1 2 3 4 5 6 7 8 9 
        биологическое, доисторическое и бессознательное развитие разума архаического человека,
        психика которого была еще так близка к животной.
        
Безмерно древнее психическое начало образует основу нашего разума точно так же, как 
        строение нашего тела восходит к общей анатомической структуре млекопитающих. Опытный 
        взгляд анатома или биолога обнаруживает много следов этой исходной структуры в наших 
        телах. Искушенный исследователь разума может сходным образом увидеть аналогии между 
        образами сна современного человека и продуктами примитивного сознания, его «коллективными 
        образами» и мифологическими мотивами. И так же, как биолог нуждается в сравнительной 
        анатомии, психолог не может обойтись без «сравнительной анатомии психического». На практике 
        психолог должен иметь не только соответствующий опыт изучения снов и других продуктов 
        активности бессознательного, но и быть знакомым с мифологией в самом широком смысле. Без 
        этого знания практически невозможно уловить важные аналогии: к примеру, невозможно увидеть 
        аналогию между случаем навязчивого невроза и классическим демоническим наваждением.
        
Мои взгляды на «архаические остатки», которые я назвал «архетипами», или «первобытными 
        образами», постоянно критиковались людьми, которые не обладали достаточными знаниями 
        психологии сновидений или мифологии. Термин «архетип» зачастую истолковывается неверно, 
        как некоторый вполне определенный мифологический образ или мотив. Но последние являются
        не более чем сомнительными репрезентациями; было бы абсурдным утверждать, что такие 
        переменные образы могли бы унаследоваться.
        
Архетип же является тенденцией к образованию таких представлений мотива, — представлении,
        которые могут значительно колебаться в деталях, не теряя при этом своей базовой схемы. 
        Существует, например, множество представлений о враждебном существе, но сам по себе мотив
        всегда остается неизменным. Мои критики неверно полагают, что я имею дело с «унаследованными
        представлениями», и на этом основании отвергают идею архетипа как простое суеверие. Они не
        принимают во внимание тот факт, что если бы архетипы были представлениями, имеющими свое 
        происхождение в нашем сознании (или были бы приобретены сознанием), мы бы с уверенностью 
        их воспринимали, а не поражались и не удивлялись бы при их возникновении в сознании. В 
        сущности, архетипы являются инстинктивным вектором, направленным трендом, точно таким же,
        как импульс у птиц вить гнезда, а у муравьев строить муравейники.
        
Здесь я должен пояснить разницу между архетипами и инстинктами. То, что мы называем 
        инстинктами, является физиологическим побуждением и постигается органами чувств. Но в то 
        же самое время инстинкты проявляют себя в фантазиях и часто обнаруживают свое присутствие
        только посредством символических образов. Эти проявления я и назвал архетипами. Они не
        имеют определенного происхождения; они воспроизводят себя в любое время и в любой части 
        света, — даже там, где прямая передача или «перекрестное оплодотворение» посредством 
        миграции полностью исключены.
        
Я припоминаю много случаев с людьми, которые консультировались у меня, поскольку были 
        озадачены снами своими собственными или своих детей. Они были совершенно не способны 
        уловить язык этих снов. Сон содержал образы, не связанные ни с чем, что можно было 
        вспомнить самим или связать с жизнью детей. И это при том, что некоторые из пациентов
        были высокообразованными людьми, другие — даже психиатрами.
        
Я живо вспоминаю случай с профессором, у которого случилось внезапное видение, и он 
        подумал, что нездоров. Он явился ко мне в состоянии полной паники. Мне пришлось взять с
        полки книгу четырехсотлетней давности и показать ему выгравированное изображение его 
        видения. «Нет причин беспокоиться о своей нормальности, — сказал я ему. — Они знали о 
        Вашем видении 400 лет назад». Посте этого он сел, уже окончательно сбитый с толку, но 
        при этом вполне нормальный.
        
Показательный случай произошел с человеком, который сам был психиатром. Однажды он 
        принес мне рукописный буклет, который получил в качестве рождественского подарка от 
        десятилетней дочери. Там была записана целая серия снов, которые у нее были в возрасте 
        восьми лет. Они представляли самую причудливую серию снов, с которыми мне когда-либо 
        приходилось иметь дело, и я хорошо понимал, почему ее отец был ими озадачен. Хотя и 
        детские, они представлялись жуткими и содержали образы, происхождение которых было 
        совершенно непонятным для отца. Привожу основополагающие мотивы снов:
        
          
            
1. «Злое животное», змееподобное многорогое чудище, убивающее и пожирающее всех других 
            животных. Но из четырех углов появляется Бог и в виде четырех отдельных богов воскрешает 
            мертвых животных.
          
          
            
2. Вознесение на небеса, где совершаются языческие пляски, и спуск в ад, где ангелы 
            творят добрые дела.
          
          
            

              3. Стадо маленьких животных пугает спящую. Животные увеличиваются до чудовищных
              размеров, и одно из них пожирает спящую маленькую девочку.
            
          
          
            
4. Маленькая мышь изъедена червями, пронизана змеями, рыбами и людьми. Затем мышь 
            становится человеком. Это иллюстрирует четыре стадии 
            происхождения человечества.
          
          
            
5. Видна капля воды, причем так, как она представлена в микроскопе. Девочка видит в 
            капле множество древесных ветвей. Это изображает происхождение мира.
          
          
            
6. Плохой мальчик держит ком земли и кусочки его кидает в прохожих. От этого все 
            прохожие становятся плохими.
          
          
            
7. Пьяная женщина падает в воду и появляется оттуда трезвой и свежей.
          
          
            
8. Действие происходит в Америке. Много людей катят муравьиную кучу, подвергаясь 
            нападкам муравьев. Спящая в панике падает в воду.
          
          
            
9. Лунная пустыня. Спящая погружается глубоко в грунт и достигает ада.
          
          
            
10. В этом сне девочка видит светящийся шар. Она трогает его. Из него исходят пары. 
            Приходит мужчина и убивает ее.
          
          
            
11. Девочке снится, что она опасно больна. Внезапно из ее кожи вылетают птицы и 
            полностью покрывают ее.
          
          
            
12. Комариная туча закрывает солнце, луну и все звезды, кроме одной. Эта звезда 
            падает на девочку.
          
        
        
В полном немецком оригинале каждый сон начинается словами старой сказки: «Однажды…». 
        Этими совами маленькая девочка как бы поясняет, что каждый свой сон она воспринимает в виде 
        сказки, которую хочет рассказать своему отцу в виде рождественского подарка.
        
Отец пытался объяснить эти сны, исходя из позиции их семейного окружения (контекста). 
        Но у него ничего не получилось, поскольку никаких личных индивидуальных ассоциаций не 
        выявлялось. Возможность того, что эти сны были сознательно придуманы, исключалась теми, 
        кто достаточно хорошо знал девочку, — все были абсолютно уверены в ее искренности. (Но 
        даже если бы они оказались просто фантазиями, то и это озадачивало бы.) Отец также был 
        убежден, что сны действительно имели место, да и у меня не было причин для сомнений. Я 
        сам знал эту маленькую девочку, но до того, как она подарила свои сны отцу, так что у 
        меня не было возможности самому порасспросить ее об этом. Она жила за границей и умерла
        в результате инфекционного заболевания спустя год после указанного Рождества.
        
Ее сны имели определенно специфический характер. Их главные мысли содержали отчетливо 
        философский оттенок. Первый, например, говорил о злом чудовище, убивавшем других животных, 
        но Господь воскрешал их всех посредством священного Апокатастасиса [18], или восстановления, возмещения. На Западе эта идея известна в 
        христианской традиции. Ее можно обнаружить в «Деяниях Апостолов» (111,21): «(Христос) 
        Которого небо должно было принять до времен совершения всего» (англ. реституция = 
        восстановление, возмещение). Ранние греческие отцы церкви (например, Ориген [19]) особенно настаивали на мысли, что в конце всех 
        времен все будет восстановлено Спасителем в первоначальном и совершенном состоянии. Но 
        согласно святому Матфею (XVII, 11), еще в старой иудейской традиции утверждалось, что «Илия 
        должен придти прежде и устроить все». Первое Послание к Коринфянам (XV,22) передает эту же 
        идею в следующих словах: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».
        
Конечно, можно предположить, что ребенок усвоил эту мысль в процессе своего религиозного
        воспитания. Но у нее был очень незначительный религиозный багаж. Ее родители формально 
        значились протестантами, но фактически они знали Библию только по слухам. И уж совершенно
        невероятно, что кто-то объяснил девочке малоизвестный образ Апокатастасиса. Скорее всего, 
        ее отец никогда и не слышал об этой мифической идее.
        
Девять из двенадцати снов несут в себе тему разрушения и восстановления. И ни один из 
        них не содержит каких-либо следов специфически христианского воспитания или влияния. 
        Напротив, они гораздо ближе к примитивным мифам. Эта связь подтверждается и другим 
        мотивом – «космогоническим мифом» (сотворение мира и человека), который возникает в 
        четвертом и пятом снах. Ту же связь можно найти в Первом послании к Коринфянам (XV,22),
        цитату из которого я только что приводил. В этом отрывке Адам и Христос (смерть и 
        воскресение) связаны вместе.
        
Идея Христа—Спасителя звучит в широко распространенном дохристианском мифе о герое и 
        спасителе—освободителе, который, несмотря на то, что был пожран чудовищем, чудесным образом
        появляется вновь, побеждая это проглотившее его чудовище. Никто не знает, когда и где 
        возник этот мотив. Мы не знаем даже, как начать исследовать эту проблему. Очевидно лишь то,
        что каждое поколение знает этот мотив, как некую традицию, переданную от предшествовавших
        поколений и времен. Поэтому мы вполне можем предполагать, что он «происходит» со времени, 
        когда человек еще не знал, что он имеет миф о герое, со времени, так сказать, когда он еще
        не осознавал того, что говорит. Фигура героя есть архетип, который существует с незапамятных
        времен.
        
Проявление архетипов у детей весьма знаменательно, поскольку можно быть вполне уверенным,
        что ребенок не имеет прямого доступа к культурной традиции. В нашем случае семья девочки 
        имела весьма поверхностное знакомство с христианской традицией. Христианская тема, конечно,
        может быть представлена в таких понятиях, как Бог, ангелы, небо, ад или зло. Но образы, 
        представленные девочкой, никак не свидетельствуют об их христианском происхождении.
        
Возьмем, скажем, первый сон, в котором Бог, состоящий из четырех богов, появляется из 
        «четырех углов». Углов чего? Во сне никакая комната не упомянута. Да и никакая комната не 
        соответствовала бы всей картине, изображавшей с очевидностью космическое событие, в котором 
        совершалось Универсальное Бытие. Кватерность (элемент четверичности) [20] сама по себе идея необычная, но играющая значительную роль во многих 
        философиях и религиях. В христианской традиции она была вытеснена Троицей, понятием, 
        известным и ребенку. Но кто нынче в обычной семье мог знать о божественной четверичности? 
        Эта идея, хорошо известная изучающим средневековую герменевтическую философию, к началу 
        XVIII в. совершенно исчезла и, по крайней мере уже 200 лет, как вышла из употребления. Где 
        же ее могла отыскать маленькая девочка? Из видений Иезскииля? Но христианского учения, 
        которое идентифицировало бы серафима с Богом, не существует.
        
Тот же вопрос можно задать и о рогатой змее. Это правда, что в Библии встречается много
        рогатых животных, например, в Откровении Иоанна Богослова. Но все они четвероногие, хотя их
        предводитель — дракон, значение которого в греческом языке подразумевает также и змею. 
        Рогатый змей появляется в латинской алхимии в XVI в. как четверорогий змей, символ Меркурия
        и враг христианской Троицы. Но это весьма слабый аргумент. Насколько мне известно, подобная 
        ссылка есть только у одного автора, и ребенок знать этого не мог.
        
Во втором сне возникает совершенно нехристианский мотив, содержащий воспринятые ценности 
        в перевернутом виде, — языческие танцы людей на небесах и добрые дела ангелов в аду. Эта 
        символическая картина подразумевает относительность моральных ценностей. Где мог ребенок 
        обрести столь революционное представление, равное гению Ницше?
        
Этот вопрос ведет нас к другому: каков, собственно, компенсаторный смысл этих снов, 
        которым девочка придавала так много значения, что преподнесла их отцу в качестве 
        рождественского подарка? Если бы сновидец был первобытным знахарем, то можно было бы 
        предположить, что его сны представляют вариации на философскую тему смерти, воскресения 
        или замещения, происхождения мира, творения человека и относительности ценностей. Но 
        бесполезно искать в них смысл, если пытаться толковать их на индивидуальном уровне.
        
Сны, вне всякого сомнения, содержат «коллективные образы», и сходны с теориями, которым 
        обучают молодых людей в первобытных племенах в период посвящения (инициации) в мужчины. Это
        то самое время в их жизни, когда они узнают, что такое Бог или боги, или 
        животные—«основатели», как сотворены мир и человек, как произойдет наступление конца света, 
        каков смысл смерти. Есть ли нечто подобное в нашей христианской цивилизации, существует ли 
        передача сходных предписаний, учений? Да, есть, да, существует: в ранней юности. Но многие 
        люди начинают думать об этом вновь уже в старости, при приближении к смерти.
        
Так случилось, что маленькая девочка оказалась в обеих ситуациях сразу, одновременно. 
        Она приближалась к зрелости и к концу жизни. Ничего или почти ничего не было в ее снах, что
        указывало бы на начало нормальной взрослой жизни, но было множество аллюзий, намеков на 
        тему разрушения и восстановления. Когда я впервые прочел эти сны, у меня возникло жуткое 
        чувство неминуемого несчастья. Оно было вызвано особой природой компенсации, которую я 
        вычислил из символизма снов. Она была противоположной всему, что можно отыскать в сознании
        девочки этого возраста. Подобные сны открывают новый весьма устрашающий аспект жизни и 
        смерти. Описанные образы можно предположить в снах стариков, оглядывающихся на прожитую 
        жизнь, но никак не у ребенка, устремленного вперед, в свое будущее.
        
Атмосфера этих снов напоминает римскую пословицу : «Жизнь – это короткий сон», — в них 
        нет ничего от радости и изобилия весны—детства. Жизнь этого ребенка уподоблялась «мольбе 
        весенней жертвы», говоря словами римского поэта. Опыт показывает, что неведомое приближение
        смерти отбрасывает «тень предчувствия» на саму жизнь и сновидения жертвы. Даже алтарь в 
        христианских церквах представляет, с одной стороны, гробницу, а с другой — место воскресения,
        трансформации в вечную жизнь.
        
С таким содержанием и были идеи, которые сны донесли до ребенка. Они были приготовлением 
        к смерти, выраженные в коротких историях, наподобие сказок, рассказываемых во время 
        первобытных инициаций или дзэн—буддистских коанов [21]. Сообщение об этом было выражено не в терминах ортодоксальной 
        христианской доктрины, а больше напоминало древнюю примитивную мысль. Казалось, оно 
        возникло не из внешней исторической традиции, а из давно позабытых психологических 
        источников, которые с доисторических времен питали религиозные и философские размышления 
        о жизни и смерти. Словно будущие события отбрасывали свою тень назад, порождая у ребенка 
        те мыслеформы, которые обычно дремлют у человека, но которые описывают или сопровождают 
        приближение фатального исхода. И хотя специфическая форма, в которой эти события себя 
        выражают, носит более или менее личностный характер, их общая форма коллективна. Коллективные
        образы обнаруживаются повсюду и во все времена точно так же, как животные инстинкты сильно 
        колеблются у разных биологических видов, однако служат одной и той же общей цели.
        
Мы далеки от мысли, что каждое новорожденное животное обзаводится своими, отличными от 
        других, инстинктами как личным приобретением, и не следует также полагать, что и каждый 
        человек при рождении творит свой специфический человеческий путь. Так же как и инстинкты, 
        паттерны [22] коллективной мысли человеческого 
        разума являются врожденными и унаследованными. При необходимости они начинают действовать 
        во всех нас более или менее одинаковым образом.
        
Эмоциональные проявления, к которым принадлежат эти мысленные клише, узнаваемы во всем
        мире. Мы обнаруживаем их даже у животных, и сами животные понимают друг друга в этом 
        отношении, даже если они принадлежат к разным видам. А как насчет насекомых с их сложными 
        симбиотическими функциями? Большинство из них не знает своих собственных родителей, и их 
        некому учить. Стоит ли тогда считать, что человек является единственным существом, лишенным
        специфических инстинктов, или что его психическое избавлено от всех следов его эволюции?
        
Естественно, если отождествлять психику с сознанием, то легко можно впасть в ложную идею 
        о том, что человек приходит в этот мир с пустой психикой, а в последующие годы психическое
        не содержит ничего кроме того, что получено в индивидуальном опыте. Но собственно 
        психическое представляет из себя нечто большее, чем сознание. Животные обладают меньшим 
        сознанием, но существует множество импульсов и реакций, указывающих на существование 
        психического, и первобытные люди делают массу вещей, смысл которых им не известен. Можно 
        долго и тщетно выспрашивать цивилизованного человека о действительном смысле рождественской 
        елки или пасхального яйца. Факт остается фактом — люди делают некоторые вещи, совершенно не 
        зная зачем. Я придерживаюсь того мнения, что вначале делались вещи и совершались события, и 
        только гораздо позже кто-то спрашивал, почему они делались и совершались.
        
Медицинский психолог постоянно сталкивается с весьма интеллигентными людьми, которые ведут 
        себя несколько странным и непредсказуемым образом, и при этом не имеют ни малейшего понятия о 
        том, что они говорят или делают. Их внезапно охватывают беспричинные настроения, в которых 
        они не отдают себе отчета. Внешне такие импульсы и реакции кажутся сугубо личными по природе, 
        и поэтому мы относим их к индивидуальным особенностям. Фактически же они основываются на 
        ранее сформированной и уже готовой инстинктивной системе, характеризующей человека. 
        Мыслеформы, универсально понимаемые жесты и многочисленные установки следуют образцам, 
        сформировавшимся задолго до того, как человек обрел рефлективное мышление.
        
Можно даже считать, что довольно раннее возникновение человеческой способности к 
        рефлексии явилось из болезненных последствий жестоких эмоциональных потрясений. В качестве
        иллюстрации позвольте привести пример дикаря, который в момент гнева и разочарования от 
        неудачной рыбной ловли душит своего единственного любимого сына, а затем охватывается 
        безмерным сожалением, держа в руках маленькое мертвое тело. Такой человек может запомнить
        свое переживание навсегда. Мы не знаем, действительно ли подобные переживания являются 
        исходной причиной развития человеческого сознания. Но нет сомнения в том, что шок сходного 
        эмоционального опыта часто необходим, чтобы заставить людей проснуться и обратить внимание 
        на то, что они делают. Существует известная теория об испанском идальго XIII в. Раймунде 
        Луллие [23], который в конце концов (после долгих 
        странствий) добился тайной встречи с дамой, которую обожал. Она молча расстегнула свою 
        одежду и показала ему свою грудь, пораженную раковой болезнью. Шок изменил жизнь Луллия, 
        в конце концов он стал выдающимся теологом и одним из величайших миссионеров церкви. В 
        случае такой внезапной перемены можно доказать, что архетип долгое время действовал 
        бессознательно, искусно выстраивая обстоятельства, которые привели к кризису.
        
Такие переживания, по всей видимости, показывают, что архетипические формы отнюдь не
        являются статическими паттернами, застывшими структурами. Они есть динамические факторы, 
        проявляющиеся в импульсах так же спонтанно, как и инстинкты. Определенные сны, видения или
        мысли могут возникать внезапно, и как внимательно их ни изучай, невозможно обнаружить, что
        послужило их причиной. Это не значит, что они беспричинны, причина определенно есть. Но она
        столь отдалена или затемнена, что ее трудно увидеть. В таком случае нужно ждать до тех пор,
        пока сам сон или его смысл не будут достаточно понятны, или пока не появится какое-нибудь 
        внешнее событие, которое поможет объяснить сам сон.
        
В момент сна само это событие может еще пребывать в будущем. Но так же, как наши 
        сознательные мысли зачастую заняты будущим и его возможностями, равным образом действует
        бессознательное со своими снами. Долгое время существовала общая вера в то, что главная
        функция сна заключается в прогнозировании будущего. В античности, как и в позднем 
        средневековье сны участвовали в медицинских прогнозах. Я могу подтвердить примером 
        современного сна элемент прогноза (или предузнавания) в старом сне, который приводит 
        Артемидор из Дальди во втором веке до н.э. Человеку снилось, как он видел своего отца,
        умирающего в пламени горящего дома. Вскорости он сам умер от флегмоны (огонь, сильная 
        горячка), что, я полагаю, было пневмонией.
        
Так случилось, что один из моих коллег однажды подхватил смертельное воспаление,
        фактически, флегмону. Его бывший пациент, понятия не имевший о болезни своего доктора, 
        увидел сон, в котором доктор умер в сильном огне. В это время сам доктор едва переступил 
        порог клиники, и болезнь только начиналась. Сновидец не знал ничего кроме того факта, что
        доктор болен и находится в госпитале. Спустя три недели доктор умер.
        
Как показывает этот пример, сны содержат предсказательный или прогностический компонент,
        и всякий, кто пытается их толковать, должен принять это во внимание, особенно в тех случаях,
        когда весьма значительный сон не обеспечен соответствующим контекстом для своего объяснения. 
        Такой сон часто приходит прямо с небес и остается лишь удивляться, что побудило его быть 
        таким. Конечно, знать бы цель послания, а уж причина уяснилась бы. Но это только наше 
        сознание не знает, бессознательное же осведомлено, сделало выводы, каковые и выразило во 
        сне. Фактически бессознательное способно исследовать ситуации и делать свои выводы ничем 
        не хуже, чем сознание. Оно даже может использовать определенные факты и предсказать по ним 
        возможные последствия именно потому, что мы их не осознаем.
        
Но насколько можно судить из снов, бессознательное совершает свои обдумывания 
        инстинктивно. Разница очень важна. Логический анализ является прерогативой сознания, 
        здесь участвуют разум и знание. Бессознательное, однако, управляется главным образом 
        инстинктивными тенденциями, склонностями, выраженными в соответствующих мыслеформах, т.е. 
        архетипах. Врач, которого попросят описать течение болезни, воспользуется такими
        рациональными понятиями, как «заражение» или «лихорадка». Сон более поэтичен. Он представляет
        больное тело в виде земного человеческого дома, а лихорадку — как огонь, пожирающий его.
        
Как показывает вышеупомянутый сон, архетипический разум управляет ситуацией тем же самым 
        путем, что и во времена Артемидора. Что-то более или менее неведомое интуитивно схвачено 
        бессознательным и подвергнуто архетипической обработке. Это предполагает, что вместо 
        процесса мышления, которым пользуется сознательная мысль, архетипический разум входит в
        работу и выполняет прогностическую задачу. Архетипы, таким образом, имеют собственную 
        побудительную специфическую энергию. Это дает им возможность как производить осмысляющую 
        интерпретацию (в собственном символическом ключе), так и вмешиваться в данную ситуацию со 
        своими собственными импульсами и «мыслительными» образованиями. В этом отношении они 
        действуют как комплексы, — они приходят и ведут себя, как им заблагорассудится, и часто 
        затрудняют или изменяют наши сознательные намерения самым неподходящим образом.
        
Можно уловить специфическую энергию архетипов, когда мы переживаем то особое волшебство, 
        которое их сопровождает. Они, кажется, несут в себе особые черты. Такое качество присуще и 
        личностным комплексам, и так же, как личностные комплексы имеют свою индивидуальную историю, 
        такая же история архетипического характера есть и у общественных комплексов. Но в то время 
        как личностные комплексы характеризуют лишь особенности одного конкретного человека, 
        архетипы создают мифы, религии и философии, оказывающие воздействия на целые народы и 
        исторические эпохи, характеризующие их. Мы рассматриваем личностные комплексы как 
        компенсации за односторонние или дефектные установки сознания; сходным образом мифы 
        религиозного происхождения можно интерпретировать как вид ментальной терапии для 
        обеспокоенного и страдающего человечества в целом — голод, война, болезнь, старость, 
        смерть.
        
Например, универсальный миф о герое всегда относится к человеку—богатырю или 
        богочеловеку, который побеждает зло в виде драконов, змей, монстров, демонов и так далее 
        и который освобождает свой народ от смерти и разрушения. Повествование или ритуальное 
        повторение священных текстов и церемоний и почитание этого образа с помощью танцев, музыки, 
        гимнов, молитв и жертвоприношения возбуждают и охватывают аудиторию возвышенными эмоциями
        (словно магическими чарами) и возвышают индивида до идентификации с героем.
        
Если мы попытаемся взглянуть на эту проблему глазами верующего, то, вероятно, сможем 
        понять, насколько самый обычный человек может быть освобожден от своей собственной 
        недостаточности и нищеты и наделен (по крайней мере временно) почти сверхчеловеческим 
        качеством. Очень часто такое убеждение поддерживает его долгое время и придает определенный 
        смысл его жизни. Оно может задавать тон даже целому обществу. Замечательный пример этого 
        показывают Элевсинские мистерии [24], которые были 
        окончательно запрещены в начале седьмого века нашей эры. Они выражали наряду с дельфийским 
        оракулом сущность и дух Древней Греции. В значительно большем масштабе сама христианская 
        эра обязана своим именем и значением античной тайне богочеловека, который имеет свои корни 
        в древнеегипетском архетипическом мифе Осириса—Гора [25].
        
Обычно предполагают, что по какому-то случаю в доисторические времена главные 
        мифологические идеи были «изобретены», «придуманы» умным старым философом или пророком 
        и в дальнейшем в них «поверили» доверчивые, некритически настроенные люди. Говорят, что 
        истории, рассказываемые жаждущими власти священнослужителями, не правдивы, а попросту 
        выдают желаемое за действительное. Само слово «изобретать» (англ. — invent) происходит от 
        латинского «invenire», означающего «находить», но «найти» что-нибудь можно лишь «ища» его.
        В последнем случае само слово намекает на некоторое предзнание того, что ищется.
        
Позвольте теперь снова вернуться к странным идеям снов маленькой девочки. Кажется 
        невероятным, что она могла сама их искать, ибо была удивлена, обнаружив их. Образы снов
        явились ей как нежданные и необычные истории, настолько неординарные, что она решила 
        подарить их своему отцу на Рождество. Тем самым она возвысила их до сферы нашей все еще 
        живой христианской мистерии — рождения нашего Господа вместе с тайной вечнозеленого дерева, 
        которую несет новорожденный Свет (ссылаюсь на пятый сон).
        
Хотя существуют многочисленные исторические свидетельства символической связи Христа с 
        символом дерева, родители маленькой девочки были бы серьезно озадачены, если бы их попросили 
        объяснить поточнее, что они имеют в виду, украшая дерево горящими свечами на празднике 
        рождения Христа. «О, это просто рождественский обычай!» — сказали бы они. Сколь-нибудь 
        серьезный ответ потребовал бы глубокого исследования об античном символизме умирающего бога 
        и его связи с культом Великой Матери [26] и его 
        символом — деревом, — если упоминать лишь один аспект этой сложной проблемы.
        
Чем дальше мы пробираемся к истокам «коллективного образа» (или, выражаясь на церковном
        языке, догмы), тем более мы раскрываем кажущуюся бесконечной паутину архетипических 
        паттернов, которые до нынешнего времени никогда не были предметом сознательного рассмотрения.
        Так что хотя это и парадоксально, но мы знаем о мифологическом символизме больше, чем любое 
        предшествующее поколение. И лишь потому, что в прежние времена люди не задумывались над 
        символами, они попросту жили ими и бессознательно воодушевлялись их смыслом.
        
Я проиллюстрирую это на примере дикарей с горы Элгон в Африке. Каждое утро на рассвете они 
        выходят из своих хижин и дышат или плюют себе в ладони рук, которые затем простирают 
        навстречу первым лучам солнца, словно предлагают свое дыхание или слюну предстающему 
        Богу — мунгу. (Это слово из суахили, которое они используют при объяснении ритуального 
        акта, происходит из полинезийского корня, эквивалентного мана [27] или мулунгу. Эти и сходные с ними термины обозначают «силу» необычной 
        распространенности и действенности, которую можно назвать божественной. Таким образом, 
        слово мунгу является местным эквивалентом Бога или Аллаха.) Когда я спросил элгонийцев, 
        что означает их действо и зачем они его совершают, они были совершенно озадачены. 
        Единственное, что они могли ответить: «Мы всегда это делаем. Это всегда делалось при 
        восходе солнца». Они рассмеялись, когда последовал естественный вывод о том, что солнце — 
        это мунгу. На самом же деле солнце вовсе не мунгу, когда оно висит над горизонтом, мунгу — 
        это момент восхода.
        
То, что они делали, мне было ясно, но им самим нет. Они попросту делали это, не вникая
        в суть производимого. Поэтому не могли и объяснить. Я пришел к выводу, что они предлагали
        свои души мунгу, поскольку дыхание (жизни) и собственно слюна означают «духовное вещество».
        Дышать или плюнуть на что-нибудь вызывает «магическое» воздействие сродни тому, как Христос 
        пользовался слюной для лечения слепого, или сыну, вдохнувшему в себя последнее дыхание отца, 
        чтобы принять его душу. Совершенно невероятно, что эти африканцы когда-либо, даже в самом 
        отдаленном прошлом, могли знать больше о смысле этой церемонии. Скорее всего их предки знали 
        еще меньше, поскольку были еще более бессознательны в отношении своих побуждений и
        действий.
        
Гётевский Фауст весьма кстати заявил: «В начале было Дело». «Дела» никогда не 
        изобретались, их совершали; с другой стороны, мысли — относительно недавнее открытие 
        человека. Прежде всего побуждением к поступкам служили для него бессознательные факторы, 
        лишь очень длительное время спустя он начал осмысливать причины, двигавшие им; потребовалось
        еще много времени для возникновения абсурдной идеи, что человек движим сам собой, — его 
        разум был не в силах обнаружить мотивирующие силы, кроме своей собственной.
        
Нас, должно быть, рассмешила бы мысль о том, что растение или животное изобрело само 
        себя, однако существует много людей, верящих, что психика или разум возникли сами собой 
        и таким образом оказались своим собственным создателем. Фактически же разум вырос до 
        своего теперешнего состояния сознания так же, как желудь вырастает в дуб, а ящеры развились 
        в млекопитающих. И так же долго, как все это развивалось прежде, так же оно развивается и 
        сейчас; нами движут силы не только те, которые внутри нас, но и те, которые в виде стимулов
        действуют извне.
        
Внутренние мотивы возникают из глубокого источника, не порожденного сознанием и не
        находящегося под его контролем. В мифологии более ранних времен эти «силы» называли мана,
        или духами, или демонами, или богами. И сегодня они так же активны, как и прежде. Если 
        они соответствуют нашим желаниям, мы называем это счастливым предзнаменованием или 
        предчувствием, радуясь самим себе; если этого соответствия нет, мы говорим о неудачах или 
        о том, что какие-то люди настроены против нас или что причиной наших несчастий оказывается 
        нечто патологическое. Единственная вещь, которую мы отказываемся признать, это то, что мы 
        зависим от «сил», которые оказываются вне сферы нашего контроля.
        
Верно и то, что в последнее время цивилизованный человек обрел известное количество 
        воли, свободной энергии, которую он может использовать там, где пожелает. Он научился
        достаточно эффективно выполнять свою работу, не обращаясь за помощью к пению или 
        барабанному бою, чтобы погрузиться в состояние работы. Он может даже обойтись без 
        ежедневной молитвы о ниспослании божественной помощи. Он может выполнить то, что 
        предполагает сделать, и беспрепятственно перевести свои мысли в поступки, в то время как 
        первобытного дикаря на каждом шагу подстерегают страхи, суеверия и другие невидимые
        препятствия. Девиз: «Где есть воля, там есть и путь» — суеверие современного человека.
        
Но для того чтобы поддержать свою веру, современный человек расплачивается удивительным 
        отсутствием самонаблюдения. Он слеп к тому, что, несмотря на свои рациональность и 
        эффективность, он одержим «силами», находящимися вне его контроля. Его демоны и боги вовсе 
        не исчезли, они всего лишь обрели новые имена. И они удерживают его на ходу своим 
        беспокойством, нечетким пониманием, психологическими сложностями, ненасытной жаждой 
        лекарств, алкоголя, табака, пищи, и прежде всего — огромной массой неврозов.
      
      
        
          
Душа человека
        
        
То, что мы называем цивилизованным сознанием, прочно отделило себя от основополагающих 
        инстинктов. Но эти инстинкты не исчезли. Они лишь потеряли контакт с сознанием, посему 
        принуждены утверждать себя косвенным образом — посредством физических симптомов в случае 
        неврозов, или путем разного рода инцидентов, как то: безотчетного настроения, внезапной 
        забывчивости или речевых ошибок.
        
Человеку нравится верить в то, что он хозяин своей души. Но до тех пор, пока он не 
        способен контролировать свои настроения и эмоции или осознавать мириады скрытых путей, по 
        которым бессознательные факторы вкрадываются в его мероприятия и решения, человек хозяином 
        самого себя не будет. Эти бессознательные факторы обязаны своим существованием автономии 
        архетипов. Современный человек защищает себя от сознания собственной расщепленности системой
        разделенных отсеков. Определенные области внешней жизни и поведения сохраняются, так сказать,
        в разных отсеках и никогда не сталкиваются друг с другом.
        
В качестве примера такой психологии отсеков я вспоминаю случай одного алкоголика, который 
        попал под влияние религиозной общины и, захваченный ее энтузиазмом, совершенно забыл о
        выпивке. По всей вероятности, он был чудесно исцелен Иисусом Христом, и играл роль свидетеля
        как божественной милости, так и эффективности в деятельности этой религиозной организации.
        Но спустя несколько недель после публичной исповеди ажиотаж начал стихать, да и алкогольная 
        пауза давала о себе знать, и тогда он запил снова. Общинные благодетели пришли к выводу, 
        что случай оказался «патологическим» и, по всей видимости, не пригодным для вмешательства
        Иисуса, поэтому они поместили беднягу в клинику — божественный Целитель уступил свое место
        докторам.
        
Это — один из аспектов современного «культурного» сознания, в который стоит заглянуть 
        поглубже. Он указывает на тревожащий уровень диссоциации и психологической неразберихи.
        Если на миг мы представим человечество как единого индивида, то увидим, что человеческая
        раса напоминает персону, увлеченную бессознательными силами; человеческая раса также 
        предпочитает помещать определенные проблемы в разделенных отсеках. Вот почему нам следует 
        попытаться понять, что же мы делаем, поскольку сейчас человечеству угрожают созданные 
        им же смертельные опасности, выходящие из-под контроля. Наш мир диссоциировался, разложился
        как невротик, и железный занавес обозначает символическую линию этого разделения.
        
Западный человек, осознав агрессивную волю к власти Востока, видит себя вынужденным 
        принимать экстраординарные меры обороны, одновременно выдавая их с гордостью за собственную 
        добродетель и благие намерения. Он не способен понять, что речь идет о его же собственных 
        пороках, умело прикрытых тонкими дипломатическими приемами и ходами, пороках, в которых 
        беззастенчиво обвиняет его коммунистический мир. То, что перенес Запад — незаметно и с 
        легким чувством стыда (дипломатическая ложь, систематический обман, скрытые угрозы), — 
        открыто и в полном объеме пришло с Востока и связало нас невротическими узлами. Это лицо его 
        собственной злой тени, ухмыляющееся на западного человека с другой стороны железного 
        занавеса.
        
Таково состояние дел, которое объясняет особенность чувства беспомощности столь многих 
        людей в западных обществах. Они начинают осознавать, что трудности, с которыми мы 
        сталкиваемся, являются по сути моральными проблемами, и что попытка ответить на них политикой
        наращивания ядерного оружия или «экономическим соревнованием» достигает немногого, поскольку 
        оба пути разрушительны. Многие из нас теперь понимают, что моральные и ментальные средства 
        являются более эффективными, так как они могут обеспечить нас психической защитой против 
        всевозрастающей инфекции.
        
Но все подобные попытки уже доказали свою исключительную неэффективность и будут 
        доказывать ее еще долго, до тех пор, пока мы будем пытаться убедить себя и мир в том, что
        только они неправы (т.е. наши оппоненты). Было бы гораздо более оправданным сделать 
        серьезную попытку понять свою собственную тень и ее гнусные деяния. Если мы сможем увидеть 
        свою собственную тень (темную сторону своей натуры), то сможем защититься от любой
        моральной и ментальной инфекции и любых измышлений противника. А как показывает практика, 
        ныне мы открыты любой инфекции, потому что фактически делаем те же самые вещи, что и они. 
        К тому же мы имеем и дополнительный недостаток, заключающийся в том, что мы либо не понимаем,
        либо не хотим понять, прикрываясь хорошими манерами, то, что делаем сами.
        
Попутно замечу, что коммунистический мир имеет один великий миф (который мы называем 
        иллюзией в слабой надежде, что наше высокое суждение поможет ему развеяться). Это свято 
        почитаемое архетипическое видение Золотого Века (или Рая), где в изобилии имеется все для
        каждого, и где всем человеческим детским садом правит великий справедливый и мудрый вождь. 
        Этот мощный архетип в инфантильном виде держит их в своих руках и вовсе не собирается 
        исчезать от одного надменного взгляда с Запада. Мы даже поддерживаем его своей ребячливостью,
        поскольку наша западная цивилизация пребывает во власти той же самой мифологии. 
        Бессознательно мы дорожим теми же самыми предрассудками, лелеем те же надежды и ожидания.
        Мы также верим в благосостоятельное государство, во всеобщий мир, в равенство людей, в
        незыблемые человеческие права, в справедливость, в правду и (не говорите это слишком громко) 
        в Божье Царство на земле.
        
Печальная правда заключается в том, что жизнь человека состоит из комплекса неумолимых 
        противоположностей — дня и ночи, рождения и смерти, счастья и страдания, добра и зла. Мы не 
        уверены даже в том, что какое-то одно будет преобладать над другим, что добро победит зло, 
        или радость — боль. Жизнь — это поле битвы. Оно всегда существовало и всегда будет 
        существовать, будь это не так, жизнь подошла бы к концу.
        
Именно этот конфликт внутри человека и привел ранних христиан к ожиданию и надежде на
        скорый конец мира, а буддистов — к отвержению всех земных желаний и надежд. Подобные ответы 
        были бы откровенно самоубийственными, если бы не были связаны с рядом специфических 
        ментальных и моральных идей, и опытом, составляющим основу обеих религий, — что в некоторой
        степени смягчает их радикальное отрицание мира. Я подчеркиваю это, потому что в наше время 
        существуют миллионы людей, потерявших веру в любую религию. Эти люди больше не понимают 
        своей религии. Пока жизнь течет гладко и без религии, потеря остается незамеченной. Но 
        когда приходит страдание, дело меняется. Тогда люди начинают искать выход и рассуждать о 
        смысле жизни, и ее ужасном и мучительном опыте.
        
Интересно, что к психологам (по моему опыту) чаще всего обращаются евреи и протестанты
        и гораздо реже — католики. Этого можно было бы ожидать, так как католическая церковь до сих
        пор считает себя ответственной за заботу о душевном благополучии. Но и в наш научный век 
        психиатру очень часто задают те вопросы, которые всегда относились к области теологии. Люди
        чувствуют, что возникает большая разница в зависимости от того, сохраняют ли они 
        положительную веру в осмысленность жизненного пути и только, или же они верят в Бога и в
        бессмертие. Призрак приближающейся смерти часто дает мощный толчок подобным мыслям. С 
        незапамятных времен у людей существовали понятия о Высшем Существе (одном или нескольких) 
        и о загробном царстве. Но лишь сегодня они думают, что могут без этого обойтись. Поскольку 
        нельзя с помощью радиотелескопа увидеть божественный престол на небе, или установить 
        наверняка присутствие рядом возлюбленных отца и матери в более или менее телесном виде, то 
        люди считают, что такие идеи «далеки от истины». Я бы даже уточнил, что они недостаточно 
        «истинны», так как принадлежат к понятиям, сопровождающим человеческую жизнь с незапамятных 
        времен и прорывающимся в сознание при каждом удобном случае.
        
Современный человек может считать, что вправе обойтись и без них, настаивая на своем
        утверждении тем, что отсутствуют научные доказательства их истинности. Он даже может
        сожалеть об утрате этих понятий. Но поскольку мы имеем дело с невидимыми и неведомыми 
        мирами (так как Бог находится за пределами человеческого понимания, и нет способов 
        доказательства бессмертия), то почему мы должны беспокоиться о доказательствах? Ведь если 
        мы не знаем причин, по которым должны солить свою пищу, то мы же не откажемся от соли. 
        Можно, конечно, настаивать, что потребление соли всего лишь иллюзия вкуса или вкусовой 
        предрассудок, но что это даст хорошему самочувствию? Так почему же мы должны лишаться 
        взглядов, столь полезных в кризисных ситуациях, взглядов, помогающих осмыслить наше 
        существование? Да и как можно знать, что эти взгляды неверны? Многие могли бы согласиться 
        со мной, если бы я откровенно заявил, что подобные идеи иллюзорны. Но им трудно понять, что 
        как отрицание, так и утверждение религиозной веры «доказать» невозможно. Мы полностью 
        свободны в выборе точки зрения, при любых обстоятельствах это решение произвольно.
        
Есть, однако, веская эмпирическая причина, оправдывающая культивирование мыслей, которые
        никогда не могут быть доказанными. Причина заключается в полезности той или иной мысли. 
        Человеку со всей определенностью необходимы общие убеждения и идеи, которые придают смысл 
        его жизни и помогают ему отыскивать свое место во Вселенной. Человек способен преодолеть 
        совершенно невозможные трудности, если убежден, что это имеет смысл. И он терпит крах,
        если сверх прочих несчастий вынужден признать, что играет роль в «сказке, рассказанной 
        идиотом».
        
Предназначение религиозных символов — придавать смысл человеческой жизни. Индейцы
        пуэбло верят, что они — дети Солнца—Отца, и эта вера открывает в их жизни перспективу, 
        выходящую далеко за пределы их ограниченного существования. Это дает им достаточную 
        возможность для раскрытия личности, и позволяет им жить полноценной жизнью. Их положение в
        мире куда более удовлетворительное, чем человека нашей собственной цивилизации, который 
        знает, что он есть и останется не более чем жертвой несправедливости из-за отсутствия
        внутреннего смысла жизни.
        
Чувство ширящегося смысла существования выводит человека за пределы обыденного 
        приобретения и потребления. Если он теряет этот смысл, то тотчас же делается жалким и 
        потерянным. Будь святой Павел убежден, что он всего лишь бродячий ковровый ткач, то, 
        разумеется, он не сделался бы тем, кем стал. Его подлинная заряженная смыслом жизнь
        протекала во внутренней уверенности, что он Божий посланник. Можно, конечно, обвинить его 
        в мегаломании (мании величия), но насколько бледно подобное мнение перед свидетельством 
        истории и суждением последовавших поколений. Миф, овладевший им, сделал его несравненно 
        великим, — и это из простого ремесленника. Миф этот, однако, составляют символы, которые 
        отнюдь не были изобретены сознательно. Они произошли. Не человек Иисус создал миф 
        богочеловека. Миф существовал за много веков до его рождения. И им самим овладела эта 
        символическая идея, которая, как повествует св. Марк, вывела его из скудной ограниченной 
        жизни назаретского плотника.
        
Мифы восходят к первобытному сказителю и его снам, к людям, движимым своими возбужденными
        фантазиями. Эти люди мало чем отличаются от тех, кого в последующих поколениях называли
        поэтами и философами. Первобытные сказители мало заботились относительно источников 
        собственных фантазий, лишь значительно позднее люди заинтересовались их происхождением. 
        Однако много веков назад, в так называемую эпоху Древней Греции, человеческий разум был
        достаточно продвинут, чтобы высказать догадку о том, что истории их богов не что иное, как
        архаичные и преувеличенные повествования о давно умерших царях и вождях. Люди уже приняли 
        ту точку зрения, что мифы слишком невероятны, чтобы значить то, о чем они говорят. Поэтому
        они попытались свести их к общепринятой форме.
        
Ближе к современности мы видели, что подобные вещи случались с символизмом снов. В те 
        годы, когда психология пребывала в детском возрасте, было известно, что сны важны. Но 
        подобно тому, как греки убедили себя, что их мифы всего лишь разработки рациональной, или 
        «нормальной», истории, так и некоторые пионеры психологии пришли к выводу, что сны не 
        означают того, в роли чего возникают. Образы или символы, представляемые снами, были 
        отвергнуты по причине причудливости форм, в которых вытесненные содержания психического 
        являлись сознательному разуму. Стало само собой разумеющимся, что сон означает нечто 
        совсем иное, нежели его явное содержание.
        
Я уже высказал свое несогласие с этой идеей, несогласие, приведшее меня к изучению 
        формы и содержания снов. Почему они должны значить что-то другое, отличное от их очевидного 
        содержания? Есть ли в природе что-то другое? Сон является нормальным и естественным явлением, 
        и он не может означать то, чего нет. В Талмуде даже сказано, что сам сон и есть его 
        собственное толкование. Замешательство возникает в связи с тем, что содержание сна символично
        и поэтому многозначно. Символы указывают другие направления, чем те, которые мы привыкли 
        постигать сознательным разумением, таким образом, они связаны с тем, что либо не осознается,
        либо осознается не вполне.
        
В научном сознании такие явления, как символические идеи, ничего, кроме досады, не 
        вызывают, поскольку их невозможно сформулировать так, чтобы удовлетворить требованиям
        интеллектуальной логики. Но в психологии это не единственный случай. Проблема начинается с 
        явлений «аффекта», или эмоций, ускользающих от всех попыток психологов дать им окончательное
        определение. Во всех случаях причина одна и та же — вмешательство бессознательного. Мне 
        достаточно известна позиция науки, чтобы понять, насколько неприятно иметь дело с теми 
        фактами, которые нельзя адекватно и полно усвоить. Трудность этих явлений заключается в том, 
        что сами факты несомненны и неоспоримы, и в то же время невыразимы в мыслимых терминах и 
        понятиях. Для этого необходимо обладать возможностью понимать саму жизнь, так как именно 
        сама жизнь поставляет эмоции и символические идеи.
        
За академическим психологом остается право отбросить явление эмоции или понятие о 
        бессознательном из своего поля зрения. Но они остаются фактами, от которых не может 
        отмахнуться практикующий медицинский психолог, ибо и эмоциональные конфликты, и вмешательства 
        бессознательного являются классическими составляющими предмета его внимания. Если он всецело 
        занят больным, он так или иначе сталкивается с подобными иррациональностями как непреложными 
        фактами, безотносительно к его способностям выразить их в рациональных понятиях. Поэтому 
        совершенно естественно, что люди, не имеющие медико-психологического опыта, с трудом 
        воспринимают переход психологии из спокойной научной разработки к активному участию в 
        событиях реальной жизни. Практика стрельбы по мишеням сильно отличается от действий на поле 
        боя, врач же имеет дело с жертвами реальных сражений. Он должен заниматься психическими 
        реальностями, даже если и не может воплотить их в научные определения. Поэтому никакой 
        учебник не сможет научить психологии, ее постигают лишь в реальном опыте.
        
Мы сможем это ясно понять, когда рассмотрим некоторые хорошо знакомые символы. Крест в 
        христианстве, к примеру, есть важный символ, выражающий множество разных аспектов, идей и 
        эмоций; однако крест в списке людей, изображенный после фамилии человека, означает всего 
        лишь то, что человек этот мертв. Символ фаллоса играет всеобъемлющую роль в индуизме, но 
        если его рисует уличный мальчишка на стене, то это отражает лишь его интерес к своему пенису.
        Поскольку детские и подростковые фантазии часто продлеваются во взрослую жизнь, то во многих
        снах возникают безошибочные сексуальные намеки. Абсурдным было бы искать здесь еще какой-то 
        смысл. Но когда каменщик говорит о «монахах» и «монахинях» по поводу черепичной кладки, а 
        электрик о разъемах типа «мама» и «папа», то смешно думать, что они погружены в подростковые
        фантазии. Они просто пользуются образным языком в назывании предметов своей работы. Когда 
        образованный индуист рассказывает вам о лингаме (в индуистской мифологии — фаллос, 
        представляющий бога Шиву), вы услышите о вещах, которые на Западе никогда не связывают с 
        пенисом. Лингам ни в коем случае не является неприличным намеком, так же, как и крест не
        просто знак смерти. Многое зависит от зрелости сновидца, которому являются эти символы.
        
Толкование символов и снов требует ума. Его невозможно превратить в механическую систему 
        и втиснуть в мозги без воображения. Оно требует как растущего знания об индивидуальности 
        сновидца, так и непрерывно пополняющегося самосознания со стороны самого толкователя. Ни 
        один опытный специалист в этой области не будет отрицать, что существуют эмпирические 
        правила, доказавшие свою полезность, но применение которых должно быть в высшей степени 
        благоразумным и осторожным. Можно следовать всем нужным правилам и все равно прийти к 
        полной ерунде из-за того, что упущена показавшаяся малозначительной деталь. Но даже человек
        с высоким интеллектом может уйти далеко не туда при отсутствии интуиции и чувствования.
        
Когда мы пытаемся понять символы, то сталкиваемся не только с самим символом, но прежде 
        всего перед нами возникает целостность индивида, воспроизводящего эти символы. А это включает
        исследование его культурного фона, в процессе чего происходит заполнение многих пробелов в 
        собственном образовании. Я положил себе за правило рассматривать каждый случай как совершенно
        новое дело, о котором мне ничего не известно. Рутинные ответы могут оказаться полезными и
        практичными, пока имеешь дело с поверхностным уровнем, но как только касаешься жизненно 
        важных проблем, то тут уже сама жизнь берет верх, и даже наиблестящие теоретические построения
        оказываются подчас пустыми словами.
        
Воображение и интуиция являются существенно важными в нашем понимании. И хотя существует 
        расхожее мнение, что они нужны главным образом поэтам и художникам (и что в «разумных» делах
        им лучше не доверять), фактически они в равной степени важны и в более высоких областях 
        науки. Здесь они также все в большей и большей степени играют важную роль, дополняя 
        «рациональный» интеллект и его применение в частных проблемах. Даже физика, самая строгая
        из всех наук, в удивительной степени зависит от интуиции, работающей на путях 
        бессознательного (хотя позднее можно продемонстрировать логические ходы, которые ведут
        туда же, куда и интуиция).
        
Интуиция — неоценимое качество в толковании символов, и зачастую можно быть уверенным,
        что они молниеносно понимаются спящим. Но хотя такое удачное предчувствие может оказаться
        субъективно убедительным, оно также может быть и опасным. Оно легко приводит к фальшивому 
        чувству безопасности. Может, например, склонить и сновидца и толкователя к продолжению 
        легких и уютных отношений, выливающихся в некий род взаимного сна. Здоровая основа 
        действительно разумного знания и морального понимания оказывается потерянной, если
        удовлетвориться пониманием «предчувствия». Объяснить и знать можно, лишь сводя интуицию
        к точному знанию фактов и логических связей между ними.
        
Честный исследователь должен допустить, что он не всегда может сделать это, но было 
        бы нечестным не делать это все время в голове. И ученый — тоже человек. Поэтому для него
        естественно не любить вещи, которые он объяснить не может. Всеобщей иллюзией является вера
        в то, что наше сегодняшнее знание — это все, что мы можем знать вообще. Нет ничего уязвимого
        более, чем научная теория; последняя — всего лишь эфемерная попытка объяснить факты, а не
        вечную истину.
      
      
        
          
Роль символов
        
        
Когда психолог-медик обнаруживает интерес к символам, то прежде всего интересуется 
        «естественными» символами, в отличие от символов «культурных». Первые происходят из 
        бессознательных содержаний психического и поэтому представляют громадное множество вариаций 
        основных архетипических образов. Во многих случаях они могут быть прослежены до своих 
        истоков, архаических корней — т.е. до идей и образов, которые мы встречаем в самых древних
        записях и у первобытных обществ. С другой стороны, культурные символы — это, в сущности, те,
        которыми пользовались для выражения «вечных истин» и которые во многих религиях используются
        до сих пор. Эти символы прошли через множество преобразований, через процесс более или 
        менее сознательного развития, и таким образом стали коллективными образами, принятыми
        цивилизованными обществами.
        
Тем не менее, такие культурные символы сохраняют в себе еще много от своей первоначальной 
        нуминозности (сакральности, божественности) или «колдовского» начала. Известно, что они 
        могут вызывать глубокий эмоциональный резонанс у некоторых людей, и такой психический заряд
        заставляет их действовать во многом тем же самым образом, как и в случае суеверий или 
        предрассудков. Они относятся к тем же факторам, с которыми вынужден считаться психолог, и
        было бы глупо игнорировать их лишь потому, что в рациональных понятиях они выглядят 
        абсурдными и несущественными. Культурные символы — важные составляющие нашего ментального 
        устройства, и они же — жизненные силы в построении человеческого образа, а посему не могут 
        быть устранены без значительных потерь. Там, где они подавляются либо игнорируются, их 
        специфическая энергия исчезает в бессознательном с непредсказуемыми последствиями. 
        Психическая энергия, кажущаяся утраченной, на самом деле служит оживлению и усилению всего,
        что лежит на верхнем уровне бессознательного, — тенденций, которые иначе не имели бы случая
        выразить себя или, по крайней мере, не имели бы возможности беспрепятственного существования
        в сознании.
        
Такие тенденции формируют постоянно присутствующую и потенциально разрушительную «тень» 
        нашего сознательного разума. Даже те тенденции, которые в некоторых обстоятельствах 
        способны к благотворному влиянию, при вытеснении превращаются в демонов. Вот почему многие 
        добродетельные люди из лучших побуждений боятся бессознательного, и, в связи с этим — и 
        психологии.
        
Наше время продемонстрировало, что означают открытые ворота преисподней. Произошли 
        перевернувшие наш мир вверх тормашками события, нормальность которых не мог предположить 
        никто в идиллической безвредности первого десятилетия двадцатого века. С этого момента мир 
        пребывает в состоянии шизофрении. Не только цивилизованная Германия извергла свою ужасающую
        примитивность, ею же управляется и Россия, огонь приближается и к Африке. Не удивительно,
        что западный мир чувствует себя неспокойно.
        
Современный человек не понимает, насколько его «рационализм», расстроивший его 
        способность отвечать божественным символам и идеям, отдал его на милость психической 
        «преисподней». Он освободил себя от суеверий (как он полагает), но при этом до опасной 
        степени утратил свои духовные ценности. Его моральная и духовная традиция распалась, и 
        теперь он расплачивается за это повсеместное распадение дезориентацией и разобщенностью.
        
Антропологи часто описывали, что происходит в первобытных обществах, когда их духовным 
        ценностям наносит удар современная цивилизация. Люди теряют смысл своей жизни, их 
        социальная организация распадается, а сами они морально разлагаются. Теперь мы сами в 
        подобном состоянии. Но в действительности мы так и не поняли, что потеряли; к несчастью, 
        наши духовные лидеры более заинтересованы в защите своих общественных институтов, чем в 
        понимании той тайны, которую являют эти символы. По моему мнению, вера не исключает мысли 
        (что есть сильнейшее оружие человека), но, к несчастью, многие верующие так боятся науки 
        (и в связи с этим психологии), что поворачиваются слепыми глазами к божественным психическим 
        силам, всегда контролировавшим человеческую судьбу. Мы лишили вещи тайны и божественности,
        нет более ничего святого.
        
В прежние века, когда инстинктивные понятия наполняли разум человека, его сознание,
        несомненно, могло объединить их в соответствующую психическую модель, образец. Но 
        «цивилизованный» человек больше на это не способен. Его «развитое» сознание лишило себя 
        тех средств, с помощью которых оно ассимилировало дополнительный вклад инстинктов и 
        бессознательного. Этими органами ассимиляции и интеграции были божественные символы, свято
        сохраняемые общим согласием.
        
Сегодня, к примеру, мы говорим о «материи», мы описываем ее физические свойства. Мы
        проводим лабораторные эксперименты, чтобы продемонстрировать некоторые из этих свойств. 
        Но слово «материя» остается сухим, внечеловеческим, чисто интеллектуальным понятием без 
        какого-либо психического содержания. Насколько разительно отличается прежний образ материи — 
        Великой Матери, — который мог вместить в себя и выразить глубокий эмоциональный смысл 
        Матери—Земли. То же самое и с духом, который теперь отождествляется с интеллектом и перестает
        быть Отцом всего. Он дегенерировал до ограниченных Эго—намерений человека, а колоссальная 
        эмоциональная энергия, выраженная в образе «нашего Отца», ушла в песок интеллектуальной 
        пустыни.
        
Оба архетипических принципа лежат в основе отличающихся друг от друга систем Востока и 
        Запада. Массы и их лидеры не осознают, однако, что нет существенной разницы между именованием
        мира по мужскому принципу, принципу Отца (дух), что делает Запад, и принципу женскому — 
        Матери (материя), как это осуществляется в коммунистическом обществе. В сущности, мы мало
        знаем и о том и о другом. В былые времена эти принципы почитались во всех ритуалах, 
        демонстрировавших их психическую значимость для человека. Теперь же они стали просто-напросто
        абстрактными понятиями.
        
С ростом научного понимания наш мир все более дегуманизируется. Человек чувствует себя
        изолированным в космосе, потому что теперь он отделен от природы, не включен в нее 
        органически, и утратил свою эмоциональную «бессознательную идентичность» с природными 
        явлениями. Постепенно они теряют свою символическую причастность. Теперь уже гром — не 
        голос рассерженного Бога, а молния — не его карающая стрела. В реке не живет дух, в дереве 
        больше не пребывает жизненная основа человека, змея не воплощает мудрость, а горная пещера 
        больше не жилище великого демона. Уже не слышит человек голоса камней, растений, животных, и 
        не беседует с ними, веря, что они слышат. Его контакт с природой исчез, а с ним ушла и 
        глубокая эмоциональная энергия, которую давала эта символическая связь.
        
Эта колоссальная утрата компенсировалась символами наших снов. Они выносят на поверхность
        нашу исходную природу — инстинкты и специфические мысли. К несчастью, они выражают свое
        содержание на языке природы, на языке, который нам непонятен и странен. Поэтому перед нами 
        встает задача перевода этого языка в рациональные слова и понятия современной речи, 
        освободившей себя от примитивного бремени — в особенности от мистического участия в 
        описываемых вещах. Теперь, когда мы говорим о духах и других сакральных образах, то 
        больше не взываем к ним. Сила и слава ушли из некогда наполненных энергией слов. Мы 
        перестали верить в магические формулы, почти не осталось табу и сходных с ним ограничений,
        и наш мир кажется продезинфицированным от всех «суеверных» существ, скажем таких, как
        ведьмы, колдуны и пугала, не говоря уже об оборотнях, вампирах, лесных духах и всех тех 
        странных существах, которые населяли первобытный лес.
        
Сказать точнее, поверхность нашего мира кажется уже очищенной от всех суеверных и
        иррациональных элементов. Освобожден ли также от подобной примитивности наш внутренний 
        мир — вопрос другой. Разве не табу для многих число тринадцать? Разве мало еще людей, 
        охваченных иррациональными предрассудками, проекциями, детскими иллюзиями? Реалистическая 
        картина человеческого разума обнаруживает так много первобытных черт и пережитков, играющих 
        заметную роль в жизни индивида, что кажется, ничего и не случилось за последние 500 лет.
        
Существенно важно дать оценку этому. Современный человек фактически являет любопытную
        смесь свойств, приобретенных за долгие годы своего умственного развития. Это запутавшееся
        существо — человек и те символы, с которыми мы имеем дело, и нам следует весьма тщательно
        исследовать плоды его разума. Бок о бок со скептицизмом и научным убеждением продолжают 
        существовать старомодные предрассудки, отжившие стереотипы мысли и чувства, упрямое 
        недопонимание и слепое невежество. Таково современное человеческое бытие, порождающее и те 
        символы, которые изучаются психологами. Для того, чтобы объяснить эти символы и их смысл, 
        очень важно узнать, связаны ли эти представления только с личным опытом, или же они были 
        взяты сном для своих частных целей из хранилища общего сознательного знания.
        
Возьмем, например, сон, в котором встречается число тринадцать. Вопрос заключается в 
        том, верит ли сам сновидец в несчастливое свойство этого числа, или же сон его намекает на 
        людей, которые все разделяют эти суеверия? В ответе содержится важное указание для 
        толкования. В первом случае следует считаться с фактом того, что индивид находится под 
        влиянием магии числа 13, и потому будет чувствовать себя неуютно, скажем, в номере 13 
        гостиницы или сидя за столом в компании из 13 человек. Во втором случае 13 означает не 
        более чем невежливое или обидное замечание. «Суеверный» сновидец продолжает чувствовать
        магию числа, более «рациональный» уже лишил это число его эмоциональной составляющей.
        
Этот пример иллюстрирует тот путь, по которому архетипы вплывают в наш практический 
        опыт: они одновременно образы и эмоции. Об архетипе можно говорить только тогда, когда 
        оба эти аспекта одномоментны. Если это просто образ, то перед нами будет лишь словесная
        картина с малым последствием. Но заряженный эмоцией образ приобретает сакральность 
        (нуминозность) или психическую энергию, он становится динамичным, вызывающим существенное 
        последствие.
        
Я осознаю, что ухватить это понятие нелегко, поскольку я использую слова, дабы описать
        нечто, что своей природой не дает возможности точного определения. Но поскольку очень многие
        люди относятся к архетипам как к части механической системы, которую можно вызубрить, не 
        вникая в смысл, то существенно важно настаивать на том, что это не просто имена и даже не
        философские понятия. Это куски самой жизни, образы, которые через мост эмоций интегрально 
        связаны с живым человеком. Вот почему невозможно дать произвольную (или универсальную) 
        интерпретацию любого архетипа. Его нужно объяснить способом, на который указывает вся 
        жизненная ситуация индивида, которому она принадлежит.
        
Так, в случае ревностного христианина символ креста может быть истолкован только в 
        христианском контексте, — если, конечно, сон не дает оснований рассматривать его иначе.
        Но даже и тогда специфический христианский смысл нужно держать в уме. Но нельзя сказать,
        что во все времена и во всех обстоятельствах символ креста имеет одно и то же значение. 
        Если бы это было так, то он лишился бы своей сакральности (нуминозности), утратил бы свою 
        жизненность и стал бы обычным словом.
        
Те, кто не ощущал особого чувственного тона архетипа, в конце концов приходят к путанице 
        мифологических понятий, порой связывая их вместе, с тем, чтобы показать, что все что-то 
        значит или не значит ничего. Мертвецы всего мира химически идентичны, чего нельзя сказать о 
        живых людях. Архетипы оживают лишь тогда, когда терпеливо пытаешься понять, как и почему 
        несут они свой смысл всякому живущему человеку.
        
Пустое дело пользоваться словами, если не знаешь, что за ними стоит. Это, в частности, 
        справедливо для психологии, когда мы говорим о таких архетипах, как Анима и Анимус, мудрец,
        Великая Мать и т.д. Можно знать все о святых, мудрецах, пророках и других отмеченных Богом
        людях, и о всех великих матерях мира. Но если они всего лишь образы, чья божественность 
        (нуминозность) никогда вами не переживалась, то вы будете говорить о них как бы во сне, не
        зная того, о чем вы говорите. Слова будут пустыми и обесцененными. Они оживут и приобретут
        смысл лишь в том случае, если вы попытаетесь принять во внимание их божественность 
        (нуминозность), т.е. их связь с живущими. Только тогда вы начнете понимать, что имена мало 
        что значат, в то время как самым главным оказывается способ, которым они связаны с вами.
        
Символо—продуцирующее назначение наших снов является, таким образом, попыткой привести
        исходный разум человека в «продвинутое» или «дифференцированное» состояние, в котором он 
        до этого не был и, стало быть, никогда не подвергался критическому самоанализу. В те давно 
        ушедшие века этот первоначальный разум представлял целостного человека. С развитием сознания 
        разум начал терять контакт с первобытной психической энергией. И сознающий разум никогда не 
        знал своего первоначального «предка», поскольку тот был отброшен в процессе эволюции самого 
        дифференцированного сознания, которое одно только и могло бы его узнать.
        
Однако, похоже, то, что мы называем бессознательным, сохранило те исходные позиции, 
        которые образовали часть первоначального разума. К этим характеристикам и адресуются 
        постоянно символы снов, как будто бессознательное пытается вернуть назад все те старые 
        вещи, от которых разум освобождался по мере того, как эволюционировал, — иллюзии, фантазии,
        архаические мыслеформы, главные инстинкты и т.д. Именно это объясняет сопротивление, даже 
        страх, который часто испытывают люди, соприкасаясь с бессознательными проявлениями в самих 
        себе. Эти реликтовые содержания, оказывается, отнюдь не нейтральны или индифферентны. 
        Напротив, они столь сильно выражены, что зачастую становятся совершенно неприемлемыми. Они 
        могут вызвать настоящий страх. Чем сильнее они вытесняются, тем более рассредотачиваются в 
        личностной сфере и в виде невроза.
        
Именно психическая энергия наделяет их такой жизненной важностью. Подобно человеку,
        который, прожив бессознательный период, вдруг осознал, что в его памяти образовался провал:
        произошли какие-то важные события, которые он не помнит. В той степени, в какой он 
        предполагает, что психическое есть исключительно личное дело (что обычно и предполагается), 
        человек пытается восстановить явно утраченные детские воспоминания. Но провалы в его 
        детской памяти всего лишь симптомы более важной потери — утраты первобытной психики.
        
Так же, как эволюция эмбриона повторяет его предысторию, так и разум развивается путем 
        перехода через ряд доисторических стадий. Основная задача снов заключается в возвращении
        доисторического «воспоминания», как и мира детства, непосредственно до уровня самых 
        примитивных инстинктов. Как уже давно заметил Фрейд, такие воспоминания могут иметь в 
        некоторых случаях заметный лечебный эффект. Это наблюдение подтверждает ту точку зрения,
        что провалы в детской памяти (так называемая амнезия) представляют утрату, восполнение 
        которой — положительный сдвиг в жизни и самочувствии.
        
Поскольку ребенок физически мал, а его сознательные мысли редки и просты, мы не 
        представляем тех далеко идущих усложнений детского разума, базирующихся на изначальной
        идентичности с доисторическим психическим. Этот «первоначальный разум» так же присутствует
        и действует у ребенка, как эволюционные стадии человека присутствуют в теле его эмбриона.
        Если читатель помнит то, что я сказал ранее об удивительных снах девочки, подарившей свои
        сны отцу, он поймет, что я имею в виду.
        
В детской амнезии можно отыскать странные мифологические фрагменты, также часто 
        проявляющиеся в позднейших психозах. Образы подобного рода очень сакральны и потому 
        достаточно важны. Если такие воспоминания возникают вновь у взрослого, то в некоторых 
        случаях они могут вызывать глубокие психологические расстройства, тогда как у других людей
        эти воспоминания приносят чудесные исцеления или религиозные обращения. Зачастую они 
        возвращают часть жизни, долгое время утраченной, часть, приносящую цель и тем самым 
        обогащающую человеческое бытие.
        
Возвращение детских воспоминаний и воссоздание архетипических путей психического
        поведения может расширить горизонт и увеличить уровень сознания при условии, что человек
        преуспеет в усвоении и интеграции сознательным разумом утраченных и вновь обретенных 
        содержаний. Поскольку эти содержания не безразличны человеку, их усвоение преобразует 
        личность, равно как и сами содержания подвергаются определенным изменениям. Важную 
        практическую роль интерпретация символов играет в процессе «индивидуации» [28]. Именно символы оказываются естественными
        попытками примирить и объединить внутрипсихические оппозиции.
        
Естественно, просто замеченные и затем отстраненные символы не могут иметь такого 
        эффекта и будут лишь повторным установлением старого невротического состояния и разрушением 
        попыток синтеза. Но, к несчастью, те редкие люди, которые не отрицают самого существования 
        архетипов, почти неизменно относятся к ним лишь как к словам и забывают об их живой 
        реальности. Когда таким «незаконным» образом устранена сакральность, начинается процесс 
        неограниченных подмен, — человек легко скользит от архетипа к архетипу, в которых все 
        обозначает все. Действительно, в значительной степени архетипические формы взаимозаменяемы. 
        Но их сакральность (нуминозность) остается фактом и представляет ценность архетипического 
        события.
        
Эту эмоциональную ценность необходимо постоянно иметь в виду в течение всего процесса 
        толкования сна. Слишком легко потерять эту ценность, поскольку мышление и чувство столь 
        диаметрально противоположны, что мышление почти автоматически отбрасывает чувственные 
        ценности и наоборот. Психология — единственная наука, которая должна принимать в расчет 
        фактор ценности (т.е. чувства), поскольку это связь между психическими событиями и жизнью.
        По этому случаю психологию часто обвиняют в ненаучности, но критики не понимают научную и 
        практическую необходимость отдать должное внимание чувству.
      
      
        
          
Лечение расщепления
        
        
Наш интеллект создал новый мир, господствующий в природе, и населил его чудовищными 
        машинами. Эти машины, без сомнения, оказались полезными, и настолько, что мы не видим 
        возможности избавиться от них и своего раболепия перед ними. Человек вынужден следовать 
        рискованным наущениям своего научного и изобретательского разума, и восхищаться собой за 
        свои великолепные достижения. В то же время его гений демонстрирует опасную тенденцию к 
        изобретению вещей, которые становятся все более и более угрожающими, так как представляют