1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе  иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, – отрекомендовался назвавший  себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.    

Никанор Иванович открыл рот. Наличность какого-то  иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него  совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.    

Переводчик охотно объяснился. Иностранный артист господин  Воланд был любезно приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем  Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в  квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать  иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.    

– Ничего он мне не писал, – в изумлении сказал  председатель.    

– А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович, –  сладко предложил Коровьев.    

Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и  обнаружил в нем письмо Лиходеева.    

– Как же это я про него забыл? – тупо глядя на вскрытый  конверт, пробормотал Никанор Иванович.    

– То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иванович! –  затрещал Коровьев, – рассеянность, рассеянность, и переутомление, и повышенное  кровяное давление, дорогой наш друг Никанор Иванович! Я сам рассеян до ужаса.  Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы  обхохочетесь!    

– Когда же Лиходеев едет в Ялту?!    

– Да он уже уехал, уехал! – закричал переводчик, – он,  знаете ли, уж катит! Уж он черт знает где! – и тут переводчик замахал руками,  как мельничными крыльями.    

Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать  иностранца, но в этом получил от переводчика отказ: никак невозможно. Занят.  Дрессирует кота.    

– Кота, ежели угодно, могу показать, – предложил  Коровьев.    

От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а  переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное  предложение.    

Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в  гостинице, а жить он привык просторно, то вот не сдаст ли жилтоварищество на  недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку,  то есть и комнаты покойного?    

– Ведь ему безразлично, покойнику, – шепотом сипел  Коровьев, – ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к  чему?    

Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол,  иностранцам полагается жить в «Метрополе», а вовсе не на частных квартирах...    

– Говорю вам, капризен, как черт знает что! – зашептал  Коровьев, – ну не желает! Не любит он гостиниц! Вот они где у меня сидят, эти  интуристы! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, –  верите ли, всю душу вымотали! Приедет... и или нашпионит, как последний сукин  сын, или же капризами все нервы вымотает: и то ему не так, и это не так!.. А  вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит. А  за деньгами он не постоит, – Коровьев оглянулся, а затем шепнул на ухо  председателю: – Миллионер!    

В предложении переводчика заключался ясный практический  смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и  в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном, никуда  не годном пенсне. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и  все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был,  увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового  отопления, а на какие шиши – неизвестно. А с интуристовыми деньгами, пожалуй,  можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что  ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.    

– Я понимаю, – вскричал Коровьев, – как же без увязки,  обязательно. Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте. А  насчет денег не стесняйтесь, – шепотом добавил он, увлекая председателя в  переднюю к телефону, – с кого же взять, как не с него! Если б вы видели, какая  у него вилла в Ницце! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно  заезжайте посмотреть – ахнете!    

Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с  необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже  знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против  этого ничуть не возражают.    

– Ну и чудно! – орал Коровьев.    

Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил,  что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру N 50 артисту Воланду с  платой по... – Никанор Иванович замялся немножко и сказал:    

– По пятьсот рублей в день.    

Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски  подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он  просипел:    

– За неделю это выходит, стало быть, три с половиной  тысячи?    

Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: «Ну и  аппетитик же у вас, Никанор Иванович!» – но Коровьев сказал совсем другое:    

– Да разве это сумма! Просите пять, он даст.    

Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил,  как оказался у письменного стола, где Коровьев с величайшей быстротой и  ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в  спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными  иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Коровьев попросил расписочку  на пять...    

– Прописью, прописью, Никанор Иванович!.. Тысяч рублей,  – и со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей! –  выложил председателю пять новеньких банковских пачек.    

Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и  прибаутками Коровьева, вроде «денежка счет любит», «свой глазок – смотрок» и  прочего такого же.    

Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт  иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель,  и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...    

– О чем разговор! – взревел Коровьев, – сколько вам  билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?    

Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна  только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.    

Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору  Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку  переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в  другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на нее взгляд,  Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.    

– Этого не полагается... – бормотал он.    

– И слушать не стану, – зашипел в самое ухо его  Коровьев, – у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите,  Никанор Иванович, а это неудобно. Вы трудились...    

– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал  председатель и оглянулся.    

– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, –  я вас спрашиваю, где они? Что вы?    

И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель,  чудо: пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то  расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у  него в голове. Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о  том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется  контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем приятные. И тем не менее  где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была  иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар,  хватила мысль: «А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была  печать?! И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил?» Некоторое время  председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть  на это и не мучить себя замысловатым вопросом.    

Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни  донесся низкий голос:    

– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и  плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?    

– Мессир, вам стоит это приказать!.. – отозвался  откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.    

И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней,  навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:    

– Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель  жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой,  спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в  вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. Говорит жилец  означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю  держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.    

И повесил трубку, подлец.    

Что дальше происходило в квартире N 50, неизвестно, но  известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной на  крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в  том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок  газеты и засунул в вентиляционный ход.    

Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой  столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо  посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил  второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки... и в это время позвонили,  а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую  сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то,  чего вкуснее нет в мире, – мозговая кость.    

Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:    

– А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут. Не пускай  никого, меня нету, нету. Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться.  Через неделю будет заседание...    

Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович  разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую  вдоль. И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень  бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и  поднялся.    

– Где сортир? – озабоченно спросил первый, который был  в белой косоворотке.    

На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович  уронил ложку на клеенку).    

– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила Пелагея  Антоновна.    

И пришедшие немедленно устремились в коридор.    

– А в чем дело? – тихо спросил Никанор Иванович, следуя  за пришедшими, – у нас ничего такого в квартире не может быть... А у вас  документики... я извиняюсь...    

Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а  второй в эту же минуту оказался стоящим на табуретке в уборной, с рукою,  засунутой в вентиляционный ход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело, газету  сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то  зеленые, и с изображением какого-то старика. Впрочем, все это Никанор Иванович  разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.    

– Доллары в вентиляции, – задумчиво сказал первый и  спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо: – Ваш пакетик?    

– Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом, –  подбросили враги!    

– Это бывает, – согласился тот, первый, и опять-таки  мягко добавил: – Ну что же, надо остальные сдавать.    

– Нету у меня! Нету, богом клянусь, никогда в руках не  держал! – отчаянно вскричал председатель.    

Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него  портфель, бессвязно при этом выкрикивая:    

– Вот контракт... переводчик-гад подбросил...  Коровьев... в пенсне!    

Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку,  посинел лицом и уронил портфель в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного  письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. Словом,  ничего, кроме складного метра.    

– Товариши! – неистово закричал председатель, – держите  их! У нас в доме нечистая сила!    

И тут же неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но  только она, всплеснув руками, вскричала:    

– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!    

С глазами, налитыми кровью, Никанор Иванович занес кулаки  над головой жены, хрипя:    

– У, дура проклятая!    

Тут он ослабел и опустился на стул, очевидно, решив  покориться неизбежному.    

В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке  лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом,  то глазом, изнывая от любопытства.    

Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели,  как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо к воротам дома.  Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался,  проходя, как пьяный, и что-то бормотал.    

А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру  номер одиннадцать, как раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал  другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели председателя,  пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и  вместе с ним пропал.    

 Глава 10    

Вести из Ялты    

     

В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем,  недалеко от дома N 302-бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора  Варьете Римского находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха.    

Большой кабинет на втором этаже театра двумя окнами выходил  на Садовую, а одним, как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным  столом, в летний сад Варьете, где помещались прохладительные буфеты, тир и  открытая эстрада. Убранство кабинета, помимо письменного стола, заключалось в  пачке старых афиш, висевших на стене, маленьком столике с графином воды,  четырех креслах и в подставке в углу, на которой стоял запыленный давний макет  какого-то обозрения. Ну, само собой разумеется, что, кроме того, была в  кабинете небольших размеров потасканная, облупленная несгораемая касса, по  левую руку Римского, рядом с письменным столом.    

Сидящий за столом Римский с самого утра находился в дурном  расположении духа, а Варенуха, в противоположность ему, был очень оживлен и  как-то особенно беспокойно деятелен. Между тем выхода его энергии не было.    

Варенуха прятался сейчас в кабинете у финдиректора от  контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в дни перемены  программы. А сегодня как раз и был такой день.    

Лишь только начинал звенеть телефон, Варенуха брал трубку и  лгал в нее:    

– Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра.    

– Позвони ты, пожалуйста, Лиходееву еще раз, –  раздраженно сказал Римский.    

– Да нету его дома. Я уже Карпова посылал. Никого нету  в квартире.    

– Черт знает что такое, – шипел Римский, щелкая на  счетной машинке.    

Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только  что напечатанных дополнительных афиш. На зеленых листах крупными красными  буквами было написано:    

     

Сегодня и ежедневно в театре Варьете    

сверх программы:    

Профессор Воланд    

Сеансы черной магии с полным ее разоблачением    

     

Варенуха, отойдя от афиши, наброшенной им на макет,  полюбовался на нее и приказал капельдинеру немедленно пустить все экземпляры в  расклейку.    

– Хорошо, броско, – заметил Варенуха по уходе  капельдинера.    

– А мне до крайности не нравится вся эта затея, –  злобно поглядывая на афишу сквозь роговые очки, ворчал Римский, – и вообще я  удивляюсь, как ему разрешили это поставить!    

– Нет, Григорий Данилович, не скажи, это очень тонкий  шаг. Тут вся соль в разоблачении.    

– Не знаю, не знаю, никакой тут соли нет, и всегда он  придумает что-нибудь такое! Хоть бы показал этого мага. Ты-то его видел? Откуда  он его выкопал, черт его знает!    

Выяснилось, что Варенуха, так же как и Римский, не видел  мага. Вчера Степа («как сумасшедший», по выражению Римского) прибежал к  финдиректору с написанным уже черновиком договора, тут же велел его переписать  и выдать деньги. И маг этот смылся, и никто его не видел, кроме самого Степы.    

Римский вынул часы, увидел, что они показывают уже пять  минут третьего, и совершенно остервенился. В самом деле! Лиходеев звонил  примерно в одиннадцать часов, сказал, что придет примерно через полчаса, и не  только не пришел, но и из квартиры исчез!    

– У меня же дело стоит! – уже рычал Римский, тыча  пальцем в груду неподписанных бумаг.    

– Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай? –  говорил Варенуха, держа у уха трубку, в которой слышались густые,  продолжительные и совершенно безнадежные сигналы.    

– А хорошо было бы... – чуть слышно сквозь зубы сказал  Римский.    

В этот самый момент в кабинет вошла женщина в форменной  куртке, в фуражке, в черной юбке и в тапочках. Из маленькой сумки на поясе  женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и спросила:    

– Где тут Варенуха? Сверхмолния вам. Распишитесь.    

Варенуха чиркнул какую-то закорючку в тетради у женщины, и  лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик.    

Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик  Римскому.    

В телеграмме было напечатано следующее: «Ялты Москву Варьете  сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без  сапог психический назвался Лиходеевым директором Варьете молнируйте Ялтинский  розыск где директор Лиходеев».    

– Здравствуйте, я ваша тетя! – воскликнул Римский и  добавил: – Еще сюрприз!    

– Лжедмитрий, – сказал Варенуха и заговорил в трубку  телефона: – Телеграф? Счет Варьете. Примите сверхмолнию... Вы слушаете? «Ялта,  угрозыск... Лиходеев Москве финдиректор Римский»...    

Независимо от сообщения о Ялтинском самозванце, Варенуха  опять принялся по телефону разыскивать Степу где попало и, натурально, нигде  его не нашел. Как раз тогда, когда Варенуха, держа в руках трубку, раздумывал о  том, куда бы ему еще позвонить, вошла та самая женщина, что принесла и первую  молнию, и вручила Варенухе новый конвертик. Торопливо вскрыв его, Варенуха  прочитал напечатанное и свистнул.    

– Что еще? – нервно дернувшись, спросил Римский.    

Варенуха молча подал ему, телеграмму и финдиректор увидел в  ней слова: «Умоляю верить брошен Ялту гипнозом Воланда молнируйте угрозыску  подтверждение личности Лиходеев».    

Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами,  перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга.    

– Граждане! – вдруг рассердилась женщина, –  расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии  разношу.    

Варенуха, не спуская глаз с телеграммы, криво расчеркнулся в  тетради, и женщина исчезла.    

– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по  телефону? – в полном недоумении заговорил администратор.    

– Да смешно говорить! – пронзительно закричал Римский,  – разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в Ялте! Это  смешно!    

– Он пьян... – сказал Варенуха.    

– Кто пьян? – спросил Римский, и опять оба уставились  друг на друга.    

Что телеграфировал из Ялты какой-то самозванец или  сумасшедший, в этом сомнений не было; но вот что было странно: откуда же  Ялтинский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего в Москву? Откуда  он знает о связи между Лиходеевым и Воландом?    

– «Гипнозом...» – повторял Варенуха слово из  телеграммы, – откуда же ему известно о Воланде? – он поморгал глазами и вдруг  вскричал решительно: – Да нет, чепуха, чепуха, чепуха!    

– Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми? –  спросил Римский.    

Варенуха немедленно соединился с интуристским бюро и, к  полному удивлению Римского, сообщил, что Воланд остановился в квартире  Лиходеева. Набрав после этого номер Лиходеевской квартиры, Варенуха долго  слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих гудков откуда-то издалека  послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «...скалы, мой приют...» – и  Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра.    

– Не отвечает квартира, – сказал Варенуха, кладя трубку  на рычаг, – попробовать разве позвонить еще...    

Он не договорил. В дверях появилась все та же женщина, и  оба, и Римский и Варенуха, поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не  белый, а какой-то темный листок.    

– Это уже становится интересно, – процедил сквозь зубы  Варенуха, провожая взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел  Римский.    

На темном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись  черные писаные строки:    

«Доказательство мой почерк моя подпись молнируйте  подтверждение установите секретное наблюдение Воландом Лиходеев».    

За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал  всякие виды, но тут он почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и  он ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой  фразы:    

– Этого не может быть!    

Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь,  рявкнул в нее курьерше, сидящей на табуретке:    

– Никого, кроме почтальонов, не впускать! – и запер  кабинет на ключ.    

Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал  тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в  Степиных резолюциях и в его же подписях, снабженных винтовой закорючкой.  Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.    

– Это его почерк, – наконец твердо сказал финдиректор,  а Варенуха отозвался, как эхо:    

– Его.    

Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился  перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще  более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою  обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже как будто  печаль.    

Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты  великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как  распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:    

– Не понимаю! Не по-ни-ма-ю!    

Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал.  Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя  с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.    

Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной  сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то  невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине  двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое!    

Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из  собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степиного  голоса! Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под  вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким  договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать  или улететь, ничего не сказав в театре? Да если бы и улетел вчера вечером, к  полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?    

– Сколько километров до Ялты? – спросил Римский.    

Варенуха прекратил свою беготню и заорал:    

– Думал! Уже думал! До Севастополя по железной дороге  около полутора тысяч километров. Да до Ялты накинь еще восемьдесят километров.  Но по воздуху, конечно, меньше.    

Гм... Да... Ни о каких поездах не может быть и разговора. Но  что же тогда? Истребитель? Кто и в какой истребитель пустит Степу без сапог?  Зачем? Может быть, он снял сапоги, прилетев в Ялту? То же самое: зачем? Да и в  сапогах в истребитель его не пустят! Да и истребитель тут ни при чем. Ведь  писано же, что явился в угрозыск в половине двенадцатого дня, а разговаривал он  по телефону в Москве... позвольте-ка... тут перед глазами Римского возник  циферблат его часов... Он припоминал, где были стрелки. Ужас! Это было в  двадцать минут двенадцатого. Так что же это выходит? Если предположить, что  мгновенно после разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его за пять,  скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолет,  снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров? Следовательно, в  час он покрывает более двенадцати тысяч километров!!! Этого не может быть, а  значит, его нет в Ялте.    

Что же остается? Гипноз? Никакого такого гипноза, чтобы  швырнуть человека за тысячу километров, на свете нету! Стало быть, ему  мерещится, что он в Ялте! Ему-то, может быть, и мерещится, а Ялтинскому  угрозыску тоже мерещится? Ну, нет, извините, этого не бывает!... Но ведь телеграфируют  они оттуда?    

Лицо финдиректора было буквально страшно. Ручку двери  снаружи в это время крутили и дергали, и слышно было, как курьерша за дверями  отчаянно кричала:    

– Нельзя! Не пущу! Хоть зарежьте!! Заседание!    

Римский, сколько мог, овладел собою, взял телефонную трубку  и сказал в нее:    

– Дайте сверхсрочный разговор с Ялтой.    

«Умно!» – мысленно воскликнул Варенуха.    

Но разговор с Ялтой не состоялся. Римский положил трубку и  сказал:    

– Как назло, линия испортилась.    

Видно было, что порча линии его почему-то особенно сильно  расстроила и даже заставила задуматься. Подумав немного, он опять взялся за  трубку одной рукой, другой стал записывать то, что говорил в трубку:    

– Примите сверхмолнию. Варьете. Да. Ялта. Угрозыск. Да.  «Сегодня около половины двенадцатого Лиходеев говорил мною телефону Москве,  точка. После этого на службу не явился и разыскать его телефонам не можем,  точка. Почерк подтверждаю, точка. Меры наблюдения указанным артистом принимаю.  Финдиректор Римский».    

«Очень умно!» – подумал Варенуха, но не успел подумать как  следует, как в голове у него пронеслось слово: «Глупо! Не может быть он в  Ялте!»    

     

Римский же тем временем сделал следующее: аккуратно сложил  все полученные телеграммы и копию со своей в пачку, пачку вложил в конверт,  заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, говоря.    

– Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там  разбирают.    

«А вот это действительно умно!» – подумал Варенуха и спрятал  конверт в свой портфель. Затем он еще раз на всякий случай навертел на телефоне  номер Степиной квартиры, прислушался и радостно и таинственно замигал и  загримасничал. Римский вытянул шею.    

– Артиста Воланда можно попросить? – сладко спросил  Варенуха.    

     

– Они заняты, – ответила трубка дребезжащим голосом, –  а кто спрашивает?    

– Администратор Варьете Варенуха.    

– Иван Васильевич? – радостно вскричала трубка, –  страшно рад слышать ваш голос! Как ваше здоровье?    

– Мерси, – изумленно ответил Варенуха, – а с кем я  говорю?    

– Помощник, помощник его и переводчик Коровьев, –  трещала трубка, – весь к вашим услугам, милейший Иван Савельевич!  Распоряжайтесь мной как вам будет угодно. Итак?    

– Простите, что, Степана Богдановича Лиходеева сейчас  нету дома?    

– Увы, нету! Нету! – кричала трубка, – уехал.    

– А куда?    

– За город кататься на машине.    

– К... как? Ка... кататься? А когда же он вернется?    

– А сказал, подышу свежим воздухом и вернусь!    

– Так... – растерянно сказал Варенуха, – мерси. Будьте  добры передать месье Воланду, что выступление его сегодня в третьем отделении.    

– Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно.  Передам, – отрывисто стукала трубка.    

– Всего доброго, – удивляясь, сказал Варенуха.    

– Прошу принять, – говорила трубка, – мои наилучшие,  наигорячейшие приветы и пожелания! Успехов! Удач! Полного счастья. Всего!    

– Ну, конечно! Я же говорил! – возбужденно кричал  администратор, – никакая не Ялта, а он уехал за город!    

– Ну, если это так, – бледнея от злобы, заговорил  финдиректор, – то уж это действительно свинство, которому нет названия!    

Тут администратор подпрыгнул и закричал так, что Римский  вздрогнул:    

– Вспомнил! Вспомнил! В Пушкино открылась чебуречная  «Ялта»! Все понятно! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует!    

– Ну, уж это чересчур, – дергаясь щекой, ответил  Римский, и в глазах его горела настоящая тяжелая злоба, – ну что ж, дорого ему  эта прогулка обойдется, – тут он вдруг споткнулся и нерешительно добавил: – Но  как же, ведь угрозыск...    

– Это вздор! Его собственные шуточки, – перебил  экспансивный администратор и спросил: – А пакет-то везти?    

– Обязательно, – ответил Римский.    

И опять открылась дверь, и вошла та самая... «Она!» –  почему-то с тоской подумал Римский. И оба встали навстречу почтальонше.    

На этот раз в телеграмме были слова:    

«Спасибо подтверждение срочно пятьсот угрозыск мне завтра  вылетаю Москву Лиходеев».    

– Он с ума сошел... – слабо сказал Варенуха.    

Римский же позвенел ключом, вынул из ящика несгораемой кассы  деньги, отсчитал пятьсот рублей, позвонил, вручил курьеру деньги и послал его  на телеграф.    

– Помилуй, Григорий Данилович, – не веря своим глазам,  проговорил Варенуха, – по-моему, ты зря деньги посылаешь.    

– Они придут обратно, – отозвался Римский тихо, – а вот  он сильно ответит за этот пикничок, – и добавил, указывая на портфель Варенухи:  – Поезжай, Иван Савельевич, не медли.    

И Варенуха с портфелем выбежал из кабинета.    

Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле  кассы, узнал от кассирши, что та через час ждет аншлага, потому что публика  прямо валом пошла, лишь только увидела дополнительную афишу, велел кассирше  загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и партере, выскочив из  кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и нырнул в свой  кабинетик, чтобы захватить кепку. В это время затрещал телефон.    

– Да! – крикнул Варенуха.    

– Иван Савельевич? – осведомилась трубка препротивным  гнусавым голосом.    

– Его нет в театре! – крикнул было Варенуха, но трубка  сейчас же перебила:    

– Не валяйте дурака, Иван Савельевич, а слушайте.  Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте.    

– Кто это говорит? – взревел Варенуха, – прекратите, гражданин,  эти штучки! Вас сейчас же обнаружат! Ваш номер?    

– Варенуха, – отозвался все тот же гадкий голос, – ты  русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы.    

– А, так вы не унимаетесь? – закричал администратор в  ярости, – ну смотрите же! Поплатитесь вы за это, – он еще прокричал какую-то  угрозу, но замолчал, потому что почувствовал, что в трубке его никто уже не  слушает.    

Тут в кабинетике как-то быстро стало темнеть. Варенуха  выбежал, захлопнув за собою дверь и через боковой ход устремился в летний сад.    

Администратор был возбужден и полон энергии. После наглого  звонка он не сомневался в том, что хулиганская шайка проделывает скверные  шуточки и что эти шуточки связаны с исчезновением Лиходеева. Желание изобличить  злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось  предвкушение чего-то приятного. Так бывает, когда человек стремится стать  центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.    

В саду ветер дунул в лицо администратору и засыпал ему глаза  песком, как бы преграждая путь, как бы предостерегая. Хлопнула во втором этаже  рама так, что чуть не вылетели стекла, в вершинах кленов и лип тревожно  прошумело, потемнело и посвежело. Администратор протер глаза и увидел, что над  Москвой низко ползет желтобрюхая грозовая туча. Вдали густо заворчало.    

Как ни торопился Варенуха, неодолимое желание потянуло его  забежать на секунду в летнюю уборную, чтобы на ходу проверить, одел ли монтер в  сетку лампу.    

Пробежав мимо тира, Варенуха попал в густую заросль сирени,  в которой стояло голубоватое здание уборной. Монтер оказался аккуратным  человеком, лампа под крышей в мужском отделении была уже обтянута металлической  сеткой, но огорчило администратора то, что даже в предгрозовом потемнении можно  было разобрать, что стены уже исписаны углем и карандашом.    

– Ну, что же это за!... – начал было администратор и  вдруг услышал за собою голос, мурлыкнувший:    

– Это вы, Иван Савельевич?    

Варенуха вздрогнул, обернулся и увидел за собою какого-то  небольшого толстяка, как показалось, с кошачьей физиономией.    

– Ну я, – неприязненно ответил Варенуха.    

– Очень, очень приятно, – писклявым голосом отозвался  котообразный толстяк и вдруг, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что  кепка слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сидения.    

От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение  трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и  перед администратором возник второй – маленький, но с атлетическими плечами,  рыжий, как огонь, один глаз с бельмом, рот с клыком. Этот второй, будучи,  очевидно, левшой съездил администратору по другому уху. В ответ опять-таки  грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.    

– Что вы, товари... – прошептал ополоумевший  администратор, сообразил тут же, что слово «товарищи» никак не подходит к  бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: – гражда... –  смекнул, что и это название они не заслуживают, и получил третий страшный удар  неизвестно от кого из двух, так что кровь из носу хлынула на толстовку.    

– Что у тебя в портфеле, паразит? – пронзительно  прокричал похожий на кота, – телеграммы? А тебя предупредили по телефону, чтобы  ты их никуда не носил? Предупреждали, я тебя спрашиваю?    

– Предупрежди... дали... дили... – задыхаясь ответил  администратор.    

– А ты все-таки побежал? Дай сюда портфель, гад! – тем  самым гнусавым голосом, что был слышен в телефоне, крикнул второй и выдрал  портфель из трясущихся рук Варенухи.    

И оба подхватили администратора под руки, выволокли его из  сада и понеслись с ним по Садовой. Гроза бушевала с полной силой, вода с  грохотом и воем низвергалась в канализационные отверстия, всюду пузырилось,  вздувались волны, с крыш хлестало мимо труб, из подворотен бежали пенные  потоки. Все живое смылось с Садовой, и спасти Ивана Савельевича было некому.  Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты в одну секунду доволокли  полуживого администратора до дома N 302-бис, влетели с ним в подворотню, где к  стенке жались две босоногие женщины, свои туфли и чулки держащие в руках. Затем  кинулись в шестой подъезд, и близкий к безумию Варенуха был вознесен на пятый  этаж и брошен на пол в хорошо знакомой ему полутемной передней квартиры Степы  Лиходеева.    

     

     

     

Тут оба разбойника сгинули, а вместо них появилась в  передней совершенно нагая девица – рыжая, с горящими фосфорическими глазами.    

Варенуха понял, что это-то и есть самое страшное из всего,  что приключилось с ним, и, застонав, отпрянул к стене. А девица подошла  вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Волосы Варенухи  поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань  толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они холодны ледяным  холодом.    

– Дай-ка я тебя поцелую, – нежно сказала девица, и у  самых его глаз оказались сияющие глаза. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя  не ощутил.    

 Глава 11    

Раздвоение Ивана    

     

Бор на противоположном берегу реки, еще час назад освещенный  майским солнцем, помутнел, размазался и растворился.    

Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело  вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим  светом.    

Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую  в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо  руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в  комнату перед началом грозы.    

Попытки поэта сочинить заявление насчет страшного  консультанта не привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой  фельдшерицы, которую звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу,  он деловито потер руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел  довольно бойко:    

«В милицию. Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича Бездомного.  Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие  пруды...»    

И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова  «покойным». С места выходила какая-то безлепица: как это так – пришел с  покойным? Не ходят покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего  примут!    

Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное.  Вышло следующее: «...с М. А. Берлиозом, впоследствии покойным...». И это не  удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще  хуже первых двух: «...Берлиозом, который попал под трамвай...» – а здесь еще  прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать:  «...не композитором...»    

Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и  решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание  читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с  отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о  Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе  изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым  подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.    

Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял  новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних  лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее  становилось заявление поэта.    

К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с  дымящимися краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что  обессилел, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся  листков и тихо и горько заплакал.    

Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта  во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии  не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.    

Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он  больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.    

Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он  вырисовался до последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной  голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола,  и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.    

Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга  растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.    

Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился  тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский  кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять  Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница  и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к  тому же и сладостен и свеж после грозы.    

Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые  лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все  реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках  коридора.    

Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на  лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую  из-за черного бора, и беседовал сам с собою.    

– Почему, собственно, я так взволновался из-за того,  что Берлиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в  болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует  провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как  следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме  того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал  свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я,  объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с  пустым и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со  свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?    

– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри,  не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то  отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?    

– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван  ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он  личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое  интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще  интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на  Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с  Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?    

А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле,  происшествие – редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется?  Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно  смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и даже, может  быть, еще красноречивее прежнего.    

Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:    

– Так кто же я такой выхожу в этом случае?    

– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не  принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.    

Иван, почему-то не обидевшись на слово «дурак», но даже  приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уж  померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а  веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно  поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от  лунного света, и погрозила Ивану пальцем.    

Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что  на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам,  прошептал:    

– Тссс!    

 Глава 12    

Черная магия и ее разоблачение    

     

Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным  малиновым носом, в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену  Варьете на обыкновенном двухколесном велосипеде. Под звуки фокстрота он сделал  круг, а затем испустил победный вопль, от чего велосипед поднялся на дыбы.  Проехавшись на одном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами,  ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо и пустить его за кулисы, а затем  продолжал путь на одном колесе, вертя педали руками.    

На высокой металлической мачте с седлом наверху и с одним  колесом выехала полная блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными  звездами, и стала ездить по кругу. Встречаясь с ней, человек издавал  приветственные крики и ногой снимал с головы котелок.    

Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и  зашнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан  громадный автомобильный гудок.    

Сделав несколько петель, вся компания под тревожную дробь  барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и зрители первых рядов  ахнули и откинулись, потому что публике показалось, что вся тройка со своими  машинами грохнется в оркестр.    

Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда  передние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкантам.  Велосипедисты с громким криком «Ап!» соскочили с машин и раскланялись, причем  блондинка посылала публике воздушные поцелуи, а малютка протрубил смешной  сигнал на своем гудке.    

Рукоплескания потрясли здание, голубой занавес пошел с двух  сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью «выход» у дверей  погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись белые шары.  Наступил антракт перед последним отделением.    

Единственным человеком, которого ни в коей мере не  интересовали чудеса велосипедной техники семьи Джулли, был Григорий Данилович  Римский. В полном одиночестве он сидел в своем кабинете, кусал тонкие губы, и  по лицу его то и дело проходила судорога. К необыкновенному исчезновению  Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора  Варенухи.    

Римскому было известно, куда он ушел, но он ушел и... не  пришел обратно! Римский пожимал плечами и шептал сам себе:    

– Но за что?!    

И, странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор,  проще всего, конечно, было позвонить туда, куда отправился Варенуха, и узнать,  что с тем стряслось, а между тем он до десяти часов вечера не мог принудить  себя сделать это.    

В десять же, совершив над собою форменное насилие, Римский  снял трубку с аппарата и тут убедился в том, что телефон его мертв. Курьер  доложил, что и остальные аппараты в здании испортились. Это, конечно,  неприятное, но не сверхъестественное событие почему-то окончательно потрясло  финдиректора, но в то же время и обрадовало: отвалилась необходимость звонить.    

В то время, как над головой финдиректора вспыхнула и  замигала красная лампочка, возвещая начало антракта, вошел курьер и сообщил,  что приехал иностранный артист. Финдиректора почему-то передернуло, и, став уж  совсем мрачнее тучи, он отправился за кулисы, чтобы принимать гастролера, так  как более принимать было некому.    

В большую уборную из коридора, где уже трещали сигнальные  звонки, под разными предлогами заглядывали любопытные. Тут были фокусники в  ярких халатах и в чалмах, конькобежец в белой вязаной куртке, бледный от пудры  рассказчик и гример.    

Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по  длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но  удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в  треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних  лапах, совершенно непринужденно сел на диван, щурясь на оголенные  гримировальные лампионы.    

Римский постарался изобразить на лице улыбку, от чего оно  сделалось кислым и злым, и раскланялся с безмолвным магом, сидящим рядом с  котом на диване. Рукопожатия не было. Зато развязный клетчатый сам  отрекомендовался финдиректору, назвав себя «ихний помощник». Это обстоятельство  удивило финдиректора, и опять-таки неприятно: в контракте решительно ничего не  упоминалось ни о каком помощнике.    

Весьма принужденно и сухо Григорий Данилович осведомился у  свалившегося ему на голову клетчатого о том, где аппаратура артиста.    

– Алмаз вы наш небесный, драгоценнейший господин  директор, – дребезжащим голосом ответил помощник мага, – наша аппаратура всегда  при нас. Вот она! Эйн, цвей, дрей! – и, повертев перед глазами Римского  узловатыми пальцами, внезапно вытащил из-за уха у кота собственные Римского  золотые часы с цепочкой, которые до этого были у финдиректора в жилетном  кармане под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой.    

Римский невольно ухватился за живот, присутствующие ахнули,  а гример, заглядывающий в дверь, одобрительно крякнул.    

– Ваши часики? Прошу получить, – развязно улыбаясь,  сказал клетчатый и на грязной ладони подал растерянному Римскому его  собственность.    

– С таким в трамвай не садись, – тихо и весело шепнул  рассказчик гримеру.    

Но кот отмочил штуку почище номера с чужими часами.  Неожиданно поднявшись с дивана, он на задних лапах подошел к подзеркальному  столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил  ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы.    

Тут никто даже и не ахнул, только рты раскрыли, а гример  восхищенно шепнул:    

– Ай, класс!    

Тут в третий раз тревожно загремели звонки, и все,  возбужденные и предвкушающие интересный номер, повалили из уборной вон.    

Через минуту в зрительном зале погасли шары, вспыхнула и  дала красноватый отблеск на низ занавеса рампа, и в освещенной щели занавеса  предстал перед публикой полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в  помятом фраке и несвежем белье. Это был хорошо знакомый всей Москве конферансье  Жорж Бенгальский.    

– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский, улыбаясь  младенческой улыбкой, – сейчас перед вами выступит... – тут Бенгальский прервал  сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к  третьему отделению еще увеличилось. У нас сегодня половина города! Как-то на  днях встречаю я приятеля и говорю ему: «Отчего не заходишь к нам? Вчера у нас  была половина города». А он мне отвечает: «А я живу в другой половине!» –  Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто  не засмеялся, то он продолжал: – ...Итак, выступает знаменитый иностранный  артист мосье Воланд с сеансом черной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут  Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее вовсе не существует на свете и  что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени  владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть  разоблачения этой техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее  разоблачение, то попросим господина Воланда!    

Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь  к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от чего тот, тихо шумя,  и разошелся в стороны.    

Выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на  сцену на задних лапах, очень понравился публике.    

– Кресло мне, – негромко приказал Воланд, и в ту же  секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел  маг. – Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд у клетчатого гаера,  носившего, по-видимому, и другое наименование, кроме «Коровьев», – как  по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось?    

Маг поглядел на затихшую, пораженную появлением кресла из  воздуха публику.    

– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.    

– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я  говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились  эти... как их... трамваи, автомобили...    

– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот.    

Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он  является прелюдией к магическим фокусам. Кулисы были забиты артистами и  рабочими сцены, и между их лицами виднелось напряженное, бледное лицо Римского.    

Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала  выражать недоумение. Он чуть-чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой,  заговорил:    

– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой,  выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, – тут Бенгальский  дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее.    

Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.    

– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.    

– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали,  – ответил тот.    

– Так что же говорит этот человек?    

– А он попросту соврал! – звучно, на весь театр сообщил  клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас,  гражданин, соврамши!    

С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и  выпучил глаза.    

– Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы,  телефоны и прочая...    

– Аппаратура! – подсказал клетчатый.    

– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг  тяжелым басом, – сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти  горожане внутренне?    

– Да, это важнейший вопрос, сударь.    

В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами,  Бенгальский стоял красный, а Римский был бледен. Но тут, как бы отгадав  начавшуюся тревогу, маг сказал:    

– Однако мы заговорились, дорогой Фагот, а публика  начинает скучать. Покажи для начала что-нибудь простенькое.    

Зал облегченно шевельнулся. Фагот и кот разошлись в разные  стороны по рампе. Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул:    

– Три, четыре! – поймал из воздуха колоду карт,  стасовал ее и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно.  Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за  картой, заглотал.    

После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и  вызвал неимоверный аплодисмент.    

– Класс, класс! – восхищенно кричали за кулисами.    

А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:    

– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в  седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой  о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой.    

В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец,  какой-то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от  изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с  нею делать.    

– Пусть она останется у вас на память! – прокричал  Фагот. – Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер, то жизнь  ваша в Москве была бы совершенно несносна.    

– Стара штука, – послышалось с галерки, – этот в  партере из той же компании.    

– Вы полагаете? – заорал Фагот, прищуриваясь на  галерею, – в таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что она у вас в  кармане!    

На галерке произошло движение, и послышался радостный голос:    

– Верно! У него! Тут, тут... Стой! Да это червонцы!    

Сидящие в партере повернули головы. На галерее какой-то  смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским  способом и с надписью на обложке: «Одна тысяча рублей».    

Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем  обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь  волшебные.    

– Ей богу, настоящие! Червонцы! – кричали с галерки  радостно.    

     

– Сыграйте и со мной в такую колоду, – весело попросил  какой-то толстяк в середине партера.    

– Авек плезир! – отозвался Фагот, – но почему же с вами  одним? Все примут горячее участие! – и скомандовал: – Прошу глядеть вверх!...  Раз! – в руке у него показался пистолет, он крикнул: – Два! – Пистолет  вздернулся кверху. Он крикнул: – Три! – сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под  купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки.    

Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею,  откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все  густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить.    

Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на  освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах тоже не  оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах  только что отпечатанных денег. Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь  театр. Всюду гудело слово «червонцы, червонцы», слышались восклицанья «ах, ах!»  и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли  на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.    

На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а  артисты без церемонии начали высовываться из кулис.    

В бельэтаже послышался голос: «Ты чего хватаешь? Это моя! Ко  мне летела!» И другой голос: «Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!» И  вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из  бельэтажа кого-то повели.    

Вообще возбуждение возрастало, и неизвестно, во что бы все  это вылилось, если бы Фагот не прекратил денежный дождь, внезапно дунув в  воздух.    

Двое молодых людей, обменявшись многозначительным веселым  взглядом, снялись с мест и прямехонько направились в буфет. В театре стоял гул,  у всех зрителей возбужденно блестели глаза. Да, да, неизвестно, во что бы все  это вылилось, если бы Бенгальский не нашел в себе силы и не шевельнулся бы.  Стараясь покрепче овладеть собой, он по привычке потер руки и голосом  наибольшей звучности заговорил так:    

– Вот, граждане, мы с вами видели случай так  называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше  доказывающий, что никаких чудес и магии не существует. Попросим же маэстро  Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы  денежные, бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились.    

Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве, и на  лице при этом у него играла уверенная улыбка, но в глазах этой уверенности  отнюдь не было, и скорее в них выражалась мольба.    

Публике речь Бенгальского не понравилась. Наступило полное  молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.    

– Это опять-таки случай так называемого вранья, –  объявил он громким козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!    

– Браво! – отрывисто рявкнул бас где-то в высоте.    

– Между прочим, этот, – тут Фагот указал на  Бенгальского, – мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными  замечаниями портит сеанс! Что бы нам такое с ним сделать?    

– Голову ему оторвать! – сказал кто-то сурово на  галерке.    

– Как вы говорите? Ась? – тотчас отозвался на это  безобразное предложение Фагот, – голову оторвать? Это идея! Бегемот! – закричал  он коту, – делай! Эйн, цвей, дрей!    

И произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала  дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем сжался в комок и, как пантера, махнул  прямо на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову. Урча, пухлыми  лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота  сорвал эту голову с полной шеи.    

Две с половиной тысячи человек в театре вскрикнули как один.  Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх и залила и манишку  и фрак. Безглавое тело как-то нелепо загребло ногами и село на пол. В зале  послышались истерические крики женщин. Кот передал голову Фаготу, тот за волосы  поднял ее и показал публике, и голова эта отчаянно крикнула на весь театр:    

– Доктора!    

– Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь? – грозно  спросил Фагот у плачущей головы.    

– Не буду больше! – прохрипела голова.    

– Ради бога, не мучьте его! – вдруг, покрывая гам,  прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо.    

– Так что же, граждане, простить его, что ли? – спросил  Фагот, обращаясь к залу.    

– Простить! Простить! – раздались вначале отдельные и  преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими.    

– Как прикажете, мессир? – спросил Фагот у  замаскированного.    

– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, – они – люди  как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги,  из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из  золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их  сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос  только испортил их... – и громко приказал: – Наденьте голову.    

Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и  она точно села на свое место, как будто никуда и не отлучалась.    

И главное, даже шрама на шее никакого не осталось. Кот  лапами обмахнул фрак Бенгальского и пластрон, и с них исчезли следы крови.  Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман фрака пачку  червонцев и выпроводил со сцены со словами:    

– Катитесь отсюда! Без вас веселей.    

Бессмысленно оглядываясь и шатаясь, конферансье добрел  только до пожарного поста, и там с ним сделалось худо. Он жалобно вскрикнул:    

– Голова моя, голова!    

В числе прочих к нему бросился Римский. Конферансье плакал,  ловил в воздухе что-то руками, бормотал:    

– Отдайте мою голову! Голову отдайте! Квартиру  возьмите, картины возьмите, только голову отдайте!    

Курьер побежал за врачом. Бенгальского пробовали уложить на  диван в уборной, но он стал отбиваться, сделался буен. Пришлось вызывать  карету. Когда несчастного конферансье увезли, Римский побежал обратно на сцену  и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Да, кстати, в это ли время или  немножко раньше, но только маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со  сцены, причем надо сказать, что публика совершенно этого не заметила,  увлеченная теми чрезвычайными вещами, которые развернул на сцене Фагот.    

А Фагот, спровадив пострадавшего конферансье, объявил  публике так:    

– Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте  откроем дамский магазин!    

И тотчас пол сцены покрылся персидскими коврами, возникли  громадные зеркала, с боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал  витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов  парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни  дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же  туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с  камушками. Между туфель появились футляры, и в них заиграли светом блестящие  грани хрустальных флаконов. Горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из  шелка, а между ними – целые груды чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в  которых бывает губная помада.    

Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в вечернем черном  туалете, всем хорошая девица, кабы не портил ее причудливый шрам на шее,  заулыбалась у витрин хозяйской улыбкой.    

Фагот, сладко ухмыляясь, объявил, что фирма совершенно  бесплатно производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские модели и  парижскую же обувь. То же самое он добавил относительно сумочек, духов и  прочего.    

Кот начал шаркать задней лапой, передней и в то же время  выделывая какие-то жесты, свойственные швейцарам, открывающим дверь.    

Девица хоть и с хрипотцой, но сладко запела, картавя, что-то  малопонятное, но, судя по женским лицам в партере, очень соблазнительное:    

– Герлэн, шанель номер пять, мицуко, нарсис нуар,  вечерние платья, платья коктейль...    

Фагот извивался, кот кланялся, девица открывала стеклянные  витрины.    

– Прошу! – орал Фагот, – без всякого стеснения и  церемоний!    

Публика волновалась, но идти на сцену пока никто не решался.  Но наконец какая-то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так,  что ей, мол, решительно все равно и в общем наплевать, прошла и по боковому  трапу поднялась на сцену.    

– Браво! – вскричал Фагот, – приветствую первую  посетительницу! Бегемот, кресло! Начнем с обуви, мадам.    

Брюнетка села в кресло, и Фагот тотчас вывалил на ковер  перед нею целую груду туфель.    

Брюнетка сняла свою правую туфлю, примерила сиреневую,  потопала в ковер, осмотрела каблук.    

– А они не будут жать? – задумчиво спросила она.    

На это Фагот обиженно воскликнул:    

– Что вы, что вы! – и кот от обиды мяукнул.    

– Я беру эту пару, мосье, – сказала брюнетка с  достоинством, надевая и вторую туфлю.    

Старые туфли брюнетки были выброшены за занавеску, и туда же  проследовала и сама она в сопровождении рыжей девицы и Фагота, несшего на  плечиках несколько модельных платьев. Кот суетился, помогал и для пущей  важности повесил себе на шею сантиметр.    

Через минуту из-за занавески вышла брюнетка в таком платье,  что по всему партеру прокатился вздох. Храбрая женщина, до удивительности  похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными плечами, потрогала  волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину.    

– Фирма просит вас принять это на память, – сказал  Фагот и подал брюнетке открытый футляр с флаконом.    

– Мерси, – надменно ответила брюнетка и пошла по трапу  в партер. Пока она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру.    

И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли  женщины. В общем возбужденном говоре, смешках и вздохах послышался мужской  голос: «Я не позволю тебе!» – и женский: «Деспот и мещанин, не ломайте мне  руку!» Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в  новых. На табуретках с золочеными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая  в ковер заново обутыми ногами. Фагот становился на колени, орудовал роговой  надевалкой, кот, изнемогая под грудами сумочек и туфель, таскался от витрины к  табуретам и обратно, девица с изуродованной шеей то появлялась, то исчезала и  дошла до того, что уж полностью стала тарахтеть по-французски, и удивительно  было то, что ее с полуслова понимали все женщины, даже те из них, что не знали  ни одного французского слова.    

Общее изумление вызвал мужчина, затесавшийся на сцену. Он  объявил, что у супруги его грипп и что он поэтому просит передать ей что-нибудь  через него. В доказательство же того, что он действительно женат, гражданин был  готов предъявить паспорт. Заявление заботливого мужа было встречено хохотом,  Фагот проорал, что верит, как самому себе, и без паспорта, и вручил гражданину  две пары шелковых чулок, кот от себя добавил футлярчик с помадой.    

Опоздавшие женщины рвались на сцену, со сцены текли  счастливицы в бальных платьях, в пижамах с драконами, в строгих визитных  костюмах, в шляпочках, надвинутых на одну бровь.    

Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин  закрывается до завтрашнего вечера ровно через одну минуту, и неимоверная суета  поднялась на сцене. Женщины наскоро, без всякой примерки, хватали туфли. Одна,  как буря, ворвалась за занавеску, сбросила там свой костюм и овладела первым,  что подвернулось, – шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того,  успела подцепить два футляра духов.    

Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, зеркала  исчезли, провалились витрины и табуретки, ковер растаял в воздухе так же, как и  занавеска. Последней исчезла высоченная гора старых платьев и обуви, и стала  сцена опять строга, пуста и гола.    

И вот здесь в дело вмешалось новое действующее лицо.    

Приятный звучный и очень настойчивый баритон послышался из  ложи N 2:    

– Все-таки желательно, гражданин артист, чтобы вы  незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов, в  особенности фокус с денежными бумажками. Желательно также и возвращение  конферансье на сцену. Судьба его волнует зрителей.    

Баритон принадлежал не кому иному, как почетному гостю  сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической  комиссии московских театров.    

Аркадий Аполлонович помещался в ложе с двумя дамами:  пожилой, дорого и модно одетой, и другой – молоденькой и хорошенькой, одетой  попроще. Первая из них, как вскоре выяснилось при составлении протокола, была  супругой Аркадия Аполлоновича, а вторая – дальней родственницей его, начинающей  и подающей надежды актрисой, приехавшей из Саратова и проживающей на квартире  Аркадия Аполлоновича и его супруги.    

– Пардон! – отозвался Фагот, – я извиняюсь, здесь  разоблачать нечего, все ясно.    

– Нет, виноват! Разоблачение совершенно необходимо. Без  этого ваши блестящие номера оставят тягостное впечатление. Зрительская масса  требует объяснения.    

– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер,  – как будто ничего не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое  желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но для  этого разрешите еще один крохотный номерок?    

– Отчего же, – покровительственно ответил Аркадий  Аполлонович, – но непременно с разоблачением!    

– Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где  вы были вчера вечером, Аркадий Аполлонович?    

При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо  Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.    

– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании  акустической комиссии, – очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, –  но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии.    

– Уй, мадам! – подтвердил Фагот, – натурально, вы не  понимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое  заседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, Аркадий  Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых  прудах (весь театр затих), а сам на автобусе поехал на Елоховскую улицу в гости  к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у  нее в гостях около четырех часов.    

– Ой! – страдальчески воскликнул кто-то в полной  тишине.    

Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруг  расхохоталась низким и страшным смехом.    

– Все понятно! – воскликнула она, – и я давно уже  подозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы!    

И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловым  зонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове.    

Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал:    

– Вот, почтенные граждане, один из случаев  разоблачения, которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович!    

– Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия  Аполлоновича? – грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе  во весь свой гигантский рост.    

Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодой  родственницей.    

– Уж кто-кто, – ответила она, хохоча, – а уж я-то смею  коснуться! – и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головы  Аркадия Аполлоновича.    

– Милиция! Взять ее! – таким страшным голосом прокричала  супруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца.    

А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр  человеческим голосом:    

– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!    

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что  делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не  хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то  невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.    

На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, под  южными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, но разудалые слова этого  марша:    

     

Его превосходительство    

Любил домашних птиц    

И брал под покровительство    

Хорошеньких девиц!!!    

     

А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на  эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в  Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К  Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались  адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из  оркестра.    

И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало  Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как  раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.    

 Глава 13    

Явление героя    

     

Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: «Тсс!»    

Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона  осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом,  встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно  лет тридцати восьми.    

Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись,  таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что  пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи  наброшен бурый халат.    

Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей,  шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок,  поместился в кресле.    

– Как же вы сюда попали? – повинуясь сухому грозящему  пальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках?    

– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но  Прасковья Федоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее  месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить  на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда  навестить соседа.    

– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете  удрать. Или высоко? – заинтересовался Иван.    

– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать  отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы  он добавил: – Итак, сидим?    

– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень  беспокойные глаза пришельца.    

– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы,  надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких  вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик  страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не  буйный?    

– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, –  мужественно признался преображенный поэт.    

– Основание? – строго спросил гость.    

– Да, признаться, без основания, – сконфузившись,  ответил Иван.    

– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме  того, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что  именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так  что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.    

Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:    

– Профессия?    

– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.    

Пришедший огорчился.    

– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же  спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?    

– Бездомный.    

– Эх, эх... – сказал гость, морщась.    

– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с  любопытством спросил Иван.    

– Ужасно не нравятся.    

– А вы какие читали?    

– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул  посетитель.    

– А как же вы говорите?    

– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я  других не читал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру.  Хороши ваши стихи, скажите сами?    

– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.    

– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.    

– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.    

Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись  мягкие шаги и голоса.    

– Тсс, – шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за  собою решетку.    

Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя  чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет  оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И  когда все стихло, вновь вернулся гость.    

Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли  новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего  что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой  поселилась нечистая сила.    

– Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит:  «Куролесов, бис, бис!» – говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он  сел, сказал: – А впрочем, бог с ним, – и продолжил беседу с Иваном: – Так из-за  чего же вы попали сюда?    

– Из-за Понтия Пилата, – хмуро глянув в пол, ответил  Иван.    

– Как? – забыв осторожность, крикнул гость и сам себе  зажал рот рукой, – потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!    

Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван,  первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю  историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван  Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в  сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития  этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана  восклицаниями:    

– Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради  всего святого, не пропускайте ничего!    

Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче  рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой  мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.    

Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:    

– О, как я угадал! О, как я все угадал!    

Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил  загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:    

– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было  критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, – и исступленно, но  беззвучно вскричал: – Дальше!    

Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и  он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего  повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле  усов.    

– И вот, – рассказав про происшествие в Грибоедове,  загрустив и затуманившись, Иван закончил: – Я и оказался здесь.    

Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и  сказал так:    

– Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем  виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот  вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам  сравнительно дешево.    

– Да кто же он, наконец, такой? – в возбуждении  потрясая кулаками, спросил Иван.    

Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:    

– А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди  ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?    

– Нет, нет! – воскликнул Иван, – скажите, кто он такой?    

– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно  сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.    

Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки  сильнейшим образом ошарашен.    

– Не может этого быть! Его не существует.    

– Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы  были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами  понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет.  Право, это странно!    

Сбитый с толку Иван замолчал.    

– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал  гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать.  И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, – тут  гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то  читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя  не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не  ошибаюсь, вы человек невежественный?    

– Бесспорно, – согласился неузнаваемый Иван.    

– Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали...  разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не  слыхали?    

Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим  лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...    

– Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю,  меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в  защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и  человеку похитрее.    

– Как?! – в свою очередь крикнул Иван.    

– Тише!    

Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:    

– Понимаю, понимаю. У него буква «В» была на визитной  карточке. Ай-яй-яй, вот так штука! – он помолчал некоторое время в смятении,  всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: – Так он, стало быть,  действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А меня  сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.    

Горькая складка обозначилась у губ гостя.    

– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое  лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я –  сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как  у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете,  бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже  Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас?  (Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь  он навестил Москву.    

– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь  его надо изловить? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване  прежний, еще не окончательно добитый Иван.    

– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически  отозвался гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж  будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы,  а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за  эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего  отдавать. Я нищий!    

– А зачем он вам понадобился?    

Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:    

– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за  того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся и  сказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.    

– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.    

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:    

– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана  халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком  буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы  доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно  добавил он.    

– А как ваша фамилия?    

– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением  ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни.  Забудем о ней.    

– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил  Иван.    

– Извольте-с. История моя, действительно, не совсем  обыкновенная, – начал гость.    

...Историк по образованию, он еще два года тому назад  работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.    

– С какого языка? – с интересом спросил Иван.    

– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, –  английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще  читаю по-итальянски.