1 2 3 4 
Я опять сделал ему знак, чтобы он приблизился ко мне, и вообще старался  всячески ободрить его.     

Он подходил ко мне все ближе и ближе. Через каждые десять-двенадцать  шагов он падал на колени. Очевидно, он хотел выразить мне благодарность за то,  что я спас ему жизнь.     

Я ласково улыбался ему и с самым приветливым видом продолжал манить  его рукой.     

Наконец дикарь подошел совсем близко. Он снова упал на колени, поцеловал  землю, прижался к ней лбом и, приподняв мою ногу, поставил ее себе на голову.     

Это должно было, по-видимому, означать, что он клянется быть моим рабом  до последнего дня своей жизни.     

Я поднял его и с той же ласковой, дружелюбной улыбкой старался показать,  что ему нечего бояться меня.     

Но нужно было действовать дальше. Вдруг я заметил, что тот дикарь, которого  я ударил прикладом, не убит, а только оглушен. Он зашевелился и стал приходить  в себя.     

Я указал на него беглецу:     

– Враг твой еще жив, посмотри!     

В ответ он произнес несколько слов, и хотя я ничего не понял, но самые  звуки его речи показались мне приятны и сладостны: ведь за все двадцать пять лет  моей жизни на острове я в первый раз услыхал человеческий голос!     

Впрочем, у меня не было времени предаваться таким размышлениям: оглушенный  мною людоед оправился настолько, что уже сидел на земле, и я заметил, что мой  дикарь снова начинает бояться его. Нужно было успокоить несчастного. Я  прицелился было в его врага, но тут мой дикарь стал показывать мне знаками, чтобы  я дал ему висевшую у меня за поясом обнаженную саблю. Я протянул ему саблю. Он  мгновенно схватил ее, бросился к своему врагу и одним взмахом снес ему голову.     

Такое искусство очень удивило меня: ведь никогда в жизни этот дикарь  не видел другого оружия, кроме деревянных мечей. Впоследствии я узнал, что здешние  дикари выбирают для своих мечей столь крепкое дерево и оттачивают их так  хорошо, что таким деревянным мечом можно отсечь голову не хуже, чем стальным.     

После этой кровавой расправы со своим преследователем мой дикарь (отныне  я буду называть его моим дикарем) с веселым смехом вернулся ко мне, держа в  одной руке мою саблю, а в другой – голову убитого, и, исполнив предо мною ряд  каких-то непонятных движений, торжественно положил голову и оружие на землю  подле меня.     

Он видел, как я застрелил одного из его врагов, и это поразило его:  он не мог понять, как можно убить человека на таком большом расстоянии.     

Он указывал на убитого и знаками просил позволения сбегать взглянуть  на него. Я, тоже при помощи знаков, постарался дать понять, что не запрещаю ему  исполнить это желание, и он сейчас же побежал туда.     

Приблизившись к трупу, он остолбенел и долго с изумлением смотрел на  него. Потом наклонился над ним и стал поворачивать его то на один бок, то на  другой. Увидев ранку, он внимательно вгляделся в нее. Пуля попала дикарю прямо в  сердце, и крови вышло немного. Произошло внутреннее кровоизлияние, смерть  наступила мгновенно.     

Сняв с мертвеца его лук и колчан со стрелами, мой дикарь подбежал ко  мне вновь.     

Я тотчас же повернулся и пошел прочь, приглашая его следовать за мной.  Я попытался объяснить ему знаками, что оставаться здесь невозможно, так как те  дикари, что находятся сейчас на берегу, могут каждую минуту пуститься за ним в  погоню.     

Он ответил мне тоже знаками, что следовало бы прежде зарыть  мертвецов в песок, чтобы враги не увидели их, если прибегут на это место. Я выразил  свое согласие (тоже при помощи знаков), и он сейчас же принялся за работу. С  удивительной быстротой он выкопал руками в песке настолько глубокую яму, что в  ней легко мог поместиться человек. Затем он перетащил в эту яму одного из  убитых и засыпал его песком; с другим он поступил точно так же, – словом, в  какие-нибудь четверть часа он похоронил их обоих.     

После этого я приказал ему следовать за мной, и мы пустились в путь.  Шли мы долго, так как я провел его не в крепость, а совсем в другую сторону – в  самую дальнюю часть острова, к моему новому гроту.     

В гроте я дал ему хлеба, ветку изюма и немного воды. Воде он был особенно  рад, так как после быстрого бега испытывал сильную жажду.     

Когда он подкрепил свои силы, я указал ему угол пещеры, где у меня лежала  охапка рисовой соломы, покрытая одеялом, и знаками дал ему понять, что он может  расположиться здесь на ночлег.     

Бедняга лег и мгновенно уснул.     

Я воспользовался случаем, чтобы получше рассмотреть его наружность.      

Это был миловидный молодой человек, высокого роста, отлично сложенный,  руки и ноги были мускулистые, сильные и в то же время чрезвычайно изящные; на  вид ему было лет двадцать шесть, В лице его я не заметил ничего угрюмого или  свирепого; это было мужественное и в то же время нежное и приятное лицо, и нередко  на нем появлялось выражение кротости, особенно когда он улыбался. Волосы у него  были черные и длинные; они падали на лицо прямыми прядями. Лоб высокий, открытый;  цвет кожи темно-коричневый, очень приятный для глаз. Лицо круглое, щеки полные,  нос небольшой. Рот красивый, губы тонкие, зубы ровные, белые, как слоновая кость.      

Спал он не больше получаса, вернее, не спал, а дремал, потом вскочил  на ноги и вышел из пещеры ко мне.     

Я тут же, в загоне, доил своих коз. Как только он увидел меня, он подбежал  ко мне и снова упал предо мною на землю, выражая всевозможными знаками самую  смиренную благодарность и преданность. Припав лицом к земле, он опять поставил  себе на голову мою ногу и вообще всеми доступными ему способами старался  доказать мне свою безграничную покорность и дать мне понять, что с этого дня он  будет служить мне всю жизнь.     

Я понял многое из того, что он хотел мне сказать, и постарался внушить  ему, что я им совершенно доволен.     

С того же дня я начал учить его необходимым словам. Прежде всего я сообщил  ему, что буду называть его Пятницей (я выбрал для него это имя в память дня,  когда спас ему жизнь). Затем я научил его произносить мое имя, научил также  выговаривать "да" и "нет" и растолковал значение этих слов.      

Я принес ему молока в глиняном кувшине и показал, как обмакивать в него  хлеб. Он сразу научился всему этому и стал знаками показывать мне, что мое  угощение пришлось ему по вкусу.     

Мы переночевали в гроте, но, как только наступило утро, я приказал Пятнице  идти за мной и повел его в свою крепость. Я объяснил, что хочу подарить ему  кое-какую одежду. Он, по-видимому, очень обрадовался, так как был совершенно  голый.     

Когда мы проходили мимо того места, где были похоронены оба убитых накануне  дикаря, он указал мне на их могилы и всячески старался мне втолковать, что нам  следует откопать оба трупа, для того чтобы тотчас же съесть их.     

Тут я сделал вид, что ужасно рассердился, что мне противно даже слышать  о подобных вещах, что у меня начинается рвота при одной мысли об этом, что я  буду презирать и ненавидеть его, если он прикоснется к убитым. Наконец я сделал  рукою решительный жест, приказывающий ему отойти от могил; он тотчас же отошел  с величайшей покорностью.     

После этого мы с ним поднялись на холм, так как мне хотелось взглянуть,  тут ли еще дикари.     

Я достал подзорную трубу и навел ее на то место, где видел их накануне.  Но их и след простыл: на берегу не было ни одной лодки. Я не сомневался, что  дикари уехали, даже не потрудившись поискать двух своих товарищей, которые  остались на острове.     

Этому я был, конечно, рад, но мне хотелось собрать более точные сведения  о моих незваных гостях. Ведь теперь я уже был не один, со мною был Пятница, и  от этого я сделался гораздо храбрее, а вместе с храбростью во мне проснулось  любопытство.     

У одного из убитых остались лук и колчан со стрелами. Я позволил Пятнице  взять это оружие и с той поры он не расставался с ним ни ночью ни днем. Вскоре  мне пришлось убедиться, что луком и стрелами мой дикарь владеет мастерски.  Кроме того, я вооружил его саблей, дал ему одно из моих ружей, а сам взял два  других, и мы тронулись в путь.     

Когда мы пришли на то место, где вчера пировали людоеды, нашим  глазам предстало такое ужасное зрелище, что у меня замерло сердце и кровь  застыла в жилах.     

Но Пятница остался совершенно спокоен: подобные зрелища были ему не  в диковинку.     

Земля во многих местах была залита кровью. Кругом валялись большие куски  жареного человечьего мяса. Весь берег был усеян костями людей: три черепа, пять  рук, кости от трех или четырех ног и множество других частей скелета.     

Пятница рассказал мне при помощи знаков, что дикари привезли с собой  четырех пленников: троих они съели, а он был четвертым. (Тут он ткнул себя пальцем  в грудь.)     

Конечно, я понял далеко не все из того, что он рассказывал мне, но кое-что  мне удалось уловить. По его словам, несколько дней назад у дикарей, подвластных  одному враждебному князьку, произошло очень большое сражение с тем племенем, к  которому принадлежал он, Пятница. Чужие дикари победили и взяли в плен очень  много народу. Победители поделили пленных между собой и повезли их в разные  места, чтобы убить и съесть, совершенно так же, как поступил тот отряд дикарей,  который выбрал местом для пира один из берегов моего острова.     

Я приказал Пятнице разложить большой костер, затем собрать все  кости, все куски мяса, свалить их в этот костер и сжечь.     

Я заметил, что ему очень хочется полакомиться человечьим мясом (да оно  и неудивительно: ведь он тоже был людоед!). Но я снова показал ему всевозможными  знаками, что мне кажется отвратительно мерзкой самая мысль о подобном поступке,  и тут же пригрозил ему, что убью его при малейшей попытке нарушить мое  запрещение.     

После этого мы вернулись в крепость, и я, не откладывая, принялся обшивать  моего дикаря.     

Прежде всего я надел на него штаны. В одном из сундуков, взятых мною  с погибшего корабля, нашлась готовая пара холщовых штанов; их пришлось только  слегка переделать. Затем я сшил ему куртку из козьего меха, приложив все свое  умение, чтобы куртка вышла получше (я был в то время уже довольно искусным  портным), и смастерил для него шапку из заячьих шкурок, очень удобную и  довольно красивую.     

Таким образом, он на первое время был одет с головы до ног и  остался, по-видимому, очень доволен тем, что его одежда не хуже моей.     

Правда, с непривычки ему было неловко в одежде, так как он всю жизнь  ходил голым; особенно мешали ему штаны. Жаловался он и на куртку: говорил, что  рукава давят под мышками и натирают ему плечи. Пришлось кое-что переделать, но  мало-помалу он обтерпелся и привык.     

На другой день я стал думать, где бы мне его поместить.     

Мне хотелось устроить его поудобнее, но я был еще не совсем уверен в  нем и боялся поселить его у себя. Я поставил ему маленькую палатку в свободном  пространстве между двумя стенами моей крепости, так что он очутился за оградой  того двора, где стояло мое жилье.     

Но эти предосторожности оказались совершенно излишними. Вскоре Пятница  доказал мне на деле, как самоотверженно он любит меня. Я не мог не признать его  другом и перестал остерегаться его.     

Никогда ни один человек не имел такого любящего, такого верного и преданного  друга. Ни раздражительности, ни лукавства не проявлял он по отношению ко мне;  всегда услужливый и приветливый, он был привязан ко мне, как ребенок к родному  отцу. Я убежден, что, если бы понадобилось, он с радостью пожертвовал бы для  меня своей жизнью.     

Я был очень счастлив, что у меня наконец-то появился товарищ, и дал  себе слово научить его всему, что могло принести ему пользу, а раньше всего  научить его говорить на языке моей родины, чтобы мы с ним могли понимать друг друга.  Пятница оказался таким способным учеником, что лучшего нельзя было и желать.     

Но самое ценное было в нем то, что он учился так прилежно, с такой радостной  готовностью слушал меня, так был счастлив, когда понимал, чего я от него  добиваюсь, что для меня оказалось большим удовольствием давать ему уроки и  беседовать с ним.     

С тех пор как Пятница был со мной, жизнь моя стала приятной и  легкой. Если бы я мог считать себя в безопасности от других дикарей, я, право, кажется,  без сожаления согласился бы остаться на острове до конца моих дней.     

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ     

     Робинзон беседует с Пятницей и поучает его     

     

Дня через два или три после того как Пятница поселился в моей крепости,  мне пришло в голову, что, если я хочу, чтобы он не ел человечьего мяса, я  должен приучить его к мясу животных.     

"Пусть он попробует мясо козы", – сказал я себе и решил  взять его с собой на охоту.     

Рано утром мы пошли с ним в лес и, отойдя две-три мили от дому, увидели  под деревом дикую козу с двумя козлятами.     

Я схватил Пятницу за руку и сделал ему знак, чтобы он не шелохнулся.  Потом на большом расстоянии я прицелился, выстрелил и убил одного из козлят.     

Бедный дикарь, не понимая, как можно убить живое существо, не приближаясь  к нему (хоть он и видел раньше, как я убил его врага), был совершенно  ошеломлен. Он задрожал, зашатался, и мне даже показалось, что он сейчас упадет.      

Он не заметил убитого мною козленка и, вообразив, что я хотел убить  его, Пятницу, принялся ощупывать себя, не идет ли где кровь. Потом он приподнял  даже полу своей куртки, чтобы посмотреть, не ранен ли он, и, убедившись, что  остался цел и невредим, упал передо мной на колени, обнял мои ноги и долго  толковал мне о чем-то на своем языке.     

Речи его были непонятны, но легко можно было догадаться, что он просит  меня не убивать его.     

Желая внушить ему, что я не имею намерения причинять ему зло, я взял  его за руку, засмеялся и, указав на убитого козленка, велел ему сбегать за ним.  Пятница исполнил мое приказание. Покуда он разглядывал козленка, пытаясь  дознаться, почему же тот оказался убитым, я снова зарядил ружье.     

Вскоре после этого я увидел на дереве, на расстоянии ружейного выстрела  от меня, крупную птицу, похожую на нашего ястреба. Желая объяснить Пятнице, что  такое стрельба из ружья, я подозвал моего дикаря к себе, показал ему пальцем  сперва на птицу, потом на ружье, потом на землю под тем деревом, на котором  сидела птица, как бы говоря: "Вот смотри: сейчас я сделаю так, что она  упадет", и вслед за тем выстрелил. Птица упала и оказалась не ястребом, а  большим попугаем. Пятница и на этот раз оцепенел от испуга, несмотря на все мои  объяснения.     

Тут только я догадался, что особенно поражало его, когда я стрелял  из ружья: он до сих пор еще ни разу не видел, как я заряжаю ружье, и, вероятно,  думал, что в этой железной палке сидит какая-то злая волшебная сила, приносящая  смерть на любом расстоянии человеку, зверю, птице, вообще всякому живому  существу, где бы оно ни находилось, вблизи или вдали.     

Впоследствии еще долгое время не мог победить в себе изумления, в которое  повергал его каждый мой выстрел.     

Мне кажется, если б я только позволил ему, он стал бы поклоняться  мне и моему ружью как богам.     

Первое время он не решался дотронуться до ружья, но зато  разговаривал с ним, как с живым существом, когда думал, что я не слышу. При этом  ему чудилось, что ружье отвечает ему. Впоследствии он признался, что умолял ружье,  чтобы оно пощадило его.     

Когда Пятница чуть-чуть пришел в себя, я предложил ему принести мне  убитую дичь. Он сейчас же побежал за нею, но вернулся не сразу, так как ему  пришлось долго отыскивать птицу: оказалось, я не убил ее, а только ранил, и она  отлетела довольно далеко. В конце концов он нашел ее и принес; я же  воспользовался его отсутствием, чтобы снова зарядить ружье. Я считал, что до  поры до времени будет лучше не открывать ему, как это делается.     

Я надеялся, что нам попадется еще какая-нибудь дичь, но больше  ничего не попадалось, и мы вернулись домой.     

В тот же вечер я снял шкуру с убитого козленка и тщательно выпотрошил  его; потом развел костер и, отрезав кусок козлятины, сварил его в глиняном горшке.  Получился очень хороший мясной суп. Отведав этого супу, я предложил его  Пятнице. Вареная пища ему очень понравилась, только он удивился, зачем я ее  посолил. Он стал показывать мне знаками, что, по его мнению, соль – тошнотворная,  противная еда. Взяв в рот щепотку соли, он принялся сплевывать и сделал вид,  будто у него начинается рвота, а потом прополоскал рот водой.     

Чтобы возразить ему, я, со своей стороны, положил в рот кусочек мяса  без соли и начал плевать, показывая, что мне противно есть без соли.     

Но Пятница упрямо стоял на своем. Мне так и не удалось приучить его  к соли. Лишь долгое время спустя он начал приправлять ею свои кушанья, да и то  в очень малом количестве.     

Накормив моего дикаря вареной козлятиной и бульоном, я решил  угостить его на другой день той же козлятиной в виде жаркого. Изжарил я ее над костром,  как это нередко делается у нас в Англии. По бокам костра втыкают в землю две  жерди, сверху укрепляют между ними поперечную жердь, вешают на нее кусок мяса и  поворачивают его над огнем до тех пор, пока не изжарится.     

Все это сооружение Пятнице очень понравилось. Когда же он отведал жаркого,  восторгу его не было границ. Самыми красноречивыми жестами он дал мне понять,  как полюбилась ему эта еда, и наконец заявил, что никогда больше не станет есть  человечьего мяса, чему я, конечно, чрезвычайно обрадовался.     

На следующий день я поручил ему молоть и веять зерно, предварительно  показав, как это делается. Он быстро понял, в чем дело, и стал очень энергично  работать, особенно когда узнал, ради чего производится такая работа. А узнал он  это в тот же день, потому что я накормил его хлебом, испеченным из нашей муки.     

В скором времени Пятница научился работать не хуже меня.     

Так как теперь я должен был прокормить двух человек, следовало подумать  о будущем. Прежде всего необходимо было увеличить пашню и сеять больше зерна. Я  выбрал большой участок земли и принялся огораживать его. Пятница не только  старательно, но очень весело и с явным удовольствием помогал мне в работе.     

Я объяснил ему, что это будет новое поле для хлебных колосьев,  потому что нас теперь двое и нужно будет запастись хлебом не только для меня, но  и для него. Его очень тронуло, что я так забочусь о нем: он всячески старался  мне объяснить при помощи знаков, что он понимает, как много мне прибавилось  дела теперь, и просит, чтобы я скорее научил его всякой полезной работе, а уж  он будет стараться изо всех сил.     

То был самый счастливый год моей жизни на острове.     

Пятница научился довольно хорошо говорить по-английски: он узнал названия  почти всех предметов, окружавших его, и тех мест, куда я мог посылать его,  благодаря чему весьма толково исполнял все мои поручения.     

Он был общителен, любил поболтать, и я мог теперь с избытком вознаградить  себя за долгие годы вынужденного молчания.     

Но Пятница нравился мне не только потому, что у меня была  возможность разговаривать с ним. С каждым днем я все больше ценил его честность,  его сердечную простоту, его искренность. Мало-помалу я привязался к нему, да и он,  со своей стороны, так полюбил меня, как, должно быть, не любил до сих пор  никого.     

Однажды мне вздумалось расспросить его о прошлой жизни; я хотел узнать,  не тоскует ли он по родине и не хочет ли вернуться домой. В то время я уже так  хорошо научил его говорить по-английски, что он мог отвечать чуть не на каждый  мой вопрос.     

И вот я спросил его о родном его племени:     

– А что, Пятница, храброе это племя? Случалось ли когда-нибудь, чтоб  оно побеждало врагов?     

Он улыбнулся и ответил:     

– О да, мы очень храбрые, мы всегда побеждаем в бою.     

– Вы всегда побеждаете в бою, говоришь ты? Как же это вышло, что  тебя взяли в плен?     

– А наши все-таки побили тех, много побили.     

– Как же ты тогда говорил, что те побили вас? Ведь взяли же они в плен  тебя и других?     

– В том месте, где я дрался, неприятелей было много больше. Они схватили  нас – один, два, три и меня. А наши побили их в другом месте, где меня не было.  В том месте наши схватили их – один, два, три, много, большую тысячу.     

– Отчего же ваши не пришли вам на помощь?     

– Враги схватили один, два, три и меня и увезли нас в лодке, а у наших  в то время не было лодки.     

– А скажи-ка мне, Пятница, что делают ваши с темп, кто попадется к ним  в плен? Тоже увозят их в какое-нибудь отдаленное место и там съедают их, как те  людоеды, которых я видел?     

– Да, наши тоже едят человека... все едят.     

– А куда они увозят их, когда собираются съесть?     

– Разные места, куда вздумают.     

– А сюда они приезжают?     

– Да, да, и сюда приезжают. И в другие разные места.     

– А ты здесь бывал с ними?     

– Да. Был. Там был...     

И он указал на северо-западную оконечность острова, где, очевидно, всегда  собирались его соплеменники.     

Таким образом, оказалось, что мой друг и приятель Пятница был в  числе дикарей, посещавших дальние берега острова, и не раз уже ел людей в тех  же местах, где потом хотели съесть его самого.     

Когда некоторое время спустя я собрался с духом и повел его на берег  (туда, где я впервые увидел груды человеческих костей), Пятница тотчас же узнал  эти места. Он рассказал мне, что один раз, когда он приезжал на мой остров со  своими соплеменниками, они убили и съели здесь двадцать мужчин, двух женщин и одного  ребенка. Он не знал, как сказать по-английски "двадцать", и, чтобы  объяснить мне, сколько человек они съели, положил двадцать камешков один подле  другого.     

Продолжая беседовать с Пятницей, я спросил у него, далеко ли от  моего острова до той земли, где живут дикари, и часто ли погибают их лодки, переплывая  это расстояние. Оказалось, плавание здесь вполне безопасное: он, Пятница, не  знает ни одного случая, чтобы кто-нибудь здесь тонул, но неподалеку от нашего острова  проходит морское течение: по утрам оно направляется в одну сторону и всегда при  попутном ветре, а к вечеру и ветер и течение поворачивают в противоположную  сторону.     

Вначале мне пришло в голову, что это течение зависит от прилива и отлива,  и лишь значительно позже я обнаружил, что оно составляет продолжение могучей  реки Ориноко, впадающей в море неподалеку от моего острова, который, таким  образом, находится прямо против дельты этой реки. Полоса же земли на западе и на  северо-западе, которую я принимал за материк, оказалась большим островом  Тринидадом, лежащим против северной части устья той же реки.     

Я задавал Пятнице тысячу всяких вопросов об этой земле и ее обитателях:  спрашивал, опасны ли тамошние берега, бурно ли там море, очень ли свирепы там  люди и какие народы живут по соседству. Он охотно отвечал мне на каждый вопрос  и без всякой утайки сообщил все, что ему было известно.     

Спрашивал я также, как называются различные племена дикарей, живущих  в тех местах, но он твердил только одно: "Карибэ, карибэ". Конечно, я  без труда догадался, что он говорит о карибах, которые, судя по нашим географическим  картам, обитают именно в этой части Америки, занимая всю береговую полосу от  устья реки Ориноко до Гвианы и до города Санта-Марта.     

Кроме того, он рассказал мне, что далеко "за луной", то есть  в той стороне, где садится луна, или, другими словами, к западу от его родины, живут  такие же, как я, белые бородатые люди (тут он показал на мои длинные усы). По  его словам, эти люди "убили много, много человеков".     

Я понял, что он говорит об испанских завоевателях, которые прославились  в Америке своей жестокостью ".     

Я спросил его, не знает ли он, есть ли у меня какая-нибудь возможность  переправиться через море к белым людям.     

Он отвечал:     

– Да, да, это можно: надо плыть на двух лодках.     

Я долго не понимал, что он хочет сказать, но наконец с великим  трудом догадался, что на его языке это означает большую шлюпку, по крайней мере  вдвое больше обыкновенной пироги.     

Слова Пятницы доставили мне великую радость: с этого дня у меня явилась  надежда, что рано или поздно я вырвусь отсюда и что своей свободой я буду  обязан моему дикарю.     

     

     

     

     

     

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ     

     Робинзон и Пятница строят лодку     

     

Прошло еще несколько месяцев.     

К этому времени Пятница научился понимать почти все, что я говорил ему.  Сам он изъяснялся по-английски довольно бойко, хотя очень неправильно.  Мало-помалу я рассказал ему всю свою жизнь: как я попал на мой остров, сколько  лет прожил на нем и как провел эти годы.     

Еще раньше я открыл Пятнице тайну стрельбы из ружья (потому что для  него это была действительно тайна): я показал ему пули, объяснил действие пороха  и научил его стрелять. Я отдал в полное его распоряжение одно из своих ружей. Я  подарил ему нож и этим подарком буквально осчастливил его. Я смастерил для него  портупею, вроде тех, на каких у нас в Англии носят кортики; только вместо  кортика я дал ему топор, который был, в сущности, таким же хорошим оружием и, кроме  того, мог пригодиться для всяких хозяйственных надобностей.     

Я много рассказывал Пятнице о европейских странах, особенно о моей родине.  Я описал ему нашу жизнь, наши обычаи, нравы, рассказал, как мы путешествуем по  всем частям света и плаваем на больших кораблях. Я объяснил ему устройство  большого парусного судна и рассказал кстати о том, как я ездил на корабль,  потерпевший крушение, и показал ему издали место, где корабль наскочил на  подводные камни. Конечно, я мог показать его весьма приблизительно, так как  корабль давно разбило в щепки и все обломки унесло в море. Показал я ему также  ту полусгнившую лодку, в которой мы хотели спастись, когда буря пригнала нас к  этому берегу.     

Увидев эту лодку, Пятница задумался и долго молчал.     

Я спросил его, о чем он думает, и он через некоторое время ответил:      

– Я видал одна такая лодка, как эта.     

Она плавала то место, где живет мой народ.     

Я долго не понимал, что он хочет сказать: то ли, что в их местах дикари  плавают на таких лодках, то ли, что такая лодка прошла мимо их берегов.     

Наконец, после долгих расспросов, мне удалось выяснить, что точно такую  же лодку прибило к берегам той земли, где живет его племя.     

– Ее пригнала к нам злая погода, – объяснил Пятница и снова надолго  умолк.     

"Должно быть, – подумал я, – какой-нибудь европейский корабль потерпел  крушение у тех берегов. Бушующие волны могли смыть у него лодку и пригнать се  туда, где живут дикари". Но, по моей недогадливости, мне и в голову не пришло,  что в этой лодке могли быть люди, и, продолжая расспрашивать Пятницу, я думал  только о лодке.     

– Расскажи мне, какова она с виду.     

Пятница описал мне ее очень подробно и вдруг совершенно неожиданно прибавил  с горячим чувством:     

– Белые человеки не потонули, мы их спасли!     

– А разве в лодке были белые люди? – поспешил я спросить.     

– Да, – отвечал он, – полная лодка людей!     

– Сколько их было?     

Он показал мне сначала десять пальцев, потом еще семь.     

– Где же они? Что с ними сталось?     

Он отвечал:     

– Они живут. Они живут у наших.     

Тут меня осенила внезапная мысль: не с того ли самого корабля, что разбился  в ту бурную ночь неподалеку от моего острова, были эти семнадцать человек  белых?     

Возможно, что, когда корабль наскочил на скалу и они увидели, что  его не спасти, они пересели в шлюпку, а потом их прибило к земле дикарей, среди  которых им и пришлось поселиться.     

Я нахмурился и стал строгим голосом допрашивать Пятницу, где же эти  люди теперь. Он снова ответил с такой же горячностью:     

– Они живы! Им хорошо!     

И прибавил, что скоро четыре года, как эти белые люди живут у его земляков,  и что те не обижают, не трогают их, но предоставляют им полную волю и дают им  всякую еду.     

Я спросил его:     

– Каким образом могло случиться, что дикари не убили и не съели  белых людей?     

Он ответил:     

– Белые человеки стали нам братья. Наши едят только тех, кого побеждают  в бою.     

Прошло еще несколько месяцев. Как-то, гуляя по острову, забрели мы с  Пятницей в восточную сторону и поднялись на вершину холма. Оттуда, как уже было  сказано, я много лет назад увидел полосу земли, которую принял за материк Южной  Америки.     

Впрочем, первым взошел на вершину один только Пятница, а я немного отстал,  так как холм был высокий и довольно крутой.     

Как и тогда, день был необыкновенно ясный.     

Пятница долго вглядывался в даль и вдруг вскрикнул от неожиданности,  запрыгал, заплясал как безумный и стал кричать мне, чтобы я скорее взобрался на  холм.     

Я с удивлением глядел на него.     

Никогда не случалось мне видеть его таким возбужденным. Наконец он прекратил  свою пляску и крикнул:     

– Скорее, скорее сюда!     

Я спросил его:     

– В чем дело? Чему ты так рад?     

– Да, да, – отвечал он, – я счастлив! Вон там, смотри... отсюда видно...  там моя земля, мой народ!     

Необыкновенное выражение счастья появилось у него на лице, глаза сверкали;  казалось, всем своим существом он рвется туда, в тот край, где его родные и  близкие.     

Увидев, как он ликует и радуется, я был весьма огорчен.     

"Напрасно я отнесся к этому человеку с таким безграничным  доверием, – сказал я себе. – Он притворяется моим преданным другом, а сам только  и думает о том, как бы ему убежать".     

И я недоверчиво взглянул на него.     

"Теперь он покорен и кроток, – думал я, – но стоит ему только очутиться  среди других дикарей, он, конечно, сейчас же забудет, что я спас ему жизнь, и  выдаст меня своим соплеменникам, он приведет их сюда, на мой остров. Они убьют  и съедят меня, и он будет пировать вместе с ними так же весело и беззаботно,  как прежде, когда они приезжали сюда праздновать свои победы над дикарями  враждебных племен".     

Моя подозрительность с той поры все росла.     

Я стал чуждаться вчерашнего друга, мое обращение с ним стало сухим и  холодным.     

Так продолжалось несколько недель. К счастью, я очень скоро обнаружил,  что был жестоко несправедлив к этому простосердечному юноше.     

Пока я подозревал его в коварных и предательских замыслах, он продолжал  относиться ко мне с прежней преданностью; в каждом слове его было столько  беззлобия и детской доверчивости, что в конце концов мне стало стыдно своих  подозрений. Я вновь почувствовал в нем верного друга и попытался всячески  загладить свою вину перед ним. А он даже не заметил моего охлаждения к нему, и  это было для меня явным свидетельством душевной его простоты.     

Однажды, когда мы с Пятницей вновь поднимались на холм (в этот раз над  морем стоял туман и противоположного берега не было видно), я спросил его:     

– А что, Пятница, хотелось бы тебе вернуться на родину, к своим?     

– Да, – отвечал он, – я был бы ох как рад воротиться туда!     

– Что бы ты там делал? – продолжал я. – Стал бы опять кровожадным и  принялся бы, как прежде, есть человечье мясо?     

Мои слова, видимо, взволновали его. Он покачал головой и ответил:     

– Нет, нет! Пятница сказал бы всем своим: живите как надо; кушайте хлеб  из зерна, молоко, козье мясо, не кушайте человека.     

– Ну, если ты скажешь им это, они тебя убьют. Он взглянул на меня и  сказал:     

– Нет, не убьют. Они будут рады учиться добру.     

Затем он прибавил:     

– Они много учились от бородатых человеков, что приехали в лодке.     

– Так тебе хочется воротиться домой? – повторил я свой вопрос.     

Он усмехнулся и сказал:     

– Я не могу плыть так далеко.     

– Ну, а если бы я дал тебе лодку, – спросил я его, – ты поехал бы на  родину, к своим?     

– Поехал бы! – ответил он пылко. – Но и ты должен поехать со мною.     

– Как же мне ехать? – возразил я. – Ведь они меня сейчас же съедят.      

– Нет-нет, не съедят! – проговорил он с жаром. – Я сделаю так, что  не съедят! Я сделаю, что они будут тебя много любить.     

Пятница хотел этим сказать, что он расскажет своим землякам, как я убил  его врагов и спас ему жизнь. Он был уверен, что за это они крепко полюбят меня.      

После того он рассказал мне, с какой добротой отнеслись они к семнадцати  белым бородатым людям, которых прибило бурей к берегам его родины. С того  времени у меня появилось страстное желание попытаться во что бы то ни стало  переправиться в страну дикарей и разыскать там тех белых "бородатых  человеков", о которых говорил Пятница.     

Не могло быть никакого сомнения, что это испанцы или португальцы, и  я был уверен, что, если только мне удастся увидеться и побеседовать с ними, мы  сообща придумаем способ вырваться отсюда на свободу. "Во всяком случае, – думал  я, – на это будет больше надежды, когда нас будет восемнадцать человек и мы  станем дружно действовать для общего блага. А что могу я сделать один, без  помощников, на моем островке, за сорок миль от их берега?"     

Этот план крепко засел у меня в голове, и через несколько дней я заговорил  о нем снова.     

Я сказал Пятнице, что дам ему лодку, чтобы он мог вернуться на родину,  и в тот же день повел его к той бухточке, где была моя лодка. Вычерпав из нее  воду, я подвел ее к берегу и показал Пятнице. Мы оба сели в лодку, чтобы  испытать ее ход. Пятница оказался отличным гребцом и работал веслами не хуже  меня. Лодка быстро неслась по воде. Когда мы отошли от берега, я сказал ему:     

– Ну что же, Пятница, поедем к твоим землякам?     

Он посмотрел на меня уныло и хмуро: очевидно, по его мнению, лодка была  слишком мала для такого далекого плавания. Тогда я сказал ему, что у меня есть  другая, побольше, и на следующий день мы с ним отправились в лес на то место,  где я оставил свою первую лодку, которую не мог спустить на воду. Пятнице эта  лодка понравилась.     

– Такая годится, годится, – твердил он. – Тут можно много класть хлеба,  воды и всего.     

Но со дня постройки этой лодки прошло двадцать три года. Все это время  она провалялась без всякого присмотра, под открытым небом, ее припекало солнце  и мочили дожди, вся она рассохлась и сгнила. Однако это не поколебало моего  решения предпринять поездку на материк.     

– Ничего, не горюй! – сказал я Пятнице. – Мы построим точно такую же  лодку, и ты поедешь домой.     

Он не ответил ни слова, но стал очень печальным и мрачным. Когда я спросил,  что с ним, он сказал:     

– За что Робин Крузо сердится на Пятницу? Что я сделал?     

– Откуда ты взял, что я сержусь на тебя? Я нисколько не сержусь, – сказал  я.     

– "Не сержусь, не сержусь"! – повторил он раз шесть или семь.  – А зачем отсылаешь Пятницу домой, к его землякам и родным?     

– Да ты ведь сам говорил, что тебе хочется домой, – заметил я.     

– Да, хочется, – отвечал он, – но только с тобою. Чтобы и ты и я. Робин  не поедет – Пятница не поедет! Пятница не хочет без Робина!     

Он и слышать не хотел о том, чтобы покинуть меня.     

– Но, посуди сам, – сказал я, – зачем я поеду туда? Что я там буду делать?      

Он горячо возразил мне:     

– Что ты там будешь делать? Много делать, хорошо делать: учить диких  человеков быть добрыми, умными.     

– Милый Пятница, – сказал я со вздохом, – ты сам не знаешь, о чем говоришь.  Куда уж такому жалкому невежде, как я, учить других!     

– Неправда! – возразил он запальчиво. – Меня учил – будешь учить и других  человеков.     

– Нет, Пятница, – сказал я, – поезжай без меня, а я останусь здесь один,  без людей. Ведь жил же я один до сих пор!     

Эти слова, по всей видимости, показались ему очень обидными. Он порывисто  бросился к лежавшему невдалеке топору, схватил его, принес и протянул мне.     

– Зачем ты даешь мне топор? – спросил я.     

Он отвечал:     

– Убей Пятницу!     

– Зачем же мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделал.     

– А зачем гонишь Пятницу прочь? – страстно воскликнул он. – Убей Пятницу,  не гони его прочь!     

Он был потрясен до глубины души. Я заметил на глазах у него слезы. Словом,  привязанность его ко мне была так сильна, что, если бы даже я хотел, я не мог  бы прогнать его. Я тут же сказал ему и часто повторял потом, что никогда больше  не буду говорить об его отъезде на родину, пока он хочет оставаться со мной.     

Таким образом, я окончательно убедился, что Пятница навеки предан мне.      

Если он и хотел воротиться на родину, то лишь потому, что от всего сердца  любил своих соплеменников: он надеялся, что я поеду с ним и научу их добру.     

Но я хорошо сознавал, что это мне, конечно, не под силу.     

И все же я страстно желал возможно скорее отправиться на родину Пятницы,  чтобы увидеть "бородатых" людей, которые живут в той стране. Наконец  я решил, не откладывая долее, приступить к постройке большой лодки, в которой  можно было бы пуститься в открытое море.     

Прежде всего надо было выбрать подходящее дерево, с достаточно толстым  стволом.     

За этим не могло быть остановки: на острове росло столько гигантских  деревьев, что из них можно было выстроить не то что лодку, а, пожалуй, целый  флот. Но я хорошо помнил, какую сделал ошибку, когда строил свою большую пирогу  в лесу, далеко от моря, и потом не мог протащить к берегу. Чтобы эта ошибка не  повторилась, я решил найти такое дерево, которое растет поближе к морю, чтобы  можно было без особого труда спустить лодку на воду.     

Но у самого берега росли по большей части чахлые и мелкие деревья. Я  обошел почти все побережье и не отыскал ничего подходящего. Выручил меня Пятница:  оказалось, что в этом деле он понимает больше меня. Я и по сей день не знаю,  какой породы было то дерево, из которого мы тогда построили лодку.     

Пятница настаивал, чтобы мы выжгли огнем внутренность дерева, как поступают  при постройке своих пирог дикари. Но я сказал ему, что лучше выдолбить ее  долотом и другими плотничьими инструментами, и, когда я показал ему, как это  делается, он охотно признал, что мой способ вернее и лучше. Пятница живо  научился и этой работе.     

Мы с увлечением принялись за дело, и через месяц лодка была готова.  Мы потратили на нее много труда, обтесали ее снаружи топорами, и у нас получилась  настоящая морская лодка, с высоким килем и крепкими бортами; она была вполне  пригодна для нашей цели, так как смело могла поднять двадцать человек.     

После того потребовалось еще около двух недель, чтобы сдвинуть наше  судно в воду. Мы приспособили для этой цели деревянные катки, но лодка была так  тяжела, а рабочих рук было так мало, что и на катках она подвигалась вперед  страшно медленно, дюйм за дюймом.     

Когда лодка была спущена на воду, я с удивлением увидел, как ловко управляется  с ней Пятница, как быстро он заставляет ее поворачиваться вправо и влево и как  хорошо гребет.     

Я спросил его, безопасно ли, по его мнению, пускаться в море в такой  лодке.     

– О да, – отвечал он, – такая лодка не страшно плыть, пусть дует большой  ветер!     

Но, прежде чем отправляться в море, я был намерен сделать еще одно дело,  о котором Пятница пока не знал, а именно: поставить в лодке мачту с парусом, а  также смастерить якорь и корабельный канат. Изготовить мачту было нетрудно: на острове  росло много удивительно прямых и стройных кедров. Я выбрал одно молоденькое  деревцо – оно росло неподалеку от бухты, где стояла наша новая лодка, – и  приказал Пятнице срубить его. Затем он под моим руководством очистил ствол от  ветвей и тщательно обтесал его. Мачта была готова.     

Над парусом мне пришлось потрудиться самому. У меня в кладовой хранились  старые паруса, или, лучше сказать, куски парусины. Но эта парусина лежала уже  более двадцати шести лет. А так как я никогда не надеялся, что мне придется  шить из нее паруса, я не придавал ей особой цены и нисколько не заботился о  том, чтобы сохранить ее в целости. Я был уверен, что вся эта парусина давно  сгнила. Так оно и было: большая ее часть оказалась гнилою. Все же кое-что могло  и сейчас пригодиться. Я выбрал два куска покрепче и принялся за шитье.     

Много труда потратил я на эту работу: у меня даже иголок не было! Но  в конце концов я соорудил довольно жалкое подобие большого треугольного паруса,  вроде тех, какие употребляются в Англии (там такой парус называется  "баранья нога") и, кроме того, маленький парус, так называемый блинд.      

Парусами этого рода я умел управлять лучше всего, потому что точно такие  же паруса были на той шлюпке, на которой я когда-то совершал мой побег из  Африки.     

Около двух месяцев прилаживал я к лодке мачту и паруса, но зато вся  работа была сделана самым тщательным образом. Кроме двух парусов, я смастерил  еще третий. Этот парус я укрепил на носу. Он должен был помогать нам  поворачивать лодку при перемене галса, для того чтобы идти против ветра. А  затем я сделал отличный руль и приладил его к корме, что должно было  значительно облегчить управление лодкой.     

В деле постройки морских судов я был невежда и неуч, но я хорошо понимал  всю пользу такого приспособления, как руль, и потому не пожалел труда на эту  работу. Но она далась мне нелегко: на один этот руль у меня ушло почти столько  же времени, сколько на постройку и оснастку всей лодки.     

Когда все было готово, я стал учить Пятницу управлять моей лодкой, потому  что ни о руле, ни о парусе он не имел никакого понятия. В первое время, когда  он увидел, как я поворачиваю лодку рулем и как парус надувается то с одной, то  с другой стороны, он был так ошеломлен, словно ему показали какое-то чудо.     

Тем не менее под моим руководством он скоро научился управлять  лодкой и сделался искусным моряком. Одно только дело осталось ему почти недоступным  – употребление компаса. Но так как в тех местах туманы бывают только во время  дождей, компас был не особенно нужен. Днем мы могли править на побережье,  которое виднелось вдали, а ночью держать курс по звездам. Другое дело – в  дождливый период, но тогда все равно нельзя было путешествовать ни по морю, ни  по земле.     

Наступил двадцать седьмой год моего заключения в этой тюрьме. Впрочем,  три последних года можно было смело скинуть со счета, так как с появлением на  острове верного Пятницы моя жизнь совершенно изменилась.     

Приближался период дождей, когда большую часть дня приходится просиживать  дома. Необходимо было переждать это время и принять меры к тому, чтобы дожди не  повредили нашу лодку. Мы привели ее в ту бухточку, куда я приставал со своими  плотами, и, дождавшись прилива, подтянули ее к самому берегу. Потом мы выкопали  на том месте, где стояла лодка, довольно глубокую яму таких размеров, что лодка  поместилась в ней, как в доке. От моря мы отгородили ее крепкой плотиной, оставив  для воды только узкий проход. Когда со следующим приливом наш маленький док  наполнился водой, мы наглухо заделали плотину, так что лодка оставалась на воде,  но волны морские не могли доплеснуть до нее и прилив не мог унести ее прочь. Чтобы  предохранить лодку от дождей, мы прикрыли ее толстым слоем веток, и таким образом  она очутилась под крышей.     

Теперь мы могли спокойно дожидаться хорошей погоды, чтобы в ноябре или  декабре пуститься под парусом в море.     

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ     

     Битва с дикарями. Робинзон освобождает испанца. Пятница находит  отца     

     

Едва прекратились дожди и опять засияло солнце, я начал с утра до ночи  готовиться к предстоящему плаванию. Я заранее рассчитал, сколько провизии нам  может понадобиться, и стал откладывать необходимые запасы.     

Недели через две, а то и раньше, я предполагал сломать плотину и вывести  лодку из дока.     

Но нам не суждено было двинуться в путь.     

Как-то раз утром, когда я, по обыкновению, был занят подготовкой к отъезду,  мне пришло в голову, что хорошо бы, кроме прочей еды, захватить с собой  небольшой запас черепашьего мяса.     

Я кликнул Пятницу, попросил его сбегать на берег и поймать черепаху.  (Мы охотились на черепах каждую неделю, так как оба любили их мясо и яйца.)     

Пятница помчался исполнять мою просьбу, но не прошло и четверти  часа, как он прибежал назад, перелетел, как на крыльях, через ограду и, прежде чем  я успел спросить его, в чем дело, закричал:     

– Горе, горе! Беда! Нехорошо!     

– Что такое? Что случилось, Пятница? – спросил я в тревоге.     

– Там, – ответил он, – около берега, одна, две, три... одна, две,  три лодки!     

Из его слов я заключил, что всех лодок было шесть, но, как потом оказалось,  их было только три, а он повторял счет оттого, что был очень взволнован.     

– Не нужно бояться, Пятница! Нужно быть храбрым! – сказал я,  стараясь ободрить его.     

Бедняга был страшно напуган. Он почему-то решил, будто дикари  явились за ним, будто они сейчас разрежут его на куски и съедят. Он сильно  дрожал. Я не знал, как успокоить его. Я говорил, что, во всяком случае, я подвергаюсь  такой же опасности: если съедят его, то съедят и меня вместе с ним.     

– Но мы постоим за себя, – сказал я, – мы не дадимся им в руки живыми.  Мы должны вступить с ними в бой, и ты увидишь, что мы победим! Ведь ты умеешь  драться, не правда ли?     

– Я умею стрелять, – отвечал он, – только их пришло много, очень много.      

– Не беда, – сказал я, – одних мы убьем, а остальные испугаются  наших выстрелов и разбегутся. Я обещаю тебе, что не дам тебя в обиду. Я буду храбро  защищаться и защищать тебя. Но обещаешь ли ты, что будешь так же храбро  защищать меня и исполнять все мои приказания?     

– Я умру, если ты прикажешь, Робин Крузо!     

После этого я принес из пещеры большую кружку рому и дал ему выпить  (я так бережно расходовал свой ром, что у меня оставался еще порядочный запас).      

Затем мы собрали все наши мушкеты и охотничьи ружья, привели их в порядок  и зарядили. Кроме того, я вооружился, как всегда, саблей без ножен, а Пятнице  дал топор.     

Приготовившись таким образом к бою, я взял подзорную трубу и  поднялся для разведки на гору.     

Направив трубу на берег моря, я скоро увидел дикарей: их было  человек двадцать, да, кроме того, на берегу лежало трое связанных людей. Лодок,  повторяю, оказалось только три, а не шесть. Было ясно, что вся эта толпа дикарей  явилась на остров с единственной целью – отпраздновать свою победу над врагом.  Предстояло ужасное, кровавое пиршество.     

Я заметил также, что на этот раз они высадились не там, где высаживались  три года назад, в день нашей первой встречи с Пятницей, а гораздо ближе к моей  бухточке. Здесь берег был низкий и почти к самому морю спускался густой лес.     

Меня страшно взволновало злодейство, которое должно было совершиться  сейчас. Медлить было нельзя. Я сбежал с горы и сказал Пятнице, что необходимо  возможно скорее напасть на этих кровожадных людей.     

При этом я еще раз спросил его, будет ли он мне помогать. Он теперь  совершенно оправился от испуга (чему, быть может, отчасти способствовал ром) и  с бодрым, даже радостным видом повторил, что готов умереть за меня.     

Все еще не остыв от гнева, я схватил пистолеты и ружья (остальное взял  Пятница), и мы тронулись в путь. На всякий случай я сунул в карман склянку рому  и дал Пятнице нести большой мешок с запасными пулями и порохом.     

– Иди за мной, – сказал я, – не отставай ни на шаг и молчи. Не спрашивай  меня ни о чем. Да не смей стрелять без моей команды!     

Подойдя к опушке леса с того края, который был ближе к берегу, я остановился,  тихонько подозвал Пятницу и, указав ему высокое дерево, велел взобраться на  вершину и взглянуть, видны ли оттуда дикари и что они делают. Он, исполнив мое поручение,  сейчас же спустился с дерева и сообщил, что дикари сидят вокруг костра, поедая  одного из привезенных ими пленников, а другой лежит связанный тут же на песке.     

– Потом они съедят и этого, – прибавил Пятница совершенно спокойно.      

Вся моя душа запылала яростью при этих словах.     

Пятница сказал мне, что второй пленник не индеец, а один из тех белых,  бородатых людей, которые пристали к его берегу в лодке. "Надо действовать",  – решил я. Я спрятался за дерево, достал подзорную трубу и ясно увидел на  берегу белого человека. Он лежал неподвижно, потому что его руки и ноги были  стянуты гибкими прутьями.     

Несомненно это был европеец: на нем была одежда.     

Впереди росли кусты, и среди этих кустов стояло дерево. Кусты были довольно  густые, так что можно было подкрасться туда незаметно.     

Хотя я был так сильно разгневан, что мне хотелось кинуться на людоедов  в тот же миг, даже не думая о возможных последствиях, я обуздал свою ярость и  пробрался тайком к дереву. Дерево стояло на пригорке. С этого пригорка я видел  все, что происходило на берегу.     

У костра, тесно прижавшись друг к другу, сидели дикари. Их было девятнадцать  человек. Немного поодаль, наклонившись над связанным европейцем, стояли еще  двое. Очевидно, их только что послали за пленником. Они должны были убить его,  разрезать на части и раздать пирующим куски его мяса.     

Я повернулся к Пятнице.     

– Смотри на меня, – сказал я, – что я буду делать, то делай и ты.     

С этими словами я положил на землю один из мушкетов и охотничье ружье,  а из другого мушкета прицелился в дикарей. Пятница сделал то же самое.     

– Ты готов? – спросил я его.     

– Да, – отвечал он.     

– Ну так стреляй! – сказал я, и мы выстрелили оба одновременно.     

Прицел Пятницы оказался вернее моего: он убил двух человек и ранил троих,  я же только двоих ранил и убил одного.     

Легко себе представить, какое страшное смятение произвели наши выстрелы  в толпе дикарей! Те, что остались в живых, вскочили на ноги, не зная, куда  кинуться, в какую сторону смотреть, так как хотя они понимали, что им грозит  смерть, но не видели, откуда она.     

Пятница, исполняя мое приказание, не сводил с меня глаз.     

Не давая дикарям опомниться после первых выстрелов, я бросил на  землю мушкет, схватил ружье, взвел курок и снова прицелился. Пятница в точности  повторял каждое мое движение.     

– Ты готов, Пятница? – спросил я опять.     

– Готов! – отвечал он.     

– Стреляй! – скомандовал я.     

Два выстрела грянули почти одновременно, но так как на этот раз мы стреляли  из ружей, заряженных дробью, то убитых оказалось только двое (по крайней мере,  двое упали), зато раненых было очень много.     

Обливаясь кровью, бегали они по берегу с дикими воплями как  безумные. Трое получили, очевидно, тяжелые раны, потому что вскоре упали. Впрочем,  впоследствии выяснилось, что они остались в живых.     

Я взял мушкет, в котором были еще заряды, и, крикнув: "Пятница,  за мной!" – выбежал из лесу на открытое место. Пятница не отставал от меня  ни на шаг. Заметив, что враги увидели меня, я с громким криком бросился вперед.      

– Кричи и ты! – приказал я Пятнице.     

Он сейчас же закричал еще громче, чем я. К сожалению, мои доспехи были  так тяжелы, что мешали мне бежать. Но я словно не чувствовал их и несся вперед  со всех ног, прямо к несчастному европейцу, который, как уже сказано, лежал в  стороне, на песчаном берегу, между морем и костром дикарей. Возле него не было ни  одного человека. Те двое, что хотели зарезать его, убежали при первых же выстрелах.  В страшном испуге они кинулись к морю, вскочили в лодку и стали отчаливать. В  ту же лодку успели вскочить еще три дикаря.     

Я повернулся к Пятнице и приказал ему расправиться с ними. Он мигом  понял мою мысль и, пробежав шагов сорок, приблизился к лодке и выстрелил в них  из ружья.     

Все пятеро повалились на дно лодки. Я думал, что все они убиты, но двое  сейчас же поднялись. Очевидно, они упали просто со страху.     

Покуда Пятница стрелял в неприятеля, я достал свой карманный нож и перерезал  путы, которыми были стянуты руки и ноги пленника. Я помог ему приподняться и  спросил его по-португальски, кто он такой. Он отвечал:     

– Эспаньоле (испанец).     

Вскоре он немного оправился и стал выражать мне при помощи жестов свою  горячую благодарность за то, что я спас ему жизнь.     

Призвав на помощь все свои познания в испанском языке, я сказал ему  по-испански:     

– Сеньор, разговаривать мы будем потом, а теперь мы должны  сражаться. Если у вас осталось немного сил, вот вам сабля и пистолет.     

Испанец с благодарностью принял и то и другое и, почувствовав в  руках оружие, стал словно другим человеком. Откуда и силы взялись! Как буря, он  бешено налетел на злодеев и в одно мгновение изрубил двоих на куски.     

Впрочем, для такого подвига не требовалось особенной силы:  несчастные дикари, ошеломленные грохотом нашей стрельбы, были до того  перепуганы, что не могли ни бежать, ни защищаться. Многие падали просто со  страху, как те двое, что свалились на дно лодки от выстрела Пятницы, хотя пули пролетели  мимо них.     

Так как саблю и пистолет я отдал испанцу, у меня остался лишь  мушкет. Он был заряжен, но я приберегал свой заряд на случай крайней нужды и потому  не стрелял.     

В кустарнике, под тем деревом, откуда мы впервые открыли огонь, остались  наши охотничьи ружья. Я подозвал Пятницу и велел ему сбегать за ними.     

Он с большой поспешностью исполнил мое приказание. Я отдал ему свой  мушкет, а сам стал заряжать остальные ружья, сказав испанцу и Пятнице, чтобы  они приходили ко мне, когда им понадобится оружие. Они выразили полную  готовность подчиняться моему распоряжению.     

Пока я заряжал ружья, испанец с необыкновенным бесстрашием напал на  одного из дикарей, и между ними завязался яростный бой.     

В руках у дикаря был огромный деревянный меч. Дикари отлично владеют  этим смертоносным оружием. Одним из таких мечей они и хотели прикончить испанца,  когда тот лежал у костра. Теперь этот меч был снова занесен над его головой. Я  и не ожидал, что испанец окажется таким храбрецом: правда, он все еще был слаб после  перенесенных мучений, но бился с большим упорством и нанес противнику саблей  два страшных удара по голове. Дикарь был громадного роста, очень мускулистый и  сильный. Вдруг он отбросил свой меч, и они схватились врукопашную. Испанцу пришлось  очень худо: дикарь тотчас же сбил его с ног, навалился на него и стал вырывать  у него саблю. Увидев это, я вскочил и бросился ему на помощь. Но испанец не растерялся:  он благоразумно выпустил саблю из рук, выхватил из-за пояса пистолет, выстрелил  в дикаря и уложил его на месте.     

Между тем Пятница с героической смелостью преследовал бегущих дикарей.  В руке у него был только топор, другого оружия не было. Этим топором он уже прикончил  троих дикарей, раненных первыми нашими выстрелами, и теперь не щадил никого,  кто попадался ему на пути.     

Испанец, одолев угрожавшего ему великана, вскочил на ноги, подбежал  ко мне, схватил одно из заряженных мною охотничьих ружей и пустился в погоню за  двумя дикарями. Он ранил обоих, но так как долго бежать ему было не под силу,  оба дикаря успели скрыться в лесу.     

За ними, размахивая топором, побежал Пятница. Несмотря на свои раны,  один из дикарей бросился в море и пустился вплавь за лодкой: в ней были три  дикаря, успевшие отчалить от берега.     

Трое дикарей, находившихся в лодке, работали веслами изо всех сил, стараясь  поскорее уйти из-под выстрелов.     

Пятница раза два или три выстрелил им вдогонку, но, кажется, не попал.  Он стал уговаривать меня взять одну из пирог дикарей и пуститься за беглецами,  пока они не успели слишком далеко отойти от берега.     

Я и сам не хотел, чтобы они убежали. Я боялся, что, когда они расскажут  своим землякам о нашем нападении на них, те нагрянут сюда в несметном  количестве, и тогда нам несдобровать. Правда, у нас есть ружья, а у них только  стрелы да деревянные мечи, но, если к нашему берегу причалит целая флотилия  вражеских лодок, мы, конечно, будем истреблены беспощадно. Поэтому я уступил  настояниям Пятницы. Я побежал к пирогам, приказав ему следовать за мной.     

Но велико было мое изумление, когда, вскочив в пирогу, я увидел там  человека! Это был дикарь, старик. Он лежал на дне лодки, связанный по рукам и  ногам. Очевидно, его тоже должны были съесть у костра. Не понимая, что творится  кругом (он не мог даже выглянуть из-за борта пироги – так крепко скрутили его),  несчастный чуть не умер от страха.     

Я тотчас же достал нож, перерезал стягивавшие его путы и хотел  помочь ему встать. Но он не держался на ногах. Даже говорить он был не в силах,  а только жалобно стонал: несчастный, кажется, думал, что его только затем и развязали,  чтобы зарезать и съесть.     

Тут подбежал Пятница.     

– Скажи этому человеку, – обратился я к Пятнице, – что он свободен,  что мы не сделаем ему никакого зла и что его враги уничтожены.     

Пятница заговорил со стариком, я же влил пленнику в рот несколько капель  рома.     

Радостная весть о свободе оживила несчастного: он приподнялся на дне  лодки и произнес какие-то слова.     

Невозможно представить себе, что сделалось с Пятницей! Самый  черствый человек и тот был бы тронут до слез, если бы наблюдал его в эту минуту.  Едва он услышал голос старика дикаря и увидел его лицо, он бросился целовать и обнимать  его, заплакал, засмеялся, прижал его к груди, закричал, потом стал прыгать  вокруг него, запел, заплясал, потом опять заплакал, замахал руками, принялся  колотить себя по голове и по лицу – словом, вел себя как сумасшедший.     

Я спросил его, что случилось, но долго не мог добиться от него никаких  объяснений. Наконец, немного придя в себя, он сказал мне, что этот человек – его  отец.     

Не могу выразить, до чего умилило меня такое бурное проявление сыновней  любви! Никогда я не думал, что грубый дикарь может быть так потрясен и  обрадован встречей с отцом.     

Но в то же время нельзя было не смеяться над безумными прыжками и жестами,  которыми он выражал свои сыновние чувства. Раз десять он выскакивал из лодки и  снова вскакивал в нее; то распахнет куртку и крепко прижмет отцовскую голову к  своей голой груди, то примется растирать его одеревенелые руки и ноги.     

Увидев, что старик весь окоченел, я посоветовал растереть его ромом,  и Пятница тотчас же принялся растирать его.     

О преследовании беглецов мы, конечно, забыли и думать; их лодка за это  время ушла так далеко, что почти скрылась из виду.     

Мы даже не пытались пуститься за ними в погоню, и, как потом оказалось,  очень хорошо поступили, так как спустя часа два поднялся жестокий ветер,  который, несомненно, опрокинул бы наше суденышко. Он дул с северо-запада как  раз навстречу беглецам. Вряд ли они могли совладать с этой бурей; я был уверен,  что они погибли в волнах, не увидев родных берегов.     

Неожиданная радость так сильно взбудоражила Пятницу, что у меня не хватило  духу оторвать его от отца. "Нужно дать ему угомониться", – подумал я  и встал невдалеке, ожидая, когда остынет его радостный пыл.     

Это случилось не скоро. Наконец я окликнул Пятницу. Он подбежал ко мне  вприпрыжку, с веселым смехом, довольный и счастливый. Я спросил его, давал ли  он отцу хлеба. Он с огорчением покачал головой:     

– Нет хлеба: гадкий пес ничего не оставил, все съел сам! – и показал  на себя.     

Тогда я достал из своей сумки всю бывшую у меня провизию – небольшую  лепешку и две или три ветки изюма – и отдал Пятнице. И он с той же хлопотливой  нежностью стал кормить отца, как малого ребенка. Видя, что он дрожит от  волнения, я посоветовал ему подкрепить свои силы остатками рома, но и ром он  отдал старику.     

Через минуту Пятница уже мчался куда-то как бешеный. Бегал он вообще  удивительно быстро. Напрасно я кричал ему вслед, чтобы он остановился и сказал  мне, куда он бежит, – он исчез.     

Впрочем, через четверть часа он вернулся, и шаги его стали значительно  медленнее. Когда он подошел ближе, я увидел, что он что-то несет. Это был  глиняный кувшин с пресной водой, которую он раздобыл для отца. Для этого он  сбегал домой, в нашу крепость, а кстати прихватил еще две ковриги хлеба. Хлеб  он отдал мне, а воду понес старику, позволив мне, впрочем, отхлебнуть несколько  глотков, так как мне очень хотелось пить. Вода оживила старика лучше всякого  спирта: он, оказалось, умирал от жажды.     

Когда старик напился, я подозвал Пятницу и спросил, не осталось ли в  кувшине воды. Он отвечал, что осталось, и я велел ему дать напиться бедному  испанцу, изнывавшему от жажды не меньше старика дикаря. Я отослал испанцу также  ковригу хлеба.     

Испанец все еще был очень слаб. Он сидел на лужайке под деревом в полном  изнеможении. Дикари так туго связали его, что теперь у него распухли руки и  ноги.     

Когда он утолил жажду свежей водой и поел хлеба, я подошел к нему и  дал ему горсть изюма. Он поднял голову и взглянул на меня с величайшей признательностью,  потом хотел было встать, но не мог – так болели его распухшие ноги. Глядя на  этого больного человека, трудно было представить себе, что он при такой  усталости мог только что так доблестно сражаться с сильнейшим врагом. Я  посоветовал ему сидеть и не двигаться и поручил Пятнице растереть ему ноги  ромом.     

Пока Пятница ухаживал за испанцем, он каждые две минуты, а может  быть и чаще, оборачивался, чтобы взглянуть, не нужно ли чего его отцу. Пятнице была  видна только голова старика, так как тот сидел на дне лодки. Вдруг, оглянувшись,  он увидел, что голова исчезла; в тот же миг Пятница был на ногах. Он не бежал,  а летел: казалось, ноги его не касаются земли. Но, когда, добежав до лодки, он увидел,  что отец его прилег отдохнуть и спокойно лежит на дне лодки, он сейчас же  вернулся к нам.     

Тогда я сказал испанцу, что мой друг поможет ему встать и доведет  его до лодки, в которой мы доставим его в наше жилище.     

Но Пятница, рослый и дюжий, поднял его, как ребенка, взвалил к себе  на спину и понес. Дойдя до лодки, он осторожно посадил его сперва на борт, а  затем на дно, подле отца. Потом вышел на берег, столкнул лодку в воду, опять  вскочил в нее и взялся за весла. Я пошел пешком.     

Пятница был отличный гребец, и, несмотря на сильный ветер, лодка так  быстро неслась вдоль берега, что я не мог за нею поспеть.     

Пятница благополучно привел лодку в нашу гавань и, оставив там отца  и испанца, побежал по берегу назад.     

– Куда же ты бежишь? – спросил пробегал мимо меня.     

– Надо привести еще одна лодка! – мне на бегу и вихрем помчался дальше.      

Ни один человек, ни одна лошадь не могли бы угнаться за ним – так быстро  он бегал. Едва я дошел до бухточки, как он уже явился туда с другой лодкой.     

Выскочив на берег, он стал помогать нашим новым гостям выйти из лодки,  но оба они так ослабли, что не могли держаться на ногах.     

Бедный Пятница не знал, что делать.     

Я тоже призадумался.     

– Оставь пока наших гостей на берегу, – сказал я ему, – и ступай за  мною.     

Мы пошли в ближайшую рощу, срубили два-три деревца и на скорую руку  смастерили носилки, на которых и доставили больных к наружной стене нашей крепости.      

Тут уж мы совсем растерялись, не зная, как нам быть дальше. Перетаскивать  двух взрослых людей через такую высокую ограду было нам, конечно, не под силу.  Пришлось опять пораскинуть умом, и я снова придумал, что делать. Мы с Пятницей  принялись за работу, и часа через два у нас была готова очень неплохая  парусиновая палатка, на которую были густо навалены ветки.     

В этой палатке мы устроили две постели из рисовой соломы и четырех одеял.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ     

     Новые обитатели острова. Прибытие англичан     

     

После того как я устроил жилье для наших больных гостей, только что  спасенных из плена, ввел их под крышу их нового дома, где они могли отдохнуть и  восстановить свои силы, нужно было приготовить им еду. Я послал Пятницу в мое  маленькое стадо за годовалым козленком. Заколов его, он, по моим указаниям,  приготовил из козлятины жаркое и крепкий бульон. Этот бульон мы заправили  ячменем и рисом; получился очень вкусный суп. Стряпня происходила за наружной  стеной, ибо как сказано выше, я никогда не разводил огня внутри крепости.     

Мы накрыли стол в новой палатке и пообедали на новоселье вчетвером.      

Я председательствовал за этим обедом и занимал наших гостей разговорами.  Пятница служил мне переводчиком, не только когда я говорил с его отцом, но и с  испанцем, так как испанец довольно хорошо изъяснялся на языке дикарей.     

Когда мы пообедали, или, вернее, поужинали, я попросил Пятницу взять  одну из пирог и съездить за нашими ружьями, которые за недосугом мы бросили на  месте сражения; на другой день я послал его зарыть трупы убитых, а также ужасные  остатки кровавого пиршества.     

Пятница в точности выполнил мое поручение. Он так тщательно  уничтожил все следы дикарей, что, когда я снова побывал на том месте, я не  сразу мог его узнать. Только по деревьям на опушке прибрежного леса я  догадался, что людоеды пировали именно здесь.     

Через несколько дней, когда мои новые друзья отдохнули и немного пришли  в себя после перенесенных ими испытаний, я начал при помощи Пятницы беседовать  с ними.     

Прежде всего я спросил отца Пятницы, не боится ли он, что убежавшие  людоеды могут вернуться на остров с целым полчищем других дикарей, которые жестоко  расправятся с нами.     

Старик отвечал, что, по его мнению, убежавшие дикари никоим образом  не могли добраться до родных берегов в такую сильную бурю, какая бушевала в ту  ночь, что, наверное, их лодку опрокинуло и все они утонули.     

– А если они остались в живых, – сказал он, – их отнесло в сторону и  прибило к земле враждебного им племени, где их непременно съедят.     

Помолчав немного, старик продолжал:     

– Но если даже они добрались благополучно домой, то и тогда они не рискнут  воротиться. Они были так страшно напуганы вашим неожиданным нападением,  грохотом и огнем выстрелов, что, вероятно, расскажут своим соплеменникам, будто  товарищи их погибли от грома и молнии. Вас же двоих – тебя и Пятницу – они  приняли за разгневанных дьяволов, сошедших на землю, чтобы их истребить. Я сам  слышал, как они говорили об этом друг другу. Они не могут представить себе,  чтобы простой смертный мог изрыгать пламя, говорить громами и убивать на  дальнем расстоянии, даже не поднимая руки.     

Старик был прав. Впоследствии я узнал, что даже много лет спустя ни  один дикарь не осмеливался показаться на моем острове. Очевидно, те беглецы,  которых мы считали погибшими, все же вернулись на родину и своими страшными  рассказами напугали других дикарей. Возможно даже, что в их племени сложилось  поверье, будто всякого, кто ступит на берег этого волшебного острова, боги  уничтожат огнем.     

Не предвидя этого, я долгое время был в постоянной тревоге, ожидая мести  дикарей. Впрочем, и я и моя маленькая армия всегда были готовы сражаться: ведь  нас было теперь четверо, и, явись к нам хоть сотня врагов, мы не побоялись бы в  любое время вступить с ними в бой.     

Но ведь их могло быть и двести и триста, и тогда они победили бы  нас.     

Однако дни проходили, а лодки дикарей не появлялись. Вместе с тем я  все чаще и чаще возвращался к давнишней своей мечте о путешествии на материк.  Отец Пятницы не раз уверял меня, что я могу смело рассчитывать на радушный  прием у его земляков, так как я спас его сына и его самого от смерти.     

Но после одного серьезного разговора с испанцем я начал сомневаться,  стоит ли приводить в исполнение мой план.     

Испанец сказал мне, что хотя дикари действительно приютили у себя семнадцать  испанцев и португальцев, потерпевших крушение у их берегов, но все эти  европейцы испытывают ныне крайнюю нужду и порою даже голодают. Дикари не  притесняют их и дают им полную свободу, но сами живут так скудно, что не всегда  могут прокормить новопришельцев.     

Я спросил испанца о подробностях их последнего плавания, и он  сообщил мне, что их корабль шел из Рио-де-ла-Платы в Гавану, куда должен был доставить  серебро и меха и нагрузиться европейскими товарами, имеющимися там в изобилии.     

Во время бури пять человек из их корабельной команды утонуло, а остальные  после многодневных страданий и ужасов, изнуренные жаждой и голодом, наконец  пристали к стране людоедов. Высадившись в этой стране, они испытывали отчаянный  страх, так как с минуты на минуту ожидали, что их съедят дикари. У них было с  собой огнестрельное оружие, но не было ни пороха, ни пуль: тот порох, который  они взяли с собой в лодку, почти весь был подмочен в пути, а что осталось, они  давно израсходовали, потому что первое время могли добывать себе пищу только  охотой.     

Я спросил у него, какая, по его мнению, участь ожидает его товарищей  в стране дикарей и пытались ли они когда-нибудь выбраться оттуда на волю. Он  отвечал, что у них было много совещаний по этому поводу, но все кончалось  слезами и жалобами.     

– Ведь у нас не было, – пояснил он, – ни судна, на котором можно пуститься  в открытое море, ни инструментов для постройки подобного судна, ни съестных  припасов.     

Тогда я сказал ему:     

– Я буду говорить с вами прямо. Как вы думаете, согласятся ли ваши товарищи  переехать на мой остров? Я охотно пригласил бы их сюда. Мне кажется, что все  сообща мы нашли бы способ добраться до какой-нибудь прибрежной страны, а оттуда  – на родину. Одно только пугает меня: приглашая их сюда, я отдаю себя в их руки.  Что, если они окажутся коварными, злыми людьми? Что, если за мое гостеприимство  они отплатят мне изменой? Чувство благодарности, вообще говоря, некоторым людям  совершенно не свойственно. Среди них могут оказаться предатели. А это было бы, согласитесь,  слишком уж обидно: выручить людей из беды только для того, чтобы очутиться их  пленником в Новой Испании. Уж лучше быть съеденным дикарями, чем попасть в беспощадные  когти попов или быть сожженным инквизиторами. Если бы ваши товарищи, – продолжал  я, – приехали сюда, я убежден, что при таком количестве работников нам ничего не  стоило бы построить большое судно, на котором мы могли бы пробраться на юг и дойти  до Бразилии или направиться к северу – до испанских владений. Но, разумеется,  если я вложу им в руки оружие, а они в благодарность за мою доброту обратят это  оружие против меня же, если, пользуясь тем, что они сильнее меня, они отнимут у  меня мою свободу, – тогда они заставят меня пожалеть, что я сделал им столько  добра.     

Испанец отвечал с полной искренностью:     

– Товарищи мои испытывают такие тяжелые бедствия и так хорошо  сознают всю безвыходность своего положения, что я не допускаю и мысли, чтобы они  могли дурно поступить с человеком, который поможет им спастись из неволи. Если  хотите, – продолжал он, – я вместе с этим стариком съезжу к ним, передам им  ваше предложение и привезу вам ответ. Если они согласятся на ваши условия, я  возьму с них торжественную клятву, что они последуют за вами в ту землю,  которую вы им сами укажете, и до возвращения домой будут беспрекословно повиноваться  вам как своему командиру. Вы будете приказывать, а мы – подчиняться. Если хотите,  мы составим письменный договор, каждый из нас подпишет его, и я привезу его  вам.     

Затем он сказал, что готов, не откладывая, тотчас же поклясться мне  в верности.     

– Клянусь, что я буду служить вам до гроба! – так закончил он свою пылкую  речь. – Вы спасли мне жизнь, и я отдаю ее вам. Я буду зорко следить, чтобы мои  соотечественники не нарушили данной вам клятвы, и всегда буду биться за вас до  последней капли крови. Впрочем, я ручаюсь за своих земляков: все они люди  честные, очень надежные, и среди них нет ни одного предателя.     

После таких искренних слов все мои сомнения исчезли, и я решил попытаться  выручить этих людей. Я сказал испанцу, что отправлю к ним его и старика дикаря.      

Но, когда все было готово к их отплытию, испанец вдруг заговорил о том,  что лучше бы отложить нашу затею на несколько месяцев или, может быть, на год.     

– Прежде чем выписывать гостей, – сказал он, – нам следует позаботиться  об их пропитании.     

Он был совершенно прав. Провизии у нас было мало. Ее еле хватало на  четверых, а если приедут гости, они уничтожат все наши запасы в неделю, и мы  будем обречены на голодную смерть.     

– Поэтому, – сказал испанец, – я прошу у вас разрешения распахать новый  участок земли. Поручите это нам троим, мы сейчас же возьмемся за работу и  высеем все зерно, какое вы можете уделить для посева. Потом дождемся урожая, уберем  хлеб, и, если его окажется достаточно для прокормления новых людей, тогда я и  отец Пятницы отправимся за ними. Если же они приедут на этот остров сейчас, им  грозит лютый голод, а это может вызвать у них раздоры и взаимную ненависть.     

Благоразумная предусмотрительность этого человека пришлась мне по вкусу.  Я увидел, что он и в самом деле заботится о моем благе и предан мне всем  сердцем. Нужно было немедленно привести его совет в исполнение.     

Тотчас же мы вчетвером принялись за распашку нового поля. Мы усердно  разрыхляли почву (насколько это возможно при деревянных орудиях), и через месяц,  когда наступило время посева, у нас был большой участок тщательно распаханной  земли, на котором мы высеяли двадцать два бушеля ячменя и шестнадцать бушелей  риса, то есть все зерно, какое я мог выделить на посев.     

Теперь, когда нас четверо, дикари могли быть нам страшны лишь в том  случае, если бы они нагрянули в очень большом количестве. Мы не боялись дикарей  и свободно бродили по всему острову. А так как все мы мечтали только о том, как  бы нам скорее уехать отсюда, каждый из нас охотно трудился для осуществления  этой мечты. Во время своих скитаний по острову я отмечал деревья, пригодные для  постройки корабля. Испанец и Пятница с отцом принялись рубить эти деревья.     

Я показал им, с какими неимоверными трудностями я вытесывал каждую доску  из цельного древесного ствола, и мы стали все вместе заготовлять новый запас  досок. Мы натесали их около дюжины. То были крепкие дубовые доски тридцати пяти  футов длины, двух футов ширины и от двух до четырех дюймов толщины. Всякому  ясно, сколько тяжелого труда было вложено в эту работу.     

В то же время я старался по возможности увеличить свое маленькое стадо.  Для этого двое из нас ежедневно ходили ловить диких козлят, так что вскоре у  нас прибавилось до двадцати голов.     

Затем нам предстояло еще одно важное дело: надо было позаботиться о  заготовлении изюма, так как виноград уже начал созревать. Мы собрали и насушили  его в огромном количестве. Наравне с хлебом изюм составлял наше основное  питание. Мы все очень любили изюм. Право, я не знаю более вкусной и питательной  пищи.     

Подошло время жатвы. Урожай риса и ячменя был недурен. Правда, мы ждали,  что он будет лучше, но все же он оказался настолько обилен, что теперь мы могли  прокормить хоть пятьдесят человек. Мы получили урожай сам-десят. Этого  количества должно было с избытком хватить не только на прокормление всей нашей  общины до следующего урожая – с таким запасом провианта мы могли смело  пуститься в плавание и добраться до любого берега Южной Америки.     

Куда же ссыпать весь рис и ячмень? Для этого нужны были большие корзины,  и мы тотчас же принялись их плести, причем испанец оказался искуснейшим  мастером этого дела.     

Теперь, когда у меня было достаточно мяса и хлеба для прокормления ожидаемых  гостей, я разрешил испанцу взять лодку и ехать за ними. Я строго наказал ему не  привозить ни одного человека, не взяв с него клятвенного обещания, что он не  только не сделает мне никакого зла, не нападет на меня с оружием в руках, но, напротив,  будет защищать меня от всех неприятностей. Эту клятву они должны были изложить на  бумаге, и каждый должен был подписаться под ней.     

В ту минуту я как-то забыл, что у испанцев, потерпевших крушение, не  было ни перьев, ни чернил.     

С этими наставлениями испанец и старый дикарь отправились в путь на  той самой пироге, на которой они были привезены на мой остров.     

Как весело мне было снаряжать их для этого плавания! Ведь за все двадцать  семь лет моего заключения на острове я впервые мог надеяться на то, что вырвусь  отсюда на волю. Я дал этим людям обильные запасы изюма и хлеба, чтобы хватило  для них и для наших будущих гостей.     

Наконец я усадил их в пирогу и пожелал им доброго пути. Прощаясь, я  условился с ними, что, когда они будут везти в своей пироге испанцев, они поднимут  флаг в открытом море, чтобы я мог издали признать их пирогу.     

Отчалили они при свежем ветре в день полнолуния, в октябре. К сожалению,  я не могу указать более точную дату, так как, потеряв однажды верный счет дней  и недель, я уже не мог восстановить его.     

Прошло довольно много времени после отъезда моих путешественников. Я  поджидал их со дня на день. Мне казалось, что они запаздывают, что уже дней  восемь назад им следовало бы вернуться на остров. Вдруг произошел один  непредвиденный случай, какого еще никогда не бывало за все годы моего пребывания  на острове.     

Как-то на рассвете, когда я еще спал крепким сном, вбегает ко мне Пятница  и громко кричит:     

– Едут! Едут!     

Я вскочил, мигом оделся, перелез через ограду и выбежал в рощу (которая,  к слову сказать, так разрослась, что в ту пору ее можно было, скорее, назвать  лесом).     

Я до такой степени забыл об опасности, что, против обыкновения, не захватил  с собою никакого оружия. Я был твердо уверен, что это возвращается испанец со  своими друзьями.     

Каково же было мое удивление, когда я увидел в море, милях в пяти от  берега, незнакомую лодку с треугольным парусом! Лодка держала курс прямо на  остров и, подгоняемая сильным попутным ветром, быстро приближалась. Шла она не  со стороны материка, а от южной оконечности острова.     

Словом, это была совсем не та лодка, которую мы столько дней  ожидали.     

На всякий случай надо было подготовиться к обороне.     

Я предложил Пятнице спрятаться в роще и внимательно проследить за находящимися  в лодке людьми, так как нам неизвестно, враги они или друзья. Затем я вернулся  домой, захватил подзорную трубу и при помощи лестницы взобрался на вершину  горы, чтобы, не будучи замеченным, осмотреть всю окрестность; так поступал я  всегда, когда опасался нападения врагов.     

Не успел я взобраться на гору, как тотчас же увидел корабль.     

Он стоял на якоре у юго-восточной оконечности острова, милях в  восьми от моего жилья. От берега до него было не более пяти миль.     

Корабль был, несомненно, английский, да и лодка, как я теперь мог убедиться,  оказалась английским баркасом.     

Не могу выразить, какие разнообразные чувства вызвало во мне это открытие!      

Моя радость при виде корабля, притом английского, радость ожидания близкой  встречи с моими соотечественниками (значит, с друзьями) была выше всякого  описания.     

Вместе с тем какая-то тайная тревога, которую я не мог объяснить, заставляла  меня быть настороже.     

Прежде всего я задал себе вопрос: ради чего английский купеческий корабль  зашел в эти места, лежавшие, как мне было известно, в стороне от всех торговых  путей англичан? Я знал, что его не могло пригнать бурей, так как за последнее  время не было бурь. Если даже на корабле действительно находились англичане, мне  все-таки не следовало до поры до времени показываться им на глаза, так как было  весьма вероятно, что они явились сюда не с добром. Уж лучше мне и впредь оставаться  на острове, чем довериться подозрительным людям и очутиться в руках каких-нибудь  разбойников или убийц!     

Стоя на горе, я продолжал следить за приближавшейся к острову  лодкой.     

Вдруг она сделала крутой поворот и пошла вдоль берега по направлению  к бухточке, где я когда-то приставал с плотами. Очевидно, сидевшие в лодке высматривали,  где бы лучше пристать. Они не заметили бухточки, а причалили в другом месте, в  полумиле от нее.     

Я был счастлив, что они высадились именно там, ибо, если бы они  вошли в бухточку, они очутились бы, так сказать, у порога моего жилья и – кто знает!  – может быть, выгнали бы меня из моей крепости и разграбили бы все, что там  было.     

Люди вышли на берег, и я мог убедиться, что это действительно англичане,  по крайней мере большинство из них. Одного или двух я, правда, принял за голландцев,  но я ошибся, как оказалось потом. Всех было одиннадцать человек.     

Трое из них были, очевидно, привезены сюда в качестве пленников, потому  что я не заметил при них никакого оружия и мне показалось, что у них связаны  ноги. Я видел, как пять человек, выскочившие на берег первыми, вытаскивали их  из лодки.     

Один из пленников, видимо, о чем-то просил: движения его рук  выражали и страдание, и мольбу, и отчаяние. Очевидно, он совсем потерял голову.  Двое других тоже умоляли о чем-то и тоже воздевали руки к небу, но, в общем,  были как будто спокойнее и не так бурно выражали свое горе.     

Я смотрел на них и ничего не понимал. Вдруг Пятница крикнул мне:     

– О Робин Крузо! Смотри: белые человеки тоже кушают человеков, как дикие!      

– Ты с ума сошел, Пятница! – сказал я ему. – Неужели ты думаешь, что  они их съедят?     

– Конечно, съедят, – отвечал он.     

– Нет, нет, Пятница, ты ошибаешься, – возразил я. – Боюсь, что они  их убьют, но можешь быть уверен, что есть их они не станут.     

Я все еще не понимал, что происходит перед моими глазами, но весь дрожал  от ужаса при мысли о том, что сейчас совершится кровавое дело.     

Мне даже показалось, что один из разбойников занес над головою своей  жертвы какое-то оружие, вроде тесака или шпаги.     

Вся кровь застыла у меня в жилах: я был уверен, что несчастный свалится  мертвым. Как я жалел в ту минуту, что со мной нет испанца и старика дикаря!     

Я заметил, что ни у кого из разбойников не было с собой ружья.     

"Хорошо бы, – подумал я, – подкрасться к ним теперь, выстрелить  в упор и освободить этих пленников".     

Но обстоятельства сложились иначе.     

Разбойники, очевидно, не имели намерения убивать своих пленников.     

Застращав их и поиздевавшись над ними, злодеи разбежались по  острову, желая, вероятно, осмотреть местность, где они очутились.     

Пленников они оставили на присмотр двух своих товарищей. Но те, должно  быть, были пьяны: как только остальные ушли, оба они забрались в лодку и  мгновенно уснули.     

Таким образом, пленники остались одни. Но вместо того чтобы воспользоваться  предоставленной им свободой, они сидели на песке, озираясь по сторонам в  безысходном отчаянии.     

Это напомнило мне первый день моего пребывания на острове. Точно так  же и я сидел тогда на берегу, дико озираясь кругом, и тоже считал себя погибшим.  Я был уверен тогда, что меня растерзают хищные звери, вскарабкался на дерево и  провел там всю ночь. Вообще нет таких ужасов, которые не мерещились бы мне в  первое время. А между тем как безмятежно прожил я все эти годы! Но ничего этого  я тогда не предвидел.     

Так точно и эти трое несчастных приходили в отчаяние, не зная, что избавление  близко.     

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ     

     Робинзон встречается с капитаном английского судна     

     

Разбойники прибыли на остров во время прилива. Покуда они глумились  над пленниками, которых они привезли, а потом бродили по незнакомому острову,  прошло очень много времени: начался отлив, и лодка очутилась на мели.     

В ней, как уже сказано, оставалось два человека, которые вскоре уснули.      

Через час один из них проснулся и, увидев, что лодка стоит на земле,  попробовал протащить ее к воде по песку, но не мог. Тогда он стал звать остальных.  Те прибежали и принялись помогать ему, но лодка была такая тяжелая, а песок был  такой мокрый и рыхлый, что у них не хватило силы спустить ее на воду.     

Тогда они, как истые моряки – а моряки, как известно, самый беззаботный  народ во всем мире и никогда не думают о будущем, – бросили лодку и снова ушли  гулять. Перед тем как уйти, один из них громко сказал другому:     

– Да брось ее, Джек! Охота тебе руки мозолить! Вот будет прилив, она  и всплывет.     

Это было сказано по-английски. Значит, они и вправду были мои земляки.      

Покуда они не ушли, я то сидел, притаившись, за оградой крепости, то  наблюдал за ними с вершины холма.     

До начала прилива оставалось не меньше десяти часов.     

Значит, все это время их лодка пролежит на песке.     

Вечером, когда станет темно, я выйду из своего тайника, подкрадусь к  этим матросам поближе, буду следить за каждым их поступком, за каждым движением,  и, может быть, мне даже удастся подслушать, о чем они будут говорить.     

А пока не стемнело нужно было готовиться к бою. Теперь у меня был более  сильный и опасный противник, чем прежде, и готовиться следовало более  тщательно.     

Я долго возился с ружьями, чистил и заряжал их, а потом приказал Пятнице,  который к этому времени сделался под моим руководством очень метким стрелком,  вооружиться с ног до головы. Я взял себе два охотничьих ружья, а ему дал три  мушкета. Остальное оружие мы тоже распределили между собою.     

Нужно сказать, что в этих доспехах у меня был очень воинственный  вид. На мне была моя грубая куртка из козьего меха и огромная мохнатая шапка, у  бедра торчала обнаженная сабля, за поясом были два пистолета, на каждом плече  по ружью.     

Как уже сказано, я решил не предпринимать ничего, пока не стемнеет.  Но часа в два, когда солнце стало припекать особенно сильно, я заметил, что матросы  ушли в лес и не вернулись. Вероятно, их сморила жара, и они уснули в тени.     

Их пленникам было не до сна. Несчастные понуро сидели под каким-то громадным  деревом, удрученные своей горькой участью. Расстояние между ними и мной было не  больше четверти мили.     

Их никто не стерег, и я решил, не дожидаясь вечера, пробраться к ним  и побеседовать с ними. Мне не терпелось узнать, что они за люди и почему они  здесь. Я отправился к ним в том диковинном наряде, который я только что описал.  За мною по пятам шагал Пятница. Он тоже был вооружен с головы до ног, хотя и не  казался таким страшилищем, как я.     

Я подошел к трем пленникам совсем близко (они сидели ко мне спиной и  не могли видеть меня) и громко спросил их по-испански:     

– Кто вы такие, сеньоры?     

Они вздрогнули от неожиданности, но, кажется, перепугались еще больше,  когда увидели, какое страшилище к ним подошло. Никто из них не ответил ни  слова, и мне показалось, что они собираются убежать от меня.     

Тогда я заговорил по-английски.     

– Джентльмены, – сказал я, – не пугайтесь. Может быть, вы найдете друга  там, где меньше всего ожидаете встретить его. Я англичанин и хочу вам помочь.  Вы видите: нас только двое; у нас есть оружие и порох. Говорите же прямо: чем  мы можем облегчить вашу участь, какое с вами случилось несчастье?     

– Наших несчастий так много, что описывать их было бы слишком долго,  – ответил один пленник, – между тем наши мучители близко и каждую минуту могут  явиться сюда. Но вот вам вся наша история в коротких словах. Я капитан корабля;  мой экипаж взбунтовался. Я всегда любил своих матросов, и они любили меня. Под  моей командой им жилось превосходно. Но их сбила с толку шайка негодяев,  которая завелась у меня на судне в последнее время. Эти негодяи убедили их стать  пиратами – морскими разбойниками, чтобы грабить и жечь корабли. Товарищи мои,  которых вы видите здесь (один – мой помощник, другой – пассажир), едва упросили  этих людей не убивать нас, и наконец они согласились, с тем условием, что высадят  нас троих на каком-нибудь пустынном берегу. Так они и сделали. Мы были уверены,  что нас ожидает здесь голодная смерть, – мы считали эту землю необитаемой. Теперь  же оказалось, что здесь живут люди, готовые самоотверженно спасти нас от смерти.      

– Где эти злодеи? – спросил я. – Куда они пошли? В какую сторону?     

– Они лежат под теми деревьями, сэр, – отвечал капитан, указывая на  ближний лесок. – Сердце у меня замирает от страха: я боюсь, что они увидели вас  и слышат, о чем мы сейчас говорим. Если так, мы пропали! Они убьют нас всех, не  пощадят никого.     

– Есть у них ружья? – спросил я.     

– Только два, да еще одно, которое они оставили в лодке.     

– Отлично! – сказал я. – Остальное я беру на себя. Все они спят, и нам  было бы нетрудно подкрасться к ним и перебить их всех, но не лучше ли захватить  их живыми? Может быть, они одумаются, перестанут разбойничать и сделаются  честными людьми.     

Капитан сказал, что среди них есть два опасных злодея, которые и начали  бунт; едва ли нужно щадить их, но, если избавиться от этих двоих, остальные, он  уверен, раскаются и снова вернутся к своей прежней работе.     

Я попросил его указать мне этих двоих. Он ответил, что вряд ли  узнает их на таком большом расстоянии, но при случае, конечно, укажет.     

– Вообще я и мои товарищи, – сказал он, – готовы подчиняться вам во  всем. Мы отдаем себя в полное ваше распоряжение. Каждый ваш приказ будет для  нас законом.     

– Если так, – сказал я, – отойдемте подальше, чтобы они не увидели нас  и не подслушали нашей беседы. Пускай себе спят, а мы покуда решим, что нам  делать.     

234 Все трое встали и пошли за мной. Я провел их в лесную чащу и  там, обращаясь к капитану, сказал:     

– Я попытаюсь спасти вас, но прежде поставлю вам два условия...     

Он не дал мне договорить.     

– Я принимаю любые условия, сэр, – сказал он. – Если вам посчастливится  отнять у злодеев мой корабль, распоряжайтесь мною и моим кораблем, как вам  вздумается. Если же ваш замысел вам не удастся, я останусь тут вместе с вами и буду  до конца моих дней вашим усердным помощником.     

Такое же обещание дали и его товарищи.     

– Хорошо, – сказал я, – вот мои два условия. Во-первых, пока вы не перейдете  к себе на корабль, вы забудете, что вы капитан, и станете беспрекословно  подчиняться каждому моему приказанию. И, если я дам вам оружие, вы ни при каких  обстоятельствах не направите его ни против меня, ни против моих близких и возвратите  его мне по первому требованию. Во-вторых, если вам будет возвращен ваш корабль,  вы доставите на нем в Англию меня и моего друга.     

Капитан поклялся мне всеми клятвами, какие только, может придумать человеческий  ум, что оба мои требования будут свято выполнены им и его товарищами.     

– И не потому только, – прибавил он, – что я признаю эти требования  вполне основательными, но, главное, потому, что я обязан вам жизнью и до самой  своей смерти буду считать себя вашим должником.     

– В таком случае, не будем медлить, – сказал я. – Вот вам три мушкета,  вот порох и пули. А теперь говорите, что, по-вашему, нам следует предпринять.     

– Благодарю вас, что вы обращаетесь ко мне за советом, – сказал капитан,  – но могу ли я советовать вам? Вы наш начальник, ваше дело приказывать, наше – повиноваться.      

– Мне кажется, – сказал я, – что нам легче всего будет расправиться  с ними, если мы неслышно подкрадемся, пока они спят, и выстрелим в них сразу из  всех наших ружей. Кому суждено быть убитым, тот будет убит. Если же те, что  останутся живы, сдадутся и попросят пощады, их можно будет, пожалуй, помиловать.      

Капитан робко возразил, что ему не хотелось бы проливать столько крови  и что, если можно, он предпочел бы воздержаться от подобной жестокости.     

– Из этих людей, – прибавил он, – только двое неисправимые негодяи,  они-то и подстрекали к злодейству других. Если они от нас ускользнут и вернутся  на корабль, мы пропали, потому что они нагрянут сюда и перебьют нас всех.     

– Значит, нужно принять мой совет, – сказал я. – Вы сами видите, что  мы вынуждены быть жестокими: для нас это единственное средство спастись.     

Но видно было, что капитану очень не хочется убивать и калечить  такое множество спящих людей, хотя эти люди и обрекли его на голодную смерть.     

Заметив это, я сказал ему, чтобы он с товарищами шел вперед и распоряжался  как знает.     

Пока у нас шли эти переговоры, пираты начали просыпаться. Из лесу донеслись  их голоса. Я увидел, что двое из них уже стоят на ногах, и спросил капитана, не  эти ли зачинщики бунта.     

– Нет, – отвечал он, – эти люди были верны своему долгу до последней  минуты и примкнули к зачинщикам под влиянием угроз.     

– Так пусть себе уходят, – сказал я, – не будем им мешать. Видно, сама  судьба позаботилась о том, чтобы спасти невиновных от пули. Но пеняйте на себя,  если вы дадите уйти остальным. Они схватят вас, и вам не будет пощады.