все. Я дополнил свой  план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что говорит Гез с  дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут произнесены, явиться в  благоприятный момент. Ничего другого не оставалось. Гез вошел, хлопнув дверью.  Он метался по комнате, бормоча: «Я вам покажу! Вы меня мало знаете, подлецы».    

Некоторое  время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял задумчиво, напевая, потом  вздохнул и сказал: «Проклятая жизнь!»    

Тогда  кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он закричал: «Как?! Может  ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не сплю!»    

Я говорю  о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и сообщила, что приехала  уговориться о месте для переговоров; каких, – не имею права сказать.    

Бутлер  замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о том, что произошло  дальше, или обратиться за разъяснением к Бичи, которая заявила:    

– Мне  нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я пришла к Гезу  условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля «Бегущая по  волнам». Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я расскажу после.    

– Я  вижу уже, – ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей сделать  благоприятное для девушки заключение, – что вы будете допрошены как  свидетельница.    

Бутлер  продолжал:    

– Она  отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая такие же  тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем, что напрасно  засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре и комнате. Даже  если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница, которая находится под  самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня несколько успокаивало.    

Пока я  соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился. Барышня сама  расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так гнусно, что забыл о  деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы прекратить безобразие. Гез  бросился к двери и запер ее на ключ. Когда барышня вскочила на окно и спрыгнула  вниз, на ту лестницу, что я видел в свою щель, Гез сказал: «О мука! Лучше  умереть!» Подлая мысль двинула меня открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на  его смущение и расстройство. Я решился на шантаж и не боялся нападения, так как  со мной был мой револьвер.    

Гез был  убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть, взволнованного и  бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня, как отраженный от  стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли по его лицу; он  крикнул: «Убью, как собаку!» – и схватил со стола револьвер. Тут бы мне и  конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась мне. Я закричал,  как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я где-то слышал действительно, –  я вспомнил странные слова: «Он получит пулю в лоб А.» – и мою руку, без  прицела, вместе с движением и выстрелом, повело куда надо, как магнитом.  Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер, согнулся и стал качать головой.  Потом он ухватился за стол, пополз вниз и растянулся. Некоторое время я не мог  двинуться с места; но надо было уйти. Я открыл дверь и на носках побежал к  лестнице, все время ожидая, что буду схвачен за руку или окликнут. Но я опять,  как когда пришел, решительно никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту  я то уходил прочь, то поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что  было. В душе и голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под  мчавшимся поездом. Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я  увидел Гарвея и очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли  появлялись очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к  Гезу – немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня  какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с  Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем  обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в уме:  «Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все». Пока я здесь сидел, я  внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.    

На этих  словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то садился.    

– Дайте  вашу руку, Бутлер, – сказала Биче. Она взяла его руку, протянутую медленно  и тяжело, и крепко встряхнула ее. – Вы тоже не виноваты, а если бы и были  виноваты, не виновны теперь. – Она обратилась к комиссару. – Должна  говорить я.    

– Желаете  дать показания наедине?    

– Только  так.    

– Элиас  Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей – вы свободны и обязаны явиться свидетелем  по вызову суда.    

Полисмены,  присутствие которых только теперь стало заметно, увели Бутлера. Я вышел,  оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в экипаже. Пройдя сквозь  коридор, такой пустой утром и так полный теперь набившейся изо всех щелей  квартала толпой, разогнать которую не могли никакие усилия, я вышел через буфет  на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял его и стал ожидать Биче, дополняя  воображением немногие слова Бутлера, – те, что развертывались теперь в  показание, тяжелое для женщины и в особенности для девушки. Но уже зная ее  немного, я не мог представить, чтобы это показание было дано иначе, чем те  движения женских рук, которые мы видим с улицы, когда они раскрывают окно в  утренний сад.    

 Глава XXIX    

     

Мне  пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из экипажа на тротуар,  я был занят лишь одной навязчивой мыслью: «Ее еще нет». Ожидание утомило меня  более, чем что-либо другое в этой мрачной истории. Наконец я увидел Биче. Она  поспешно шла и, заметив меня, обрадованно кивнула. Я помог ей усесться и  спросил, желает ли Биче ехать домой одна.    

– Да  и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не приглашаю теперь,  так как очень устала.    

Она была  бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды, пока Биче заговорила  о Гезе.    

– Он  запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не испугалась, но  была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня было оружие. Он  обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я вырвалась и подбежала к  окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под окном проходила лестница, и я  спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже пришли туда!    

– Увы,  я не мог ничем вам помочь!    

– Достаточно,  что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить себя, то внушить  подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы придете к нам? Я назначу  теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я хочу вас видеть и говорить  с вами. Что вы скажете о корабле?    

– «Бегущая  по волнам», – ответил я, – едва ли может быть передана вам в  ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды,  Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не установит  портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.    

– Я  не понимаю, – сказала Биче, задумавшись, – каким образом получилось  такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль. Он  возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о его  падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью троих  людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.    

– Вы  были очень испуганы?    

– Нет.  Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут назад говорил  как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как за этим  поворотом, налево, тот дом, где я живу.    

Я  остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и простился. Девушка  быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась и, остановясь,  пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом, сделав  неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в  гостиницу.    

Было уже  два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете выглядел теперь вялым.  Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию прошедшей ночи. Он был или  озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной причине. Кук сообщил, что  привезли мои вещи. Действительно, они лежали здесь, в полном порядке, с  письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал конверт, оказавшийся запиской  от Дэзи. Девушка извещала, что «Нырок» уходит в обратный путь послезавтра, что  она надеется попрощаться со мной, благодарит за книги и просит еще раз извинить  за вчерашнюю выходку. «Но это было смешно, – стояло в конце. – Вы,  значит, видели еще одно такое же платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но  не могу. Я очень любопытна. Мне нужно вам очень много сказать».    

Как я ни  был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги и нравственного  бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло только дальнейшее  нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая записка Дэзи была как ее  улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий голос, меняющийся в выражении  при каждом колебании настроения. Я решил отправиться на «Нырок» завтра утром.  Тем временем состояние Кука начало меня беспокоить, так как он мрачно молчал и  грыз ногти – привычка, которую ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно  долго осматривали друг друга, пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента  глубоким вздохом и кратким упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ,  что у него припадок неврастении.    

– Как  я вам себя рекомендовал, это все верно, – говорил Кук, бешено разламывая  коробку, – то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по призванию,  наконец – по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За завтраком был  разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай. Что, если бы это  случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не могу представить в  белом сердце ореха – червя, несущего пыль, горечь, пустоту. Мне стало грустно,  и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть, хороши ли мои орехи. Мне не дает  покоя мысль, что их, может быть, грызут черви.    

Я  высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп, музыки,  затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся философически.    

– Я  смотрю мрачно, – сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину и  смотря в пол. – Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно  озаренные круги, а между ними – черная тень. На свет из тени мчатся веселые  простаки. Эти крути – ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет  музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять  гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и упоительным  вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «Любовь  навсегда!» – «Ты муж, я жена!» – «Люблю и страдаю и верю в невозможное  счастье!» – «Жизнь так хороша!» – «Отдадимся веселью, а завтра – рука об руку,  до гроба, вместе с тобой!..». Пока это происходит, в тени едва можно различить  силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло, скажем, десять лет. Я  слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней, попреки и свару, тайные  низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих, валяясь на полу, ногами в тщетном  протесте против такой участи, которую предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность  когда-то обожавших друг друга родителей. Жена думает о другом, – он только  что прошел мимо окна. «Когда-то я был свободен, – думает муж, – и я  очень любил танцевать вальс…» – Кстати, – ввернул Кук, несколько отходя и  втягивая воздух ноздрями, как прибежавшая на болото собака, – вы не  слышали ничего о Флоре Салье? Маленькая актриса, приехавшая из Сан-Риоля? О, я  вам расскажу! Ее содержит Чемпс, владелец бюро похоронных процессий. Оригинал  Чемпс завоевал сердце Салье тем, что преподнес ей восхитительный бархатный гробик,  наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот…    

Видя,  что Кук действительно сплетник, я уклонился от выслушивания подробностей этой  истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись на неотложные дела, но  он, выйдя со мной в коридор, кричал вслед окрепшим голосом:    

– Когда  вернетесь, я расскажу! Тут есть еще одна история, которая… Желаю успеха!    

Я ушел  под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное исчезновение  неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на завтра, но,  сознаюсь, я пошел теперь только потому, что не хотел и не мог после утренней  картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.    

 Глава XXX    

     

Выйдя, я  засел в ресторане, из окон которого видна была над крышами линия моря. Мне  подали кушанье и вино. Я принадлежу к числу людей, обладающих хорошей памятью  чувств, и, думая о Дэзи, я помнил раскаянное стеснение, – вчера, когда так  растерянно отпустил ее, огорченную неудачей своей затеи. Не тронул ли я  чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было горько опасаться, что она,  по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало в ее и моем положении.  Позавтракав, я разыскал «Нырок», стоявший, как указала Дэзи в записке, неподалеку  от здания таможни, кормой к берегу, в длинном ряду таких же небольших шкун,  выстроенных борт к борту.    

Увидев  Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше, я спросил его, есть ли  кто-нибудь дома.    

– Одна  Дэзи, – сказал матрос. – Проктор и Тоббоган отправились по вашему  делу, их позвала полиция. Пошли и другие с ними. Я уже все знаю, –  прибавил он. – Замечательное происшествие! По крайней мере, вы избавлены  от хлопот. Она внизу.    

Я сошел  по трапу во внутренность судна. Здесь было четыре двери; не зная, в которую постучать,  я остановился.    

– Это  вы Больт? – послышался голос девушки. – Кто там, войдите! –  сказала она, помолчав.    

Я  постучал на голос; каюта находилась против трапа, и я в ней не был ни разу.    

– Не  заперто! – воскликнула девушка. Я вошел, очутясь в маленьком пространстве,  где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж койкой и  столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном платье, как  вчера, и, взглянув на меня, сильно покраснела. Я увидел несколько иную Дэзи:  она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был приветлив и замкнут. На  столике лежала раскрытая книга.    

– Я  знала, что вы придете, – сказала девушка. – Вот мы и уезжаем завтра.  Сегодня утром разгрузились так рано, что я не выспалась, а вчера поздно  заснула. Вы тоже утомлены, вид у вас не блестящий. Вы видели убитого капитана?    

Усевшись,  я рассказал ей, как я и убийца вошли вместе, но ничего не упомянул о Биче. Она  слушала молча, подбрасывая пальцем страницу открытой книги.    

– Вам  было страшно? – сказала Дэзи, когда я кончил рассказывать. – Я  представляю, – какой ужас!    

– Это  еще так свежо, – ответил я, невольно улыбнувшись, так как заметил висящее  в углу желтое платье с коричневой бахромой, – что мне трудно сказать о  своем чувстве. Но ужас… это был внешний ужас. Настоящего ужаса, я думаю, не  было.    

– Чему,  чему вы улыбнулись?! – вскричала Дэзи, заметив, что я посмотрел на  платье. – Вы вспомнили? О, как вы были поражены! Я дала слово никогда  больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?    

– Разве  можно на вас сердиться, – ответил я искренно. – Нет, я не сердился. Я  сам чувствовал себя виноватым, хотя трудно сказать почему. Но вы понимаете.    

– Я  понимаю, – сказала девушка, – и я всегда знала, что вы добры. Но  стоит рассказать. Вот, слушайте.    

Она  погрузила лицо в руки и сидела так, склонив голову, причем я заметил, что она,  разведя пальцы, высматривает из-за них с задумчивым, невеселым вниманием. Отняв  руки от лица, на котором заиграла ее неподражаемая улыбка, Дэзи поведала свои  приключения. Оказалось, что Тоббоган пристал к толпе игроков, окружавших  рулетку под навесом, у какой-то стены.    

– Сначала, –  говорила девушка, причем ее лицо очень выразительно жаловалось, – он пообещал  мне, что сделает всего три ставки, и потом мы пойдем куда-нибудь, где танцуют;  будем веселиться и есть, но, как ему повезло, – ему здорово вчера  повезло, – он уже не мог отстать. Кончилось тем, что я назначила ему  полчаса, а он усадил меня за столик в соседнем кафе, и я за выпитый там стакан  шоколада выслушала столько любезностей, что этот шоколад был мне одно мучение.  Жестоко оставлять меня одну в такой вечер, – ведь и мне хотелось  повеселиться, не так ли? Я отсидела полчаса, потом пришла снова и попыталась  увести Тоббогана, но на него было жалко смотреть. Он продолжал выигрывать. Он  говорил так, что следовало просто махнуть рукой. Я не могла ждать всю ночь.  Наконец кругом стали смеяться, и у него покраснели виски. Это плохой знак,  «Дэзи, ступай домой, – сказал он, взглядом умоляя меня. – Ты видишь,  как мне везет. Это ведь для тебя!» В то время возникло у меня одно очень ясное  представление. У меня бывают такие представления, столь живые, что я как будто  действую и вижу, что представляется. Я представила, что иду одна по разным  освещенным улицам и где-то встречаю вас. Я решила наказать Тоббогана и, скрепя  сердце, стала отходить от того места все дальше и дальше, а когда я подумала,  что, в сущности, никакого преступления с моей стороны нет, вступило мне в  голову только одно: «Скорее, скорее, скорее!» Редко у меня бывает такая  храбрость… Я шла и присматривалась, какую бы мне купить маску. Увидев лавочку с  вывеской и открытую дверь, я там кое-что примерила, но мне все было не по  карману, наконец, хозяйка подала это платье и сказала, что уступит на нем.  Таких было два. Первое уже продано, – как вы сами, вероятно, убедились на  ком-нибудь другом, – вставила Дэзи. – Нет, я ничего не хочу знать!  Мне просто не повезло. Надо же было так случиться! Ужас что такое, если  порассудить! Тогда я ничего, конечно, не знала и была очень довольна. Там же  купила я полумаску, а это платье, которое сейчас на мне, оставила в лавке. Я  говорю вам, что помешалась. Потом – туда-сюда… Надо было спасаться, потому что  ко мне начали приставать, О-го-го! Я бежала, как на коньках. Дойдя до той  площади, я стала остывать и уставать, как вдруг увидела вас. Вы стояли и  смотрели на статую. Зачем я солгала? Я уже побыла в театре и малость, грешным  делом, оттанцевала разка три. Одним словом – наш пострел везде поспел! –  Дэзи расхохоталась. – Одна, так одна! Ну-с, сбежав от очень пылких кавалеров  своих, я, как говорю, увидела вас, и тут мне одна женщина оказала услугу. Вы  знаете какую. Я вернулась и стала представлять, что вы мне скажете. И-и-и…  произошла неудача. Я так рассердилась на себя, что немедленно вернулась,  разыскала гостиницу, где наши уже пели хором, – так они были хороши, и  произвела фурор. Спасибо Проктору; он крепко рассердился на Тоббогана и тотчас  послал матросов отвести меня на «Нырок». Представьте, Тоббоган явился под утро.  Да, он выиграл. Было тут упреков и мне и ему. Но мы теперь помирились.    

– Милая  Дэзи, – сказал я, растроганный больше, чем ожидал, ее  искусственно-шутливым рассказом, – я пришел с вами проститься. Когда мы  встретимся, – а мы должны встретиться, – то будем друзьями. Вы не  заставите меня забыть ваше участие.    

– Никогда, –  сказала она с важностью… – Вы тоже были ко мне очень, очень добры. Вы – такой…    

– То  есть – какой?    

– Вы  – добрый.    

Вставая,  я уронил шляпу, и Дэзи бросилась ее поднимать. Я опередил девушку; наши руки встретились  на поднятой вместе шляпе.    

– Зачем  так? – сказал я мягко. – Я сам. Прощайте, Дэзи!    

Я  переложил ее руку с шляпы в свою правую и крепко пожал. Она, затуманясь,  смотрела на меня прямо и строго; затем неожиданно бросилась мне на грудь и  крепко обхватила руками, вся прижавшись и трепеща.    

Что не  было мне понятно, – стало понятно теперь. Подняв за подбородок ее упрямо  прячущееся лицо, сам тягостно и нежно взволнованный этим детским порывом, я  посмотрел в ее влажные, отчаянные глаза, и у меня не хватило духа отделаться  шуткой.    

– Дэзи! –  сказал я. – Дэзи!    

– Ну  да, Дэзи; что же еще? – шепнула она.    

– Вы  невеста.    

– Боже  мой, я знаю! Тогда уйдите скорей!    

– Вы  не должны, – продолжал я. – Не должны…    

– Да.  Что же теперь делать?    

– Вы  несчастны?    

– О,  я не знаю! Уходите!    

Она,  отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала другой. Я усадил ее, ставшую покорной,  с бледным и пристыженным лицом; последний взгляд свой она пыталась скрасить улыбкой.  Не стерпев, в ужасе я поцеловал ее руку и поспешно вышел. Наверху я встретил  поднимающихся по трапу Тоббогана и Проктора. Проктор посмотрел на меня  внимательно и печально.    

– Были  у нас? – сказал он. – Мы от следователя. Вернитесь, я вам расскажу.  Дело произвело шум. Третий ваш враг, Синкрайт, уже арестован; взяли и матросов;  да, почти всех. Отчего вы уходите?    

– Я  занят, – ответил я, – занят так сильно, что у меня положительно нет  свободной минуты. Надеюсь, вы зайдете ко мне. – Я дал адрес. – Я буду  рад видеть вас.    

– Этого  я не могу обещать, – сказал Проктор, прищуриваясь на море и думая. –  Но если вы будете свободны в. А Впрочем, – прибавил он с неловким  лицом, – подробностей особенных нет. Мы утром уходим.    

Пока я  разговаривал, Тоббоган стоял отвернувшись и смотрел в сторону; он хмурился. Рассерженный  его очевидной враждой, выраженной к тому же так наивно и грубо, которой он как  бы вперед осуждал меня, я сказал:    

– Тоббоган,  я хочу пожать вашу руку и поблагодарить вас.    

– Не  знаю, нужно ли это, – неохотно ответил он, пытаясь заставить себя смотреть  мне в глаза. – У меня на этот счет свое мнение.    

Наступило  молчание, довольно красноречивое, чтобы нарушать его бесполезными объяснениями.  Мне стало еще тяжелее.    

– Прощайте,  Проктор! – сказал я шкиперу, пожимая обе его руки, ответившие с горячим  облегчением конца неприятной сцены. Тоббоган двинулся и ушел, не  обернувшись. – Прощайте! Я только что прощался с Дэзи. Уношу о вас обоих  самое теплое воспоминание и крепко благодарю за спасение.    

– Странно  вы говорите, – отвечал Проктор. – Разве за такие вещи благодарят?  Всегда рад помочь человеку. Плюньте на Тоббогана. Он сам не знает, что говорит.    

– Да,  он не знает, что говорит.    

– Ну,  вот видите! – Должно быть, у Проктора были сомнения, так как мой ответ ему  заметно понравился. – Люди встречаются и расходятся. Не так ли?    

– Совершенно  так.    

Я еще  раз пожал его руку и ушел. Меня догнал Больт.    

– Со  мной-то и забыли попрощаться, – весело сказал он, вытирая запачканную  краской руку о колено штанов. Совершая обряд рукопожатия, он прибавил: – Я,  извините, понял, что вам не по себе. Еще бы, такие события! Прощайте, желаю  удачи!    

Он  махнул кепкой и побежал обратно. Я шел прочь бесцельно, как изгнанный, никуда  не стремясь, расстроенный и удрученный. Дэзи была существо, которое меньше  всего в мире я хотел бы обидеть. Я припоминал, не было ли мной сказано  нечаянных слов, о которых так важно размышляют девушки. Ока нравилась мне, как  теплый ветер в лицо; и я думал, что она могла бы войти в совет министров,  добродушно осведомляясь, не мешает ли она им писать? Но, кроме сознания, что  мир время от времени пускает бродить детей, даже не позаботившись обдернуть им  рубашку, подол которой они суют в рот, красуясь торжественно и пугливо, не было  у меня к этой девушке ничего пристального или знойного, что могло бы быть  выражено вопреки воле и памяти. Я надеялся, что ее порыв случаен и что она сама  улыбнется над ним, когда потекут привычные дни. Но я был благодарен ей за ее  доверие, какое она вложила в смутившую меня отчаянную выходку, полную  безмолвной просьбы о сердечном, о пылком, о настоящем.    

Я был  мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться  в гостиницу. Кук ушел. На столе он оставил записку, в которой перечислял места,  достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же  столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время с пользой, написав  коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в  ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.    

 Глава XXXI    

     

Я застал  в гостиной Биче и Ботвеля. Увидев ее, я стал спокоен. Мне было довольно ее видеть  и говорить с ней. Она была сдержанно оживлена, Ботвель озабочен и напряжен.    

– Много  удалось сделать, – заявил он. – Я был у следователя, и он обещал, что  Биче будет выделена из дела, как материал для газет, а также в смысле ее  личного присутствия на суде. Она пришлет свое показание письменно. Но я был еще  кое-где и всюду оставлял деньги. Можно было подумать, что у меня карманы  прорезаны. Биче, вы будете хоть еще раз покупать корабли?    

– Всегда,  как только мое право нарушит кто-нибудь. Но я действительно получила урок. Мне  было не так весело, – обратилась она ко мне, – чтобы я захотела  тронуть еще раз что-нибудь сыплющееся на голову. Но нельзя было подумать.    

– Негодяй  умер, – сказал Ботвель. – Я пошлю Бутлеру в тюрьму сигар, вина и  цветов. Но вы, Гарвей, вы – неповинный и не замешанный ни в чем человек, –  каково было вам высидеть около трупа эти часы?    

– Мне  было тяжело по другой причине, – ответил я, обращаясь к девушке,  смотревшей на меня с раздумьем и интересом. – Потому, что я ненавидел положение,  бросившее на вас свою терпкую тень. Что касается обстоятельств дела, то они  хотя и просты по существу, но странны, как встреча после ряда лет, хотя это  всего лишь движение к одной точке.    

После  того были разобраны все моменты драмы в их отдельных, для каждого лица, условиях.  Ботвель неясно представлял внутреннее расположение помещений гостиницы. Тогда  Биче потребовала бумагу, которую Ботвель тотчас принес. Пока он ходил. Биче  сказала:    

– Как  вы себя чувствуете теперь?    

– Я  думал, что приду к вам.    

Она приподняла  руку и хотела что-то быстро сказать, по-видимому, занимавшее ее мысли, но,  изменив выражение лица, спокойно заметила:    

– Это  я знаю. Я стала размышлять обо всем старательнее, чем до приезда сюда. Вот что…    

Я ждал,  встревоженный ее спокойствием больше, чем то было бы вызвано холодностью или  досадой. Она улыбнулась.    

– Еще  раз благодарю за участие, – сказал Биче. – Ботвель, вы принесли  сломанный карандаш.    

– Действительно, –  ответил Ботвель. – Но эти дни повернулись такими чрезвычайными сторонами,  что карандаш, я ожидаю, – вдруг очинится сам! Гарвей согласен со мной.    

– В  принципе – да!    

– Однако  возьмите ножик, – сказала Биче, смеясь и подавая мне ножик вместе с карандашом. –  Это и есть нужный принцип.    

Я очинил  карандаш, довольный, что она не сердится. Биче недоверчиво пошатала его острый  конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор и лестницу.    

Я стоял,  склонясь над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш двигался с такой  правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она словно лишь обводила  видимые ей одной линии. Под этим чертежом Биче нарисовала контурные фигуры:  мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были убедительны, как японский  гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство и легкость оставили более  значительный след в ее жизни.    

– Я  не люблю рисовать, – сказала она и, забавляясь, провела быструю, ровную,  как сделанную линейкой черту. – Нет. Это для меня очень легко. Если вы  охотник, могли бы вы находить удовольствие в охоте на кур среди двора? Так же и  я. Кроме того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с вами  посоветоваться относительно Брауна. Вы знаете его, вы с ним говорили. Следует  ли предлагать ему деньги?    

– По  всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я думаю, что  это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно у Геза и  действительно заплатил ему. Но я уверен, что он не возьмет денег, то есть  возьмет их лишь на бумаге. На вашем месте я поручил бы это дело юристу.    

– Я  говорил, – сказал Ботвель.    

– Но  дело простое, – настаивала Биче, – Браун даже сообщил вам, что  владеет кораблем мнимо, не в действительности.    

– Да,  между нас это так бы было, – без бумаг и формальностей. Но у дельца есть  культ формы, а так как мы предполагаем, что Брауну нет ни нужды, ни охоты  мошенничать, получив деньги за чужое имущество, – незачем отказывать ему в  формальной деловой опрятности, которая составляет часть его жизни.    

– Я  еще подумаю, – сказала Биче, задумчиво смотря на свой рисунок и обводя мою  фигуру овальной двойной линией. – Может быть, вам кажется странным, но  уладить дело с покойным Гезом мне представлялось естественнее, чем сплести  теперь эту официальную безделушку. Могу ли я смутить Брауна, явившись к нему?    

– Почти  наверное, – ответил я. – Но почти наверное он выкажет смущение тем,  что отправит к вам своего поверенного, какую-нибудь лису, мечтавшую о взятке, а  поэтому не лучше ли сделать первый такой шаг самой?    

– Вы  правы. Так будет приятнее и ему и мне. Хотя… Нет, вы действительно правы. У нас  есть план, – продолжала Биче, устраняя озабоченную морщину, игравшую между  ее тонких бровей, меняя позу и улыбаясь. – План вот в чем: оставить пока  все дела и отправиться на «Бегущую». Я так давно не была на палубе, которую  знаю с детства! Днем было жарко. Слышите, какой шум? Нам надо встряхнуться.    

Действительно,  в огромные окна гостиной проникали хоровые крики, музыка, весь праздничный гул  собравшегося с новыми силами карнавала. Я немедленно согласился. Ботвель отправился  распорядиться о выезде. Но я был лишь одну минуту с Биче, так как вошли ее  родственники, хозяева дома – старичок и старушка, круглые, как два старательно  одетых мяча, и я был представлен им девушкой, с облегчением убедясь, что они  ничего не знают о моей истории.    

– Вы  приехали повеселиться, посмотреть, как тут гуляют? – сказала хозяйка,  причем ее сморщенное лицо извинялось за беспокойство и шум города. – Мы  теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время один  Бреденер запрягал двенадцать лошадей. Карльсон выпустил «Океанию» –  замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лакотта в  саду фонтан бил вином.. О, как мы танцевали!    

– Все  не то, – сказал старик, который, казалось, седел, пушился и уменьшался с  каждой минутой, так он был дряхл. – Нет желания даже выехать посмотреть. В  тысяча восемьсот… ну, все равно, я дрался на дуэли с Осборном. Он был в костюме  «Кот в сапогах». Из меня вынули три пули. Из него – семь. Он помер.    

Старички  стояли рядом, парой, погруженные в невидимый древний мох; стояли с трудом, и я  попрощался с ними.    

– Благодарю  вас, – сказала старушка неожиданно твердым голосом, – вы помогли Биче  устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили их? Раньше  здесь было много пиратов.    

– Очень,  очень много пиратов! – сказал старик, печально качая головой.    

Они все  перепутали. Я заметил намекающий взгляд Биче и, поклонясь, вышел вместе с ней,  догоняемый старческим шепотом:    

– Все  не то… не то… Очень много пиратов!    

 Глава XXXII    

     

Отъезжая  с Биче и Ботвелем, я был стеснен, отлично понимая, что стесняет меня. Я был  неясен Биче, ее отчетливому представлению о людях и положениях. Я вышел из  карнавала в действие жизни, как бы просто открыв тайную дверь, сам храня в тени  свою душевную линию, какая, переплетясь с явной линией, образовала узлы.    

В  экипаже я сидел рядом с Биче, имея перед собой Ботвеля, который, по многим  приметам, был для Биче добрым приятелем, как это случается между молодыми  людьми разного пола, связанными родством, обоюдной симпатией и похожими  вкусами. Мы начали разговаривать, но скоро должны были оставить это, так как,  едва выехав, уже оказались в действии законов игры, – того самого  карнавального перевоплощения, в каком я кружился вчера. Экипаж двигался с великим  трудом, осыпанный цветным бумажным снегом, который почти весь приходился на  долю Биче, так же как и серпантин, медленно опускающийся с балконов шуршащими  лентами. Публика дурачилась, приплясывая, хохоча и крича. Свет был резок и  бесноват, как в кругу пожара. Импровизированные оркестры с кастрюлями, тазами и  бумажными трубами, издававшими дикий рев, шатались по перекресткам. Еще не было  процессий и кортежей; задавала тон самая ликующая часть населения – мальчишки и  подростки всех цветов кожи и компании на балконах, откуда нас старательно удили  серпантином.    

Выбравшись  на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту, где стояла «Бегущая  по волнам», но, попав туда, мы узнали от вахтенного с баркаса, что судно  уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько  пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали уходить от  полосы берегового света, погрузясь в сумерки и затем в тьму, где, заметив  неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал:    

– Это  она.    

– Рады  ли вы? – спросил я, наклоняясь к Биче.    

– Едва  ли. – Биче всматривалась. – У меня нет чувства приближения к той  самой «Бегущей по волнам», о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили на  дне моря, пользуясь рыбой пилой и рыбой-молотком, два поплевывающих на руки  молодца-гиганта: «Замысел» и «Секрет».    

– Это  пройдет, – заметил Ботвель. – Надо только приехать и осмотреться.  Ступить на палубу ногой, топнуть. Вот и все.    

– Она  как бы больна, – сказала Биче. – Недуг формальностей.. и довольно  жалкое прошлое.    

– Сбилась  с пути, – подтвердил Ботвель, вызвав смех.    

– Говорят,  нашли труп, – сказал лодочник, присматриваясь к нам. Он, видимо, слышал  обо всем этом деле. – У нас разное говорили…    

– Вы  ошибаетесь, – возразила Биче, – этого не могло быть.    

Шлюпка  стукнулась о борт. На корабле было тихо.    

– Эй,  на «Бегущей»! – закричал, вставая, Ботвель. Над водой склонилась неясная  фигура. Это был агент, который, после недолгих переговоров, приправленных  интересующими его намеками благодарности, позвал матроса и спустил трап.    

Тотчас  прибежал еще один человек; за ним третий. Это были Гораций и повар. Мулат шумно  приветствовал меня. Повар принес фонарь. При слабом, неверном свете фонаря мы  поднялись на палубу.    

– Наконец-то! –  сказала Биче тоном удовольствия, когда прошла от борта вперед и обернулась. –  В каком же положении экипаж?    

Гораций  объяснил, но так бестолково и суетливо, что мы, не дослушав, все перешли в салон.  Электричество, вспыхнув в лампах, осветило углы и предметы, на которые я  смотрел несколько дней назад. Я заметил, что прибрано и подметено плохо;  видимо, еще не улеглось потрясение, вызванное катастрофой.    

На  корабле остались Гораций, повар, агент, выжидающий случая проследить ходы контрабандной  торговли, и один матрос; все остальные были арестованы или получили расчет из  денег, найденных при Гезе. Я не особо вникал в это, так как смотрел на Биче,  стараясь уловить ее чувства.    

Она еще  не садилась. Пока Ботвель разговаривал с поваром и агентом, Биче обошла салон,  рассматривая обстановку с таким вниманием, как если бы первый раз была здесь.  Однажды ее взгляд расширился и затих, и, проследив его направление, я увидел,  что она смотрит на сломанную женскую гребенку, лежавшую на буфете.    

– Ну,  так расскажите еще, – сказала Биче, видя, как я внимателен к этому ее  взгляду на предмет незначительный и красноречивый. – Где вы помещались?  Где была ваша каюта? Не первая ли от трапа? Да? Тогда пройдемте в нее.    

Открыв  дверь в эту каюту, я объяснил Биче положение действовавших лиц и как я попался,  обманутый мнимым раскаянием Геза.    

– Начинаю  представлять, – сказала Биче. – Очень все это печально. Очень  грустно! Но я не намереваюсь долго быть здесь. Взойдемте наверх.    

– То  чувство не проходит?    

– Нет.  Я хожу, как по чужому дому, случайно оказавшемуся похожим. Разве не образовался  привкус, невидимый след, с которым я так долго еще должна иметь дело внутри  себя? О, я так хотела бы, чтобы этого ничего не было!    

– Вы  оскорблены?    

– Да,  это настоящее слово. Я оскорблена. Итак, взойдемте наверх.    

Мы  вышли. Я ждал, куда она поведет меня, с волнением – и не ошибся: Биче  остановилась у трапа.    

– Вот  отсюда, – сказала она, показывая рукой вниз, за борт. – И – один! Я,  кажется, никогда не почувствую, не представлю со всей силой переживания, как  это могло быть. Один!    

– Как  – один?! – сказал я, забывшись. Вдруг вся кровь хлынула к сердцу. Я  вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела на  меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания предал меня. Я не  сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и это  передалось ей.    

– Гарвей, –  сказала она с нежной, и прямой силой, впервые зазвучавшей в ее веселом, беспечном  голосе, – Гарвей, скажите мне правду!    

 Глава XXXIII    

     

– Я  не лгал вам, – ответил я после нового молчания, во время которого  чувствовал себя, как оступившийся во тьме и теряющий равновесие. Ничто нельзя  было изменить в этом моменте. Биче дала тон. Я должен был ответить прямо или  молчать. Она не заслуживала уверток. Не возмущение против запрета, но  стремление к девушке, чувство обиды за нее и глубокая тоска вырвали у меня  слова, взять обратно которые было уже нельзя. – Я не лгал, но я умолчал.  Да, я не был один, Биче, я был свидетелем вещей, которые вас поразят. В лодку,  неизвестно как появившись на палубе, вошла и села Фрези Грант, «Бегущая по  волнам».    

– Но,  Гарвей! – сказала Биче. При слабом свете фонаря ее лицо выглядело бледно и  смутно. – Говорите тише!.. Я слушаю.    

Что-то в  ее тоне напомнило мне случай детства, когда, сделав лук, я поддался увещаниям  жестоких мальчишек – ударить выгибом дерева этого самодельного оружия по земле.  Они не объяснили мне, зачем это нужно, только твердили: «Ты сам увидишь». Я  смутно чувствовал, что дело неладно, но не мог удержаться от искушения и  ударил. Тетива лопнула.    

– Это  соскользнуло, как выпавшая на рукав искра. Замяв ее, я рассказал Биче о том,  что сказала мне Фрези Грант; как она была и ушла… Я не умолчал также о запрещении  говорить ей, Биче, причем мне не было дано объяснения. Девушка слушала, смотря  в сторону, опустив локоть на борт, а подбородок в ладонь.    

– Не  говорить мне, – произнесла она задумчиво, улыбаясь голосом. – Это  надо понять. Но отчего вы сказали?    

– Вы  должны знать отчего, Биче.    

– С  вами раньше никогда не случалось таких вещей?.. – спросила девушка, как бы  не слыша моего ответа.    

– Нет,  никогда.    

– А  голос, голос, который вы слышали, играя в карты?    

– Один-единственный  раз.    

– Слишком  много для одного дня, – сказала Биче, вздохнув. Она взглянула на меня мельком,  тепло, с легкой печалью; потом, застенчиво улыбнувшись, сказала: – Пройдемте  вниз. Вызовем Ботвеля. Сегодня я должна раньше лечь, так как у меня болит  голова. А та – другая девушка? Вы ее встретили?    

– Не  знаю, – сказал я совершенно искренне, так как такая мысль о Дэзи мне до  того не приходила в голову, но теперь я подумал о ней с странным чувством  нежной и тревожной помехи. – Биче, от вас зависит – я хочу думать  так, – от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против  меня!    

– Я  вас очень мало знаю, Гарвей, – ответила Биче серьезно и стесненно. –  Я вижу даже, что я совсем вас не знаю. Но я хочу знать и буду говорить о том  завтра. Пока что, я – Бичи Сениэль, и это мой вам ответ.    

Не давая  мне заговорить, она подошла к трапу и крикнула вниз:    

– Ботвель!  Мы едем!    

Все  вышли на палубу. Я попрощался с командой, отдельно поговорил с агентом, который  сделал вид, что моя рука случайно очутилась в его быстро понимающих пальцах, и  спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы направились в город.  Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, «Бегущую по волнам» предположено  оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого известили по телеграфу обо  всех происшествиях.    

Биче всю  дорогу сидела молча. Когда лодка вошла в свет бесчисленных огней набережной,  девушка тихо и решительно произнесла:    

– Ботвель,  я навалю на вас множество неприятных забот. Вы без меня продадите этот корабль  с аукциона или как придется.    

– Что?! –  крикнул Ботвель тоном веселого ужаса.    

– Разве  вы не поняли?    

– Потом  поговорим, – сказал Ботвель и, так как лодка остановилась у ступеней  каменного схода набережной, прибавил: – Чертовски неприятная история – все это,  вместе взятое. Но Биче неумолима. Я вас хорошо знаю. Биче!    

– А  вы? – спросила девушка, когда прощалась со мной. – Вы одобряете мое  решение?    

– Вы  только так и могли поступить, – сказал я, отлично понимая ее припадок  брезгливости.    

– Что  же другое? – Она задумалась. – Да, это так. Как ни горько, но зато  стало легко. Спокойной ночи, Гарвей! Я завтра извещу вас.    

Она  протянула руку, весело и резко пожав мою, причем в ее взгляде таилась эта смущающая  меня забота с примесью явного недовольства, – мной или собой? – я не  знал. На сердце у меня было круто и тяжело.    

Тотчас  они уехали. Я посмотрел вслед экипажу и пошел к площади, думая о разговоре с  Биче. Мне был нужен шум толпы. Заметя свободный кеб, я взял его и скоро был у  того места, с какого вчера увидел статую Фрези Грант. Теперь я вновь увидел ее,  стараясь убедить себя, что не виноват. Подавленный, я вышел из кеба. Вначале я  тупо и оглушено стоял, – так было здесь тесно от движения и беспрерывных,  следующих один другому в тыл, замечательных по разнообразию, богатству и  прихотливости маскарадных сооружений. Но первый мой взгляд, первая слетевшая  через всю толпу мысль – была: Фрези Грант. Памятник возвышался в цветах; его  пьедестал образовал конус цветов, небывалый ворох, сползающий осыпями жасмина,  роз и магнолий. С трудом рассмотрел я вчерашний стол; он теперь был обнесен  рогатками и стоял ближе к памятнику, чем вчера, укрывшись под его цветущей  скалой. Там было тесно, как в яме. При моем настроении, полном не меньшего  гула, чем какой был вокруг, я не мог сделаться участником застольной болтовни.  Я не пошел к столу. Но у меня явилось намерение пробиться к толпе зрителей,  окружавшей подножие памятника, чтобы смотреть изнутри круга. Едва я отделился  от стены дома, где стоял, прижатый движением, как, поддаваясь беспрерывному  нажиму и толчкам, был отнесен далеко от первоначального направления и попал к  памятнику со стороны, противоположной столу, за которым, наверное, так же, как  вчера, сидели Бавс, Кук и другие, известные мне по вчерашней сцене.    

Попав в  центр, где движение, по точному физическому закону, совершается медленнее, я  купил у продавца масок лиловую полумаску и, обезопасив себя таким простым  способом от острых глаз Кука, стал на один из столбов, которые были соединены  цепью вокруг «Бегущей». За это место, позволяющее избегать досадного  перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы на две или на  три головы, я заплатил его владельцу, который сообщил мне в порыве  благодарности, что он занимает его с утра, – импровизированный промысел,  наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.    

Моя  сосредоточенность была нарушена. Заразительная интимность происходящего – эта  разгульная, легкомысленная и торжественная теснота, опахиваемая напевающим  пристукиванием оркестров, размещенных в разных концах площади, –  соскальзывала в самую печальную душу, как щекочущее перо. Оглядываясь, я видел  подобие огромного здания, с которого снята крыша. На балконах, в окнах, на  карнизах, на крышах, навесах подъездов, на стульях, поставленных в экипажах,  было полно зрителей. Высоко над площадью вились сотни китайских фигурных змеев.  Гуттаперчевые шары плавали над головами. По протянутым выше домов проволокам  шумел длинный огонь ракет, скользящих горизонтально. Прямой угол двух свободных  от экипажного движения сторон площади, вершина которого упиралась в центр,  образовал цепь переезжающего сказочного населения; здесь было что посмотреть, и  я отметил несколько выездов, достойных упоминания.    

Медленно  удаляясь, покачивалась старинная золотая карета, с ладьеобразным низом и высоким  сиденьем для кучера, – но такая огромная, что сидящие в ней взрослые  казались детьми. Они были в костюмах эпохи Ватто. Экипажем управлял Дон-Кихот,  погоняя четверку богато убранных золотой, спадающей до земли сеткой, лошадей  огромным копьем. За каретой следовала длинная настоящая лодка, полная  капитанов, матросов, юнг, пиратов и Робинзонов; они размахивали картонными  топорами и стреляли из пистолетов, причем звук выстрела изображался голосом, а  вместо пуль вылетали плоские суконные крысы. За лодкой, раскачивая хоботы, выступали  слоны, на спинах которых сидели баядерки, гейши, распевая игривые шансонетки.  Но более всех других затей привлекло мое внимание сделанное двухсаженное сердце  – из алого плюша. Оно было, как живое; вздрагивая, напрягаясь или падая, причем  трепет проходил по его поверхности, оно медленно покачивалось среди обступившей  его группы масок; роль амура исполнял человек с огромным пером, которым он  ударял, как копьем, в ужасную плюшевую рану.    

Другой,  с мордой летучей мыши, стирал губкой инициалы, которые писала на поверхности  сердца девушка в белом хитоне и зеленом венке, но как ни быстро она писала и  как ни быстро стирала их жадная рука, все же не удавалось стереть несколько  букв. Из левой стороны сердца, прячась и кидаясь внезапно, извивалась  отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные цветов; с правой  стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины, сыплющая золотые монеты в  шляпу старика-нищего. Перед сердцем стоял человек ученого вида, рассматривая  его в огромную лупу, и что-то говорил барышне, которая проворно стучала  клавишами пишущей машины.    

Несмотря  на наивность аллегории, она производила сильное впечатление; и я следя за ней,  еще долго видел дымящуюся верхушку этого маскарадного сердца, пока не произошло  замешательства, вызванного остановкой процессии. Не сразу можно было понять,  что стряслось. Образовался прорыв, причем передние выезды отдалились, продолжая  свой путь, а задние, напирая под усиливающиеся крики нетерпения, замялись на  месте, так как против памятника остановилось высокое, странного вида  сооружение. Нельзя было сказать, что оно изображает. Это был как бы высокий  ящик, с длинным навесом спереди; его внутренность была задрапирована опускающимися  до колес тканями. Оно двигалось без людей; лишь на высоком передке сидел возница  с закрытым маской лицом. Наблюдая за ним, я увидел, что он повернул лошадей,  как бы намереваясь выйти из цепи, причем тыл его таинственной громады, которую  он катил, был теперь повернут к памятнику по прямой линии. Очень быстро  образовалась толпа; часть людей, намереваясь помочь, кинулась к лошадям;  другая, размахивая кулаками перед лицом возницы, требовала убраться прочь.  Сбежав с своего столба, я кинулся к задней стороне сооружения, еще ничего не  подозревая, но смутно обеспокоенный, так как возница, соскочив с козел,  погрузился в толпу и исчез. Задняя стена сооружения вдруг взвилась вверх;. там,  прижавшись в углу стоял человек. Он был в маске и что-то делал с веревкой,  опускавшейся сверху. Он замешкался, потому что наступил на ее конец.    

Мысль  этого момента напоминала свистнувший мимо уха камень: так все стало мне ясно,  без точек и запятых. Я успел кинуться к памятнику и, разбросав цветы,  взобраться по выступам цоколя на высоту, где моя голова была выше колен  «Бегущей». Внизу сбилась дико загремевшая толпа, я увидел направленные на меня  револьверы и пустоту огромного ящика, верх которого приходился теперь на уровне  моих глаз.    

– Стегайте,  бейте лошадей! – закричал я, ухватясь левой рукой за выступ подножия мраморной  фигуры, а правую протянув вперед. Еще не зная, что произойдет, я чувствовал  нависшую невдалеке тяжесть угрозы и готов был принять ее на себя.    

Всеобщее  оцепенение едва не помогло ужасной затее. В дальнем конце просвета сооружения  оторвалась черная тень, с шумом ахнула вниз и, взвившись перед самым моим  лицом, повернулась. Это была продолговатая чугунная штамба, весом пудов  двадцать, пущенная, как маятник, на крепком канате. Она повернулась в тот  момент, когда между ее слепой массой и моим лицом прошла тень женской руки,  вытянутой жестом защиты. Удар плашмя уничтожил бы меня вместе со статуей, как  топор – стеариновую свечу, но поворот штамбы сунул ее в воздухе концом мимо  меня, на дюйм от плеча статуи. Она остановилась и, завертясь, умчалась назад.  Этот обратный удар был ужасен. Он снес боковой фасад ящика, раздробив его с  громом, бросившим лошадей прочь. Сооружение качнулось и рухнуло. Две лошади  упали, путаясь ногами в постромках; другие вставали на дыбы и рвались, волоча  развалины среди разбегающейся толпы. Весь дрожа от нервного потрясения, я  сбежал вниз и прежде всего взглянул на статую Фрези Грант. Она была прекрасна и  невредима.    

Между  тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв шляпу и оттесненный  публикой от центра сцены, где разъяренное скопище уничтожало опрокинутую дьявольскую  машину, я был затерян, как камень, упавший в воду. Некоторое время два-три  человека вертелись вокруг меня, ощупывая и предлагая услуги свои, но, так как  нас ежеминутно грозило сбить с ног стремительное возбуждение, я был естественно  и очень скоро отделен от всяких доброхотов и мог бы, если бы хотел,  присутствовать далее зрителем; но я поспешил выбраться. Повсюду раздавались  крики, что нападение – дело Граса Парана и его сторонников. Таким образом  карнавал был смят, превращен в чрезвычайное, центральное событие этого вечера;  по всем улицам спешили на площадь группы, а некоторые мчались бегом. Устав от  шума, я завернул в переулок и вскоре был дома.    

Я  пережил настроение, которое улеглось не сразу. Я садился, но не мог сидеть и  начинал ходить, все еще полный впечатлением мигнувшей мимо виска внезапной  смерти, которую отвела маленькая таинственная рука. Я слышал треск опрокинутого  обратным ударом сооружения. Вся тяжесть сцен прошедшего дня соединилась с этим  последним воспоминанием. Чувствуя, что не засну, я оглушил себя такой порцией  виски, какую сам счел бы в иное время чудовищной, и зарылся в постель, не имея  более сил ни слышать, ни смотреть, как бьется огромное плюшевое сердце, исходя  ядом и золотом, болью и смехом, желанием и проклятием.    

 Глава XXXIV    

     

Я  проснулся один, в десять часов утра. Кука не было. Его постель стояла  нетронутой. Следовательно, он не ночевал, и, так как был только рад случайному  одиночеству, я более не тревожил себя мыслями о его судьбе.    

Когда я  оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил, что меня внизу  ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел: «Густав Бреннер,  корреспондент „Рифа“». Догадываясь, что могу видеть Биче Сениэль, я поспешно  сошел вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы нравственная и нервная  ломота, благодаря которой я проснулся с неопределенной тревогой, исчезла,  сменясь мгновенно чувством такой сильной радости, что я подошел к Биче с  искренним, невольным возгласом:    

– Слава  богу, что это вы, Биче, а не другой кто-нибудь, кого я не знаю.    

Она,  внимательно всматриваясь, улыбнулась и подняла вуаль.    

– Как  вы бледны! – сказала, помолчав, девушка. – Да, я уезжаю; сегодня или  завтра, еще неизвестно. Я пришла так рано потому, что… это необходимо.    

Мы  разговаривали, стоя в небольшой гостиной, где была дверь в сад, обнесенный  глухой стеной. Кроме Биче, с кресла поднялся, едва я вошел, длинный молодой  человек с красным тощим лицом, в пенсне и с портфелем. Мне было тяжело говорить  с ним, так как, не глядя на Биче, я видел лишь ее одну, и даже одна потерянная  минута была страданием; но Густав Бреннер имел право надоесть, раскланяться и  уйти. Извиняясь перед девушкой, которая отошла к двери и стала смотреть в сад,  я спросил Бреннера, чем могу быть ему полезен.    

Он  посвятил меня в столь мне хорошо известное дело смерти капитана Геза и выразил  желание получить для газеты интересующие его сведения о моем сложном участии.    

Не было  другого выхода отделаться от него. Я сказал:    

– К  сожалению, я не тот, которого вы ищете. Вы – жертва случайного совпадения имен:  тот Томас Гарвей, который вам нужен, сегодня не ночевал. Он записан здесь под  фамилией Ариногел Кук, и,. так как он мне сам в том признался, я не вижу  надобности скрывать это.    

Благодаря  тяжести, лежавшей у меня на сердце, потому что слова Биче об ее отъезде были  только что произнесены, я сохранил совершенное спокойствие. Бреннер  насторожился; даже его уши шевельнулись от неожиданности.    

– Одно  слово… прошу вас… очень вас прошу, – поспешно проговорил он, видя, что я  намереваюсь уйти. – Ариногел Кук?.. Томас Гарвей… его рассказ… может быть  вам известно…    

– Вы  должны меня извинить, – сказал я твердо, – но я очень занят.  Единственное, что я могу указать, – это место, где вы должны найти мнимого  Кука. Он – у стола, который занимает добровольная стража «Бегущей». На нем  розовая маска и желтое домино.    

Биче слушала  разговор. Она, повернув голову, смотрела на меня с изумлением и одобрением.  Бреннер схватил мою руку, отвесил глубокий, сломавший его длинное тело поклон  и, поворотясь, кинулся аршинными шагами уловлять Кука.    

Я  подошел к Биче.    

– Не  будет ли вам лучше в саду? – сказал я. – Я вижу в том углу тень.    

Мы  прошли и сели; от входа нас заслоняли розовые кусты.    

– Биче, –  сказал я, – вы очень, очень серьезны. Что произошло? Что мучает вас?    

Она  взглянула застенчиво, как бы издалека, закусив губу, и тотчас перевела  застенчивость в так хорошо знакомое мне, открытое упорное выражение.    

– Простите  мое неумение дипломатически окружать вопрос, – произнесла девушка. –  Вчера… – Гарвей! Скажите мне, что вы пошутили!    

– Как  бы я мог? И как бы я смел?    

– Не  оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были откровенны вы в  театре. Вы сказали тогда не много и – много. Я – женщина, и я вас очень хорошо  понимаю. Но оставим пока это. Вы мне рассказали о Фрези Грант, и я вам  поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я поверила в это,  как в недействительность, выраженную вашей душой, как верят в рисунок Калло,  Фрагонара, Бердслэя; я не была с вами тогда. Клянусь, никогда так много  не говорила я о себе и с таким чувством странной досады! Но если бы я поверила,  я была бы, вероятно, очень несчастна.    

– Биче,  вы не правы.    

– Непоправимо  права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня чудесна. Я даже еще не  знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир, благодаря вам: два желтых платья,  две "Бегущие по волнами и – два человека в одном! – Она рассмеялась,  но неспокоен был ее смех. – Да, я очень рассудительна, – прибавила  Биче задумавшись, – а это, должно быть, нехорошо. Я в отчаянии от этого!    

– Биче, –  сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря только слова, так  как ничем не мог передать ей самого себя, – Биче, все открыто для всех.    

– Для  меня – закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том  смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У каждого  человека свой мир. Гарвей, этого не было?!    

– Биче,  это было, – сказал я. – Простите меня. Она взглянула с легким,  задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала.    

– Когда-нибудь  мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так это просто. Вы слышали,  что произошло ночью?    

Я не  сразу понял, о чем спрашивает она. Встав сам, я знал без дальнейших объяснений,  что вижу Биче последний раз; последний раз говорю с ней; моя тревога вчера и  сегодня была верным предчувствием. Я вспомнил, что надо ответить.    

– Да,  я был там, – сказал я, уже готовясь рассказать ей о своем поступке, но  испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое было в Лиссе,  при разговоре со служащим гостиницы «Дувр», тем более, что я поставил бы и Биче  в необходимость затянуть конченный разговор. Следовало сохранить внешность  недоразумения, зашедшего дальше, чем полагали.    

– Итак,  вы едете?    

– Я  еду сегодня. – Она протянула руку. – Прощайте, Гарвей, – сказала  Биче, пристально смотря мне в глаза. – Благодарю вас от всей души. Не  надо; я выйду одна.    

– Как  все распалось, – сказал я. – Вы напрасно провели столько дней в пути.  Достигнуть цели и отказаться от нее, – не всякая женщина могла бы  поступить так. Прощайте, Биче! Я буду говорить с вами еще долго после того, как  вы уйдете.    

В ее  лице тронулись какие-то, оставшиеся непроизнесенными, слова, и она вышла. Некоторое  время я стоял, бесчувственный к окружающему, затем увидел, что стою так же  неподвижно, – не имея сил, ни желания снова начать жить, – у себя в  номере. Я не помнил, как поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь победить  страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до бесконечности  представлять исчезнувшее лицо Биче.    

– Если  так, – сказал я в отчаянии, – если, сам не зная того, я стремился к  одному горю, – о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть! Избавь меня от  страдания!    

Надеясь,  что мне будет легче, если я уеду из Гель-Гью, я сел вечером в шестичасовой поезд,  так и не увидев более Кука, который, как стало известно впоследствии из газет,  был застрелен при нападении на дом Граса Парана. Его двойственность, его  мрачный сарказм и смерть за статую Фрези Грант, за некий свой, тщательно  охраняемый угол души, – долго волновали меня, как пример малого знания  нашего о людях.    

Я  приехал в Лисс в десять часов вечера, тотчас направясь к Филатру. Но мне не  удалось поговорить с ним. Хотя все окна его дома были ярко освещены, а дверь  открыта, как будто здесь что-то произошло, – меня никто не встретил при  входе. Изумленный, я дошел до приемной, наткнувшись на слугу, имевшего  растерянный и праздничный вид.    

– Ах, –  шепотом сказал он, – едва ли доктор может. -Я даже не знаю, где он. Они  бродят по всему дому – он и его жена. Тут у нас такое произошло! Только что,  перед вашим приходом…    

Поняв,  что произошло, я запретил докладывать о себе и, повернув обратно, увидел через  раскрытую дверь молодую женщину, сидевшую довольно далеко от меня на низеньком  кресле. Доктор стоял, держа ее руки в своих, спиной ко мне. Виноватая и  простивший были совершенно поглощены друг другом. Я и слуга тихо, как воры,  прошли один за другим на носках к выходу, который теперь был тщательно заперт.  Едва ступив на тротуар, я с стеснением подумал, что Филатру все эти дни будет  не до друзей. К тому же его положение требовало, чтобы он первый захотел теперь  видеть меня у себя.    

Я  удалился с особым настроением, вызванным случайно замеченной сценой, которая,  среди вечерней тишины, напоминала мне внезапный порыв Дэзи: единственное, чем я  был равен в эту ночь Фалатру, нашедшему свое несбывшееся. Я услышал, как она  говорит, шепча: «Да, – что же мне теперь делать?»    

Другой  голос, звонкий и ясный, сказал мягко, подсказывая ответ: «Гарвей, – этого  не было? »    

– Было, –  ответил я опять, как тогда. – Это было, Биче, простите меня.    

 Глава XXXV    

     

Известив  доктора письмом о своем возвращении, я, не дожидаясь ответа уехал в Сан-Риоль,  где месяца три был занят с Лерхом делами продажи недвижимого имущества,  оставшегося после отца. Не так много очистилось мне за всеми вычетами по  закладным и векселям, чтобы я, как раньше, мог только телеграфировать Лерху. Но  было одно дело, тянувшееся уже пять лет, в отношении которого следовало ожидать  благоприятного для меня решения.    

Мой  характер отлично мирится как с недостатком средств, так и с избытком их.  Подумав, я согласился принять заведывание иностранной корреспонденцией в чайной  фирме Альберта Витмер и повел странную двойную жизнь, одна часть которой  представляла деловой день, другая – отдельный от всего вечер, где сталкивались  и развивались воспоминания. С болью я вспомнил о Биче, пока воспоминание о ней  не остановилось, приняв характер печальной и справедливой неизбежности…  Несмотря на все, я был счастлив, что не солгал в ту решительную минуту, когда  на карту было поставлено мое достоинство – мое право иметь собственную судьбу,  что бы ни думали о том другие. И я был рад также, что Биче не поступилась ничем  в ясном саду своего душевного мира, дав моему воспоминанию искреннее  восхищение, какое можно сравнить с восхищением мужеством врага, сказавшего  опасную правду перед лицом смерти. Она принадлежала к числу немногих людей,  общество которых приподнимает. Так размышляя, я признавал внутреннее состояние  между мной и ею взаимно законным и мог бы жалеть лишь о том, что я иной, чем  она. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь серьезно жалел о таких вещах.    

Мои  письменные показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью, совершенно  выделили Бутлера по делу о высадке меня Гезом среди моря, но оставили открытым  вопрос о появлении неизвестной женщины, которая сошла в лодку. О ней не было  упомянуто ни на суде, ни на следствии, вероятно во взаимному уговору подсудимых  между собой, отлично понимающих, как тяжело отразилось бы это обстоятельство на  их судьбе. Они воспользовались моим молчанием на сей счет и могли объяснять  его, как хотели. Матросы понесли легкую кару за участие в контрабандном  промысле; Синкрайт отделался годом тюрьмы. Ввиду хлопот Ботвеля и некоторых  затрат со стороны Биче Бутлер был осужден всего на пять лет каторжных работ. По  окончании их он уехал в Дагон, где поступил на угольный пароход, и на том его  след затерялся.    

Когда  мне хотелось отдохнуть, остановить внимание на чем-нибудь отрадном и легком, я  вспоминал Дэзи, ворочая гремящее, не покидающее раскаяние безвинной вины Эта  девушка много раз расстраивала и веселила меня, когда, припоминая ее мелкие,  характерные движения или сцены, какие прошли при ее участии, я невольно смеялся  и отдыхал, видя вновь, как она возвращает мне проигранные деньги или,  поднявшись на цыпочки, бьет пальцами по губам, стараясь заставить понять, чего  хочет. В противоположность Биче, образ которой постепенно становился прозрачен,  начиная утрачивать ту власть, какая могла удержаться лишь прямым поворотом  чувства, – неизвестно где находящаяся Дэзи была реальна, как рукопожатие,  сопровождаемое улыбкой и приветом. Я ощущал ее личность так живо, что мог  говорить с ней, находясь один, без чувства странности или нелепости, но когда  воспоминание повторяло ее нежный и горячий порыв, причем я не мог прогнать  ощущение прильнувшего ко мне тела этого полуребенка, которого надо было, строго  говоря, гладить по голове, – я спрашивал себя:    

– Отчего  я не был с ней добрее и не поговорил так, как она хотела, ждала, надеялась? Отчего  не попытался хоть чем-нибудь ее рассмешить?    

В один  из своих приездов в Леге я остановился перед лавкой, на окне которой была выставлена  модель парусного судна, – большое, правильно оснащенное изделие,  изображавшее каравеллу времен Васко да Гама. Это была одна из тех вещей,  интересных и практически ненужных, которые годами ожидают покупателя, пока не  превратятся в неотъемлемый инвентарь самого помещения, где вначале их задумано  было продать. Я рассмотрел ее подробно, как рассматриваю все, затронувшее самые  корни моих симпатий. Мы редко можем сказать в таких случаях, что собственно  привлекло нас, почему такое рассматривание подобно разговору, – настоящему,  увлекательному общению. Я не торопился заходить в лавку. Осмотрев маленькие  паруса, важную безжизненность палубы, люков, впитав всю обреченность этого  карлика-корабля, который, при полной соразмерности частей, способности принять  фунтов пять груза и даже держаться на воде и плыть, все-таки не мог ничем  ответить прямому своему назначению, кроме как в воображении  человеческим, – я решил, что каравелла будет моя.    

Вдруг  она исчезла. Исчезло все: улица и окно. Чьи-то теплые руки, охватив голову,  закрыли мне глаза. Испуг, – но не настоящий, а испуг радости, смешанный с  нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой улыбкой, помешал мне  воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь, что сейчас будет, и  мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко спросил:    

– Кто  это такой?    

– «Бегущая  по волнам», – ответил голос, который старался быть очень  таинственным. – Может быть, теперь угадаете?    

– Дэзи?! –  сказал я, снимая ее руки с лица, и она отняла их, став между мной и окном,    

– Простите  мою дерзость, – сказала девушка, краснея и нервно смеясь. Она смотрела на  меня своим прямым, веселым взглядом и говорила глазами обо всем, чего не могла  скрыть. – Ну, мне, однако, везет! Ведь это второй раз, что вы стоите  задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?    

Она была  в синем платье и шелковой коричневой шляпе с голубой лентой. На мостовой лежала  пустая корзинка, которую она бросила, чтобы приветствовать меня таким  замечательным способом. С ней шла огромная собака, вид которой, должно быть,  потрясал мосек; теперь эта собака смотрела на меня, как на вещь, которую,  вероятно, прикажут нести.    

– Дэзи,  милая Дэзи, – сказал я, – я счастлив вас видеть! Я очень виноват  перед вами! Вы здесь одна? Ну, здравствуйте!    

Я пожал  ее вырывавшуюся, но не резко, руку. Она привстала на цыпочки и, ухватясь за мои  плечи, поцеловала меня в щеку.    

– Я  вас люблю, Гарвей, – сказала она серьезно и кротко. – Вы будете мне  как брат, а я – ваша сестра. О, как я вас хотела видеть! Я многого не  договорила. Вы видели Фрези Грант?! Вы боялись мне сказать это?! С вами это  случилось? Представьте, как я была поражена и восхищена! Дух мой захватывало  при мысли, что моя догадка верна. Теперь признайтесь, что – так!    

– Это  – так, – ответил я с той же простотой и свободой, потому что мы говорили  на одном языке. Но не это хотелось мне ввести в разговор.    

– Вы  одна в Леге?    

Зная, что  я хочу знать, она ответила, медленно покачав головой:    

– Я  одна, и я не знаю, где теперь Тоббоган. Он очень меня обидел тогда; может быть  – и я обидела его, но это дело уже прошлое. Я ничего не говорила ему, пока мы  не вернулись в Риоль, и там сказала, и сказала также, как отнеслись вы. Мы оба  плакали с ним, плакали долго, пока не устали. Еще он настаивал; еще и еще. Но  Проктор, великое ему спасибо, вмешался. Он поговорил с ним. Тогда Тоббоган  уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она содержит газетный киоск. Старуха  относится хорошо, но много курит дома, – а у нас всего три тесные комнаты,  так что можно задохнуться. Она курит трубку! Представьте себе! Теперь – вы. Что  вы здесь делаете, и сделалась ли у вас – жена, которую вы искали?    

Она  побледнела, и глаза ее наполнились слезами.    

– О,  простите меня! Язык мой – враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы меня вспоминали  немного?    

– Разве  можно вас забыть? – ответил я, ужасаясь при мысли, что мог не встретить  никогда Дэзи. – Да, у меня сделалась жена вот… теперь. Дэзи, я любил вас,  сам не зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая пережилась и  окончилась.    

Немногие  прохожие переулка оглядывались на нас, зажигая в глазах потайные свечки нескромного  любопытства.    

– Уйдем  отсюда, – сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская, повел на  пересекающий переулок бульвар. – Гарвей, милый мой, сердце мое, я  исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу ни  поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака… ты тут. Ее зовут «Хлопе». А надо  бы назвать «Гавс». Гарвей!    

– Дэзи?!    

– Ничего.  Пусть будет нам хорошо!    

Эпилог    

Среди  разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые часто кончались  под утро, потому что относительно одних и тех же вещей открывали мы как новые  их стороны, так и новые точки зрения, – особенной любовью пользовалась у  нас тема о путешествии вдвоем по всем тем местам, какие я посещал раньше. Но  это был слишком обширный план, почему его пришлось сократить. К тому времени я  выиграл спорное дело, что дало несколько тысяч, весьма помогших осуществить  наше желание. Зная, что все истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля,  одноэтажный каменный дом с садом и свободным земельным участком, впоследствии  засаженным фруктовыми деревьями. Я составил точный план внутреннего устройства  дома, приняв в расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести  комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю Товалю,  вкус которого, его уменье заставить вещи говорить знал еще с того времени,  когда Товаль имел собственный дом. Он скоро понял меня, – тотчас, как  увидел мою Дэзи. Он нее была скрыта эта затея, и вот мы отправились в  путешествие, продолжавшееся два года.    

Для  Дэзи, всегда полной своим внутренним миром и очень застенчивой, несмотря на ее  внешнюю смелость, было мучением высиживать в обществе целые часы или принимать,  поэтому она скоро устала от таких центров кипучей общественности, как Париж,  Лондон, Милан, Рим, и часто жаловалась на потерянное, по ее выражению, время.  Иногда, сказав что-нибудь, она вдруг сконфуженно умолкала, единственно потому,  что обращала на себя внимание. Скоро подметив это, я ограничил наше общество –  хотя оно и менялось – такими людьми, при которых можно было говорить или не  говорить, как этого хочется. Но и тогда способность Дэзи переноситься в чужие  ощущения все же вызывала у нее стесненный вздох. Она любила приходить сама и  только тогда, когда ей хотелось самой.    

Но  лучшим ее развлечением было ходить со мной по улицам, рассматривая дома. Она любила  архитектуру и понимала в ней толк. Ее трогали старинные стены, с рвами и  деревьями вокруг них; какие-нибудь цветущие уголки среди запустения умершей  эпохи, или чистенькие, новенькие домики, с бессознательной грацией  соразмерности всех частей, что встречается крайне редко. Она могла залюбоваться  фронтоном; запертой глухой дверью среди жасминной заросли; мостом, где башни и  арки отмечены над быстрой водой глухими углами теней; могла она тщательно  оценить дворец и подметить стиль в хижине. По всему этому я вспомнил о доме в  Леге с затаенным коварством.    

Когда мы  вернулись в Сан-Риоль, то остановились в гостинице, а на третий день я предложил  Дэзи съездить в Леге посмотреть водопады. Всегда согласная, что бы я ей ни  предложил, она немедленно согласилась и по своему обыкновению не спала до двух  часов, все размышляя о поездке. Решив что-нибудь, она загоралась и уже не могла  успокоиться, пока не приведет задуманное в исполнение. Утром мы были в Леге и от  станции проехали на лошадях к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы  остановимся на два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему  знакомому.    

На ее  лице появилось так хорошо мне известное стесненное и любопытное выражение, какое  бывало всегда при посещении неизвестных людей. Я сделал вид, что рассеян и  немного устал.    

– Какой  славный дом! – сказала Дэзи. – И он стоит совсем отдельно; сад,  честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот судья. – Таковы  были ее заключения от предметов к людям.    

– Судья  как судья, – ответил я. – Может быть, он и великолепен, но что ты  нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?    

Она не  всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои впечатления с  моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила: «Притворство – грех.  Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение тяжести, и зеленую  черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода, стеклами; эти широкие  ступени, по которым можно сходить медленно, задумавшись, к огромным стволам,  под тень высокой листвы, где в просветах солнцем и тенью нанесены вверх яркие и  пылкие цветы удачно расположенных клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в  столпившуюся у дома природу, которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно  целое с передним и боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким  ты не веришь сам?» Вслух Дэзи сказала:    

– Очень  здесь хорошо – так, что наступает на сердце. Нас встретил Товаль, вышедший из  глубины дома.    

– Здорово,  друг Товаль. Не ожидала вас встретить! – сказала Дэзи. – Вы что же  здесь делаете?    

– Я  ожидаю хозяев, – ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи,  поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в небольшой  гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный резной дуб, камин  и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых рамах. Среди них была  картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит спокойно, уткнув морду в  лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав, вся устремлена на невидимое  явление.    

– Хозяев  нет, – произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, – хозяев нет.  Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг Товаль! Может  быть, собака видит врага?    

– Или  хозяина, – сказал я.    

– Пожалуй,  что она залает приветливо. Что же нам делать?    

– Для  вас приготовлены комнаты, – ответил Товаль, худое, острое лицо которого, с  большими снисходительными глазами, рассеклось загадочной улыбкой. – Что  касается судьи, то он, кажется, здесь.    

– То  есть Адам Корнер? Ты говорил, что так зовут этого человека. – Дэзи  посмотрела на меня, чтобы я объяснил, как это судья здесь, в то время как его  нет.    

– Товаль  хочет, вероятно, сказать, что Корнер скоро приедет.    

Мне при  этом ответе пришлось сильно закусить губу, отчего вышло вроде: «ычет, ыроятно,  ызать, чьо, ырнер оро рыедет».    

– Ты  что-то ешь? – сказала моя жена, заглядывая мне в лицо. – Нет, я  ничего не понимаю. Вы мне не ответили, Товаль, зачем вы здесь оказались, а вас  очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?    

– Но,  Дэзи, – умоляюще вздохнул Товаль, – чем же я виноват, что судья –  здесь?    

Она живо  повернулась к нему гневным движением, еще не успевшим передаться взгляду, но  тотчас рассмеялась.    

– Вы  думаете, что я дурочка? – поставила она вопрос прямо. – Если судья  здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории, то  будьте добры ему передать, что мы – тоже, может быть, – здесь!    

Как ни  хороша была эта игра, наступил момент объяснить дело.    

– Дэзи, –  сказал я, взяв ее за руку, – оглянись и знай, что ты у себя. Я хотел тебя  еще немного помучить, но ты уже волнуешься, а потому благодари Товаля за его  заботы. Я только купил; Товаль потратил множество своего занятого времени на  все внутреннее устройство. Судья действительно здесь, и этот судья – ты. Тебе  судить, хорошо ли вышло.    

Пока я  объяснял, Дэзи смотрела на меня, на Товаля, на Товаля и на меня.    

– Поклянись, –  сказала она, побледнев от радости, – поклянись страшной морской клятвой,  что это… Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из вас сразу по одному  дому! И я-то и есть судья?! Да будь он грязным сараем..    

Она  бросилась ко мне и вымазала меня слезами восторга. Тому же подвергся Товаль, старавшийся  не потерять своего снисходительного, саркастического, потустороннего экспансии  вида. Потом начался осмотр, и когда он, наконец, кончился, в глазах Дэзи  переливались все вещи, перспективы, цветы, окна и занавеси, как это бывает на  влажной поверхности мыльного пузыря. Она сказала:    

– Не  кажется ли тебе, что все вдруг может исчезнуть?    

– Никогда!    

– Ну,  а у меня жалкий характер; как что-нибудь очень хорошо, так немедленно начинаю  бояться, что у меня отнимут, испортят, что мне не будет уже хорошо…    

У  каждого человека – не часто, не искусственно, но само собой, и только в день  очень хороший, среди других, просто хороших дней наступает потребность  оглянуться, даже побыть тем, каким был когда-то. Она сродни перебиранию старых  писем. Такое состояние возникло однажды у Дэзи и у меня по поводу ее желтого  платья с коричневой бахромой, которое она хранила как память о карнавале в  честь Фрези Грант, «Бегущей по волнам», и о той встрече в театре, когда я  невольно обидел своего друга. Однажды начались воспоминания и продолжались, с  перерывами, целый день, за завтраком, обедом, прогулкой, между завтраком и  обедом и между работой и прогулкой. Говоря о насущном, каждый продолжал думать  о сценах в Гель-Гью и на «Нырке», который, кстати сказать, разбился год назад в  рифах, причем спаслись все. Как только отчетливо набегало прошлое, оно ясно  вставало и требовало обсуждения, и мы немедленно принимались переживать тот или  другой случай, с жалостью, что он не может снова повториться – теперь – без  неясного своего будущего. Было ли это предчувствием, что вечером воспоминания  оживут, или тем спокойным прибоем, который напоминает человеку, достигшему  берега, о бездонных пространствах, когда он еще не знал, какой берег скрыт за  молчанием горизонта, – сказать может лишь нелюбовь к своей жизни,  равнодушное психическое исследование. И вот мы заговорили о Биче Сениэль,  которую я любил.    

– Вот  эти глаза видели Фрези Грант, – сказала Дэзи, прикладывая пальцы к моим  векам. – Вот эта рука пожимала ее руку. – Она прикоснулась к моей  руке. – Там, во рту, есть язык, который с ней говорил. Да, я знаю, это  кружит голову, если вдумаешься туда, – но потом делается серьезно,  важно, и хочется ходить так, чтобы не просыпать. И это не перейдет ни в кого:  оно только в тебе!    

Стемнело;  сад скрылся и стоял там, в темном одиночестве, так близко от нас. Мы сидели  перед домом, когда свет окна озарил Дика, нашего мажордома, человека на все  руки. За ним шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек в дорожном костюме.  Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало в свет, и он сказал:    

– «Бегущая  по волнам»!    

– Филатр! –  вскричал я, подскакивая и вставая. – Я знал, что встреча должна быть! Я  вас потерял из вида после трех месяцев переписки, когда вы уехали, как мне  говорили, – не то в Салер, не то в Дибль. Я сам провел два года в  разъездах. Как вы нас разыскали?    

Мы вошли  в дом, и Филатр рассказал нам свою историю. Дэзи сначала была молчалива и  вопросительна, но, начав улыбаться, быстро отошла, принявшись, по своему  обыкновению, досказывать за Филатра, если он останавливался. При этом она  обращалась ко мне, поясняя очень рассудительно и почти всегда невпопад, как то  или это происходило, – верный признак, что она слушает очень внимательно.    

Оказалось,  что Филатр был назначен в колонию прокаженных, миль двести от Леге, вверх по  течению Тавассы, куда и отправился с женой вскоре после моего отъезда в Европу.  Мы разминулись на несколько дней всего.    

– След  найден, – сказал Филатр, – я говорю о том, что должно вас  заинтересовать больше, чем «Мария Целеста», о которой рассказывали вы на  «Нырке». Это…    

– «Бегущая  по волнам»! – быстро подстегнула его плавную речь Дэзи и, вспыхнув от верности  своей догадки, уселась в спокойной позе, имеющей внушить всем: «Мне только это  и было нужно сказать, а затем я молчу».    

– Вы  правы. Я упомянул «Марию Целесту». Дорогой Гарвей, мы плыли на паровом катере в  залив; я и два служащих биологической станции из Оро, с целью охоты. Ночь  застала нас в скалистом рукаве, по правую сторону острова Капароль, и мы быстро  прошли это место, чтобы остановиться у леса, где утром матросы должны были  запасти дрова. При повороте катер стал пробиваться среди слоя плавучего  древесного хлама. В том месте были сотни небольших островков, и маневры катера  по извивам свободной воды привели нас к спокойному круглому заливу, стесненному  высоко раскинувшимся лиственным навесом. Опасаясь сбиться с пути, то есть, вернее,  удлинить его неведомым блужданием по этому лабиринту, шкипер ввел катер в  стрелу воды между огромных камней, где мы и провели ночь. Я спал не в каюте, а  на палубе и проснулся рано, хотя уже рассвело.    

Не сон  увидел я, осмотрев замкнутый круг залива, а действительное парусное судно, стоявшее  в двух кабельтовых от меня, почти у самых деревьев, бывших выше его мачт.  Второй корабль, опрокинутый, отражался на глубине. Встряхнутый так, как если бы  меня, сонного, швырнули с постели в воду, я взобрался на камень и, соскочив,  зашел берегом к кораблю с кормы, разобрав в клочья куртку: так было густо  заплетено вокруг, среди лиан и стволов. Я не ошибся. Это была «Бегущая по  волнам», судно, покинутое экипажем, оставленное воде, ветру и одиночеству. На  реях не было парусов. На мой крик никто не явился. Шлюпка, полная до половины водой,  лежала на боку, на краю обрыва. Я поднял заржавевшую пустую жестянку, вычерпал  воду и, как весла лежали рядом, достиг судна, взобравшись на палубу по якорному  тросу, с кормы.    

По всему  можно было судить, что корабль оставлен здесь больше года назад. Палуба проросла  травой; у бортов намело листьев и сучьев. По реям, обвив их, спускались лианы,  стебли которых, усеянные цветами, раскачивались, как обрывки снастей. Я сошел  внутрь и вздрогнул, потому что маленькая змея, единственно оживляя салон, явила  мне свою причудливую и красиво-зловещую жизнь, скользнув по ковру за угол  коридора. Потом пробежала мышь. Я зашел в вашу каюту, где среди беспорядка,  разбитой посуды и валяющихся на полу тряпок, открыл кучу огромных карабкающихся  жуков грязного зеленого цвета. Внутри было душно – нравственно душно, как если  бы меня похоронили здесь, причислив к жукам. Я опять вышел на палубу, затем в  кухню, кубрик; вежде был голый беспорядок, полный мусора и москитов. Неприятная  оторопь, стеснение и тоска напали на меня. Я предоставил розыски шкиперу,  который подвел в это время катер к «Бегущей», и его матросам, огласившим залив  возгласами здорового изумления и ретиво принявшимся забирать все, что годилось  для употребления. Мои знакомые, служащие биологической станции, тоже поддались  азарту находок и провели полдня, убивая палками змей, а также обшаривая все  углы, в надежде открыть следы людей. Но журнала и никаких бумаг не было; лишь в  столе капитанской каюты, в щели дальнего угла ящика застрял обрывок письма; он  хранится у меня, и я покажу вам его как-нибудь.    

– Могу  ли я надеяться, что вы прочтете это письмо, которого я не хотел… Должно быть,  писавший разорвал письмо сам. Но догадка есть также и вопрос, который решать не  мне.    

Я стоял  на палубе, смотря на верхушки мачт и вершины лесных великанов-деревьев, бывших  выше мачт, над которыми еще выше шли безучастные, красивые облака. Оттуда  свешивалась, как застывший дождь, сеть лиан, простирая во все стороны щупальца,  надеющихся, замерших завитков на конце висящих стеблей. Легкий набег ветра  привел в движение эту перепутанную по всему устойчивому на их пути армию  озаренных солнцем спиралей и листьев. Один завиток, раскачиваясь взад-вперед  очень близко от клотика грот-мачты, не повис вертикально, когда ветер спал, а  остался под небольшим углом, как придержанный на подъеме маятник. Он делал  усилие. Слегка поддал ветер, и, едва коснувшись дерева, завиток мгновенно обвился  вокруг мачты, дрожа, как струна.    

Дэзи,  став тихой, неподвижно смотрела на Филатра сквозь пелену слез, застилавших ее  глаза.    

– Что  с тобой? – сказал я, сам взволнованный, так как ясно представил все, что  видел Филатр.    

– О, –  прошептала она, боясь говорить громко, чтобы не расплакаться. – Это так  прекрасно! И так грустно и так хорошо, что это все – так!    

Я имел  глупость спросить, чем она так поражена.    

– Не  знаю, – ответила Дэзи, вытирая глаза. – Потом я узнаю. Рассказывайте,  дорогой доктор.    

Заметив  ее нервность, Филатр сократил рассказ свой.    

Они  выбрались из лабиринта островов с изрядным трудом. Надеясь когда-нибудь  встретить меня, Филатр постарался разузнать через Брауна о судьбе «Бегущей».  Лишь спустя два месяца он получил сведения. «Бегущая по волнам» была продана  Эку Летри за полцены и ушла в Аквитэн тотчас после продажи под командой  капитана Геруда. С тех пор о ней никто ничего не слышал. Стала ли она жертвой  темного замысла, неизвестного никому плана, или спаслась в дебрях реки от  преследований врага; вымер ли ее экипаж от эпидемии, или, бросив судно, погиб в  чаще от голода и зверей? – узнать было нельзя. Лишь много лет спустя,  когда по Тавассе стали находить золото, возникло предположение авантюры,  золотой мечты, способной обращать взрослых в детей, но и с этим, кому была  охота, мирился только тот, кто не мог успокоиться на неизвестности. «Бегущая»  была оставлена там, где на нее случайно наткнулся катер, так как не нашлось  охотников снова разыскивать ограбленное дотла судно, с репутацией, питающей  суеверия.    

– Но  этого не довольно для меня и вас, – сказал Филатр, когда переговорили и  передумали обо всем, связанном с кораблем Сениэлей. – Не дальше как вчера  я встретил молодую даму – Биче Сениэль.    

Глаза  Дэзи высохли, и она задержала улыбку.    

– Биче  Сениэль? – сказал я, понимая лишь теперь, как было мне важно знать о ее  судьбе.    

– Биче  Каваз.    

Филатр  задержал паузу и прибавил:    

– Да.  На пароходе в Риоль. Ее муж, Гектор Каваз, был с ней. Его жене нездоровилось, и  он пригласил меня, узнав, что я врач. Я не знал, кто она, но начал  догадываться, когда, услышав мою фамилию, она спросила, знаю ли я Томаса  Гарвея, жившего в Лиссе. Я ответил утвердительно и много рассказал о вас.  Осторожность удерживала меня передать лишь нам с вами известные факты того  вечера, когда была игра в карты у Стерса, и некоторые другие обстоятельства, иного  порядка, чем те, о каких принято говорить в случайных знакомствах. Но, так  как разговор коснулся истории корабля «Бегущая по волнам», я счел нужным  рассказать, что видел в лесном заливе. Она говорила сдержанно, и даже это мое  открытие корабля вывело ее из спокойного состояния только на один момент, когда  она сказала, что об этом следовало бы непременно узнать вам. Ее муж,  замечательно живой, остроумный и приятный человек, рассказал мне, в свою  очередь, о том, что часто видел первое время после свадьбы во сне, – вас,  на шлюпке вдвоем с молодой женщиной, лицо которой было закрыто. Тогда  обнаружилось, что ему известна ваша история, и разговор, став откровеннее,  вернулся к событиям в Гель-Гью. Теперь он велся непринужденно. Ни одного слова  не было сказано Биче Каваз об ее отношении к вам, но я видел, что она полна  уверенной задумчивости – издали, как берег смотрит на другой берег через синюю  равнину воды.    

– «Он  мог бы быть более близок вам, дорогая Биче, – сказал Гектор Каваз, –  если бы не трагедия с Гезом. Обстоятельства должны были сомкнуться. Их  разорвала эта смута, эта внезапная смерть».    

– «Нет,  жизнь, – ответила молодая женщина, взглядывая на Каваза с доверием и  улыбкой. – В те дни жизнь поставила меня перед запертой дверью, от которой  я не имела ключа, чтобы с его помощью убедиться, не есть ли это имитация двери.  Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. Тотчас же обнаружилась невозможность  поддерживать отношения. Не понимаю – значит, не существует!»    

– «Это  сказано запальчиво!» – заметил Каваз.    

– «Почему? –  она искренне удивилась. – Мне хочется всегда быть только с тобой. Что может  быть скромнее, дорогой доктор?»    

– «Или  грандиознее», – ответил я, соглашаясь с ней. У нее был небольшой жар –  незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности –  впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля,  зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый  доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас  собрался и поехал, бросив все дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать.  Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее письмо.    

Он  порылся в портфеле и извлек небольшой конверт, на котором стояло мое имя. Посмотрев  на Дэзи, которая застенчиво и поспешно кивнула, я прочел письмо. Оно было в  пять строчек: «Будьте счастливы. Я вспоминаю вас с признательностью и  уважением. Биче Каваз».    

– Только-то…  – сказала разочарованная Дэзи. – Я ожидала большего. – Она встала, ее  лицо загорелось. – Я ожидала, что в письме будет признано право и счастье  моего мужа видеть все, что он хочет и видит, – там, где хочет. И должно  еще было быть: «Вы правы, потому что это сказали вы, Томас Гарвей, который не  лжет». – И вот это скажу я за всех: Томас Гарвей, вы правы. Я сама была с  вами в лодке и видела Фрези Грант, девушку в кружевном платье, не боящуюся  ступить ногами на бездну, так как и она видит то, чего не видят другие. И то,  что она видит, – дано всем; возьмите его! Я, Дэзи Гарвей, еще молода,  чтобы судить об этих сложных вещах, но я опять скажу: «Человека не понимают».  Надо его понять, чтобы увидеть, как много невидимого. Фрези Грант, ты есть, ты  бежишь, ты здесь! Скажи нам: «Добрый вечер, Дэзи! Добрый вечер, Филатр! Добрый  вечер, Гарвей!»    

Ее лицо  сияло, гневалось и смеялось. Невольно я встал с холодом в спине, что сделал тотчас  же и Филатр, – так изумительно зазвенел голос моей жены. И я услышал  слова, сказанные без внешнего звука, но так отчетливо, что Филатр оглянулся.    

– Ну  вот, – сказала Дэзи, усаживаясь и облегченно вздыхая, – добрый вечер  и тебе, Фрези!    

– Добрый  вечер! – услышали мы с моря. – Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам  на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…