1 2 3 4 
    
„Более глубокие слои психики, — писал он, — теряют индивидуальную неповторимость постольку, поскольку уходят все дальше и дальше в темноту. Глубоко внизу, по мере приближения к автономно функционирующим системам организма, они становятся все более однородными—до полного растворения в материальности тела, то есть в химических субстанциях. Углерод тела — это просто углерод. Следовательно, „дно“ психики — это просто мир.“
    
Сравнение абстрактных картин и фотографий, полученных съемкой через микроскоп, показывает, что крайняя абстракция имажинистского искусства стала тайным и удивительным образом „натуралистической“, поскольку ее субъектами являются частицы материи. „Великая абстракция“ и „великий реализм“, размежевавшиеся в начале века, вновь объединились. Мы помним слова Кандинского: „Полюсы открывают два пути, которые приведут к одной цели в конце“. Эта „цель“—точка слияния—достигнута в современных абстрактных картинах Но достигнута совершенно неосознанно. Намерения художников не играют никакой роли в этом процессе.
    
Из этого вытекает самый важный вывод о современном искусстве: художник не настолько свободен в своем творчестве, как ему кажется. Если его работа выполняется более или менее бессознательно, она контролируется законами природы, которые, в свою очередь, на глубочайшем уровне соответствуют законам психики, и наоборот.
    
Великие первопроходцы современного искусства совершенно ясно раскрыли его истинные цели и указали те глубины, из которых поднялся дух, оставивший на них свой отпечаток. Позднее не всем художникам удавалось постичь этот дух или проникнуть в те же глубины. Однако ни Кандинский, ни Клее, ни кто-либо другой из ранних мастеров современной живописи не догадывались о той серьезной психологической опасности, которой они подвергались в результате мистического общения с хтоническим духом и погружения в первооснову природы. Эту опасность мы подробнее рассмотрим ниже.
    
В качестве отправной точки можно взять другой аспект абстрактного искусства. Немецкий писатель Вильгельм Воррингер интерпретировал абстрактное искусство как выражение метафизического дискомфорта и озабоченности, которые казались ему более присущими северным народам, страдающим, как он объяснял, от реальности. Они не наделены естественностью южных народов и стремятся к сверхреальному миру, выражая его в имажинистском или абстрактном искусстве.
    
Однако, как отмечал сэр Герберт Рид в „Краткой истории современного
    
искусства“, метафизическая озабоченность больше не является отличительной чертой только немцев или северных народов, она теперь присуща всему современному миру. Рид цитирует Клее, записавшего в своем дневнике в начале 1915 года: „Чем более ужасающим становится этот мир (особенно в наши дни), тем более абстрактным становится искусство; тогда как в мирное время мир рождает реалистическое искусство“. Для Франца Марка абстракция была убежищем от зла и безобразия этого мира. „Очень рано в жизни я понял, — писал он, — что человек безобразен. Животные казались мне более приятными и чистыми, но и среди них я обнаружил так много отталкивающего и уродливого, что был вынужден писать картины все более схематично и абстрактно“.
    
Многое можно почерпнуть из беседы, состоявшейся в 1958 году между итальянским скульптором Марино Марини и писателем Эдуардом Родити. Основной темой работ Марини в течение многих лет была обнаженная фигура юноши на коне в самых различных вариациях. В ранних вариациях, представлявших символы надежды и благодарности (после окончания второй мировой войны), всадник сидит на коне с распростертыми руками, его тело слегка отклонено назад. В последующие годы трактовка темы стала более „абстрактной“. Более или менее „классическая“ поза наездника постепенно сошла на нет.
    
Говоря об ощущениях, лежавших в основе этой перемены, Марини отмечал: „Если посмотреть на мои композиции последних двенадцати лет в хронологическом порядке, можно заметить, что тревога животного постепенно нарастает. Но проявляется это в том, что животное замирает от ужаса и стоит парализованное страхом, а не встает на дыбы или уносится вскачь. Все это потому, что я считаю, что мы приближаемся к концу света. В каждой фигуре я стремился выразить растущий страх и отчаяние. Таким образом, я пытаюсь символически выразить последнюю стадию умирающего мифа, мифа о героической личности победителя, о добропорядочном человеке, придуманном гуманистами“.
    
В сказках и мифах „герой-победитель“ является символом сознания. Его поражение, как говорит сам Марини, означает смерть личности: феномен, который в социальном контексте выглядит как растворение личности в толпе, а в искусстве — как упадок человеческого.
    
Когда Родити спросил Марини, не попирает ли его стиль классические каноны на пути к превращению в абстрактный, Марини ответил: „Коль скоро искусство выражает страх, оно само должно избавиться от классического идеала“. Он находил объекты для своей работы в телах, обнаруженных в Помпее. Родити назвал искусство Марини „хиросимским стилем“, потому что оно вызывает ассоциации с концом света, и Марини согласился с этим, сказав, что чувствует, „будто изгнан из земного рая“. Ранее скульпторы обычно использовали формы, полные чувственности и силы, но в последние пятнадцать лет скульптура предпочитает распадающиеся формы.
    
Беседы Марини и Родити показывают трансформацию „сенсуального“ искусства в абстракцию, что должно быть понятно любому, кто хоть раз посетил любую выставку современного искусства, не закрывая при этом глаза. Как высоко ни оценивать формальные качества экспонатов такой выставки, невозможно не почувствовать страх, отчаяние, агрессивность и насмешку, исходящие как крик от многих произведений. „Метафизическая озабоченность“, находящая выражение в ощущении несчастья, которым пронизаны эти картины и скульптуры, очевидно, возникла из отчаяния, из чувства обреченности мира так же, как это случилось у Марини. В других случаях может акцентироваться религиозный фактор, ощущение, что бог мертв.
    
Эти два ощущения тесно связаны. В основе этой внутренней несчастливости лежит поражение (или, скорее, отступление) сознания. В процессе роста мистического опыта было отброшено или уничтожено все, что когда-то привязывало человека к человеческому миру, земле, времени и пространству, материи и естественным условиям жизни. Но если подсознание не уравновешивается опытом сознания, оно неизбежно будет проявлять свой враждебный или негативный аспект. Богатство созидательных мотивов, сотворивших гармонию сфер, восхитительные тайны первооснов, уступят место распаду и отчаянию. Художники нередко становились пассивной жертвой этого аспекта подсознания.
    
Парадоксальным оказался и фундаментальный мир физики: законы первичных элементов природы, заново открытые наукой структуры и связи в ее базисной единице — атоме стали ключом для создания невиданной разрушительной силы и открыли путь к уничтожению. Максимальное знание и разрушение мира — вот два результата постижения первооснов природы.
    
Юнг, осознававший и опасность дуалистической природы подсознания, и значение человеческого сознания, мог предложить человечеству только одно средство против катастрофы — обратиться к своему индивидуальному сознанию. Это кажется таким простым, но на самом деле представляет собой тяжкий труд. Сознание необходимо не только как противовес подсознанию, дающий возможность осмысленной жизни. С его помощью можно изменить свое отношение к миру, если рассматривать зло, обнаруженное вокруг например, в соседях или в окружающих - как недоброе содержимое своей собственной психики.
    
Такое прозрение будет первым шагом к коренной переоценке отношения к ближнему. Зависть, похоть, сладострастие, ложь и все известные пороки относятся к темной стороне подсознания, которое может проявлять себя двояко. В позитивном смысле оно является как „дух природы“, творчески оплодотворяющий человека, вещи и весь мир. Это и есть „хтонический дух“, не раз упоминавшийся в этой главе. В негативном смысле подсознание (тот же самый дух) являет себя как дух зла, стремящийся к разрушению.
    
Как уже отмечалось, алхимики отождествляли этот дух с духом Меркурия, называя его, с полным на то основанием, Mercurius duplex—двуликий Меркурий, что на религиозном языке христианства означает „дьявол“. Но природа дьявола, как бы неправдоподобно это ни звучало, также двойственна. В позитивном аспекте — это Люцифер (буквально — „светоносец“).
    
Рассматривая в свете этих непривычных и парадоксальных идей современное искусство (которое мы признали символическим отражением хтонического духа), мы убеждаемся в двойственности его природы: в позитивном смысле оно является выражением глубоко скрытого натур-мистицизма; в негативном его можно интерпретировать лишь как выражение зла или деструктивного начала. Эти два аспекта смыкаются. Такова парадоксальная природа подсознания, присущая и его плодам.
    
Чтобы предотвратить любое недопонимание, хочу еще раз подчеркнуть, что приведенные выше соображения не имеют никакого отношения к художественным и эстетическим ценностям, а касаются лишь рассмотрения современного искусства в качестве символа нашего времени.
   
   
    
     
Единство противоположностей
    
    
Необходимо разобрать еще один вопрос. Дух современной эпохи находится в постоянном движении. Он подобен незаметно текущей реке, но скоротечность жизни в наш век такова, что даже десятилетие является долгим сроком.
    
Примерно в середине нынешнего столетия в живописи, в рамках ее абстрактного направления, стали происходить перемены. Они не несли ничего революционного и были не сравнимы с изменениями, происшедшими в первом десятилетии века, которые перевернули искусство до самого основания. Просто отдельные группы художников сформулировали свои цели неслыханным ранее образом.
    
Одни встали на путь отображения конкретной реальности, продиктованный вечным стремлением остановить текущее мгновение: таковы фотоработы Генри Картье-Брессона (Франция) и Вернера Бишофа (Швейцария), положившие начало новому направлению в сенсуальном искусстве. Другие художники продолжили поиски путей к глубинам своего „я“ и воображения. При этом многие молодые живописцы попытались выйти за пределы абстракционизма, который после многолетней практики не сулил ничего захватывающего или загадочного. В поисках нового они обнаружили его совсем рядом: в уже утерянных природе и человеке. Главное для них не в том, чтобы воспроизвести природу на картинах, а в том, чтобы выразить свое настроение и ощущения от соприкосновения с природой.
    
Французский художник Альфред Манессье определил цели своего искусства следующим образом: „Нам необходимо вновь завоевать ценности утраченной реальности. Мы должны обрести новое сердце, новый дух, новую душу, чтобы измерить человека. Подлинная реальность художника — не в абстракции, не в реализме, а в обретении своей человеческой значимости. Мне кажется, что в настоящее время именно предметное искусство дает художнику возможность приблизиться к своей внутренней реальности и осознать не только свою собственную сущность, но и суть своего бытия. Только вновь обретя свое мироощущение, художник, я верю, сможет в последующем постепенно повернуться к самому себе, вновь открыть свою значимость и так ее упрочить, что она сможет проявиться и во внешней реальности мира“.
    
Аналогичным образом размышляет и Жан Базен: „Для сегодняшнего художника велик соблазн изобразить чистый ритм настроения, сокровеннейшие биения сердца, не наделяя их конкретной формой. Это, однако, ведет лишь к сухой математике или к разновидности абстрактного экспрессионизма, сводящегося к монотонности и нарастающей бедности форм-. Между тем, „искусство общения“ является той формой, которая, сводя человека и слово, им изреченное, позволяет распознать в любой момент свой, не имеющий формы облик, являемый миру“.
    
В сердце художника сейчас переплетаются его собственная внутренняя реальность и реальность внешнего мира или природы; в крайнем случае — это новый сплав души и тела, духа и материи. В этом их путь „к обретению своей человеческой значимости“. Только сейчас осознается и преодолевается огромный разрыв, образовавшийся в современном искусстве (между „великой абстракцией“ и „великим реализмом“).
    
Для постороннего наблюдателя это, прежде всего, становится заметно по изменившейся атмосфере живописных работ. Картины Альфреда Манессье и родившегося в Бельгии художника Густава Санжи, несмотря на их абстрактную манеру, излучают веру в мир. Их эмоциональная насыщенность не мешает гармонии форм и цвета, часто доходящей до умиротворенности. На знаменитых гобеленах французского художника Жана Люрса, созданных в 1950-х годах, пышность природы затмевает все остальное. Его искусство можно считать как сенсуальным, так и имажинистским.
    
Умиротворенность гармонии форм и цвета обнаруживается также в творчестве Пауля Клее. Именно к ней он всю жизнь стремился. Прежде всего, он понял необходимость не отрицать зло: „Даже зло должно рассматриваться не как побеждающий или ослабевающий противник, но как сила, одна из сторон, участвующих в едином“. Однако начинал Клее не с этого. Он жил вблизи „мертвых и нерожденных“, почти на космическом расстоянии от мира сего, тогда как молодое поколение художников, можно сказать, было более тесно привязано к земному.
    
Следует отметить, что, продвинувшись до различения единства противоположностей, современная живопись заинтересовалась религиозной тематикой. „Метафизическая пустота“, похоже, была преодолена, и случилось невероятное: покровителем современного искусства стала церковь. Достаточно упомянуть здесь такие примеры, как храм Всех Святых в Басле, окна которого расписаны Альфредом Манессье; церковь в Асси, в оформлении которой принимали участие многие современные художники; часовню Матисса в Вэнсе и церковь в Аудинкуре, имеющую работы Жана Базена и французского художника Фернана Леже.
    
Допущение современного искусства в церковь означает не просто широту взглядов ее патриархов. Это символизирует изменение отношения современного искусства к христианству. Такое сотрудничество стало возможным благодаря компенсационной роли древних герметических движений, подготовивших необходимую почву для сотрудничества. При обсуждении животных, символизирующих Христа, выше отмечалось, что свет и хтонические духи неразрывно взаимосвязаны. Кажется, сегодня пришло время, когда в разрешении этой тысячелетней проблемы может быть достигнут новый этап.
    
Мы не можем знать, что принесет будущее: даст ли смыкание противоположностей позитивные результаты или этот путь приведет к неслыханным еще катастрофам. В мире слишком много тревог и страхов, и они до сих пор являются доминирующими факторами в искусстве и в обществе. А главное, у человека все еще слишком мало желания применить к себе и своей жизни выводы, которые можно извлечь из искусства, хотя он, может быть, и готов принять их в искусстве. Художник часто подсознательно выражает, не вызывая враждебного к себе отношения, много такого, что, будучи высказано пациенту психологом, неизбежно дало бы негативную реакцию. Этот факт может быть продемонстрирован даже более наглядно в литературе, чем в изобразительном искусстве. Слушая рассуждения психотерапевта, человек чувствует личный вызов; то же, что хочет сказать художник, остается обычно, особенно в наше время, безличным.
    
Вместе с тем представляется необходимым появление уже в наше время более целостной, более человечной формы самовыражения. Мне видится проблеск надежды на это (написано в 19б1 г.) в ряде полотен французского художника Пьера Солажа. Позади заслона из огромных черных стропил мерцают чисто-голубые или ярко-желтые лучи. Из тьмы пробивается свет.
   
  
  
   
    
Иоланда Якоби
    
Индивидуальная символика: случай из психоаналитической практики
   
   
    
     
Начало анализа
    
    
Широко распространено мнение, что методы юнгианской философии применимы только к людям среднего возраста. Действительно, психика многих мужчин и женщин, достигших средних лет, остается незрелой и нуждается в помощи для прохождения пропущенных фаз в развитии. Они не завершили первую часть процесса инициации, описанного д-ром М.-Л. фон Франц. Но верно и то, что молодые люди тоже нередко сталкиваются с серьезными проблемами по мере взросления. Если молодой человек боится жизни и ему трудно адаптироваться к реальности, то он может предпочесть ей пребывание в своих фантазиях или остаться ребенком. У него (особенно, если он интроверт) иногда можно обнаружить неожиданно богато развитое подсознание. Перевод этих богатств в область сознания может укрепить его эго и дать ему психическую энергию, необходимую для становления зрелой личности. На это и направлена богатая символика наших сновидений.
    
Природа этой символики и ее роль в психологии человека были описаны выше. Я хотела бы показать, как психоанализ может помочь процессу индивидуации на примере молодого инженера в возрасте двадцати пяти лет, назовем его Генри.
    
Генри родился в сельской местности в Восточной Швейцарии. Его отец, выходец из протестантской крестьянской семьи, был простым участковым врачом. Генри описывал его как человека с высокими моральными устоями, но довольно замкнутого, которому не легко давалось общение с другими людьми. Он был больше отцом для пациентов, чем для собственных детей. Мать Генри была главою семьи. Как-то раз он сказал: „Нас взрастили сильные руки матери“. Она выросла в семье с научными традициями и глубокой любовью к искусству. Несмотря на свою строгость, мать была человеком широкой души, импульсивной и романтической (и очень любила Италию). Хотя по рождению она была католичкой, ее дети были воспитаны в духе протестантской религии отца. У Генри была старшая сестра, с которой он поддерживал хорошие отношения.
    
Генри был обращенным в себя стеснительным молодым человеком, с утонченными чертами лица, очень высокого роста, светловолосым и голубоглазым, с высоким лбом и кругами под глазами. Он считал, что ко мне его привел не невроз (самая распространенная причина обращения к психоаналитику), а скорее внутренняя потребность в работе над своей психикой. За этой потребностью скрывались сильная привязанность к матери и боязнь житейских проблем. Но эти мотивы были выявлены во время сеансов психоанализа, проведенных со мной. Он только что завершил учебу, получил работу на большом заводе, и перед ним стояли проблемы, типичные для молодого человека на пороге возмужания. В письме с просьбой о встрече он писал: „Мне кажется, что эта фаза моей жизни особенно важна и значима. Я должен решить, предпочесть ли мне гарантированную стабильность в жизни при неразвитом сознании или же отважиться пойти еще неведанным путем, возложив на него большие надежды“. Выбор, перед которым он стоял, заключался в том, оставаться ли одиноким, колеблющимся и непрактичным юношей или стать самостоятельным и ответственным взрослым мужчиной.
    
Генри сказал мне, что предпочитает книги обществу; он чувствовал себя скованно среди людей и часто мучился сомнениями по поводу своих поступков. Он был хорошо начитан для своего возраста и склонялся к эстетическому интеллектуализму. Начав с атеизма, он прошел через ревностный протестантизм, но в конечном счете его религиозные убеждения стали совершенно нейтральны. Он выбрал техническое образование, понимая, что имеет способности к математике и геометрии. Ум у него был логический, приспособленный к естественным наукам, но была у него и склонность к иррациональному и мистическому, в чем он не хотел признаться даже самому себе. За два года до начала сеансов Генри был помолвлен с девушкой-католичкой, жившей ранее во Франции и некоторое время в Швейцарии. Он охарактеризовал ее как очаровательную, деловую и очень инициативную. Тем не менее, он не был уверен, сможет ли взять на себя ответственность брачных уз. Поскольку он был мало знаком с девушками, то думал, что для него может быть лучше подождать с женитьбой или даже остаться холостяком, посвятив жизнь науке. Его сомнения были достаточно сильны, чтобы помешать принятию решения; ему надо было сделать еще один шаг к зрелости, чтобы почувствовать себя уверенно. Хотя в Генри слились качества обоих его родителей, он был явно в мать. Сознательно он отождествлял себя со своей реальной (или „светлой“) матерью, олицетворяющей высокие идеалы и интеллектуальные амбиции. Но подсознательно он был глубоко во власти темных аспектов своей сыновьей привязанности. Его подсознание держало в путах его эго. Вся четкость его мышления, все усилия найти твердую позицию чисто рациональным путем не помогали продвинуться дальше умозрительных построений.
    
Необходимость избавиться от „материнской тюрьмы“ выражалась во враждебном отношении к его реальной матери и в неприятии „внутренней матери“ как символа женской стороны подсознания. Но внутренняя сила стремилась удержать его в состоянии детства, сопротивляясь всему, что влекло его к внешнему миру. Даже привлекательность его невесты была недостаточной для того, чтобы освободить его от материнских уз и тем самым помочь ему найти себя. Он не понимал, что его внутренний стимул к росту (который он сильно ощущал) содержал в себе необходимость отдалиться от матери.
    
Моя аналитическая работа с Генри продолжалась девять месяцев, В общей сложности получилось тридцать пять сеансов, на которых он поделился содержанием своих пятидесяти снов. Такой короткий курс психоанализа вовсе не характерен. Он возможен лишь тогда, когда заряженные энергией сны, подобные снам Генри, ускоряют процесс развития. Конечно, с точки зрения теории Юнга, продолжительность времени, необходимого для успешного анализа, не задается каким-либо правилом. Все зависит от готовности личности осознать скрытые факты и от сложности материала подсознания. Подобно большинству интровертов Генри вел довольно однообразный образ жизни. Днем он был целиком поглощен работой, а вечерами иногда развлекался с невестой или друзьями, с которыми любил вести литературные дебаты. Довольно часто он оставался дома, погруженный в книги или собственные мысли. Хотя мы регулярно обсуждали события его повседневной жизни, а также его детство и юность, мы обычно довольно быстро переходили к обсуждению снов и проблем его внутренней жизни. Было необычно наблюдать, с какой силой в его снах отражалась неотложная потребность в духовном развитии.
    
Я должна откровенно сказать, что не все описанное здесь было рассказано Генри. В ходе психоанализа всегда необходимо сознавать, какой взрывоопасной силой могут обернуться для сновидца символы его сновидений. Если пролить слишком яркий свет на них, то это может встревожить сновидца и тем самым вызвать в нем в качестве защитной реакции стремление их рационализировать.
    
Или породить такое состояние, что разбор снов станет невозможным и начнется глубокий психический кризис. Изложенные ниже и прокомментированные сны ни в коей мере не являются всеми снами, которые видел Генри за время проведения сеансов. Я рассмотрю лишь несколько наиболее важных, оказавших воздействие на его развитие.
    
В начале нашей работы обнаружились воспоминания детства, имеющие важное символическое значение. Самое раннее из них относится к периоду, когда Генри было четыре года; „Однажды утром мне позволили пойти с мамой в булочную, и там я получил рогалик от жены булочника. Я не съел его, а с гордостью нес в руке. Присутствовали только моя мама и жена булочника, так что я был единственным мужчиной“. Такие рогалики в народе называют „лунными зубами“, и этот символический намек на луну подчеркивает доминирующую силу женщины — силу, воздействие которой, видимо, ощущал мальчик и которой он мог с гордостью противостоять как „единственный мужчина“.
    
Другое воспоминание детства относится к периоду, когда ему шел пятый год Оно касается сестры Генри, которая пришла домой после экзамена в школе и увидела, что он строит игрушечный амбар. Амбар был сделан из деревянных кубиков в форме квадрата, окруженного забором, выглядевшим словно крепостная стена замка. Генри был доволен своим сооружением и с вызовом сказал сестре „Ты только начала ходить в школу, а уже отдыхаешь“. На это она ответила, что у него весь год как выходной. Такой ответ не на шутку потряс мальчика. Он почувствовал себя глубоко задетым тем, что его строительный успех не был воспринят серьезно. Даже много лет спустя Генри не забыл горечь обиды и несправедливости по поводу неприятия его постройки. Его проблемы более позднего возраста, касающиеся утверждения мужественности и конфликта между реальными и фантастическими ценностями, уже были видны в его ранних переживаниях. Эти проблемы просматриваются также и в образах его первого сна.
   
   
    
     
Первый сон
    
    
Через день после первого визита ко мне Генри увидел следующий сон:
    
„Я был на загородной прогулке с экскурсионной группой незнакомых мне людей. Мы шли в Циналротхорн. Вышли мы из Самадена и, пройдя около часа, остановились на привал, во время которого устроили театральную постановку. Мне не дали никакой роли, пришлось довольствоваться зрительской. Я особенно запомнил одну исполнительницу—молодую женщину в длинном развевающемся платье, исполнявшую патетическую роль. В полдень я захотел пойти на перевал. И поскольку все другие решили остаться, пошел один, оставив снаряжение. Я оказался на прямо противоположной стороне долины и полиостью потерял ориентировку. Хотел было вернуться к своей компании, но не знал, на какой склон горы забираться. Мне некого было спросить об этом. В конце концов встретившаяся старушка указала дорогу, по которой следовало идти.
    
Затем я поднялся с другой стороны, не откуда шла наша группа утром. Чтобы вернуться к ней, мне нужно было повернуть вправо и затем идти вдоль горного склона. Я шел вдоль ограды фуникулера по правой стороне. Слева от меня непрерывно проносились мимо вагончики, в каждом из которых скрывался маленький надутый человечек в синем костюме. Какой-то голос сказал, что они мертвые. Я боялся вагончиков, приближавшихся сзади, и постоянно оглядывался назад, чтобы на меня не наехали. Но мое беспокойство оказалось напрасным. В месте, где я должен был повернуть направо, были люди, ожидавшие меня. Они повели меня в гостиницу. Начался ливень. Я сожалел, что со мной не оказалось снаряжения — рюкзака и мотоцикла, но мне сказали, чтобы я не забирал эти вещи до следующего утра, и я послушался“.
    
В проведении психоанализа д-р Юнг придавал большое значение первому сну пациента, потому что, по его мнению, он часто имеет характер предвосхищения. Решение обратиться к психоаналитику обычно сопровождается эмоциональным потрясением, возбуждающим глубокие психические уровни, в которых рождаются архетипическис символы. Вот почему первые сны часто представляют „коллективные образы“, которые намечают перспективу для комплексного анализа и позволяют психотерапевту заглянуть в глубь душевных конфликтов сновидца.
    
Что говорит нам приведенный выше сон о будущем развитии Генри? Прежде всего следует изучить некоторые ассоциации, приведенные самим Генри. Деревня Самаден была местом жительства Юрга Дженача, знаменитого в XVII веке швейцарского борца за свободу. „Театральная постановка“, упоминавшаяся во сне, напомнила ему о романс Гете „Годы учения Вильгельма Мейстера“, который очень нравился Генри. В женщине он увидел сходство с персонажем картины швейцарского художника XIX века Арнольда Беклина „Остров смерти“. „Мудрая старушка“, как он называл ее, явно ассоциировалась, с одной стороны, с его психоаналитиком, а с другой — с горничной из пьесы Д Б. Пристли „Они пришли в город“. Фуникулер напомнил ему амбар с крепостными стенами, который он построил в детстве.
    
Сон Генри описывает „экскурсионный поход за город“ (разновидность пешего туризма), что поразительно перекликается с решением Генри начать посещать сеансы психоанализа. Процесс инициации часто символизируется путешествием, предпринимаемым для открытия невиданных стран. Такое путешествие описывается Джоном Буньяном в „Пути пилигрима“, а также в „Божественной комедии“ Данте. „Путешественник“ в поэме Данте подходит в поисках дороги к горе, на которую хочет взобраться. Но, увидев трех странных животных (мотив, который также появляется в одном из более поздних снов Генри), он вынужден спуститься в долину, а затем в преисподнюю. (Позднее он все-таки поднимается к чистилищу и в конце концов попадает в рай). Исходя из этой аналогии, можно предсказать, что Генри предстоит пережить сходный период потери ориентации и блужданий в одиночку. Первая часть этого жизненного путешествия, олицетворяемая восхождением на гору, является восхождением от подсознания к возросшей зоркости эго, то есть к выросшему сознанию.
    
Как исходный пункт похода упомянута деревня Самаден. Как раз в этом месте Дженач (которого можно принять за воплощение стремления к свободе в подсознании Генри) начал свою кампанию за освобождение швейцарского района Велтлин от французов. Дженач имел и другие сходные с Генри черты. Он тоже был протестантом, влюбившимся в девушку-католичку, и, подобно Генри, обратившемуся к психоаналитику, чтобы освободиться от привязанности к матери и страха перед жизнью, также боролся за освобождение. Это можно истолковать как благоприятное предзнаменование будущего успеха Генри в обретении свободы. Цель упомянутой прогулки — Циналротхорн — гора в Западной Швейцарии, о которой он не имел представления. Значение слога „рот“ (красный) в слове „Циналротхорн“ затрагивает эмоциональную проблему Генри. Красный цвет обычно символизирует чувство или страсть; здесь он указывает на значимость чувств, не развитых у Генри в достаточной мере. А значение слога „хорн“ (рог) напоминает рогалик, который Генри в детстве получил в булочной.
    
После короткого перехода объявлен привал, и Генри может вернуться к пассивности, характерной для его натуры. Эта особенность подчеркнута упоминанием о „театральной постановке“. Посещение театра, являющегося имитацией реальной жизни, является обычным способом уклонения от активной роли в драме жизни. Зритель может сопереживать событиям, разворачивающимся на сцене, продолжая потакать своим фантазиям. Такой вид отождествления позволял грекам испытывать состояние катарсиса, имеющее подобие в психодраме, изобретенной американским психиатром Дж. Л. Морено и до сих пор применяемой в терапевтических целях. По всей видимости, схожий процесс развития происходил в душе Генри, когда его ассоциации вызвали воспоминания о Вильгельме Мейстере — персонаже романа Гете, описывающего возмужание молодого человека.
    
Неудивительно и то, что на Генри произвела впечатление и романтическая внешность девушки. Она напоминает ему мать и одновременно олицетворяет женское начало в его подсознании. Связь, которую Генри ощутил между ней и картиной Беклина „Остров смерти“, указывает на его депрессивное настроение, так хорошо переданное на полотне, где изображена напоминающая священника человеческая фигура в белом одеянии, которая правит лодкой, перевозящей гроб на остров. Мы имеем здесь важный двойной парадокс. Кажется, что нос лодки направлен в противоположную от острова сторону, а „священник“ представлен лицом неопределенного пола. В ассоциативном восприятии Генри эта фигура явно гермафродитическая. Этот двойной парадокс совпадает с двойственностью Генри; противоположности в его душе все еще слишком расплывчаты для их четкого разделения.
    
После подобной интермедии спящий Генри внезапно осознает, что уже полдень и ему необходимо продолжить свой путь. Поэтому он вновь отправляется на перевал. Горный перевал — это хорошо известный символ „переходного состояния“, ведущего от прежнего типа мышления к новому. Генри должен идти один. Для его эго важно выдержать предстоящее испытание без какой-либо помощи. Поэтому он идет без снаряжения, и это символизирует, что багаж его интеллекта стал обременителен или что ему следует изменить привычную реакцию на окружающее.
    
Но он не достигает перевала, теряет ориентировку и оказывается снова в долине. Эта неудача показывает, что в то время как эго Генри решается на активность, другие составляющие его психики (представленные остальными членами компании) остаются в прежнем состоянии пассивности и отказываются сопровождать эго (когда человек видит во сне себя самого, это обычно символизирует его сознательное эго; а другие персонажи означают мало известные или совсем не известные, неосознанные качества его психики).
    
Генри оказывается в ситуации, где он беспомощен, но стыдится признаться в этом. В этот момент он встречает старушку, и она указывает верный путь. Ему ничего не остается, как принять ее совет. Приходящая на помощь старушка является хорошо известным символическим образом мифов и сказок, обозначающим мудрость вечной женской натуры. Будучи рационалистом, Генри колеблется, принимая от нее помощь, поскольку это потребует Sacrincium intеllectus — пожертвовать или отказаться от рационального образа мышления. (Это требование к Генри будет часто выдвигаться в более поздних снах). Такое жертвоприношение неизбежно: оно относится к его участию в сеансах психоанализа и к повседневной жизни.
    
Старушка вызвала у него ассоциацию с горничной из пьесы Пристли о новом „сказочном“ городе (может быть, по аналогии с Новым Иерусалимом Апокалипсиса), в который герои пьесы могут войти только после ритуала посвящения во взрослые. Эта ассоциация, похоже, показывает, что Генри интуитивно понимал эту конфронтацию как нечто решающее для него. Горничная в пьесе Пристли говорит, что в городе „ей обещали собственную комнату“. Там она будет самостоятельной и независимой, к чему и стремится Генри.
    
Если человек с таким техническим складом ума, как у Генри, сознательно хочет стать на путь духовного развития, он должен быть готов поменять свои прежние взгляды. Вот почему, следуя совету старушки, он должен начать восхождение с другого места. Только тогда он сможет понять, на каком уровне надо свернуть, чтобы добраться до группы, которую он покинул, то есть прийти к другим составляющим своей психики. Он идет вдоль ограды фуникулера (мотив, который, вероятно, отражает его техническое образование), держась правой стороны, являющейся стороной сознания. (В истории символов правая сторона обычно представляет область сознания, а левая — подсознания). Слева от него бегут маленькие вагончики, в каждом из которых спрятан маленький человечек. Генри опасается, что незамеченный вагончик, бегущий вверх, может ударить его сзади. Его беспокойство оказалось напрасным, но это показывает, что Генри боится того, что находится, так сказать, позади его эго.
    
Надутые, одетые в синее люди, вероятно, символизируют бесплодные рациональные мысли, возникающие машинально. Синий цвет часто означает функцию мышления. Тогда как люди могут означать идеи или подходы, развеявшиеся на интеллектуальных высотах, где воздух слишком разрежен. Они могут также обозначать лишенные жизни составляющие психики Генри. В его сне звучит комментарий по поводу этих людей: „Какой-то голос сказал, что они мертвые“. Генри один. Чьи же это слова? Это имеет огромное значение. Д-р Юнг отождествлял появление голоса в сновидениях с вмешательством Самости. Он выражает знание, корни которого лежат в коллективных основах психики. То, что скажет голос, не подлежит обсуждению.
    
Понимание того, что Генри постиг „безжизненность“ формул, к которым он был слишком привязан, означает поворотный пункт в сновидении. Он в конце концов достиг нужного места, чтобы отправиться в новом направлении: направо (осознанное направление) — к сознанию или внешнему миру. Там он обнаруживает ждущих его людей, то есть он готов осознать ранее не известные аспекты своей личности. Поскольку его эго самостоятельно преодолевает встретившиеся опасности, что ведет к достижению большей зрелости, он может присоединиться к группе (то есть к коллективу) и обрести кров и пищу.
    
Потом начинается ливень, снимающий напряжение и повышающий плодородие земли. В мифологии дождь часто воспринимался как „любовный союз“ неба и земли. В Элевсинских мистериях, например, после очищения водой к небесам обращались с призывом: „Да будет дождь!“ А землю призывали: „Будь плодородной!“ Это понималось как священный брак богов. Таким образом, можно сказать, что дождь — это „растворение“ в буквальном смысле слова.
    
Спустившись вниз, Генри снова сталкивается с коллективными ценностями, представленными рюкзаком и мотоциклом. Он прошел через фазу укрепления своего самосознания, доказав, что может настоять на своем, и вновь обрел потребность в контактах с обществом. Однако он принимает предложение своих друзей подождать и забрать вещи на следующее утро. Таким образом, он второй раз следует советам, приходящим извне: в первый раз — совету старушки, то есть подчиняется некой субъективной силе, архетипическому персонажу; второй раз — коллективному стереотипу. Сделав этот шаг. Генри минует еще один этап на пути к зрелости.
    
Как предвосхищение того внутреннего развития, которое Генри рассчитывал обрести путем психоанализа, этот сон был исключительно обещающим. Конфликтующие противоположности, держащие душу Генри в напряжении, были изображены весьма отчетливо: с одной стороны, его осознанная потребность к росту, и тенденция к пассивному созерцанию — с другой. Кроме того, трогательный образ девушки в белых одеждах (представляющий чувствительность Генри и его романтические настроения) контрастирует с вздувшимися трупами в синих костюмах (символизирующими бесплодие его интеллектуальной сферы). Однако преодоление этих препятствий и достижение равновесия между ними станут возможными для Генри только после весьма суровых испытаний.
   
   
    
     
Боязнь подсознания
    
    
Проблемы, встретившиеся в первом сновидении Генри, проявились впоследствии и в других снах: это колебания между активностью мужского начала и пассивностью женского и тенденция прятаться за интеллектуальным аскетизмом. Он боялся мира, но мир притягивал его. Главным образом, он боялся брачных уз, означавших необходимость ответственного отношения к женщине. Такая двойственность часто встречается на пороге возмужания. Хотя по своим годам Генри миновал эту фазу, его внутренняя зрелость не соответствовала возрасту. Это часто встречается у интровертов с их страхом перед реальностью и внешней жизнью.
    
Четвертый сон, увиденный Генри, ярко иллюстрирует его психологическое состояние:
    
„Мне кажется, будто я видел этот сон бесконечно много раз. Военная служба, кросс на длинную дистанцию. Я бегу один по своему маршруту. Я никак не добегу до финиша. Буду ли я последним? Маршрут мне хорошо знаком, будто я видел его наяву. Старт в роще, на поляне, покрытой сухими листьями. Местность мягко спускается к идиллическому ручейку, который так и приглашает путника сделать привал. Потом пыльный сельский тракт. Он ведет к Хомбречтикону — деревеньке вблизи горного озера в окрестностях Цюриха. Берега ручья вес в ивах, как на картине Беклина, на которой бредет задумчивая фигура. Наступает ночь. В деревне я спрашиваю, как выйти на маршрут. Мне говорят, что через семь часов дорога приведет к перевалу. Я внутренне собираюсь и продолжаю свой путь“.
    
Однако на этот раз у сна другой конец:
    
„После заросшего ивами ручья я попадаю в лес. Там натыкаюсь на косулю, она убегает. Я горжусь, что заметил ее. Косуля появилась с левой стороны, я поворачиваюсь направо и вижу трех странных существ — полусвиней, полусобак с лапами как у кенгуру. Их морды почти одинаковы, а уши длинные и обвислые, как у собак. Может быть, это переодетые люди. Когда я был мальчиком, я однажды нарядился в цирковой костюм, изображающий осла“.
    
Начало этого сна и первый сон Генри удивительно схожи. Снова появляется сказочная женская фигура, а обстановка ассоциируется с другой картиной Бсклина. Это картина „Осенние раздумья“, что наряду с сухими листьями, упомянутыми выше, подчеркивает осеннее элегичное настроение. Очевидно, этот внутренний пейзаж, передающий меланхолию Генри, очень близок ему. Он снова в коллективе, но на этот раз вместе с друзьями по военной службе участвует в кроссе.
    
Всю эту ситуацию (как, впрочем, и воинскую службу) можно рассматривать как символ судьбы среднего человека. По словам Генри, она олицетворяет саму жизнь. Но сновидец, не желая приспосабливаться к ней, движется один, что, судя по всему, всегда было характерно для Генри. Вот почему у него складывается впечатление, что все происходит будто наяву. Его мысль, что он никогда не добежит до финиша, указывает на обостренное чувство неполноценности и неверие в победу на длинной дистанции.
    
Его путь ведет в Хомбречтикон. Это слово напоминает об его тайных планах вырваться из дома (слог „horn“ означает „home"—дом, а слог „brеch“ — „break“, то есть порывать), но поскольку ему не удается сделать это, он снова, как и в первом сне, теряет ориентацию и вынужден спрашивать дорогу.
    
Сны уравновешивают с большей или меньшей точностью состояния ума, характерные для сновидца во время бодрствования. Романтический женственный образ осознанного идеала Генри балансируется появлением во сне странных женоподобных животных. Инстинктивное начало в Генри передается чем-то женственным.
    
Лес представляет область подсознания — темное место, где обитают животные. Сначала появляется, но лишь на мгновение, косуля — символ женской застенчивости, пугливости, невинности. Затем Генри видит трех животных со странной, отталкивающей внешностью. Они, вероятно, представляют неструктурированную инстинктивность—этакую мешанину из инстинктов, содержащую сырье для дальнейшего развития. Их необычность в том, что они практически безлики, а значит, лишены малейших проблесков сознания. У многих людей свинья ассоциируется с грязной сексуальностью. (Цирцея, например, превращала мужчин, возжелавших ее, в свиней). Собака может ассоциироваться с верностью, хотя и с распущенностью тоже—из-за неразборчивости в выборе партнеров. А кенгуру всегда олицетворяет материнство и нежную заботу о детенышах.
    
Эти животные представляют лишь зачаточные черты личности, да и то беспорядочно перемешанные. „Исходный материал“ в алхимии часто символизировался такими сказочными чудовищами — гибридами различных животных. С точки зрения психологии они, видимо, символизируют первоначальное состояние полного отсутствия сознания, из которого зарождается индивидуальное эго, начиная свое развитие к зрелости.
    
Боязнь чудовищ у Генри проявляется в попытке придать им видимость безвредности. Он хочет убедить себя, что они лишь люди, нарядившиеся, как он в детстве, на маскарад. Его беспокойство естественно. Человек, обнаруживающий внутри себя таких чудищ, олицетворяющих отдельные черты своего подсознания, имеет основания для страха.
    
Другой сон также свидетельствует о страхе Генри перед глубинами подсознания.
    
„Я — юнга на паруснике. Как это ни странно, паруса наполнены, несмотря на абсолютный штиль. Моя задача — держать трос, крепящий мачту. Довольно странно, что ограждение палубы — это стена, покрытая каменными плитами. Все это сооружение лежит точно на границе между водой и одиноко плывущим парусным судном. Я крепко держусь за трос (не за мачту), мне запрещено смотреть на воду“.
    
В этом сне Генри находится в психологически пограничной ситуации. Ограждение защищает его и закрывает ему обзор. Ему запрещено смотреть в воду (где он может обнаружить неизвестные силы). Все эти образы отражают его сомнения и страх.
    
Человек, испытывающий, подобно Генри, страх перед посланиями из глубин своего „я“, так же боится женского начала в самом себе, как и реальных женщин. То, очарованный, он стремится к женщине, то, напуганный, спешит исчезнуть, чтобы не стать се „жертвой“. Он не осмеливается показать возлюбленной (то есть идеализированному партнеру) свою животную сексуальность. Как типичное следствие привязанности к матери, Генри испытывает сложность общения с одной и той же женщиной как в эмоциональном, так и в чувственном плане. Его сны приносят неоднократные свидетельства его желания освободиться от этой дилеммы. В одном сновидении он был „монахом, выполняющим секретное задание“. В другом — инстинкты заманили его в публичный дом:
    
„Вместе с сослуживцем по воинской части, имеющим опыт по части любовных похождений, я оказался в незнакомом городе на темной улице в очереди перед каким-то домом. Вход был только для женщин, поэтому в фойе мой друг надел небольшую карнавальную женскую маску и поднялся наверх по лестнице. Возможно, я сделал то же самое, но отчетливо не помню“.
    
Решение, предлагаемое этим сном, возможно, и удовлетворит любопытство Генри, но только ценой обмана. Как мужчине, ему не хватает храбрости войти в дом, который является, судя по всему, борделем. Только избавившись от 1 своего мужского начала, он может заглянуть в этот мир, запретный для его сознания. Сон, однако, не говорит нам о том, решился ли Генри войти. Он еще не преодолел свою скованность—понятная неудача, если принять во внимание возможные последствия от посещения подобного заведения.
    
Приведенный сон, на мой взгляд, указывает на гомоэротичсскую предрасположенность Генри: ему кажется, что женская маска сделала бы его привлекательным для мужчин. Эта гипотеза подтвердилась следующим сном:
    
„Я увидел себя снова мальчиком пяти или шести лет. Мой друг тех дней рассказывает, каким непристойным делом он занимался с директором завода. Мой друг положил свою правую руку на пенис этого мужчины, чтобы погреть его и одновременно погреть собственную руку. Директор был близким другом моего отца, которого я обожал за широту взглядов и разносторонность его натуры. Но мы смеялись над ним, как над „вечным юношей““.
    
Для детей такого возраста эротическая игра гомосексуальной направленности — обычное явление. То, что Генри до сих пор возвращается к ней во сне, свидетельствует о сопряженности у него подобных влечений с чувством вины и, следовательно, о сильном их подавлении. Все это связано с его глубоко лежащим страхом крепко „привязаться“ к какой-либо женщине. Другой сон и вызванные им ассоциации наглядно демонстрируют этот конфликт
    
„Я принимаю участие в свадебной церемонии незнакомой пары. Утром небольшой свадебный кортеж возвращается с празднества — молодожены, шафер и подружка невесты; они входят в большой двор, где я жду их. Мне показалось, что молодые уже поссорились, и свидетели тоже. В конце концов они нашли выход — мужчины и женщины уходят порознь“.
    
Генри пояснял: „Вы видите здесь войну полов, как ее описывает Жироду“. Затем он добавил: „Дворец в Баварии, внутренний двор которого я и увидел во сне, стал последнее время обезображен в результате временного расселения в нем бедняков Побывав там, я задался вопросом, не лучше ли сводить концы с концами на красивейших античных руинах, чем вести активную жизнь в окружении уродств большого города. Я также подумал, когда был свидетелем на свадьбе у одного знакомого, долго ли продлится его брак, потому что его невеста произвела на меня неприятное впечатление“.
    
Стремление удалиться от активных ролей к интроверсии, боязнь неудачного брака, переживаемая во сне отчужденность полов—все это безошибочные симптомы сомнений, находящихся под покровом сознания Генри.
   
   
    
     
Святой и проститутка
    
    
Психическое состояние Генри было с наибольшей точностью отображено в следующем сне, раскрывшем его боязнь примитивной чувственности и его желание укрыться от нее в своего рода аскетизме. Это показывает, в каком направлении пошло его развитие. Вот почему это сновидение будет проанализировано более подробно.
    
„Я на узкой горной тропинке. Слева внизу — пропасть, справа — стеной нависает скала. В скале выбито несколько пещер-убежищ для укрытия одиноких путников от непогоды. В одной изних полускрытно живет проститутка. Странно, что я вижу ее сзади, со стороны скалы. У нее рыхлое и бесформенное тело. Я с любопытством разглядываю ее и трогаю за ягодицы. Внезапно мне кажется, что это не женщина, а мужчина.
    
Это же существо выступает затем в роли святого. На его плечи наброшено короткое пальто пурпурного цвета. Он спускается вниз по тропинке и заходит в другую, более просторную пещеру, обставленную грубо отесанными стульями и скамейками. С надменным видом он выгоняет оттуда всех присутствующих, в том числе и меня. Затем заходят и располагаются его последователи“,
    
Образ проститутки вызвал у Генри ассоциацию с „Венерой из Виллендорфа“ — археологической находкой эпохи палеолита, представляющей из себя небольшую резную фигурку пышнотелой женщины—возможно, богини природы или плодородия. Затем он добавил:
    
„Впервые я услышал о том, что прикосновение к ягодицам является ритуалом плодородия, когда совершал поездку по району Валлис (кантон французской Швейцарии), где посетил древние кельтские могилы и раскопки. Там мне рассказали, что здесь когда-то был гладкий склон, выложенный плитками и намазанный самыми различными снадобьями. Бесплодные женщины съезжали по нему, как с горки, раздевшись, чтобы избавиться от бесплодия“. Пальто „святого“ было прокомментировано Генри следующим образом: „У моей невесты есть жакет сходного покроя, но белого цвета. В вечер накануне сновидения мы ходили на танцы, и она надела этот белый жакет. С нами была ее подруга в пурпурном жакете, который мне понравился больше“.
    
Если принимать сновидения не за картину исполнения желаний (как учил Фрейд), а за „самовыражение подсознания“, как считал Юнг, то следует признать, что психическое состояние Генри вряд ли можно было бы отразить лучше, чем в образе „святого“, встретившегося в упомянутом сне.
    
Генри — „одинокий путник“ на узкой тропе. Но (может быть, благодаря сеансам психоанализа) он уже на пути вниз с негостеприимных высот. Слева, со стороны подсознания, путь ограждает жуткая пропасть. Справа, со стороны сознания, путь блокирует застывшая каменная стена его взглядов. Но в пещерах (которые, быть может, представляют, так сказать, неосознаваемые участки в сфере сознания Генри) можно укрыться от непогоды или, другими словами, передохнуть, когда внешнее напряжение становится слишком угрожающим.
    
Пещеры — это плод целенаправленной человеческой работы: „вгрызания“ в скалу. В некоторой степени они напоминают провалы, образующиеся в сознании, когда способность к сосредоточению достигает предела и рассеивается, что позволяет всяческим фантазиям легко заполнять голову. В такие моменты могут открыться необычнейшие вещи, вводящие в глубинные основы психики и озаряющие на мгновение те области подсознания, где игра воображения не знает границ. Более того, пещеры в скалах могут олицетворять лоно Земли-Матери, таинственные пустоты, где происходит преображение и возрождение.
    
Таким образом, данный сон, судя по всему, представляет интровертный уход Генри в себя, когда мир вокруг становится слишком тяжел для него; уход в себя как в некую „пещеру“ в сознании, где он может предаваться своим фантазиям. Такая интерпретация также объясняет, почему он видит женскую фигуру, воплощающую присущие его психике черты женственности. Бесформенная, мягкотелая, полускрытая — проститутка олицетворяет в его подсознании подавленный образ женщины, к которой Генри никогда и не приблизился бы в реальной жизни. Видимо, такие женщины для него всегда являлись абсолютным табу, несмотря на тайное восхищение ими (в противоположность слишком почитаемой матери), что характерно для мужчин с материнским комплексом.
    
Идея свести отношения с женщиной к чисто животным и чувственным, исключив иные, часто бывает соблазнительна для таких молодых людей. Тогда его душа и сердце не затрагиваются, а значит, он остается в конечном счете „верным“ своей матери. Вот так однажды установленное матерью табу на связь с любой другой женщиной действует, несмотря ни на что, в психике сына.
    
Отойдя, судя по всему, до конца в глубь пещеры (своих фантазий), Генри видит проститутку только со спины. Он не смеет заглянуть ей в лицо. Но „со спины“ означает также со стороны ягодиц — той части тела, которая меньше всего отличается у человека и животных (и стимулирующей чувственную активность мужчин). Прикасаясь к ягодицам проститутки, Генри подсознательно осуществляет своего рода ритуал плодородия, аналогичный тем, что практикуются во многих первобытных племенах. Наложение рук используется при лечении, таким же образом прикосновение руки может иметь смысл предохраняющего или несущего проклятие жеста. Затем во сне возникает мысль, что этот персонаж все-таки не женщина, а мужчина-проститут. То есть образ становится гермафродитическим, подобно многим мифологическим персонажам (и подобно священнику в первом сне). Неуверенность в отношении собственного пола часто наблюдается в период полового созревания — вот почему гомосексуальность в юности не считается чем-то необычным. Не является это исключением и для Генри с учетом структуры его психики, что подтверждают и его предыдущие сны.
    
Подавление подобных мыслей (равно как и неуверенность в вопросах пола) могло стать причиной путаницы относительно пола проститутки. Женщина, притягивающая и одновременно отталкивающая сновидца, сначала превратилась в мужчину, а затем в святого. Второе превращение полностью лишает этот персонаж сексуальности и подразумевает, что избежать реальности секса можно лишь одним способом: ведя аскетический и святой образ жизни, отвергая желания плоти. Такие неожиданные и захватывающие преображения обычны для сновидений: нечто обращается в свою противоположность (как проститутка—в святого), словно для того, чтобы показать, что даже крайние противоположности могут, трансмутировав, поменяться местами.
    
При разборе сна Генри также сообщил, что пальто святого показалось ему имеющим какую-то значимость. Пальто часто символизирует маску (у Юнга — „личина“), в которой индивидуум является окружающим. Это делается с тем, чтобы, во-первых, произвести определенное впечатление на людей, и, во-вторых, скрыть свой внутренний мир от чужих любопытных глаз. Личина, которой Генри наделяет святого из сна, говорит нам об его отношении к невесте и ее подруге. Цвет пальто у святого тот же, что у жакета подруги невесты, понравившегося Генри, а его покрой — как у жакета невесты. Это может означать, что подсознание Генри стремилось придать элемент святости обеим женщинам, чтобы защитить себя от их женской привлекательности. К тому же цвет пальто — красный, что, как отмечалось выше, традиционно символизирует чувство и страсть. Таким образом, духовность этого святого приобретает эротическую окраску — нередко встречающееся сочетание у мужчин, подавляющих свою сексуальность и старающихся полагаться исключительно на свой „дух“ или здравый смысл.
    
Однако для молодого человека такое бегство из мира плоти не естественно. В первой половине жизни следует научиться принимать свою сексуальность как. должное, ибо она необходима для сохранения и продолжения человеческого рода. Судя по всему, анализируемый сон напоминает Генри как раз об этом.
    
Покинув пещеру, святой направляется вниз по тропинке (спускаясь с вершин в долину) и заходит во вторую пещеру, где стоят грубо отесанные лавки и стулья, что напоминает об укрытиях ранних христиан, в которых они молились или спасались от преследования. Эта пещера выглядит как целебное и святое место — место медитации и тайного преображения земного в небесное, плотского в духовное. Генри не позволяют следовать за святым, а выгоняют из пещеры со всеми присутствующими (то есть вместе с его подсознательными образованиями). Вероятно, Генри и всем, кто не из числа последователей святого, было сказано, чтобы они жили снаружи. Сон как будто говорит, что Генри должен сначала преуспеть во внешней жизни, прежде чем сможет погрузиться в религиозную или духовную сферу. Похоже, что образ святого символизирует еще и Самость (в почти не различимом, зачаточном виде), но Генри еще недостаточно зрел, чтобы тесно контактировать с ней.
   
   
    
     
Сеансы психоанализа: дальнейшее развитие
    
    
Несмотря на первоначальный скептицизм и внутреннее сопротивление, Генри начал проявлять живой интерес к процессам, идущим в его психике. Он был явно под впечатлением своих сновидений, которые, по-видимому, уравновешивали его сознательную жизнь, помогая ее осмыслить и разобраться в природе присущих ему раздвоенности, колебаний и пассивности.
    
Через некоторое время появились сны с более позитивным содержанием, указывающие, что Генри на верном пути. Спустя два месяца после начала сеансов он рассказал о следующем сне:
    
„В гавани небольшого поселка недалеко от моего дома на берег окрестного озера поднимали локомотивы и грузовые вагоны, затопленные во время минувшей войны. Сначала подняли большой цилиндр, напоминающий котел локомотива. Затем огромный, весь в ржавчине вагон. Общая картина представляла ужасное, но романтическое зрелище. Извлеченные предметы предстояло вывезти по железной дороге с соседней станции. Затем дно озера превратилось в зеленую лужайку“.
    
Мы видим здесь у Генри заметное внутреннее продвижение. Локомотивы (символизирующие, по всей видимости, энергию и динамичность) были „затоплены“, то есть погружены в подсознание, но теперь они поднимаются на дневной свет. Вместе с локомотивами поднимаются и вагоны, в которых можно перевозить различные ценные грузы (качества психики). Теперь, когда эти „предметы“ снова стали доступны сознанию Генри, он сможет понять, сколько активной энергии может быть в его распоряжении. Преображение темного дна озера в лужайку подчеркивает потенциал его позитивной деятельности.
    
В своем „путешествии в одиночку“ к зрелости Генри иногда получал помощь от своего женского начала. В двадцать четвертом сне он встречается с девушкой-горбуньей:
    
„Я иду в школу вместе с незнакомой молодой девушкой небольшого роста с изящной внешностью, но обезображенной горбом. Многие другие ученики также заходят в здание школы. Но они расходятся по классам перед уроком пения, а мы с девушкой садимся за маленький квадратный стол, и она дает мне индивидуальный урок пения. Я чувствую к ней порыв жалости и поэтому целую ее в губы. При этом я сознаю, что тем самым я нарушаю верность невесте, хотя этот поступок можно и оправдать“.
    
Пение—это один из способов непосредственного выражения чувств. Но Генри (как мы видели) опасается своих чувств, он знает их лишь в идеализированной юношеской форме. Тем не менее, в этом сне его учат петь (что означает „чувствовать“), причем за квадратным столом. Стол с его четырьмя равными сторонами, олицетворяет мотив „четырехуровневости“, часто символизирующий завершенность Таким образом, привязка пения к квадратному столу означает, скорее всего, что Генри должен „включить“ свою чувственную сторону, чтобы достичь психической целостности. Фактически урок пения усиливает его чувства, и он целует девушку в губы. Тем самым он в определенном смысле привязался к ней (иначе он не испытывал бы чувства неверности); он понял, как обходиться с „женщиной внутри себя“.
    
Следующий сон показывает, какая роль отведена этой маленькой горбунье во внутреннем развитии Генри:
    
„Я в незнакомой мужской гимназии. Во время уроков я тайком пробрался туда — не знаю зачем. Я прячусь в комнате за небольшим квадратным шкафом. Дверь в коридор полуоткрыта. Я боюсь, что меня найдут. Мимо проходит кто-то взрослый, не замечая меня. Тут заходит маленькая горбунья и сразу же обнаруживает меня. Она вытаскивает меня из укрытия“.
    
В обоих снах не только появляется одна и та же девушка, но и происходит это в одном и том же месте — в школе. В каждом случае Генри должен научиться чему-то такому, что поощряет его развитие. Судя по всему, он предпочел бы удовлетворить свою тягу к знаниям, оставаясь незамеченным и играя пассивную роль.
    
Образ уродливой девочки присутствует во многих сказках. Обычно в этих сказках уродливость горба скрывает большую красоту, которая обнаруживается, когда приходит некто, чтобы освободить девушку от колдовского заклинания — часто путем поцелуя. Не исключено, что девушка в сновидении Генри является символом его души, которую также необходимо освободить от „заклятия“, обезобразившего ее.
    
Когда девочка-горбунья пытается пробудить пением чувства Генри или вытаскивает его из темноты укрытия (на свет дня), она действует подобно поводырю, приходящему на помощь к слепому. Генри может и должен в каком-то смысле принадлежать одновременно и своей невесте, и маленькой горбунье (первой — как представительнице реальных женщин внешнего мира, а второй — как воплощению анимы, обитающей во внутреннем мире его психики).
   
   
    
     
Сон с гаданием
    
    
Люди, всецело полагающиеся на рациональное мышление и игнорирующие или подавляющие иные проявления своей психики, часто имеют необъяснимую склонность к суевериям. Они прислушиваются к прорицателям с их пророчествами и легко могут быть обведены вокруг пальца магами и заклинателями. И поскольку сны уравновешивают внешнюю жизнь человека, то доступная днем опора на интеллект неизбежно сменяется ночью встречами с иррациональным.
    
В ходе сеансов Генри испытал это явление на себе весьма ощутимо. Ему приснились четыре необычных сна иррационального содержания, ознаменовавшие определенные этапы его духовного развития. Первый сон был через десять недель после начала сеансов. Генри так изложил его:
    
„Совершая в одиночку полное приключений путешествие по Южной Америке, я почувствовал, наконец, желание возвратиться домой. В расположенном на горе чужом городе я хотел попасть на железнодорожную станцию, инстинктивно ожидая, что она находится в центре города, на самой круче. Я боялся опоздать на поезд. Но, к счастью, сквозь ряд домов справа от меня, стоящих впритык друг к другу глухой стеной, словно в средневековом городе, открылся арочный проход. Он, вероятно, ведет к станции. Вся сцена очень живописна. Светлоокрашенные фасады домов освещены солнцем, а в мрачной тени арки видны сидящие на мостовой четыре оборванца. Со вздохом облегчения я поспешил к арке, когда впереди меня неожиданно появился похожий на охотника незнакомец, очевидно также спешащий попасть на поезд.
    
Когда мы приблизились, четыре привратника, оказавшиеся китайцами, вскочили, не давая нам пройти. В завязавшейся драке один из них поранил мне ногу длинными ногтями своей левой ступни. Нашу судьбу предстояло решить гаданием: пропустить ли нас или лишить нас жизни.
    
Начали с меня. Моего попутчика связали и отвели в сторону, в это время китайцы гадали, используя для этого маленькие палочки из слоновой кости. Приговор оказался не в мою пользу, но мне дали еще один шанс. Меня заковали в кандалы и отвели в сторону, так же, как ранее моего попутчика. Теперь он занимает мое место. В его присутствии гадание должно вторично решить мою судьбу. На этот раз решение в мою пользу. Я спасен“.
    
Бросаются в глаза необычность содержания и исключительная важность значения этого сна, богатство его символики и краткость. Однако мне показалось, что рассудок и сознание Генри хотят проигнорировать этот сон. С учетом его скептицизма по отношению к продуктам своего подсознания, важно было избежать опасности рационалистического разбора сновидения со стороны Генри, позволяя сну воздействовать на него без стороннего вмешательства. Поэтому сначала я воздержалась от толкования сновидения. Вместо этого я рекомендовала ему почитать знаменитую китайскую книгу предсказаний „И Цзин“ и вопросить ее о своей судьбе (аналогично гаданию китайцев в сновидении). „И Цзин“, или „Книга перемен“ — одна из самых древних книг мудрости. Созданная во времена, от которых остались лишь мифы, за 3000 лет до нашей эры, она дошла до нас в своем первозданном виде. Согласно Рихарду Вильгельму (сделавшему ее перевод на немецкий язык и снабдившему ее прекрасными комментариями), и даосизм, и конфуцианство — две основные ветви китайской философии — имеют один и тот же первоисточник: „И Цзин“. Книга исходит из гипотезы единства человека с окружающим его космосом и дополняющими друг друга противоположностями Инь и Ян (то есть женского и мужского начал). Она состоит из шестидесяти четырех „знаков“, каждый из которых представляет гексаграмму — рисунок из шести линий. Эти знаки включают все возможные комбинации Инь и Ян. Сплошные линии считаются соответствующими мужскому началу, а прерывистые — женскому.
    
Каждый знак описывает перемены в человеческой или космической ситуации и предписывает, как следует поступать в такое время. Считая эту книгу оракулом, китайцы спрашивали у нее совета, определяя, какой из знаков относится к данному моменту. Для этого они брали пятьдесят маленьких палочек, в результате манипуляций с которыми получали нужное число. (Генри, кстати, говорил, что читал однажды — видимо, в комментарии Юнга к книге „Секрет золотого цветка“ — о странной китайской игре, используемой для гадания).
    
В наши дни, чтобы посоветоваться с „И Цзин“, обычно используют три монеты. Каждый бросок одной из них соответствует одной линии. Орел, означающий сплошную мужскую линию, считается равным трем, а решка, соответствующая прерванной женской линии, — двум. Монеты бросают шесть раз. Затем строят гексаграмму, содержащую ответ на заданный вопрос.
    
Однако какое значение имеет такое „предсказание будущего“ для нашего времени? Даже будучи согласным с тем, что „И Цзин“ — кладезь мудрости, сложно поверить, что подобные обращения к оракулу представляют из себя нечто большее, чем оккультный эксперимент. Действительно, обычному современному человеку, сознательно отвергающему как древнюю чепуху все методы гадания, трудно представить, что здесь скрыто нечто серьезное. Однако это вовсе не чепуха. Как показал д-р Юнг, этот метод основан на „принципе синхронности“ (проще говоря, смысловом совпадении). Эта трудная для восприятия новая идея описана в его очерке „Синхронность — как принцип акаузальной связи“. Юнг отталкивается от допущения существования некоего внутреннего знания, соединяющего некое физическое явление с неким психическим состоянием таким образом, что явление, кажущееся „случайным“ или „совпадением“, может нести определенную смысловую нагрузку, которая часто передастся в символической форме через сновидения, совпадающие с этим явлением.
    
Спустя несколько недель после знакомства с „И Цзин“ Генри последовал моему предложению (со значительной долей скептицизма) и бросил монеты. Предсказание произвело на него огромное впечатление. Коротко говоря, его содержание удивительным образом перекликалось с несколькими местами из его сновидений и с его психологическим состоянием в целом. В этом случае явное „синхронное“ совпадение заключалось в том, что знак, на который указали монеты, назывался „Мэнь“ — „Юношеское безрассудство“. Комментарий к этой гексаграмме включает несколько моментов, аналогичных встретившимся в сновидениях. Согласно „И Цзин“, три верхние линии этой гексаграммы символизируют гору и означают „сохранять спокойствие“; кроме того, их можно истолковать как „ворота“. Три нижние линии символизируют воду, пропасть и луну. Все эти образы являлись Генри в его снах. В комментарии помимо прочих утверждений, применимых к Генри, было следующее предупреждение „Для безрассудного юноши самое безнадежное дело — увлекаться пустопорожними фантазиями. Чем упорнее он цепляется за них, тем вероятнее, что они сменятся унижением“.
    
В такой форме и другими сложными путями предсказание как будто напрямую затрагивало проблемы Генри. Сначала он пытался не думать о нем, но его мысли, как и сны, постоянно возвращались к этой теме. Откровение „И Цзин“, видимо, очень глубоко затронуло его, несмотря на загадочность формулировок. Его покорила та самая иррациональность, существование которой он так долго отрицал. То спокойно, то раздраженно он читал строки, судя по всему тесно совпадавшие с образами его сновидений, а затем сказал: „Мне необходимо обдумать все это как следует“, — и оставил меня, не дожидаясь окончания сеанса. Он отменил следующий сеанс по телефону из-за гриппа и больше не появлялся. Я ожидала, „сохраняя спокойствие“ и предполагая, что ему требуется время, чтобы „переварить“ предсказанное.
    
Прошел месяц. Наконец Генри появился вновь, весьма возбужденный, и рассказал, что произошло за это время. Сначала его рациональное мышление, на которое он всегда полагался, перенесло сильный шок, от которого он пытался оправиться, избегая думать об этом. Вскоре, однако, он вынужден был признать, что полученное предсказание преследовало его. Он намеревался еще раз обратиться к „Книге перемен“, потому что в его сновидении гадали дважды. Но комментарий к знаку „Юношеское безрассудство“ строго запрещает вопрошать оракула второй раз. Две ночи Генри бессонно ворочался в постели, а на третью ночь ему во сне явился ослепительный образ великой силы: шлем и меч, парящие в пустоте.
    
Генри тут же взял „И Цзин“ и, открыв ее наугад на комментарии к знаку 30, к своему изумлению прочел следующие строки: „Привязанность и огонь обозначаются кольчугами и шлемами, копьями и другим оружием“. Тогда он почувствовал, что понимает, почему книга запрещает дважды советоваться с ней. Ведь в его сне эго было отстранено от участия во втором обращении к оракулу — во второй раз вопрошал судьбу не он сам, а охотник Точно так же не Генри, а его практически не осознанное действие задало второй вопрос „И Цзин“, открыв книгу наугад, и натолкнулось на образ, совпавший с его ночным видением.
    
Генри был настолько взволнован, что я решила воспользоваться моментом, чтобы попытаться истолковать сон, вызвавший такое преображение. С учетом развития событий в сновидении было ясно, что его содержание соотносится с содержанием внутреннего мира Генри, а шесть персонажей сна — олицетворяют качества его психики. Такие сны относительно редки, но тем сильнее их эффект. Вот почему их можно назвать „преображающими снами“.
    
Когда сон столь выразителен, то лишь немногие его элементы ассоциируются у сновидца с чем-то личным. Все, что Генри пришло в голову по поводу этого сновидения, было воспоминание о недавней попытке устроиться на работу в Чили, окончившейся отказом, потому что там не принимали холостых мужчин. Он также вспомнил, что некоторые китайцы отращивают ногти на левой руке в знак того, что вместо работы посвящают себя медитации.
    
Неудача с получением работы и отобразилась в сновидении Генри. Во сне он переместился в жаркий южный мир — дикий раскованный и чувственный в противоположность европейскому, что отлично символизирует царство подсознания.
    
В этом царстве нет места культивации интеллекта и швейцарского пуританизма, господствующим в сознательном мышлении Генри. Фактически это та реальная „страна теней“, о которой он так мечтал. Однако, оказавшись там ненадолго, он, похоже, не почувствовал себя особенно уютно. От темных, хтонических материнских сил (олицетворяемых Южной Америкой) его тянет во сне назад, к светлому — реальной матери и невесте. Внезапно он понимает, как далеко он оказался от них — один в „чужом городе“.
    
Это повышение сознания передано в сновидении „кручей“ — горой, на которой стоит город. Поэтому, поднимаясь к вокзалу, Генри поднимается на более высокий уровень сознания в „стране теней“, откуда надеется „найти путь к дому“. Задача восхождения на гору уже ставилась перед ним в первом сне. И в сновидении о святом и проститутке, во многих мифических сказаниях гора часто олицетворяет место откровений, где происходят преображения и перемены.
    
Понятие „город на вершине“ — это также хорошо известный архетипический символ, то тут, то там встречающийся в разных обличьях в истории культуры человечества. Город, имеющий в плане мандалу, воплощает ту „область души“, в центре которой обретается обитель Самости (сокровеннейшей сердцевины психики, вместилища целостности).
    
Удивительно, что место расположения Самости представлено в сновидении Генри как пункт перевозки людских масс: станцией железной дороги. Вероятно, это объясняется тем, что Самость (если сновидец молод и находится на относительно низком уровне духовного развития) обычно символизируется объектом из области личного опыта сновидца, часто банальным, что компенсирует высокие устремления спящего. Только у зрелого человека, знакомого с образами своей души, Самость реализуется в символах, соответствующих ее уникальному значению.
    
Хотя Генри и не знает точно, где находится станция, он предполагает, что она расположена в центре города, на самой круче. В этом видна помощь, как и в предыдущих снах, со стороны его подсознания. Рассудок Генри настроен на его профессию инженера, поэтому ему хотелось бы, чтобы и внутренний мир был связан с плодами рациональной деятельности цивилизации, вроде железнодорожной станции. Сон, однако, отвергает эту позицию и указывает совершенно иной путь.
    
Этот путь ведет под темную арку. Ворота в виде арки символизируют обычно порог — место, где витают опасности, и место, разделяющее и объединяющее одновременно. Вместо железнодорожной станции, которую искал Генри, соединяющей нецивилизованную Южную Америку с Европой, Генри оказывается перед темными арочными воротами, проход к которым преграждают четыре китайца в лохмотьях, растянувшиеся на земле. Сон не делает различий между ними, и поэтому их можно считать четырьмя еще не вполне оформившимися аспектами мужской целостности. (Число „четыре“ — символ цельности и завершенности, олицетворяет архетип, которому д-р Юнг уделил немало внимания в своих работах).
    
Таким образом, китайцы представляют части бессознательного мужского начала в психике Генри, которые невозможно игнорировать, потому что они блокируют путь к Самости (то есть к психическому центру), который еще надо расчистить. Пока эта проблема не будет решена, он не сможет продолжить свое путешествие.
    
Не зная о грозящей опасности, Генри спешит к воротам, рассчитывая попасть наконец на станцию. Но на пути туда он встречает свою „Тень“ — не дававшее о себе знать в реальной жизни первобытное начало, появляющееся в облике грубого охотника. Появление этого персонажа означает, вероятно, что к интровертному эго Генри присоединилось (как противовес) его экстравертное начало, представляющее его подавленные эмоциональные и иррациональные черты. Этот теневой персонаж выходит, минуя рассудочное эго, на передний план и, олицетворяя активность и самостоятельность элементов подсознания, становится выразителем судьбы. С его участием происходят все дальнейшие события.
    
Сновидение подходит к ключевому эпизоду. Во время схватки Генри и охотника с четырьмя неряшливыми китайцами левая нога Генри оказывается исцарапанной ногтями левой ноги одного из четырех китайцев. (Здесь, похоже, европейская натура рассудочного эго Генри конфликтует с олицетворением древней мудрости Востока, противостоящей его эго. Китайцы означают совершенно другой психический континент, пока еще не знакомый Генри и кажущийся ему опасным). Можно также сказать, что китайцы олицетворяют „желтую землю“, поскольку эта нация привязана к земле как немногие другие. А Генри как раз должен впустить к себе земные, хтоническис качества. Его подсознанию, с представителем мужской целостности которого он столкнулся в своем сновидении, присущи хтонические материальные черты, которых недостает его интеллектуальной рассудочной сфере. Таким образом, то, что он распознал в четырех оборванцах китайцев, показывает, что Генри обрел большее внутреннее понимание природы своих противников.
    
Генри слышал, что китайцы иногда отращивают ногти на левой руке. Но в сновидений говорится о ногтях на левой ноге; утрируя, это почти когти. Это может указывать на то, что убеждения китайцев настолько отличаются си-взглядов Генри, что причиняют ему боль. Как мы знаем, рассудочное отношение Генри к хтоническому и женскому началам, к материальным глубинам своего характера было крайне неопределенным и двойственным. Это отношение, символически представленное как его „левая нога“ (и отражающее „точку зрения“ его женского неосознанного начала, которого он все еще боится), было ущемлено китайцем. Однако это „ущемление“ само по себе не вызвало перемены в Генри. Любое преображение требует в качестве предпосылки „конца света“: крушения старого мировоззрения. Как отмечал д-р Хендерсон в начале этой книги, на церемониях инициации юноша должен пройти через символическую смерть, чтобы стать мужчиной и быть принятым в племя в качестве полноправного члена. Так и научные логические убеждения инженера должны исчезнуть, уступая место новым.
    
В психике инженера — „технаря“ все иррациональное должно быть подавлено, и потому оно часто проявляется в драматических парадоксах мира сновидений. Так, иррациональное появляется в сновидениях Генри в виде гадательного сеанса чужеземного происхождения — страшной и непонятной силы, предопределяющей человеческие судьбы. Рациональному эго Генри не оставалось другого выхода кроме безоговорочной капитуляции — настоящей Sacrificium intellectus.
    
Однако рассудочное мышление такого неопытного и незрелого человека, как Генри, недостаточно готово к подобному акту. Он упускает шанс фортуны, и его жизнь — на кону: он схвачен, не может продолжать действовать как раньше или вернуться домой, то есть уклоняться от обязанностей взрослого человека. (Именно к пониманию этой ситуации и подталкивал Генри „великий сон“). Затем рассудочное и цивилизованное эго Генри связывают и отводят в сторону, позволяя дикарю-охотнику занять его место и вопросить оракула. Жизнь Генри зависит от ответа „И Цзин“. Но когда эго изолировано, то элементы подсознания, олицетворяемые теневым персонажем, могут прийти на помощь и разрешить проблему. Это становится возможным, если признать существование таких элементов и убедиться в их силе. В этом случае они могут стать нашими осознанно воспринятыми спутниками. Генри был спасен благодаря тому, что охотник (его Тень) выиграл в сеансе гадания, заменив его.
   
   
    
     
Перед лицом иррационального
    
    
Последующее поведение Генри красноречиво продемонстрировало, что последний сон (наряду с тем, что сновидение вкупе с книгой предсказаний „И Цзин“ поставило его перед фактом существования глубинных иррациональных сил внутри себя) оказал на него очень глубокое влияние. С тех пор он увлеченно вслушивался в сообщения своего подсознания, а сеансы психоанализа становились все более неспокойными. Напряжение, до сих пор угрожавшее глубинам его психики разладом, выплеснулось наружу. Тем не менее он мужественно надеялся, с каждым разом все сильнее, на то, что все закончится хорошо.
    
Не прошло и двух недель после сна с гаданием (мы еще не успели на наших сеансах обсудить и истолковать его), как Генри приснился другой сон, в котором он вновь столкнулся с проблемой вызывающего беспокойство иррационального:
    
„Я один в моей комнате. Множество гадких черных жуков выползают из дырки и расползаются по моему письменному столу. Я пытаюсь загнать их назад в отверстие при помощи волшебства. Мне это удается, только четыре-пять жуков снова вылезают из стола и расползаются по всей комнате. Я отказываюсь от их дальнейшего преследования: они уже не кажутся мне столь отвратительными. Я поджигаю место, где они прячутся. Подымается столб пламени. Я боюсь, что моя комната загорится, но ничего подобного не происходит“.
    
На этот раз Генри уже приобрел некоторый опыт в толковании своих снов и попробовал сам объяснить увиденное. Он сказал: „Жуки — это мои плохие свойства. Их пробудил психоанализ, и они теперь выходят на поверхность. Существует опасность, что они могут отрицательно сказаться на моей профессиональной работе (символизируемой письменным столом). Но я не осмеливаюсь раздавить жуков, напомнивших мне что-то вроде черных скарабеев, собственными руками, как сначала собирался, и поэтому решаю применить „волшебство“. Поджигая их укрытие, я, так сказать, призываю на помощь какое-то божество, поскольку взметнувшийся ввысь язык пламени ассоциируется у меня с огнем, озаряющим ковчег Завета“.
    
Углубляясь в символику этого сна, следует прежде всего обратить внимание на черный цвет жуков — цвет тьмы, депрессии и смерти. В сновидении Генри находится один в комнате, что способствует интроспекции с последующим ухудшением настроения. В мифологии жуки-скарабеи часто изображаются золотистыми; в Египте они считались священными насекомыми, символизирующими солнце. Но раз они черные, значит, они символизируют противоположное солнцу—нечто дьявольское. Следовательно, инстинктивно выбранный Генри способ борьбы с жуками с помощью магии совершенно правилен.
    
И хотя четыре или пять жуков остались живы, такого уменьшения их численности достаточно, чтобы избавить Генри от чувства страха и отвращения. Затем он пытается уничтожить их обиталище огнем. Это позитивное действие, потому что огонь символизирует преображение и возрождение (характерный пример — древний миф о птице Феникс).
    
В своей дневной жизни Генри теперь, судя по всему, полон предприимчивости, хотя и не научился еще как следует ею пользоваться. Вот почему я хотела бы проанализировать другой, более поздний его сон, ясно раскрывающий суть его проблемы. Этот сон описывает языком символов страх ответственности, испытываемый Генри в отношениях с женщинами, и его стремление уйти от эмоциональной стороны жизни:
    
„Пожилой мужчина находится при смерти. Он окружен родственниками, среди которых и я. В гостиной собирается все больше и больше людей. Каждого из них характеризуют несколько точных реплик. Собралось уже целых сорок человек. Старик стонет и невнятно говорит о „непрожитой жизни“. Его дочь, желая облегчить ему признание, спрашивает, в каком смысле: с точки зрения культуры или морали следует понимать слово „непрожитая“. Старик не отвечает. Его дочь посылает меня в соседнюю комнатку, где я должен найти ответ, гадая на картах. Я должен вытащить из колоды девятку, масть которой и будет ответом. Я ожидал открыть девятку с самого начала, но сперва мне попадаются короли и дамы разных мастей. Я разочарован. Теперь я вытаскиваю почему-то только обрывки бумаги, не имеющие никакого отношения к колоде. Наконец, я обнаруживаю, что в колоде нет больше карт—лишь конверты и другие бумаги. Вместе с моей сестрой, присутствующей при этом, я повсюду ищу карты. Наконец, я обнаруживаю одну то ли под учебником, то ли под тетрадью. Это девятка, девять пик. Мне кажется, это может означать лишь одно: старику помешали прожить уготованную ему жизнь моральные узы“.
    
Главный смысл этого странного сна заключался в предупреждении Генри о том, что ожидает его, если ему не удастся прожить свою жизнь. Старик, видимо, олицетворяет умирающее правило, управляющее сознанием Генри, сущность которого, однако, ему неизвестна. Сорок человек присутствующих символизируют целостность элементов психики Генри (40—число целостности, возвышенная форма числа „четыре“). То, что старик умирает, может означать, что часть мужского начала Генри находится на грани окончательного преображения.
    
Вопрос дочери о возможной причине смерти является неизбежным и решающим. Вероятно, в нем содержится намек на то, что моральные убеждения старика не давали ему выражать свои естественные чувства и стремления. Но сам умирающий молчит. Поэтому его дочь (олицетворение связующего женского начала — анимы) должна проявить активность. Она посылает Генри выяснить ответ с помощью гадальных карт масть первой открывшейся девятки и будет ответом. Гадание должно проводиться в неиспользуемой, удаленной комнате (что указывает на то, сколь далека такая ситуация от рассудочного к ней отношения Генри).
    
Он разочарован, когда сначала открывает только королей и дам (вероятно, собирательные образы юношеского восхищения силой и богатством). Это разочарование усиливается, когда карты кончаются, поскольку это означает, что символы внутреннего мира также истощены. Остались лишь „обрывки бумаги“ без каких-либо изображений. Таким образом источник изображений в сновидении иссякает. И тогда Генри вынужден принять помощь своего женского начала (на этот раз представленного сестрой), чтобы найти последнюю карту. Вместе с сестрой он, наконец, обнаруживает ее—девятку пик. Именно масть этой карты должна указать своим цветом, что означала в сновидении фраза о „непрожитой жизни“. Важно при этом, что карта была спрятана под учебником или тетрадью, что, видимо, изображает сухие формулы „технарской“ стороны рассудка Генри.
    
Девятка веками была „магическим“ числом. Согласно традиционной символике чисел, она представляет совершенную форму идеальной Троицы в ее трехуровневом вознесении. Существует еще бесконечно много других значений девятки, относящихся к разным эпохам и культурам. Цвет пиковой масти — это цвет смерти и безжизненности. Кроме того, изображение масти пик обычно ассоциируется с листом, следовательно, черный цвет масти пик подчеркивает, что лист—не живой, не зеленый, а мертвый. Более того, слово „пиковый“ („Spade“, англ) происходит от итальянского Spada, что означает „меч“ или „копье“. Эти виды оружия обычно символизируют проникающую, „рассекающую“ функцию интеллекта.
    
Таким образом, этот сон ясно показывает, что старику не позволили прожить уготованную ему жизнь скорее моральные, чем культурные узы. Для Генри такими „узами“ были прежде всего его опасения целиком отдаться жизни, взять на себя обязательства перед женщиной и тем самым „предать“ свою мать. Сон возвестил, что не прожить свою жизнь — это равнозначно болезни, от которой можно умереть.
    
Послания этого сна Генри уже не мог игнорировать. Он понял, что человеку необходимо нечто большее, чем рассудок, чтобы ориентироваться в жизненных перипетиях, что необходимо искать союза с силами подсознания, поднимающимися в виде символов из глубин психики. С пониманием этого цель данной части сеансов психоанализа была достигнута. Теперь он знал, что окончательно и бесповоротно изгнан из рая беспечной жизни.
   
   
    
     
Последний сон
    
    
Ниже приведенный сон Генри окончательно подтвердил достигнутое им понимание своего „я“. После нескольких незначительных и коротких снов, касавшихся его повседневной жизни, последний (пятидесятый по счету) явил все многообразие символов, характерное для так называемых „великих снов“:
    
„Нас четверо приятелей, и с нами происходят следующие события. Вечер. Мы сидим за дощатым столом, пьем три напитка, каждый из особой посуды: из ликерной рюмки—золотистый сладкий ликер; из винного фужера—темно-красное Кампари; из большой классической чаши—чай. Кроме нас, четырех молодых людей, в компании есть также девушка, ведущая себя сдержанно и деликатно. Она подливает себе ликер в чай.
    
Ночь. Мы возвратились с пьянки. Один из нас — Президент Французской Республики. Мы находимся в его дворце. Выйдя на балкон, мы видим его внизу на заснеженной улице, он пьян и писает на сугроб. Кажется, что он никогда не закончит. Затем он вдруг погнался за старой девой, несущей в руках завернутого в коричневое одеяло ребенка. Он поливает своей струей и ребенка. Женщина чувствует, что одеяло мокрое, но думает, что это натворил ребенок. Она поспешно уходит, размашисто шагая.
    
Утро. По улице, сверкающей в лучах зимнего солнца, идет прекрасно сложенный и совершенно голый негр. Он идет на восток, в сторону Берна (столицы Швейцарии). Мы находимся во французской Швейцарии. Мы решаем нанести ему визит.
    
Полдень. После долгой поездки на автомобиле по пустынным, занесенным снегом местам мы приезжаем в город и заходим в темный дом, где, как нам сказали, расположился негр. Мы очень боимся, что он, наверное, замерз до смерти. Но его слуга, столь же черный, принимает нас. И негр, и слуга немы. Мы заглядываем в рюкзаки, принесенные с собой, прикидывая, что можно было бы подарить негру от каждого из нас. Это должен быть какой-то предмет, характерный для современной цивилизации. Я принимаю решение первым, беру с пола коробок спичек и с почтением предлагаю его негру. После того как все вручили негру подарки, мы вместе с ним начинаем веселиться, праздновать и дурачиться от души“.
    
Даже с первого взгляда этот сон из четырех частей производит необычное впечатление. Он охватывает целый день и развивается „вправо“, то есть в сторону растущего сознания. События сна начинаются вечером, продолжаются ночью и заканчиваются в полдень, когда солнце в зените. Таким образом, дневной цикл выглядит здесь целостной структурой.
    
Четыре друга в этом сновидений символизируют, судя по всему, процесс возмужания психики Генри. Их передвижение в четырех „актах“ сна геометрически упорядочено и напоминает одну из основных схем мандалы. Поскольку они сначала пришли с востока, затем с запада двигаются к столице Швейцарии, то есть к центру, они, похоже, следуют такому порядку, который стремится объединить противоположности в центре. И это также подчеркивается их передвижением во времени вслед за солнцем — сначала спуск в ночь подсознания, затем подъем к яркому зениту сознания.
    
Сновидение начинается вечером, когда порог сознания снижен и облегчено прохождение через него импульсов и образов подсознания. В таких условиях (когда у мужчин легче всего пробуждается женское начало) естественным выглядит появление среди четырех друзей женщины. Это анима, она принадлежит им всем („сдержанная и деликатная“, напоминающая Генри его сестру) и объединяет их друг с другом. На столе три сосуда для питья разной формы, которые своей вогнутостью подчеркивают восприимчивость,
    
свойственную женщине. То, что этими сосудами пользуются все присутствующие, указывает на их взаимную близость. Сосуды отличаются не только по форме (ликерная рюмка, винный фужер, чаша), но и по цвету их содержимого. Противоположные черты жидкостей: сладость и горечь, пурпурность и золотистость, пьянящие и отрезвляющие их свойства—все смешивается, поскольку потребляется каждым из пяти присутствующих, погружающихся при этом в бессознательное общение. Кажется, что девушка является тайным агентом, катализатором, ускоряющим события (потому что роль анимы заключается в том, чтобы привести человека к сфере подсознания, пробуждая в нем таким образом более глубокие воспоминания и повышая его сознание). Это аналогично смешиванию ликера и чая, ведущему к веселью.
    
Вторая часть сновидения подробнее рассказывает нам о событиях той ночи. Четверо друзей внезапно оказываются в Париже (который у швейцарцев считается городом чувственности, безудержной радости и любви). Здесь между друзьями происходит некоторая дифференциация, особенно между эго (чья роль во сне в значительной степени тождественна функции мышления, главенствующей во время бодрствования) и „Президентом Французской Республики“, олицетворяющим неразвитую и бессознательную функцию эмоций. Эго (Генри и его два друга, которых можно считать олицетворениями его полусознательных функций) смотрит вниз с высоты балкона на „президента“, описание которого в точности соответствует тому, что можно ожидать от несформировавшейся части психики. „Президент“ нетвердо стоит на ногах и следует своим инстинктам. В состоянии опьянения он мочится на улице; он не осознает себя человеком, как дикарь, не принадлежащий к цивилизации и следующий лишь своим животным побуждениям. Таким образом, поведение „президента“ весьма контрастирует со стандартами добропорядочного поведения (усвоенными сознанием) среднего класса, к которому принадлежит наш швейцарский инженер. Эта сторона Генри могла проявить себя лишь в кромешной ночной тьме подсознания.
    
Но образ „президента“ имеет также и весьма позитивный аспект. Его моча (которая может символизировать психический поток) кажется неистощимой. Это свидетельствует об изобилии, о творческой и жизненной силе. (Так, дикари считают все исходящее из тела: волосы, экскременты, мочу, слюну — созидательным и наделенным магической силой). Получается, этот неприятный образ может означать также силу и изобилие, нередко присущие теневой стороне эго. Он не только без смущения мочится, но и бежит за старой девой, держащей ребенка.
    
Эта старая дева является своего рода противоположностью или дополнением образа хрупкой и застенчивой анимы из первой части сновидения. Она еще девственница, несмотря на возраст и на то, что вроде бы является матерью. Фактически она ассоциируется у Генри с архетипическим образом Девы Марии с ребенком — Христом на руках. Однако то, что ребенок закутан в коричневое (цвет земли) одеяло, создает впечатление, что это не дитя небес, спаситель, а скорее, его хтонический, земной антипод. Обрызгивая ребенка мочой, „президент“ будто пародирует обряд крещения. Если считать ребенка символом еще не окрепших внутри Генри потенций, то этот ритуал мог бы их усилить. Но сон не сообщает ничего более; женщина с ребенком поспешно уходит.
    
Следующая сцена является в сновидении кульминационной. Вновь наступает утро. Все темное, мрачное, дикое и мощное из последнего эпизода собрано вместе и воплотилось в прекрасно сложенном негре, который появляется голым, то есть реальным и всамделишным.
    
На этот раз, аналогично контрасту между ночной темью и утренним светом или горячей мочой и холодным снегом, резко контрастируют черный человек и белый пейзаж. Четверо приятелей должны теперь сориентироваться в новой обстановке. Их положение изменилось: путь через Париж неожиданно привел во французскую Швейцарию (оттуда родом невеста Генри). Генри, судя по всему, преобразился во время предыдущей стадии, когда его психика была под властью подсознательного содержимого. Впервые он начинает поиск своего пути из мест, являющихся родными для его невесты (что указывает на принятие им основ ее психологии).
    
В начале сна он выехал из восточной Швейцарии в Париж (то есть с востока на запад—в темноту, в подсознательное). Теперь он разворачивается на сто восемьдесят градусов—к встающему солнцу и нарастающей ясности сознания. Этот путь ведет в сердце Швейцарии, к ее столице Берну и символизирует устремление Генри к центру, который объединил бы противоположности внутри его.
    
Для некоторых людей негр — это архетипический образ „темного первобытного создания“, олицетворяющий, следовательно, некоторые элементы подсознания. Может быть, это одна из причин того, почему белые люди так часто с неприязнью относятся к неграм и боятся их. Белый человек видит в нем своего живого антипода, свою скрытую, темную сторону, явившуюся вдруг воочию. (Именно этого стремится избежать большинство людей; любое ее появление вызывает желание прервать и подавить в себе подобный импульс). Белые люди проецируют на негров свои примитивные влечения, архетипические силы, неподвластные инстинкты, о существовании которых внутри себя не подозревают или не хотят себе признаться, а потому и наделяют других людей этими качествами.
    
Для молодого человека в возрасте Генри негр может, с одной стороны, означать совокупность всех темных черт, подавленных и находящихся в подсознании, а с другой — совокупность его первобытной мужской мощи, потенциально заложенных способностей, а также эмоциональных и физических сил. То, что Генри с друзьями сознательно собираются противостоять негру, означает решающий шаг на пути к возмужанию.
    
Тем временем наступает полдень, когда солнце в зените, а сознание наиболее ясно. Можно считать, что эго Генри становится все более и более собранным, укрепляя его способность к осознанному принятию решений. На улице зима, что указывает на эмоциональную скупость и недостаток тепла у Генри: зима и на дворе его психики, а уж рассудок холоден донельзя. Четыре друга опасаются, что обнаженный негр (не привыкший к холодному климату) может замерзнуть. Их опасения не оправдываются. После длительной поездки по безлюдной заснеженной местности они останавливаются в незнакомом городе и заходят в темный дом. Эта поездка и пустынная местность символизируют долгий и утомительный поиск пути самосовершенствования. Но тут четверку приятелей поджидают новые трудности. Негр и его слуга немы, и общаться с ними, разговаривая, — невозможно; друзьям надо поискать другие способы для контакта. Интеллектуальные средства (слова) отпадают, остаются эмоциональные — жесты. Они предлагают ему подарок, словно жертвоприношение божеству, чтобы заручиться поддержкой и расположением. А подарок должен быть вещью нашей цивилизации, из числа ценностей разумного белого человека. Снова требуется sacrificium intellectus (принесение в жертву интеллекта), чтобы завоевать благосклонность негра, олицетворяющего природное и инстинктивное.
    
Генри первый должен сообразить, что предпринять. Это естественно, потому что он является носителем эго, чье гордое сознание (или hybris) приходится унижать. Он поднимает с пола коробок спичек и „с почтением“ преподносит его негру. С первого взгляда может показаться абсурдным, что маленький, лежащий на полу и, видимо, выброшенный предмет может стать подходящим подарком, но выбор оказался верен. Спички — это сохраняемый и управляемый огонь, который можно разжечь в любой момент. Огонь и пламя символизируют теплоту, любовь, чувства и страсть — неотъемлемые сердечные качества человека.
    
Вручая негру такой подарок, Генри символически соединяет высокоцивилизованные плоды своего рассудочного эго с сердцевиной собственной первобытности и мужской силы, олицетворяемыми негром. Таким образом, Генри может полностью овладеть своим мужским началом, с которым его эго отныне должно будет находиться в постоянном контакте. Так и получилось. Шестеро мужчин — четыре друга, негр и его слуга — веселятся теперь вместе за одним столом. Ясно, что здесь свершилось формирование мужской целостности Генри. Его эго, похоже, обрело стабильность, необходимую чтобы подготовить его к сознательному и свободному подчинению высшей архетипической личности в самом себе, а значит — появление Самости уже не за горами.
    
Случившееся во сне имело отклик и в дневной жизни Генри. Теперь он стал уверен в себе. Быстро приняв решение, он проявил серьезность в отношении своей помолвки. Ровно через девять месяцев после начала наших аналитических сеансов он обвенчался в небольшой церквушке на западе Швейцарии, а на следующий день вылетел с молодой женой в Канаду для вступления в новую должность, на которую его назначили во время решающих недель последних снов. С тех пор он ведет активный, творческий образ жизни, являясь главой небольшого семейства и занимая ответственный пост в одном из производственных концернов.
    
Случай Генри является примером, так сказать, ускоренного становления мужчиной, самостоятельной и ответственной личностью. В этом процессе фактически произошло посвящение в реальности внешней жизни, укрепление эго и мужского начала. Тем самым завершилась первая половина процесса индивидуации. Вторая часть — установление верной взаимосвязи между эго и Самостью — еще предстоит Генри в дальнейшей жизни.
    
Не с каждым клиентом сеансы бывают столь плодотворны и активны, да и подобную тактику можно применять не всегда. Наоборот, каждый случай — особенный. Любой человек, будь он молодым или старым, мужчиной или женщиной, требует индивидуального подхода. Даже одни и те же символы могут по-разному толковаться в каждом конкретном случае. Я выбрала данный случай из моей практики, потому что он особенно наглядно демонстрирует автономность подсознательных процессов и показывает неиссякаемость психики как богатейшего источника символов. Он подтверждает, что саморегулирующаяся деятельность психики, если ее не беспокоить лишний раз рациональными объяснениями или въедливым препарированием, может споспешествовать развитию души.
   
  
  
   
    
Мария Луиза фон Франц
    
Заключение
   
   
    
     
Наука и подсознание
    
    
В предыдущих главах д-р Юнг и ряд его коллег попытались прояснить роль символотворческой функции у бессознательной части психики человека и наметить некоторые области этой только что открытой сферы жизни, требующие к себе особого внимания. Мы все еще далеки от понимания подсознания или архетипов — этих подвижных ячеек психики — во всей полноте их проявлений. Единственное, что нам сейчас понятно — это что архетипы оказывают огромное воздействие на личность, формируя ее чувства, мораль, миропонимание, оказывая влияние на взаимоотношения индивида с другими людьми и, таким образом, на всю его судьбу. Мы также видим, что структура архетипических символов следует структуре целостности индивидуума и что их правильное понимание может иметь целебный эффект. Понятно также, что архетипы могут действовать в разуме человека и как созидательные, и как разрушительные силы. Созидательные — когда они вдохновляют на новые идеи, и разрушительные — когда эти же самые идеи застывают, превращаясь в сознательные предубеждения, препятствующие дальнейшим открытиям.
    
Юнг показал в своей главе, насколько тонкий и дифференцированный подход необходим при любой попытке толкования архетипических идей и символов, чтобы не ослабить их специфической индивидуальной и культурной ценности путем „приглаживания“, то есть перевода в рассудочные стереотипные формулы. Сам Юнг посвятил всю свою жизнь таким исследованиям и толкованиям. Естественно, что эта книга дает представление лишь о бесконечно малой части его обширного вклада в эту новую область психологии. Он был первооткрывателем и отдавал себе полный отчет в том, что еще множество вопросов остались без ответа и требуют дальнейших исследований. Вот почему его теоретические построения разработаны с максимально широкой амплитудой допущений (но без чрезмерной неопределенности или всеохватности), а его суждения в этой области образуют так называемую „открытую систему“, в которой есть место и для всевозможных новых открытий.
    
Для Юнга его концепции были обычным научным инструментарием или эвристическими гипотезами, которые могли бы оказаться полезными в исследовании новой обширной области реальности, обнаруженной в результате открытия подсознания—открытия, которое не просто расширило наше мировоззрение, но и фактически удвоило его. Теперь мы всегда должны задаваться вопросом, является ли то или иное явление разума сознательным или подсознательным, а также воспринимается ли „реальное“ внешнее явление осознанным или неосознанным путем.
    
    
Мощная сила подсознания проявляется, несомненно, не только в клиническом материале, но и в мифологической, религиозной, художественной деятельности и других областях человеческой культуры, связанных с самовыражением. Очевидно, что если все люди имеют общие и врожденные стереотипы эмоционального и рассудочного поведения (названные Юнгом архетипами), то вполне естественно ожидать, что мы обнаружим их плоды (символические фантазии, мысли и действия) практически в любой области человеческой деятельности.
    
Работы Юнга оказали значительное влияние на некоторые направления современных исследований в самых разных областях. Например, в литературоведении оно заметно в таких работах, как „Литература и западный человек“ Дж. Б. Пристли, „Путь Фауста к Елене“ Готфрида Динера или „Шекспировский Гамлет“ Джеймса Кирха. Аналогичным образом юнгианская психология способствовала развитию искусствоведения, что видно в работах Герберта Рида, Аниэлы Яффе, в исследованиях творчества Генри Мура, проведенных Эрихом Нейманом, или в статьях Майкла Типпета о музыке. Использование учения Юнга обогатило труды Арнольда Тойнби по истории и антропологические — Пола Радина, а также китаеведческие работы Рихарда Вильгельма, Энвана Русселя и Манфреда Поркерта.
    
Разумеется, это не означает, что специфические черты искусства и литературы, включая их интерпретацию, можно понять исходя только из их архетипической основы. Все эти области управляются своими собственными законами, и, подобно всем действительно творческим действиям, их невозможно до конца рационально объяснить. Но в сферах действия каждой из них можно различить архетипические стереотипы как некий динамический фон. Зачастую в них распознаются (как и в сновидениях) послания некой, будто бы целенаправленной, эволюционной тенденции подсознания.
    
Плодотворность идей Юнга более понятна в области культурной деятельности человека, к которой они имеют непосредственное отношение. Очевидно, что если архетипы определяют наше рассудочное поведение, они должны появляться во всех областях этой сферы. Однако неожиданно выяснилось, что концепции Юнга также позволяют по-новому взглянуть и на явления, изучаемые естественными науками например биологией. Физик Вольфганг Паули отметил, что благодаря новым открытиям наши представления об эволюции жизни требуют пересмотра с тем, чтобы учесть взаимосвязь между подсознательной сферой психического и биологическими процессами. До последнего времени считалось, что видовые изменения происходят случайным образом и в результате естественного отбора выживают наиболее „значимые“ и приспособленные особи, а другие вымирают. Однако современные эволюционисты указывают, что отбор, основанный на чисто случайных изменениях, занял бы значительно больше времени, чем позволяет установленный возраст нашей планеты.
    
Здесь может оказаться полезной юнговская концепция синхронности, поскольку она могла бы прояснить возникновение некоторых редких „пограничных“ явлений или необычайных событий. Так, она может объяснить, как „направленные“ приспособления и изменения могли произойти быстрее, чем это случилось бы при абсолютно случайных мутациях. Сегодня известно много примеров, когда события „случайно“ совпадали при активизации архетипа.
    
В истории науки много случаев одновременных изобретений или открытий. Один из наиболее известных связан с дарвиновским открытием теории происхождения видов: Дарвин изложил свою теорию в большой статье и в 1844 году стал готовить на ее основе фундаментальный трактат. Работая над ним, он получил рукопись от неизвестного ему молодого биолога по имени А. Р. Уоллес. Рукопись фактически излагала теорию Дарвина, только короче и другими словами. В то время Уоллес был на Моллукских островах Малайского архипелага. Он знал Дарвина как натуралиста, но не имел ни малейшего представления о характере той теоретической работы, которую вел тогда Дарвин.
    
И в том, и в другом случае каждый ученый в процессе творчества самостоятельно пришел к гипотезе, которой было суждено перевернуть все развитие науки. Причем каждому первоначальная идея пришла в виде интуитивного „озарения“ (а лишь позднее была оформлена документально). Таким образом, похоже, что архетипы действуют как проводники, так сказать, creatio continua. (To, что Юнг называл синхронно происходящими событиями, является на самом деле чем-то вроде „актов творения во времени“).
    
Можно сказать, что подобные „смысловые совпадения“ происходят, когда индивиду жизненно важно узнать о чем-то: скажем, о смерти родственника или о каком-то утраченном имуществе. В очень многих случаях такая информация обнаруживалась посредством экстрасенсорного восприятия. Исходя из этого, можно предположить, что аномально редкие явления происходят, когда этого требует жизненно важная ситуация. В свою очередь это могло бы объяснить, почему виды животных под давлением внешних обстоятельств или в экстремальных условиях могут вырабатывать „направленные“ (но обусловленные) изменения в структуре своей внешней материальной оболочки.
    
Похоже, однако, что наиболее обещающее направление дальнейших исследований открывается в последнее время (и это предвидел Юнг) в сфере микрофизики. С первого взгляда связь между психологией и физикой элементарных частиц кажется совершенно невероятной. Этот вопрос стоит рассмотреть подробнее.
    
Самый очевидный аспект такой взаимосвязи заключается в том, что большинство фундаментальных понятий физики (таких как пространство, время, материя, энергия, континуум или поле, частица и т.д.) были первоначально введены в оборот древнегреческими философами. Для них это были интуитивно найденные, полумифологические и архетипические идеи. Затем они постепенно изменялись, дополнялись, становились более точными и в настоящее время выражаются главным образом абстрактными математическими терминами. Например, идея частицы была сформулирована древнегреческим философом Левкиппом, жившим в IV веке до Рождества Христова, и его учеником Демокритом, который назвал ее „атомом“, то есть „неделимой частицей“. Хотя утверждение о неделимости атома не подтвердилось, мы до сих пор полагаем материю состоящей, в конечном счете, из волн и частиц (или дискретных квантов).
    
Идея энергии в ее взаимосвязи с силой и движением также была сформулирована древнегреческими мыслителями и развита философами-стоиками. Они постулировали существование некоего несущего жизнь „напряжения“ (tonos), которое поддерживает и движет все вещи. Ясно, что это полумифические зачатки понятия энергии в современном понимании.
    
Даже близкие к современности ученые и мыслители полагались на подобные полумифические, архетипические образы при разработке новых понятий. В XVII веке, например, Рене Декарт считал „доказательством“ абсолютной действенности закона причинности „непреложность Господа в своих решениях и деяниях“. А великий немецкий астроном Иоганн Кеплер утверждал, что существует не более и не менее трех измерений пространства, поскольку Бог имеет три ипостаси.
    
Это всего лишь два примера из многих, показывающих, что даже наши более современные научные понятия из числа основополагающих оставались в течение длительного времени привязанными к архетипическим символам, первоначально пришедшим из подсознания. Они не обязательно выражают „объективную“ реальность (или, по крайней мере, мы не можем доказать этого), но вытекают из врожденного стремления человеческого рассудка к поиску „удовлетворительных“ рациональных объяснений, увязывающих между собой различные внешние и внутренние факты, с которыми ему приходится иметь дело. То есть, исследуя природу и вселенную, человек вместо познания их объективных характеристик „обретает самого себя“, говоря словами физика Вернера Гейзенберга.
    
С учетом таящихся в этом подходе возможностей Вольфганг Паули и другие ученые начали изучать роль архетипической символики в сфере научных понятий. Паули полагал, что исследование внешних объектов должно вестись параллельно с изучением внутри нас психологическими методами отправных точек общепринятых научных понятий. Такие исследования могли бы по-новому осветить перспективное понятие (которое будет представлено ниже) — понятие „единства“ физической и психологической сфер, количественных и качественных аспектов реальности.
    
Помимо этой вполне очевидной связи между психологией подсознания и физикой, имеются и другие связи, еще более удивительные. Тесно сотрудничая с Паули, Юнг открыл, что исследования в области аналитической психологии подтолкнули ученых к созданию понятий, которые впоследствии оказались удивительно схожими с теми, что разработали физики, обнаружив элементарные частицы. Среди последних наиболее важной была идея Нильса Бора о взаимодополняемости.
    
Современные исследователи микрофизики открыли, что свет можно описать лишь с помощью двух логически противоположных, но взаимодополняющих понятий: волны и корпускулы. Чрезмерно упрощая, можно сказать, что при одних экспериментальных условиях свет проявляет себя как состоящий из корпускул, а при других—словно состоящий из волн. При исследовании субатомных частиц было также установлено, что осуществлять точные наблюдения возможно или за их положением, или за их скоростью, но не за тем и другим одновременно. Наблюдатель должен выбрать условия проведения эксперимента, исключив при этом (или, скорее, принеся в „жертву“) другие возможные условия и их результаты. Более того, в описание эксперимента должно входить описание измерительной аппаратуры, поскольку она воздействует решающим, но не контролируемым образом на условия его проведения.
    
По мнению Паули, физика элементарных частиц (вследствие свойственной им взаимодополняемости) сталкивается с невозможностью исключения воздействия наблюдателя на ход эксперимента путем внесения учитываемых поправок. В результате в этой области приходится в принципе отказаться от какого бы то ни было объективного понимания физических явлений. Там, где классическая физика еще видела „причинно детерминированные естественные законы природы“, мы сейчас видим лишь „статистические законы“ с „первичными возможностями“.
    
Другими словами, в микрофизике наблюдатель оказывает на ход эксперимента некоторое влияние, которое невозможно измерить и, следовательно, исключить. Поэтому ни один естественный закон нельзя выразить в виде формулы: „то-то и то-то произойдет в любом случае“. Все, что может сказать исследователь элементарных частиц, это что „с учетом статистических возможностей есть вероятность ожидать то-то и то-то“. Естественно, это ставит наш классический метод мышления в физике перед огромной проблемой, требуя учитывать в научных экспериментах характер мышления исследователей-экспериментаторов. Таким образом, ученые могут больше не надеяться на возможность независимого и „объективного“ описания каких бы то ни было аспектов или качеств внешних объектов. Большинство современных физиков соглашаются с тем, что в любом эксперименте с элементарными частицами невозможно исключить влияние осознанных мыслей наблюдателя. Однако никто не задумывается о возможности того, что общее психологическое состояние (и сознательное, и подсознательное) наблюдателя также может иметь значение. По мнению Паули, у нас, по меньшей мере, нет причин априори отвергать такую возможность. Нам следует относиться к этому как к еще необъяснснной и неисследованной проблеме.
    
Идея Бора о взаимодополняемости особенно интересна для психологов-юнгианцев, поскольку Юнг понимал, что связь рассудочного и подсознательного мышлений также образует взаимодополняемую пару противоположностей. Природа любого нового образования, выходящего из сферы подсознания, изменяется, как только часть его попадает в поле зрения рассудочного (осознанного) мышления наблюдателя. В этом смысле даже содержимое сновидений (если на него обращают внимание) является полуосознанным. И любое расширение сознания наблюдателя, вызываемое истолкованием сна, отзывается в подсознании и воздействует на него не поддающимся измерению образом. Вот почему эту сферу можно описывать лишь приближенно (подобно элементарным частицам в физике) с помощью парадоксальных понятий. Мы никогда не узнаем, чем она в действительности является так же, как и материя.
    
Продолжим, однако, параллель между психологией и микрофизикой. То, что Юнг называет архетипами (или стереотипами эмоционального и рассудочного поведения человека), можно было бы с равным успехом назвать, используя терминологию Паули, „первичными возможностями“ психических реакций. Как отмечалось выше (см. главу Юнга), не существует законов, определяющих специфическую форму, в которой может появиться архетип. Существуют только „тенденции“, что позволяет нам не более чем утверждать, что в определенных психологических ситуациях может случиться то-то и то-то.
    
Как однажды отметил американский психолог Уильям Джеймс, саму идею подсознания можно сравнить с понятием „поля“ в физике. Можно сказать, что подобно некоторому упорядочению частиц, попадающих в магнитное поле, психологические образования так же некоторым образом упорядочиваются в области, называемой нами подсознанием. Если мы сознательно называем что-нибудь „рациональным“ или „несущим смысл“ и считаем такое „объяснение“ удовлетворительным, это, вероятно, вызывается тем, что наше рассудочное объяснение гармонирует с созвездием неких предсознательных образований в подсознании.
    
Другими словами, наши осознанные представления иногда бывают упорядочены (или стереотипно структурированы) до того, как станут осознаваемыми. Немецкий математик XVIII столетия Карл Фридрих Гаусс описал переживание подобной подсознательной упорядоченности идей. Ему надо было найти одну закономерность в теории чисел, и он обнаружил ее „не в результате упорных исследований, а благодаря, так сказать, милости Божьей. Ответ пришел внезапно сам собой, как молниеносное озарение, и я не мог понять или найти связь между данными, известными мне раньше, с которыми я последний раз экспериментировал, и тем, что породило конечный успех“. Французский ученый Анри Пуанкаре еще подробнее описал подобное явление. Однажды бессонной ночью он увидел, как в нем сталкиваются математические образы, идеи, представления. Наконец некоторые из них „соединились более устойчивым образом. Ощущение было такое, будто наблюдаешь непосредственно за работой подсознания, причем его деятельность постепенно начинает частично проявляться в сознании, не теряя собственной природы. В такие моменты интуитивно понимаешь, как могут функционировать два эго“.
    
В качестве последнего примера параллелизма между физикой элементарных частиц и психологией рассмотрим юнгианскую концепцию смысла. Там, где раньше искали причинные (то есть рациональные) объяснения явлений, Юнг предложил искать смысл (или, может быть, целенаправленность). Другими словами, он предпочитал спрашивать не почему что-то случилось (то есть по какой причине), а зачем. Эта же тенденция проявляется в физике, где многие современные ученые более заняты поиском взаимосвязей, действующих в природе, чем причинных законов (детерминизма).
    
Паули рассчитывал, что идеи, связанные с подсознанием, выйдут за „узкие рамки терапевтического применения“ и окажут влияние на все естественные науки, изучающие жизнь и все с ней связанное. С тех пор как Паули высказал это предположение, в физике, словно в подтверждение тому, стало развиваться новое направление—кибернетика, занимающаяся сравнительным изучением так называемых контрольных систем головного мозга и нервной системы и механических или электронных информационно-контрольных систем, используемых в компьютерах. В итоге наука и психология должны в будущем, как сказал современный французский ученый Оливер Коста де Борегар, „вступить в активный диалог“.
    
Неожиданная перекличка психологических и физических понятий предполагает, как отмечал Юнг, возможность того, что оба поля реальности, являющиеся объектом изучения физики и психологии, представляют в конечном счете единое целое, то есть своего рода единое психофизическое пространство всех явлений жизни. Юнг даже был уверен, что сфера подсознания каким-то образом связана со строением неорганической материи, на что, по-видимому, указывает существование так называемых „психосоматических“ заболеваний. Концепция всеединой реальности, подхваченная впоследствии Паули и Эрихом Нейманом, была названа Юнгом unus mundus (мир, в котором материя и психика еще не различимы или не реализованы по отдельности). Подготавливая подобную монадическую точку зрения, он указывал на „психоидную“ природу архетипов (то есть не чисто психическую, а близкую к материальной) в тех случаях, когда они появляются в синхронно происходящих событиях, ибо последние являются в действительности смысловой композицией из внутренних психических и внешних фактов.
    
Другими словами, архетипы отвечают внешним ситуациям (как стереотипы поведения животных отвечают окружающей их природной среде), но не только — по сути, они стремятся проявиться в синхронной „композиции“ из материальных и психических элементов. Однако эти соображения лишь указывают на некоторые направления, по которым могло бы осуществляться исследование феномена жизни. Юнг понимал, что надо еще очень многое узнать о взаимосвязи этих двух областей (материи и психики), прежде чем пускаться в слишком уж абстрактные рассуждения о них.
    
Сам Юнг считал наиболее плодотворным для дальнейших исследований изучение аксиом в математике (называемых Паули „первичными математическими озарениями“), среди которых он особенно выделял идею бесконечного числового ряда в арифметике или континуума в геометрии. Как сказала родившаяся в Германии Ханна Арендт, „по мере развития математика не просто расширяет свое содержание, протягиваясь в бесконечность, чтобы соответствовать ее масштабам, как и масштабам бесконечно растущей и расширяющейся вселенной, но прерывает связь с внешними проявлениями чего бы то ни было. Математика не является больше одним из начал философии или наукой о Бытии в его истинном проявлении, но становится наукой, изучающей структуру человеческого разума“. (Юнгианец сразу спросил бы: какого разума? Сознательного или подсознательного?).
    
Как мы уже видели на примере Гаусса и Пуанкаре, математики также убедились в том, что наши представления „упорядочиваются“ еще до того, как становятся осознаваемыми. Б. Л. Ван-Дер-Варден, изучивший много примеров крупных математических озарений, пришедших из подсознания, делает такой вывод: „подсознание способно не только ассоциировать и комбинировать, но даже и оценивать. Суждения его интуитивны, но при благоприятных обстоятельствах абсолютно верны“.
    
Среди множества „первичных математических озарений“ или априорных идей наиболее интересны с точки зрения психологии „натуральные числа“. Они не только служат нашим сознательно осуществляемым повседневным измерительным и счетным операциям; в течение веков они были единственным средством для „считывания“ значения в таких древнейших видах предсказаний, как астрология, нумерология, геомантия и т. д., — все они основывались на арифметическом счете и были исследованы Юнгом с точки зрения его теории синхронности. Более того, натуральные числа, если взглянуть на них через призму психологии, должны определенно являться архетипическими символами, потому что мы воспринимаем их некоторым определенным образом. К примеру, любой человек не задумываясь скажет, что два — это наименьшее четное число. Другими словами, числа не являются понятиями, сознательно изобретенными людьми для подсчетов. Это спонтанные и автономные порождения подсознания, как и другие архетипические символы.
    
В то же время натуральные числа являются также признаком, присущим внешним объектам. Мы можем утверждать или сосчитать, что здесь лежат два камня, а там стоят три дерева. Даже если лишить внешние объекты всех признаков, таких как цвет, температура, размеры и т.д., все же останется признак их „множественности“ или единичности. Однако эти же числа являются бесспорной частью нашей конфигурации рассудка: абстрактными понятиями, которыми мы можем оперировать, не глядя на внешние объекты. Числа, таким образом, предстают в роли ощутимого связующего звена между царствами материи и психики. Именно здесь, допускал Юнг, может лежать наиболее плодотворное для дальнейших исследований поле деятельности.
    
Я кратко остановилась на этих довольно сложных концепциях, чтобы показать, что для меня идеи Юнга не образуют целостной „доктрины“, а являются началом нового подхода, которому предстоит еще развиваться и расширяться. Я надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы у читателя сложилось мнение о наиболее существенных и типичных, с моей точки зрения, сторонах научных воззрений Юнга.
    
Его творческий поиск, всегда направленный на постижение феномена жизни, отличали необычная свобода от привычных предрассудков и большая скромность и аккуратность. Он не стал углубляться в упомянутые выше идеи, понимая, что у него еще не накоплено достаточно фактов, чобы сказать что-либо подробнее. Точно так же он обычно выжидал несколько лет, не публикуя свои новые открытия, но снова и снова проверяя их, снова и снова критически их рассматривая с различных сторон.
    
Вот почему то, что может при первом прочтении создать ощущение некоторой расплывчатости изложения, исходит на самом деле из скромности, отличающей его научный подход. Для Юнга не свойственны поспешность в выводах и чрезмерное упрощение, мешающие новым возможным открытиям и не учитывающие всю сложность и многообразие феномена жизни. Этот феномен всегда представлял для Юнга волнующую тайну. Он никогда не воспринимал его, подобно ограниченно мыслящим людям, как „объясненную“ реальность, о которой вес известно.
    
Ценность творческих идей заключается, по-моему, в том, что они, подобно ключам, помогают расшифровать еще не разгаданные взаимосвязи между фактами, способствуя таким образом все большему проникновению человека в тайну жизни. Я убеждена, что идеи д-ра Юнга могут аналогичным образом помочь найти и объяснить новые факты во многих областях науки (как и в нашей повседневной жизни) и вместе с тем направить личность к более уравновешенному, нравственному и сознательному взгляду на жизнь. Если читатель почувствует интерес к дальнейшему изучению и освоению сферы подсознания, а начать это можно только с работы над собой, то цель этой книги будет достигнута.
   
  
  
   
    
Приложение
   
   
    
     
Карл Густав Юнг
     
Стадии жизни
    
    
Рассмотрение проблем, касающихся стадий человеческого развития, является весьма ответственной задачей, потому что это означает не что иное, как отображение картины психической жизни во всей ее полноте, от колыбели до могилы. В рамках лекции такую задачу можно выполнить лишь в общих чертах. Вот почему мы не будем здесь описывать нормальные психические явления на различных стадиях, а ограничимся лишь некоторыми проблемами, то есть вещами сложными, спорными и неоднозначными; короче говоря, вопросами, позволяющими не одну, а несколько трактовок, и более того, трактовок не бесспорных. Так что многое из обсуждаемого нам придется мысленно сопроводить вопросительным знаком. Хуже того, кое-что мы будем вынуждены принять на веру, и время от времени отталкиваться от предположений.
    
Если бы психическая жизнь состояла только из самоочевидных истин — что все еще имеет место на примитивном уровне — то мы смогли бы довольствоваться здоровым эмпиризмом. Но психическая жизнь цивилизованного человека полна проблем; мы даже не можем думать о ней под другим углом зрения. Наши психические процессы состоят большей частью из размышлений, сомнений, опытов, в основе своей совершенно чуждых бессознательному, инстинктивному уму первобытного человека. Именно росту сознания мы обязаны существованием проблем, воплощающим данайский дар цивилизации. Именно отрыв человека от инстинкта—его противопоставление себя инстинкту — создает сознание. Инстинкт — это часть природы, и он стремится увековечить природу, тогда как сознание может лишь стремиться к культуре или к ее отрицанию. И даже когда мы возвращаемся к природе, вдохновленные тоской по ней в духе Руссо, мы „облагораживаем“ ее. До тех пор, пока мы еще погружены в природу, у нас нет сознания и мы живем под защитой инстинкта, не знающего проблем. Все, что осталось в нас от природы, бежит проблем, поскольку они суть сомнения, а где властвует сомнение, там и неопределенность и возможность выбора. А где есть возможность выбора, там инстинкт более не управляет нами и мы предаемся страху. Ибо сознание ныне призвано сделать то, что природа всегда делала для своих детей: а именно, принять определенное, бесспорное и безошибочное решение. И здесь нас охватывает слишком человеческий страх за то, что сознание— наша Прометеева победа — в конечном итоге не сможет послужить нам так же хорошо, как природа.
    
Таким образом, проблемы вовлекают нас в состояние одиночества и изоляции, где мы оставлены природой и стремимся к сознанию. Для нас нет другого пути; мы вынуждены прибегать к сознательным решениям и действиям там, где раньше доверялись естественному ходу событий. Следовательно, любая проблема несет в себе возможность расширения сознания, но вместе с тем и необходимость расставания с детской неосознанностью своих поступков и верой в природу. Эта необходимость является психическим фактом такого значения, что он лег в основу одного из самых существенных символов христианства. Речь идет о жертве простого человека природы, не осознающего себя бесхитростного существа, чья трагическая карьера началась со съеденного в раю яблока. В библейском сюжете грехопадений человека приход сознания рассматривается как проклятие. И действительно, именно в этом свете мы первоначально воспринимаем каждую проблему, подталкивающую нас в сторону сознания и все дальше удаляющую нас от рая бессознательного детства. Каждый из нас с удовольствием поворачивается спиной к своим проблемам, стремясь, по возможности, не слышать о них или—еще лучше—забыть об их существовании. Мы желаем, чтобы наша жизнь была простой, определенной, успешной и поэтому проблемы для нас — запретная тема. Мы хотим определенности, но не сомнений, результатов, но не экспериментов, как будто бы не видя, что определенность может возникнуть только через сомнения, а результат—только через опыт. Искусное отрицание проблемы не приведет к убеждению — напротив, требуется более широкое и глубокое сознание для того, чтобы дать нам определенность и ясность, в которыхмы нуждаемся.
    
Это предисловие, хотя несколько затянутое, кажется мне необходимым для прояснения предмета нашего обсуждения. Когда нам приходится иметь дело с проблемами, мы инстинктивно сопротивляемся идти по пути, ведущему сквозь неизвестность и мрак. Нам нужны только несомненные результаты, при том мы совсем забываем, что такие результаты достижимы, лишь когда отважиться войти в темноту и снова выйти из нее. Но чтобы пройти через темноту, мы должны собрать все силы озарения, имеющиеся у сознания, и, как я уже отмечал, даже вооружиться предположениями, потому что при рассмотрении проблем психической жизни мы постоянно сталкиваемся с принципиальными вопросами, касающимися частных областей самых разнообразных сфер знания.
    
Мы беспокоим и раздражаем теолога в не меньшей мере, чем философа, врача — в не меньшей степени, чем учителя; мы даже нащупываем дорожку в области деятельности биологов и историков. Такое экстравагантное поведение объясняется не самоуверенностью, а тем обстоятельством, что человеческая психика представляет собой уникальную комбинацию факторов, которые одновременно являются предметом исследования разных направлений науки. А все потому, что науки вышли из человека и особенностей его конституции. Они являются симптомами его психики.
    
Следовательно, как только мы задаем себе неизбежный вопрос: „Почему человек в отличие от представителей животного мира вообще имеет проблемы?“—мы попадаем в замкнутое переплетение мыслей, узор которого создавался на протяжении столетий многими тысячами проницательных умов. Я не собираюсь брать на себя сизифов труд по совершенствованию этого шедевра путаницы, но постараюсь внести свой скромный вклад в копилку подходов человека к решению этого важного вопроса.
    
Не может быть проблем без их осознания, а значит, и без сознания. Поэтому необходимо поставить вопрос иначе „Как впервые возникает сознание?“ На этот вопрос никто не может ответить с уверенностью, но мы можем наблюдать маленьких детей в процессе формирования их сознания. Это доступно любому родителю, если он будет внимателен. А видим мы следующее когда ребенок узнает кого-либо или что-нибудь, то есть когда он „знает“ человека или вещь, тогда мы понимаем, что у ребенка появилось сознание, и, конечно, поэтому роковой плод в раю вырос именно на дереве познания.
    
Но что такое узнавание или „знание“ в этом смысле? Мы говорим о „знании“ чего-либо, когда нам удается установить связь между новым восприятием и уже существующим контекстом таким образом, что мы держим в сознании не только это восприятие, но также и части данного контекста. Следовательно, „знание“ основано на воспринятой связи между психическим содержимым. Мы не можем иметь знания о содержимом, ни чем не связанном, и мы даже не можем осознать его присутствие, если наше сознание еще на самом низком уровне. Таким образом, первая стадия сознания, которую мы можем наблюдать, состоит в простом увязывании двух и более психических содержимых. На этом уровне сознание спорадично и ограничивается пониманием нескольких связей, когда содержимое позже не сохраняется в памяти.
    
Не подлежит сомнению, что в ранние годы жизни нет непрерывной памяти, есть только — и это самое большее — островки сознания, подобные отдельным лампадам или освещенным объектам в кромешной тьме. Но эти островки памяти не идентичны тем самым ранним связям, которые просто восприняты; они содержат совокупность нового очень важного содержимого, связанного с восприятием самого субъекта, — так называемое эго.
    
Эта совокупность, подобно первоначальной, сначала просто воспринимается, и по этой причине ребенок естественно начинает говорить о себе как об объекте — в третьем лице. Лишь позже, когда эго-содержимое, так называемый эго-комплекс, приобретает собственную энергию (вероятнее всего, в результате тренировки и практики), возникает чувство субъективности или „Самости“. Видимо, в этот момент ребенок и начинает говорить о себе в первом лице. На этой стадии, вероятно, начинается непрерывность памяти. Следовательно, по своей сущности это будет непрерывная последовательность эго-воспоминаний.
    
На детской стадии сознания проблем еще нет ничто не зависит от субъекта, ребенок полностью зависит от своих родителей. Как будто он еще не полностью родился и окружен психической атмосферой своих родителей. Психическое рождение, а с ним и сознательная дифференциация от родителей, обычно имеет место лишь в период полового созревания, вместе с взрывом сексуальности. Это физиологическое изменение сопровождается психической революцией. Ибо различные телесные проявления дают такой импульс эго, что оно часто начинает утверждаться без ограничения или умеренности. Иногда эту стадию называют „невыносимым возрастом“.
    
До достижения этой стадии психическая жизнь индивида направляется главным образом инстинктивно, и практически не возникает. Даже когда внешние ограничения противоречат его субъективным импульсам, эти ограничения не приводят индивидуума к разладу с самим собой. Он подчиняется им или обходит их, оставаясь внутренне целостным. Он еще не знает состояния внутреннего напряжения, вызываемого проблемой. Такое состояние возникает только тогда, когда внешнее ограничение становится внутренним: когда импульс противопоставляется другому.
    
В психологической терминологии это будет выглядеть так: проблематичное состояние, внутренний разлад с собой возникает, когда бок о бок с совокупностью содержимого появляется вторая совокупность равной интенсивности. Эта вторая совокупность благодаря величине своей энергии имеет функциональное значение, равное значению эго-комплекса, мы можем даже назвать его другим, вторым эго, которое временно может даже вырывать первенство у первого. Это вызывает внутренний разлад — состояние, являющееся признаком проблемы.
    
Подытожим сказанное: первая стадия сознания состоит из простого узнавания или „знания“ и представляет собой неупорядоченное или хаотическое состояние. Вторая стадия — стадия развитого эго-комплекса является абсолютной или монической. Третья являет собой еще один шаг углубления сознания и включает постижение разделенного, дуалистичного состояния.
    
Вот здесь мы и подходим к нашей действительной теме — проблеме стадий жизни. Прежде всего мы должны рассмотреть период юности. Он охватывает, в первом приближении, годы непосредственно после полового созревания и до периода середины жизни, который начинается в отрезке между тридцать пятым и сороковым годами.
    
Меня могут спросить, почему я начинаю со второй стадии жизни, словно нет проблем, связанных с детством. Сложная психическая жизнь ребенка является, конечно, проблемой первостепенной важности для родителей, преподавателей и врачей, но в нормальных условиях ребенок не имеет реальных собственных проблем. Ведь сомневаться в себе и быть в разладе с самим собой может лишь взрослый человек.
    
Все мы знакомы с источником проблем, которые возникают в период юности. Для большинства людей — это требования жизни, которые грубо кладут конец мечтаниям детства. Если индивидуум достаточно хорошо подготовлен, то переход к профессии или карьере может пройти гладко, но если он подвержен иллюзиям, расходящимся с реальностью, тогда наверняка возникнут проблемы. Все мы вступаем в жизнь, отталкиваясь от определенных предположений, которые иногда оказываются ложными, то есть не соответствуют условиям, в которых оказывается человек.
    
Часто это вопрос преувеличенных надежд, недооценки трудностей, необоснованного оптимизма или негативной установки. Каждый может составить целый список ложных предположений, которые становятся источником появления первых осознанных проблем.
    
Однако не всегда причиной проблем является противоречие между субъективными предположениями и внешними факторами, так же часто причиной могут быть внутренние психические трудности. Они могут существовать даже в том случае, когда во внешнем мире дела идут успешно. Очень часто причиной является нарушение психического равновесия, вызванное половым инстинктом; в равной мере часто причиной становится чувство неполноценности, возникающее из-за невыносимой чувствительности.
    
Такие внутренние конфликты могут существовать даже тогда, когда адаптация к внешнему миру была достигнута без видимого усилия. Иногда даже кажется, что молодые люди, которым пришлось вести трудную борьбу за существование, лишены внутренних проблем, тогда как те молодые люди, которые по тем или иным причинам не испытывали трудностей с адаптацией, сталкиваются с сексуальными проблемами или конфликтами из-за чувства неполноценности.
    
Люди, у которых собственный характер порождает проблемы, часто являются неврастениками, но было бы серьезной ошибкой смешивать существование проблем с неврозом. Между этими двумя типами людей имеется четкое различие, которое заключается в том, что неврастеник болен потому, что он не осознает своих проблем, тогда как человек с трудным характером страдает от своих осознанных проблем, не будучи больным.
    
Если попытаться извлечь общие и существенные факторы из почти неисчерпаемого разнообразия индивидуальных проблем, обнаруживаемых в период юности, то мы увидим во всех случаях одну характерную черту—более или менее явно выраженную привязанность к уровню сознания детских лет, сопротивление роковым силам внутри и вокруг нас, влекущим нас в мир. Что-то внутри нас стремится остаться ребенком, не осознавать или, в лучшем случае, сознавать только эго, отвергать все незнакомое или же подчинять его нашей воле ничего не делать или же предаваться жажде удовольствий и власти. Во всем этом есть что-то от инерции материи — это устойчивость предыдущего состояния, в котором диапазон сознания меньше, уже и эгоистичнее, чем в дуалистической фазе. Ибо здесь индивид сталкивается с необходимостью познать и принять нечто необычное и незнакомое в качестве части собственной жизни, своего рода „второго Я“.
    
Существенной чертой дуалистической фазы является расширение жизненного горизонта, которое встречается с яростным сопротивлением. Если быть совсем точным, такое расширение или диастола, как его назвал Гете, начинается задолго до этого—а именно при рождении, когда ребенок покидает узкую оболочку материнского тела. С тех пор оно устойчиво нарастает, пока не достигнет вершины проблематического состояния, когда индивидуум начинает бороться с ним.
    
Что же случилось бы с человеком, если он просто слился бы с кажущимся незнакомым „вторым Я“, позволив предыдущему эго кануть в прошлое? Мы можем предположить, что это был бы вполне практичный шаг. Сама цель религиозного образования, начиная с запугивания Адама и вплоть до ритуалов возрождения у первобытных племен, заключается в преобразовании человеческого существа в нового, будущего человека, позволяя старому умереть.
    
Психология учит нас, что в определенном смысле в психике нет ничего старого, такого, что могло бы действительно и окончательно умереть. Даже Павел был оставлен с тернием во плоти. Каждый, кто защищает себя от нового и незнакомого, уходя в прошлое, приходит к такому же неврастеническому состоянию, что и человек, отождествляющий себя с новым и убегающий от прошлого. Единственное различие состоит в том, что один избавляется от прошлого, а другой — от будущего. В принципе, оба делают одно и то же: они укрепляют узкий диапазон сознания вместо того, чтобы сокрушить его в борьбе противоположностей и построить более широкое и глубокое сознание.
    
Идеальным было бы достижение такого результата на второй стадии жизни, но тут имеется загвоздка. С одной стороны, природе нет никакого дела до более высокого уровня сознания. С другой—общество не особенно-то оценивает эти духовные подвиги: его награды всегда даются за достижения, а не за индивидуальность, чаще всего последняя бывает награждена лишь посмертно. Эта ситуация подталкивает нас к особому решению: мы вынуждены ограничивать себя достижимым, обособлять те способности, которые ведут общественно активного индивида к раскрытию его подлинного потенциала.
    
Достижение, полезность и т.д.—все это идеалы, которые, казалось бы, указывают на выход из смятения проблематического состояния. Это путеводные звезды, направляющие нас в стремлении расширить и укрепить наше психическое существование, — они помогают нам пустить корни в этом мире, но бессильны помочь в построении того более широкого сознания, которое мы называем культурой. В период юности, однако, этот курс вполне нормален и он при всех обстоятельствах предпочтительнее, чем сумбурные метания в хаосе проблем.
    
Следовательно, рассматриваемая дилемма часто решается следующим путем. Все, что дано нам прошлым, приспосабливается к возможностям и требованиям будущего. Мы ограничиваемся достижимым, и это означает отказ от всех других наших потенциальных психических возможностей. Кто-то утрачивает при этом ценную часть своего прошлого, другой — ценную часть своего будущего. Каждый может вспомнить друзей или школьных товарищей, подающих большие надежды и идеалистов в юности, которые при встрече через много лет выглядят так, словно они росли сухими и зажатыми в тисках. Это примеры вышеупомянутого решения.
    
Но серьезные проблемы жизни никогда полностью не решаются. Бели все же создается впечатление, что они решены, это верный признак того, что что-то упущено. Похоже, что значение и цель проблемы состоит не в ее решении, а в нашей непрестанной работе над ней. Только это спасает нас от оглупления и остановки в развитии.
    
Точно так же решение проблем юности путем ограничения себя лишь достижимыми целями является временно эффективным и не долговечным в глубоком смысле средством. Конечно, завоевание себе места в обществе и такое преобразование своего характера, чтобы он более или менее подходил к такой форме существования, является во всех случаях значительным достижением. Эту борьбу, ведущуюся как внутри себя, так и во вне, можно сравнить с борьбой ребенка за эго.
    
Эта борьба большей частью невидима, потому что ведется во тьме, но когда мы видим, как детские иллюзии, претензии и эгоистические привычки все еще липнут к человеку и в зрелые годы, становится чуть-чуть понятно, какая энергия участвовала в их формировании. Так же обстоит дело с идеалами, убеждениями, принципами и взглядами, которые в юности выводили нас в жизнь. За них мы боролись, страдали и одерживали победы. Они росли вместе с нами, и мы явно изменились, слившись с ними, мы стремились увековечить их и сделать само собой разумеющимися точно так же, как молодой человек утверждает свое эго вопреки этому миру и, зачастую, вопреки самому себе.
    
Чем ближе мы подходим к середине жизни, и чем успешнее нам удается укрепиться в наших личных взглядах и общественном положении, тем больше мы убеждаемся в том, что мы идем верным курсом, и в правильности наших идеалов и принципов поведения. По этой причине они переходят для нас в разряд вечных ценностей, и мы считаем добродетелью неизменную приверженность им. При этом мы упускаем из виду тот существенный факт, что общественно значимая цель достижима лишь ценой сокращения индивидуальности. Многие, слишком уж многие аспекты жизни, которые мы должны были бы испытать, пылятся ненужной рухлядью в кладовых памяти, но иногда они тлеют невидимыми угольями под серой золой.
    
Статистические данные свидетельствуют об учащении психических депрессий у мужчин в возрасте около сорока лет и неврастенических осложнений у женщин чуть раньше. Мы видим, что в этой фазе жизни—между тридцатью пятью и сорока годами—в человеческой психике происходит подготовка важных изменений.
    
На первых порах перемены неосознанны и неуловимы. Скорее, это косвенные признаки перемен, вероятно, еще только зарождающихся в подсознании. Часто это похоже на легкое изменение в характере человека; в других случаях могут дать о себе знать некоторые черты, не появлявшиеся со времен детства, или же—наоборот, начинают ослабевать имеющиеся склонности и интересы человека, а вместо них появляются другие. С другой стороны, и это происходит очень часто, заветные убеждения и принципы человека, особенно нравственные, начинают затвердевать и становиться все более жесткими до тех пор, пока где-то в возрасте около пятидесяти лет не наступит период нетерпимости и фанатизма. Как будто существование этих принципов оказалось под угрозой и потому возникла необходимость выделить их как можно больше.
    
Вино юности не всегда очищается с годами—иногда оно мутнеет. Все выше отмеченные явления могут лучше всего наблюдаться у довольно односторонних людей, появляясь временами раньше, временами позже. Начало этих процессов, как мне кажется, у них часто задерживается из-за того, что их родители еще живы. В таком случае дело обстоит так, словно период юности чрезмерно затянулся. Это особенно проявлялось у мужчин, чьи отцы жили долго. Смерть отца обычно вызывала у таких людей внезапное и почти катастрофическое взросление.
    
Я знал одного набожного мужчину, церковного старосту, который, начиная с сорока лет стал проявлять растущую и под конец невыносимую нетерпимость в вопросах морали и религии. Одновременно его характер заметно ухудшился. Под конец его облик стал напоминать потемневшую и гнущуюся вниз опору церкви. Дожив так до пятидесяти пяти лет, однажды в полночь, сидя в постели, он сказал своей жене: „Ну, наконец-то я понял! Я просто негодяй!“ Понимание этого факта не осталось без последствий. На склоне лет он вел буйный образ жизни и промотал большую часть своего состояния. Вот это человечище — из огня да в полымя!
    
Весьма частые невротические расстройства во взрослые годы все имеют одну общую черту: они стремятся пронести психологию юношеской фазы через порог так называемых лет осмотрительности. Кто не знает этих трогательных старых джентльменов, которым всегда необходим разогрев блюда их студенческих дней и которые могут придерживать пламя жизни лишь воспоминаниями своей героической юности, но которые в остальном погрязли в безнадежно косном филистерстве? Да, уних есть, как правило, одно достоинство, которое нельзя недооценивать — они не неврастеники, а лишь скучные и стереотипные люди. Неврастеник—это скорее человек, у которого в настоящем никогда не ладится так, как бы ему хотелось, а потому он никогда не может насладиться и своим прошлым.
    
Как раньше неврастеник не мог избавиться от детства, так сейчас он не может расстаться со своей юностью. Он избегает печальных мыслей о приближающейся старости и, понимая невыносимость открывающейся перспективы, всегда стремится жить в прошлом. Подобно тому, как незрелую личность, детство которой затянулось, страшит неизвестное в этом мире и в человеческом существовании, так и взрослого человека страшит вторая половина жизни. Словно его ожидают неведомые и опасные задачи или будто ему угрожают жертвы и утраты, которые он не желает принять, или как будто прожитая жизнь показалась ему вдруг столь прекрасной и ценной, что он не может расстаться с ней.
    
Может быть, подо всем этим скрывается страх смерти? Это не представляется мне слишком вероятным, потому что, как правило, смерть еще далеко в будущем, и, следовательно, является чем-то абстрактным. Опыт показывает нам, что основную причину всех трудностей этого переходного состояния скорее следует искать в глубоких и весьма особенных изменениях внутри психики.
    
Чтобы охарактеризовать это состояние, я хотел бы взять для сравнения суточное движение солнца, но только такого солнца, которое наделено человеческими чувствами и ограниченным сознанием. Утром оно поднимается из ночного моря бессознательного и взирает на обширный яркий мир, который простирается перед ним в пространстве, постоянно расширяющемся по мере того, как оно поднимается по небесному своду. В этом расширении своего поля деятельности, вызванного собственным подъемом, солнце обнаруживает свое значение: достижение максимально возможной высоты и максимально широкое распространение света и тепла видится ему целью. В этом убеждении солнце движется своим путем к невидимому зениту — невидимому, потому что его маршрут уникален и индивидуален, и кульминационную точку нельзя вычислить заранее. По достижении полудня начинается заход, а заход означает пересмотр всех идеалов и ценностей, лелеемых с утра. Солнце начинает противоречить самому себе. Получается, что оно должно не испускать лучи, а втягивать их. Свет и тепло уменьшаются и, наконец, исчезают.
    
Все сравнения неубедительны, но данное сравнение, по крайней мере, не хуже других. Французский афоризм обобщает это цинической констатацией: „Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait“ (Если бы юность хотела, если бы старость могла (.фр.).).
    
К счастью, мы не солнца восходящие и заходящие, иначе это негативно сказалось бы на наших культурных ценностях. Но внутри нас есть что-то подобное солнцу, и разговоры о заре и весне, о сумерках и осени жизни — это не просто сентиментальные слова. Таким образом мы выражаем психологические истины, и более того, физиологические факты, потому что изменение воздействия солнца после полудня влияет даже на организм. В частности, среди южных рас можно наблюдать, что у пожилых женщин голоса становятся глубокими и грубыми, начинают пробиваться усики, появляются другие признаки огрубления, характерные для мужчин. С другой стороны, внешность мужчин оттеняется такими женственными чертами, как полнота и смягчение выражения лица.
    
В этнологической литературе имеется интересное сообщение об индейском воине-вожде, которому в среднем возрасте явился во сне Великий Дух. Дух объявил ему, что отныне он должен сидеть среди женщин и детей, носить женскую одежду и питаться женской пищей. Вождь последовал наказу, не утратив при этом своей авторитет. Это видение является истинным выражением революции в психике, происходящей в середине жизни человека, когда она начинает клониться к закату. Ценность мужчины и даже его тело пытаются измениться в свою противоположность.
    
Можно сравнить мужественность и женственность, включая их психические компоненты, с неким запасом веществ, которые в первой половине жизни расходуются не одинаково. Мужчина расходует большую часть мужских веществ и у него остается лишь небольшое количество женских, которые должны теперь быть задействованы. У женщины, наоборот, остается не использованный запас мужественности, который идет в дело и активизируется.
    
Эта перемена даже более заметна в психической, чем в физической сфере. Как часто случается, что мужчина в сорок пять или пятьдесят лет свертывает свой бизнес, а его жена засучивает рукава и открывает небольшую лавку, где ее муж, в лучшем случае, выполняет обязанности чернорабочего. Имеется много женщин, у которых социальная ответственность и общественное сознание пробуждаются лишь после сорока лет.
    
В современной деловой жизни, особенно в Америке, стали весьма обычным явлением нервные срывы в возрасте между сорока и пятьюдесятью годами. Если изучить, кто стал их жертвой, обнаруживается, что у них произошел надлом мужского стиля жизни, преобладавшего до сих пор, после чего остаются женоподобные мужики.
    
И наоборот, можно наблюдать женщин в тех же самых областях деловой активности, у которых во второй половине жизни развивается необычно жесткое мужское мышление, задвигающее на второй план чувства и сердечность. Часто такие перемены сопровождаются несчастьем в браке, потому что нетрудно представить, что происходит, когда муж проявляет нежность чувств, а жена — остроту мышления.
    
Хуже всего во всем этом то, что интеллигентные и воспитанные люди проводят жизнь, даже не подозревая о возможности подобных метаморфоз. Абсолютно не подготовленные, они вступают во вторую половину жизни. Или, может быть, у нас есть школы для сорокалетних, которые готовят их к наступающей жизни и ее требованиям, подобно обычным школам, прививающим молодым людям первоначальное знание о мире? Нет, совершенно неподготовленными мы вступаем во вторую половину жизни, хуже того, мы предпринимаем этот шаг с ложной уверенностью, что наши истины и идеалы будут служить нам и впредь.
    
Но мы не можем проводить сумерки жизни в соответствии с программой ее зари, ибо то, что было здорово на заре, становится мелким в сумерках, а утренние истины вечером становятся ложью. Слишком многих людей преклонного возраста я лечил и консультировал как психолог, и слишком часто заглядывал в тайники их душ, чтобы остаться равнодушным к этой фундаментальной истине.
    
Стареющим людям следует знать, что их жизнь вступила в период не подъема и расширения, а сужения, подталкиваемого неумолимым внутренним процессом. Для молодого человека почти что грех или, по крайней мере, опасность — быть слишком занятым самим собою, а для стареющего человека уделять себе серьезное внимание является долгом и необходимостью. Искупав в своем свете весь мир, солнце отводит свои лучи, чтобы озарить себя. Вместо того, чтобы поступить аналогичным образом, многие пожилые люди предпочитают быть ипохондриками, скрягами, педантами, восхвалителями прошлого или даже вечными отроками — заменяя таким прискорбным образом работу по самоозарению.
    
Такая участь неизбежно вытекает из заблуждения, что вторая половина жизни должна направляться принципами первой половины.
    
Я только что сказал, что у нас нет школ для сорокалетних. Но это не совсем верно. Наши религии всегда были такими школами в прошлом, но сколько людей считает их таковыми в настоящее время? Сколько нас, пожилых людей, было воспитано в таких школах и действительно было подготовлено для второй половины жизни, для старости, смерти и вечности?
    
Человек определенно не перешагнул бы семидесяти- или восьмидесятилетний рубеж, если бы такое долголетие не имело значения для него как биологического вида. Так и закат человеческой жизни должен иметь свое собственное значение, а не быть просто жалким придатком к заре жизни.
    
Значение рассвета человеческой жизни несомненно заключается в развитии личности, укреплении позиций во внешнем мире, размножении нашего биологического вида и в заботе о наших детях. Это очевидная цель природы. Но когда эта цель достигнута и более чем достигнута, будут ли добывание денег, расширение приобретений и продление жизни постоянно переступать все границы благоразумия и здравого смысла?
    
Тот, кто несет в сумерки закон утра или цель природы, расплачивается за это ущербом для своей души точно так же, как и подрастающий юноша, пытающийся перенести свой детский эгоизм во взрослую жизнь, заплатит за эту ошибку неудачей в обществе. Добывание денег, общественные достижения, семья, потомство—все это не что иное, как чистая природа, но не культура. Культура располагается за пределами природных целей. Может быть, культура каким-то образом и является целью второй половины жизни?
    
В первобытных племенах мы видим, что старые люди почти всегда являются хранителями тайн и законов, и именно в них сосредоточено культурное наследие племени. А как обстоит дело у нас? Где мудрость наших стариков, где их ценные секреты и видения? В большинстве своем наши пожилые стремятся соревноваться с молодыми. В Соединенных Штатах Америки считается почти идеалом для отца быть братом своим сыновьям, а для матери, по возможности, быть младшей сестрой своей дочери.
    
Я не знаю, насколько эта путаница вызвана отторжением ранее имевшего место чрезмерного восхваления достоинств пожилого возраста и насколько — ложными идеалами. Несомненно, такие лжеидеалы существуют, и цели тех, кто их лелеет, вовсе не прогрессивны. Вот почему они всегда норовят повернуть назад. Можно согласиться с ними в том, что, действительно, трудно понять, какие еще цели могут иметься во второй половине жизни, если не хорошо известные цели се первой половины.
    
Продление жизни, полезность, продуктивность, обретение положения в обществе, умелое пристройство детей в выгодный брак или на тепленькое местечко — разве этого недостаточно? К сожалению, все это не имеет достаточного смысла и не является целью для тех, кто видит в приближении старости просто сокращение своей жизни и может воспринимать свои прежние идеалы лишь как что-то увядшее и износившееся.
    
Конечно, если бы они наполнили кубок жизни раньше и осушили его до дна, то сейчас чувствовали бы себя совершенно по-другому. И это проявлялось бы во всем: они ничего не оставили бы позади, все перегорело, и тихая старость была бы очень желанной. Но мы не должны забывать, что лишь немногие люди избирают жизнь своим искусством, а ведь оно — самое выдающееся и редкое из всех искусств. Кому когда-либо удавалось выпить всю чашу с достоинством? Так что для многих людей слишком большая часть жизни остается непрожитой, — иногда это упущенные случаи или возможности, которые им так и не удалось осуществить несмотря на все старания. Таким образом, они приближаются к порогу старости с неудовлетворенными потребностями, которые неизбежно обращают их мысленный взор назад, в прошлое.
    
Для таких людей особенно опасно оглядываться назад. Для них абсолютно необходимы перспектива и цель в будущем. Вот почему все великие религии обещают загробную жизнь, выдвигая неземную цель, которая позволяет бренному человеку прожить вторую половину жизни так же осмысленно, как и первую.
    
Для современного человека продление жизни и ее кульминация являются вполне вероятными целями, тогда как идея жизни после смерти кажется ему проблематичной или не заслуживающей доверия. Прекращение жизни, то есть смерть, можно принять как разумную цель лишь в том случае, когда существование настолько ужасно, что мы рады положить ему конец, или когда мы убеждены, что солнце клонится к закату, „чтоб страны дальние согреть“, с таким же логическим постоянством, которое оно продемонстрировало при подъеме в зенит.
    
Но вера стала сегодня столь трудным искусством, что она оказалась за гранью возможного для большинства людей, и особенно для образованной части человечества. Они слишком привыкли к мысли о том, что в отношении бессмертия и тому подобных вопросов существует несчетное число противоречивых мнений и ни одного убедительного доказательства. И поскольку „наука“ является модным словечком, которое, похоже, имеет вес абсолютного убеждения в современном мире, мы требуем „научных“ доказательств. Но образованные люди, которым не чужд процесс мышления, очень хорошо знают, что доказательства такого рода не под силу философии. Мы просто не можем знать о таких вещах абсолютно ничего.
    
Со своей стороны, хочу заметить, что по тем же самым причинам мы не можем знать также, происходит ли что-либо с человеком после смерти. Здесь недопустим ответ ни за, ни против. У нас просто нет определенных научных знаний об этом, чтобы ответить так или иначе, и, следовательно, мы находимся в таком же положении, когда спрашиваем, есть ли жизнь на Марсе. И жителям Марса, если они там имеются, наверняка безразлично, подтверждаем ли мы или отрицаем их существование. Может, они там есть, а, может, и нет. Так же обстоит дело с так называемым бессмертием — и на этом мы с вами можем отложить рассмотрение данной проблемы.
    
Но тут просыпается моя совесть врача, побуждая меня сказать несколько слов, имеющих важное отношение к этому вопросу. Я не раз замечал, что целенаправленная жизнь в целом лучше, богаче и здоровее, чем жизнь бесцельная, и что лучше двигаться вперед вместе с потоком времени, чем назад, против его течения.
    
Для психотерапевта пожилой человек, который не может распрощаться с жизнью, кажется таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, который неспособен охватить жизнь в свои объятья. И конечно, очень часто виноваты в этом ребяческая жадность, страх, неуемное тщеславие и своенравие, встречающиеся как у молодых, так и стариков. Как врач, я убежден, что распознать в смерти цель, к которой можно стремиться, — это вопрос своего рода гигиены, если мне будет позволено употребить это слово в таком контексте, и что уклонение от этой цели является каким-то нездоровым и ненормальным явлением, которое лишает вторую половину жизни ее цели. Исходя из этого, я считаю, что все религии, имеющие неземную цель, в высшей степени убедительны с точки зрения психической гигиены. Если я живу в доме, который, я знаю, обрушится мне на голову через две недели, все мои жизненные функции будут находиться под влиянием этой мысли, и, наоборот, если я чувствую себя в безопасности, я смогу жить в этом доме нормально и комфортабельно. Следовательно, с точки зрения психотерапии, было бы желательно думать о смерти лишь как о переходном периоде или как о части жизненного процесса, протяженность и продолжительность которого находятся за пределами наших знаний.
    
Хотя большинство людей не знает, почему организму нужна соль, все мы употребляем ее в силу инстинктивной потребности. То же самое происходит с психикой. До сих пор большая часть человечества ощущала с незапамятных времен потребность верить в продолжение жизни после смерти. Следовательно, требования терапии ведут нас не на обочину, а на самую середину магистрального пути, проторенного человечеством. Вот почему наши мысли правильны и находятся в гармонии с жизнью, хотя мы и не понимаем, о чем они.
    
Всегда ли мы понимаем, о чем думаем? Мы понимаем только такой вид мышления, который имеет форму простого уравнения, из которого вытекает лишь то, что мы в него заложили. Такова работа интеллекта. Но помимо указанного существует мышление изначальными образами или символами более древними, чем исторический человек, которые являются для него врожденными с изначальных времен. Вечно живые, переживающие все поколения, они до сих пор составляют основу человеческой психики.
    
Прожить полноценную и наполненную жизнь возможно, лишь когда мы находимся в гармонии с этими символами; мудрость же представляет собой возврат к ним. Это вопрос не веры или знания, а лишь согласованности нашего мышления с изначальными образами бессознательного. Они являются непредставимыми матрицами всех наших мыслей, на чем бы ни сосредотачивалось наше сознательное мышление.
    
Одной из таких изначальных мыслей является идея жизни после смерти. Наука и эти первообразы несоизмеримы. Они представляют собой иррациональные данные, априорные условия воображения, которые просто существуют, а их цель и обоснование наука может изучать лишь a posteriori так, как она изучает, например, функцию щитовидной железы. До начала девятнадцатого столетия щитовидка считалась бесполезным органом просто потому, что не была понята. В равной мере и для нас было бы недальновидно считать эти первообразы бессмысленными. Для меня эти образы являются чем-то напоминающим психические органы, и я отношусь к ним с величайшим уважением. Иногда случается, что я вынужден сказать пожилому пациенту;
    
„Ваше представление о Боге или ваша идея о бессмертии атрофирована, следовательно, ваш психический метаболизм не в порядке“. Древнее athanasias pharmakon — элексир бессмертия — представляет собой более глубокое и значимое понятие, чем нам казалось.
    
В заключение я хотел бы вернуться ненадолго к сравнению с солнцем. Сто восемьдесят градусов дуги жизни делятся на четыре части
    
Первая четверть, лежащая к востоку,—это детство, состояние, в котором мы являемся проблемой для других, но еще не осознаем собственных проблем. Осознанные проблемы заполняют вторую и третью четверти, тогда как в последней четверти, находясь в глубоко преклонном возрасте, мы вновь опускаемся в такое состояние, когда независимо от качества нашего сознания мы опять становимся некоторой проблемой для других. Детство и преклонный возраст, конечно, весьма различны, однако, у них есть одна общая черта — погружение в бессознательные психические явления. Поскольку ум ребенка вырастает из бессознательного, его психические процессы не сложно, хотя и не так легко, различить в отличие от таких же процессов у очень старого человека, который вновь погружается в бессознательное, все более исчезая в нем. Детство и старость — это стадии жизни без каких-либо осознанных проблем, вот почему я и не рассматривал их здесь.
   
   
    
     
Карл Густав Юнг
     
Инстинкт и бессознательное
    
    
Рассматриваемая тема имеет большое значение как для биологии, так и для психологии и философии. Но перед обсуждением связи инстинкта с бессознательным, необходимо прежде всего четко определиться с терминологией.
    
Что касается определения инстинкта, то я хотел бы подчеркнуть значение реакции „все или ничего“, сформулированной Риверсом; мне кажется, что эта особенность инстинктивной деятельности имеет особенно важное значение для психологической стороны проблемы.
    
Я ограничу себя этим аспектом вопроса, потому что не считаю себя компетентным рассматривать проблему инстинкта в его биологическом аспекте. Но пытаясь дать психологическое определение инстинктивной деятельности, я обнаруживаю, что не могу всецело положиться на критерий Риверса — реакцию „все или ничего“ — по следующим причинам: Риверс определяет эту реакцию как процесс, интенсивность которого не зависит от условий, его породивших.
    
Это — реакция, имеющая некую собственную интенсивность, при любых условиях независимую от вызвавшего ее раздражителя. Но если рассмотреть психологические процессы сознания, задавшись вопросом, а есть ли среди них такие, интенсивность которых абсолютно несоразмерна силе раздражителя, то окажется, что их великое множество у любого человека. Например, вызванные пустяками эмоции, впечатления, преувеличенные побуждения, далеко заходящие намерения и тому подобные явления. Отсюда вытекает, что эти процессы вряд ли можно классифицировать как инстинктивные, и потому нам следует поискать другой критерий.
    
Мы очень часто применяем слово „инстинкт“ в обычной речи. Так, мы говорим об „инстинктивных действиях“, имея в виду такое поведение, мотив и цель которого не осознаны полностью, и которое можно объяснить лишь скрытой внутренней необходимостью. Эту особенность уже отмечал английский писатель Томас Рейд „Под инстинктом я подразумеваю природный импульс к некоторым действиям, совершаемым без какой-либо цели, обдумывания или представления о том, что мы делаем“. (Томас Рейд, Очерки об активных силах человека. Эдинбург. 1788. С. 103.)
    
Таким образом, инстинктивное действие характеризуется бессознательностью стоящего за ним психологического мотива в противоположность строго сознательным процессам, отличающимся непрерывностью осознаванияих мотивов. Инстинктивное действие представляется более или менее внезапным психологическим явлением—своего рода прерыванием непрерывности сознания. В этом отношении оно ощущается как внутренняя потребность, что фактически является определением инстинкта по Канту. (И.Кант, Антропология // Собр. соч. / Под ред. Э. Кассирсра. Берлин, 1912-1922. Т. 8. С. 156.)
    
Следовательно, инстинктивную деятельность следует отнести к специфическим бессознательным процессам, доступным сознанию лишь через их результаты. Но если довольствоваться таким понятием инстинкта, то вскоре станет заметна его недостаточность: оно просто отделяет инстинкт от сознательных процессов, характеризуя его как процесс бессознательный. Если же, с другой стороны, рассматривать бессознательные процессы в целом, будет видно, что все их невозможно классифицировать как инстинктивные, хотя в обыденной речи между ними не проводится различия. Если вы вдруг увидите змею и сильно испугаетесь, вы вправе назвать это инстинктивным импульсом, потому что он не отличается от инстинктивной боязни змей у обезьян.
    
Наиболее характерными качествами инстинктивного действия являются, прежде всего, единообразие явления и регулярность его повторения. Как удачно отметил Ллойд Морган, биться об заклад в отношении инстинктивной реакции также не интересно, как и в отношении завтрашнего восхода солнца.
    
С другой стороны, может также случиться, что кого-то постоянно охватывает страх каждый раз, когда он видит совершенно безобидную курицу. И хотя механизм страха в этом случае является таким же неосознанным импульсом, как инстинкт, мы должны, тем не менее, провести различие между двумя этими процессами.
    
В первом случае страх перед змеей представляет собой общераспространенный целенаправленный процесс; второй же случай, если он вошел в привычку, представляет фобию, а не инстинкт, поскольку возникает изолированно и не является общей для всех особенностью. Существует множество других неосознанных побуждений такого рода: например, навязчивые мысли, музыка, неожиданные идеи и настроения, импульсивные эмоции, депрессии, состояния тревоги и т.д.
    
Такие явления бывают как у нормальных, так и у больных индивидов. Если они возникают только изолированно и не регулярно, то это не инстинктивные процессы, хотя их психологический механизм кажется соответствующим психологическому механизму инстинкта. Они могут быть описаны в терминах реакции „все или ничего“, что можно легко наблюдать в патологических случаях. В психопатологии много таких случаев, где раздражитель вызывает некоторую стабильную и относительно не адекватную его силе реакцию, сравнимую с инстинктивной реакцией.
    
Все эти процессы следует отличать от инстинктивных. Инстинктивными могут быть названы только те бессознательные процессы, которые являются унаследованными и возникают единообразно и регулярно. В то же время им должен быть присущ признак вынужденной необходимости, рефлексивность такого рода, которая была отмечена Гербертом Спенсером. Такой процесс отличается от простого, сенсорно-моторного рефлекса лишь тем, что является более сложным.
    
Уильям Джеймс поэтому называет инстинктом, и не без основания, „простой возбуждающе-моторный импульс, вызванный предсуществованием некоторой рефлексной дуги в нервных центрах“ (У.Джеймс, Принципы психологии. Нью-Йорк, 1890: В 2 т. Т. 2. С. 391.). Для инстинктов, как и для рефлексов, характерно единообразие и постоянство, а также неосознанность их мотиваций.
    
Вопрос о том, откуда возникают инстинкты и как они приобретаются, является исключительно сложным. Тот факт, что они всегда унаследованы, ничего не дает для объяснения их происхождения — он просто отодвигает проблему назад к нашим предкам. Широко распространена точка зрения, согласно которой инстинкты возникли в часто повторяющихся индивидуальных, а затем всеобщих волевых актах. Это объяснение правдоподобно постольку, поскольку мы можем ежедневно наблюдать, как определенные усердно заученные действия постепенно становятся автоматическими благодаря постоянной практике.
    
Но рассматривая замечательные инстинкты, обнаруживаемые в животном мире, мы будем вынуждены признать, что элемент заучивания иногда совершенно отсутствует. В некоторых случаях невозможно даже представить, как вообще может иметь место заучивание и тренировка. Возьмем в качестве примера невероятно утонченный инстинкт размножения у бабочки юкка (Pronuba yuccasella) (А.К. фон Марилаун, Естественная история растений. Лондон, 1902: В 2 т. Т. 2. С. 156.). Цветы растения юкка раскрываются только на одну ночь. Бабочка берет пыльцу из одного цветка и делает из нее маленький шарик, затем она садится на второй цветок, раскрывает его пестик, откладывает свои яйца между тычинками и затем вводит шарик в воронкообразное отверстие пестика. Эту сложную операцию бабочка проделывает всего один раз в своей жизни.
    
Такие случаи трудно объяснить при помощи гипотезы о заучивании и тренировке. Поэтому недавно были выдвинуты новые способы объяснения, основанные на философии Бергсона и делающие упор на факторе интуиции. Интуиция — это бессознательный процесс, результат которого представляет собой вторжение бессознательного содержимого — внезапной идеи или предчувствия—в сознание. (Там же. Ч. 1. С. 26; 4.2. С. 220-223, 258-261.)
    
Это напоминает процесс восприятия, но в отличие от сознательной деятельности органов чувств и от самоанализа, восприятие является неосознанным. Вот почему мы говорим об интуиции как об „инстинктивном“ акте понимания. Она является процессом, аналогичным инстинкту, с той разницей, что инстинкт является целенаправленным импульсом для осуществления некоторого высокосложного действия, тогда как интуиция представляет собой бессознательное целенаправленное понимание крайне сложной ситуации.
    
Следовательно, в определенном смысле интуиция является противоположностью инстинкту, столь же удивительной, как он. Но нам никогда не следует забывать, что сложное или даже удивительное для нас является отнюдь не удивительным, а совершенно обычным для природы. Мы всегда склонны проецировать на вещи наши собственные трудности понимания, называя их сложными, тогда как в действительности они очень просты и не подозревают о наших интеллектуальных проблемах.
    
Обсуждение проблемы инстинкта было бы неполным вне связи с концепцией бессознательного, потому что именно инстинктивные процессы делают необходимой вспомогательную концепцию бессознательного. Я определяю бессознательное как совокупность всех психических явлений, не обладающих качеством сознания.
    
Это содержимое психики уместно было бы назвать „подпороговым“, исходя из допущения, что каждый элемент этого содержимого должен обладать определенным энергетическим значением для того, чтобы вообще стать осознанным. Чем меньше значение элемента сознательного содержимого, тем легче оно исчезает под порогом сознания. Отсюда следует, что бессознательное является вместилищем всех утраченных воспоминаний и всех элементов содержимого психики, которые еще слишком слабы, чтобы стать осознанными.
    
Эти элементы являются продуктами бессознательной ассоциативной деятельности, которая также порождает сновидения. К ним следует добавить все более или менее намеренно подавленные мучительные мысли и чувства. Я называю сумму всех этих элементов „личностным бессознательным“. Но кроме и сверх этого мы можем обнаружить среди бессознательных качеств такие, которые не приобретаются индивидуально, а наследуются, то есть инстинкты как импульсы к осуществлению необходимых действий без осознанной мотивации.
    
В этом, „более глубоком“ слое мы также обнаружим априорные врожденные формы „интуиции“, а именно архетипы ( Это первый случай, когда Юнг употребляет термин „архетип“ (Archetypus). Ранее в своих работах он рассматривал то же понятие, используя термин „первообраз“ (Urbild), который позаимствовал у Бюркхадта (См. работы: Символы трансформации // Собр.соч. Т. 5, 45. Примеч. 45; Два очерка по аналитической психологии // Собр. соч. Т. 7. $ 108.) восприятия и понимания, являющиеся априорными детерминантами всех психических процессов. Если инстинкты вынуждают человека вести характерный для людей образ жизни, то архетипы ограничивают возможные способы его восприятия и понимания специфически человеческими рамками.
    
Инстинкты и архетипы, вместе взятые, образуют „коллективное бессознательное“. Я называю его „коллективным“, потому что в отличие от личностного бессознательного оно состоит не из индивидуальных, более или менее уникальных, элементов, а из элементов универсальных и регулярно возникающих.
    
Инстинкт в своей основе является коллективным, то есть универсально и регулярно возникающим явлением, не имеющим ничего общего с индивидуальностью. В этом качестве архетипы сходны с инстинктами и являются, как и они, коллективным феноменом.
    
На мой взгляд, вопрос об инстинктах нельзя рассматривать с психологической точки зрения без привязки к архетипам, потому что по сути они определяют друг друга. Тем не менее, рассмотрение этой проблемы представляется исключительно трудным из-за чрезвычайного разнообразия мнений относительно роли инстинкта в человеческой психологии.
    
Так, Уильям Джеймс придерживается мнения, что человек переполнен инстинктами, тогда как другие исследователи сводят их к весьма малому числу процессов, едва отличимых от рефлексов, а именно: к некоторым движениям, характерным для младенца, особенным реакциям его конечностей, гортани, применению правой руки и образованию многосложных звуков. По-моему, это ограничение заходит слишком далеко, хотя оно и весьма характерно для человеческой психологии в целом.
    
Прежде всего, мы всегда должны помнить, что при рассмотрении человеческих инстинктов мы рассуждаем о самих себе и, следовательно, судим заведомо предвзято.
    
Нам гораздо удобнее наблюдать инстинкты у животных или дикарей, чем у самих себя. Это объясняется тем, что мы привыкли тщательно рассматривать свои собственные действия и находить им рациональное объяснение. Но это ни в коей мере не означает, что наши объяснения будут безукоризненными, на самом деле это весьма маловероятно.
    
Нет необходимости в сверхчеловеческом интеллекте, чтобы увидеть сквозь мелководье нашего рационализирования реальный мотив — инстинкт, стоящий за ним.
    
В результате этого искусственного рационалиэирования нам может показаться, что нами управляют не инстинкты, а сознательные мотивы. Естественно, я не намерен утверждать, что в результате тщательной тренировки человек не добился частичных успехов в превращении своих инстинктов в волевые действия.
    
Инстинкт был приручен, но базисные побуждения еще остаются инстинктивными. Несомненно, мы преуспели в заворачивании целого ряда инстинктов в обертку рациональных объяснений настолько, что можем и не признать первоначальный мотив под многочисленными покровами. При таком подходе кажется, будто у нас практически не осталось никаких инстинктов. Но если применить критерий Риверса о неадекватной реакции типа „все или ничего“ к человеческому поведению, мы обнаружим множество случаев возникновения неадекватной реакции.
    
Преувеличение является в действительности универсальной человеческой особенностью, хотя каждый заботливо стремится объяснить свои реакции исходя из рациональных побуждений. Подобной аргументации всегда бывает в избытке, но факт преувеличения остается. Чем же объяснить, что человек делает или говорит, дает или берет не ровно столько, сколько необходимо, разумно или оправдано ситуацией, а зачастую намного больше или меньше? Как раз тем, что в нем запущен бессознательный процесс, идущий своим чередом без помощи разума и потому—то превышающий меру рациональной мотивации, то не доходящий до нес.
    
Это явление настолько единообразно и устойчиво, что мы можем считать его лишь инстинктивным, хотя никому в этой ситуации не понравится признать инстинктивность своего поведения. Поэтому я склонен считать, что человеческое поведение подвержено влиянию инстинкта в гораздо большей степени, чем обычно считается, и что нам свойственно слишком часто заблуждаться в этом отношении в результате опять-таки инстинктивного преувеличения нашего рационализма.
    
Инстинкты — это типичные виды действий, и как только мы сталкиваемся с единообразными и регулярно возникающими видами действия и реакции, мы имеем дело с инстинктом, независимо от того, связан он с сознательным мотивом или нет.
    
Если мы интересуемся, много или мало у человека инстинктов, можно также поднять еще не рассматривавшийся вопрос о том, много или мало у человека первоначальных форм или архетипов психической реакции. Здесь мы сталкиваемся с той же трудностью, о которой я уже упоминал: мы настолько привыкли оперировать общепринятыми и самоочевидными понятиями, что мы даже не осознаем, в какой степени они основаны на архетипических формах восприятия.
    
Подобно инстинктам, первообразы были еле различимы из-за чрезмерной дифференциации нашего мышления. Подобно тому, как некоторые биологические теории приписывают человеку небольшое число инстинктов, так и теория познания сводит архетипы к немногочисленным и логически ограниченным категориям понимания.
    
Платон, однако, отводит исключительно высокое значение архетипам как метафизическим идеям, „парадигмам“ или моделям, тогда как реальные вещи у него являются лишь копиями этих идей-моделей.
    
Средневековая философия со времен Августина Блаженного, у которого я позаимствовал идею архетипа (Подлинный же термин „архетип“, однако, встречается в произведениях Дионисия Ареопагита и в „Corpus Hеrmеticum“), вплоть до Мальбранша и Бэкона, продолжает придерживаться концепции Платона в этом отношении. Но у схоластиков мы встречаем мнение, что архетипы являются естественными образами, врезанными в человеческий разум и помогающими ему приходить к тому или иному суждению.
    
Так, Герберт Черберийский утверждает „Природные инстинкты — это выражение тех способностей, которые заложены в каждом нормальном человеке и через которые общие понятия, касающиеся внутреннего соответствия вещей, такие как причина, средство и предназначение вещей, добро, зло, красота, удовольствие и т.д. приводятся в соответствие независимо .от аргументирующего мышления"(Эдвард, Барон Герберт Черберийский, dе veritate, впервые опубликована в 1624 году, перевод Мейрика Г.Каррс. Исследования Бристольского университета, 6 (Бристоль, 1937). С.122.).
    
Со времен Декарта и Мальбранша метафизическое значение „идеи“ или архетипа постоянно ослабевало. Она превратилась в „мысль“, внутреннее условие познания, как это четко сформулировал Спиноза: „Под „идеей“ я понимаю духовное понятие, образуемое душой постольку, поскольку она является вещью мыслящей"(См.: Бенедикт Спиноза, Этика / Пер. Андрс Бойля. Лондон, Нью-Йорк, 1934. С 37.). Наконец, Кант низвел архетипы до ограниченного числа категорий понимания. Шопенгауэр продолжил процесс упрощения, одновременно придав архетипам почти платоническое значение.
    
Даже в этом слишком беглом описании мы вновь видим работу топо самого психологического процесса, который скрывает инстинкты под покровом рациональных мотиваций и преобразует архетипы в рациональные понятия. В таком обличье лишь с трудом можно распознать архетип.
    
И все-таки манера, в которой человек строит внутреннюю картину мира, является, несмотря на все различие деталей, такой же единообразной и регулярно повторяющейся, как его инстинктивные действия. Ранее мы были вынуждены постулировать понятие инстинкта, определяющего или регулирующего наши сознательные действия, точно так же мы должны прибегнуть теперь к понятию фактора, определяющего виды понимания, увязав это понятие с единообразием и регулярностью наших восприятии.
    
Именно этот фактор я называю архетипом или первообразом. Первообраз, вероятно, уместно определить как восприятие инстинктом самого себя или как автопортрет инстинкта, точно так же, как сознание — это внутреннее восприятие объективного жизненного процесса.
    
Как сознательное понимание придает нашим действиям форму и направление, так и бессознательное понимание через архетип определяет форму и направление инстинкта. Если мы называем инстинкт „утонченным“, тогда „интуиция“ (или другими словами, понимание через посредство архетипа), которая приводит архетип в действие, должна быть чем-то невероятно точным. Таким образом, бабочка юкка должна нести внутри себя, так сказать, образ ситуации, „приводящей в действие“ ее инстинкт. Этот образ позволяет ей „распознавать“ цветок юкки и его структуру.
    
Предложенный. Риверсом критерий „все или ничего“, помог нам обнаружить действие инстинкта повсюду в человеческой психологии, и не исключено, что понятие, первообраза сыграет такую же роль по отношению к действиям интуитивного понимания. Интуитивную деятельность легче всего наблюдать у первобытных людей. Здесь мы постоянно сталкиваемся с определенными типическими образами и мотивами, лежащими в основе их мифологии. Эти образы являются аутохтонными и возникают со значительным постоянством; повсюду мы обнаруживаем идею волшебной силы или вещества, духов и их деяний, героев и богов, легенды о них.
    
В великих, мировых религиях мы видим совершенство этих образов и в то же время нарастающее их обволакивание рациональными формами. Они появляются даже в точных науках в качестве основы некоторых незаменимых вспомогательных понятий, таких как энергия, эфир и атом. В философии Бергсон возрождает первообраз на примере своего понятия „duree creatrice“, которое можно встретить так же у Прокла и, в его оригинальной форме, у Гераклита.
    
Аналитическая психология постоянно имеет дело с расстройствами сознательного понимания как у нормальных, так и у больных людей, вызванного наслаиванием архетипических образов. Неадекватные из-за вмешательства инстинктов действия вызываются интуитивными видами понимания, управляемыми архетипами, и ведут чаще всего к возникновению чрезмерно интенсивных и нередко искаженных впечатлений.
    
Архетипы являются типичными видами понимания, и где бы мы. не встретились с единообразными и регулярно возникающими формами понимание, мы имеем дело с архетипом, независимо от того, узнаваем или нет его мифологический характер.
    
Коллективное бессознательное состоит из суммы инстинктов и их коррелятов — архетипов. Так же как и инстинктами, любой человек обладает и запасом архетипических образов. Наиболее впечатляющим доказательством этого является психопатология умственных расстройств, характеризующихся вторжением коллективного бессознательного. Так обстоит с шизофренией: здесь мы часто можем наблюдать явление архаических импульсов в сочетании с безошибочно узнаваемыми мифологическими образами.
    
С моей точки зрения, невозможно сказать, что первично—понимание ситуации или импульс к действию. Мне кажется, что они являются аспектами одного и того же жизненного процесса, который мы вынуждены рассматривать как два различных процесса только для удобства понимания.
   
   
    
     
Карл Густав Юнг
     
Концепция коллективного бессознательного
    
    
Вероятно, ни одна из моих эмпирических концепций не сталкивалась с таким глубоким непониманием, как идея коллективного бессознательного. Ниже я попытаюсь дать: (1) определение этой концепции, (2) описание ее значения для психологии, (3) объяснение метода доказательства и (4) пример.
    1. Определение
    
Коллективное бессознательное представляет собой часть психики, которую в терминах отрицания можно отличить от личностного бессознательного по тому факту, что первое не обязано своим существованием, в отличие от последнего, личному опыту и, следовательно, не является индивидуальным приобретением. Если личностное бессознательное состоит в основном из элементов, которые одно время осознавались, но впоследствии исчезли из сознания в результате забывания или подавления, то элементы коллективного бессознательного никогда не были в сознании и, следовательно, никогда не обретались индивидуально, а своим существованием обязаны исключительно наследственности. Личностное бессознательное состоит главным образом из комплексов, тогда как содержание коллективного бессознательного составляют в основном архетипы.
    
Понятие архетипа, которое является неотъемлемым коррелятом идеи коллективного бессознательного, указывает на существование определенных форм психики, которые, как видится, присутствуют всегда и везде. В мифологических исследованиях их называют „мотивами“; в психологии первобытных людей они соответствуют концепции Леви-Брюля о „коллективных представлениях“, а в области сравнительной религии они были определены Губертом и Мауссом как „категории воображения“. Адольф Бастиан давно уже называл их „элементарными“ или „первичными мыслями“.
    
Приведенные ссылки призваны продемонстрировать, что моя идея об архетипе (буквальное значение — предсуществующая форма) не стоит особняком, а является чем-то признанным и встречающимся в других областях знания.
    
Итак, мой тезис заключается в следующем: помимо нашего непосредственного сознания, которое носит целиком личностный характер и которое мы считаем единственной эмпирической психикой (даже если рассматривать личностное бессознательное как приложение), существует вторая психическая система коллективного, универсального и безличного характера, идентичная у всех индивидов. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, а наследуется. Оно состоит из предсуществующих форм — архетипов, которые могут стать лишь вторично осознанными и которые задают форму элементов психического содержимого.
    2. Психологическое значение коллективного бессознательного
    
Медицинская психология, выросшая из профессиональной врачебной практики, настаивает на личностном характере психики. Здесь я имею в виду воззрения Фрейда и Адлера. Это психология личности и ее этиологические или причинные факторы рассматриваются почти полностью как личностные по своей природе. Тем не менее, даже эта психология основана на определенных всеобщих биологических факторах, например, половом инстинкте или потребности в самоутверждении, которые ни в коей мере не являются чисто индивидуальными особенностями. Она вынуждена делать это, потому что претендует на роль науки, объясняющей явления.
    
Ни одно из этих представлений не отрицает существования априорных инстинктов, общих для человека и животных, или что они оказывают важное влияние на психологию личности. Однако инстинкты являются безличностными, повсеместно распространенными факторами динамического или мотивационного характера, которые настолько часто не воспринимаются сознанием вовсе, что перед современной психотерапией стоит задача помочь пациенту в их осознании.
    
Более того, инстинкты по своей природе являются не расплывчатыми и неопределенными, а особым образом оформившимися мотивационными силами, которые преследуют свои собственные цели задолго до какого-либо осознания, а затем независимо от степени осознания. Следовательно, они образуют очень близкий аналог архетипам — настолько близкий, что дают весомые основания предположить, что архетипы суть неосознанные образы самих инстинктов или, другими словами, что они являются моделями инстинктивного поведения.
    
Таким образом, гипотеза коллективного бессознательного является не более смелой, чем допущение существования инстинктов. Обычно люди готовы допустить, что человеческая деятельность весьма подвержена влиянию инстинктов совершенно независимо от рациональных мотиваций сознающего разума.
    
Если же предположить, что наше воображение, восприятие и мышление в равной мере подвержены влиянию врожденных и универсально существующих элементов, то при вдумчивом рассмотрении, я полагаю, в этом предположении можно усмотреть не более мистицизма, чем в теории инстинктов. Хотя мою концепцию не раз упрекали в мистицизме, я должен еще раз подчеркнуть, что концепция коллективного бессознательного является не умозрительной, не философской, а чисто эмпирической. Сущность данного вопроса проста — существуют или не существуют подобные бессознательные универсальные формы? Если они существуют, тогда имеется область психики, которую можно назвать коллективным бессознательным.
    
Правда, определить коллективное бессознательное не всегда просто. Недостаточно указать на зачастую очевидный архетипический характер проявлений бессознательного, ибо они могут быть обязаны своим возникновением обретениям языка и образования. При этом должна быть исключена криптомнезия, что в некоторых случаях почти невозможно.
    
Несмотря на все эти трудности, имеется немало примеров, иллюстрирующих аутохтонное возрождение мифологических мотивов, что выводит данную проблему за рамки рациональных сомнений. Но если бессознательное существует, то психология обязана принимать его в расчет и подвергать более острой критике этиологические теории, целиком опирающиеся на личность.
    
Мою мысль лучше всего пояснить на конкретном примере. Читатель, наверное, знаком с анализом Фрейда картины Леонардо да Винчи „Святая Анна с Девой Марией и Христом“. Фрейд интерпретирует эту знаменитую картину исходя из того факта, что у самого Леонардо было две матери. Причинная связь в данном случае имеет личный характер. Мы не будем останавливаться на том факте, что картина эта далеко не уникальна, да и Святая Анна приходилась Христу бабушкой, а не матерью, чего требует фрейдовская трактовка.
    
Отметим лишь, что очевидно личностный фактор здесь переплетается с безличностным мотивом, хорошо известным и в других областях. Речь идет о мотиве двойной матери — архетипе, встречающемся во многих вариантах в мифологии и религии, и составляющего основу многих „коллективных представлений“. Необходимо остановиться и на мотиве двойного происхождения, то есть происхождения от человеческих и божественных родителей, как в случае с Гераклом, обретшим бессмертие благодаря усыновлению Герой. То, что было мифом в Древней Греции стало, в сущности, ритуалом в Древнем Египте: по своему происхождению фараон был и человеком, и божеством. На стенах родильных палат храмов египетских фараонов сохранились фрески тех времен, изображающие святое зачатие и рождение. Из них следует, что фараон рождался дважды.
    
Именно эта идея лежит в основе всех таинств рождения, включая и христианство. Сам Христос является „дважды рожденным“: через крещение в Иордане он был воскрешен и вновь рожден из „воды и духа“. Вот почему в католической литургии купель символизирует „лоно церкви“, и именно так она именуется по сей день в современном католическом воспевании „Благословении купели“, которое мы слышим в святую субботу перед Пасхой. Более того, согласно раннехристианским и гностическим представлениям, дух, явившийся в виде голубя, толковался как София-Сапиенция — Мудрость и мать Христова. Благодаря этому мотиву двойного рождения у детей есть теперь крестные отцы и матери, вместо добрых или злых фей, которые при рождении магически признавали их „своими“ с помощью благословений или проклятий.
    
Идея о втором рождении встречается повсюду и в любые времена. При зарождении медицины она была магическим средством исцеления; в крупнейших религиях — основным мистическим опытом; основополагающей идеей средневековой оккультной философии. Наконец, она появляется в форме детских фантазий у многих детей, считающих, что их родители — не настоящие, а приемные. Бенвенуто Челлини рассказывает в своей биографии, что в детстве думал точно так же.
    
В настоящее время не может быть и речи о том, что люди, которые верят в двойное происхождение, на самом деле всегда имеют двух матерей, или, напротив, что люди, разделившие судьбу Леонардо да Винчи, заразили человечество своим комплексом. Скорее мы согласимся с предположением, что повсеместное явление мотива двойного рождения наряду с фантазиями о двух матерях, отвечает насущной человеческой потребности, которая и отражается вэтих мотивах.
    
Если Леонардо да Винчи действительно изобразил на картине своих двух матерей в образах Святой Анны и Марии, что вызывает у меня большие сомнения, то он, в таком случае, изображал лишь нечто, во что верили миллионы людей до и после него.
    
Символ грифа, также рассмотренный Фрейдом в упомянутой работе, добавляет правдоподобия этой точке зрения. В одном из объяснений Фрейд ссылается на источник символа — книгу Гораполло „Иероглифика“, которая была широко распространена во времена Леонардо. В ней сообщалось, что грифы бывают только женского рода и символизируют материнское начало. Зачинают они от ветра (пневмы) — это слово приобрело значение „духа“ главным образом под воздействием христианства. Даже во времена описания чуда в день Святой Троицы слово „пневма“ все еще имело двойное значение — ветра и духа.
    
С моей точки зрения, этот факт прямым образом подводит нас к мысли о Марии, бывшей девственной по природе и зачавшей от пневмы, подобно грифу. Более того, согласно Гораполло, гриф также символизирует Афину, выпрыгнувшую прямо из головы Зевса без мучительных родов. Она была девственна и знала лишь духовное материнство. Все это — иносказание о Марии и мотиве воскресения. Нет и намека на то, что Леонардо хотел выразить своей картиной нечто иное. Если и предположить, что он отождествлял себя с Христом-ребенком, то, скорее всего, он выражал мифологический мотив двойной матери, но не свою личную ситуацию. А взять многих других художников, которых вдохновляла эта же тема? Очевидно, далеко не у каждого из них было две матери.
    
Давайте рассмотрим случай Леонардо с точки зрения невроза и допустим, что пациент с материнским комплексом страдает от заблуждения, что причина его невроза заключается в том, что он действительно имел двух матерей. С частной точки зрения можно было бы признать, что он прав, и, тем не менее, это совершенно не так. Ибо в действительности причиной его невроза была бы реактивация архетипа двойной матери, причем независимо от того, имел ли он одну мать или две. Ведь, как мы уже увидели, этот архетип действует индивидуально и в историческом плане не имеет какой-либо связи с редкими случаями двойного материнства.
    
Удовлетвориться таким простым и чисто личным объяснением было бы в данном случае весьма заманчиво, однако, эта гипотеза является не только неточной, но и абсолютно неверной. Конечно, врачу, имеющему только медицинскую подготовку и первый раз слышащему о мотиве двойной матери, трудно понять, как этот мотив мог обладать настолько большой силой, чтобы вызвать эффект травматического состояния. Если рассмотреть огромные силы, скрытые в мифологической и религиозной сфере человека, этиологическое значение архетипа покажется менее фантастическим. Во многих случаях невроза причина расстройства заключается в недостатке взаимодействия этих движущих сил в психической жизни пациента.
    
Тем не менее, личностная психология, сводящая все только к личностным проблемам, лучше всего использует свои наработки для отрицания существования архетипических мотивов, и даже пытается их уничтожить посредством личностного психоанализа. Я рассматриваю это как довольно опасную тенденцию, которую невозможно оправдать с медицинской точки зрения. Сегодня намного лучше, чем двадцать лет назад, видна природа задействованных сил. Мы являемся свидетелями того, как целая нация возрождает старинную символику, древние религиозные ритуалы, и того, как эти массовые настроения катастрофическим образом влияют на жизнь отдельно взятой личности, „революционизируя“ ее ( Имеется в виду, конечно, гитлеровская Германия. —Авт.). И сегодня человек прошлого жив в нас в такой степени, какая нам и не снилась до войны; ведь, в конечном счете, в чем заключается судьба великих народов, как не в суммарном результате индивидуальных психических перемен?
    
Когда невроз является лишь частной проблемой, корни которой упираются исключительно в индивидуальные причины, архетипы в данном случае не играют никакой роли. Но если проблема заключается во всеобщей несовместимости или других опасных обстоятельствах, ведущих к появлению невроза у сравнительного большого числа индивидов, возникает предположение о действии архетипических созвездий.
    
Поскольку в большинстве своем неврозы являются не просто предметом личной озабоченности, а социальным феноменом, приходится допустить, что и в данном случае действуют созвездия архетипов. Активизируется соответствующий ситуации архетип, и наружу вырываются скрытые в нем разрушительные и опасные силы, что порой ведет к непредсказуемым последствиям.
    
Люди, ставшие жертвой воздействия архетипа, способны на любое безумие. Если бы тридцать лет назад кто-нибудь осмелился предсказать, что наше психологическое развитие направлено к возрождению средневековых преследований евреев, что Европа вновь содрогнется перед римскими фасциями и поступью легионов, что люди вновь будут отдавать честь по римскому обычаю, как два тысячелетия тому назад, и что архаическая свастика вместо христианского креста будет увлекать вперед миллионы воинов, готовых на смерть, — такой человек был бы освистан как несостоявшийся мистик.
    
Что же происходит сегодня? Как это ни удивительно, но весь этот абсурд является страшной действительностью. Частная жизнь, частная этиология и сугубо индивидуальный невроз превратились почти в фикцию в современном мире. Человек прошлого, живший в мире архаических „коллективных представлений“, возродился вновь в самой видимой и болезненной реальности, причем произошло это вовсе не среди кучки неуравновешенных индивидов, а среди миллионов людей.
    
Архетипов существует столь же много, как и типичных ситуаций в жизни. Бесконечное повторение запечатлело эти опыты в нашей психической системе не в форме образов, наполненных содержанием, а вначале лишь в формах без содержания, представляющих просто возможность определенного типа восприятия и действия.
    
При возникновении ситуации, соответствующей данному архетипу, он активизируется и появляется побуждение, которое, как и инстинктивное влечение, прокладывает себе путь вопреки всем доводам и воле, либо приводит к конфликту патологических размеров, то есть к неврозу.
    3. Метод доказательства
    
Теперь мы вернемся к вопросу о том, как можно доказать существование архетипов. Поскольку архетипы имеют тенденцию создавать определенные психические формы, мы должны рассмотреть, каким образом и где можно получить данные демонстрирующие эти формы. Основным источником такой информации являются сновидения, которые обладают тем преимуществом, что, будучи непроизвольными, спонтанными творениями бессознательной психики, представляют, следовательно, явления природы в чистом виде, не фальсифицированные с какой-либо сознательной целью.
    
Задавая вопросы пациенту, можно установить, какой из мотивов, появляющихся в сновидений, известен ему. Из тех мотивов, которые не известны ему, мы должны, естественно, исключить те, что могли быть ему известны; например, возвращаясь к упомянутому случаю Леонардо — символ грифа. Нам не известно точно, заимствовал ли Леонардо этот символ у Гораполло, хотя это было вполне возможно для образованного человека того времени — в те дни художники отличались широкими знаниями гуманитарных наук Отсюда, несмотря на то, что мотив этой птицы является самым что ни на есть типичным архетипом, его существование в фантазии Леонардо еще ничего не доказывает В этой связи необходимо найти такие мотивы, которые никак не могли быть известны сновидящему и, тем не менее, действуют в его сновидении таким образом, что совпадают с действием архетипа, известного из исторических источников.
    
Другим источником необходимого нам материала может служить „активное воображение“, под которым я подразумеваю последовательность фантазий, вызванных намеренной концентрацией. Я установил, что наличие нереализованных, неосознанных фантазий, увеличивает частоту и интенсивность сновидений, при осознании фантазий, сновидения меняют свой характер, становятся слабее и появляются реже.
    
Из этого я сделал вывод, что сновидения часто содержат фантазии, которые стремятся стать осознанными. Источниками сновидений часто являются подавленные инстинкты, которые имеют естественную тенденцию оказывать влияние на сознающий разум. В таких случаях пациенту просто дается задание обдумать любой фрагмент фантазии, который кажется значимым для него — может быть, случайную идею или нечто осознанное во время сна — до тех пор, пока ее контекст, иными словами, ассоциативный материал, в котором воплощен фрагмент, не станет видимым. Это не относится к методу „свободных ассоциаций“, рекомендованному Фрейдом для анализа сновидений, а является методом разработки фантазии путем наблюдения за последующим развитием фантазии, которое дополняет фрагмент сна естественным путем.
    
Я не планирую вступать в дискуссию о технике этого метода в этой статье. Достаточно сказать, что получающаяся в итоге последовательность фантазий открывает бессознательное и раскрепощает материал, богатый архетипическими образами и ассоциациями. Очевидно, что этот метод может быть использован лишь в тщательно отобранных случаях. Он не совсем безопасен, так как может увести пациента слишком далеко от реальности. Поэтому вполне уместным будет предупредить о нежелательных последствиях при его необдуманном применении.
    
Наконец, очень интересные источники архетипических материалов могут быть обнаружены в заблуждениях параноиков, фантазиях, наблюдаемых в состоянии транса и сновидениях раннего детства: с трех до пяти лет.
    
Такой материал имеется в избытке, но он не будет иметь ценности, если исследователь не сможет найти убедительные мифологические параллели. Естественно, что недостаточно просто увязать сновидение о змее с соответствующим мифологическим примером, так как никто не может гарантировать, что функциональное значение змеи в сновидении является тем же, что и в мифе. Для того, чтобы провести обоснованную параллель, необходимо определить функциональный смысл индивидуального символа, а затем выяснить, имеет ли внешне параллельный мифологический символ одинаковый контекст и, следовательно, одинаковое функциональное значение. Установление таких фактов требует длительных и трудоемких исследований, кроме того, их демонстрация является неблагодарным занятием.
    
Чтобы символы не были оторваны от их контекста, необходимо дать исчерпывающие описания как личностного, так и символического характера, что практически невозможно в рамках лекции. Я неоднократно пытался делать это, рискуя усыпить половину своей аудитории.
    4. Пример
    
Пациент, мужчина тридцати с чем-то лет, страдал от параноидной формы шизофрении. Заболел он, когда ему было двадцать с небольшим. В нем всегда странным образом перемешивались интеллект, упрямство и фантастические идеи. Работал он обычным клерком при консульстве. В качестве очевидной компенсации за его весьма скромный образ жизни у него развилась мегаломания: он считал себя Спасителем. Зачастую его беспокоили галлюцинации, приводя иногда к серьезным расстройствам. В периоды затишья ему позволялось самостоятельно прогуливаться по коридору больницы. Однажды я увидел его там, глазеющим, мигая, на солнце из окна и при этом совершающим странные движения головой. Он взял меня за руку и сказал, что хочет показать мне кое-что. Он пояснил, что я должен посмотреть на солнце, полуприкрыв глаза, и тогда я увижу солнечный фаллос. При этом, если качать головой из стороны в сторону, солнечный фаллос также будет покачиваться, порождая ветер.
    
Это наблюдение датировано в моих записях 1906 годом. А в 1910 году, когда я был погружен в исследование мифологии, мне попалась книга Дитриха, составляющая часть так называемого магического папируса и задуманная автором как литургия культа Митры ( Albrecht Dieterich, Eine Mithrasllturgic. London, 1903.). В книгу вошли различные наставления, заклинания и видения. Одно из видений было описано следующим образом: „Из чего-то вроде трубки происходит услужающий ветер. И ты узри, что от солнечного диска спускается вниз нечто, похожее на трубку. И в сторону западных областей будто дуст бесконечный восточный ветер. Если же возобладает другой ветер, в сторону восточных областей, то узришь подобное видение, сменяющееся в ту сторону“. По-гречески „трубка“ будет аулос, что означает „инструмент ветра“, сочетание же аулос пахус у Гомера означает „толстая струя крови“. Таким образом, поток ветра очевидно выходит через трубку из солнца.
    
Видение моего пациента в 1906 г. и греческий текст, впервые изданный в 1910 г., достаточно далеко отстоят друг от друга, чтобы исключить возможность криптомнезии с его стороны или чтение мыслей, с моей. Очевидное сходство двух видений невозможно отрицать, хотя кто-нибудь мог бы возразить, что это случайность. В этом случае следовало бы полагать, что видение не имеет связи с аналогичными образами или какого-то самостоятельного значения. Но это не так, ибо в некоторых средневековых картинах мы встречаем такую же трубку, свисающую с небес наподобие шланга, нижняя часть которого теряется в одеяниях Девы Марии. Через нее вниз слетает Святой Дух в облике голубя, чтобы оплодотворить Деву. Как нам известно из чуда сошествия Святого Духа на апостолов, Дух Святой первоначально воспринимался как могучий, сильный ветер, пнеума, „ветер, дующий там, где захочет“. В латинском тексте читаем: „Animo descеnsus per orbem solis tribuitur“ (Говорят, что дух спускается с солнечного диска). Это представление характерно для всей позднеклассической и средневековой философии.
    
Таким образом, я вижу в этих видениях отнюдь не случайность, а возрождение идей, потенциально существовавших от века, которые можно встретить повсюду и в самые разные эпохи, — следовательно, идей унаследованных. Ошибиться здесь невозможно!
   
  
  
   
    
Комментарии
   
   
Текст комментариев несколько расширен по сравнению с оригинальным изданием—в основном за счет расшифровки некоторых мифологических и религиозных понятий. Часть пояснений вынесена в именной и тематический указатель. (Прим. ред).
   Гл. 1. К вопросу о подсознании. К. Г. Юнг
   
с. 31. Криптомнезия Ницше обсуждалась в статье К. Г. Юнга „О психологии так называемого оккультного феномена“ // Собр. соч. (Jung С. G, On the Psychology of So-called Occult Phenomena // The Collected Works of Carl G. Jung. Vol. 1) Здесь уместно сравнить запись из вахтенного корабельного журнала и соответствующий отрывок у Ницше.
   
Из произведения Ю. Кернера (Ксгпсг ]., Blotter aus Prcvorst. Vol. IV. Р. 57), „суть важности внушенного благоговения...“ (оригинал 1831-1837): „Четыре капитана и торговец, господин Белл, шли к берегу острова Маунт Стромболи, чтобы поохотиться на кроликов. В три часа они собрали своих людей для возвращения на корабль, когда, к их невыразимому удивлению, в воздухе показались два человека, быстро летящих по направлению к ним. Один из них был одет в черное, другой в серое. Через миг эти двое рухнули в кратер ужасного вулкана Маунт Стромболи. Наши герои различили в летящей парс своих лондонских знакомых“.
   
Из книги Ф. Ницше „Так говорил Заратустра“, гл. XI: „В ту пору, когда Заратустра пребывал на блаженных островах, случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то голос сказал им явственно: „Пора! давно пора!“ Когда же видение было совсем близко к ним — оно быстро пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была огненная гора, — тогда узнали они, к величайшему смущению, что это — Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением самого капитана, и любили его, как любил народ: мешая поровну любовь и страх. „Смотрите, — сказал старый кормчий,—это Заратустра отправляется в ад!““ (оригинал 1883) / Перевод Ю. М. Антоновского.
   
34 Роберт Льюис Стивенсон делится своим сном о Джекиле и Хайдс в „Главе сновидений“ из его книги „Через степь“.
   
51 Большая детализация этого сновидения дастся К Г. Юнгом в его работе „Воспоминания, сновидения, размышления“ (Jung C.G., Memories, Dreams, Reflections. Edit. Aniеla Jaffa.- New York: Pantheon, 1962).
   
60 Примеры возникающих за порогом сознания идей и представлений могут быть найдены в работах Пьера Жане.
   
68 Апокатастасис. — „Новотворение“ (греч.) Богом всего сущего. —Ред.
   
71 Одно из видений Иезекииля [Иез. (1,5-28; 10,1-22)] включало четырех херувимов, о четырех лицах и четырех крылах каждый. —Ред.
   
73 Коан — Краткое изречение парадоксального характера в практике дзен, суть которого невозможно постичь путем логических рассуждении. Постижим лишь через озарение. —Ред.
   
77 Элевсинские мистерии- — Элевсин — город недалеко от Афин, знаменит своим святилищем в честь Деметры, где проходили посвящаемые ей мистерии. —Ред.
   
91 Более подробно о символике, привнесенной культурой, см.: Э л и а д е Мирче, О шаманизме (Eliade Mircea, Der Schamanismus. — Zurich, 1947). Также см.:
   
Юнг К. Г., Собр. соч. В 18 т. (The Collected Works of Carl G. Jung. — London:
   
Routledgc & Kcgan. New York: Bollingcn-Pantheon).
   
91 „События- перевернули весь мир'. — Имеется в виду первая мировая война. —Ред.
   
99 Дхарма- — В учении буддизма — элементы бытия, из которых слагается все сущее. В индийской философии—закон, истина, добродетель. — Ред.
   Гл.2. Древние мифы и современный человек. Джозеф Л. Хендерсон
   
106 Битва при Ажинкуре упоминается в драме В. Шекспира „Генрих VI“—Ред.
   
107 Касательно законченности христианской концепции воскрешения Христа: христианство является эсхатологической религией, что означает наличие конечной цели в виде Страшного Суда. Другие религии, в которых сохраняются элементы матриархата родо-племенной культуры (например, орфизм), основаны на цикличности, что демонстрирует работа М.Элиаде „Мифы вечного возвращения“ (Eliade M., The Myth of the Eternal Return. — New York: Bollingen-Pantheon, 1954).
   
110 См.: Pa дин Пол, Героический цикл Виннебаго (Radin Paul, Hero Cycles of the Winncbago. — Indiana University Publications, 1948).
   
111 Пейоте. — Кактус Lophophora Williamsi, произрастающий в Мексике. При приеме в пищу вызывает галлюциногснныс состояния, —Ред.
   
111 В отношении Зайца доктор Радин замечает „Заяц, насколько мы его знаем, является типичным героем, цивилизованным и образованнейшим, встречающимся повсеместно с отдаленных времен всемирной истории“.
   
111 Боги-близнецы и воители у индейцев навахо обсуждаются Модом Оаксом в работе 'Там, где двое пришли к своему отцу. Военный церемониал навахо“ (О a k e s Maud, Where the Two Came to Their Father // A Navaho War Ceremonial. — New York, 1943).
   
111 К. Г. Юнг обсуждает „Плута“ (Трикстера) в работе: „О психологии образа Трикстера“
   
(On the Psychology of the Trickster Figure // Collected Works. Vol. IX).
   
117 Конфликт эго и Тени обсуждается в работе К. Г. Юнга „Битва за освобождение от матери“ (The Battle for Deliverance from the Mother // Collected Works. Vol.V).
   
123 Интерпретацию мифа о Минотавре см. роман: Рено Мери, Король должен умереть (Renault Mary, The King Must Die. — Pantheon, 1958).
   
123 Символизм лабиринта обсуждается Эрихом Нейманом в работе „Происхождение и история сознания“ (Neumann Erich, The Origins and History of Consciousness. — Bollingen, 1954).
   
125 О мифах навахо о койоте см.: Л и н к Маргарет Шевилл и Хендерсон Д, Л., Путь пыльцы (Link Margaret Schcvill and Henderson J. L, The Pollen Path. — Stanford, 1954).
   
127 Появление эго обсуждается Эрихом Нейманом (см. выше), Майклом Фордхемом в работе „Новые направления аналитической психологии“ (F о г d h a m Michael, New Developments in Analytical Psychology. — London: Routlcdge & Kegan Paul, 1957); и Эстер М.Хардинг, „Реставрация искаженных архетипических образов“ (Н а г d i n g Esther M., The Restoration of the Injured Archetypal Image. — New York, 1960—выпуск для частного пользования).
   
128 Учение К. Г Юнга о ритуалах инициации см. в работе „Аналитическая психология... (Analytical Psychology and the Weltanschauung“ // Collected Works. Vol. VIII). См. также; ван Дженнсп Арнольд, Ритуалы перехода (van Gcnncp Arnold, The Rites of Passage. — Chicago, 1961).
   
132 Испытания выносливости женщин обсуждаются Эрихом Нейманом в работе „Амур и Психея“ ( N е urn а n n Eric, Amour and Psyche. — Bollingen, 1956).
   
135 Сказка о „Красавице и Чудовище“ входит в „Книгу сказок“ мадам Лепранс де Бомон (Mm. de Beaumont Leprincc, The Fairy Tale Book,—New York, 1958). В России более известна как сказка об Аленьком цветочке. —Ред.
   
140 Миф об Орфее разобран в книге Джейн И.Харрисон „Введение в изучение религии Греции“ (Harrison Jane Е, Prolegomena to the Study of Greek Religion,— Cambridge University Press, 1922). См. также: Гутри В. К. С, Орфей и греческая религия (G u t h г i е W.K.C, Orpheus and Greek Religion. — Cambridge, 1935).
   
141 Толкование католического ритуала с использованием потира (чаша для Святых Даров.—Ред.) представлено в книге К. Г. Юнга „Символика преображения в толпе“ (Transformation Symbolism in the Mass // Collected Works.. Vol. XI). См. также:
   
Уоттс Алан, Мифы и ритуалы христианства (Watts Alan, Myth and Ritual in Cristianity. — Vanguard Press, 1953).
   
143 Интерпретация Линдой Фирц-Дэвид орфических ритуалов дается в ее книге (Fierz-David Linda, Psychologischc Betrachtungen zu dcr Freskenfolgc dcr Villa dci Mistcri in Pompcji. — Zurich, 1957).
   
147 Погребальная урна, найденная на одном из холмов Рима (Эсквилинском) встречается у Джейн Харрисон (см. выше).
   
148 См. работу К. Г. Юнга „Функция трансценденции“ (The Transcendent Function. — C.G.Jung Institute, Zurich).
   
148 Джозеф Кэмпбслл описывает шамана как птицу в работе „Символ без значения“ (С a m p b е 11 Joseph, The Symbol without Meaning. —Zurich: Rhein Verlag, 1958).
   
149 „Бесплодная земля“. — см.: Элиот Т. С., Сборник стихов (Eliot Т. S., Collected Poems. — London: Faber and Fabcr, 1963).
   Гл.3 Процесс индивндуации. М.-Л. фон Франц
   
156 Детальное обсуждение витиеватости как присущего сновидениям признака представлено в Собр. соч. К Г. Юнга. Qung C.G., Collected Works. Vol. VIII. Р. 23 и далее; Р. 237-300). В качестве примера см. там же, V.XII. Parti. См. также: Адлер Герхард, Изыскания по аналитической психологии ( А d 1 е г Gerchard, Studies in Analytical Psychology. — London, 1948).
   
157 Более подробно о Самости см. у К. Г. Юнга в его Собр. соч. (Collected Works. Vol. IX. Part. 2. Р. 5, 23 и далее; Vol. XII. Р. 18, 41, 174, 193).
   
157 -концепцией души —Ба. — В египетской мифологии Ба считалось одним из элементов человеческой сущности, воплощающим жизненную силу и продолжающим существовать и после смерти. —Ред.
   
157 Наскапи описывались Франком Г. Споком в работе „Наскапи: дикий охотник лабрадорского полуострова“ (Speck Frank G, Naskapi, The Savage Hunter of the Labrador Peninsula. — University of Oklahoma Press, 1935),
   
158 Концепция психической целостности обсуждалась К. Г. Юнгом в Собр. соч. (Collected Works. Vol. XIV, Р. 117; Vol. IX, Part 1. Р. 275 и далее, Р. 290 и далее; Vol. IX. Part 2. Р. 6, 190).
   
160 Рассказ о дубе переведениз „Dschuang-Dsi; Das wahre Buch vom sudlichen Blutendiand“, Jena, 1923. P. 33-34 (Пер. Рихарда Вильгельма).
   
160 К. Г. Юнг употребляет образ дерева как символ процессов индивидуации в работе „Der Philosophischе Baum“, „Von den Wurzein des Bewussteins“. — Zurich, 1954.
   
160 „Местное божество“, которому приносились жертвы на каменном алтаре, соотносится во многих отношениях с античным „genius loci“ (у римлян сверхъестественное существо, покровительствующее отдельному городу или области.— Ред.). См“ М а с п е р о Генри, Древний Китай (Maspuro Henry, La Chine antique.—Paris, 1955. P. 140 и далее). Эту информацию удалось получить благодаря любезности мисс Арианы Рамп.
   
161 К. Г. Юнг отмечает сложности описания процессов индивидуации в Собр. соч. (Collected Works. Vol. XVII. Р. 179).
   
162 Краткое описание значения детских сновидений взято, главным образом, из работы К. Г. Юнга „Психологическая интерпретация детских сновидений“ (Jung C.G., Psychological Interpretation of Children's Dreams.—Е. Т. Н. Zurich, 1938-39, только для частного пользования). Приведенный пример процитирован по материалам семинара „Psychologischе Interpretation von Kindcrtraumen“.
   
— 1939-40. P. 76 и далее. См. также: Юнг КГ, Развитие личности (Collected Works, Vol. XVII); Фордхем Майкл, Жизнь детства (Fordham Michael, The Life of Childhood. — London, 1944. P. 104); Нейман Эрих, Происхождение и история сознательного; У и к с Франсис, Внутренний мир сознательного (Neumann Erich, The Origins and History of Consciousness. W i с k e s Frances, The Inner World of Consciousness. — New York—London, 1927); Бсртайн Элеанор, Человеческие взаимоотношения (В с rt i n с Eleanor, Human Relationships. — London, 1958.
   
162 К Г. Юнг обсуждает центр (ядро) психики в работе „Развитие личности“ (The Development of Personality // Collected Works. Vol.XVll. P. 175; Vol. XIV. P. 9 и далее.)
   
163 Относительно характерного для сказок мотива больного короля см.: Болт Дж. и Поливка r.(Boltе Joh. and Р о 1 i v k a G., Anmеrkungcn zu den Kinder- und Hausmarchеn dеr Bruder Grimm. V. 1913-1932. P. 503 и далее),—все вариации к сказке братьев Гримм „Золотая птица“.
   
165 Более подробно о Тени см.: Ю н г К Г, Собр. соч. (Collected Works, VoL IX. Part 2. СП. 2; Vol. XII. Р. 29 и далее); и егоже „Ненайденная Самость“ (The Undiscovered Self—London, 1958, Р. 8, 9). См. также: У и к с Франсис, Внутренний мир человека (Wickcs Frances, The Inner World of Man.-New York—Toronto, 1938). Хороший пример реализации Тени дает Г.Шмальц (Schmalz G., Komplexc Psychologic und Kurpliches Symptom. — Stuttgart, 1955).
   
167 Примеры египетских представлений о потустороннем мире представлены в работе „Могила Рамзсса VI“ (The Tomb of Ramses VI.—Bollingen, Ser.XL Part. 1,2.— Pantheon Books, 1954).
   
170 К Г Юнг рассматривает природу проецирования в Собр. соч. (Collected Works, Vol. VI, Definitions. P. 582; Vol.VIL P. 272 и далее).
   
171 История из Корана в пер. E-Х.Палмера, Оксфорд Юнивсрсити Пресс, 1949. См. также юнговскую интерпретацию истории о Мусе и Хадире в Собр. соч. (Collected Works, Vol. IX, Р. 135 и далее).
   
173 Индийская история „Сомадева: Всталапанхавимсати“ была переведена на английский язык С.Х.Тауни (Somadeva: Vctalapanchavlmsati. / TrasL C.H. Tawncy. —Bom-bcy: Jaico-Books, 1956). См. также се великолепную психологическую интерпретацию в романе „Король и труп“ Генри Циммера (Zimmer Henry, The King and the Corpse.— Bollingen. Scr.XI. New York: Pantheon, 1948.
   
174 Слова учителя Дзен цит. по „Dcr Ochs und scin Hirtc“, 1958. Р. 95.
   
174 Продолжение обсуждения анимы можно найти в Собр. соч. К Г. Юнга (Collected Works. Vol.IX. Ch.2. P.ll-12; Ch.3; Vol.XVIL P. 198 и далее); см. также: Юнг
   
Эмма, Анимус и Анима, два эссе (j u n g Emma, Animus and Anima, Two Essays. — The Analytical Club, New York, 1957); Бсртайн Элеонора, Человеческие взаимоотношения (Bertine Eleanor, Human Relationships. Part 2); Хардинг Эстер, Психическая энергия (Harding Esther, Psychic Energy.—New York, 1948, в разных местах книги); и другие издания.
   
175 Шаманство эскимосов описано М. Элиаде в работе „О шаманизме“ (Е 1 i a d с Mircca, Dcr Schamanismus. — Zurich, 1947. Р. 49 и далее) и Кнутом Расмуссеном (R a s m u s s с n Knud, Thulcfahrt. — Frankfurt, 1926).