1 2 3 4 5 
Дрозд  начинает читать, мучительно растягивая свои яти:    

– По  распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Екатерининском  женском институте, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От четвертой  роты поедут юнкера:    

Он  делает небольшим молчанием двоеточие, совсем маленькое, всего в полторы секунды,  но в этот короткий промежуток сотни тревожных мыслей пробегают в голове  Александрова.    

Сегодня  его день так полно и счастливо занят, что даже совсем не остается места для семейных  радостей. К десяти часам он должен ждать в Зоологическом саду Наташу Манухину.  Они будут кататься с великолепных ледяных гор. Какое острое наслаждение нестись  стремительно вниз на маленьких салазках по отвесной сверкающей дороге,  подвернув левую ногу под себя, а правой, как рулем, давая прямое направление  волшебному лету. Правда, Наташа придет не одна, а в сопровождении скучной  англичанки, похожей на птицу марабу. Но, к счастью, гувернантка не любит  кататься с гор и, кажется, считает это одним из русских варварств. Она будет  торчать на вышке, кутая в широкое обезьянье боа свой красный британский нос. А  Наташа назло ей будет требовать еще и еще, и в последний раз еще и в  самый-самый последний. Лицо Александрова слегка щекочет Наташина котиковая  шубка, и как сладко пахнет эта шубка мехом и тонкими неизъяснимыми духами, и  сама Наташа, наверно, гордится своим кавалером: «Как ловок и смел этот милый  Александров и, кажется, немного влюблен в меня». Ах, Наташа, совсем не немного,  наоборот: до безумия.    

В час  завтрак у Шпаковских, а после завтрака веселая репетиция водевиля «Не спросясь  броду, не суйся в воду», где Александров играет Макарку, а также и в живых  картинах. Должно быть, и потанцуют немного. В этом большом, уютном,  безалаберном доме две девочки, три барышни и всегда множество их подруг всяких  возрастов. Там с утра до вечера поют, танцуют, устраивают игры, едят,  влюбляются и звонко смеются. Александрову часто кажется, что он влюблен в  младшую из барышень, в белокурую розовую Нину. Впрочем, все любви Александрова  так многочисленны и скоропалительны, что сестра в шутку зовет его – господин Сердечкин.    

Потом  обед у Калмыковых, и тоже танцы. А затем – самое главное – вечером знаменитая  елка в Благородном собрании, на которую съезжается вся молодая Москва: дети,  подростки, барышни и юноши. Туда он обещал сопровождать трех приехавших из Пензы  землячек: Машеньку Полубояринову, Сонечку Аничкову и Зою Скрипицыну. Бал, на  котором танцуют, после того как детей увезут по домам, до тысячи молодых людей.  И, если говорить по правде, уже не в Машеньку ли влюбился, по-настоящему и  мгновенно, несчастный юнкер в тот вечер, когда она играла Шопена, а он стоял,  прислонившись к пианино, и то видел, то не видел ее нежное лицо, такое странное  и такое изменчивое в темноте.    

«Только  не меня. Дорогой, золотой Дрозд, только, пожалуйста, не меня», – мысленно  умоляет Александров.    

– Э-Рихтер, –  произносит капитан, – Жжданов, Бутынский, Карганов, Прибиль...    

«Пронеси,  пронеси, пронеси!» – умоляет судьбу Александров, изо всех сил стискивая зубы и  кулаки. И вот падает холодно и непреклонно:    

– И  э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному  для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно  готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться  о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны  отличаться не только блеском души, но и благородством сапог. Тьфу, наоборот.  Затем вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю вас.  Разойдитесь.    

На  лестнице Александров догоняет Дрозда. Последняя, отчаянная попытка.    

– Господин  капитан!    

Дрозд  останавливается на ступеньке, в птичий недоверчивый полуоборот к юнкеру.    

– Э-что  еще?    

– Господин  капитан, позвольте вам сказать, что я катался на коньках, и у меня подвернулась  нога. Прямо ступить нельзя, такая боль.    

– Э-врешь.  Пойди в лазарет и принеси свидетельство.    

Душа  Александрова катится вниз, как с ледяной горы в Зоологическом.    

– Господин  капитан, – говорит он смущенно. – Положим, я могу себя осилить. Но у  меня другие, важные причины.    

– Ну?    

– Нет  перчаток.    

Дрозд хмурится.    

– Э-покажи  руки.    

Юнкер  поворачивает обе руки ладонями вверх. Дрозд делает то же самое и сверяет руки  свои и его.    

– Ерунда.  У нас одинаковый размер. Семь или семь с половиной, э-небольшая разница. Вечером  я тебе пришлю мои, спросишь у фельдфебеля. Ступай. Ну, что же ты стоишь?    

– Господин  капитан, – робко говорит юнкер, вновь тронутый великодушием этого  чудака. – Положим, перчатки у меня есть, только очень грязные, но я их  могу вымыть. Но я должен вам сказать правду (сейчас Александров подпустит маленькую  лесть). Я знаю, что вы все можете простить.    

Дрозд  перебивает его, угрожающе вздернув подбородок вверх.    

– Э-далеко  не все.    

– Простить  очень многое, если вам говорят правду.    

Дрозд с  сомнением косится на юнкера.    

– Э-попутай,  попутай у меня еще!    

– И  вот я вам должен признаться откровенно, что...    

– Э-девчонки,  должно быть?    

– Точно  так, господин капитан. Барышни. Приехали только на две недели в Москву из Пензы.  Мои родственницы. Обещался быть в Благородном собрании на елке. Дал честное  слово. Ужасно обидно будет обмануть их и подвести.    

Но Дрозд  упрямо трясет головою.    

– Э-все  равно поедешь. А женскую душу я знаю лучше тебя. Опоздал, не пришел – пускай  сердится: в следующий раз будет ждать еще нетерпеливее. И кроме того, я тебе  скажу (тут его голос смягчается), что бал Благородного собрания, это –  толкучка, рынок, открытый вход, открытый для всех: купеческие дочки из  Замоскворечья, немки, цирюльники, чиновники и другие шпаки всякие. А в  Екатерининский институт на бал можно попасть лишь по строгому выбору, по именному,  личному приглашению. В Екатерининском, э-дружок мой, учатся девицы лишь из самых  древних, самых настоящих, дворянских фамилий. Истинная, столбовая русская  аристократия не в Петербурге, голубчик, а в Москве, у нас. Не пропускай случая.  Летом выйдешь в офицеры. Придется тебе надолго, если не навсегда,  законопатиться в каком-нибудь Проскурове или Кинешме, и никогда ты в жизни не  увидишь подобной прелести и красоты. Ну, разве воинская доблесть вытянет тебя  вверх или чудом попадешь в Академию, тогда – может быть... Но вернее всего, что  навсегда нынешний бал останется для тебя, как прекрасный и э-неповторимый сон.  И я тебе твердо говорю, что в пятницу ты сам же поблагодаришь меня. Э-иди, иди,  юнкер.    

Он  ласково концами пальцев потрепал Александрова по плечу и поспешно стал  спускаться по лестнице.    

«Что  же, – подумал Александров. – Видно, так и быть. Хорошо еще, что не на  весь день оставил в училище. Все-таки кое-куда поспею. А Машеньке  Полубояриновой пошлю записку с посыльным. Да вот еще: пораньше вымыть замшевые  перчатки... Ну и Дрозд! Все-таки с ним можно жить. На все смотры, парады,  встречи и церемонии, когда назначают юнкеров по выбору, он неизменно посылает и  Александрова. О, тут большая ревность! Все училище помнит, по старому преданию,  о том, как застрелился в курилке юнкер Кувшинников, будучи не включенным в те  двенадцать рядов со знаменем, которые были наряжены в почетный караул для  встречи государя. Здесь дело чести! Да и правда, юнкер Александров не особенно  красив, – признается сам себе Александров, – скажем, даже совсем  некрасив. Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на  турнике, он отличный строевик, в танцах у него ритм и послушность всех  мускулов, а лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище:  юнкер роты его величества Чхеидзе и курсовой офицер третьей роты поручик  Темирязев... А красота? Что такое мужская красота?»    

Восемь  без пяти. Готовы все юнкера, наряженные на бал. («Что за глупое слово, –  думает Александров, – „наряженные“. Точно нас нарядили в испанские  костюмы».) Перчатки вымыты, высушены у камина; их пальцы распялены деревянными  расправилками. Все шестеро, в ожидании лошадей, сидят тесно на ближних к выходу  койках. Тут же примостился и Дрозд. Он дает последние наставления:    

– Следите  за своим ножом и вилкой и опрятностью на тарелке, если позовут вас ужинать.  Рыбу – только вилкой; можете помогать хлебной корочкой. Птицу в руки не брать.  Ешь небольшими кусками, чтобы не быть с полным ртом, когда соседка обратится к  тебе с разговором. Девчонкам глупостей не врать, всякие чувства побоку и э-к  черту-с. Начальнице и генералам кланяться придворным поклоном, как учил  танцмейстер. Если начальница протянет руку, приложись, но, склонившись, не  чмокай. За старшего Рихтер. Вот и все. Завидую вам.    

– Поехали  бы с нами, господин капитан, – говорит Александров.    

– Э-куда  мне. Стар.    

Довод  печальный, но для юнкеров убедительный. Дрозду тридцать шесть лет. Действительно,  в эгоистичном измерении юнкеров, это – глубокая старость. Александров,  например, твердо решил дожить только до тридцати лет, а потом застрелиться.  Стоит ли продолжать жить древним старцем, хладеющим развалиной?    

– Вы  еще совсем молоды, господин капитан, – говорит с лицемерным сочувствием  цветущий армянин Карганов.    

Дрозд  машет рукой.    

– Где  уж!.. куда уж!..    

Уедут  юнкера туда, где свет, музыка, цветы, прелестные девушки, духи, танцы, легкий  смех, а Дрозд пойдет в свою казенную холостую квартиру, где, кроме денщика,  ждут его только два живых существа, две черные дворняжки, без признаков какой  бы то ни было породы: э-Мальчик и э-Цыган. Говорят, что Дрозд выпивает по ночам  в одиночку.    

Служитель  быстро взбегает по лестнице и навытяжку останавливается перед Дроздом:    

– Лошади  поданы, ваше высокоблагородие.    

– Ну,  с богом, – говорит Дрозд, вставая. – Верю, что поддержите блеск и  славу родного училища. После танцев сразу на мороз не выходите. Остыньте  сначала. Рихтер, ты за этим присмотришь.    

– Слушаю,  господин капитан.    

А  служитель, коренной, всезнающий москвич, возбужденно шепчет сбоку юнкерам:    

– Четыре  тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик  грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю жизнь помнить будут». Вы уж там,  господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.    

 Глава XVII

  Фотоген Павлыч    

     

– С  богом. Одевайтесь, – приказал Дрозд. – Э-смотрите, носов не  отморозьте. Семнадцать градусов на дворе.    

Юнкера  волнуются и торопятся. Шинели надеваются и застегиваются на бегу. Башлыки  переброшены через плечо или зажаты под мышкой. Шапки надеты кое-как. Все  успеется на улице.    

Здесь –  вольное, безобидное состязание с юнкерами других рот. Надо во что бы то ни  стало первыми выскочить на улицу и завладеть передовой, головной тройкой.  Весело ехать впереди других!    

Но вот  едва успели шестеро юнкеров завернуть к началу широкой лестницы, спускающейся в  прихожую, как увидели, что наперерез им, из бокового коридора, уже мчатся их  соседи, юнкера второй роты, по училищному обиходу – «звери», или, иначе,  «извозчики», прозванные так потому, что в эту роту искони подбираются с начала  службы юноши коренастого сложения, с явными признаками усов и бороды. А сзади  уже подбежали и яростно напирают третья рота – «мазочки» и первая – «жеребцы».  На лестнице образовался кипучий затор.    

– Четвертая,  не выдавай! – кричит голосистый Жданов где-то впереди.    

Александров  пробуравливается сквозь плотные, сбившиеся тела и вдруг, как пробка из бутылки,  вылетает на простор. Он видит, что впереди мелким, но быстрым шагом катится  вниз коротконогий Жданов. За ним, как будто не торопясь, но явно приближаясь к  нему, сигает зараз через три ступеньки длинный, ногастый «зверь», у которого  медный орел барашковой шапки отъехал впопыхах на затылок. Все трое в таком  порядке сближаются на равные расстояния.    

В эти  доли секунды Александров каким-то инстинктивным, летучим глазомером оценивает  положение: на предпоследней или последней ступени «зверь» перегонит Жданова.  «Ах, если только хоть чуть-чуть нагнать этого долговязого, хоть коснуться рукой  и сбить в сторону! Жданов тогда выскочит». Вопрос не в личной победе, а в  поддержании чести четвертой роты.    

И судьба  ему помогает: правда, со внезапной грубостью. Кто-то сзади и с такою силою  толкает Александрова, что его ноги сразу потеряли опору, а тело по инерции  беспомощно понеслось вперед и вниз. Момент – и Александров неизбежно должен был  удариться теменем о каменные плиты ступени, но с бессознательным чувством  самосохранения он ухватился рукой за первый предмет, какой ему попался впереди,  и это была пола вражеской шинели.    

Оба  юнкера упали и покатились вниз. Над ними, наступая на них, промчались бегущие ноги.    

– Черт  вас возьми! – заворчал «зверь». – Это прием неправильный. Я ушиб себе  коленку.    

В эту  минуту Александров почувствовал, что и он сам ссадил себе локоть. Подымаясь, он  сказал шутливо, но с сочувствием:    

– На  войне все приемы правильны. Позвольте, я помогу вам встать. Меня пихнули сзади,  и, уверяю вас, что без вашей невольной помощи я разбился бы в лепешку, а так  только локтем стукнулся.    

– Ну,  да уж ладно, – засмеялся «зверь», еще морщась от боли. – До свадьбы у  нас обоих заживет. Пойдемте-ка.    

В  передовых санях, стоя, высился Жданов и орал во весь голос:    

– Четвертая  рота! Господа обер-офицеры! Сюда! – Теперь уже никто из чужой роты не  позволил бы себе залезть в эту тройку. Таково было неписаное право первой  заявки.    

Какими  огромными, неправдоподобными, сказочными показались Александрову в отчетливой  синеве лунной ночи рослые серые кони с их фырканьем и храпом: необычайно  широкие, громоздкие, просторные сани с ковровой тугой обивкой и тяжелые высокие  дуги у коренников, расписанные по белому неведомыми цветами.    

Белый  пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него знакомый газовый  фонарь на той стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг.    

Ямщик  перегибается с козел, чтобы отстегнуть волчью полость. Усы у него белые от  инея, на голове большая шапка с павлиньими перьями. Глаза смеются.    

– Садитесь,  садитесь, господа юнкеря. В дороге утрясетесь, всем слободно будет.    

– Тебя  ведь Фотоген Палычем зовут? – спрашивает Бутынский.    

– Совершенно  верно, – отвечает ямщик, обминаясь на козлах. Голос у него приятный, уверенный  и немного смешливый. – А вы откуда знаете?    

Находчивый  Карганов, не задумываясь, отвечает:    

– Кто  же не знает знаменитого Фотоген Палыча?    

Другие  юнкера быстро подхватывают:    

– Тебя  вся Москва знает. Первый троечник в Москве. Не в Москве, а во всей России. Это  нам уж так повезло, в твои сани попасть.    

Невинная  лесть! Однако она доходит до крутого ямщичьего сердца.    

– Буде,  буде... наговорили.    

Он тихо,  но густо смеется: немного похоже на то, как довольно регочет жеребец, когда к  нему в стойло входит конюх с мерой овса.    

– Пошли,  что ли? – кричит сзади ямщик нараспев.    

Фотоген  Палыч, разобрав вожжи, в последний раз поерзал задом на сиденье и, слегка повернув  голову, протянул внушительным баском:    

– Тро-огай...    

Заскрипели,  завизжали, заплакали полозья, отдираясь от настывшего снега, заговорили нестройно,  вразброд колокольцы под дугами. Легкой рысцой, точно шутя, точно еще балуясь, завернула  тройка на Арбатскую площадь, сдержанно пересекла ее и красиво выехала на серебряный  Никитский бульвар.    

Никогда  не забыть потом Александрову этой прелестной волшебной поездки! Ему досталось  место лицом к лошадям, крайнее справа. Он мог свободно видеть косматую голову  широкобокого коренника и всю целиком правую пристяжную, изогнувшую кренделем,  низко к земле, свою длинную гибкую шею, и даже ее кровавый темный глаз с тупой,  злой белизной белка. С удовольствием он чувствовал, как в лицо ему летят  снежные брызги из-под лошадиных копыт. Но в душе его все-таки мелькала, как,  может быть, и у других юнкеров, досадная мысль: где же, наконец, эта  пресловутая, безумная скачка, от которой захватывает дух и трепыхает сердце?  Или она только для пьяных московских купцов? А еще грозился лихо прокатить  «юнкерей»!    

Но эта дурная  мысль так же быстро исчезла, как и пришла. В езде Фотогена есть магическая  непонятная красота.    

Пробежал  назад Тверской бульвар, с его нарядными освещенными особняками. Темный Пушкин  на высоком цоколе задумчиво склонил свою курчавую голову. Напротив широкая  белая масса Страстного монастыря, а перед ней тесная биржа лихачей и парных  «голубков». Кто-то из юнкеров закурил. Александров с трудом достал свой кожаный  портсигар и долго возился со спичками, упрямо гасшими на быстром движении.  Когда же ему удалось разжечь папиросу и он поглядел перед собою, то он уже не  мог узнать ни улиц, ни самой Москвы. Ехали какими-то незнакомыми чужими  местами.    

Какой  великий мастер своего дела Фотоген Палыч! Вот он едет узкой улицей. Неизъяснимыми  движениями вожжей он сдвигает, сжимает, съеживает тройку и только изредка  негромко покрикивает на встречные сани:    

– Берегись.  Поб-берегись, извозчик!    

Но  только поворотит на улицу посвободнее, как сразу распустит, развернет лошадей  во всю ее ширину, так что загнувшиеся пристяжные чуть не лезут на тротуары.  «Эй, с бочками! держи права!» И опять соберет тесно свою послушную тройку.    

«Точно  закрывает и раскрывает веер, – думает Александров, – так это  красиво!»    

А  сидящий с ним рядом смуглый Прибиль, талантливый пианист, бодает его головой в  плечо и, захлебываясь, говорит непонятные слова:    

– Крещендо  и диминуендо... Он – как Рубинштейн!    

Временами  неведомая улица так тесна и так запружена санями и повозками, что тройка идет  шагом, иногда даже приостанавливается. Тогда задние лошади вплотную надвигаются  мордами на задок, и Александров чувствует за собою совсем близкое, теплое,  влажное дыхание и крепкий приятный запах лошади.    

А потом  опять широкая безымянная улица, и легкий лет саней, и ладный ритм лошадиных  копыт: та-та-та-та – мерно выстукивает коренник, тра-та, тра-та, тра-та –  скачут пристяжные. И все так необычайно в таинственном нездешнем городе. Вот  под полотняным навесом, ярко освещенный висячим фонарем, стоит чернобородый,  черноглазый, румяный, белозубый торговец около яблочного ларя. В прекрасные  призмы уложены желтые, красные, белые, пунцовые, серые яблоки. Издали  чувствуется в них аромат и ясно воображается на зубах их сладкая кислинка (если  бы закусить кусочек поглубже). Вот выбежала из ворот, без шубки, в сером  платочке на голове, в крахмальном передничке, быстроногая горничная: хотела  перебежать через дорогу, испугалась тройки, повернулась к ней, ахнула и вдруг  оказалась вся в свету: краснощекая, веселая, с блестящими синими глазами,  сияющими озорной улыбкой. «Поберегитесь, красавица! Задавлю!» – воркующим  голосом окликает ее Фотоген и, полуобернувшись назад, говорит:    

– Ладные  у нас бабочки на Москве живут. – И сейчас же окрикивает замешкавшегося возчика:  – Заснул, гужеед!    

И вот  юнкера едут по очень широкой улице. Александрову почему-то вспоминается давнишняя  родная Пенза. Направо и налево деревянные дома об одном, реже о двух окошках.  Кое-где в окнах слабые цветные огоньки, что горят перед иконами. Лают собаки.  Фотоген идет все тише и тише, отпрукивая тонким учтивым голоском лошадей.    

Наконец  останавливается у трактира. Там, сквозь запотевшие стекла, чувствуется яркое  освещение, мелькают быстрые большие тени, больше ничего не видно. Слышны звуки  гармонии и глухой, тяжелый топот.    

Вторая  тройка проезжает мимо. С нее слышится окрик:    

– Чего  стал, дядя Фотоген?    

– Супонь, –  сердито отвечает Фотоген.    

А уж с  третьей тройки доносится деловой бас:    

– Знаем  мы твою супонь...    

Фотоген  не спеша слезает с облучка, поддерживая, как шлейф, длинные полы армяка, и величественно  передает вожжи Александрову.    

– Подержи,  барин. Мне тут нужно по одному делу.    

Александров  польщен и сразу становится важным. Но только – как груба и тяжела эта огромная  путаница вожжей.    

Юнкера  ропщут:    

– Да  что же это, Фотоген Палыч? Мы так последние приедем. Срам какой!    

– Не  тревожьтесь, юнкаря, – спокойно говорит ямщик. – С Фотоген Павлычем  едете!    

Он  распахивает дверь и исчезает в облаках угарного пара, табачного дыма, крика и  звона, которые стремительно вылетают из трактира и мгновенно уносятся вверх.    

– Вот  тебе и Фотоген! – уныло говорит Жданов.    

Но ямщик  не заставляет долго себя ждать. Через две минуты дверь кабака распахивается и в  белых облаках, упруго взвивающихся вверх, показывается Фотоген Павлыч,  почтительно провожаемый хромоногим половым в белой рубахе и в белых штанах.    

– Счастливого  вам пути, Фотоген Павлович, – учтиво говорит половой.    

Фотоген  берет вожжи из рук Александрова.    

– Спасибо  тебе, барин, – говорит он, влезая на козлы и что-то дожевывая. – А  вы, господа юнкаря, не сомневайтесь. Только упреждаю: держитесь крепко, чтобы  вы не рассыпались, как картофель.    

Он  весел. На морозе необыкновенно вкусно пахнет от него винцом...    

– Ведь  какой расчет, – говорит он, разбирая вожжи и усаживаясь половчее, –  они, видите, поехали прямой дорогой, только ухабистой, где коням настоящего  хода нет. А у меня путь легкий, укатный. Мне лишние четь-версты – наплевать.    

И вдруг  дико вскрикивает:    

– Ей  вы, крылатыя-я!    

«Господи, –  думает Александров, – почему и мне не побыть ямщиком. Ну, хоть не на всю  жизнь, а так, года на два, на три. Изумительная жизнь!»    

Дальше  впечатления Александрова были восхитительны, но сумбурны, беспорядочны и туго  припоминаемые. Остались у него в памяти: резкий ветер, стегавший лицо и  пресекавший дыхание, стук снежных комьев о передок, медвежья перевалка  коренника со вздыбленной, свирепой гривой и такая же, будто в такт ему,  перевалка Фотогена на козлах. Как во сне, припоминал он потом, что ехали они не  то лесом, не то парком. По обеим сторонам широкой дороги стояли густые, белые  от снега деревья, которые то склонялись вершинами, когда тройка подъезжала к  ним, то откидывались назад, когда она их промелькнула.    

Помнилось  ему еще, как на одном крутом повороте сани так накренились на правый бок, точно  ехали на одном полозе, а потом так тяжко ухнули на оба полоза, перевалившись на  другой бок, что все юнкера одновременно подскочили и крякнули. Не забыл  Александров и того, как он в одну из секунд бешеной скачки взглянул на небо и  увидел чистую, синевато-серебряную луну и подумал с сочувствием: «Как ей,  должно быть, холодно и как скучно бродить там в высоте, точно она старая  больная вдова; и такая одинокая».    

На  последнем повороте Фотоген нагнал своих. Впереди его была только вторая тройка.  Он закричал, сам весь возбужденный веселым лётом:    

– Право  держи, любезный!    

– У,  черт, дьявол, леший, – отозвался без злобы, скорее с восхищением,  обгоняемый ямщик. – Куда прешь!    

Но уже  показался дом-дворец с огромными ярко сияющими окнами. Фотоген въехал сдержанной  рысью в широкие старинные ворота и остановился у подъезда. В ту минуту, когда  Рихтер передавал ему юнкерскую складчину, он спросил:    

– Лихо  ли, юнкера?    

Они и  слов не находили, чтобы выразить свое удовольствие. Правда, они уже искренне  успели забыть о тех минутах, когда каждый из них невольно подумывал: «Потише бы  немножко».    

– Назад  опять со мной поедете, – говорил Фотоген, отъезжая. – Только крикните  меня по имени: Фотоген Павлыч.    

 Глава XVIII

  Екатерининский зал    

     

Ечкинские  нарядные тройки одна за другою подкатывали к старинному строгому подъезду, ярко  освещенному, огороженному полосатым тиковым шатром и устланному ковровой дорожкой.  Над мокрыми серыми лошадьми клубился густой белый пахучий пар. Юнкера с трудом  вылезали из громоздких саней. От мороза и от долгого сидения в неудобных  положениях их ноги затекли, одеревенели и казались непослушными: трудно стало  их передвигать.    

Наружные  массивные дубовые двери были распахнуты настежь. За ними, сквозь вторые  стеклянные двери, сияли огни просторного высокого вестибюля, где на первом  плане красовалась величественная фигура саженного швейцара, бывшего перновского  гренадерского фельдфебеля, знаменитого Порфирия.    

Его  ливрея до полу и пышная пелерина – обе из пламенно-алого тяжелого сукна – были  обшиты по бортам золотыми галунами, застегнуты на золотые пуговицы и затканы  рядами черных двуглавых орлов. Огромная треуголка с кокардою и белым плюмажем  покрывала его голову в пудреном парике с белою косичкою. В руке швейцар держал  на отлете тяжелую булаву с большим золоченым шаром, который высился над его  головою. Его великолепный костюм, его рост и выправка, его черные, густые,  толстые усы, закрученные вверх тугими кренделями, придавали его фигуре вид  такой недоступной и суровой гордости, какой позавидовали бы многие министры...    

Он  широко распахнул половину стеклянной двери и торжественно стукнул древком  булавы о каменный пол. Но при виде знакомой формы юнкеров его служебно  серьезное лицо распустилось в самую добродушную улыбку.    

По  училищным преданиям, в неписаном списке юнкерских любимцев, среди таких лиц,  как профессор Ключевский, доктор богословия Иванцов-Платонов, лектор и  прекрасный чтец русских классиков Шереметевский, капельмейстер Крейнбринг,  знаменитые фехтовальщики Пуарэ и Тарасов, знаменитый гимнаст и конькобежец  Постников, танцмейстер Ермолов, баритон Хохлов, великая актриса Ермолова и  немногие другие штатские лица, – был внесен также и швейцар  Екатерининского института Порфирий. С незапамятных времен по праздникам и особо  торжественным дням танцевали александровцы в институте, и в каждое воскресенье  приходили многие из них с конфетами на официальный, церемонный прием к своим  сестрам или кузинам, чтобы поболтать с ними полчаса под недреманным надзором  педантичных и всевидящих классных дам. Кто знает, может быть, теперешнего  швейцара звали вовсе не Порфирием, а просто Иваном или Трофимом, но так как  екатерининские швейцары продолжали сотни лет носить одну и ту же ливрею, а  юнкера старших поколений последовательно передавали младшим древнее, привычное  имя Порфирия Первого, то и сделалось имя собственное Порфирий не именем, а как  бы званием, чином или титулом, который покорно наследовали новые поколения  екатерининских швейцаров.    

Нынешний  Порфирий был всегда приветлив, весел, учтив, расторопен и готов на услугу. С  удовольствием любил он вспомнить о том, что в лагерях, на Ходынке, его  Перновский полк стоял неподалеку от батальона Александровских юнкеров, и о том,  как во время зори с церемонией взвивалась ракета и оркестры всех частей играли  одновременно «Коль славен», а потом весь гарнизон пел «Отче наш».    

Был,  правда, у Порфирия один маленький недостаток: никак его нельзя было уговорить передать  институтке хотя бы самую крошечную записочку, хотя бы даже и родной сестре. «Простите.  Присяга-с, – говорил он с сожалением. – Хотя, извольте, я, пожалуй, и  передам, но предварительно должен вручить ее на просмотр дежурной классной  даме. Ну, как угодно. Все другое, что хотите: в лепешку для господ юнкеров  расшибусь... а этого нельзя: закон».    

Тем не  менее у юнкеров издавна держалась привычка давать Порфирию хорошие чаевые.    

– А!  Господа юнкера! Дорогие гости! Милости просим! Пожалуйте, – веселым  голосом приветствовал он их, заботливо прислоняя в угол свою великолепную  булаву. – Без вас и бал открыть нельзя. Прошу, прошу...    

Он был  так мило любезен и так искренне рад, что со стороны, слыша его солидный голос,  кто-нибудь мог подумать, что говорит не кто иной, как радушный, хлебосольный  хозяин этого дома-дворца, построенного самим Растрелли в екатерининские  времена.    

– Шинели  ваши и головные уборы, господа юнкера, я поберегу в особом уголку. Вот здесь  ваши вешалки. Номерков не надо, – говорил Порфирий, помогая  раздеваться. – Должно быть, озябли в дороге. Ишь как от вас морозом так  крепко пахнет. Точно астраханский арбуз взрезали. Щетка не нужна ли,  почиститься? И, покорно прошу, господа, если понадобится курить или для  туалета, извольте спуститься вниз в мою каморку. Одеколон найдется для  освежения, фабрики Брокара. Милости прошу.    

Юнкера  толпились между двумя громадными, во всю стену, зеркалами, расположенными прямо  одно против другого. Они обдергивали друг другу складки мундиров сзади, приводили  карманными щетками в порядок свои проборы или вздыбливали вверх прически  бобриком; одни, послюнив пальцы, подкручивали молодые, едва обрисовавшиеся  усики, другие пощипывали еще несуществующие. «Счастливец Бутынский! у него  рыжие усы, большие, как у двадцатипятилетнего поручика».    

Во  взаимно отражающих зеркалах, в их бесконечно отражающих коридорах, казалось, шевелился  и двигался целый полк юнкеров.    

Высокий  фатоватый юнкер первой роты, красавец Бауман, громко говорил:    

– Господа,  не забудьте: когда войдем в залу, то директрисе и почетным гостям придворный  поклон, как учил танцмейстер. Но после поклона постарайтесь отступить назад или  отойти боком, отнюдь не показывая спины.    

Нетерпеливый,  бойкий на слово Карганов ответил ему задорно:    

– Спасибо,  добрый наставник. Кстати, будьте любезны сообщить нам, можно ли во время  придворного поклона сморкаться или чесать поясницу?    

– И  не остроумно и пош-шло, – презрительно отозвался Бауман.    

Сверху  послышались нежные звуки струнного оркестра, заигравшего веселый марш. Юнкера  сразу заволновались. «Господа, пора, пойдем, начинается. Пойдемте».    

Они  пошли тесной кучкой по лестнице, внизу которой уже стоял исполинский швейцар,  успевший вооружиться своей страшной булавою и вновь надеть на свое лицо  выражение горделивой строгости. Молодецки отчетливо, как и полагается  перновскому гренадеру, он отдал юнкерам честь по-ефрейторски, в два приема.    

Надо  сказать, что с этим ежегодным выражением юнкерам своего почета перновец кривил  против устава: юнкера по службе числились всего рядовыми, а Порфирий был  фельдфебелем.    

Мраморная  прекрасная лестница была необычайно широка и приятно полога. Ее сквозные резные  перила, ее свободные пролеты, чистота и воздушность ее каменных линий создавали  впечатление прелестной легкости и грации. Ноги юнкеров, успевшие отойти, с  удовольствием ощущали легкую, податливую упругость толстых красных ковров, а  щеки, уши и глаза у них еще горели после мороза. Пахло слегка каким-то  ароматическим курением: не монашкою и не этими желтыми, глянцевитыми  квадратными бумажками, а чем-то совсем незнакомым и удивительно радостным.    

Вверху,  на просторной площадке, их дожидались две дежурные воспитанницы, почти взрослые  девушки.    

Обе они  были одеты одинаково в легкие парадные платья темно-вишневого цвета, снизу  доходившие до щиколоток. Бальное большое декольте оставляло открытыми спереди  шею и верхнюю часть груди, а сзади весь затылок и начало спины, позволяя видеть  чистую линию нежных полудетских плеч. Руки, выступавшие из коротеньких  матово-белых рукавчиков, были совсем обнажены. И никаких украшений – ни  сережек, ни колец, ни брошек, ни браслетов, ни кружев. Только лайковые перчатки  до пол-локтя да скромный веер подчеркивали юную блистательную красоту.    

Девицы  одновременно сделали юнкерам легкие реверансы, и одна из них сказала:    

– Позвольте  вас проводить, messieurs, в актовый зал. Следуйте, пожалуйста, за нами.    

Это было  только милое внимание гостеприимства. Певучие звуки скрипок и виолончелей  отлично указывали дорогу без всякой помощи.    

По обеим  сторонам широкого коридора были двери с матовыми стеклами и сбоку овальные  дощечки с золотой надписью, означавшей класс и отделение.    

У  Александрова сестра воспитывалась в Николаевском институте, и по высоким  номерам классов он сразу догадался, что здесь учатся совсем еще девчонки. У  кадет было наоборот.    

Но вот и  зала. Прекрасные проводницы с новым реверансом исчезают. Юнкера теперь  представлены собственной распорядительности, и, надо сказать, некоторыми из них  внезапно овладевает робость.    

Зала  очаровывает Александрова размерами, но еще больше красотой и пропорциональностью  линий. Нижние окна, затянутые красными штофными портьерами, прямоугольны и  поразительно высоки, верхние гораздо меньше и имеют форму полулуния. Очень  просто, но как изящно. Должно быть, здесь строго продуманы все размеры, расстояния  и кривизны. «Как многого я не знаю», – думает Александров.    

Вдоль  стен по обеим сторонам залы идут мраморные колонны, увенчанные завитыми капителями.  Первая пара колонн служит прекрасным основанием для площадки с перилами. Это хоры,  где теперь расположился известнейший в Москве бальный оркестр Рябова: черные  фраки, белые пластроны, огромные пушистые шевелюры. Дружно ходят вверх и вниз  смычки. Оттуда бегут, смеясь, звуки резвого, возбуждающего марша.    

Большая  бронзовая люстра спускается с потолка, сотни ее хрустальных призмочек слегка  дрожат и волшебно переливаются, брызжа синими, зелеными, голубыми, желтыми,  красными, фиолетовыми, оранжевыми – колдовскими лучами. На каждой колонне горят  в пятилапых подсвечниках белые толстые свечи: их огонь дает всей зале теплый  розово-желтоватый оттенок. И все это – люстра, колонны, пятилапые бра и  освещенные хоры – отражается световыми, масляно-волнующими полосами в паркете  медового цвета, гладком, скользком и блестящем, как лед превосходного катка.    

Между  колоннами и стеной, с той и другой стороны, оставлены довольно широкие проходы,  пол которых возвышается над паркетом на две ступени. Здесь расставлены стулья.  Сидя в этих галереях, очень удобно отдыхать и любоваться танцами, не мешая  танцующим. Здесь, в правой галерее, при входе, стеснились юнкера. Кроме них,  есть и другие кавалеры, но немного: десять-двенадцать катковских лицеистов с  необыкновенно высокими, до ушей, красными воротниками, трое студентов в  шикарных тесных темно-зеленых длиннополых сюртуках на белой подкладке, с двумя  рядами золотых пуговиц. Какие-то штатские, бледные, тонкие мальчуганы во  фраках, и один заезжий из Петербурга, «блестящий» белобрысый, пресыщенный  жизнью паж, сразу ревниво возненавиденный всеми юнкерами.    

 Глава XIX

  Стрела    

     

На  другом конце залы, под хорами, в бархатных красных золоченых креслах сидели  почетные гости, а посредине их сама директриса, величественная седовласая дама  в шелковом серо-жемчужном платье. Гости были пожилые и очень важные, в золотом  шитье, с красными и голубыми лентами через плечо, с орденами, с золотыми  лампасами на белых панталонах. Рядом с начальницей стоял, слегка опираясь на  спинку ее кресла, совсем маленький, старенький лысый гусарский генерал в черном  мундире с серебряными шнурами, в красно-коричневых рейтузах, туго обтягивавших  его подгибающиеся тощие ножки. Его Александров знал: это был почетный опекун  московских институтов, граф Олсуфьев. Наклонясь слегка к директрисе, он что-то  говорил ей с большим оживлением, а она слегка улыбалась и с веселым укором  покачивала головою.    

– Ах  ты, старый проказник, – дружелюбно сказал Жданов, тоже глядевший на графа.    

Позади и  по бокам этой начальственной подковы группами и поодиночке, в зале и по галерее,  все в одинаковых темно-красных платьях, все одинаково декольтированные, все  издали похожие друг на дружку и все загадочно прекрасные, стояли воспитанницы.    

Не  прошло и полминуты, как зоркие глаза Александрова успели схватить все эти  впечатления и закрепить их в памяти. Уже юнкера первой роты с Бауманом впереди  спустились со ступенек и шли по блестящему паркету длинной залы, невольно  подчиняясь темпу увлекательного марша.    

– Посмотрите,  господа! – воскликнул Карганов, показывая на Баумана. – Посмотрите на  этого великосветского человека. Во-первых, он идет слишком медленными шагами. Спрашивается,  когда же он дойдет?    

– Правда, –  подтвердил Жданов. – И остальные, как индюки, топчутся на месте.    

– Во-вторых,  от важности он закинул голову к небу, точно рассматривает потолок. Он выпятил  грудь, а зад совсем отставил. Величественно, но противно.    

Подвижной  Жданов вдруг спохватился.    

– Господа,  здесь не строй и не ученье, а бал. Пойдемте, не станем дожидаться очереди. Айда!    

Только  спустившись в залу, Александров понял, почему Бауман делал такие маленькие  шажки: безукоризненно и отлично натертый паркет был скользок, как лучший  зеркальный каток. Ноги на нем стремились разъехаться врозь, как при первых  попытках кататься на коньках; поневоле при каждом шаге приходилось бояться  потерять равновесие, и потому страшно было решиться поднять ногу.    

«А что,  если попробовать скользить?» – подумал Александров. Вышло гораздо лучше, а  когда он попробовал держать ступни не прямо, а с носками, развороченными  наружу, по-танцевальному, то нашлась и опора для каждого шага. И все стало  просто и приятно. Поэтому, перегоняя товарищей, он очутился непосредственно за  юнкерами первой роты и остановился на несколько секунд, не желая с ними  смешиваться. И все-таки было жутко и мешкотно двигаться и стоять, чувствуя на  себе глаза множества наблюдательных и, конечно, хорошеньких девушек.    

Юнкера  первой роты кланялись и отходили. Александров видел, как на их низкие и – почему  не сказать правду? – довольно грамотные поклоны медленно, с важной и  светлой улыбкой склоняла свою властную матово-белую голову директриса.    

Отошел,  пятясь спиной, последний юнкер первой роты. Александров – один. «Господи,  помоги!» Но внезапно в памяти его всплывает круглая ловкая фигура училищного  танцмейстера Петра Алексеевича Ермолова, вместе с его изящным поклоном и  словесным уроком: «Руки свободно, без малейшего напряжения, опущены вниз и  слегка, совсем чуточку, округлены. Ноги в третьей позиции. Одновременно,  помните: одновременно – в этом тайна поклона и его красота – одновременно и  медленно – сгибается спина и склоняется голова. Так же вместе и так же плавно,  только чуть-чуть быстрее, вы выпрямляетесь и подымаете голову, а затем  отступаете или делаете шаг вбок, судя по обстоятельствам».    

Счастье  Александрова, что он очень недурной имитатор. Он заставляет себя вообразить,  что это вовсе не он, а милый, круглый, старый Ермолов скользит спокойными,  уверенными, легкими шагами. Вот Петр Алексеевич в пяти шагах от начальницы  остановил левую ногу, правой прочертил по паркету легкий полукруг и, поставив  ноги точно в третью позицию, делает полный почтения и достоинства поклон.    

Выпрямляясь,  Александров с удовольствием почувствовал, что у него «вытанцевалось». Медленно,  с чудесным выражением доброты и величия директриса слегка опустила и подняла  свою серебряную голову, озарив юнкера прелестной улыбкой. «А ведь она красавица,  хотя и седые волосы. А какой живой цвет лица, какие глаза, какой царственный  взгляд. Сама Екатерина Великая!»    

Стоявший  за ее креслом маленький старенький граф Олсуфьев тоже ответил на поклон юнкера  коротеньким веселым кивком, точно по-товарищески подмигнул о чем-то ему. Слегка  шевельнули подбородками расшитые золотом старички. Александров был счастлив.    

После  поклона ему удалось ловкими маневрами обойти свиту, окружавшую начальницу. Он  уже почувствовал себя в свободном пространстве и заторопился было к ближнему  концу спасительной галереи, но вдруг остановился на разбеге: весь промежуток  между двумя первыми колоннами и нижняя ступенька были тесно заняты  темно-вишневыми платьицами, голыми худенькими ручками и милыми, светло  улыбавшимися лицами.    

– Вы  хотите пройти, господин юнкер? – услышал он над собою голос необыкновенной  звучности и красоты, подобный альту в самом лучшем ангельском хоре на небе.    

Он  поднял глаза, и вдруг с ним произошло изумительное чудо. Точно случайно, как  будто блеснула близкая молния, и в мгновенном ослепительном свете ярко  обрисовалось из всех лиц одно, только одно прекрасное лицо. Четкость его была  сверхъестественна. Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку  давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и  навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой  грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося,  единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими  волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у  которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли  крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на  необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в  корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он  срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.    

Тот же  магический голос, совсем не останавливаясь, продолжал:    

– Дайте,  пожалуйста, дорогу господину юнкеру.    

Александров  поднялся по ступенькам, кланяясь в обе стороны, краснея, бормоча слова извинения  и благодарности. Одна из воспитанниц пододвинула ему венский стул.    

– Может  быть, присядете?    

Он низко  признательно поклонился, но остался стоять, держась за спинку стула.    

Если бы  мог когда-нибудь юнкер Александров представить себе, какие водопады чувств,  ураганы желаний и лавины образов проносятся иногда в голове человека за одну  малюсенькую долю секунды, он проникся бы священным трепетом перед емкостью, гибкостью  и быстротой человеческого ума. Но это самое волшебство с ним сейчас и  происходило.    

«Неужели  я полюбил? – спросил он у самого себя и внимательно, даже со страхом, как  бы прислушался к внутреннему самому себе, к своим: телу, крови и разуму, и  решил твердо: – Да, я полюбил, и это уже навсегда».    

Какой-то  подпольный ядовитый голос в нем же самом сказал с холодной насмешкой: «Любви  мгновенной, любви с первого взгляда – не бывает нигде, даже в романах».    

«Но что  же мне делать? Я, вероятно, урод», – подумал с покорной грустью  Александров и вздохнул.    

«Да и  какая любовь в твои годы? – продолжал ехидный голос. – Сколько сот  раз вы уже влюблялись, господин Сердечкин? О, Дон-Жуан! О, злостный и коварный  изменник!»    

Послушная  память тотчас же вызвала к жизни все увлечения и «предметы» Александрова. Все  эти бывшие дамы его сердца пронеслись перед ним с такой быстротой, как будто  они выглядывали из окон летящего на всех парах курьерского поезда, а он стоял  на платформе Петровско-Разумовского полустанка, как иногда прошлым летом по  вечерам.    

...Наташа  Манухина в котиковой шубке, с родинкой под глазом, розовая Нина Шпаковская с  большими густыми белыми ресницами, похожими на крылья бабочки-капустницы,  Машенька Полубояринова за пианино, в задумчивой полутьме, быстроглазая, быстроногая  болтунья Зоя Синицына и Сонечка Владимирова, в которую он столько же раз  влюблялся, сколько и разлюблял ее; и трое пышных высоких, со сладкими глазами  сестер Синельниковых, с которыми, слава богу, все кончено; хоть и трагично, но  навсегда. И другие, и другие, и другие... сотни других... Дольше других  задержалась в его глазах маленькая, чуть косенькая – это очень шло к ней –  Геня, Генриетта Хржановская. Шесть лет было Александрову, когда он в нее  влюбился. Он храбро защищал ее от мальчишек, сам надевал ей на ноги ботинки,  когда она уходила с нянькой от Александровых, и однажды подарил ей восковую  желтую канарейку в жестяной сквозной, кружками, клетке.    

Но  унеслись эти образы, растаяли, и ничего от них не осталось. Только чуть-чуть  стало жалко маленькую Геню, как, впрочем, и всегда при воспоминании о ней.    

«О нет.  Все это была не любовь, так, забава, игра, пустяки, вроде – и то правда – игры  в фанты или почту. Смешное передразнивание взрослых по прочитанным романам.  Мимо! Мимо! Прощайте, детские шалости и дурачества!»    

Но  теперь он любит. Любит! – какое громадное, гордое, страшное, сладостное  слово. Вот вся вселенная, как бесконечно большой глобус, и от него отрезан  крошечный сегмент, ну, с дом величиной. Этот жалкий отрезок и есть прежняя  жизнь Александрова, неинтересная и тупая. «Но теперь начинается новая жизнь в  бесконечности времени и пространства, вся наполненная славой, блеском, властью,  подвигами, и все это вместе с моей горячей любовью я кладу к твоим ногам, о  возлюбленная, о царица души моей».    

Мечтая  так, он глядел на каштановые волосы, косы которых были заплетены в корону. Повинуясь  этому взгляду, она повернула голову назад. Какой божественно прекрасной показалась  Александрову при этом повороте чудесная линия, идущая от уха вдоль длинной  гибкой шеи и плавно переходящая в плечо. «В мире есть точные законы красоты!» –  с восторгом подумал Александров.    

Улыбнувшись,  она отвернулась. А юнкер прошептал:    

– Твой  навек.    

Но уже  кончили гости представляться хозяйке. Директриса сказала что-то графу Олсуфьеву,  нагнувшемуся к ней.    

Он  кивнул головой, выпрямился и сделал рукой призывающий жест.    

Точно  из-под земли вырос тонкий, длинный офицер с аксельбантами. Склонившись с преувеличенной  почтительностью, он выслушал приказание, потом выпрямился, отошел на несколько шагов  в глубину залы и знаком приказал музыкантам замолчать.    

Рябов,  доведя колено до конца, прекратил марш.    

– Полонез! –  закричал адъютант веселым высоким голосом.    

– Кавалеры,  приглашайте ваших дам!    

 Глава XX

  Полонез    

     

– Полонез,  господа, приглашайте ваших дам, – высоким тенором восклицал длинный гибкий  адъютант, быстро скользя по паркету и нежно позванивая шпорами. – Полонез!  Дамы и господа, потрудитесь становиться парами.    

Александров  спустился по ступеням и стал между колоннами. Теперь его красавица с каштаново-золотистой  короной волос стояла выше его и, слегка опустив голову и ресницы, глядела на  него с легкой улыбкой, точно ожидая его приглашения.    

– Позвольте  просить вас на полонез, – сказал юнкер с поклоном.    

Ее  улыбка стала еще милее.    

– Благодарю,  с удовольствием.    

Она  сверху вниз протянула ему маленькую ручку, туго обтянутую тонкой лайковой перчаткой,  и сошла на паркет зала со свободной грацией. «Точно принцесса крови», –  подумал Александров, только недавно прочитавший «Королеву Марго». Под руку они  подошли к строящемуся полонезу и заняли очередь. За ними поспешно  устанавливались другие пары.    

– Я  видела, как вы делали реверанс нашей славной maman, – сказала  девушка. – У вас вышло очень изящно. Я сама знаю, как это трудно, когда ты  одна, а на тебя со всех сторон смотрят.    

– А  в особенности насмешливые глаза хорошеньких барышень, – подхватил  Александров.    

– Признайтесь,  вы сильно волновались?    

– Скажу  вам по секрету – ужасно! Руки, ноги точно связаны, и одна только мысль: не убежать  ли, пока не поздно. Но я перехитрил самого себя, я вообразил, что я – это не я,  а наш танцмейстер Петр Алексеевич Ермолов. И тогда стало вдруг удобно.    

Она  весело засмеялась.    

– И  у нас тоже Ермолов. Он, кажется, везде. Но как я вас хорошо понимаю. Я тоже  умею так передразнивать. Я иногда пригляжусь внимательно к чьей-нибудь походке:  подруги, или классной дамы, или учителя, и постараюсь пройтись совсем-совсем  точно они. И тогда мне вдруг кажется, что я как будто стала не собой, а этим  человеком. Точно я за него и вижу, и слышу, и думаю, и чувствую. И характер его  для меня весь открыт... Но посмотрите, посмотрите вперед. – Она слегка  пожала пальчиками его согнутую руку. – Видите, кто в первой паре?    

В  головной паре стояли, ожидая начала танца, директриса и граф Олсуфьев в темно-зеленом  мундире (теперь на близком расстоянии Александров лучше различил цвета) и малиновых  рейтузах. Стоя, начальница была еще выше, полнее и величественнее. Ее кавалер  не достигал ей головой до плеча. Его худенькая фигура с заметно согбенной  спиной, с осевшими тонкими ножками казалась еще более жалкой рядом с его  чересчур представительной парой, похожей на столичный монумент.    

– Боюсь,  смешной у них выйдет полонез, – сказал с непритворным сожалением Александров.    

– Ну  вот, уж непременно и смешной, – заступилась его прекрасная дама. –  Это ведь всегда так трогательно видеть, когда старики открывают бал. Гораздо  смешнее видеть молодых людей, плохо танцующих.    

Высокий  адъютант закинул назад голову, поднял руку вверх к музыкантам и нараспев прокричал:    

– Прошу!  По-ло-нез!    

Дама  юнкера Александрова немного отодвинулась от него; протянула ему на уровне  своего плеча красиво изогнутую, обнаженную и еще полудетскую руку. Он с легким  склонением головы принял ее, едва касаясь пальцами кончиков ее тоненьких  пальцев.    

Сверху,  с хор, раздались вдруг громкие, торжественные и весело-гордые звуки польского  вальса. Жестковатый холодок побежал по волосам и по спине Александрова.    

– Это  – Глинка, – сказал шепотом Александров.    

– Да, –  ответила она так же тихо. – Из «Жизни за царя». Превосходно, я обожаю эту  оперу.    

Александров,  не перестававший глядеть вперед, туда, где полукругом загибала вереница  полонеза, вдруг пришел в волнение и едва-едва не обмолвился, по дурной школьной  привычке, черным словом.    

– Ч... –  но он быстро сдержался на разлете. – Нет, вы полюбуйтесь, полюбуйтесь  только, граф-то ваш и начальница. Охотно беру свои слова обратно.    

И в  самом деле, стоило полюбоваться этой парой. Выждав четыре первых такта, они начали  полонез с тонкой ритмичностью, с большим достоинством и с милой старинной  грацией. Совсем ничего не было в них ни смешного, ни причудливого. Директриса  несла свое большое полное тело с необыкновенной легкостью, с  пленительно-изящной простотой, точно коронованная особа, ласковая хозяйка  пышного дворца, окруженная юными прелестными фрейлинами. Все ее движения были  уверенны и женственны: наклоняла ли она голову к своему кавалеру, или делала  направо и налево, светло улыбаясь, тихие приветливые поклоны.    

И граф  Олсуфьев вовсе уже не был стар и хил. Бодрая героическая музыка выправила его  спину и сделала гибкими и послушными его ноги. Да! теперь он был лихой гусар  прежних золотых, легендарных времен, гусар-дуэлист и кутила, дважды  разжалованный в солдаты за дела чести, коренной гусар, приятель Бурцева или  Дениса Давыдова.    

Недели  прошли в тяжелом походе и в дьявольских атаках, и вот вдруг бал в Вильно, по  случаю приезда государя. Только что слезши с коня, едва успев переодеться и  надушиться, он уже готов танцевать всю ночь напролет, хотя весь и разбит долгой  верховой ездой. Как великолепны взоры, которые Олсуфьев бросает на свою  очаровательную даму!.. Тут и гусарская неотразимая победоносность, и рыцарское  преклонение перед женщиной, для которой он готов на любую глупость, вплоть до  смерти, и игривое лукавство, и каскады преувеличенных комплиментов, и жестокая  гибель всем его соперникам, и легкомысленное обещание любви до гробовой доски  или по крайней мере на сутки.    

– Как  они оба хороши, – говорит восхищенно Александров, – не правда ли, это  какое-то чудо?    

– Ну,  что же, я очень рада, что вы сначала ошиблись.    

В это  время музыка как раз возвращается к первым тактам полонеза. Александров знает  твердо слова, которые здесь поет хор, которые и он сам когда-то пел. Слегка  наклонившись к красавице, он – правда, не поет, – но выговаривает  речитативом:    

     

Вчера был бой,    

Сегодня бал,    

Быть может, завтра снова в бой.    

     

Вот оно,  беззаботное веселье между двумя смертями.    

– Нам  начинать, – говорит его дама. Они выжидают, когда предыдущая пара не  отойдет на несколько шагов, и тогда одновременно начинают этот волшебный  старинный танец, чувствуя теперь, что каждый шаг, каждое движение, каждый  поворот головы, каждая мысль связана у них одними и теми же невидимыми нитями.    

– Ах,  как я счастлив, что попал к вам сегодня, – говорил Александров, не  переставая строго следить за ритмом полонеза. – Как я рад. И подумать  только, что из-за пустяка, по маленькой случайности, я мог бы этой радости  лишиться и никогда ее не узнать.    

– Может  быть, вам это только так кажется? Какая случайность?    

– Я  вам скажу откровенно. Сегодня я поехал на бал не по своей воле, а по  распоряжению начальства.    

– Ах,  бедный, как я вас жалею!    

– Ну  да, по наряду. Я стал отговариваться. Я выдумывал всякие предлоги, чтобы не поехать,  но ничего не помогло.    

– Ах,  несчастный, несчастный.    

– Потому  что я еще третьего дня обещал знакомым барышням, что поеду с ними на елку в  Благородное собрание.    

– Воображаю,  как они теперь на вас сердятся. Вы низко упали в их глазах. Такие измены  никогда не прощаются. И воображаю, как вы должны скучать с нами, невольными  виновницами вашей ужасной погибели.    

– О  нет, нет, нет! Я благословляю судьбу и настойчивость моего ротного командира.  Никогда в жизни я не был и не буду до такой степени на верху блаженства, как  сию минуту, как сейчас, когда я иду в полонезе рука об руку с вами, слышу эту  прелестную музыку и чувствую...    

– Нет,  нет, – смеясь, перебивает его она. – Только, пожалуйста, не о  чувствах. Это запрещено.    

– О  чувствах, приходящих мгновенно и сразу... овладева...    

– Тем  более, тем более. Танцуйте старательнее и не болтайте пустяков.    

Она  обмахивается веером. Она – девочка – кокетничает с юнкером совсем как взрослая  записная львица. Серьезные, почти строгие гримаски она переплетает улыбками, и  каждая из них по-разному выразительна. Ее верхняя губа вырезана в чудесной  форме туго натянутого лука, и там, где этот рисунок кончается с обеих сторон у  щек, там чуть заметные ямочки.    

«Точно  природа закончила изящный, неповторимый чертеж и поставила точки в знак того,  что труд ее – совершенство».    

Так  думает Александров, но полонез уже кончается. Александров доводит под руку свою  даму до указанного ею места и низко ей кланяется.    

– Могу  ли я просить вас на вальс?    

– Хорошо.    

– И  на первую кадриль.    

– По-вашему,  это не слишком много?    

– И  еще на третью.    

– Нет,  это невозможно.    

Но она  благодарит улыбкой.    

 Глава XXI

  Вальс    

     

Вкрадчиво,  осторожно, с пленительным лукавством раздаются первые звуки штраусовского  вальса. Какой колдун этот Рябов. Он делает со своим оркестром такие чудеса, что  невольно кажется, будто все шестнадцать музыкантов – члены его собственного  тела, как, например, пальцы, глаза или уши.    

Еще  находясь под впечатлением пышного полонеза, Александров приглашает свою даму  церемонным, изысканным поклоном. Она встает. Легко и доверчиво ее левая рука  ложится, чуть прикасаясь, на его плечо, а он обнимает ее тонкую, послушную  талию.    

– В  три темпа или в два? – спрашивает Александров.    

– Если  хотите, то в три, а уж потом в два.    

В этот  момент она, сняв руку с плеча юнкера, поправляет волосы над лбом. Это почти бессознательное  движение полно такой наивной, простой грации, что вдруг душою Александрова  овладевает знакомая, тихая, как прикосновение крылышка бабочки, летучая грусть.  Эту кроткую, сладкую жалость он очень часто испытывал, когда его чувств  касается что-нибудь истинно прекрасное: вид яркой звезды, дрожащей и  переливающейся в ночном небе, запахи резеды, ландыша и фиалки, музыка Шопена,  созерцание скромной, как бы не сознающей самое себя женской красоты, ощущение в  своей руке детской, копошащейся и такой хрупкой ручонки.    

В этой  странной грусти нет даже и намека на мысль о неизбежной смерти всего живущего.  Такого порядка мысли еще далеки от юнкера. Они придут гораздо позже, вместе с  внезапным ужасающим открытием того, что «ведь и я, я сам, я, милый, добрый  Александров, непременно должен буду когда-нибудь умереть, подчиняясь общему  закону».    

О, какая  гадкая и несправедливая жестокость! Такой зловещий страх он испытывал однажды  ночью во время случайной бессонницы, и этот страх его уже никогда больше не  покидает. Нет. Эта грустная мгновенная тревога – другого свойства. Ее объяснить  ни себе, ни другому Александров никогда не сумел бы. Она скорее всего похожа на  сожаление, что этот, вот этот самый момент уйдет назад и уже ни за что его не  вернешь, не догонишь. Жизнь безмерна, богата. Будет другое, может быть, очень  похожее, может, почти такое же, но эта секунда уплыла навсегда...    

Должно  быть, Александров инстинктивно так влюблен в земную заманчивую красоту, что  готов боготворить каждый ее осколочек, каждую пылинку... Сам этого не понимая,  он похож на скупого и жадного миллионера, который никому не позволяет  прикоснуться к своему золоту, ибо к чужой руке могут пристать микроскопические  частички обожаемого металла.    

Александров  не только очень любил танцевать, но он также и умел танцевать; об этом,  во-первых, он знал сам, во-вторых, ему говорили товарищи, мнения которых всегда  столь же резки, сколь и правдивы; наконец, и сам Петр Алексеевич Ермолов на  ежесубботних уроках нередко, хотя и сдержанно, одобрял его: «Недурно, господин  юнкер, так, господин юнкер». В каждый отпуск по четвергам и с субботы до  воскресенья (если только за единицу по фортификации Дрозд не оставлял его в  училище) он плясал до изнеможения, до упаду в знакомых домах, на вечеринках или  просто так, без всякого повода, как тогда неистово танцевала вся Москва. Но и  оставаясь у себя дома, он всегда имел пару в лице старшей сестры Зины, такой же  страстной танцорки, причем музыку он изображал голосом. Сестра танцевала  прекрасно, но всегда оставалась недовольна.    

– Ты  очень ловкий кавалер, Алеша, – говорила она, – но, понимаешь, ты  все-таки брат, а не мужчина. С тобою я, как в институте, шерочка с машерочкой.  Или точно играешь на немом пианино.    

Он ей  отвечал не менее любезно:    

– А  я тебя обнимаю точно куклу из папье-маше. Мне кажется, ты хоть и танцуешь превосходно,  но сама неодушевленная.    

Однако  никогда еще в жизни не случалось Александрову танцевать с такой ловкостью и с  таким наслаждением, как теперь. Он почти не чувствовал ни веса, ни тела своей  дамы. Их движения дошли до той полной согласованности и так слились с музыкой,  что казалось, будто у них – одна воля, одно дыхание, одно биение сердца. Их  быстрые ноги касались скользкого паркета лишь самыми кончиками «цыпочек». И  оттого было в их танце чувство стремления ввысь, чудесное ощущение воздушного  полета во вращательном движении, блаженная легкость, почти невесомость.    

Подымались  и опускались, вздрагивая, огни множества свечей. Веял легкий теплый ветер от  раздувавшихся одежд, из-под которых показывались на секунду стройные ноги в  белых чулках и в крошечных черных туфельках или быстро мелькали белые кружева  нижних юбок. Слегка нежно звенели шпоры и пестрыми, разноцветными, глянцевитыми  реющими красками отражали бал в сияющем полу. А сверху лился из рук веселых  волшебников, как ритмическое очарование, упоительный вальс. Казалось, что  кто-то там, на хорах, в ослепительном свете огней жонглировал бесчисленным  множеством брильянтов и расстилал широкие полосы голубого бархата, на который  сыпались сверху золотые блестки.    

И  какие-то сладко опьяняющие голоса пели о том, что этому томному танцу – танцу-полету  – не будет конца.    

Не  глядя, видел, нет, скорее, чувствовал, Александров, как часто и упруго дышит  грудь его дамы в том месте, над вырезом декольте, где легла на розовом теле  нежная тень ложбинки. Заметил он тоже, что, танцуя, она медленно поворачивает  шею то налево, то направо, слегка склоняя голову к плечу. Это ей придавало  несколько утомленный вид, но было очень изящно. Не устала ли она?    

И точно  отвечая на его безмолвный вопрос – это было так естественно и понятно в этот необыкновенный  вечер, – она сказала:    

– Это  я нарочно так делаю. Чтобы не кружилась голова.    

Случалось  так, что иногда ее прическа почти касалась его лица; иногда же он видел ее  стройный затылок с тонкими, вьющимися волосами, в которых, точно в паутине, ходили  спиралеобразно сияющие золотые лучи. Ему показалось, что ее шея пахнет цветом  бузины, тем прелестным ее запахом, который так мил не вблизи, а издали.    

– Какие  у вас славные духи, – сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему  смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо.    

– О  нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл.    

– Не  позволяют?    

– Совсем  не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman  как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет».    

Но  странная власть ароматов! От нее Александров никогда не мог избавиться. Вот и теперь:  его дама говорила так близко от него, что он чувствовал ее дыхание на своих  губах. И это дыхание... Да... Положительно оно пахло так, как будто бы девушка  только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего не решился  сказать и сам почувствовал, что хорошо сделал. Он только сказал:    

– Я  не могу выразить словами, как мне приятно танцевать с вами. Так и хочется,  чтобы во веки веков не прекращался этот бал.    

– Благодарю  вас. С вами тоже очень удобно танцевать. Но вечность! Не слишком ли это много.  Пожалуй, устанем. А потом надоест... соскучимся...    

Но тут  случилось маленькое приключение. Уже давно сквозь вихрь и мелькание вальса  успел Александров приметить одного катковского лицеиста. Этот высокий и худой,  несколько сутуловатый малый вальсировал какими-то резкими рывками, а левую  руку, вместе с рукою своей дамы, он держал прямо вытянутою вперед, точно  длинное дышло. Все это вместе было не так смешно, как некрасиво. Теперь он  неуклюже вертелся вблизи Александрова и его дамы, подходя все ближе и ближе,  уже совсем готовый наехать на них. Желая выйти из его орбиты, Александров стал  осторожно обходить его слева, выпустив руку своей дамы и слегка приподняв левую  руку во избежание толчка. Но в эту секунду лицеист, совершенно не умевший  лавировать, ринулся на них со своим двуконным дышлом. Александров успел отвести  удар и предупредить столкновение, но при этом, не теряя равновесия, сильно  пошатнулся. Невольно лицо его уткнулось в плечо девушки, и он губами, носом и  подбородком почувствовал прикосновение к нежному, горячему, чуть-чуть влажному  плечу, пахнувшему так странно цветущей бузиной. Нет, он вовсе не поцеловал ее.  Это неправда. Или нечаянно поцеловал? Во весь этот вечер и много дней спустя, а  пожалуй, во всю свою жизнь он спрашивал себя по чести и совести: да или нет? Но  так никогда и не разрешил этого вопроса.    

Он  только извинился и увидел, как быстро побежала красная краска по щекам, по шее,  по спине и даже по груди прекрасной девушки.    

– Я,  кажется, немного устала, – сказала она. – Мне хочется отдохнуть.  Проводите меня.    

Он довел  ее до галереи между колоннами, усадил на стул, а сам стал сбоку, немного позади.  Увидев его смущенное, несчастное лицо, она пожалела его и предложила ему сесть  рядом.    

Они  разговорились понемногу. Она сказала ему свое имя – Зинаида Белышева.    

– Только  мне оно не очень нравится. Отдельно Ида – это еще ничего, это что-то греческое,  но Зинаида – как-то громоздко. Пирамида, кариатида, Атлантида...    

– Очень  красиво – Зина, – подсказал юнкер.    

– Да,  для мамы и папы, – схитрила она. – Но вы, может быть, не знаете, что  есть мужское имя Зина?    

– Признаться,  не слыхал.    

– Да,  да. Я уж не помню, у кого это, у Тургенева или у Толстого, есть какой-то мужик  Зина. И кажется, не очень-то порядочный.    

– А  Зиночка?    

– Это  ничего еще. Так меня зовут родные. А младший брат – просто – Зинка-резинка.    

– Я  вас буду мысленно называть Зиночкой, – сболтнул юнкер.    

– Не  смейте. Я вам это не позволяю, – сказала она, непринужденно смеясь.    

– Но  кто же может знать и контролировать мысли? – возразил Александров, слегка  наклоняясь к ней.    

Она  воскликнула с увлечением:    

– Вы  сами. Мало быть честным перед другими, надо быть честным перед самим собою. Ну  вот, например: лежит на тарелке пирожное. Оно – чужое, но вам его захотелось  съесть, и вы съели. Допустим, что никто в мире не узнал и никогда не узнает об  этом. Так что же? Правы вы перед самим собою? Или нет?    

Юнкер  поклонился головою.    

– Сдаюсь.  Мудрость глаголет вашими устами. Позвольте спросить: вы, должно быть, много  читали?    

И тут  девочка рассказала ему кое-что о себе. Она дочь профессора, который читает  лекции в университете, но, кроме того, дает в Екатерининском институте уроки  естественной истории и имеет в нем казенную квартиру. Поэтому ее положение в  институте особое. Живет она дома, а в институте только учится. Оттого она  гораздо свободнее во времени, в чтении и в развлечениях, чем ее подруги...    

– А  теперь пойдемте еще потанцуем, – сказала она, вставая. – Только не в  два па. Я теперь пригляделась и нахожу, что это только вертушка и притом очень  некрасивая, и, пожалуйста, подальше от этого лицеиста. Он так неуклюж.    

И она  опять слегка покраснела.    

 Глава XXII

  Ссора    

     

Они  танцуют третью кадриль. Их визави Жданов с прехорошенькой воспитанницей. Эта  маленькая девушка, по виду почти девочка, кажется Александрову похожей на  ожившую новую фарфоровую куклу. У нее пушистые волосы цвета кокосовых волокон,  голубые глаза, блестящие, как эмаль; круглые румянцы на щеках, точно  искусственно наведенные, и крошечный алый ротик – вишенка. Обо всех ее  прелестях нельзя иначе говорить и думать, как в уменьшительном виде. Она  постоянно улыбается, сверкая беленькими остренькими зубками. Она веселится от  всей души: вертится, оглядывается, трясет головою и светлыми кудряшками, ее  ручки и ножки в беспрестанном нетерпеливом движении.    

– Не  правда ли, как мила? – вполголоса спрашивает Зиночка.    

Александров  наклоняется к ней.    

– Просто  прелесть, – говорит он. – Она, наверно, получила бы первый приз на  выставке.    

Зиночка  смотрит на него с легким недоверием.    

– На  какой выставке? Я вас не поняла.    

– На  кукольном базаре. Знаете, это меня всегда удивляло: как только люди хотят  сказать высшую похвалу красивой барышне, они непременно скажут: ну, точь-в-точь  куколка. Я не поклонник такой красоты.    

Зиночка  сердится и как будто непритворно:    

– Я  не предполагала, что вы такой злой. Нина Забелло – это моя лучшая подруга, и у  нас все ее любят. Она самая умная, самая добрая, самая веселая. А вы – Зоил.    

«Зоил...  вот так название. Кажется, откуда-то из хрестоматии? – Александрову давно  знакомо это слово, но точный смысл его пропал. – Зола и ил... Что-то не  особенно лестное. Не философ ли какой-нибудь греческий, со скверною репутацией  женоненавистника?» Юнкер чувствует себя неловко.    

– Тогда  прошу простить, – смиренно говорит он. – Как приятно иметь такого  верного друга, как вы. Я пошутил и, признаюсь, неловко. Теперь я вижу, что  мадемуазель Забелло очаровательна.    

Зиночка  опускает длинные темные ресницы, прикрывая чуть заметную лукавую улыбку глаз.    

– Вы  правы, – говорит она с кротким вздохом. – Я бы очень хотела быть  такой, как она.    

Юнкер  чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он  потерялся. Сказать бы: «О нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то  плоско. «Ваша красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо, похоже на  математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это, конечно, будет правда, но  как-то пахнет штабным писарем. Да уж теперь и поздно. Удобная секунда  промелькнула и не вернется. «Ах, как досадно. Какой я тюлень!»    

Но  оркестр играет вторую ритурнель. Мотив ее давно знаком юнкеру. Это кадриль – попурри  из русских песен. Он знает наивные и смешные слова:    

     

Нет, нет, нет,    

Она меня не любит.    

Нет, нет, нет,    

Она меня погубит.    

     

Замешательство  Александрова все растет. С незапамятных лет установилось неизбежное правило: во  время кадрили и особенно в промежутках между фигурами кавалеру полагается во  что бы то ни стало занимать свою даму быстрой, непрерывной, неиссякающей  болтовней на всевозможные темы. Но Александров с удивлением и с тоскою  замечает, что все его кадрильные слова приклеились у него где-то в глубине  гортани и никак не отклеиваются. Он уже во второй раз спросил Зиночку:  «Нравится ли вам сегодняшний бал?» – и, спросив, покраснел от стыда,  поперхнулся и совсем некстати перескочил на другой вопрос: «Любите ли вы  кататься на коньках?» Зиночка вовсе не помогала ему, отвечая (нарочно сухо, как  показалось юнкеру): да и нет.    

Ах, как  мучительно завидовал он в эти тяжелые минуты беззаботному и неутомимому, точно  заводному, Жданову. Разговор у него бежал, как водопад, сверкал, как фейерверк,  не останавливаясь ни на миг. Пошлет же судьба человеку такой замечательный  талант! Проделывая без увлечения, по давнишней привычке, разные шассе, круазе,  шен и балянсе, Александров все время ловил поневоле случайные отрывки из той  чепухи, которую уверенной, громкой скороговоркой нес Жданов: о фатализме, о  звездах, духах и духах, о Царь-пушке, о цыганке-гадалке, о липком пластыре, о  канарейках, об антоновских яблоках, о лунатиках, о Наполеоне, о значении цветов  и красок, о пострижении в монахи, об ангорских кошках, о переселении душ и так  далее без начала, без конца и без всякой связи. Его дама, маленькая Ниночка  Забелло, радостно хохотала, закидывая назад свою светло-серебристую кукольную  головку и жмуря глаза. Александров окончательно падает духом. Ни одно легкое  слово не идет на язык. Оркестр как нарочно поддразнивает его в пятой фигуре:    

     

Нет, нет, нет,    

Она меня не любит... –    

     

и бедный  юнкер с каждой минутой чувствует себя все более тяжелым, неуклюжим, некрасивым  и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых  пуговиц на груди и с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит на него издали  тупым, ненавидящим взором мутных глаз. «Вот тоже: приехал на бал, а не умеет ни  танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища.  Постыдились бы, молодой человек!»Ужасно много времени длится эта злополучная  кадриль. Наконец она кончена.    

– Гран-рон![6] – кричит  адъютант, весело раскатываясь на рр...    

Зиночка  Белышева от гран-рон отказывается.    

– Я  не люблю этой тесноты и толкотни, – говорит она.    

Но  Александрову и без лишних слов совершенно ясно, что вовсе не этот путаный,  затейливый танец, а именно его, юнкера Александрова, не любит Зиночка.    

Зиночка  садится на стуле в галерее, за колоннами. Юнкер только что собирается со страхом  и надеждой в душе присесть возле нее, как она тотчас же подымается.    

– Простите.  Меня зовет подруга.    

И быстро  мелькая черными туфельками и белыми чулочками, свободно и грациозно лавируя  между танцующими, она торопливо перебегает на другую сторону зала.    

«Все  кончено», – говорит густым трагическим басом кто-то внутри Александрова.    

Однако  Зиночка побежала совсем не к подруге. Александров следил за нею. Она остановилась  перед синей дамой с рыбьим лицом, выслушала, наклонив прелестную каштановую  головку, несколько сказанных дамою слов и чинно села рядом с нею. «При чем же  здесь подруга? – подумал огорченный юнкер. – Просто ей хочется  отделаться от меня...»    

Но нет.  Вот она бросила на юнкера через всю залу быстрый, вовсе, казалось, не враждебный  взгляд и тотчас же, точно испугавшись, отвела его и еще строже выпрямилась на  стуле, чуть-чуть осторожно косясь на синюю классную даму. «Неужели это все –  только коварная игра?»    

Мрачный,  ероша свою прическу бобриком, нервно пощипывая чуть пробивающийся пушок на  верхней губе, дожидается Александров конца затянувшегося гран-рон и наконец  дождался. Распорядитель объявляет польку-мазурку. «Еще попытка! Самая  последняя, а там будь что будет. Ах, жаль, что нельзя, бросив бал, уехать прямо  домой, на Пресню. Необходимо явиться в училище и там ночевать. А все этот  упрямый Дрозд».    

Под  резвые, скачущие, лихие звуки польки-мазурки Александров поспешно пробирается к  тому месту, где сидит Зиночка. Он уже близко от нее. Всего десять, пятнадцать  шагов. Но откуда ни возьмись появляется перед нею, спиной к Александрову,  усталый, пресыщенный паж. С какой небрежностью он наклонился, как  снисходительно, нехотя, обнял ее грациозную тонкую талию. И он совсем нарочно  не хочет делать па танца. Он лишь равнодушно и даже отчасти брезгливо шагает в  такт. «Ого! Осмелился ли бы он так, спустя рукава, танцевать во дворце или в  знатном петербургском доме? Для него здесь только Москва, жалкая провинция, а  он, блестящий паж ее величества или высочества, будет потом с презрительной  улыбкой говорить о московских смешных кузинах. Да. Охотно повстречался бы я с  этим белобрысым, прилизанным фазаном где-нибудь с глазу на глаз, без  посторонних свидетелей!» – думает Александров, изо всей силы напрягая мускулы  крепкого тела.    

Паж  сделал круг и посадил Зиночку на ее место, чуть-чуть мотнув головой.  Александров торопливо подбежал и старательно поклонился:    

– Можно  просить вас?    

– Ах!  Только не теперь... Я ужасно устала.    

Александров  медленно отступает к галерее. Там темнее и пусто. Оборачивается, и что же он  видит? Тот самый катковский лицеист, который танцевал вальс, высунув вперед  руку, подобно дышлу, стоит, согнувшись в полупоклоне, перед Зиночкой, а та  встает и кладет ему на плечо свою руку, медленно склоняя в то же время  прекрасную головку на стройной гибкой шее.    

Больше  Александров не хочет и не может смотреть. Теперь он уверенно знает, что им совершена  какая-то грубая, непростимая ошибка, какая-то нелепая и смешная неловкость,  которую загладить уже нет ни времени, ни возможности... Пойти объясниться?  Просить прощения? Нет, это значило бы громоздить глупость на глупость... Ни  раздражения, ни упрека нет у него в душе против Зиночки. Распускалось,  расцветало какое-то легкое, чудесное, сверкающее счастье и вдруг померкло,  исчезло. Весь мир теперь для юнкера вдруг окрасился желтым тоном, тусклым и скучным,  точно он надел желтые очки.    

Звуки  резвой музыки кажутся унылыми. Печально колеблются огни оплывших огарков в  люстрах и шандалах, лица, которые он видит, – все стали некрасивы,  несимметричны и бледны.    

Тоска!    

Он вышел  из зала и спустился по лестнице в швейцарскую. Великолепный пурпурно-золотой  Порфирий принял его как радушный хозяин.    

– Во  вторую дверцу-с и направо, – показал он рукой. – Не нужно? Тогда не  угодно ли будет вам, господин юнкер, освежиться холодной водицей? Одеколон  есть, брокаровский. Ах, вам покурить, господин юнкер? Замаялись, танцевавши?    

– Нет...  так как-то...    

Хотелось  было юнкеру сказать: «Мне бы стакан водки!» Читал он много русских романов, и в  них очень часто отвергнутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания.  Но большое усатое лицо швейцара было так просто, так весело и добродушно, что  он почувствовал стыд за свою случайную дурацкую мысль.    

Но  Порфирий, точно каким-то волшебным чутьем угадав и эту мысль и настроение юнкера,  вдруг сказал:    

– А  что я позволю себе предложить вам, господин юнкер? Я от роду человек не  питущий, и вся наша фамилия люди трезвые. Но есть у меня вишневая наливочка,  знатная. Спирту в ней нет ни капельки, сахар да сок вишневый, да я бы вам и не  осмелился... а только очень уже сладко и от нервов может помогать. Жена моя  всегда ее употребляет рюмочку, если в расстройстве. Я сейчас, мигом.    

– Да  не надо, Порфирий. Спасибо тебе. Не стоит.    

– Я  сейчас...    

Он  скрылся в своей швейцарской норке, позвонил слегка посудой и вышел с рюмкой на  подносе. Это была старинная граненая рюмка красного богемского, или, как  говорят в Москве, «бемскаго» хрусталя, с гравированными гранями. Густая темная  жидкость колыхалась в ней, отсвечивая зеленым блеском.    

– Кушайте  на доброе здоровье, батюшка, – ласково промолвил Порфирий. – Так-то  вот оно и хорошо будет. Не повторите ли?    

– Нет,  что ты, Порфирий. Превосходная наливка, – говорил юнкер, вытирая губы платком. –  Очень тебе благодарен.    

– Э,  нет, нет, этого уж, пожалуйста, не надо, – заторопился Порфирий, заметив,  что юнкер опускает руку в карман за деньгами. – Это я за честь считаю  угостить александровского юнкера, а не так, чтобы с корыстью.    

Наливка  – и правда – была совсем не приправлена спиртом, но от сахара и ягод в ней,  должно быть, произошло свое винное брожение. У юнкера слегка, но приятно  захватило дыхание и защипало гланды.    

И не так  наливка, как милое, сердечное, совсем московское обращение Порфирия и его  славное, доброе лицо сделало то, что желтый скучный газ, только что облекавший  все мироздание, начал понемногу свертываться, таять, исчезать. И, должно быть,  огорчение Александрова было не из тех, от которых люди запивают, сходят с ума  или стреляются. Об этом минутном горе Александров вспомнит когда-нибудь с  нежной признательностью, обвеянной поэзией. До зловещих часов настоящего,  лютого, проклятого отчаяния лежат впереди еще многие добрые годы.    

Проходя  верхним рекреационным коридором, Александров заметил, что одна из дверей, с  матовым стеклом и номером класса, полуоткрыта и за нею слышится какая-то  веселая возня, шепот, легкие, звонкие восклицания, восторженный писк, радостный  смех. Оркестр в большом зале играет в это время польку. Внимательное, розовое,  плутовское детское личико выглядывает зорко из двери в коридор.    

– Вам  можно, – говорит девочка лет двенадцати-тринадцати в зеленом  платьице. – Только, чур, никому не говорите.    

Александров  открывает дверь.    

Здесь в  небольшом пространстве классной комнаты, из которой вынесены парты, усердно танцуют  дружка с дружкой под звуки «взрослой» музыки десятка два самых младших воспитанниц,  в зеленых юбочках, совсем еще детей, «малявок», как их свысока называют  старшие. Но у них настоящее буйное, легкокрылое веселье, которого, пожалуй, нет  и в чинном двухсветном зале. И так милы все они, полудетски наивно длинноруки,  длинноноги и трогательно неуклюжи!.. Александров с улыбкой вспоминает словцо  своего веселого дяди Кости об этом возрасте: «Щенок о пяти ног».    

Александров  оживляется. Отличная, проказливая мысль приходит ему в голову. Он подходит к  первой от входа девочке, у которой волосы, туго перетянутые снизу ленточкой,  торчат вверх, точно хохол у какой-то редкостной птицы, делает ей глубочайший  церемонный поклон и просит витиевато:    

– Мадемуазель,  не угодно ли будет вам сделать мне величайшую честь и отменное удовольствие  протанцевать со мною, вашим покорным слугою, один тур польки?    

Девочка  робко, неловко, вся покраснев, кладет ему худенькую, тоненькую прелестную ручонку  не на плечо, до которого ей не достать, а на рукав. Остальные от неожиданности  и изумления перестали танцевать и, точно самим себе не веря, молча смотрят на  юнкера, широко раскрыв глаза и рты.    

Протанцевав  со своею дамой, он с такой же утонченной вычурностью приглашает другую, потом  третью, четвертую, пятую, всех подряд. Ну, что за прелесть эти крошечные  девчонки! Александров ясно слышит, что у каждой из них волосы пахнут одной и  той же помадой «Резеда», должно быть, купленной самой отчаянной контрабандой.  Да и сам этот сказочный балок под сурдинку не был ли браконьерством?    

И как  аккуратно, как ревностно они делают танцевальные па своими маленькими ножками,  высоко поднятыми на цыпочки. От старательности, точно на строгом экзамене, они  прикусывают нижнюю губку, подпирают изнутри щеку языком и даже высовывают  язычок между зубами.    

Когда же  Александров подходит к очередной даме, то другие тесно его облепляют:    

– Пожалуйста,  и со мною тоже.    

– И  со мной, и со мной, и со мной.    

– Милый  юнкер, а когда же со мной?    

И,  наконец, тоненький комариный голосок, в котором дрожит обида:    

– Да-а!  Со всеми танцуют, а со мной не танцуют.    

Александров  справедлив. Он сам понимает. Какая редкая радость и какая гордость для девчонок  танцевать с настоящим взрослым кавалером, да притом еще с юнкером Александровского  училища, самого блестящего и любимого в Москве. Он ни одну не оставит без тура  польки.    

Но он не  успевает. На двух воспитанниц не хватает польки, потому что оркестр перестает  играть. Увидев две миленькие, готовые заплакать мордочки, с уже вытянутыми в  трубочку губами, Александров быстро находится:    

– Медам.  Это ничего не значит. Мы сами себе музыка.    

И,  подхватив очередную девочку, уже почти пустившую слезу, он бурно начинает  польку, громко подыгрывая голосом: «Тра, ля, ля, ля – тра, ля, ля».    

Остальные  с увлечением следуют за ним, отбивая такт ладошками, и в общем получается  замечательный оркестр.    

Дотанцевав,  он откланивается и хочет уйти. Но маленькие цепкие лапочки хватают его за  мундир.    

– Не  уходите, юнкер, душка, милочка, не уходите от нас.    

Он  обещает забежать к ним во время следующего танца и с трудом освобождается.    

Только  что входит Александров в большой зал, подымаясь по ступенькам галереи, как распорядитель  торжественно объявляет:    

– Последний  танец! Вальс!    

Через  всю залу, по диагонали, Александров сразу находит глазами Зиночку. Она сидит на  том же месте, где и раньше, и быстрыми движениями веера обмахивает лицо. Она  тревожно и пристально обегает взором всю залу, очевидно, кого-то разыскивая в  ней. Но вот ее глаза встречаются с глазами Александрова, и он видит, как  радость заливает ее лицо. Нет. Она не улыбается, но юнкеру показалось, что весь  воздух вокруг нее посветлел и заблестел смехом, точно сияние окружило ее  красивую голову. Ее глаза звали его.    

Он  видел, подходя к ней, как она от нетерпения встала и резким движением сложила  веер, а когда он был в двух шагах от нее и только собирался поклониться, она  уже приподымала машинально, сама этого не замечая, левую руку, чтобы опустить  ее на его плечо.    

– Что  же вы совсем убежали от меня? Как вам не стыдно? – сказала она, и эти  простые, ничего не значащие слова вдруг теплым бархатом задрожали в груди  Александрова.    

– Я...  я... собственно... – начал было он.    

Но она  перебила его:    

– Да,  вы, вы, вы. Не нужно ни о чем говорить. Теперь будем только танцевать вальс.  Раз-два-три, – подсчитывала она под темп музыки, и они закружились опять в  блаженном воздушном потоке.    

И тут  Зиночка, щекоча невольно его висок своими тонкими волосами, дыша на него порою  своим чистым, свежим дыханием, в двух словах развеяла причину их странной  молчаливой ссоры издали.    

На балах  начальство строго следило, чтобы воспитанницы не танцевали с одним и тем же  кавалером несколько раз подряд. Это уж было бы похоже на предпочтение, на  какое-то избранничество, наконец просто на кидающееся в глаза взаимное ухаживание.  Синяя дама с рыбьей головой сделала Зиночке замечание, что она слишком много  уделяет внимания юнкеру Александрову, что это слишком кидается в глаза и,  наконец, становится совсем неприличным.    

– Во  время третьей кадрили она так и пронизывала меня глазищами, и теперь вы понимаете,  что я чувствовала себя как связанная.    

– Она  и на меня так же глядела, – сказал Александров. – Мне даже пришло в  голову, что если бы между мной и ею был стеклянный экран, то ее взгляд сделал  бы в стекле круглую дырочку, как делает пуля. Ах, зачем же вы мне сразу не  сказали?    

– У  нас уж такая этика. Мы можем наших классных дам всячески изводить, но  жаловаться посторонним – это не принято. Но теперь мне все равно. J'ai jete le  bonnet par dessus les moulins[7].  Завтра она пожалуется папе.    

– А  папа?    

– Папа  будет от души смеяться. Ах, папочка мой такая прелесть, такой душенька. Но довольно  об этом. Вы больше не дуетесь, и я очень рада. Еще один тур. Вы не устали?    

 Глава XXIII

  Письмо любовное    

     

Кончились  зимние каникулы. Тяжеловато после двух недель почти безграничной свободы  втягиваться снова в суровую воинскую дисциплину, в лекции и репетиции, в  строевую муштру, в раннее вставание по утрам, в ночные бессонные дежурства, в  скучную повторяемость дней, дел и мыслей.    

Есть у  юнкеров в распорядке дня лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести)  полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже  прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова  зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров.    

Александров  подсел на кровать к Жданову; так они каждый день ходят друг к другу в гости.  Крикнули ротного служителя и послали его в булочную Савостьянова, что наискось  от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Жданов, как  более солидный и крепкий, заказал себе два яблочных и два тирольских; более  легковесный Александров – две трубочки с кремом и два миндальных. Поедая  пирожные, как-то говорится слаще, занятнее. Самая любимая, никогда не  иссякающая тема их разговора, это, конечно, – прошлый недавний бал в  Екатерининском институте, со множеством милых маленьких воспоминаний.  Вспоминают они, как все девицы, окружив тесным прекрасным роем графа Олсуфьева,  упрашивали его не уезжать так скоро, пробыть еще полчасика на балу, и как он, мелко  топчась на своих согнутых подагрой ногах, точно приплясывая, говорил:    

– Не  могу, мои красавицы. Сказано в премудростях царя Соломона: время строить и  время разрушать, время старому гусару Олсуфьеву танцевать на балу и время ехать  домой спатиньки.    

– Прелесть  граф Олсуфьев? А? – говорит Александров.    

– Правда.  Молодчина, – соглашается Жданов. – И какой шикарный был ужин, какая  осетрина, какой ростбиф!    

Но  Александрову ближе и милее другие воспоминания. Как ласково и просто сказала княгиня-директриса:  «Mesdames, просите ваших кавалеров к ужину». Вот это так настоящая аристократка!  Хочется юнкеру сказать и еще кое о чем, более нежном, более интимном; ведь на  то и дружба, чтобы поверять друг другу сердечные секреты. Переход из зала в  столовую шел по довольно узкому коридору. Было тесно, подвигались с трудом.  Плечи Зиночки и Александрова часто соприкасались. Кисть ее руки легко лежала на  рукаве Александрова. И вот вдруг на бесконечно краткое время Зиночка сжала руку  юнкера и прильнула к нему упругим сквозь одежду телом. Конечно, это вышло  случайно, от толкотни, но, кто знает, может быть, здесь была и крошечная,  микроскопическая доля умысла? Нет, Жданову он об этом не скажет ни слова. Пусть  их связывает восьмилетняя корпусная дружба (оба оставались на второй год, хотя  и в разных классах), но Жданов весь какой-то земной, деревянный, грубоватый,  много ест, много пьет, терпеть не может описаний природы, смеется над стихами,  любит рассказывать похабные анекдоты. Родом он донской казак из Тульской  губернии. Он не поймет.    

Возвращаются  они памятью и к последней минуте, к отъезду из института. Когда спускались  юнкера по широкой, растреллиевской лестнице в прихожую, все воспитанницы  облепили верхние перила, свешивая вниз русые, золотые, каштановые, рыжие,  соломенные, черные головки.    

– Благодарим  вас! Спасибо, милые юнкера, – кричали они уходящим, – не забывайте  нас! приезжайте опять к нам на бал! До свиданья! До свиданья!    

И тут  Александров вдруг ясно вспомнил, как, низко перегнувшись через перила, Зиночка  махала прозрачным кружевным платком, как ее смеющиеся глаза встретились с его  глазами и как он ясно расслышал снизу ее громкое:    

– Пишите!  пишите!    

С этого  момента, по мере того как уходит в глубь прошлого волшебный бал, но все ближе,  нежнее и прекраснее рисуется в воображении очаровательный образ Зиночки и все  тревожнее становятся ночи Александрова, – им все настойчивее овладевает  мысль написать Зиночке Белышевой письмо. Конечно, оно будет написано вежливо и  почтительно, без всякого, самого малейшего намека на любовное чувство, но уже  одно то будет бесконечно радостно, если она прочитает его, прикоснется к нему  своими невинными пальцами. Александров пишет письмо за письмом на самой лучшей  бумаге, самым лучшим старательным почерком и затем аккуратно складывает их в  шестьдесят четвертую долю. Само собой разумеется, что письмо пойдет не по  почте, а каким-нибудь обходным таинственным путем.    

В первое  же воскресенье он к двум часам отправляется в Екатерининский институт. Великолепный  огромный швейцар Порфирий тотчас же с видимым удовольствием узнает его.    

– Добро  пожаловать, господин юнкер! Как изволите поживать? Как драгоценное здоровьице?  Чем служу вам?    

Александров  осторожно закидывает удочку:    

– Прошлый  раз, Порфирий, угощал ты меня вишневой наливкой. Изумительная была наливка, но  только в долгу – как хочешь – оставаться я не люблю. Вот...    

Он  протягивает швейцару зеленую трехрублевую бумажку, еще теплую, почти горячую от  нервно тискавшей ее руки.    

Левое  веко у Порфирия чуть-чуть играет, готовое лукаво подмигнуть.    

– Да  вы бы попросту, господин юнкер. Сказали бы, в чем дело-то? А денежки извольте  спрятать.    

Запинаясь,  отворачивая лицо, Александров говорит малосвязно:    

– Тут  это... вот... моя двоюродная сестра... Это... барышня Белышева... Зинаида...  Письмо от родственников...    

– С  удовольствием, с великим моим удовольствием-с, господин юнкер. Передам без малейшего  замедления. Только кому раньше представить: классной даме или самому господину  профессору? Как я состою по присяге...    

«Черт!  Не вышло!» – говорит про себя Александров и уходит посрамленный. Он сам чувствует,  как у него от стыда колюче покраснело все тело.    

Но уже,  как маньяк, он не может отвязаться от своей безумной затеи. Учитель танцев, милейший  Петр Алексеевич Ермолов? Но тотчас же в памяти встает величавая важная фигура,  обширный белый вырез черного фрака, круглые плавные движения, розовое, полное,  бритое лицо в седых, гладко причесанных волосах. Нет, с тремя рублями к нему и  обратиться страшно. Говорят, что раньше юнкера пробовали, и всегда безуспешно.    

Но с  Ермоловым повсюду на уроки ездит скрипач, худой маленький человечек, с таким ничего  не значащим лицом, что его, наверно, не помнит и собственная жена. Уждав время,  когда, окончив урок, Петр Алексеевич идет уже по коридору, к выходу на  лестницу, а скрипач еще закутывает черным платком свою дешевую скрипку,  Александров подходит к нему, показывает трехрублевку и торопливо лепечет:    

– Понимаете  ли?.. Здесь ничего нет дурного или предосудительного... Тут только одно семейное  дело о наследстве. Необходимо уведомить, чтобы не попало в чужие руки...  Сделайте великое одолжение.    

Но  скрипач отмахивается обеими руками вместе с закутанной в черное скрипкой.    

– Да  упаси меня бог! Да что вы это придумали, господин юнкер? Да ведь меня Петр Алексеевич  мигом за это прогонят. А у меня семья, сам-семь с женою и престарелой  родительницей. А дойдет до господина генерал-губернатора, так он меня в три  счета выселит навсегда из Москвы. Не-ет, сударь, старая история. Имею честь  кланяться. До свиданья-с! – и бежит торопливо следом за своим патроном.    

Но  громадная сила – напряженная воля, а сильнее ее на свете только лишь случай.  Как-то вечером, в часы отдыха, юнкера сбились кучкой, человек в десять, между  двумя соседними постелями. Левис-оф-Менар рассказывал наизусть содержание  какого-то переводного французского романа не то Габорио, не то Понсон дю  Террайля. Вяло, без особого внимания подошел туда Александров и стал лениво  прислушиваться.    

– Тогда-то, –  продолжал медленно Левис, – кровожадные преступники и придумали коварный  способ для своей переписки. Они писали друг другу самые обыкновенные записки о  самых невинных семейных делах, так, что никому не пришло бы никогда в голову  придраться к их содержанию. Но на чистом листке они передавали свои хищнические  планы при помощи пера, обмакнутого в лимонный сок. Некоторую покоробленность  бумаги они сглаживали горячим утюгом, и получателю стоило подержать этот белый  лист около огня, как немедленно и явственно выступали на нем желтые буквы...    

Слова  Левиса сразу, точно молния, озарили Александрова.    

«Вот что  мне нужно! А там, суди меня бог и военная коллегия!»    

В  ближайшую субботу он идет в отпуск к замужней сестре Соне, живущей за Москвой-рекой,  в Мамонтовском подворье. В пустой аптекарский пузырек выжимает он сок от целого  лимона и новым пером номер 86 пишет довольно скромное послание, за которым,  однако, кажется юнкеру, нельзя не прочитать пламенной и преданной любви:    

«Знаю,  что делаю дурно, решаясь писать Вам без позволения, но у меня нет иного  средства выразить глубокую мою благодарность судьбе за то, что она дала мне  невыразимое счастье познакомиться с Вами на прекрасном балу Екатерининского  института. Я не могу, я не сумею, я не осмелюсь говорить Вам о том божественном  впечатлении, которое Вы на меня произвели, и даже на попытки сделать это я  смотрю как на кощунство. Но позвольте смиренно просить Вас, чтобы с того  радостного вечера и до конца моих дней Вы считали меня самым покорным слугой  Вашим, готовым для Вас сделать все, что только возможно человеку, для которого  единственная мечта – хоть случайно, хоть на мгновение снова увидеть Ваше  никогда не забываемое лицо. Алексей Александров, юнкер 4-й роты 3-го  Александровского военного училища на Знаменке».    

Когда  буквы просохли, он осторожно разглаживает листик Сониным утюгом. Но этого еще  мало. Надо теперь обыкновенными чернилами, на переднем листе написать такие  слова, которые, во-первых, были бы совсем невинными и неинтересными для чужих  контрольных глаз, а во-вторых, дали бы Зиночке понять о том, что надо подогреть  вторую страницу.    

Очень  быстро приходит в голову Александрову (немножко поэту) мысль о системе акростиха.  Но удается ему написать такое сложное письмо только после многих часов упорного  труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десть почтовой бумаги. Вот  это письмо, в котором начальные буквы каждой строки Александров выделял чуть  заметным нажимом пера.    

     

«Дорогая  Зизи,    

П омнишь ли ты, как твоя старая  тетя    

О ля тебя так называла? Прошло два  го-    

д а, что от тебя нет никаких пис-    

е м. Я думаю, что ты теперь вы-    

р осла совсем большая. Дай тебе  бо-    

ж е всего лучшего, светлого    

и, главное, здоровья. С первой  поч-    

т ой шлю тебе перчатки из козь-    

е й шерсти и платок оре-    

н бургский. Какая радость нам,    

а нгел мой, если летом приедешь в    

О зерище. Уж так я буду обере-    

г ать тебя, что пушинки не дам  сесть.    

Н яня тебе шлет пренизкие поклоны.    

Е е зимой все ревматизмы мучили.    

Миша  в реальном училище,    

Учится  хорошо. Увлекается    

Акростихами. Целую тебя    

Крепко.  Вашим пишу отдельно.    

Твоя  любящая    

Тетя  Оля».    

     

На  конверт прилепляется не городская, а (какая тонкая хитрость) загородная марка.  С бьющимся сердцем опускает его Александров в почтовый ящик. «Корабли  сожжены», – пышно, но робко думает он.    

На  другой день ранним утром, в воскресенье, профессор Дмитрий Петрович Белышев  пьет чай вместе со своей любимицей Зиночкой. Домашние еще не вставали. Эти  воскресные утренние чаи вдвоем составляют маленькую веселую радость для обоих:  и для знаменитого профессора, и для семнадцатилетней девушки. Он сам  приготовляет чай с некоторой серьезной торжественностью. Сначала в сухой  горячий чайник он всыпает малую пригоршеньку чая, обливает его слегка крутым  кипятком и сейчас же сливает воду в чашку.    

– Это  для того, – говорит он серьезно, – что необходимо сначала очистить  зелье, ибо собирали его и приготовляли язычники-китайцы, и от их рук чай  поганый. В этом, по крайней мере, уверено все Замоскворечье. – Затем он  опять наливает кипяток, но совсем немного, закутывает чайник толстой суконной  покрышкой в виде петуха, для того чтобы настоялся лучше, и спустя несколько  минут наливает его уже дополна. Эта церемония всегда смешит Зиночку.    

Затем  Дмитрий Петрович своими большими добрыми руками, которыми он с помощью  скальпеля разделяет тончайшие волокна растений, режет пополам дужку  филипповского калача и намазывает его маслом. Отец и дочка просто влюблены друг  в друга.    

В дверь  стучат.    

– Войдите!    

Входит  Порфирий в утренней тужурке.    

– Почта-с.