1 2 3 4 
Ни малейшей малости не приобрел я благодаря Непревзойденному, окончательному просветлению, и именно поэтому оно и называется «непревзойденное, окончательное просветление».
    
    
Выражение у-ши имеет также значение полной естественности и непринужденности, лишенной «суеты» и «деловитости». Достижение сатори связывают с настроением, выраженным в древнем китайском четверостишии:
    
     
      
       
Над горой Лу дождь и туман; в реке Че
       
прибывает вода. 
       
Вдали от них я не знал покоя от тоски! 
       
Я побывал там и вернулся… Ничего
       
особенного: 
       
Над горой Лу дождь и туман; в реке Че 
       
прибывает вода.
      
     
    
    
Знаменитые строчки Чинь-юаня гласят:
    
     
До того как я тридцать лет изучал Дзэн, я видел горы как горы и реки как реки. Затем, когда я приблизился к пониманию, я научился видеть, что горы — это не горы, а реки — это не реки. Но теперь, когда я постиг саму суть, я спокоен. Просто я снова вижу, что горы — это горы, а реки — это реки [2:22].
    
    
Вся трудность Дзэн — в этом повороте внимания от абстрактного к конкретному, от символического «я» к собственной истинной природе. Пока мы только говорим об этом, пока мы прокручиваем в голове представления о «символе» и «реальности» или повторяем фразу «я не являюсь моим собственным представлением о себе» — мы остаемся в плену чистейших абстракций. Дзэн выработал метод (упайя) «прямого указания» именно для того, чтобы разорвать этот порочный круг, чтобы ткнуть нас носом прямо в реальное. Ведь когда читаешь трудную книгу и хочешь сосредоточиться, мысль — «я должен сосредоточиться» — помогает мало; начинаешь думать не о том, что читаешь, а о том, как сосредоточиться. Это же относится к Дзэн. Изучая Дзэн, практикуя Дзэн, не надо думать о Дзэн. Попасть в ловушку слов и представлений о Дзэн — это, по словам древних учителей, называется «вонять дзэном».
    
Вот почему учителя Дзэн почти никогда не говорят о Дзэн, а сразу обрушивают на нас его конкретную реальность. Эта реальность есть «таковость» (татхата) нашего природного вне-словесного мира. Когда мы видим его таким, каков он есть, для нас не существует добра, не существует зла. В этом мире нет ничего изначально высокого, изначально низкого, изначально субъективного и изначально объективного. Нет символического «я», о котором следует забыть, и нет необходимости в идее «конкретной реальности», о которой следует помнить.
    
Один монах спросил Чжао-чжоу: «С какой целью прибыл с Запада Первый Патриарх?» (Это формальный вопрос, уясняющий суть учения Бодхидхармы, иначе говоря, самого Дзэн).
    
Чжао-чжоу ответил:
    
— Кипарис во дворе.
    
— Вы, очевидно, пытаетесь показать это средствами объективной реальности?
    
— Нет, не пытаюсь! — возразил учитель.
    
— С какой же все-таки целью прибыл с Запада Первый Патриарх?
    
— Кипарис во дворе! [5–3:13]
    
Заметьте, как вышибает Чжао-чжоу из монаха логику, с которой тот подходит к его словам. Когда Тун-шаня спросили: «Что такое Будда?», он ответил: «Три фунта льна!» Юань-ву следующим образом комментирует этот ответ:
    
     
На вопрос «Что такое Будда?» разные учителя давали различные ответы. Однако ни один из них не превзошел ответ Тун-шаня: «Три фунта льна». Его проницательность отрезает всякую возможность спекулятивного мышления. Некоторые считают, что Тун-шань в это время взвешивал лен и потому дал такой ответ… Другие полагают, что, поскольку вопрошающий не сознавал, что сам он — Будда, Тун-шань указал ему на это таким косвенным путем. Такие люди подобны трупам, ибо обнаруживают полную неспособность понять живую истину. Находятся даже такие, что считают Буддой «три фунта льна». Каких только диких и фантастических замечаний они ни делают![74 с. 71–72]
    
    
Учителя решительно обрывают всякое теоретизирование и спекуляции по отношению к таким ответам. «Прямое указание» достигает прямо противоположной цели, — если оно требует или стимулирует концептуальные комментарии.
    
Фа-ен спросил однажды монаха Сюань-цзы, почему тот никогда не задает ему вопросов о Дзэн. Монах ответил, что получил разъяснение по этому поводу от своего прежнего учителя. Фа-ен попросил, чтобы он изложил свое понимание, и монах рассказал, что на вопрос «что такое Будда» он получил такой ответ:
    
«Пин-тин Тун-цзы пришел за огнем».
    
— Хороший ответ, — сказал Фа-ен. — Но я уверен, что ты его не понял.
    
— Пин-тин, — объяснил монах, — это Бог огня. Искать огня для него — то же самое, что для меня — искать Будду. Я и так Будда, и не о чем спрашивать.
    
— Так я и знал, — рассмеялся Фа-янь. — Ты этого не понимаешь.
    
Монах так обиделся, что ушел из монастыря. Но через некоторое время он раскаялся и вернулся, смиренно прося у учителя наставлений.
    
— Спрашивай, — сказал Фа-янь.
    
— Что такое Будда? — спросил монах.
    
— Пин-тин Тун-цзы пришел за огнем! [2-25].
    
Смысл этого мондо, возможно, раскроется полнее с помощью двух четверостиший, которые Ип-пен Сонин, буддист Школы Чистой Земли, предложил для оценки своему учителю Дзэн, Хо-то. Иппен изучал Дзэн с целью найти точки соприкосновения между Дзэн и школой Чистой Земли, которая практиковала повторение Имени Амитабхи. По-японски эта формула звучит так: «Наму Амида Бутсу!». Сначала Иппен предложил следующее стихотворение:
    
     
      
       
Когда произнесено Имя,
       
Ни Будды, ни «я» не существует.
       
На-му-а-ми-да-бу-тсу—
       
Слышен один только голос.
      
     
    
    
Однако его учитель Хото счел, что это отражает суть недостаточно точно, и тогда Иппен сочинил другой вариант, который и был одобрен Хото:
    
     
      
       
Когда произнесено Имя,
       
Ни Будды, ни «я» не существует.
       
На-му-а-ми-да-бу-тсу,
       
На-му-а-ми-да-бу-тсу! [74, т.2. с.263].
      
     
    
    
У По-чана было так много учеников, что пришлось открыть новый монастырь. Чтобы подобрать подходящую кандидатуру в руководители этого монастыря, он собрал всех своих монахов, поставил перед ними кувшин и сказал: — Не называя это кувшином, скажите, что это такое.
    
Старший монах сказал: «Куском дерева это не назовешь». А монастырский повар поддел кувшин ногой и, перевернув его, вышел из комнаты. Повара назначили главой нового монастыря[64].
    
Здесь же стоит привести слова из одной лекции Нань-цюаня:
    
     
На протяжении всего периода {кальпы), до того, как произошло проявление мира, названий не существовало. Как только Будда является в мир, возникают названия, и таким образом мы цепляемся за форму. В великом Дао нет абсолютно ничего ни мирского, ни священного. Там, где появляются имена, все расчленяется на классы в своих границах и пределах. Поэтому старик Запада Реки (т. е. Ма-цзу) говорил: «Это не ум, это не Будда, это не вещь». [5–3:1 2].
    
    
В этом, конечно, отражается принцип Дао Дэ Цзин, согласно которому:
    
     
      
       
Безымянное — источник происхождения 
       
неба и земли, 
       
Именование — мать десяти тысяч 
       
вещей.
      
     
    
    
Но «безымянное» Лао-цзы и «кальпа пустоты» Нань-цюаня не предшествуют по времени конвенциональному миру вещей. Они представляют собой «таковость» мира каков он есть сейчас, и именно на нее прямо указывают учителя Дзэн. Повар По-чана был весь открыт этому миру, поэтому он и решил предложенную задачу на конкретном, присущем этому миру безымянном языке.
    
Один монах спросил Цуй-вэя: «С какой целью пришел с Запада Первый Патриарх?» Цуй-вэй сказал: «Передай-ка мне подставку». И как только монах подал ее, Цуй-вэй ударил его этой подставкой[65].
    
Другой учитель Дзэн однажды пил чай с двумя своими учениками. Вдруг он бросил одному из них свой веер со словами: «Что это?» Ученик развернул веер и стал им обмахиваться. «Неплохо, — сказал учитель, — теперь ты!» И он бросил веер другому ученику, который тут же сложил его и почесал шею. Затем он снова раскрыл веер, положил на него кусок пирога и подал учителю. Это понравилось учителю еще больше, ибо когда нет имен, мир перестает «разделяется на классы со своими границами и пределами».
    
Несомненно, есть нечто общее между этими демонстрациями Дзэн и исходными принципами семантики Кожибски. В обоих случаях подчеркивается различие между словами и знаками, с одной стороны, и бесконечным многообразием «бессловесного» мира — с другой. Демонстрация принципов этой семантики на учебных занятиях часто напоминает мондо. Профессор Ирвинг Ли из Северо-Западного Университета, например, показывал студентам спичечный коробок и спрашивал: «Что это?» Студенты, как правило, попадались в ловушку и отвечали: «Спичечный коробок!» Тогда профессор Ли с криком: «Нет! Нет! Это вот что!» — бросал в них коробок. При этом он говорил: «Спичечный коробок» — это просто звук. Разве это — звук?»
    
    
Однако Кожибски, по-видимому, все же представлял себе этот «невыразимый» мир как многообразие бесконечно дифференцированных событий. Для дзэн-буддиста мир «таковости» не является ни одним, ни многим, — он ни един, ни дифференцирован. Если кто-нибудь станет настаивать на существовании в мире реальных различий, учитель Дзэн поднимет ладонь и скажет: «Не прибегая к словам, пожалуйста, укажите разницу между моими пальцами». Сразу становится ясно, что «сходство» и «различие» представляют собой абстракции. То же самое можно сказать о всех других определениях конкретного мира, в том числе и о самом слове «конкретный». Такие категории, как «физический», «материальный», «объективный», «реальный» или «экзистенциальный» — являются в высшей степени абстрактными символами. Ведь действительно, чем точнее стараешься их определить, тем бессмысленнее они становятся.
    
    
Мир «таковости», пустой и порожний, лишает ум мысли, заставляет умолкнуть трескотню определений; он ошарашивает человека так, что тому и сказать нечего. И тем не менее ясно, что это не представляет собой буквальное «нечто». Верно, что всякая настоятельная попытка уцепиться за что-нибудь в этом мире оставляет нас с пустыми руками. Более того, попытка увериться хотя бы в самих себе, познающих, цепляющихся субъектах, приводит к внезапному исчезновению и нас самих. Мы не в силах найти «я», отличное от нашего ума, и не в силах найти ум, отличный от переживания, которое этот ум — уже исчезнувший — пытался схватить. Как удачно выразился Р.Х.Блис, мы совсем было приготовились прихлопнуть муху, но в этот самый миг она взлетела и села нам на свитер. В переводе на язык знакомых понятий это можно выразить так: когда мы ищем вещи, мы не находим ничего, кроме ума, а когда ищем ум, не находим ничего кроме вещей. Мы вдруг чувствуем себя как бы парализованными, кажется, что исчезла почва, необходимая для действия, выбита из-под ног опора. Но так и должно быть. Через миг мы ощущаем, что можем действовать, говорить и думьть с не меньшей свободой, чем раньше, но в каком-то новом мире, странном и чудесном, из которого исчезли «я» и «другие», «ум» и «вещи». Как говорил Дэ-шень:
    
     
Только тогда, когда в твоем уме нет вещей, а в вещах нет твоего ума, — ты свободен и одухотворен, пуст и чудесен[66].
    
    
Это чудо можно обозначить разве что как какое-то особое чувство свободы действий, — оно рождается, когда мир перестает восприниматься как некое стоящее перед человеком препятствие. Это не та свобода в грубом смысле слова, когда позволено «пуститься во все тяжкие» и действовать согласно малейшему капризу. Это открытие свободы в любых, самых прозаических вещах, ибо когда исчезает чувство личной обособленности, мир уже не представляется с трудом преодолеваемым внешним объектом.
    
Юнь-мень однажды сказал: «Наша школа дает человеку возможность идти куда хочешь. Она убивает и возвращает к жизни — действует в обоих направлениях». Один монах спросил: «Как она убивает?» Учитель ответил: «Зима уходит, а весна приходит». «Что же происходит, когда зима уходит, а весна приходит?» Учитель сказал: «С посохом на плече ты странствуешь по свету и бредешь куда хочешь — на Запад и Восток, на Юг и на Север, молотя по гнилым пенькам, сколько твоей душе угодно» [5–4:16].
    
Смена времен года не переживается пассивно, она «происходит» так же свободно, как бродит по полю человек, задевая палкой за старые пни. В христианском контексте это можно было бы интерпретировать как чувство всемогущества, ощущение того, что ты стал Богом и от тебя зависит все происходящее. Однако не следует забывать, что даосизму и буддизму чуждо представление о Боге, который сознательно и обдуманно управляет вселенной. Лао-цзы сказал о Дао:
    
     
      
       
«Оно совершает подвиги, но нельзя
       
выразить в словах, в чем его заслуги.
       
С любовью оно взращивает все сущее,
       
но не считает себя его властелином.
       
Ничего не делая (у-вей), Дао ничего не 
       
оставляет несделанным».
      
     
    
    
Воспользовавшись образом из тибетского стихотворения, можно сказать, что любое действие, любое событие появляется из Пустоты само собой, как «на поверхности чистого озера вдруг блеснет рыбешка». Когда человек воспринимает таким образом любые действия — спланированные и обыденные, удивительные и неожиданные, — он может согласиться с поэтом Дзэн Ван-юнем, который сказал:
    
     
      
       
Волшебная сила, чудесное занятие— 
       
Таскаю воду и рублю дрова [2–8].
      
     
    
   
   
    
     
Глава 2
     
Сидеть спокойно, ничего не делая
    
    
И в жизни, и в искусстве культурная традиция Дальнего Востока больше всего ценит естественность и спонтанность (дзу-жэнь). Это — безошибочное звучание искренности, характерное для действия непродуманного, непосредственного. Ведь человек, который мыслит или действует с раздвоенным умом, звучит как треснутый колокол: одна половина в нем всегда на страже, — она следит за другой, осуждает ее или одобряет. Но на самом деле ум, или истинная природа человека, не может быть раздвоенным. Как сказано в Дзэнрине, это
    
     
      
       
Словно меч, что рассекает все, но не 
       
может рассечь сам себя,
       
Словно глаз, который видит все, но не 
       
может увидеть себя.
      
     
    
    
Иллюзия раздвоения возникает, когда ум пытается быть одновременно и самим собой и собственным представлением о себе, т. е. когда губительным образом смешиваются факт и символ. Чтобы положить конец этой иллюзии, ум должен прекратить действовать на себя и на поток своих переживаний с точки зрения представления о себе самом, которое и называют «эго».
    
Двустишие из Дзэнрина выражает это так:
    
     
      
       
Сиди спокойно и ничего не делай, 
       
Весна приходит и трава растет сами 
       
собой.
      
     
    
    
Это «сами собой» и есть естественный процесс, который происходит и в уме, и во всем мире. Так видит глаз, так слышит ухо, так сам собой открывается рот и ему не приходится помогать пальцами. Или, снова используя стихи Дзэнрина:
    
     
      
       
Синие горы — сами собой синие горы. 
       
Белые облака — сами собой белые 
       
облака.
      
     
    
    
В этом подчеркивании естественности Дзэн, несомненно, является наследником даосизма, и дзэнское обозначение спонтанного действия как «чудесной деятельности» (мяо-юн) совпадает с даосским де — добродетелью с оттенком чудодейственной силы. Но ни в даосизме, ни в Дзэн этот дар не имеет ничего общего со способностью совершать сверхчеловеческие сенсационные «чудеса». «Чудодейственный» или «чудесный» характер спонтанного действия состоит, как раз наоборот, в том, что оно остается чисто человеческим, но лишено и тени преднамеренности.
    
Это свойство необыкновенно тонкое (еще одно значение слова «мяо»), и его очень трудно объяснить словами. Существует история об одном монахе, который заплакал, услыхав о смерти своего близкого родственника. Когда его товарищ по Дзэн заметил, что монаху не к лицу выказывать столь сильную личную привязанность, он возразил: «Не говори глупостей! Я плачу потому, что мне хочется плакать». Великий Хакуин в начале своего обучения Дзэн был обескуражен, когда познакомился с историей об учителе Янь-тоу, который, как гласит предание, вопил во весь голос, когда его убивал разбойник [2-26]. Однако сомнение Хакуина исчезло в тот миг, когда с ним произошло сатори, и у приверженцев Дзэн его собственная кончина вызывает особое восхищение как пример свободного проявления человеческого чувства.
    
С другой стороны, настоятель Квайсен и его монахи спокойно сидели в позе медитации, в то время как солдаты Ода Нобунага сжигали их заживо. Столь противоречивая «естественность» кажется весьма загадочной. Может быть, ключом к ней являются слова Юнь-мэна: «Сидишь — и сиди себе; идешь — и иди себе. Главное — не суетись попусту». Ведь основной признак естественности — это непосредственность целостного ума, которое не мечется между противоположными импульсами. Так что, когда Янь-тоу закричал, — это был такой вопль, что его можно было слышать на много миль вокруг.
    
Было бы грубой ошибкой считать, что эта естественная непосредственность опирается на банальный принцип: «Что у тебя лежит под рукой, то и делай в полную силу». Когда Янь-тоу завопил, он орал не для того, чтобы быть естественным, не потому, что сначала решил издать вопль, а затем выполнил свое намерение со всей присущей ему энергией. Такая умышленная естественность и нарочитая непосредственность содержат явное противоречие. Они должны затмить, но не открыть «изначальный ум». Стараться быть естественным — само по себе притворство. Но стараться не стараться быть естественным — такое же притворство. Как говорится в двустишии Дзэнрина:
    
     
      
       
Его не достигнуть путем размышлений, 
       
Его не обрести отказом от мысли.
      
     
    
    
Но это абсурдно сложное и мучительно безвыходное положение возникает из простой ошибки в использовании ума. Стоит это осознать, как исчезнут и парадоксальность, и безвыходность. Ведь происхождение ошибки — это стремление расщепить ум и обратить его против себя самого. Чтобы лучше понять это, мы подробнее рассмотрим «кибернетику» ума, основную схему механизма его самоконтроля.
    
    
Способность ума смотреть на жизнь как бы со стороны, размышлять над ней, осознавать свое собственное существование и критически относиться к происходящим в нем процессам — это, несомненно, самая значительная особенность человеческого гения. Ум обладает чем-то вроде устройства «обратной связи». Этот термин употребляется в системах связи для обозначения основного принципа «автоматичности», т. е. способности машин управлять собой. Обратная связь позволяет машине получить сведения о результатах своей работы с тем, чтобы внести в нее коррективы. Одним из обычных устройств такого типа является электрический термостат, регулирующий домашнее отопление. Установив желаемую верхнюю и нижнюю границы температур, мы присоединяем термометр к печи таким образом, чтобы он включал печь, когда температура опускается до нижней границы, и выключал ее, когда она поднимается до верхней. С помощью такого устройства температура в доме поддерживается на желаемом уровне. Термостат является для печи своего рода органом чувств — предельно упрощенным аналогом человеческого самосознания [67].
    
Правильная настройка системы обратной связи всегда представляет собой сложную механическую задачу. Исходный механизм, в нашем случае печь, регулируется системой обратной связи, но и эта система, в свою очередь, нуждается в регулировке. Следовательно, для того чтобы полностью автоматизировать механическую систему, требуется целый ряд систем обратной связи, где одна система контролируется другой, та, в свою очередь — третьей и т. д. Однако такую цепь нельзя увеличивать до бесконечности, ибо, если выйти за некий предел, механизм «надорвется» вследствие собственной сложности. Например, прохождение информации по цепочке управляющих систем может занять столько времени, что к исходному механизму информация дойдет с большим опозданием. Точно так же происходит, когда человек тщательно и во всех подробностях обдумывает предстоящее дело, он не успевает вовремя принять решение, необходимое для его исполнения. Иными словами, нельзя без конца контролировать свою способность к самоконтролю. В конце пути — а он не может тянуться слишком далеко — должен находиться центр информации, который является окончательной инстанцией. Неспособность довериться этой инстанции лишает человека возможности действовать, и вся система оказывается парализованной.
    
    
Но система может разрушиться и по другой причине. Любая система обратной связи должна иметь некоторый интервал «запаздывания» или ошибки. Если попытаться сделать термостат абсолютно точным, т. е. сблизить верхнюю и нижнюю границы так, чтобы температура постоянно была 70 градусов, — вся система развалится. Ведь как только сравняются верхняя и нижняя границы, совпадут и сигналы включения и выключения! Если 70 градусов есть одновременно и верхний, и нижний предел, то команда «вкл.» представляет собой команду «выкл.»; «да» подразумевает «нет», а «нет» подразумевает «да». Механизм таких условиях начнет «дергаться»; он будет включаться и выключаться, включаться и выключаться до тех пор, пока не расшатает себя окончательно и не распадется на куски. Такая система слишком чувствительна, и она проявляет признаки, поразительно напоминающие человеческую тревогу. Ведь когда человек настолько самосознателен, настолько управляет собой, что никак не может «отпустить себя», он постоянно мечется или колеблется между противоположными побуждениями. Это и есть то, что Дзэн называет бесконечным вращением в колесе рождения-и-смерти, так как самсара буддизма является прототипом любого порочного круга [68].
    
Жизнь человека состоит, в первую очередь и в основном, из действий — он живет в конкретном мире «таковости». Но мы обладаем способностью контролировать свои действия и сравнивать действительный мир с нашими воспоминаниями или «мыслями». Воспоминания складываются из более или менее абстрактных представлений — слов, знаков, простейших форм и других символов, которые можно с легкостью и последовательно просмотреть. Из таких воспоминаний, мыслей и символов ум конструирует идею о самом себе. Этим он становится аналогичен термостату, т. е. центру, из которого механизм получает информацию о своих прошлых действиях и возможность скорректировать себя. Для того, чтобы действовать, ум-тело должен, разумеется, доверять этой информации, ибо попытки вспомнить, все ли мы в точности вспомнили, могут довести до паралича.
    
Но для того, чтобы не прекращалось поступление информации в память, ум-тело должен уметь действовать «на свой страх и риск». Он не должен сильно цепляться за накопленный им же материал. Между центром информации и центром действия должна поддерживаться некоторая дистанция, или «запаздывание». Это совсем не означает, что до получения информации центр действия должен оставаться в нерешительности. Это означает только то, что ему не следует отождествлять себя с центром информации. Как мы видели, в тех случаях, когда печь слишком близко связана с термостатом, он не может включиться без того, чтобы тут же не выключиться, и наоборот. То же самое происходит с человеческим существом, с его умом, когда потребность в уверенности и безопасности толкает его к отождествлению ума с его собственным образом себя. Такой ум не может себя «отпустить». Он чувствует, что не должен делать то, что делает, а должен делать то, чего не делает. Он чувствует, что не должен быть тем, чем является, а должен быть тем, чем не является. И усилие, прилагаемое к тому, чтобы всегда оставаться «хорошим» или «счастливым», подобно попытке установить термостат на 70 градусах, сделав его нижнюю границу равной верхней.
    
Таким образом, отождествление ума с его собственным представлением о себе действует парализующе, потому что представление само по себе неизменно, оно создано раз и навсегда. Ведь оно является неизменным представлением о «я», которое все время меняется! Ясно, что цепляться за него — означает находиться в постоянной борьбе и противоречии с самим собой. Отсюда слова Юнь-мэна: «Идешь — просто иди. Сидишь — просто сиди. Прежде всего, не суетись». Иными словами, сознание не может действовать, если не откажется от безнадежной попытки бесконечно себя контролировать. Оно должно себя «отпускать», а это значит, во-первых, доверять своей собственной памяти и размышлениям, а во-вторых — действовать спонтанно, бросаясь в неизвестность на собственный страх и риск.
    
Вот почему Дзэн часто как бы становится на сторону действия вместо размышления; вот почему он описывает себя как «не-ум» (у-синь) или «не-мысль» (у-нянь), а учителя демонстрируют свой Дзэн, мгновенно и не задумываясь отвечая на вопросы. Когда Юнь-Мэня спросили, что является величайшей тайной буддизма, он ответил: «Клецка!» Японский наставник Дзэн Такуан писал по этому поводу:
    
     
Когда монах спрашивает: «Что такое Будда?» — учитель может показать кулак; когда он спрашивает «Какова основная идея буддизма?» — он может, не дожидаясь конца вопроса, воскликнуть: «Цветущая ветка сливы» или «Кипарис во дворе». Суть в том, чтобы ум ни на чем не «застревал», и реагировал бы мгновенно, не раздумывая над тем, удачен ли ответ (80, с.80 |.
    
    
Это и означает предоставить уму действовать на свой собственный страх и риск.
    
Но размышление тоже представляет собой действие, и Юнь-Мэнь мог равным образом сказать: «Действуешь — просто действуй. Думаешь — просто думай. Главное — не суетиться попусту». Иными словами, если ты хочешь думать — думай, но не думай над своими мыслями. Впрочем, Дзэн согласится и с тем, что размышление над размышлением тоже является действием — при условии, что, размышляя о нем, мы заняты именно этим, а не втягиваемся в бесконечную цепь попыток, каждый раз стараясь отделиться или возвыситься по отношению к уровню, на котором действуем. Таким образом, Дзэн представляет собой избавление от дуализма мысли и действия, ибо он мыслит с такой же непринужденностью, конкретностью и самоотдачей, как и действует. Принцип у-синь не исключает мышление и не означает анти-интеллектуализма. У-синь — это действие, происходящее на любом уровне, физическом или психическом, — но без попытки в то же самое время наблюдать или контролировать его со стороны. Попытка действовать и одновременно размышлять о действии как раз и есть отождествление ума с его представлением о себе. Она порождает такое же противоречие, что и предложение, содержащее заявление о себе самом, например, «Это утверждение — ложь».
    
Все вышесказанное верно также и для взаимоотношений между чувством и действием. Ибо чувство блокирует действие или себя само как разновидность действия, как только втягивается в цепь бесконечного наблюдения за собой и анализа собственных ощущений. Это происходит, если в разгар наслаждения я спрашиваю себя, в полную ли меру я наслаждаюсь. Не довольствуясь просто вкусом пищи, я хочу насладиться еще и вкусом собственного языка. Не довольствуясь тем, что счастлив, я хочу еще почувствовать, что чувствую себя счастливым, — как будто боюсь, как бы чего не упустить.
    
Полагаемся ли мы на свою память, или доверяем уму действовать на свой страх и риск, — результат один: в конечном счете человек действует и мыслит, живет и умирает благодаря источнику, лежащему за пределами «нашего» знания и управления. Но этот источник — мы сами, и стоит это осознать, как он перестает противостоять нам и довлеть над нами как некая враждебная сила. Ведь никакая предусмотрительность и предосторожность, никакой самоанализ и интроспекция не могут изменить того факта, что ум:
    
Подобно глазу, видит все, но не может увидеть себя.
    
В конце концов единственной альтернативой к паралитическому дерганию оказывается прыжок в действие — по принципу «будь что будет». С точки зрения обычных условностей, такой поступок может быть и правильным, и неправильным. Но на этом уровне наши решения должны сопровождаться убеждением, что все, что мы делаем, все, что с нами «происходит», в конечном счете правильно. Иначе говоря, мы должны вступить в действие без оглядки, без «задней мысли» сожаления, сомнения, колебания или самоосуждения. Когда Юнь-мэня спросили «Что такое Дао?»— он ответил очень просто: «Продолжай идти!» (цзю).
    
Принцип «действия без задней мысли», без раздвоения, нельзя, однако, воспринимать всего лишь как правило или предписание для подражания. Мы не сможем осуществить действие такого рода, пока ясно не осознаем, что иначе действовать просто невозможно. Выражаясь словами Хуань-бо:
    
     
Люди боятся забыть о своем собственном уме из боязни провалиться в пустоту, потерять опору, за которую можно ухватиться. Они не знают, что пустота на самом деле — не пустота, а истинное царство Дхармы… Ее нельзя открыть или отыскать, постичь с помощью мудрости или знания, выразить в словах, коснуться физически (т. е. как объекта) или обрести в качестве заслуженной награды. [19, с29].
    
    
И только когда поймешь невозможность «ухватить ум с помощью ума», возникает не-действие (у-вей); это и значит «сидеть себе спокойно, ничего не делая», в то время как «весна приходит и трава растет сами собой». При этом уму не нужно стараться отпустить себя или стараться не стараться. Это может привести только к новым искусственным осложнениям. Но в качестве приема психологической тактики можно посоветовать не стараться избегать и этих осложнений. По учению японского наставника Дзэн, Банкея, (1622–1693) — ум, который не может схватить себя, называется «Нерожденным» (фусе), — это ум, который не возникает и не проявляется в царстве символического знания.
    
     
Один мирянин сказал: «Я очень ценю ваши указания о Нерожденном, но в силу привычки у меня продолжают возникать вторичные мысли (нянь), и так меня пугают, что трудно оставаться в совершенной гармонии с Нерожденным. Что мне делать, чтобы полностью довериться ему?»
     
     
Банкей сказал: «Если ты попытаешься подавить возникающую заднюю мысль, то твой ум окажется расколотым на тот, что подавляет, и тот, что подавляется, и в нем уже не будет спокойствия. Так что лучше тебе просто поверить, что, в сущности, никаких вторичных мыслей (возможности контроля с помощью вторичных мыслей) нет. В силу кармического влечения они то возникают, то исчезают благодаря тому, что мы видим и слышим, но сами лишены сущности.
     
     
Устранение появляющихся мыслей подобно смыванию крови кровью. Умываясь кровью, мы остаемся нечистыми даже тогда, когда первоначальная кровь смыта. И чем больше моемся, тем грязнее становимся. Все это от незнания нерожденной, вечной и незамутненной природы ума. Пока мы принимаем вторичную мысль за действующую реальность, мы продолжаем вращаться в круговороте рождения-и-смерти. Следует осознать, что такая мысль всего лишь временная умственная конструкция, и не нужно пытаться ее удержать или устранить. Оставь ее в покое — пусть себе возникает и исчезает. Она подобна изображению в зеркале. Само зеркало чисто и отражает все, что перед ним появляется, но ни одно изображение в нем не застревает. Сознание Будды (т. е. истинное нерожденное сознание) в десять тысяч раз чище, чем зеркало, и невыразимо чудесней. При свете его такие мысли исчезают без следа. Утверди свою веру в этом понимании, и сколько бы таких мыслей ни возникало, они не причинят тебе вреда»[69].
    
    
Этой же точки зрения придерживался Хуань-бо, который писал:
    
     
Когда считают, что существует нечто, отдельное от ума, и его нужно осознать или достичь, и для этого используют ум — это означает неспособность понять, что ум и цель его поисков — одно и то же. Ум нельзя использовать для поисков чего-то в самом сознании; даже через миллионы кальп никогда не наступит день, когда это можно будет сделать. [19, с.24]
    
    
Не следует при этом забывать о социальном контексте Дзэн. Дзэн — это путь освобождения преимущественно для тех, кто овладел правилами социальной конвенции и принципами, с помощью которых группа обусловливает индивида. Дзэн является лекарством против дурных последствий такой обусловленности, против умственного паралича и тревоги, вызванных гипертрофированным самосознанием. Нельзя забывать, что Дзэн возник в обществе, управляемом в духе учения конфуцианства, с его акцентом на этикете и пунктуальном исполнении ритуала. Что касается Японии, то здесь Дзэн следует рассматривать в связи с жесткой дисциплиной, необходимой для воспитания касты самураев, которые в годы беспрерывных войн подвергались особенно сильным эмоциональным нагрузкам. Будучи лекарством
    
против таких социальных условий, Дзэн не пытается бороться против самих конвенций, наоборот, он принимает их как нечто само собой разумеющееся. Это отчетливо видно в таком проявлении Дзэн как тя-но-ю, или чайная церемония. Поэтому в другом социальном контексте Дзэн может оказаться весьма опасным средством. Это может случиться там, где конвенции ослабли, или, в обратном случае, там, где царит дух прямого бунта против конвенций и готовность злоупотреблять Дзэн в разрушительных целях.
    
Помня об этом, мы можем оценить свободу и естественность Дзэн, не теряя из виду перспективу. В процессе социального обусловливания общество для самоконтроля принуждает личность отождествлять свой ум с неподвижным представлением о себе. Это приводит к тому, что человек мыслит о себе, самом как о «я» — о том, что мы называем «эго». Вследствие этого умственный центр тяжести переносится от спонтанного или изначального ума к вымышленному образу «эго». Как только это произошло, сам центр нашей психики отождествляется с самоконтролирующим механизмом. В таком состоянии становится уже почти невозможным понять, как это «я» могу сам «себя» отпустить, раз «я» — это и есть мое привычное усилие быть верным самому себе. Я оказываюсь совершенно неспособным произвести какое-либо умственное действие, которое не было бы преднамеренным, искусственным и нарочитым. Так что все, что я ни делаю для того, чтобы забыть о себе, отпустить себя, — будет той же, хотя и замаскированной привычкой держать себя в руках. Я не могу быть сознательно бессознательным, намеренно — спонтанным. Стоит мне захотеть быть спонтанным, как усиливается мое намерение быть таковым. Я не могу от него освободиться, а это и есть то единственное, что стоит на пути к его осуществлению. Получается так, как будто кто-то дал мне лекарство и предупредил при этом, что оно не подействует, если, принимая его, я буду думать о белой обезьяне.
    
Поскольку я стараюсь забыть о белой обезьяне, я остаюсь в ситуации «двойной мысли», где «делай» означает «не делай» — и наоборот. «Да» подразумевает «нет», а «вкл.» — «выкл.». Тут приходит Дзэн и спрашивает: «Если вы не можете удержаться от мысли о белой обезьяне, вы что, вспоминаете о ней специально?» Иными словами, имею ли я намерение иметь намерение; нарочно ли веду я себя нелепо? Тогда я вдруг понимаю, что само мое намерение — спонтанно; что мое контролирующее я — «эго» — представляет собой творение моего неконтролируемого или естественного я. В этот миг всем уловкам «эго» приходит конец: оно исчезает, попав в свои собственные сети. Я вижу, что не быть спонтанным просто невозможно. Ведь то действие, от которого я не могу удержаться, я выполняю спонтанно, а поскольку в то же самое время я пытаюсь его контролировать, постольку отношусь к нему как к выполненному по желанию. Как сказал бы мастер Дзэн, «теперь вам не остается ничего иного, как хорошенько посмеяться».
    
В этот миг изменяется вся система ума, и я оказываюсь в каком-то новом мире, но почему-то ясно ощущаю, что был в нем всегда. Стоит мне осознать, что мое умышленное и целенаправленное действие происходит спонтанно, «само собой», так же, как дыхание, ощущение или восприятие на слух, я тут же разрываю замкнутый круг усилий быть естественным. Никакого противоречия больше нет: сама «попытка» и есть естественность. Исчезает чувство принужденности, скованности и «задавленности». Выходит, что я был увлечен схваткой, в которой одна моя рука сражалась с другой, и совсем забыл, что обе руки принадлежат мне. Преграда спонтанному действию рухнула, когда обнаружилось, что усилия ни к чему. Как мы видим, открытие, что и произвольные, и непроизвольные действия ума происходят одинаково спонтанно, может быстро положить конец фиксированному дуализму между умом и миром, познающим и познаваемым. Новый мир, в который я попадаю, насквозь прозрачен благодаря своей свободе от запретов. Кажется, что я сам стал как бы пустым пространством, в котором все и происходит.
    
В этом и состоит смысл таких часто повторяемых утверждений как: «все существа с самого начала находятся в нирване», «всякий дуализм — ложная выдумка» «обычное сознание и есть Дао», так что нечего и стремиться к гармонии с ним. Говоря словами Чжэн-Дао-ке:
    
     
      
       
Как безоблачное небо, Дао не имеет 
       
границ,
       
И все же оно здесь, над нами, глубокое и 
       
чистое.
       
Стремясь найти его, ты его не увидишь.
       
За него нельзя ухватиться,
       
Но и потерять его невозможно.
       
Не будучи способным достичь его, — ты 
       
его достигаешь. 
       
Когда ты молчишь — оно говорит. 
       
Когда ты говоришь — оно молчит. 
       
Высокие ворота широко открыты для 
       
раздачи подаяний, 
       
И на пути к ним нет толпы.
      
     
    
    
Постигнув это в момент своего сатори, Хакуин воскликнул: «Как чудесно! Как чудесно! Нет ни рождения-и-смерти, от которых нужно бежать, ни высшего знания, к которому нужно стремиться!»[70]. Или, как сказал Сян-ен:
    
     
      
       
От одного удара я позабыл все, что знал. 
       
Нет нужды в надуманной дисциплине. 
       
Ведь куда бы я ни шел, я проявляю 
       
вечный Путь.
      
     
    
    
Как парадоксально это ни звучит, но нет ничего искусственней, чем понятие искусственности. Как ни старайся, сопротивляться спонтанному Дао так же невозможно, как жить в каком-то ином времени, чем «сейчас», или в каком-то ином месте, чем «здесь». Когда один монах спросил Банкея, что он думает о самовоспитании как о средстве достижения сатори, наставник ответил: «Сатори противостоит заблуждению. Так как каждый человек представляет собой субстанцию Будды, — (в действительности) нет ни единой точки заблуждений. Чего же в таком случае можно достичь путем сатори?» [71]
    
Человек, который понял, что невозможно отступить от Дао, становится беззаботным, подобно герою стихотворения Сюань-чэ, который:
    
     
      
       
Не бежит ложных мыслей и не 
       
стремится к истинным,
       
Ибо неведение и есть природа Будды.
       
А это призрачное, непостоянное, пустое 
       
тело и есть Дхармакайя. [21]
      
     
    
    
Человек перестает стараться быть естественным, когда понимает, что в этом нет нужды, — и тогда в неожиданный момент эта естественность приходит сама собой. Наставники Дзэн часто вызывают это состояние с помощью особого приема: не отвечая на вопрос ученика, они ждут, пока тот отвернется, и когда он уже готов уйти, вдруг окликают его по имени; он, естественно, оборачивается: «Да?» — а учитель восклицает: «Вот оно!»
    
    
Западному читателю может показаться, что все это — нечто вроде пантеизма, попытки снять противоречия с помощью утверждения, что «все есть Бог». Но с точки зрения Дзэн такой подход как раз и далек от подлинной естественности, ибо нуждается в специально созданной теории — «все есть Бог» или «все есть Дао». Дзэн упраздняет эту искусственную теорию, показывая, что она так же излишня, как и все прочее. Человек не достигнет спонтанной жизни тем, что будет повторять какие-то мысли и утверждения. Он достигнет ее, когда осознает, что все эти способы ни к чему. Все средства и способы реализации Дао Дзэн называет «ногами змеи» — т. е. совершенно лишними приспособлениями.
    
Строгому рационалисту, конечно, может показаться, что вывод, к которому мы пришли, есть чистый абсурд, — что отчасти и верно. С буддийской точки зрения реальность как таковая не обладает смыслом, ибо не является знаком, указывающим на нечто вне себя. Соприкоснуться с реальностью — с «таковостью» — значит выйти за рамки кармы, за рамки последовательного действия, и вступить в жизнь, лишенную какой бы то ни было цели. Но для Дзэн и для даосизма это и есть подлинная жизнь вселенной, каждое ее мгновение самодостаточно и не нуждается в том, чтобы оправдываться какой-то внешней целью.
    
Выражаясь словами из Дзэнрина:
    
     
      
       
У тебя есть сомнения — просто смотри 
       
на сентябрь, взгляни на октябрь!
       
Эти желтые листья, падающие,
       
падающие и покрывающие гору 
       
и реку.
      
     
    
    
Видящий это подобен двум друзьям из другого двустишия Дзэнрина:
    
     
      
       
Как встретятся, все смеются и
       
смеются, — 
       
О, эта роща, как много опавших
       
листьев!
      
     
    
    
Для даосского умонастроения в жизни бесцельной, пустой — нет ничего угнетающего. Напротив, она созвучна свободе облаков и горных ручьев, бродящих повсюду, цветам в недоступных ущельях, красоту которых никто не видит, и океанскому прибою, вечно омывающему прибрежный песок.
    
Следует также учесть, что опыт Дзэн носит характер скорее вывода, чем посылки. Он никак не может служить первым шагом для создания этической или метафизической системы, ибо выводы скорее ведут к нему, чем вытекают из него. Подобно «Блаженному Видению» в христианстве, это есть «которое того которого, у которого уже нет которого» — подлинный конец, а не средство для достижения какого-то иного конца. Философам трудно согласиться с тем, что процесс мышления, как и варка яйца, не может продолжаться до бесконечности. Пытаться свести опыт Дзэн в формулу «все есть Дао», а затем начать ее анализировать и делать из нее выводы — значит совершенно не понимать Дзэн. Как распятие Христа — это «соблазн для иудеев (моралистов) и безумие для эллинов (рационалистов)». Сказать, что «все есть Дао» — значит почти выразить суть, но в тот самый миг, когда кажется, что ее уже постигаешь, слова вдруг рушатся и откровение превращается в околесицу. Ведь здесь мы находимся у самой границы слов, и они лопаются, как мыльные пузыри, потому что указывают на нечто, находящееся вне их, а здесь нет ничего «вне».
    
Из опыта, что «все вещи принадлежат единой «Таковости», нельзя делать посылку для создания этической системы всеобщего братства. И Дзэн далек от этой ошибки; Юань-у, например, говорит прямо противоположное:
    
     
Если ты. настоящий мужнина, ты можешь свободно угнать вола у крестьянина или отнять пищу у голодного. [8–3].
    
    
Это только значит, что Дзэн начинается по ту сторону моральной позиции, санкции которой черпаются не из самой реальности, а из взаимного соглашения человеческих существ. Ведь при попытке их универсализировать или абсолютизировать, с точки зрения морали оказывается невозможным само существование: мы не можем прожить и дня без того, чтобы не погубить жизнь других существ.
    
Если считать, что Дзэн играет ту же роль, что на Западе — религия, естественно возникает желание проследить логическую связь между центральным переживанием и прогрессом в человеческих отношениях. Но это как раз и значит ставить телегу впереди лошади. Куда вернее считать, что подобного рода опыт или образ жизни является целью высокоразвитых человеческих отношений. В культуре Дальнего Востока проблемы человеческих взаимоотношений являются областью скорее конфуцианства, чем Дзэн, но начиная с династии Сун, Дзэн последовательно поддерживал конфуцианство и в Японии был основной силой, внедрявшей в жизнь его принципы. Это было в интересах Дзэн, ибо он стремился к созданию культурной матрицы такого типа, где он мог бы процветать, не вступая в конфликт с социальным порядком. А конфуцианская этика, не претендуя на божественный или абсолютный характер, открыто провозглашала себя человеческой и относительной.
    
Хотя по существу Дзэн глубоко «непоследователен», — его опыт дает последствия в том смысле, что может с пользой применяться в любой из возможных сфер человеческой деятельности. И где бы он не применялся, он на всем оставляет свой безошибочный след. Характерные признаки спонтанного поведения ощущаются и в мо-чжи-чю — «иди вперед, не колеблясь», и в у-вей, которое здесь можно перевести как «бесцельность», и в у-ши — т. е. отсутствия притворства, или простоте.
    
Хотя Дзэн не предписывает действиям никакой определенной направленности, так как не имеет ни цели, ни мотивов, он, не колеблясь, обращается к тому делу, которое возникает перед ним как необходимое. Сознание, функционирующее без затора, без колебаний между альтернативами, называется мо-чжи-чю, и в обучении Дзэн много места занимают упражнения, когда ученика ставят перед дилеммой, которую он должен решить, не застревая на обдумывании и «выборе». Его реакция на ситуацию должна быть мгновенной — и следовать за вызовом, как звук за хлопком ладоней, как искра за ударом кремня. Ученик, не привыкший к такой реакции, сначала теряется, но со временем, уверовав в свое «изначальный» или спонтанный ум, он начинает реагировать легко и мгновенно, да и сами его ответы становятся на редкость меткими. С ним происходит то же, что бывает у профессиональных клоунов, мгновенно импровизирующих остроты в ответ на любую ситуацию.
    
Беседа наставника с учеником может начаться с вопросов о простейших вещах, и ученик будет отвечать на них самым естественным образом. Но вдруг учитель спросит: «Когда из ванной вода уходит в водосток, она течет по часовой стрелке или против?» И если ученик остановится, пораженный этим вопросом, и начнет припоминать, как же это происходит, наставник крикнет: «Не думай! Действуй! Вот так!»— и покажет рукой в воздухе. Или же, — что менее эффективно — он скажет: «До сих пор ты отвечал на вопросы вполне свободно и легко, почему сейчас ты в затруднении?»
    
Ученик тоже может «поймать» учителя, и можно себе представить, как в прежние времена, когда обучение Дзэн еще не приняло столь официального характера, члены дзэнской общины забавлялись, расставляя друг другу ловушки. До некоторой степени эти отношения сохранились и в наши дни, хотя теперь сандзэн, т. е. беседа, в которой задается коан и получается на него ответ, происходит в обстановке торжественной. Покойный Судзуки Роши, угощая чаем двух монахов из Америки, вдруг небрежно спросил их: «А что вам, господа, известно о Дзэн?» Один из гостей тут же кинул свой сложенный веер в лицо учителю. В тот же миг наставник слегка отклонился в сторону, и веер пролетел мимо и разорвал бумажную занавеску содзи позади него. А учитель залился серебристым смехом.
    
Судзуки перевел длинное письмо наставника Дзэн Такуана о влиянии Дзэн на искусство фехтования. Это письмо — лучший литературный образец того, что Дзэн понимает под принципом мо-чжи-чю «иди вперед, не останавливаясь»[72]. И Такуан, и Банкей подчеркивают, что «изначальный» или «нерожденный» ум самого обыкновенного человека постоянно творит чудеса. Хотя на дереве бесчисленное множество листьев, ум схватывает их все сразу не «спотыкаясь» ни на одном из них. Объясняя это одному монаху, Банкей сказал: «Чтобы убедиться в том, что ваш ум и есть ум Будды, обратите внимание на то, что все, что я говорю сейчас, доходит до вас, и не теряется ни единое слово, хотя я не стараюсь силой внедрять это в вас»[73]. Однажды весьма агрессивный монах из Ничирена приставал к Банкею, утверждая, что не в силах понять ни слова из его речей. Учитель попросил его подойти поближе. Монах выступил на шаг вперед. «Еще ближе»— сказал Банкей. Тот сделал еще шаг. «Как хорошо вы меня понимаете!»— сказал Банкей [83, с.123]. Это значит, что наш организм естественным образом производит самые удивительные и сложные комплексы действий без малейших колебаний и размышлений. Сознательная мысль сама опирается на спонтанное функционирование системы организма как целого, так что для «я» просто нет иного выхода, как целиком положиться на его работу. «Я» — это и есть его работа.
    
Дзэн, однако, не сводится к культу импульсивного действия. Смысл принципа мо-чжи-чю не в том, чтобы ликвидировать рефлексирующую мысль, а в том, чтобы ликвидировать блокировку в мыслях и в действиях. Освобожденный ум сможет каждый раз реагировать с легкостью мячика, летящего в пене горного потока, и стать «мыслями, следующими друг за другом без задержки». Это нечто близкое психоаналитической технике «свободных ассоциаций», которая призвана удалить помехи, препятствующие свободному излиянию мыслей из подсознания. Ведь есть тенденция путать «блокировку» — чисто отрицательный механизм — с размышлением над ответом. Различие между ними легко вскрыть на примере такой чисто мыслительной операции, как сложение чисел. При сложении некоторых цифр, например, 8 и 5 или 6 и 7, многие люди ощущают какое-то затруднение, замедляющее подсчет. И так как оно мешает и раздражает, человек пытается помешать самой блокировке и попадает в состояние дерганья и колебания, подобное испорченной системе обратной связи. Простейший выход в такой ситуации — не обращать внимания на затор и не стесняться стеснения. Если человек не препятствует блокировке, она автоматически исчезает. Это как езда на велосипеде. Если тебя начинает клонить влево, ты не станешь, сопротивляясь падению (т. е. блокировке) поворачивать руль направо; ты повернешь его налево, и равновесие восстановится. И, конечно, это тот же самый принцип, что применялся для выхода из противоречия «усилий быть естественным»: принимай само усилие за естественное, не сопротивляйся блокировке.
    
«Блокировка» является, по-видимому, наиболее точным переводом дзэн-буддийского термина нянь как он употреблялся в сочетаниях у-нянь — «без мысли», или, точнее «без вторичной мысли». Такуан подчеркивает, что это и есть истинное значение буддийского термина «привязанность», когда, например, говорят, что Будда свободен от мирских привязанностей. Это ведь не значит, что он «каменный Будда», — лишенный чувств, эмоций и ощущений голода и боли. Это только означает, что у него нет блокировки ни на что. Характерно, что Дзэн свойствен стиль действия, сильно окрашенный чувством полной самоотдачи. Дзэн «вкладывается» во все, свободно и целиком, и действует самозабвенно и без оглядки. Он не смешивает духовность с размышлением о Боге во время чистки картошки. Духовность Дзэн — как раз в том, чтобы просто чистить картошку. Говоря словами Линэ-чжи:
    
     
Когда пришло время одеваться, оденься. Когда надо идти — иди. Когда надо сесть — садись. Забудь совсем о достижении состояния Будды. Ты говоришь, что достиг полной власти над своими шестью чувствами и над всеми своими поступками, но я считаю, что все это создает карму. Искать (природу) Будды и искать Дхарму — тоже означает создавать карму, которая ведет в ад. Стремиться стать Бодхисаттвой, — тоже означает создавать карму, так же как изучать сутры и комментарии к ним. Будды и патриархи — это люди, свободные от подобной искусственности. Повсюду говорят, что есть Дао, которое следует культивировать, и Дхарма, которую следует исполнять. Какое еще Дао следует, по вашим словам, культивировать? Какую Дхарму — исполнять? Чего не хватает вам в том, как вы функционируете прямо сейчас? Что вы хотите добавить к тому, что вы уже есть? [5–1: 4:6, 1 1-12, 12]
    
    
Как говорит другое двустишие Дзэнрина:
    
     
      
       
Нет ничего выше, чем носить платье и
       
есть пищу, 
       
Вне этого нет ни будд, ни патриархов.
      
     
    
    
Это и есть свойство у-ши — естественность без малейших устремлений или ухищрений к тому, чтобы быть естественным, без мыслей о Дзэн, Дао или Будде. Бороться с этими мыслями не следует — они отпадут сами собой, когда выяснится их ненужность. «Он не задерживается там, где есть Будда, а там, где Будды нет, он идет вперед не останавливаясь».
    
Или вновь цитируя Дзэнрин:
    
     
      
       
Постоянно осознавать изначальный ум,
       
изначальную природу — 
       
Это и есть главная болезнь Дзэн.
      
     
    
    
Как «рыба плавает в воде, но не помнит о воде», как «птица летает по ветру, но не знает о ветре», так истинному дзэн-буддисту нет нужды «поднимать волны, когда не дует ветер», некстати притягивать религию или духовность, как нечто высшее и лучшее, чем сама жизнь. Поэтому мудрец Фа-юн перестал получать приношения цветов от птиц после того, как встретился с Четвертым Патриархом: его святость уже не «торчала на виду, как больной палец». О таком человеке «Дзэнрин» говорит:
    
     
      
       
Ступая по лесу, он не колышет травы, 
       
Погружаясь в воду, он не будит ряби.
      
     
    
    
Его никто не замечает, потому что он сам не замечает себя.
    
Часто говорят, что человек, цепляющийся за свое «я», живет как бы с постоянным шипом в теле, а буддизм — это другой шип, с помощью которого извлекается первый. Когда же шип вытащен, оба шипа выбрасывают. Но как только буддизм, философия или религия становятся средством обретения духовной безопасности, новым способом цепляния за свое «я», то оба шипа сливаются в один — и как их тогда вытащить? Получается, как говорит Банкей, «смывание крови кровью». Поэтому в Дзэн нет «Я», нет Будды, за которых можно уцепиться; нет добра, которое можно приобрести, и зла, которого следует избегать; нет мыслей, которые нужно искоренять, и ума, который нужно очищать, нет ни тела, которое погибает, ни души, которая спасется. Одним ударом вдребезги разбивается вся эта конструкция из абстракций.
    
Как говорит Дзэнрин:
    
     
      
       
Чтобы спасти жизнь, ее надо разрушить. 
       
Когда она полностью разрушена, человек 
       
впервые обретает покой. 
       
Одно слово успокаивает небеса и землю. 
       
Единым мечом уравнивается весь мир.
      
     
    
    
Об этом «едином мече» Линь-чжи сказал:
    
     
Если человек станет культивировать Дао — Дао не будет действовать — со всех сторон, соревнуясь друг с другом, поднимутся злые силы. Но стоит обнажиться мечу мудрости (праджни), как все они исчезнут [5:1, 4:1 3].
    
    
Меч праджни, который отсекает абстракции, есть то «прямое указание», с помощью которого Дзэн ускользает из сетей религиозности и обращается прямо к человеческому сердцу. Поэтому, когда губернатор провинции Лан спросил Яо-шаня: «Что такое Дао?», учитель молча указал вверх на небо и вниз на кувшин с водой, стоявший рядом на земле. И когда его попросили объяснить свой жест, он сказал: «Облако в небе и вода в кувшине».
   
   
    
     
Глава 3
     
Дза дзэн и коан
    
    
В Дзэн есть изречение: «Изначальная реализация — это прекрасная практика» (яп. хонсе-мьесю). Смысл его в том, что не существует различия между реализацией пробуждения (сатори) и культивированием Дзэн в медитации и действии. Хотя на первый взгляд практика Дзэн может казаться всего лишь средством для достижения цели — пробуждения, на самом деле это не так. Но, преследуя цель, практика Дзэн перестает быть истинной практикой, а когда она лишена цели, она и есть пробуждение — бесцельная, самодостаточная жизнь в «вечном сейчас». Практиковать Дзэн, имея в виду некую цель, — значит одним глазом смотреть на эту практику, а другим — на ее цель, что ведет к рассредоточенности, неискренности. Говоря иначе, Дзэн практикуют не для того, чтобы стать Буддой; его практикуют потому, что человек с самого начала и есть Будда, эта «прирожденная реализация» есть отправной пункт жизни в Дзэн. Изначальная реализация есть «тело» (ти), а изумительная практика — его «использование» (юнь), и первое соответствует праджне (мудрости), а второе — каруне — действию, исполненному сострадания, которое просветленный Бодхисаттва осуществляет в мире рождения-и-смерти[74].
    
Как мы видели, каковы бы ни были обычаи учителей эпохи Тан, в современных общинах Дзэн Сото и Ринзай огромное значение уделяется практике медитации или «Дзэн сидя» (дза-дзэн). Может показаться странным и неразумным, что физически сильные и интеллектуально развитые люди проводят по несколько часов подряд, просто сидя и ничего не делая. Западному складу ума такое времяпрепровождение представляется не только противоестественным, но для него это еще и пустая трата бесценного времени, оправданная разве что в качестве средства воспитания терпения и выносливости. Хотя на Западе, в католической церкви и существует традиция религиозного созерцания, жизнь, происходящая в «сидении и наблюдении» сейчас мало кого прельщает, ибо религия ценится постольку, поскольку она служит «улучшению мира», и трудно допустить, чтобы мир можно было бы «улучшить» «ничего не деланием». Как будто человечеству до сих пор не ясно, что действие, лишенное мудрости, без ясного осознания мира каков он есть, никогда не может ничего улучшить. И далее, подобно тому, как мутную воду легче очистить, дав ей отстояться, люди, которые сидят спокойно и ничего не делают, вносят в этот суматошный мир вклад, далеко не худший из возможных.
    
В продолжительном спокойном сидении в действительности нет ничего противоестественного. Кошки делают это; даже собаки и другие более нервные животные делают это. Так ведут себя так называемые примитивные народы — американские индейцы — или — почти у всех народов — крестьяне. Это искусство труднее всего дается тем, кто развил свой чувствительный интеллект до такой степени, что уже не может удержаться от предвидения будущего и поэтому вынужден постоянно кружиться в вихре действий, «упреждая» события. Но неспособность сидеть и наблюдать с полностью успокоенным сознанием есть неспособность воспринимать целиком тот мир, в котором мы живем. Ведь человек познает мир не только тогда, когда мыслит о нем и действует в нем. Сначала ему необходимо ощутить мир более непосредственно и продлить это ощущение, не спеша с выводами.
    
Роль дза-дзэн в Дзэн-буддизме легко понять, если вспомнить, что Дзэн воспринимает реальность прямо, в ее «таковости». Чтобы увидеть мир конкретно таким, как он есть, не расчлененным посредством категорий и абстракций, необходимо смотреть на него с неразмышляющим умом, т. е. с умом, не создающим о нем символов. Дза-дзэн, таким образом, это не просто сидение с опустошенным сознанием, которое исключает любые впечатления, связанные с внутренними или внешними чувствами. Это не концентрация в обычном смысле слова, как сосредоточение внимания на одном чувственном объекте в ущерб всем остальным, например, — на источнике света или кончике собственного носа. Дза-дзэн — это спокойное некомментирующее осознание всего, что происходит здесь и сейчас. Это сознание сопровождается живейшим ощущением «неразличения» себя и внешнего мира, ума — от его содержания: различных звуков, картин и прочих впечатлений окружающей среды. Конечно, это ощущение возникает не в результате стремления к нему. Оно приходит само собой, когда человек сидит и наблюдает, не преследуя в душе никакой цели, в том числе и той, чтобы освободиться от цели.
    
В содо и дзэндо, т. е. в монашеском зале или зале медитации дзэнской общины, во всей его обстановке нет ничего отвлекающего. Это длинное помещение с широкими низкими помостами у обеих стен, на которых монахи и спят, и медитируют. Помосты покрыты татами, толстыми соломенными циновками, и монахи сидят на них, образуя друг против друга два ряда. Царящую тишину скорее подчеркивают, чем нарушают случайные звуки — шум, доносящийся из ближайшего селения, перезвон колокольчиков из других помещений монастыря, щебетание птиц на деревьях. В остальном — ничего, кроме холодного и чистого воздуха и «древесного» аромата воскуряемых благовоний.
    
Большое внимание уделяется физической позе дза-дзэн. Монахи сидят на твердо набитых подушках, скрестив ноги и положив вывернутые носки ног на бедра. Руки опущены на колени, левая поверх правой, ладонями вверх, большие пальцы рук касаются друг друга. Туловище выпрямлено, но не напряжено, глаза открыты, и взгляд их падает на участок пола впереди, на расстояние в несколько дюймов. Дыхание равномерное и замедленное, без напряжения, с подчеркнутым выдохом; это дыхание скорее животом, чем грудью. Благодаря ему центр тяжести тела опускается в брюшную полость и все тело приобретает устойчивость и как бы сливается с землей, на которой оно покоится. Медленное, легкое дыхание животом воздействует на сознание подобно мехам и придает ему спокойную незамутненную ясность. Начинающему для того, чтобы привыкнуть к сидению, рекомендуют ничего не делать, а только считать свои вдохи и выдохи — от одного до десяти — и так бесчисленное число раз, пока пока состояние сидения без комментариев не станет простым и естественным.
    
Монахи сидят, а два служителя медленно ходят вперед и назад по проходу между помостами, держа в руках кейсаку, или «палку предупреждения», закругленную с одного конца и плоскую с другого, символ меча праджни Бодхисаттвы Манчжушри. Стоит им заметить, что какой-то монах засыпает или сидит в неправильной позе, как они останавливаются перед ним, отвешивают ритуальный поклон и бьют его по плечу. Говорят, что это не «наказание», а «бодрящий массаж», призванный оживить занемевшие плечевые мускулы и вернуть сознание к бдительности. Однако монахи, с которыми я обсуждал этот обычай, говорили о нем с той же гримасой комического отвращения, которая обычно возникает на лицах при разговоре о телесном наказании в закрытых мужских пансионах. И одно из правил содо гласит: «Во время утренней службы тех, кто дремлет, следует строго наказывать с помощью кейсаку»[75].
    
Время от времени медитация сидя прерывается, и монахи, построившись в шеренгу, быстро ходят по проходу между помостами, чтоб побороть вялость. Дза-дзэн прерывается также для работы на монастырском огороде, уборки помещений, службы в главном святилище или «зале Будды» и для выполнения прочих обязанностей, а также на время еды и короткого сна. В определенные дни года дза-дзэн проводится почти без перерыва, начиная с 3.30 утра и до 10 часов вечера. Эти периоды называются сёсин, что значит «собирание ума». Вся жизнь монахов построена в соответствии со строгим, хотя и лишенным нарочитости ритуалом, который придает атмосфере содо несколько военизированный дух. Каждый обряд возвещается и сопровождается звоном десятка различных колокольчиков, шумом хлопушек и деревянных гонгов, которые все настроены на разный ритм. Они оповещают о начале дза-дзэн, еды, службы, лекции или беседы с наставником (сан-дзэн).
    
Ритуальный, или церемониальный стиль настолько типичен для Дзэн, что может казаться странным человеку другой культуры, привыкшему связывать ритуал с напыщенностью и предрассудками. Дело в том, что согласно буддийским представлениям, человек обладает четырьмя основными позами: он идет, стоит, сидит или лежит, и эти позы называются «достоинствами», ибо их принимает природа Будды, воплощаясь в человеческом облике (нирмана-кайя). Ритуальный стиль в исполнении повседневных дел призван, таким образом, подчеркнуть тот факт, что «обычный человек и есть Будда». Этот стиль почти непроизвольно образуется у того, кто все совершает с полной бдительностью ума. Так, если производя какое-нибудь простейшее и обыденное действие, например, зажигая сигарету, человек остается тотально бдительным и наблюдает за пламенем, курящимся дымком и равномерностью своего дыхания как за самыми важными в мире вещами, со стороны будет казаться, что его неведение носит ритуальный характер.
    
Этому отношению, которое можно описать словами: «действовать как Будда» придается особое значение в школе Сото и дза-дзэн, и весь круг каждодневных дел рассматривается не как средство к достижению цели, а как действительная реализация состояния Будды. Как говорит Доген в «Шобогендзо»:
    
     
Ты должен думать только о сегодняшнем дне и о теперешнем часе, и не заглядывать поминутно в завтра. Поскольку завтра — неясно, неопределенно и с трудом поддается знанию, ты должен решиться следовать по пути буддизма сегодня, пока ты еще жив… Не теряя времени, ты должен заняться практикой Дзэн, считая, что есть только этот день и только этот час. Тогда все станет легко. Ты должен забыть о хорошем и дурном в своей природе, о силе и слабости своих возможностей.[76]
    
    
В дза-дзэн не должно быть мыслей ни о достижении сатори, ни об избавлении от круговорота рождения-и-смерти, в нем не должно быть никакой устремленности в будущее:.
    
     
Если приходит жизнь, — это жизнь. Если приходит смерть, — это смерть. С какой стати тебе подчиняться им? Не возлагай на них надежд. Эти жизнь и смерть — это жизнь Будды. Пытаясь отбросить их в знак отречения, ты отказываешься от жизни Будды[77].
    
    
«Три мира» — прошлое, настоящее и будущее — в отличие от общепринятого мнения, не поддаются растяжению на бесконечное расстояние.
    
     
Так называемое прошлое — это верхушка сердца; настоящее — верхушка кулака; а будущее — затылочная часть мозга[78].
    
    
Время целиком, как оно есть, находится здесь, в этом теле, которое является телом Будды. Прошлое существует в его памяти, а будущее — в предвосхищении, и оба они есть настоящее, ибо когда мир рассматривается прямо и без иллюзий, — нет ни прошлого, ни будущего.
    
    
Вот часть доктрины Банкея:
    
     
С самого начала вы уже Будда. Вы не становитесь Буддой впервые в жизни. В нашем нерожденном уме нет ни единой малости, которую можно было бы назвать заблуждением… Если у вас есть хоть малейшее желание стать иным, чем вы действительно являетесь на самом деле, если вы хоть в малейшей степени спешите достигнуть чего-нибудь — вы тем самым уже противодействуете Нерожденному. [83, с. 177178].
    
    
Такое отношение к практике Дзэн, очевидно, довольно трудно совместить с дисциплиной, господствующей сейчас в школе Ринзай, где ученики «проходят» и решают последовательно связанные коаны — числом до пятидесяти. Многие из учителей Ринзай при этом упорно настаивают на том, что в учениках необходимо возбудить самый сильный дух искания — всепоглощающее чувство «сомнения», при котором почти невозможно хоть на миг забыть о коане, который необходимо решить. Это, естественно, ведет к тому, что начинают сравнивать результаты, достигнутые разными лицами, и окончание курса сопровождается вполне определенным и официальным признанием.
    
Поскольку формальные детали обучения дисциплине коана являются одной из немногих невыясненных до сих пор тайн буддизма, — человеку, не прошедшему это обучение, трудно оценить их по достоинству. С другой стороны, тот, кто прошел это обучение, обязан хранить о нем молчание и ограничиваться туманными утверждениями общего характера. Школа Ринзай всегда запрещала публикацию официально признанных ответов на коаны, потому что вся суть обучения состоит в том, чтобы ученик дошел до них сам, интуитивным путем. Получить эти ответы в готовом виде, без трудных поисков — это все равно, что путешествовать по карте, сидя дома. Лишенные ударной силы узнавания, голые ответы разочаровывают своей банальностью, и, конечно, опытный наставник легко разгадает ученика, выдающего эти ответы без подлинного чувства.
    
Непонятно, однако, почему этот процесс должен связываться со всякими глупыми «ступенями достижения», делением на тех, кто «прошел» и не «прошел», или на тех, кто, по данным формальным признакам является и не является истинным Буддой. Все религиозные институты с вековыми традициями обрастают подобного рода чепухой и, как правило, впадают в своего рода эстетизм, чрезмерную страсть к культивированию своего особого «стиля», тонкости которого призваны служить отделению агнцев от козлищ. Пользуясь этими признаками, эстет литургии может, например, отличить священника римско-католической церкви от пастора англиканской, путая при этом приемы, создающие условную атмосферу, с божественными знаками истинной или ложной причастности апостольскому служению. Бывают, правда, случаи, когда культивирование традиционного стиля заслуживает одобрения, например, когда группа ремесленников или художников из поколения в поколение передают некие профессиональные тайны или технические навыки, благодаря чему создаются предметы особой красоты. Но даже в таких случаях именно это культивирование легко превращается в весьма искусственную и самосознающую дисциплину — и в этот момент тут приходит конец всему их «Дзэн»!
    
Система коана в том виде, как она существует сейчас, представляет собой в основном творение Хакуина (1685–1768), крупнейшего и чрезвычайно многостороннего учителя Дзэн. Он придал обучению Дзэн систематический характер, разделив его курс в Школе Ринзай на шесть ступеней. Сначала следует пять групп коанов:
    
1. Хосин или Дхармакайя-коан — с помощью которого ученик «вступает в главные ворота Дзэн».
    
2. Кикан или коан «хитрого препятствия», в котором активно выражается состояние, усвоенное в первой группе.
    
3. Гондзэн — коан «изучения слов», связанный с выражением понимания Дзэн в словах.
    
4. Нанто или коан «трудный для проникновения».
    
5. Гои или коан «пяти классов», основанный на пяти видах взаимоотношений между «хозяином» и «слугой» или между «принципом» (ли) и «вещью-событием» (ши). С помощью этих коанов Дзэн связывается с философией Хуа-яна и Аватамсаки.
    
Шестая ступень — изучение в свете Дзэн буддийских правил и предписаний, регулирующих монашескую жизнь (винайя)[79].
    
Такой курс обучения, как правило, очень продолжителен, он занимает около тридцати лет. При этом далеко не все монахи овладевают программой во всем объеме. Это требуется лишь от тех, кто должен получить от наставника инка, т. е. «печать одобрения», и в будущем сам может стать наставником (роши), всесторонне владеющим всеми «искусными методами» (упайя) обучения Дзэн. Как и многие другие, эта система хороша в хороших руках, и воспитанники ее бывают и великими Буддами, и малыми Буддами. Не следует полагать, что тот, кто «прошел» коан или даже множество коанов, обязательно является существом «преобразившимся», что его характер и образ жизни претерпевают резкое изменение. Нельзя также считать, что сатори представляет собой единоразовый внезапный скачок от обычного сознания к «непревзойденному полному пробуждению» (ануттара самьяк самбодхи). Сатори действительно обозначает внезапный и интуитивный способ постижения всего — от умения вспомнить позабытое имя до проникновения в глубочайшие истины буддизма. Человек ищет и ищет, и никак не может найти. Тогда он бросает все — и вдруг ответ является сам собой. Поэтому в ходе обучения может возникнуть множество ситуаций сатори, могут быть малые сатори, и умение решать коаны зависит от способности не более поразительной, чем своего рода «сноровка» в применении стиля Дзэн к буддийским принципам.
    
Западные понятия о достижениях буддизма слишком часто искажаются в угоду представлению о «таинственном Востоке». Их породили фантастические сказки, которые десятилетиями распространялись в конце предыдущего и начале нашего столетия. Эти сенсационные сведения создавались на основе знания буддизма, почерпнутого не из первых рук, а из буквальных переводов мифологических отрывков сутр, где Будды и Бодхисаттвы наделялись бесчисленными чудесными и сверхчеловеческими свойствами. Так что наставников Дзэн отнюдь не следует смешивать с теософскими «Махатмами» — ослепительными «Наставниками Мудрости», которые проживают в недоступных горных районах Тибета и практикуют оккультные науки. Наставники Дзэн — вполне человеческие существа. Они болеют и умирают, знают радости и печали, они бывают в дурном настроении и не лишены других человеческих «слабостей»; они даже не «выше любви» и, случается, вступают во вполне человеческие отношения с противоположным полом. Совершенство Дзэн в том, чтобы чтобы быть просто и совершенно человечным. Различие между адептами Дзэн и обыкновенными людьми в том и состоит, что последние не в ладу с собственной человечностью и пытаются стать ангелами, или демонами[80]. Стихотворение (дока) поэта Иккю гласит:
    
Мы едим, испражняемся, спим и встаем. 
    
Таков наш мир.
    
Все что нам остается кроме этого 
    
— умереть[81].
    
Обучение коану требует чисто восточного, совершенно отличного от нашего, отношения между учителем и учеником. В культурах Азии эти отношения признаются священными, и считается, что учитель ответственен за карму ученика. Ученик в свою очередь обязан беспрекословно повиноваться и уважать его не меньше, если не больше, чем собственного отца — а это очень много значит для азиатских стран. Поэтому для молодого монаха Дзэн роши является воплощением высочайшего патриархального авторитета, и, как правило, учитель в совершенстве исполняет эту роль. Обычно это человек преклонного возраста, на вид свирепый, «как тигр». Когда, одетый по всем правилам, он восседает на церемонии сандзэна, его вид и осанка исполнены высшего достоинства. В этой роли он является живым олицетворением всего того, что мешает человеку быть естественным, что возбуждает в нем мучительное и естественное чувство самосознания. Эту роль роши использует как упайя, искусный метод: это — вызов, обращенный к ученику, чтобы тот собрал все свое мужество и смог в присутствии столь грозного архетипа вести себя совершенно естественно. Если ученик способен на это, — он свободный человек, которого никто и ничто не смутит. Следует также помнить, что в Японии особенно распространен обычай высмеивать подростков и молодежь, тем самым склоняя их к принятию социальных конвенций.
    
К естественному для Азии представлению о взаимоотношениях между учителем и учеником Дзэн добавляет нечто свое. Он представляет всю полноту инициативы в завязывании таких отношений ученику. Ведь основной принцип Дзэн в том, что ему нечего сказать, нечему учить. Истина буддизма настолько самоочевидна, что наставник нисколько не «помогает» ученику, ведь «помогать» и значило бы «мешать». Наоборот, он только и делает, что нагромождает перед учеником помехи и препятствия. Так, например, комментарии У-мэна к различным коанам в книге У-мэн куан оказываются умышленно неверными, коаны в целом называются «wisteria vines», что значит «заграждения», а некоторые группы их — «хитрые препятствия» (кикан) или «трудные для проникновения» (нанто). Так подрезают живую изгородь для того, чтобы она лучше росла. Конечно, делается это для того, чтобы помочь, но ученик Дзэн обретает Дзэн лишь тогда, когда приходит к нему самостоятельно. Китайская пословица, гласящая: «То, что вошло в ворота — это не семейная реликвия», понимается в Дзэн так: то, что тебе рассказывает другой — это не твое собственное знание. Как объясняет У-мэн, сатори наступает только тогда, когда человек исчерпал силы своего собственного разума, когда он пришел к убеждению, что ум не может ухватить самого себя. Говоря словами еще одного стихотворения — доки Иккю:
    
     
      
       
Ум, ищущий Будду вовне, 
       
Это глупость
       
В самой сердцевине глупости. 
      
     
    
    
Ибо:
    
     
      
       
Мое столь привычное Я 
       
По своей сути не существует 
       
Некуда деться ему после смерти, 
       
Нет ничего вообще.
       
[17,т. З, N 9, с.14, т.2., N 2 с.7].
      
     
    
    
Первая вступительная группа коанов «хосин», таким образом, призвана мешать ученику и направлять его в сторону, прямо противоположную той, куда он должен стремиться. Но делается это очень тонко, так, чтобы цель была скрыта. Ведь всем известно, что природа Будды находится «внутри» человека и искать ее вовне бесполезно, так что ученика не обманешь советами съездить в Индию или почитать такую-то сутру. Поэтому ученику, напротив, велят искать природу Будды в самом себе! Более того, его поощряют искать ее со всей присущей ему энергией, не прекращая поисков ни на минуту ни днем, ни ночью — даже в часы дза-дзэн, работы или еды. В сущности, его толкают на самое дурацкое занятие: он должен не переставая крутиться вокруг себя, как собака, пытающаяся поймать собственный хвост.
    
Как правило, первыми идут коаны «Изначальное лицо» Хузй-нена, «У» Чжао-чжоу или «Одна рука» Хакуина. На первой встрече сандзэн роши, принимая ученика, с большой неохотой велит ему найти свое «изначальное лицо» или «выражение», т. е. свою основную природу, какой она была до того, как отец и мать зачали его. Ученику велят явиться вновь, когда он обнаружит его, и привести доказательства своего открытия. До решения коана ему строго-настрого запрещается обсуждать этот вопрос с другими учениками или обращаться к ним за помощью. В Школе Содо джикидитсу, т. е. «старший монах», вероятно, ознакомит его с основными элементами дза-дзэн, он покажет ему, как сидеть, и поддержит его в стремлении как можно скорее вернуться к роши на сандзэн и приложить все усилия к скорейшему решению коана. Итак, размышляя над проблемой своего «изначального лица», ученик будет силиться и стараться представить себе, каков он был до того, как родился, или наоборот, чем в самой сердцевине своего существа является он сейчас, какова основная реальность его существования вне рамок времени и пространства.
    
Вскоре он обнаруживает, что у роши нет терпения выслушивать философские или еще какие-либо словесные ответы. Роши требует, чтобы, ему «показали». Ему нужно определенно конкретное, очевидное доказательство. Тогда ученик начинает демонстрировать «образцы реальности» — камни, листья и ветви, он «выдает» крик, жест, — все, что ему приходит в голову. Но все это решительно отметается наставником, пока ученик, уже не в состоянии вообразить ничего нового, не придет в полное замешательство — и в этот-то миг он и начнет нащупывать правильный путь. Он будет «знать, что не знает».
    
Когда обучение начинают с коана Чжао-чжоу У, ученику предлагается выяснить, почему Чжао-чжоу ответил «У» («Нисколько!») на вопрос «обладает ли собака природой Будды». Роши требует, чтобы ему показали это «нисколько». В Китае есть поговорка «одной рукой не хлопнешь в ладоши». Отсюда коан Хакуина: «Каков звук от хлопка одной ладони?» Можно ли услышать то, что не звучит? Может ли издать звук предмет, которому не обо что хлопнуть? Можно ли добиться «знания» о своей собственной действительной природе? Что за идиотский вопрос!
    
Такими способами ученик постепенно доводится до сознания своей полной тупости — он чувствует себя как бы вмерзшим в огромную ледяную глыбу, где нельзя ни шевельнуться, ни подумать. Он ничего не знает, вот и все. Весь мир, и в том числе он сам, есть не что иное, как громада чистого сомнения. Все, о чем он мыслит и что видит, непостижимо, как эти «нисколько» или «хлопок одной ладони». На сандзэн он молчит, как пень. День-деньской он сидит или бродит как во сне — он сознает все, что происходит вокруг, машинально реагирует на обстоятельства, но не выходит из состояния глубокого оцепенения.
    
Так проходит время, но в один прекрасный момент ледяная глыба рушится и непостижимая громада мгновенно оживает. Проблема «кто он» или «что он» вдруг оказывается явным абсурдом, вопросом, бессмысленным с самого начала. Нет больше того, кто задавал себе этот вопрос и пытался найти ответ. Но в то же самое время этот ходячий абсурд может смеяться и болтать, есть, пить и бегать туда-сюда, видеть небо и землю — и все это без малейшей мысли о том, что в глубине всего лежит проблема — некий психологический узел. Этот узел исчез, потому что «ум, стремящийся узнать ум» или «я, стремящееся к контролю над я» исключены из действительности и разоблачены как абстракции, каковыми они всегда и были. А с исчезновением этого тугого узла пропало и ощущение непроницаемого ядра «эго», противостоящего всему миру. Роши достаточно одного взгляда, чтобы заметить это новое состояние ученика, и увидеть, что теперь он готов к тому, чтобы всерьез начать изучение Дзэн.
    
Не будет, хоть и кажется, парадоксом, утверждение, что обучение может начаться лишь тогда, когда оно окончено. Ведь это тот же основной принцип Махаяны: праджня ведет к каруне, нет истинного пробуждения, если нет жизни Бодхисаттвы, манифестирующей «чудесную пользу» Пустоты на благо всем чувствующим существам.
    
В этот момент роши начинает ставить перед студентами коаны, требующие совершения невыполнимых действий или мыслительных операций, как например:
    
«Вытащи четыре района Токио из своего рукава». 
    
«Останови корабль в далеком океане». 
    
«Прекрати звон на далекой колокольне».
    
«По улице идет девушка. Старшая она или младшая сестра?»
    
Это, конечно, коаны более «мудреные», чем основные коаны из вводной части. Они должны показать ученику, что то, что представляет собой дилемму для мышления, не представляет затруднений для действия. Бумажный носовой платок легко становится четырьмя районами Токио, а вопрос о старшей или младшей сестре ученик решает, семеня по комнате подобно девушке. Ведь в своей абсолютной «таковости» девушка — просто то; а «сестрой», «младшей» или «старшей», она является лишь в отношении к другим. Можно, пожалуй, понять, почему человек, в течение восьми лет практиковавший дза-дзэн, говорил Р.Х.Блису, что Дзэн всего лишь игра слов. Ведь «вышибая клин клином», Дзэн высвобождает людей из той неразберихи, в которую они попадают из-за того, что путают слова и представления с самой реальностью.
    
Непрерывная практика дза-дзэн к этому времени уже очистила ум ученика от сора и мути, и теперь он может бросить в него коан, как камешек в воду, и как бы со стороны наблюдать, что его ум с этим коаном делает. Когда он разрешает очередной коан, роши требует от него, чтобы он привел стихотворение из Дзэнрин Кюсю, выражающее его суть. Для этого используются и другие книги, покойный Сокей-ан Сасаки, живший в Соединенных Штатах, находил, что прекрасным пособием для этой цели может служить Алиса в стране чудес! Обучение продвигается, основополагающие коаны сменяются вспомогательными, которые выявят все оттенки смысла первых; они позволят ученику активно и во всех подробностях ознакомиться с различными сторонами буддийского мировосприятия и представят всю совокупность этих взглядов так, что учение войдет в его плоть и кровь. Таким путем ученик научится мгновенно и без малейших колебаний по-дзэнски реагировать на ситуации каждодневной жизни.
    
Заключительная группа коанов относится к «Пяти классам» (го-и) — схеме отношений между относительным и абсолютным знанием, между вещами-событиями (ши) и основополагающим принципом (ли). Создателем этой схемы был Дун-шань (806–869), но но возникла она в результате контактов Дзэн с японской школой Хуа-яня (Ке-гон). Доктрина «Пяти классов» тесно связана с учением о четырех царствах Дхармадхату.
    
Классы часто представляются в виде пяти типов взаимоотношений между господином и слугой или хозяином и гостем. Эти образы воплощают соответственно основополагающий принцип и вещь-событие. Вот они:
    
1. Господин сверху взирает на слугу.
    
2. Слуга снизу взирает на господина.
    
3. Господин.
    
4. Слуга.
    
5. Господин и слуга беседуют друг с другом.
    
Первые четыре позиции соответствуют четырем Дхармадхату школы Хуа-яня, хотя это соотношение и является более сложными. Пятая позиция соотнесена с «естественностью». Иначе говоря, универсум или Дхармадхату можно рассматривать с различных, равно оправданных точек зрения — как множественное, как единое, как одновременно единое и множественное. Но в конечном счете Дзэн не принимает ни одну из этих точек зрения, хотя оставляет за собой свободу выбирать любую позицию в зависимости от обстоятельств. Как говорил Линь-чжи:
    
     
Иногда я убираю человека (т. е. субъект), но не убираю обстоятельств (т. е. объект). Иногда я убираю обстоятельства, но не убираю человека. Иногда я убираю и человека, и обстоятельства. Иногда я не убираю ни человека, ни обстоятельств. [5–1:4, с. 3–4].
    
    
А иногда, мог бы он добавить, я просто не делаю ничего особенного (у-ши).[82]
    
Обучение коану завершается, когда достигнута полная естественность свободного поведения в обоих мирах — абсолютном и относительном. Но так как эта свобода не та, что противостоит конвенциональному порядку, а скорее та, что «удерживает мир» (локасамграха), — заключительной стадией обучения является изучение правил Дзэн для светской и монашеской жизни. Как сказал когда-то Юнь-мэн: «В таком огромном мире — зачем слушаться звонков и и одевать ритуальный наряд?» [11–16]. На это можно ответить словами другого наставника, сказанными, правда, в совсем иных обстоятельствах, но вполне подходящими здесь: «Если в этом есть хоть какой-нибудь смысл, можете отрубить мне голову!». Ибо нравственный акт является глубоко нравственным только тогда, когда он свободен, не мотивирован принудительно ни разумом, ни необходимостью. Таково же в своем глубочайшем значении христианское учение свободной воли, по которому действовать «в союзе с Богом»— значит действовать не под влиянием страха или гордыни, не в надежде на вознаграждение, но из необоснованной любви к «неподвижному движителю».
    
Можно сказать, что система коана содержит некоторые опасные тенденции и недостатки. Но это легко сказать о любом деле, ибо испортить можно все. Коан — техника изысканно сложная и весьма формализованная, поэтому в нее легко проникает притворство и искусственность. Но это же происходит и с самой простой техникой, например, с методом Банкея, называемым «методом не-метода». И он может превратиться в фетиш. Важно, однако, помнить о тех сторонах, которые легко поддаются излечению, — и таких, как представляется в обучении при помощи коана — две.
    
Первая опасность — в настойчивом подчеркивании того, что коан является «единственным способом» истинной реализации Дзэн. Естественно напрашивается вывод, что кроме и сверх опыта пробуждения Дзэн является ничем иным как методом овладения буддизмом, который и есть коан. Но в таком случае школа Сото не принадлежит Дзэн, и вообще Дзэн нет нигде в мире, кроме как в одной определенной традиции, воплощенной в традиции Риндзай. При таком понимании Дзэн лишается своей универсальности и становится столь же экзотическим и культурно обусловленным явлением, как драма Но или китайская каллиграфия. С точки зрения Запада такой Дзэн интересен лишь поклонникам «Ниппона», романтикам, которые любят играть в «японщину». Не то чтобы в этом романтизме содержалось что-нибудь порочное; ведь не существует такой вещи, как «чистая» культура, и заимствование стиля жизни других народов всегда обогащает и разнообразит жизнь. Но Дзэн все-таки есть нечто гораздо большее, чем культурный изыск.
    
Вторая, и более серьезная, ошибка может возникнуть из связи и противопоставления сатори с сильно развитым «чувством сомнения», которое сознательно культивируют некоторые приверженцы коана. Но это значит — поощрять дуалистическое сатори. Говорить, что глубина сатори прямо пропорциональна интенсивности поисков и усилий, ему предшествующих, значит путать сатори с его чисто эмоциональными последствиями. Иными словами, если человеку хочется ощутить восхитительную легкость при ходьбе, всегда можно добиться этого, если походить в обуви со свинцовой прокладкой — а затем ее вынуть. Ощущение облегчения, несомненно, будет прямо пропорционально сроку ношения этой обуви и весу свинца. Это равноценно испытанному приему религиозных проповедников — ривайвилистов, которые создают у своих подопечных глубокий духовно-эмоциональный подъем тем, что сначала внушают им мучительное чувство греховности, а затем снимают его с помощью веры в Иисуса Христа. Но «подъемы» эти длятся недолго, и именно о такого рода «сатори» Юнь-фэн говорил: «Монах, обладающий сатори, летит прямо в ад, как пущенная стрела». [5-41].
    
Пробуждение почти всегда обязательно сопровождается чувством облегчения, потому что оно кладет конец вошедшим в привычку судорожным психологическим усилиям уловить ум с помощью ума, что, в свою очередь, еще более развивало «эго» со всеми его комплексами и самоутверждением. Со временем чувство облегчения выветривается — но пробуждение не исчезает, если только вы не спутали его с чувством облегчения и не пытались эксплуатировать его, впадая в экстаз. Пробуждение, таким образом, может и не быть экстатическим и вызывать ощущение сильного эмоционального освобождения лишь вначале. Само по себе оно — просто прекращение искусственного и неразумного пользования умом. Вне и сверх этого оно есть у-ши, т. е. «ничего особенного», поскольку высшее содержание пробуждения никогда не может быть каким-то особым объектом знания или опыта. Буддийская доктрина «Четырех невидимок» утверждает, что Пустота (шунья) для Будды — то же самое, что вода — для рыбы, воздух — для человека, природа вещей — для заблуждающегося; она — вне концепций.
    
Нужно понять, что то, чем мы являемся в сокровенной глубине и существе своем, никогда не станет отчетливым объектом знания. Что бы мы ни познавали — жизнь и смерть, свет и тьму, твердое и пустое — все это будут лишь относительные аспекты чего-то столь же непостижимого, как, скажем, цвет пространства. Пробуждение заключается не в том, чтобы узнать, что такое реальность. Как говорится в стихотворении Дзэнрина:
    
     
      
       
Подобно бабочкам, слетающим на
       
только что распустившийся цветок, 
       
Бодхидхарма говорит: «Я не знаю».
      
     
    
    
Пробуждение в том, чтобы знать, чем реальность не является. Это прекращение отождествления себя с каким бы то ни было объектом знания. Так же, как бессмысленно любое утверждение о первичном веществе или энергии реальности, вершина глупости — любое суждение о том, чем я являюсь в сокровенных корнях своего бытия. Заблуждение вообще есть ложная метафизическая посылка, уходящая корнями в здравый смысл; это бессознательная онтология и эпистемология среднего человека, его молчаливое допущение, что он есть «нечто». Но допущение «я — ничто» является, конечно, столь же ошибочным, ибо нечто и ничто, бытие и небытие — понятия соотнесенные и равно принадлежащие области «знаемого».
    
Один из методов овладения релаксацией мышц заключается в том, чтобы начинать с увеличения мышечного напряжения и таким образом ясно почувствовать, чего не надо делать[83]. И первоначальные коаны могу пригодиться таким образом как средство интенсификации абсурдных усилий ума постичь самое себя. Но отождествлять сатори с наступающим чувством облегчения, с ощущением релаксации — глубоко неверно, ибо сатори есть само «отпущение», а не ощущение этого отпущения. Сознательным аспектом жизни в Дзэн, следовательно, является не сатори, не «изначальный ум», а все то, что может творить и видеть свободный человек, когда его ум освободился от судорог.
    
     
Когда ты очистился от всех представлений о своей собственной силе, основанных на нравственных ценностях и дисциплинарных мерах, у тебя не остается ничего, что объявило бы себя слушателем, и благодаря этому ты тогда уже не пропускаешь ничего из того, что слышишь [8 3, с.1 30].
    
    
Пока человек думает о том, чтобы слушать, он не может слышать как следует, и пока он думает о том, чтобы стараться или не стараться отпустить себя, — он не может себя отпустить. Но думает ли человек о том, чтобы слушать, или нет, — уши его все равно будут слышать, и ничто не может помешать звуку достичь его слуха.
    
Преимущество метода коан заключается, возможно, в том, что для широкого употребления другой путь слишком сложен и тонок, им так легко можно злоупотребить, особенно тем из монахов, кто захочет его использовать как оправдание своей праздной жизни в монастыре за счет благочестивых прихожан. По всей вероятности, именно поэтому традиция наставников эпохи Тань, подчеркивавших «не-искание», уступила место более энергичному методу коана — как средству, исчерпывающему силу эгоистической воли. Дзэн Банкея, лишенный всякого метода и способа, не может стать основой для создания школы или общественного института: монахи могут с равным успехом жить где вздумается и заниматься земледелием или рыболовством. В результате не остается никаких внешних признаков Дзэн; не остается никакого пальца, указующего на луну Истины — а он необходим для дела Бодхисаттвы — освобождения всех существ, даже если при этом и возникает опасность принять палец за саму луну.
   
   
    
     
Глава 4
     
Дзэн в искусстве
    
    
К счастью, у нас есть возможность не только слышать о Дзэн, но и видеть его. А так как «один раз увидеть — лучше, чем сто раз услышать», искусство, выражающее Дзэн, является для нас прямым и непосредственным способом его восприятия. Это особенно верно еще и потому, что искусство, порожденное Дзэн, не столь символично, как другие произведения буддизма и «религиозного» искусства в целом. Излюбленные объекты дзэнских мастеров-художников и поэтов — это то, что мы бы назвали «природа», «конкретное» или «земное». Даже рисуя Будду или патриархов и наставников Дзэн, они изображают их на редкость приземленно и по человечески. Кроме того, во всех своих видах искусство Дзэн не является чисто или преимущественно репрезентативным. Даже в живописи принято считать, что произведение искусства — это не столько изображение природы, сколько явление природы. Сама техника требует от художника искусства безыскусности, которую Сабро Хасегава обозначил как «управляемая случайность», и картины формируются так же естественно, как скалы и трава, которые они изображают.
    
Это не означает, что художественная форма Дзэн создается чисто случайно, и картину может создать змея, которую окунули в чернила, а потом оставили извиваться на листе бумаги. Суть скорее в том, что для Дзэн не существует дуализма и противоречия между природным элементом случайности и человеческим элементом управления. Конструктивные способности человеческого разума не более искусственны, чем формообразующие действия цветов и пчел, так что с точки зрения Дзэн нет противоречия в утверждении, что техника в искусстве есть дисциплинированная спонтанность или спонтанная дисциплина.
    
Художественные формы западного мира возникли из духовной и философской традиции, в которой дух отделен от природы и спускается с небес для того, чтобы поработать над ней в качестве сознательной энергии, воздействующей на инертную и непокорную материю. Поэтому Мальро, например, любит говорить о художнике, «покорившем» свой материал, как исследователи — путешественники или ученые — говорят о покорении гор или покорении пространства. Для китайского и японского уха это звучит смешно, ибо, когда вы поднимаетесь на гору, вас поднимают не только собственные ноги, но и сама гора, а когда вы рисуете, результат зависит не только от руки, но в равной мере от кисти, чернил и бумаги.
    
Даосизм, конфуцианство и Дзэн выражают склад ума, который чувствует себя во вселенной как у себя дома, и воспринимает человека как неотъемлемую часть окружающей его среды. Человеческий разум — это не плененный дух, спустившийся с высоты, а аспект целого, внутренне сбалансированного организма естественного мира, принципы которого были впервые открыты в «Книге перемен». Небо и земля — равноправные члены этого организма, и природа нам не только мать, но и отец, ибо Дао, которое ею движет, изначально проявляется как ян или инь — мужское и женское начало, положительный и отрицательный принципы, которые в своем динамическом равновесии поддерживают мировой порядок. В основе культуры Дальнего Востока лежит прозрение о том, что противоположности относительны и по сути образуют гармонию. Борьба противоположностей всегда носит сравнительно поверхностный характер. Если они внутренне взаимозависимы, конфликт не может быть абсолютным. Так что наше твердое деление на природу и дух, субъект и объект, добро и зло, художника и материал — этой культуре глубоко чуждо.
    
В универсуме, основополагающим принципом которого является скорее относительность, чем борьба, нет цели, ибо в нем нет победы, которую можно одержать, и нет конца, которого следует достигнуть. Ведь любой конец, как показывает само это слово, есть крайность, противоположность и существуют лишь в отношении к другому концу. Поскольку мир никуда не идет, некуда и торопиться. Все можно принимать легко, как делает это сама природа, и в китайском языке «природное изменение» и «легкость» — одно и то же слово, «и». Отсюда — первый принцип изучения Дзэн, как и любого искусства Дальнего Востока во всех его видах: поспешность и все связанное с ней — губительны. Ибо цели не существует. Стоит появиться цели, как разработка техники искусства, овладение самым стержнем его метода становятся невозможными. Под бдительным и критическим взглядом учителя человек может чертить китайские иероглифы изо дня в день и из месяца в месяц. Учитель наблюдает за ним, как садовник за растущим деревом и хочет, чтобы его ученик вел себя как дерево — рос без цели, не ища кратчайшего пути, потому что каждая ступень его роста есть одновременно и начало и конец. Так, законченный мастер не чаще поздравляет себя с «достижением» совершенства, чем самый неумелый начинающий.
    
Как это ни парадоксально, именно целеустремленная жизнь лишена содержания, лишена сущности. Она спешит и торопится, но все упускает. Бесцельная жизнь не торопится и не упускает ничего, ибо нет спешки, человек поворачивается к миру всеми своими чувствами и становится способным вместить его. Отсутствие спешки связано и с неким невмешательством в естественный ход событий, особенно когда ощущаешь, что естественный ход подчиняется принципам, не чуждым человеческому разуму. Ибо, как мы видели, даосский духовный образ мысли ничего не творит заново и никогда не принуждает, но все растит. Когда человеческий разум понимается как выражение того же принципа равновесия между ян и инь, который существует во вселенной, воздействие человека на окружающую среду не воспринимается как принуждающее действие извне. Поэтому разница между принуждением и выращиванием не может быть выражена в виде определенных указаний на то, что следует, а что не следует делать. Она заключается в первую очередь в том, как делается дело и что при этом чувствуется. Но западному человеку это трудно объяснить, потому что в спешке люди вообще ничего не могут чувствовать.
    
Выражение этой целостной позиции в искусстве легче всего, вероятно, ощутить в живописи и в поэзии. Хотя может показаться, что термин «искусство Дзэн» относится лишь к наиболее утонченным формам культуры, не следует забывать, что почти любая профессия или ремесло считаются в Японии до, т. е. Дао или Путь — на Западе этому, пожалуй, соответствует слово «тайна». Всякое до некогда являлось общедоступным средством проникновения в принципы, воплощенные в даосизме, Дзэн и конфуцианстве — так же, как современное масонство — это пережиток тех времен, когда ремесло каменщика было средством посвящения в некую духовную традицию. Даже в наше время в Осаке некоторые коммерсанты старшего поколения следуют до, т. е. «пути торговли», основанном на шингаку — психологической системе, тесно связанной с Дзэн.
    
После окончания преследований буддизма, происходивших в 848 году, Дзэн некоторое время оставался в Китае не только преобладающей формой буддизма, но также наиболее мощной духовной силой, воздействовавшей на развитие китайской культуры. Это влияние было наиболее сильно в правление династии Южной Сун (11271279), и в это время монастыри Дзэн стали основными центрами китайской учености. И светские ученые, и даосы, и конфуцианцы подолгу учились в них, а монахи Дзэн, в свою очередь, знакомились с китайской классической культурой. Поскольку письмо и поэзия были одним из главных занятий китайских ученых, а китайская живопись очень близка каллиграфии, специальности ученого, художника и поэта разграничивались не слишком сильно. И китайский дворянин-ученый не был профессионалом, и монах, в согласии с духом Дзэн, не ограничивал круг своих интересов чисто «религиозными» вопросами. В результате происходило замечательное взаимообогащение философских, научных и художественных поисков, в которых преобладающей нотой было дзэнское и даосское чувство «естественности». Это было то самое время, когда в Китай приехали японцы Эйсай и Доген и увезли Дзэн к себе на родину. После них в Китай хлынул нескончаемый поток японских ученых монахов, жаждущих усвоить не только Дзэн, но и другие стороны китайской культуры. Корабли с монахами на борту, подобно плавучим монастырям, курсировали между Китаем и Японией и перевозили не только сутры и китайские классические книги, но и чай, шелк, керамику, благовония, картины, лекарства, музыкальные инструменты и всевозможные достижения китайской культуры, не говоря уже о китайских художниках и ремесленниках.
    
Мироощущению Дзэн ближе всего был каллиграфический стиль живописи — обычно это был рисунок и под ним стихотворение, выполненные черной тушью на шелке или бумаге. Китайская черная тушь передает большое разнообразие тонов в зависимости от количества добавляемой воды, и сама тушь обладает чрезвычайным богатством цветовых оттенков черного. Тушь выпускается в виде твердой палочки и приготавливается так: в плоское каменное блюдо наливают немного воды и растирают в нем палочку, до тех пор, пока не получат жидкость нужной консистенции. Пишут или рисуют остроконечной кисточкой, вставленной в бамбуковый держатель. Кисть держат вертикально, не опираясь при этом запястьем на бумагу, и мягкие волоски кисти придают штрихам большую гибкость и разнообразие. Поскольку прикосновение кисти легко и плавно, и для того, чтобы тушь равномерно стекала с нее, она должна легко скользить по абсорбирующей бумаге, владение кистью требует особой легкости движений руки, кисти и плеча, напоминающих скорее танец, чем выведение букв на бумаге. Короче говоря, это прекрасное средство для выражения не знающей сомнений спонтанности, и опытному наблюдателю достаточно одного взмаха кисти, чтобы «разгадать» характер человека.
    
Сумие, как называют этот стиль в Японии, вероятно, был усовершенствован уже во времена Тан такими почти легендарными художниками как У Дао-цзы (700–760) и Ван-вей (698–759). Однако подлинность работ, приписываемых им, сомнительна, хотя, возможно, они и созданы уже в IX веке и включают столь характерное для Дзэн произведение как импрессионистский рисунок водопада, приписываемый Ван-вею. Это могучий поток водной мощи, выявленный меж двух величественных скал несколькими взмахами кисти. Расцвет этого стиля происходил, несомненно, в век династии Сун (959-1279) и представлен такими художниками, как Ся Гуэй, Ma-юань, My Ци и Лян Кай.
    
Мастера эпохи Сун были преимущественно пейзажистами и создали стиль «живописания природы», который едва ли был превзойден где-нибудь в мире. Они рисуют нам природу: горы, воды, туман, скалы, деревья и птиц — так, как чувствует ее жизнь дзэн-буддист или даос. Это мир, которому человек принадлежит, над ним не господствуя. Это мир самодостаточный, он не был «создан для» кого-нибудь и не имеет цели. Как говорит Сюань-цзюэ:
    
     
      
       
Над рекой — сияние луны, в соснах —
       
вздохи ветра, 
       
Всю ночь такой покой — почему? 
       
И для кого?
       
[1-24]
      
     
    
    
Пейзажи Сун вовсе не так фантастичны и стилизованы, как кажется западным критикам. Когда едешь по похожим местам в гористой местности, подобного рода вещи открываются при каждом повороте дороги, и только фотографа не хватает, чтобы сделать снимок, в точности напоминающий китайскую живопись. Поразительной чертой пейзажей Сун, как и сумиэ в целом, является сравнительная пустота картины — пустота, которая, однако, смотрится частью картины, а не просто незакрашенным фоном. Заполнив один уголок листа, художник оживляет всю поверхность картины. Ma-юань был одним из мастеров этой техники, которую можно назвать «живописью без живописи» или, как иногда называет ее Дзэн, «игрой на лютне без струн». Секрет этой техники заключается в умении уравновесить форму с пустым пространством и, главное, почувствовать момент, когда «сказано» достаточно. Ибо Дзэн не портит ни сатори, ни силы эстетического впечатления своими дополнениями, объяснениями, побочными мыслями или интеллектуальными толкованиями. Видимое в картине, нераздельно слитое с ее пустым пространством, создает ощущение «чудесной Пустоты», из которой рождается событие.
    
Не меньшее впечатление производит техническое мастерство художника, разнообразие движений кисти, от полных тонкого изящества до грубой витальности. Эта кисть то тщательно вырисовывает все подробности дерева, то набрасывает одни лишь общие очертания и массы, фактуру которых создает «управляемая случайность» — растрепавшиеся волоски кисти и неравномерная окраска бумаги тушью. Художники Дзэн сохранили эту технику до наших дней в так называемом стиле дзэнга, рисования китайских иероглифов, кругов, ветвей бамбука, птиц и человеческих фигур этими свободными и мощными взмахами кисти, которые, кажется, еще полны движения, когда штрих уже нанесен. После My Ци лучшим мастером грубой кисти был, вероятно, японский монах Сессю (1421–1506), чья мощная техника позволяла ему создавать, с одной стороны, самые утонченные ширмы с деревьями и птицами и горные пейзажи, напоминающие Ся Гуэя, а с другой — пейзажи, полные неистовой жизненной силы, которые он писал не только кистью, но и пучками погружаемой в тушь соломы для того, чтобы получить правильную текстуру «развевающихся волосяных линий».
    
Западный глаз в этих картинах сразу же поражает отсутствие симметрии — последовательное уклонение от правильных и геометрических форм — и прямых и кривых. Линия, проведенная кистью, как правило, зазубрена, угловата, странно искривлена, прерывиста или стремительно-плавна, но всегда скорее спонтанна, чем предсказуема. Даже когда монах Дзэн рисует один круг — а это один из самых распространенных мотивов дзэнга — этот круг не только слегка сдвинут и кривоват, но сама фактура линий полна жизни и напряженности, со случайными брызгами и пробелами от движения грубой кистью. Так абстрактная или «идеальная» окружность становится конкретным и естественным, живым кругом точно так же, как скалы и деревья, облака и воды кажутся китайскому глазу более похожими на самих себя, и меньше всего они напоминают формы геометра и архитектора.
    
Западная наука сделала природу понятной с помощью симметрии и правил, она свела самые причудливые очертания к разновидности правильной и измеримой формы. В результате у нас есть тенденция относиться к природе и взаимодействовать с ней как с неким упорядоченным началом, из которого может быть «опущен» элемент спонтанности. Но этот порядок — это майя, истинная таковость вещей не имеет ничего общего с чисто концептуальной скукой идеальной окружности, идеального квадрата и треугольника — исключая разве что случайные совпадения. Но именно поэтому западный ум так теряется, когда узаконенные концепции вселенной оказываются несостоятельными и проявляется основа действий физического мира — «принцип неопределенности». Мы считаем такой мир бессмысленным и бесчеловечным, но близкое знакомство с китайскими и японскими произведениями искусства может привести нас к иному пониманию этого мира в его живой и в конечном счете неизбежной реальности.
    
My Цзи и Лян Кай создали множество портретов патриархов Дзэн и наставников, изображая их большей частью как одинаковых безумцев, которые то хмурятся, то что-то кричат, куда-то бредут и хохочут над гонимыми ветром листьями. Излюбленными образами этих художников были два дзэнских монаха — безумные отшельники — Хэ-шань и Шидэ, а также народный божок Путай, невероятно толстый. Эти персонажи были непременными участниками собраний счастливых бродяжек и плутов, изображаемых в их картинах, и воплощали собой блистательную бессмыслицу и пустоту жизни в Дзэн. Дзэн — и до некоторой степени Даосизм — по-видимому, является единственной духовной традицией, которая чувствует себя настолько уверенно, что может позволить себе злые карикатуры на самое себя, или, может быть, она уже так свободна от самосознания, что смеется над религией не только извне, но изнутри ее.
    
Однако в этих безумных образах художники Дзэн выразили нечто большее, чем насмешку над собственным бессодержательным (у-ши) образом жизни, ибо поскольку от «гения до безумия один шаг» — параллель между бессмысленным лепетом блаженного безумца и бесцельным существованием дзэн-ского мудреца полна глубокого смысла. Говоря словами Дзэнрина:
    
     
      
       
Дикие гуси не стремятся отбросить
       
отражение, 
       
Вода не стремится воспринять их
       
образ.
      
     
    
    
Бесцельное существование таким образом является постоянной темой всех жанров искусства Дзэн и выражает внутреннее состояние самого художника, который идет в Никуда и существует вне Времени. Это ощущение иногда находит и на обычных людей, и именно в такие мгновения они постигают те ослепительные проблески мироздания, которые освещают в памяти случайно подвернувшиеся образы: запах горелых листьев на заре туманного осеннего утра, полет голубей в луче солнца на фоне тучи или одинокий крик птицы в чаще леса. В искусстве Дзэн любой пейзаж, любой набросок бамбука, колеблемого ветром, или одиноких скал — это эхо таких мгновений.
    
Если настроение данного мига выражает одиночество и покой, его называют саби. Если художник ощущает подавленность или печаль и при такой особого рода пустоте чувств мельком замечает нечто обыкновенное и естественное во всей его невыразимой «таковости», — такое настроение называется ваби. Если мгновение вызывает более сильную ностальгическую грусть, связанную с осенью и ощущением умирания мира, — оно называется аваре. Когда же в увиденном проступает нечто мистическое и странное, как бы намек на нечто неведомое и вечно недосягаемое, — такое настроение называется юген. Эти совершенно непереводимые японские слова описывают четыре основных настроения фурю, т. е. общей атмосферы «вкуса» Дзэн в такие «бесцельные» мгновения жизни.
    
Под влиянием творений мастеров эпохи Сун в Японии возникла целая группа прекрасных художников сумиэ, чьи произведения сейчас признаны ценнейшим сокровищем национальной культуры — Мусо Кокуси (1275–1351), Те Дэнму (ум. 1431), Сю Бун (1414–1505), Миямото Мусаси (1582–1645) и других. Замечательные картины создавали и такие великие дзэнские монахи, как Хакуин и Сенгай (1750–1837); последний обнаруживает особую склонность к абстрактному искусству, столь характерную для XX века, так что становится понятен интерес, который современные художники проявляют к Дзэн.
    
К началу XVII столетия японские художники выработали еще более многозначительный и «импровизационный» стиль сумиэ, который называется хайга и является как бы иллюстрацией к стихотворениям хайку. Этот жанр развился из дзэнга — непринужденных зарисовок дзэнских монахов, которые служили иллюстрациями стихам из Дзэнрин Кушу или к изречениям, взятым из различных сутр и мондо. Дзэнга и хайга представляют собой самые «крайние» выражения стиля суми — здесь он наиболее органичен, безыскусен и неотесан и изобилует теми «управляемыми случайностями» кисти, которые воплощают удивительную «бессмысленность» самой природы.
    
С самого начала учителя Дзэн выражали явное пристрастие к кратким афористическим стихотворениям — лаконичным и прямым, как их собственные ответы на вопросы о буддизме. Многие из этих стихов, подобно тем, что мы цитировали из Дзэнрин Кушу, содержат прямое указание на Дзэн и его принципы. Однако точно так же, как возглас Дун-шаня «Три фунта льна» был полон Дзэн, но не описывал его, так и в поэзии наиболее впечатляют те дзэнские стихотворения, которые «ничего не говорят», т. е. не являются философским комментарием к жизни. Один монах спросил Фэн Сюэ: «Когда и речь, и молчание одинаково недопустимы, как пройти, не совершив ошибки?» Учитель ответил:
    
     
      
       
Никогда не забуду Кьянзу в марте — 
       
Крик куропатки в зарослях 
       
благоухающих цветов!
       
[11–24]
      
     
    
    
Здесь, как в живописи, взят момент живой жизни в его «таковости» — как жаль, что приходится прибегать к такому слову — и наставники любили цитировать такое двустишие или четверостишие из классической китайской поэзии, которые больше ничего и не выражали.
    
Обычай использовать строчки из старой китайской поэзии для создания песен также был популярен в литературных кругах, и в начале XI века Фудзивара Кинто составил антологию из таких отрывков и из кратких японских стихотворений вака. Он назвал ее Роэйсю, или Собрание ясных песен. Здесь сказывается то же художественное видение мира, что и в картинах Ма Юаня или My Ци, где пустое пространство оживляется несколькими взмахами кисти. В поэзии таким пустым пространством является тишина, которой требует и которую создает двустишие — безмолвие ума, а в действительности ощущается чувство, которое оно вызывает — и тем сильнее, чем короче оно выражено.
    
К XVII столетию японская литература довела эту «бессловесную» поэзию до совершенства в хайку, — стихотворении, состоящем всего из 17 слогов, которое как бы оставляет тему, едва успев ее коснуться. Читателю не-японцу хайку часто кажется лишь началом стихотворения, или даже его заглавием, и никакой перевод не в силах передать впечатления, производимого его звучанием и ритмом. Как правило, перевод передает только образ — но и это немало. Встречаются, конечно, и напыщенные хайку, подобные японским картинам на дешевых лаковых подносах, изготовленных на экспорт. Хорошее же хайку — и об этом должен помнить слушатель не-японец — подобно камешку, брошенному в заводь ума слушателя: оно вызывает ассоциации в зависимости от богатства его собственной памяти. Хайку приглашает слушателя к соучастию и к сотворчеству, а не ошеломляет его, вызывая восхищение красующимся поэтом.
    
Развитие хайку было в основном заслугой Басё (1643–1694), чье чувство Дзэн испытывало потребность выразиться в поэзии совершенно в духе у-ши — «ничего особенного». «Написать хайку — говорил он — может только пятилетний ребенок». И стихам Басё присуща та же вдохновенная объективность, что и удивлению, выраженному ребенком. Они возвращают нас к тому чувству мира, которое рождалось в нас, когда мир впервые вставал перед нашим изумленным взором:
    
     
      
       
Кими хи таке
       
Еки моно мизеру
       
 Юкимароге!
      
     
    
    
    
     
      
       
Ты зажигаешь огонь.
       
Что я тебе покажу!
       
Огромный ком снега!..[84].
      
     
    
    
Басё писал свои хайку самым простым разговорным языком, и поэтому, естественно, избегал изысканных и сугубо ученых выражений. Он создал стиль, позволивший обыкновенным людям стать поэтами. Его современник Банкей то же сделал по отношению к Дзэн, ибо, как сказано в одном из стихотворений дока Иккю:
    
     
      
       
Все, что противоречит 
       
Уму и воле обыкновенных людей, 
       
Нарушает человеческие законы 
       
И Закон Будды. [17].
      
     
    
    
Это высказывание в духе Нань Цзюаня, который говорил: «Ум обыкновенного человека и есть Дао». Здесь слово «обыкновенный» скорее обозначает «чисто человеческий», чем просто «вульгарный». Именно поэтому семнадцатый век явился свидетелем популярности атмосферы Дзэн в Японии, охватившей всех, начиная от монахов и самураев и кончая крестьянами и ремесленниками.
    
Подлинное настроение хайку «выдает себя» в одном стихотворении Басё, которое, однако, говорит чуть-чуть больше, чем положено истинному хайку:
    
     
      
       
Как благороден тот
       
Кто не скажет при блеске молнии
       
«Вот она — наша жизнь!». [105].
      
     
    
    
Ибо хайку видит жизнь в ее «таковости», без пояснений, — мировосприятие, которое по-японски называется соно-мама — «так как есть», или «просто так».
    
     
      
       
Сорняки на рисовом поле —
       
Вырваны и брошены лежать просто 
       
так —
       
Удобрение!
      
     
    
    
В Дзэн человек не обладает иным умом, кроме того, каким он сейчас знает и видит — и это почти выражено в хайку Гочики:
    
     
      
       
Долгая ночь.
       
Звук воды говорит
       
О чем я думаю.
      
     
    
    
Или с еще большей непосредственностью:
    
     
      
       
Звезды в пруду.
       
Снова зимний ливень
       
поднял рябь на воде.
      
     
    
    
В стихах хайку и вака, может быть, яснее, чем в живописи, выступает тонкое различие между четырьмя типами настроения: саби, ваби, аваре юген. Тихое и трепетное одиночество саби ясно выражено в стихотворении:
    
     
      
       
На голой ветке
       
Уселся ворон.
       
Осенний вечер. [105]
      
     
    
    
Менее очевидно, и потому более глубоко оно в таком хайку:
    
     
      
       
Вечерний ветерок,
       
Укутывает водой 
       
Ноги цапли.
      
     
    
    
Или:
    
     
      
       
В темном лесу
       
Упала с дерева ягода — 
       
Всплеск воды.
      
     
    
    
Саби — это одиночество в буддийском смысле слова как непривязанность и способность видеть, что все происходит «само собой», в чудесной спонтанности. С этим настроением связано чувство глубокого, бесконечного покоя, которое вызывает, например, длительный снегопад, мягко окутывающий все звуки, слой за слоем.