1 2 3 
       - Филипп Филиппович, вы  - величина мирового значения, и из-за какого-то извините за  выражение,   сукиного  сына... Да разве они  могут  вас тронуть, помилуйте!    

       - Тем более,  не пойду   на это, - задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на  стеклянный шкаф.    

       - Да почему?    

       - Потому что вы-то ведь  не величина мирового значения.    

       - Где уж...    

       - Ну вот-с. А бросать  коллегу в случае катастрофы,  самому же выскочить на мировом значении,  простите... Я - московский студент, а не Шариков.    

       Филипп   Филиппович   горделиво  поднял  плечи  и   сделался   похож  на французского древнего  короля.    

       - Филипп Филиппович,  эх... - Горестно воскликнул Борменталь, -  значит, что же?  Теперь  вы будете   ждать,  пока  удастся из этого  хулигана сделать человека?      

       Филипп  Филиппович   жестом  руки  остановил  его,  налил себе  коньяку, хлебнул, пососал лимон и  заговорил:    

       -  Иван Арнольдович,  как по-вашему,  я понимаю что-либо  в  анатомии  и физиологии, ну скажем,  человеческого мозгового аппарата? Как ваше мнение?    

       -  Филипп Филиппович,  что вы спрашиваете! -  С большим чувством ответил Борменталь и развел руками.    

       -  Ну, хорошо. Без   ложной скромности. Я тоже полагаю, что в этом  я не самый последний человек в  Москве.    

       - А  я полагаю, что вы  - первый  не только в Москве, а и в Лондоне и  в оксфорде! - Яростно перебил  Борменталь.    

       -  Ну,  ладно,  пусть  будет   так.  Ну  так  вот-с,  будущий  профессор Борменталь:  это  никому не удастся.  Конечно. Можете и  не спрашивать. Так и сошлитесь на  меня, скажите,  Преображенский сказал.  Финита,  клим!  - Вдруг торжественно воскликнул Филипп  Филиппович и шкаф ответил ему звоном, - клим, - повторил он. - Вот что,  Борменталь, вы  первый ученик  моей школы и, кроме того, мой друг, как я  убедился  сегодня. Так  вот вам как другу,  сообщу  по секрету,  -  конечно,   я  знаю, вы  не  будете  срамить  меня -  старый осел Преображенский нарвался  на этой операции как третьекурсник. Правда, открытие получилось, вы сами   знаете - какое, тут Филипп Филиппович  горестно  указал обеими руками на  оконную  штору, очевидно,  намекая на Москву,  -  Но только имейте в виду, Иван  Арнольдович, что единственным результатом этого открытия будет то,  что все мы  теперь будем  иметь этого  Шарикова вот где, -  здесь, Преображенский похлопал   себя  по  крутой и склонной  к параличу шее, будьте спокойны! Если бы  кто-нибудь, - сладострастно продолжал Филипп Филиппович, - разложил меня здесь  и выпорол, - я  бы, клянусь, заплатил бы червонцев пять! "От  севильи до   гренады..."  Черт  меня возьми... Ведь  я  пять  лет сидел, выковыривал  придатки из мозгов...  Вы знаете, какую  я работу проделал - уму непостижимо.   И вот  теперь, спрашивается  - зачем? Чтобы в  один прекрасный день милейшего  пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают.    

       - Исключительное  что-то.    

       -  Совершенно с  вами   согласен.  Вот,  доктор,  что  получается, когда исследователь  вместо того,   чтобы идти  параллельно и  ощупью  с  природой, форсирует  вопрос и  приподнимает завесу:  на,  получай Шарикова и  ешь его с кашей.    

       - Филипп Филиппович, а  если бы мозг спинозы?    

       - Да! - Рявкнул Филипп  Филиппович. - Да! Если только злосчастная собака не помрет у меня под  ножом, а  вы видели - какого сорта  эта операция. Одним словом, я  - Филипп  Преображенский, ничего труднее не делал  в своей  жизни. Можно  привить   гипофиз  спинозы  или  еще  какого-нибудь  такого  лешего  и соорудить из  собаки  чрезвычайно  высокостоящего.  Но  на  какого дьявола? - Спрашивается.    Обьясните  мне,   пожалуйста,   зачем   нужно   искусственно фабриковать   спиноз,  когда любая баба может его  родить  когда угодно. Ведь родила же  в   холмогорах мадам  ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество   само  заботится  об этом и в  эволюционном  порядке каждый год упорно, выделяя  из массы всякой мрази, создает  десятками выдающихся гениев, украшающих  земной  шар. Теперь  вам понятно, доктор, почему я  опорочил  ваш вывод в истории  Шариковской  болезни. Мое открытие,  черти  б его  сьели,  с которым вы  носитесь, стоит ровно один ломаный грош...  Да, не спорьте,  Иван Арнольдович,   я  ведь  уж  понял. Я же никогда не  говорю на ветер,  вы  это отлично знаете.   Теоретически  это интересно. Ну, ладно!  Физиологи будут  в восторге. Москва  беснуется... Ну, а практически что? Кто     

       теперь перед  вами?  Преображенский  указал пальцем в сторону смотровой, где почивал Шариков:    

       - Исключительный  прохвост.    

       -  Но  кто  он  -   клим, клим,  -  крикнул  профессор,  - клим  чугунов (Борменталь открыл  рот)   -  вот  что-с:  две  судимости,  алкоголизм,  "все поделить",  шапка  и два  червонца  пропали (тут Филипп  Филиппович  вспомнил юбилейную палку и  побагровел) - хам и свинья... Ну, эту палку я найду. Одним словом, гипофиз  -   закрытая камера, определяющая человеческое  данное лицо. Данное! "От  севильи до гренады..." - Свирепо вращая  глазами,  кричал Филипп  Филиппович, - а не общечеловеческое. Это -  в миниатюре - сам мозг. И мне он  совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям. Я заботился совсем о другом, об  евгенике, об улучшении человеческой  породы. И  вот  на омоложении нарвался.  Неужели вы думаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же все-таки ученый.    

       - Вы великий ученый,  вот что! - Молвил Борменталь, глотая коньяк. Глаза его налились кровью.    

       - Я хотел проделать  маленький опыт, после того, как два года тому назад впервые получил из гипофиза  вытяжку полового гормона. И вместо  этого что же получилось? Боже ты мой! Этих   гормонов  в  гипофизе,  о  господи... Доктор, передо мной - тупая  безнадежность, я клянусь, потерялся.    

       Борменталь вдруг  засучил рукава и произнес, кося глазами к носу:    

       -  Тогда вот что,  дорогой учитель, если вы не желаете,  я сам  на  свой риск накормлю его  мышьяком. Черт с  ним, что папа судебный следователь. Ведь в конце концов - это  ваше собственное экспериментальное существо.    

       Филипп Филиппович  потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:    

       - Нет,  я  не позволю  вам этого, милый мальчик. Мне 60 лет, я  вам могу давать советы. На  преступление не идите никогда, против кого бы оно  ни было направлено. Доживите  до старости с чистыми руками.    

       -  Помилуйте,  Филипп   Филиппович, да  ежели его  еще  обработает  этот Швондер,  что  ж  из  него   получится?!  Боже мой, я  только теперь  начинаю понимать, что может выйти из  этого Шарикова!    

       - Ага!  Теперь поняли?  А я понял через десять дней  после  операции. Ну так вот, Швондер и есть самый  главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность,  чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на  меня,  не   соображая, что если кто-нибудь  в свою  очередь натравит Шарикова на самого   Швондера, то от него останутся только рожки  да ножки.    

       - Еще бы! Одни коты  чего стоят! Человек с собачьим сердцем.    

       - О нет,  нет,  -   протяжно  ответил Филипп Филиппович, -  вы,  доктор, делаете  крупнейшую  ошибку, ради  бога  не  клевещите  на  пса.  Коты  - это временно...  Это   вопрос  дисциплины  и  двух-трех  недель. Уверяю вас.  Еще какой-нибудь месяц,  и он перестанет на них кидаться.    

       - А почему не теперь?    

       - Иван Арнольдович, это  элементарно... Что вы на самом деле спрашиваете да ведь гипофиз не повиснет же  в воздухе. Ведь он все-таки привит на собачий мозг,  дайте же ему прижиться.   Сейчас Шариков  проявляет уже только остатки собачьего,  и поймите, что  коты   -  это  лучшее из  всего,  что  он делает. Сообразите,  что  весь  ужас в   том,  что у  него  уж не  собачье, а  именно человеческое сердце. И самое  паршивое из всех, которые существуют в природе!    

       До  последней степени  взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки  в кулаки, повел плечами, твердо  молвил:    

       - Кончено. Я его убью!       

       - Запрещаю это! -  Категорически ответил Филипп Филиппович.    

       - Да помилуйт...    

       Филипп Филиппович вдруг  насторожился, поднял палец.    

       - Погодите-ка... Мне  шаги послышались.    

       Оба прислушались, но в  коридоре было тихо.    

       - Показалось, - молвил  Филипп Филиппович и с жаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз  звучало русское слово "уголовщина".    

       -  Минуточку,  - вдруг   насторожился Борменталь  и шагнул к двери. Шаги слышались явственно  и   приблизились  к  кабинету.  Кроме того, бубнил голос Борменталь  распахнул   двери и  отпрянул в изумлении.  Совершенно пораженный Филипп Филиппович застыл  в кресле.    

       В освещенном  четырехугольнике коридора предстала в одной ночной сорочке Дарья  Петровна с   боевым  и пылающим лицом.  И врача и  профессора ослепило обилие мощного и, как  от страху показалось  обоим, совершенно голого тела. В могучих  руках  Дарья  Петровна  волокла  что-то,  и  это "что-то", упираясь, садилось на  зад  и небольшие его ноги,  крытые черным пухом,  заплетались по паркету.  "Что-то", конечно, оказалось Шариковым,  совершенно потерянным, все  еще пьяненьким, разлохмаченным и в одной рубашке.    

    

       Дарья Петровна,   грандиозная и  нагая, тряхнула  Шарикова,  как мешок с картофелем, и произнесла  такие слова:    

       -  Полюбуйтесь,    господин  профессор,  на  нашего  визитера  Телеграфа Телеграфовича. Я замужем  была,  а  Зина  - невинная девушка. Хорошо,  что  я проснулась.    

       Окончив эту речь,  Дарья  Петровна впала  в состояние стыда, вскрикнула, закрыла грудь руками и  унеслась.    

       -  Дарья Петровна,  извините ради  бога, - опомнившись, крикнул ей вслед красный Филипп Филиппович.    

       Борменталь повыше  засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову.    

       Филипп Филиппович  заглянул ему в глаза и ужаснулся.    

       - Что вы, доктор! Я  запрещаю...    

       Борменталь правой рукой  взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно на сорочке спереди  треснуло.    

       Филипп Филиппович  бросился наперерез и стал выдирать щуплого    

       Шарикова из цепких  хирургических рук.    

       - Вы  не имеете права   биться! - Полузадушенный кричал  Шариков, садясь наземь и трезвея.    

       - Доктор! - Вопил  Филипп Филиппович.    

       Борменталь несколько  пришел в себя и выпустил Шарикова, после  чего тот сейчас же захныкал.    

       -  Ну, ладно, -  прошипел Борменталь, - подождем  до  утра. Я ему устрою бенефис, когда он  протрезвится.    

       Тут он ухватил Шарикова  под мышки и поволок его в приемную спать.    

       При этом Шариков сделал  попытку брыкаться, но ноги его не слушались.    

       Филипп  Филиппович   растопырил ноги,  отчего  лазоревые полы разошлись, возвел руки и глаза к  потолочной лампе в коридоре и молвил:    

       - Ну-ну..    

       Бенефис Шарикова,  обещанный доктором Борменталем, не состоялся, однако, на  следующее утро по той  причине,  что Полиграф Полиграфович исчез из дома. Борменталь  пришел в  яростное  отчаяние,  обругал себя  ослом  за то, что не спрятал ключ от  парадной двери,  кричал, что это  непростительно,  и  кончил пожеланием,   чтобы  Шариков  попал под  автобус. Филипп  Филиппович сидел  в кабинете,  запустив пальцы в волосы, и говорил:      

       - Воображаю, что будет  твориться на  улице... Вообража-а-ю. "От севильи до гренады", боже  мой.    

       - Он в домкоме еще  может быть, - бесновался Борменталь и куда-то бегал.    

       В домкоме он поругался  с председателем Швондером  до  того, что тот сел писать заяление в народный суд  хамовнического района, крича при этом, что он не  сторож питомца профессора  Преображенского,  тем более, что  этот питомец Полиграф не  далее, как вчера,  оказался прохвостом, взяв в  домкоме якобы на покупку учебников в кооперативе 7  рублей.    

       Федор, заработавший на  этом деле три рубля, обыскал весь дом  сверху до низу. Нигде никаких следов  Шарикова не было.    

       Выяснилось только одно  -  что Полиграф  отбыл  на  рассвете в кепке,  в шарфе и пальто,  захватив с   собой  бутылку  рябиновой  в  буфете,  перчатки доктора Борменталя и  все свои  документы. Дарья Петровна и Зина, не скрывая, выразили свою бурную радость  и   надежду,  что Шариков больше не вернется. У Дарьи Петровны Шариков занял  накануне три рубля пятьдесят копеек.    

       - Так вам и  надо! -  Рычал Филипп Филиппович, потрясая кулаками.  Целый день  звенел  телефон,   звенел  телефон  на  другой  день.  Врачи  принимали необыкновенное   количество  пациентов,  а  на  третий день вплотную  встал в кабинете  вопрос о  том,  что нужно  дать  знать  в милицию,  каковая  должна разыскать Шарикова в  Московском омуте.    

       И только что было  произнесено слово "милиция", как благоговейшую тишину обухова   переулка  прорезал лай  грузовика и  окна  в доме  дрогнули.  Затем прозвучал  уверенный  звонок, и  Полиграф  Полиграфович  вошел  с необычайным  достоинством,  в  полном  молчании  снял  кепку,  пальто  повесил на рога  и  оказался в новом виде. На нем была кожаная куртка с чужого плеча, кожаные же  потертые  штаны  и  английские  высокие  сапожки  со  шнуровкой   до  колен.  Неимоверный запах котов сейчас  расплылся по всей передней. Преображенский и  Борменталь  точно по команде скрестили  руки на груди,  стали у  притолоки и  ожидали первых сообщений  от Полиграфа Полиграфовича.  Он  пригладил жесткие  волосы, кашлянул и  осмотрелся так, что видно было: смущение Полиграф желает  скрыть при помощи развязности.    

       -  Я, Филипп   Филиппович, - начал  он наконец говорить,  - на должность поступил.    

       Оба врача  издали   неопределенный сухой  звук  горлом  и  шевельнулись. Преображенский опомнился  первый, руку протянул и молвил:    

       - Бумагу дайте.    

       Было  напечатано:   "предьявитель  сего  товарищ  Полиграф  Полиграфович Шариков действительно  состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов  и пр.) В отделе МКХ".    

       - Так, - тяжело молвил  Филипп Филиппович, - кто же вас устроил?    

       Ах, впрочем я и сам  догадываюсь.    

       - Ну, да, Швондер, -  ответил Шариков.    

       - Позвольте вас  спросить - почему от вас так отвратительно пахнет?    

       Шариков понюхал куртку  озабоченно.    

       - Ну, что ж,  пахнет...  Известно: по специальности. Вчера котов душили, душили...    

       Филипп  Филиппович  вздрогнул и  посмотрел на Борменталя.  Глаза  у того напоминали два черных   дула,  направленных на Шарикова  в  упор. Без  всяких предисловий он двинулся к  Шарикову и легко и уверенно взял его за глотку.    

       - Караул!- Пискнул  Шариков, бледнея.    

       - Доктор!      

       - Ничего не позволю  себе дурного, Филипп Филиппович, - не беспокойтесь, - железным голосом  отозвался Борменталь и завопил: - Зина и Дарья Петровна!    

       Те появились в  передней.    

       -  Ну, повторяйте,  -  сказал  Борменталь  и  чуть-чуть  при  нул  горло Шарикова к шубе, - извините  меня...    

       - Ну  хорошо, повторяю,  -  сиплым голосом ответил совершенно пораженный Шариков, вдруг  набрал  воздуху,  дернулся и попытался крикнуть  "караул", но крик не вышел и  голова его совсем погрузилась в шубу.    

       - Доктор, умоляю вас.    

       Шариков  закивал   головой,  давая  знать,  что он  покоряется  и  будет повторять.    

       - ...Извините меня,  многоуважаемая Дарья Петровна и Зинаида?..    

       - Прокофьевна, -  шепнула испуганно Зина.    

       - Уф, Прокофьевна... -   Говорил, перехватывая воздух, охрипший Шариков, - ...Что я позволил себе...    

       - Себе гнусную выходку  ночью в состоянии опьянения.    

       - Опьянения...    

       - Никогда больше не  буду...    

       - Не бу...    

       - Пустите, пустите его,  Иван Арнольдович, - взмолились одновременно обе женщины, - вы его задушите.    

       Борменталь выпустил  Шарикова на свободу и сказал:    

       - Грузовик вас ждет?    

       - Нет, - почтительно  ответил Полиграф, - он только меня привез.    

       - Зина,  отпустите  машину.  Теперь  имейте в виду  следующее: вы  опять вернулись в квартиру  Филиппа Филипповича?    

       - Куда же мне еще? -  Робко ответил Шариков, блуждая глазами.    

       - Отлично-с. Быть тише  воды, ниже травы.  В противном  случае за каждую безобразную выходку будете  иметь со мною дело. Понятно?    

       - Понятно, - ответил  Шариков.    

       Филипп Филиппович во   все  время насилия над Шариковым хранил молчание. Как-то жалко он сьежился у  притолоки и грыз ноготь, потупив  глаза в паркет. Потом вдруг поднял их на  Шарикова и спросил, глухо и автоматически:    

       - Что же вы делаете с  этими... С убитыми котами?    

       - На польты пойдут, -   ответил Шариков, - из них белок  будут делать на рабочий кредит.    

       Засим  в  квартире  настала  тишина и продолжалась двое суток.  Полиграф Полиграфович  утром   уезжал  на грузовике, появлялся вечером, тихо  обедал в компании Филиппа  Филипповича и Борменталя.    

       Несмотря  на  то,  что   Борменталь  и  Шариков  спали в  одной  комнате приемной, они не разговаривали   друг с другом, так что Борменталь соскучился первый.    

       Дня через  два в  квартире появилась худенькая  с подрисованными глазами барышня в кремовых  чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры. В потертом  пальтишке  она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.    

       Тот оторопелый  остановился, прищурился и спросил:    

       - Позвольте узнать?    

       - Я  с  ней  расписываюсь, это - наша  машинистка, жить  со мной  будет. Борменталя надо  будет выселить  из  приемной.  У него своя  квартира есть, - крайне  неприязненно и хмуро пояснил Шариков.    

       Филипп  Филиппович  поморгал  глазами,  подумал,  глядя на побагровевшую барышню, и очень вежливо  пригласил ее.      

       - Я вас попрошу на  минуточку ко мне в кабинет.    

       - И я с ней пойду, -  быстро и подозрительно молвил Шариков.    

       И тут моментально  вынырнул как из-под земли Борменталь.    

       - Извините, - сказал  он, - профессор побеседует с дамой, а мы уж с вами побудем здесь.    

       - Я не  хочу, -  злобно  отозвался Шариков, пытаясь устремиться вслед за сгорающей от стыда барышней и  Филиппом Филипповичем.    

       - Нет, простите, -  Борменталь взял Шарикова за кисть руки и они пошли в смотровую.    

       Минут  пять  из   кабинета  ничего  не  слышалось, а потом  вдруг  глухо донеслись рыдания барышни.    

       Филипп Филиппович   стоял у стола, а барышня плакала в грязный кружевной платочек.    

       - Он сказал, негодяй,  что ранен в боях, - рыдала барышня.    

       - Лжет, - непреклонно  отвечал Филипп  Филиппович.  Он покачал головой и продолжал.  - Мне  вас   искренне жаль,  но нельзя же так с  первым встречным только из-за  служебного  положения... Детка, ведь это безобразие. Вот что... - Он открыл ящик  письменного стола и вынул три бумажки по три червонца.    

       - Я отравлюсь, -  плакала барышня, -  в столовке солонина каждый день... И угрожает... Говорит,  что он красный командир...  Со  мною, говорит, будешь жить  в роскошной  квартире... Каждый  день аванс... Психика у  меня  добрая, говорит, я только  котов ненавижу... Он у меня кольцо на память взял...    

       - Ну, ну, ну, -  психика  добрая... "От  севильи до гренады", - Бормотал Филипп  Филиппович, - нужно перетерпеть - вы еще так молоды...    

       - Неужели в этой самой  подворотне?    

       - Ну, берите деньги,  когда дают взаймы, - рявкнул Филипп Филиппович.    

       Затем  торжественно   распахнулись  двери  и  Борменталь по  приглашению Филиппа Филипповича ввел  Шарикова. Тот  бегал глазами, и шерсть на голове  у него возвышалась, как  щетка.    

       -  Подлец,  -   выговорила  барышня, сверкая  заплаканными  размазанными глазами и полосатым  напудренным носом.    

       - Отчего у  вас шрам на  лбу? Потрудитесь обьяснить этой даме, вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.    

       Шариков сыграл ва-банк:    

       - Я на колчаковских  фронтах ранен, - пролаял он.    

       Барышня встала и с  громким плачем вышла.    

       - Перестаньте! -  Крикнул вслед  Филипп Филиппович, -  Погодите, колечко позвольте, - сказал он,  обращаясь к Шарикову.    

       Тот покорно снял с  пальца дутое колечко с изумрудом.    

       - Ну, ладно, - вдруг  злобно сказал он, - попомнишь ты у меня.  Завтра я тебе устрою сокращение  штатов.    

       - Не бойтесь его, -  крикнул вслед Борменталь, - я ему не позволю ничего сделать. -  Он повернулся   и  поглядел на Шарикова так, что тот  попятился и стукнулся затылком о шкаф.    

       - Как ее фамилия? - Спросил  у него Борменталь. - Фамилия!  - Заревел он и вдруг стал дик и страшен.    

       - Васнецова, - ответил  Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.    

       -  Ежедневно,  -   взявшись  за  лацкан  Шариковской  куртки,  выговорил Борменталь, -  сам лично   буду  справляться  в  чистке  -  не  сократили  ли гражданку  Васнецову. И  если  только вы... Узнаю,  что  сократили, я  вас... Собственными  руками   здесь  же пристрелю.  Берегитесь,  Шариков,  -  говорю русским языком!      

       Шариков, не отрываясь,  смотрел на Борменталевский нос.    

       -  У самих револьверы  найдутся... - Пробормотал Полиграф, но очень вяло и вдруг, изловчившись,  брызнул в дверь.    

       - Берегитесь! - Донесся  ему вдогонку борменталевский крик.       9.     

       Ночь и половину  следующего  дня висела, как туча перед грозой,  тишина. Все  молчали.  Но на  следующий день,  когда  Полиграф Полиграфович, которого утром кольнуло  скверное  предчувствие, мрачный  уехал на грузовике  к  месту службы, профессор  Преображенский в совершенно неурочный час принял одного из своих  прежних   пациентов, толстого и рослого  человека в военной форме. Тот настойчиво  добивался свидания и добился. Войдя в кабинет, он вежливо щелкнул каблуками к  профессору.    

       - У вас боли, голубчик,  возобновились? - Спросил осунувшийся    

       Филипп Филиппович, -  садитесь, пожалуйста.    

       -  Мерси. Нет,  профессор, - ответил  гость, ставя шлем на угол стола, я вам  очень   признателен...  Гм...  Я приехал к вам  по  другому делу, Филипп Филиппович...   Питая  большое уважение... Гм...  Предупредить. Явная ерунда. Просто он   прохвост... - Пациент полез в портфель и вынул  бумагу, - хорошо, что мне  непосредственно доложили...    

       Филипп Филиппович  оседлал нос пенсне поверх очков и принялся читать. Он долго Бормотал про себя,   меняясь в лице каждую секунду. "...А также угрожая убить председателя   домкома товарища  Швондера, из чего  видно,  что  хранит огнестрельное  оружие.  И произносит  контрреволюционные  речи, даже энгельса приказал  своей   социалприслужнице Зинаиде  Прокофьевне  Буниной  спалить  в печке,  как    явный  меньшевик   со  своим  ассистентом  Борменталем  Иваном Арнольдовичем,  который  тайно  не  прописанный  проживает у него в квартире. Подпись   заведующего  подотделом  очистки  П.  П.  Шарикова  -  удостоверяю.  Председатель домкома Швондер, секретарь пеструхин".    

       - Вы позволите  мне   это оставить у  себя? - Спросил Филипп Филиппович, покрываясь  пятнами, -  или,  виноват, может быть, это вам  нужно, чтобы дать законный ход делу?    

       - Извините, профессор,  - очень обиделся пациент, и  раздул ноздри, - вы действительно  очень  уж  презрительно смотрите на нас.  Я... - И тут он стал надуваться, как индейский  петух.    

       -  Ну, извините,   извините, голубчик!  - Забормотал Филипп  Филиппович, простите, я право, не  хотел вас обидеть. Голубчик, не сердитесь, меня он так задергал...    

       -  Я  думаю,  -  совершенно отошел  пациент,  - но какая все-таки дрянь! Любопытно было бы  взглянуть на него. В Москве прямо легенды какие-то про вас рассказывают...    

       Филипп Филиппович  только отчаянно махнул рукой. Тут пациент  разглядел, что профессор сгорбился и  даже как будто поседел за последнее время.     

       ******     

       Преступление созрело и  упало, как камень, как это  обычно  и  бывает. С сосущим нехорошим сердцем  вернулся в грузовике Полиграф Полиграфович.  Голос Филиппа Филипповича  пригласил его в смотровую. Удивленный Шариков пришел и с неясным  страхом   заглянул  в дуло на  лице Борменталя, а затем  на  Филиппа Филипповича. Туча  ходила  вокруг ассистента и левая  его рука  с  папироской чуть вздрагивала на  блестящей ручке акушерского кресла.      

       Филипп Филиппович со  спокойствием очень зловещим сказал:    

       - Сейчас заберите вещи:  брюки, пальто,  все, что вам  нужно, - и вон из квартиры!    

       - Как это так? -  Искренне удивился Шариков.    

       -  Вон  из квартиры -   сегодня, - монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.    

       Какой-то нечистый дух   вселился  в  Полиграфа  Полиграфовича; очевидно, гибель уже караулила его  и  срок стоял у него за плечами. Он  сам бросился в обьятия неизбежного и гавкнул  злобно и отрывисто:    

       - Да что такое в самом  деле! Что, я управы,  что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и  буду сидеть.    

       - Убирайтесь из  квартиры, - задушенно шепнул Филипп Филиппович.    

       Шариков сам  пригласил  свою смерть. Он  поднял  левую  руку  и  показал Филиппу Филипповичу обкусанный  с нестерпимым кошачьим запахом - шиш. А затем правой  рукой  по  адресу   опасного  Борменталя  из кармана вынул револьвер. Папироса  Борменталя  упала   падучей   звездой,  а  через  несколько  секунд прыгающий  по битым стеклам   Филипп Филиппович в ужасе  метался от  шкафа  к кушетке.  На  ней   распростертый  и  хрипящий  лежал  заведующий  подотделом очистки, а на груди у  него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой.    

       Через  несколько минут   доктор Борменталь  с не своим  лицом прошел  на передний ход и рядом с кнопкой  звонка наклеил записку:    

       "Сегодня  приема   по   случаю  болезни  профессора  -  нет.  Просят  не беспокоить  звонками".    

       Блестящим  перочинным   ножичком он перерезал провод звонка,  в  зеркале осмотрел  поцарапанное  в   кровь  свое  лицо  и  изодранные,  мелкой  дрожью прыгающие  руки.  Затем он  появился в  дверях кухни  и настороженным голосом Зине и Дарье Петровне сказал:    

       - Профессор просит вас  никуда не уходить из квартиры.    

       - Хорошо, - робко  ответили Зина и Дарья Петровна.    

       -  Позвольте  мне   запереть  дверь  на черный  ход  и  забрать  ключ, - заговорил  Борменталь,прячась за дверь в стене и прикрывая ладонью лицо - это временно,   не из недоверия к вам. Но кто-нибудь придет, а  вы не выдержите и откроете, а  нам нельзя мешать. Мы заняты.    

       -  Хорошо, - ответили  женщины  и  сейчас же стали бледными.  Борменталь запер черный ход, запер  парадный, запер дверь из коридора в переднюю  и шаги его пропали у смотровой.    

       Тишина  покрыла   квартиру,  заползла  во  все  углы.  Полезли  сумерки, скверные,  настороженные,  одним  словом  мрак. Правда,  впоследствии  соседи через  двор  говорили, что  будто бы в окнах смотровой, выходящих  во двор, в этот вечер   горели  у Преображенского все огни, и  даже  будто бы они видели белый  колпак  самого профессора...  Проверить трудно. Правда,  и Зина, когда уже кончилось,  болтала, что в кабинете у камина после того, как Борменталь и профессор вышли  из смотровой, ее до смерти  напугал Иван  Арнольдович. Якобы он  сидел в  кабинете на корточках и  жег в  камине собственноручно тетрадь в синей   обложке  из   той  пачки,  в  которой  записывались  истории  болезни  профессорских пациентов. Лицо будто  бы у доктора было совершенно  зеленое и  все, ну, все... Вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович  в тот вечер сам на  себя не  был похож. И еще что... Впрочем, может быть, невинная девушка из  пречистенской квартиры и врет...    

       За одно  можно  поручиться: в квартире  в  этот  вечер была  полнейшая и ужаснейшая тишина.         10. Эпилог      

       Ночь в  ночь через  десять  дней после  сражения в смотровой в  квартире профессора  Преображенского, что в Обуховском переулке, ударил резкий звонок.    

       - Уголовная милиция и  следователь. Благоволите открыть.    

       Забегали  шаги,   застучали, стали входить,  и  в  сверкающей  от  огней приемной  с заново  застекленными  шкафами  оказалось  масса  народу. Двое  в милицейской  форме,  один в черном пальто, с портфелем,  злорадный и  бледный председатель Швондер,  юноша-женщина, швейцар Федор,  Зина,  Дарья Петровна и полуодетый Борменталь,  стыдливо прикрывающий горло без галстука.    

       Дверь из кабинета  пропустила Филиппа Филипповича.  Он вышел в известном всем  лазоревом  халате   и  тут же  все  могли  убедиться сразу, что  Филипп Филиппович  очень   поправился  в   последнюю  неделю.   Прежний  властный  и энергичный  Филипп  Филиппович,  полный  достоинства, предстал  перед ночными гостями и извинился,  что он в халате.    

       -  Не  стесняйтесь,   профессор,  - очень смущенно  отозвался человек  в штатском, затем он замялся   и заговорил. - Очень неприятно. У нас есть ордер на обыск  в вашей квартире и,  - человек покосился на усы Филиппа Филипповича и докончил, - и арест, в  зависимости от результата.    

       Филипп Филиппович  прищурился и спросил:    

       - А по какому  обвинению, смею спросить, и кого?    

       Человек почесал щеку и  стал вычитывать по бумажке из портфеля.    

       -  По обвинению  Преображенского,  Борменталя,  Зинаиды  Буниной и Дарьи Ивановой   в    убийстве   заведующего  подотделом   очистки   мкх  Полиграфа Полиграфовича  Шарикова.    

       Рыдания Зины покрыли  конец его слов. Произошло движение.    

       -  Ничего  я  не   понимаю,  -  ответил  Филипп  Филиппович,  королевски вздергивая плечи, -  какого  такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса... Которого я оперировал?    

       - Простите, профессор,  не пса, а когда  он уже был человеком. Вот в чем дело.    

       - То-есть он говорил?   - Спросил Филипп Филиппович, - это еще не значит быть человеком.  Впрочем,  это  не важно. Шарик и сейчас существует,  и никто его решительно не убивал.    

       - Профессор, - очень  удивленно заговорил черный человек поднял брови, - тогда его придеться  предьявить. Десятый день, как пропал, а данные, извините меня, очень нехорошие.    

       -  Доктор  Борменталь,   благоволите   предьявить  Шарика   следователю, приказал Филипп Филиппович,  овладевая ордером.    

       Доктор Борменталь,  криво улыбнувшись, вышел.    

       Когда  он вернулся и  посвистал, за ним из  двери  кабинета выскочил пес странного качества.  Пятнами  он был  лыс,  пятнами  на  нем отрастала шерсть вышел  он, как ученый циркач,  на задних лапах, потом опустился на все четыре и  осмотрелся. Гробовое молчание  застыло  в приемной, как  желе.  Кошмарного вида  пес  с  багровым шрамом  на   лбу  вновь поднялся  на  задние  лапы  и, улыбнувшись, сел в кресло.    

       Второй милиционер вдруг  перекрестился  размашистым крестом и, отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.    

       Человек в черном, не  закрывая рта, выговорил такое:    

       - Как же, позвольте?..  Он служил в очистке...    

       - Я  его туда не  назначал, - ответил Филипп Филиппович,  - ему господин Швондер дал  рекомендацию, если я не ошибаюсь.    

       - Я ничего не понимаю,  - растерянно сказал черный и обратился к первому милиционеру. - Это он?      

       - Он, - беззвучно  ответил милицейский. - Форменно он.    

       - Он самый, -  послышался голос Федора, - только, сволочь, опять оброс.    

       - Он же говорил...  Кхе... Кхе...    

       - И  сейчас  еще   говорит,  но  только все  меньше  и  меньше, так  что пользуйтесь случаем, а то  он скоро совсем умолкнет.    

       - Но почему же? - Тихо  осведомился черный человек.    

       Филипп Филиппович пожал  плечами.    

       - Наука еще не знает способов  обращать зверей в людей. Вот я попробовал да  только неудачно, как видите.  Поговорил и начал обращаться в  первобытное состояние. Атавизм.    

       - Неприличными словами   не выражаться, - вдруг гаркнул  пес  с кресла и встал.    

       Черный человек внезапно  побледнел, уронил портфель и стал падать на бок милицейский подхватил его  сбоку, а  Федор сзади. Произошла суматоха  и в ней отчетливей всего были слышны  три фразы:    

       Филипп Филипповича: -  Валерьянки. Это обморок.    

       Доктора  Борменталя:  -  Швондера я собственноручно  сброшу  с лестницы, если он еще раз появится в  квартире профессора Преображенского.    

       И Швондера: - Прошу  занести эти слова в протокол.     

       ******     

       Серые гармонии труб  играли. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокой звездою.  Высшее  существо,  важный  песий  благотворитель  сидел  в кресле,  а  пес Шарик,  привалившись,  лежал на ковре  у  кожаного дивана. От мартовского тумана пес по  утрам страдал головными болями, которые мучали его кольцом по  головному  шву.  Но  от  тепла к вечеру они  проходили. И  сейчас легчало, легчало, и мысли в голове  у пса текли складные и теплые.    

       "Так  свезло   мне,  так  свезло,  -  думал  он,  задремывая,  -  просто неописуемо  свезло.  Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в  моем   происхождении  нечисто. Тут  не  без водолаза. Потаскуха  была  моя бабушка,   царство ей  небесное, старушке.  Правда, голову  всю  исполосовали зачем-то, но  это до свадьбы заживет. Нам на это нечего смотреть".     

       ******     

       В  отделении  глухо   позвякивали  склянки.  Тяпнутый  убирал  в  шкафах смотровой.    

       Седой же волшебник  сидел и напевал: - "К берегам священным Нила..."    

       Пес  видел  страшные  дела. Руки  в скользких  перчатках  важный человек погружал  в  сосуд,   доставал  мозги, - упорный  человек,  настойчивый,  все чего-то добивался,  резал, рассматривал, щурился и пел:    

       - "К берегам  священным Нила..."      

        КОНЕЦ