1 2 3 4 
– Труды?  Гм... конечно, есть, и капитальнейшие. Вот, поглядите, даже у меня – целая библиотека. –  Подполковник указал рукой на ряд шкафов вдоль стен. – Умно пишут и  проникновенно. Знания огромнейшие! Какие приборы, какие остроумные способы...  Но не то, вовсе не то, о чем я говорю! Никто из них, некоторым образом, не  догадался задаться целью – ну хоть бы проследить внимательно один только день  собаки или кошки. Ты вот поди-ка, понаблюдай-ка: как собака живет, что она  думает, как хитрит, как страдает, как радуется. Послушайте: я видал, чего  добиваются от животных клоуны. Поразительно!.. Вообразите себе гипноз,  некоторым образом, настоящий, неподдельный гипноз! Что мне один клоун показывал  в Киеве в гостинице – это удивительно, просто невероятно! Но ведь вы подумайте  – клоун, клоун! А что, если бы этим занялся серьезный естествоиспытатель,  вооруженный знанием, с их замечательным умением обставлять опыты, с их научными  средствами. О, какие бы поразительные вещи мы услышали об умственных  способностях собаки, о ее характере, о знании чисел, да мало ли о чем! Целый  мир, огромный, интересный мир. Ну, вот, как хотите, а я убежден, например, что  у собак есть свой язык, и, некоторым образом, весьма обширный язык.    

– Так  отчего же они этим до сих пор не занялись; Иван Антонович? – спросил  Ромашов. – Это же так просто!    

Рафальский  язвительно засмеялся.    

– Именно  оттого, – хе-хе-хе, – что просто. Именно оттого. Веревка – вервие  простое. Для него, во-первых, собака – что такое? Позвоночное, млекопитающее,  хищное, из породы собаковых и так далее. Все это верно. Нет, но ты подойди к  собаке, как к человеку, как к ребенку, как к мыслящему существу. Право, они со  своей научной гордостью недалеки от мужика, полагающего, что у собаки,  некоторым образом, вместо души пар.    

Он  замолчал и принялся, сердито сопя и кряхтя, возиться над гуттаперчевой трубкой,  которую он прилаживал ко дну аквариума. Ромашов собрался с духом.    

– Иван  Антонович, у меня к вам большая, большая просьба...    

– Денег?    

– Право,  совестно вас беспокоить. Да мне немного, рублей с десяток. Скоро отдать не обещаюсь,  но...    

Иван  Антонович вынул руки из воды и стал вытирать их полотенцем.    

– Десять  могу. Больше не могу, а десять с превеликим удовольствием. Вам небось на глупости?  Ну, ну, ну, я шучу. Пойдемте.    

Он повел  его за собою через всю квартиру, состоявшую из пяти-шести комнат. Не было в них  ни мебели, ни занавесок. Воздух был пропитан острым запахом, свойственным жилью  мелких хищников. Полы были загажены до того, что по ним скользили ноги.    

Во всех  углах были устроены норки и логовища в виде будочек, пустых пней, бочек без  доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья – одно для птиц, другое для  куниц и белок, с искусственными дуплами и гнездами. В том, как были  приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась заботливая обдуманность,  любовь к животным и большая наблюдательность.    

– Видите  вы этого зверя? – Рафальский показал пальцем на маленькую конурку, окруженную  частой загородкой из колючей проволоки. Из ее полукруглого отверстия, величиной  с донце стакана, сверкали две черные яркие точечки. – Это самое хищное,  самое, некоторым образом, свирепое животное во всем мире. Хорек. Нет, вы не  думайте, перед ним все эти львы и пантеры – кроткие телята. Лев съел свой пуд  мяса и отвалился, – смотрит благодушно, как доедают шакалы. А этот  миленький прохвост, если заберется в курятник, ни одной курицы не оставит –  непременно у каждой перекусит вот тут, сзади, мозжечок. До тех пор не  успокоится, подлец. И притом самый дикий, самый неприручимый из всех зверей. У,  ты, злодей!    

Он сунул  руку за загородку. Из круглой дверки тотчас же высунулась маленькая разъяренная  мордочка с разинутой пастью, в которой сверкали белые острые зубки. Хорек  быстро то показывался, то прятался, сопровождая это звуками, похожими на  сердитый кашель.    

– Видите,  каков? А ведь целый год его кормлю...    

Подполковник,  по-видимому, совсем забыл о просьбе Ромашова. Он водил его от норы к норе и  показывал ему своих любимцев, говоря о них с таким увлечением и с такой  нежностью, с таким знанием их обычаев и характеров, точно дело шло о его  добрых, милых знакомых. В самом деле, для любителя, да еще живущего в  захолустном городишке, у него была порядочная коллекция: белые мыши, кролики,  морские свинки, ежи, сурки, несколько ядовитых змей в стеклянных ящиках,  несколько сортов ящериц, две обезьяны-мартышки, черный австралийский заяц и  редкий, прекрасный экземпляр ангорской кошки.    

– Что?  Хороша? – спросил Рафальский, указывая на кошку. – Не правда ли,  некоторым образом, прелесть? Но не уважаю. Глупа. Глупее всех кошек. Вот  опять! – вдруг оживился он. – Опять вам доказательство, как мы  небрежны к психике наших домашних животных. Что мы знаем о кошке? А лошади? А  коровы? А свиньи? Знаете, кто еще замечательно умен? Это свинья. Да, да, вы не  смейтесь, – Ромашов и не думал смеяться, – свиньи страшно умны. У  меня кабан в прошлом году какую штуку выдумал. Привозили мне барду с сахарного  завода, некоторым образом, для огорода и для свиней. Так ему, видите ли, не  хватало терпения дожидаться. Возчик уйдет за моим денщиком, а он зубами возьмет  и вытащит затычку из бочки. Барда, знаете, льется, а он себе блаженствует. Да  это что еще: один раз, когда его уличили в этом воровстве, так он не только  вынул затычку, а отнес ее на огород и зарыл в грядку. Вот вам и свинья.  Признаться, – Рафальский прищурил один глаз и сделал хитрое лицо, –  признаться, я о своих свиньях маленькую статеечку пишу... Только шш!..  секрет... никому. Как-то неловко: подполковник славной русской армии и вдруг –  о свиньях. Теперь у меня вот йоркширы. Видали? Хотите, пойдем поглядеть? Там у  меня на дворе есть еще барсучок молоденький, премилый барсучишка... Пойдемте?    

– Простите,  Иван Антонович, – замялся Ромашов. – Я бы с радостью. Но только, ей-богу,  нет времени.    

Рафальский  ударил себя ладонью по лбу.    

– Ах,  батюшки! Извините вы меня, ради Бога. Я-то, старый, разболтался... Ну, ну, ну,  идем скорее.    

Они  вошли в маленькую голую комнатку, где буквально ничего не было, кроме низкой походной  кровати, полотно которой провисло, точно дно лодки, да ночного столика с  табуреткой. Рафальский отодвинул ящик столика и достал деньги.    

– Очень  рад служить вам, подпоручик, очень рад. Ну, вот... какие еще там  благодарности!.. Пустое... Я рад... Заходите, когда есть время. Потолкуем.    

Выйдя на  улицу, Ромашов тотчас же наткнулся на Веткина. Усы у Павла Павловича были лихо  растрепаны, а фуражка с приплюснутыми на боках, для франтовства, полями ухарски  сидела набекрень.    

– А-а!  Принц Гамлет! – крикнул радостно Веткин. – Откуда и куда? Фу, черт,  вы сияете, точно именинник.    

– Я  и есть именинник, – улыбнулся Ромашов.    

– Да?  А ведь и верно: Георгий и Александра. Божественно. Позвольте заключить в пылкие  объятия!    

Они тут  же, на улице, крепко расцеловались.    

– Может  быть, по этому случаю зайдем в собрание? Вонзим точию по единой, как говорит  наш великосветский друг Арчаковский? – предложил Веткин.    

– Не  могу, Павел Павлыч. Тороплюсь. Впрочем, кажется, вы сегодня уже подрезвились?    

– О-о-о! –  Веткин значительно и гордо кивнул подбородком вверх. – Я сегодня проделал  такую комбинацию, что у любого министра финансов живот бы заболел от зависти.    

– Именно?    

Комбинация  Веткина оказалась весьма простой, но не лишенной остроумия, причем главное  участие в ней принимал полковой портной Хаим. Он взял от Веткина расписку в  получении мундирной пары, но на самом деле изобретательный Павел Павлович  получил от портного не мундир, а тридцать рублей наличными деньгами.    

– И  в конце концов оба мы остались довольны, – говорил ликующий Веткин, –  и жид доволен, потому что вместо своих тридцати рублей получит из  обмундировальной кассы сорок пять, и я доволен, потому что взгрею сегодня в  собрании всех этих игрочишек. Что? Ловко обстряпано?    

– Ловко! –  согласился Ромашов. – Приму к сведению в следующий раз. Однако прощайте,  Павел Павлыч. Желаю счастливой карты.    

Они  разошлись. Но через минуту Веткин окликнул товарища. Ромашов обернулся.    

– Зверинец  смотрели? – лукаво спросил Веткин, указывая через плечо большим пальцем на  дом Рафальского.    

Ромашов  кивнул головой и сказал с убеждением:    

– Брем  у нас славный человек. Такой милый!    

– Что  и говорить! – согласился Веткин. – Только – псих!    

 XIII    

     

Подъезжая  около пяти часов к дому, который занимали Николаевы, Ромашов с удивлением  почувствовал, что его утренняя радостная уверенность в успехе нынешнего дня  сменилась в нем каким-то странным, беспричинным беспокойством. Он чувствовал,  что случилось это не вдруг, не сейчас, а когда-то гораздо раньше; очевидно,  тревога нарастала в его душе постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего  момента. Что это могло быть? С ним происходили подобные явления и прежде, с  самого раннего детства, и он знал, что, для того чтобы успокоиться, надо  отыскать первоначальную причину этой смутной тревоги. Однажды, промучившись таким  образом целый день, он только к вечеру вспомнил, что в полдень, переходя на  станции через рельсы, он был оглушен неожиданным свистком паровоза, испугался  и, этого не заметив, пришел в дурное настроение; но – вспомнил, и ему сразу  стало легко и даже весело.    

И он  принялся быстро перебирать в памяти все впечатления дня в обратном порядке. Магазин  Свидерского; духи; нанял извозчика Лейбу – он чудесно ездит; справляется на  почте, который час; великолепное утро; Степан... Разве в самом деле Степан? Но  нет – для Степана лежит отдельно в кармане приготовленный рубль. Что же это  такое? Что?    

У забора  уже стояли три пароконные экипажа. Двое денщиков держали в поводу оседланных  лошадей: бурого старого мерина, купленного недавно Олизаром из кавалерийского  брака, и стройную, нетерпеливую, с сердитым огненным глазом, золотую кобылу  Бек-Агамалова.    

«Ах –  письмо! – вдруг вспыхнуло в памяти Ромашова. – Эта странная фраза: несмотря  ни на что... И подчеркнуто... Значит, что-то есть? Может быть, Николаев  сердится на меня? Ревнует? Может быть, какая-нибудь сплетня? Николаев был в  последние дни так сух со мною. Нет, нет, проеду мимо!»    

– Дальше! –  крикнут он извозчику.    

Но  тотчас же он – не услышал и не увидел, а скорее почувствовал, как дверь в доме  отворилась, – почувствовал по сладкому и бурному биению своего сердца.    

– Ромочка!  Куда же это вы? – раздался сзади него веселый, звонкий голос Александры  Петровны.    

Он  дернул Лейбу за кушак и выпрыгнул из экипажа. Шурочка стояла в черной раме раскрытой  двери. На ней было белое гладкое платье с красными цветами за поясом, с правого  бока; те же цветы ярко и тепло краснели в ее волосах. Странно: Ромашов знал  безошибочно, что это – она, и все-таки точно не узнавал ее. Чувствовалось в ней  что-то новое, праздничное и сияющее.    

В то  время когда Ромашов бормотал свои поздравления, она, не выпуская его руки из своей,  нежным и фамильярным усилием заставила его войти вместе с ней в темную  переднюю. И в это время она говорила быстро и вполголоса:    

– Спасибо,  Ромочка, что приехали. Ах, я так боялась, что вы откажетесь. Слушайте, будьте  сегодня милы и веселы. Не обращайте ни на что внимания. Вы смешной: чуть вас  тронешь, вы и завяли. Такая вы стыдливая мимоза.    

– Александра  Петровна... сегодня ваше письмо так смутило меня. Там есть одна фраза...    

– Милый,  милый, не надо!.. – Она взяла обе его руки и крепко сжимала их, глядя ему  прямо в глаза. В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову  – какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в  загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное  пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души...    

– Пожалуйста,  не надо. Не думайте сегодня об этом... Неужели вам не довольно того, что я все  время стерегла, как вы проедете. Я ведь знаю, какой вы трусишка. Не смейте на  меня так глядеть!    

Она  смущенно засмеялась и покачала головой.    

– Ну,  довольно... Ромочка, неловкий, опять вы не целуете рук! Вот так. Теперь другую.  Так. Умница. Идемте. Не забудьте же, – проговорила она торопливым, горячим  шепотом, – сегодня наш день, Царица Александра и ее рыцарь Георгий.  Слышите? Идемте.    

– Вот,  позвольте вам... Скромный дар...    

– Что  это? Духи? Какие вы глупости делаете! Нет, нет, я шучу. Спасибо вам, милый Ромочка.  Володя! – сказала она громко и непринужденно, входя в гостиную. – Вот  нам и еще один компаньон для пикника. И еще вдобавок именинник.    

В  гостиной было шумно и беспорядочно, как всегда бывает перед общим отъездом.  Густой табачный дым казался небесно-голубым в тех местах, где его прорезывали,  стремясь из окон, наклонные снопы весеннего солнца. Посреди гостиной стояли,  оживленно говоря, семь или восемь офицеров, и из них громче всех кричал своим  осипшим голосом, ежесекундно кашляя, высокий Тальман. Тут были: капитан  Осадчий, и неразлучные адъютанты Олизар с Бек-Агамаловым, и поручик Андрусевич,  маленький бойкий человек с острым крысиным личиком, и еще кто-то, кого Ромашов  сразу не разглядел. Софья Павловна Тальман, улыбающаяся, напудренная и  подкрашенная, похожая на большую нарядную куклу, сидела на диване с двумя сестрами  подпоручика Михина. Обе барышни были в одинаковых простеньких, своей работы, но  милых платьях, белых с зелеными лентами; обе розовые, черноволосые, темноглазые  и в веснушках; у обеих были ослепительно белые, но неправильно расположенные  зубы, что, однако, придавало их свежим ртам особую, своеобразную прелесть; обе  хорошенькие и веселые, чрезвычайно похожие одна на другую и вместе с тем на  своего очень некрасивого брата. Из полковых дам была еще приглашена жена поручика  Андрусевича, маленькая белолицая толстушка, глупая и смешливая, любительница  всяких двусмысленностей и сальных анекдотов, а также хорошенькие, болтливые  картавые барышни Лыкачевы.    

Как и  всегда в офицерском обществе, дамы держались врозь от мужчин, отдельной кучкой.  Около них сидел, небрежно и фатовски развалясь в кресле, один штабс-капитан  Диц. Этот офицер, похожий своей затянутой фигурой и типом своего поношенного и  самоуверенного лица на прусских офицеров, как их рисуют в немецких карикатурах,  был переведен в пехотный полк из гвардии за какую-то темную скандальную  историю. Он отличался непоколебимым апломбом в обращении с мужчинами и наглой  предприимчивостью – с дамами и вел большую, всегда счастливую карточную игру,  но в не офицерском собрании, а в гражданском клубе, в домах городских  чиновников и у окрестных польских помещиков. Его в полку не любили, но побаивались,  и все как-то смутно ожидали от него в будущем какой-нибудь грязной и громкой  выходки. Говорили, что он находится в связи с молоденькой женой дряхлого  бригадного командира, который жил в том же городе. Было так же наверно известно  о его близости с madame Тальман: ради нее его и приглашали обыкновенно в гости  – этого требовали своеобразные законы полковой вежливости и внимания.    

– Очень  рад, очень рад, – говорил Николаев, идя навстречу Ромашову, – тем  лучше. Отчего же вы утром не приехали к пирогу?    

Он  говорил это радушно, с любезной улыбкой, но в его голосе и глазах Ромашов ясно  уловил то же самое отчужденное, деланное и сухое выражение, которое он почти  бессознательно чувствовал, встречаясь с Николаевым все последнее время.    

«Он меня  не любит, – решил быстро про себя Ромашов. – Что он? Сердится?  Ревнует? Надоел я ему?»    

– Знаете...  у нас идет в роте осмотр оружия, – отважно солгал Ромашов. –  Готовимся к смотру, нет отдыха даже в праздники... Однако я положительно  сконфужен... Я никак не предполагал, что у вас пикник, и вышло так, точно я  напросился. Право, мне совестно...    

Николаев  широко улыбнулся и с оскорбительной любезностью потрепал Ромашова по плечу.    

– О  нет, что вы, мой любезный... Больше народу – веселее... что за китайские  церемонии!.. Только, вот не знаю, как насчет мест в фаэтонах. Ну, да рассядемся  как-нибудь.    

– У  меня экипаж, – успокоил его Ромашов, едва заметно уклоняясь плечом от руки  Николаева. – Наоборот, я с удовольствием готов его предоставить в ваше  распоряжение.    

Он  оглянулся и встретился глазами с Шурочкой.    

«Спасибо,  милый!» – сказал ее теплый, по-прежнему странно-внимательный взгляд.    

«Какая  она сегодня удивительная!» – подумал Ромашов.    

– Ну  вот и чудесно. – Николаев посмотрел на часы. – Что ж, господа, –  сказал он вопросительно, – можно, пожалуй, и ехать?    

– Ехать  так ехать, сказал попугай, когда его кот Васька тащил за хвост из  клетки! – шутовски воскликнул Олизар.    

Все  поднялись с восклицаниями и со смехом; дамы разыскивали свои шляпы и зонтики и  надевали перчатки; Тальман, страдавший бронхитом, кричал на всю комнату о том,  чтобы не забыли теплых платков; поднялась оживленная суматоха.    

Маленький  Михин отвел Ромашова в сторону. – Юрий Алексеич, у меня к вам  просьба, – сказал он. – Очень прошу вас об одном. Поезжайте,  пожалуйста, с моими сестрами, иначе с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно  неприятно. Он всегда такие гадости говорит девочкам, что они просто готовы  плакать. Право, я враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по  морде!..    

Ромашову  очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда был ему приятен  и так как чистые, ясные глаза этого славного мальчика глядели с умоляющим выражением,  а также и потому, что душа Ромашова была в эту минуту вся наполнена большим  радостным чувством, – он не мог отказать и согласился.    

У  крыльца долго и шумно рассаживались. Ромашов поместился с двумя барышнями Михиными.  Между экипажами топтался с обычным угнетенным, безнадежно-унылым видом  штабс-капитан Лещенко, которого раньше Ромашов не заметил и которого никто не  хотел брать с собою в фаэтон. Ромашов окликнул его и предложил ему место рядом  с собою на передней скамейке. Лещенко поглядел на подпоручика собачьими,  преданными, добрыми глазами и со вздохом полез в экипаж.    

Наконец  все расселись. Где-то впереди Олизар, паясничая и вертясь на своем старом, ленивом  мерине, запел из оперетки:    

     

Сядем в почтовую карету скорей,    

Сядем в почтовую карету  поскоре-е-е-ей.    

     

– Рысью  ма-а-арррш! – скомандовал громовым голосом Осадчий.    

Экипажи  тронулись.    

 XIV    

     

Пикник  вышел не столько веселым, сколько крикливым и беспорядочно суматошливым.  Приехали за три версты в Дубечную. Так называлась небольшая, десятин в  пятнадцать, роща, разбросавшаяся на длинном пологом скате, подошву которого  огибала узенькая светлая речонка. Роща состояла из редких, но прекрасных,  могучих столетних дубов. У их подножий густо разросся сплошной кустарник, но  кое-где оставались просторные прелестные поляны, свежие, веселые, покрытые  нежной и яркой первой зеленью. На одной такой поляне уже дожидались посланные  вперед денщики с самоварами и корзинами.    

Прямо на  земле разостлали скатерти и стали рассаживаться. Дамы устанавливали закуски и  тарелки, мужчины помогали им с шутливым, преувеличенно любезным видом. Олизар  повязался одной салфеткой, как фартуком, а другую надел на голову, в виде  колпака, и представлял повара Лукича из офицерского клуба. Долго перетасовывали  места, чтобы дамы сидели непременно вперемежку с кавалерами. Приходилось  полулежать, полусидеть в неудобных позах, это было ново и занимательно, и по  этому поводу молчаливый Лещенко вдруг, к общему удивлению и потехе, сказал с  напыщенным и глупым видом:    

– Мы  теперь возлежим, точно древнеримские греки.    

Шурочка  посадила рядом с собой с одной стороны Тальмана, а с другой – Ромашова. Она  была необыкновенно разговорчива, весела и казалась такой возбужденной, что это  многим бросилось в глаза. Никогда Ромашов не находил ее такой  очаровательно-красивой. Он видел, что в ней струится, трепещет и просится  наружу какое-то большое, новое, лихорадочное чувство. Иногда она без слов  оборачивалась к Ромашову и смотрела на него молча, может быть только полусекундой  больше, чем следовало бы, немного больше, чем всегда, но всякий раз в ее  взгляде он ощущал ту же непонятную ему, горячую, притягивающую силу.    

Осадчий,  сидевший один во главе стола, приподнялся и стал на колени. Постучав ножом о  стакан и добившись тишины, он заговорил низким грудным голосом, который сочными  волнами заколебался в чистом воздухе леса:    

– Ну-с,  господа... Выпьем же первую чару за здоровье нашей прекрасной хозяйки и дорогой  именинницы. Дай ей Бог всякого счастья и чин генеральши.    

И,  высоко подняв кверху большую рюмку, он заревел во всю мочь своей страшной  глотки:    

– Урра!    

Казалось,  вся роща ахнула от этого львиного крика, и гулкие отзвуки побежали между деревьями.  Андрусевич, сидевший рядом с Осадчим, в комическом ужасе упал навзничь, притворяясь  оглушенным. Остальные дружно закричали. Мужчины пошли к Шурочке чокаться. Ромашов  нарочно остался последним, и она заметила это. Обернувшись к нему, она, молча и  страстно улыбаясь, протянула свой стакан с белым вином. Глаза ее в этот момент  вдруг расширились, потемнели, а губы выразительно, но беззвучно зашевелились,  произнося какое-то слово. Но тотчас же она отвернулась и, смеясь, заговорила с  Тальманом. «Что она сказала, – думал Ромашов, – ах, что же она  сказала?» Это волновало и тревожило его. Он незаметно закрыл лицо руками и старался  воспроизвести губами те же движения, какие делала Шурочка; он хотел поймать  таким образом эти слова в своем воображении, но у него ничего не выходило. «Мой  милый?», «Люблю вас?», «Ромочка?» – Нет, не то. Одно он знал хорошо, что  сказанное заключалось в трех слогах.    

Потом  пили за здоровье Николаева и за успех его на будущей службе в генеральном  штабе, пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался, что ему  действительно удастся наконец поступить в академию. Потом, по предложению  Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующих  дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за славу знамен родного  полка, и за непобедимую русскую армию...    

Тальман,  уже достаточно пьяный, поднялся к закричал сипло, но растроганно:    

– Господа,  я предлагаю выпить тост за здоровье нашего любимого, нашего обожаемого монарха,  за которого каждый из нас готов пролить свою кровь до последней капли крови!    

Последние  слова он выдавил из себя неожиданно тонкой, свистящей фистулой, потому что у  него не хватило в груди воздуху. Его цыганские, разбойничьи черные глаза с  желтыми белками вдруг беспомощно и жалко заморгали, и слезы полились по смуглым  щекам.    

– Гимн,  гимн! – восторженно потребовала маленькая толстушка Андрусевич.    

Все  встали. Офицеры приложили руки к козырькам. Нестройные, но воодушевленные звуки  понеслись по роще, и всех громче, всех фальшивее, с лицом еще более тоскливым,  чем обыкновенно, пел чувствительный штабс-капитан Лещенко.    

Вообще  пили очень много, как и всегда, впрочем, пили в полку: в гостях друг у друга, в  собрании, на торжественных обедах и пикниках. Говорили уже все сразу, и  отдельных голосов нельзя было разобрать. Шурочка, выпившая много белого вина,  вся раскрасневшаяся, с глазами, которые от расширенных зрачков стали совсем  черными, с влажными красными губами, вдруг близко склонилась к Ромашову.    

– Я  не люблю этих провинциальных пикников, в них есть что-то мелочное и  пошлое, – сказала она. – Правда, это нужно было сделать для мужа,  перед отъездом, но Боже, как все это глупо! Ведь все это можно было устроить у  нас дома, в саду, – вы знаете, какой у нас прекрасный сад – старый,  тенистый. И все-таки, не знаю почему я сегодня безумно счастлива. Господи, как  я счастлива! Нет, Ромочка, милый, я знаю почему, и я вам это потом скажу, я вам  потом скажу... Я скажу.... Ах, нет, нет, Ромочка, я ничего, ничего не знаю.    

Веки ее  прекрасных глаз полузакрылись, а во всем лице было что-то манящее и обещающее и  мучительно-нетерпеливое. Оно стало бесстыдно-прекрасным, и Ромашов, еще не  понимая, тайным инстинктом чувствовал на себе страстное волнение, овладевшее  Шурочкой, чувствовал по той сладостной дрожи, которая пробегала по его рукам и  ногам и по его груди.    

– Вы  сегодня необыкновенны. Что с вами? – спросил он шепотом.    

Она  вдруг ответила с каким-то наивным и кротким удивлением:    

– Я  вам говорю, что не знаю. Я не знаю. Посмотрите: небо голубое, свет голубой... И  у меня самой какое-то чудесное голубое настроение, какая-то голубая радость!  Налейте мне еще вина, Ромочка, мой милый мальчик...    

На  другом конце скатерти зашел разговор о предполагаемой войне с Германией,  которую тогда многие считали делом почти решенным. Завязался спор, крикливый, в  несколько ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос  Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только тем, что его  красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших черных глаз стал еще  сумрачнее.    

– Ерунда! –  воскликнул он резко. – Я утверждаю, что все это ерунда. Война выродилась.  Все выродилось на свете. Дети родятся идиотами, женщины сделались кривобокими,  у мужчин нервы. «Ах, кровь! Ах, я падаю в обморок!» – передразнил он кого-то  гнусавым тоном. – И все это оттого, что миновало время настоящей,  свирепой, беспощадной войны. Разве это война? За пятнадцать верст в тебя –  бах! – и ты возвращаешься домой героем. Боже мой, какая, подумаешь,  доблесть! Взяли тебя в плен. «Ах, миленький, ах, голубчик, не хочешь ли  покурить табачку? Или, может быть, чайку? Тепло ли тебе, бедненький? Мягко ли?»  У-у! – Осадчий грозно зарычал и наклонил вниз голову, точно бык, готовый  нанести удар. – В средние века дрались – это я понимаю. Ночной штурм. Весь  город в огне. «На три дня отдаю город солдатам на разграбление!» Ворвались.  Кровь и огонь. У бочек с вином выбиваются донья. Кровь и вино на улицах. О, как  были веселы эти пиры на развалинах! Женщин – обнаженных, прекрасных, плачущих –  тащили за волосы. Жалости не было. Они были сладкой добычей храбрецов!..    

– Однако  вы не очень распространяйтесь, – заметила шутливо Софья Павловна Тальман.    

– По  ночам горели дома, и дул ветер, и от ветра качались черные тела на виселицах, и  над ними кричали вороны. А под виселицами горели костры и пировали победители.  Пленных не было. Зачем пленные? Зачем отрывать для них лишние силы?  А-ах! – яростно простонал со сжатыми зубами Осадчий. – Что это было  за смелое, что за чудесное время! А битвы! Когда сходились грудь с грудью и  дрались часами хладнокровно и бешено, с озверением и с поразительным  искусством. Какие это были люди, какая страшная физическая сила!  Господа! – Он поднялся на ноги и выпрямился во весь свой громадный рост, и  голос его зазвенел восторгом и дерзостью. – Господа, я знаю, что вы из  военных училищ вынесли золотушные, жиденькие понятия о современной гуманной  войне. Но я пью... Если даже никто не присоединится ко мне, я пью один за  радость прежних войн, за веселую и кровавую жестокость!    

Все  молчали, точно подавленные неожиданным экстазом этого обыкновенно мрачного, неразговорчивого  человека, и глядели на него с любопытством и со страхом. Но вдруг вскочил с  своего места Бек-Агамалов. Он сделал это так внезапно, и так быстро, что многие  вздрогнули, а одна из женщин вскочила в испуге. Его глаза выкатились и дико  сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены. Он задыхался и не  находил слов.    

– О,  о!.. Вот это... вот, я понимаю!! А! – Он с судорожной силой, точно со  злобой, сжал и встряхнул руку Осадчего. – К черту эту кислятину! К черту  жалость! А! Р-руби!    

Ему  нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу, в которой в обычное время  тайно дремала старинная родовая кровожадность. Он, с глазами, налившимися  кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил  по дубовому кусту. Ветки и молодые листья полетели на скатерть, осыпав, как  дождем, всех сидящих.    

– Бек!  Сумасшедший! Дикарь! – закричали дамы.    

Бек-Агамалов  сразу точно опомнился и сел. Он казался заметно сконфуженным за свой неистовый  порыв, но его тонкие ноздри, из которых с шумом вылетало дыхание, раздувались и  трепетали, а черные глаза, обезображенные гневом, исподлобья, но с вызовом  обводили присутствующих.    

Ромашов  слушал и не слушал Осадчего. Он испытывал странное состояние, похожее на сон,  на сладкое опьянение каким-то чудесным, не существующим на земле напитком. Ему  казалось, что теплая, нежная паутина мягко и лениво окутывает все его тело и  ласково щекочет и наполняет душу внутренним ликующим смехом. Его рука часто, как  будто неожиданно для него самого, касалась руки Шурочки, но ни он, ни она  больше не глядели друг на друга. Ромашов точно дремал. Голоса Осадчего и  Бек-Агамалова доносились до него из какого-то далекого, фантастического тумана  и были понятны, но пусты.    

«Осадчий...  Он жестокий человек, он меня не любит, – думал Ромашов, и тот, о ком он думал,  был теперь не прежний Осадчий, а новый, страшно далекий, и не настоящий, а  точно движущийся на экране живой фотографии. – У Осадчего жена маленькая,  худенькая, жалкая, всегда беременная... Он ее никуда с собой не берет... У него  в прошлом году повесился молодой солдат... Осадчий... Да... Что такое Осадчий?  Вот теперь Бек кричит... Кто этот человек? Разве я его знаю? Да, я его знаю, но  почему же он такой странный, чужой, непонятный мне? А вот кто-то сидит со мною  рядом... Кто ты? От тебя исходит радость, и я пьян от этой радости. Голубая радость!..  Вон против меня сидит Николаев. Он недоволен. Он все молчит. Глядит сюда мимоходом,  точно скользит глазами. Ах, пускай сердится – все равно. О, голубая радость!»    

Темнело.  Тихие лиловые тени от деревьев легли на полянку. Младшая Михина вдруг  спохватилась:    

– Господа,  а что же фиалки? Здесь, говорят, пропасть фиалок. Пойдемте собирать.    

– Поздно, –  заметил кто-то. – Теперь в траве ничего не увидишь.    

– Теперь  в траве легче потерять, чем найти, – сказал Диц, скверно засмеявшись.    

– Ну,  тогда давайте разложим костер, – предложил Андрусевич.    

Натаскали  огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и зажгли костер. Широкий  столб веселого огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние  остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер.  Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья  зашевелились, закачались, то выглядывая в красное пространство света, то  прячась назад в темноту.    

Все  встали из-за стола. Денщики зажгли свечи в стеклянных колпаках. Молодые офицеры  шалили, как школьники. Олизар боролся с Михиным, и, к удивлению всех,  маленький, неловкий Михин два раза подряд бросал на землю своего более высокого  и стройного противника. Потом стали прыгать через огонь. Андрусевич  представлял, как бьется об окно муха и как старая птичница ловит курицу,  изображал, спрятавшись за кусты, звук пилы и ножа на точиле, – он на это  был большой мастер. Даже и Диц довольно ловко жонглировал пустыми бутылками.    

– Позвольте-ка,  господа, вот я вам покажу замечательный фокус! – закричал вдруг Тальман. –  Здесь нэт никакой чудеса или волшебство, а не что иной, как проворство рук.  Прошу почтеннейший публикум обратить внимание, что у меня нет никакой предмет в  рукав. Начинаю. Ейн, цвей, дрей... алле гоп!..    

Он  быстро, при общем хохоте, вынул из кармана две новые колоды карт и с треском  распечатал их одну за другой.    

– Винт,  господа? – предложил он. – На свежем воздухе? А?    

Осадчий,  Николаев и Андрусевич уселись за карты, Лещенко с глубоким вздохом поместился  сзади них. Николаев долго с ворчливым неудовольствием отказывался, но его  все-таки уговорили. Садясь, он много раз с беспокойством оглядывался назад, ища  глазами Шурочку, но так как из-за света костра ему трудно было присмотреться,  то каждый раз его лицо напряженно морщилось и принимало жалкое, мучительное и  некрасивое выражение.    

Остальные  постепенно разбрелись по поляне невдалеке от костра. Затеяли было играть в  горелки, но эта забава вскоре окончилась, после того как старшая Михина,  которую поймал Диц, вдруг раскраснелась до слез и наотрез отказалась играть.  Когда она говорила, ее голос дрожал от негодования и обиды, но причины она  все-таки не объяснила.    

Ромашов  пошел в глубь рощи по узкой тропинке. Он сам не понимал, чего ожидает, но  сердце его сладко и томно ныло от неясного блаженного предчувствия. Он  остановился. Сзади него послышался легкий треск веток, потом быстрые шаги и  шелест шелковой нижней юбки. Шурочка поспешно шла к нему – легкая и стройная,  мелькая, точно светлый лесной дух, своим белым платьем между темными стволами  огромных деревьев. Ромашов пошел ей навстречу и без слов обнял ее. Шурочка  тяжело дышала от поспешной ходьбы. Ее дыхание тепло и часто касалось щеки и губ  Ромашова, и он ощущал, как под его рукой бьется ее сердце.    

– Сядем, –  сказала Шурочка.    

Она  опустилась на траву и стала поправлять обеими руками волосы на затылке. Ромашов  лег около ее ног, и так как почва на этом месте заметно опускалась вниз, то он,  глядя на нее, видел только нежные и неясные очертания ее шеи и подбородка.    

Вдруг  она спросила тихим, вздрагивающим голосом:    

– Ромочка,  хорошо вам?    

– Хорошо, –  ответил он. Потом подумал одну секунду, вспомнил весь нынешний день и повторил  горячо: – О да, мне сегодня так хорошо, так хорошо! Скажите, отчего вы сегодня  такая?    

– Какая?    

Она  наклонилась к нему ближе, вглядываясь в его глаза, и все ее лицо стало сразу  видимым Ромашову.    

– Вы  чудная, необыкновенная. Такой прекрасной вы еще никогда не были. Что-то в вас поет  и сияет. В вас что-то новое, загадочное, я не понимаю что... Но... вы не  сердитесь на меня, Александра Петровна... вы не боитесь, что вас хватятся?    

Она тихо  засмеялась, и этот низкий, ласковый смех отозвался в груди Ромашова радостной  дрожью.    

– Милый  Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка. Я ведь вам сказала, что этот  день наш. Не думайте ни о чем, Ромочка. Знаете, отчего я сегодня такая смелая?  Нет? Не знаете? Я в вас влюблена сегодня. Нет, нет, вы не воображайте, это  завтра же пройдет.    

Ромашов  протянул к ней руки, ища ее тела.    

– Александра  Петровна... Шурочка... Саша! – произнес он умоляюще.    

– Не  называйте меня Шурочкой, я не хочу этого. Все другое, только не это...  Кстати, – вдруг точно вспомнила она, – какое у вас славное имя –  Георгий. Гораздо лучше, чем Юрий... Гео-ргий! – протянула она медленно,  как будто вслушиваясь в звуки этого слова. – Это гордо.    

– О  милая! – сказал Ромашов страстно.    

– Подождите...  Ну, слушайте же. Это самое важное. Я вас сегодня видела во сне. Это было  удивительно прекрасно. Мне снилось, будто мы с вами танцуем вальс в какой-то  необыкновенной комнате. О, я бы сейчас же узнала эту комнату до самых мелочей.  Много было ковров, но горел один только красный фонарь, новое пианино блестело,  два окна с красными занавесками, – все было красное. Где-то играла музыка,  ее не было видно, и мы с вами танцевали... Нет, нет, только во сне может быть  такая сладкая, такая чувственная близость. Мы кружились быстро-быстро, но не  касались ногами пола, а точно плавали в воздухе и кружились, кружились. Ах, это  продолжалось так долго и было так невыразимо чудно-приятно... Слушайте,  Ромочка, вы летаете во сне?    

Ромашов  не сразу ответил. Он точно вступил в странную, обольстительную, одновременно  живую и волшебную сказку. Да сказкой и были теплота и тьма этой весенней ночи,  и внимательные, притихшие деревья кругом, и странная, милая женщина в белом  платье, сидевшая рядом, так близко от него. И, чтобы очнуться от этого обаяния,  он должен был сделать над собой усилие.    

– Конечно,  летаю, – ответил он. – Но только с каждым годом все ниже и ниже.  Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей  сверху: как будто они ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой  щеткой, но не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я  только прыгаю, – сказал Ромашов со вздохом. – Оттолкнусь ногами и  лечу над землей. Так, шагов двадцать – и низко, не выше аршина.    

Шурочка  совсем опустилась на землю, оперлась о нее локтем и положила на ладонь голову.  Помолчав немного, она продолжала задумчиво.    

– И  вот, после этого сна, утром мне захотелось вас видеть. Ужасно, ужасно  захотелось. Если бы вы не пришли, я на знаю, что бы я сделала. Я бы, кажется,  сама к вам прибежала. Потому-то я и просила вас прийти не раньше четырех. Я  боялась за самое себя. Дорогой мой, понимаете ли вы меня?    

В  пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две  маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым  узором. С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался  зубами к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.    

– Ромочка...  Не надо, – услышал он над собой ее слабый, протяжный и точно ленивый голос.    

Он поднял  голову. И опять все ему показалось в этот миг чудесной, таинственной лесной  сказкой. Ровно подымалась по скату вверх роща с темной травой и с черными,  редкими молчаливыми деревьями, которые неподвижно и чутко прислушивались к  чему-то сквозь дремоту. А на самом верху, сквозь густую чащу верхушек и дальних  стволов, над ровной, высокой чертой горизонта рдела узкая полоса зари – не  красного и не багрового цвета, а темно-пурпурного, необычайного, похожего на  угасающий уголь или на пламя, преломленное сквозь густое красное вино. И на  этой горе, между черных деревьев, в темной пахучей траве, лежала, как  отдыхающая лесная богиня, непонятная прекрасная белая женщина.    

Ромашов  придвинулся к ней ближе. Ему казалось, что от лица ее идет бледное сияние. Глаз  ее не было видно – вместо них были два больших темных пятна, но Ромашов  чувствовал, что она смотрит на него.    

– Это  сказка! – прошептал он тихо одним движением рта.    

– Да,  милый, сказка...    

Он стал  целовать ее платье, отыскал ее руку и приник лицом к узкой, теплой, душистой ладони,  и в то же время он говорил, задыхаясь, обрывающимся голосом:    

– Саша...  я люблю вас... Я люблю...    

Теперь,  поднявшись выше, он ясно видел ее глаза, которые стали огромными, черными и то  суживались, то расширялись, и от этого причудливо менялось в темноте все ее  знакомо-незнакомое лицо. Он жадными, пересохшими губами искал ее рта, но она  уклонялась от него, тихо качала головой и повторяла медленным шепотом:    

– Нет,  нет, нет... Мой милый, нет....    

– Дорогая  моя... Какое счастье!.. Я люблю тебя... – твердил Ромашов в каком-то  блаженном бреду. – Я люблю тебя. Посмотри: эта ночь, и тишина, и никого,  кроме нас. О счастье мое, как я тебя люблю!    

Но она  говорила шепотом: «нет, нет», тяжело дыша, лежа всем телом на земле. Наконец  она заговорила еле слышным голосом, точно с трудом:    

– Ромочка,  зачем вы такой... слабый! Я не хочу скрывать, меня влечет к вам, вы мне милы  всем; своей неловкостью, своей чистотой, своей нежностью. Я не скажу вам, что я  вас люблю, но я о вас всегда думаю, я вижу вас во сне, я... чувствую вас...  Меня волнует ваша близость и наши прикосновения. Но зачем вы такой жалкий! Ведь  жалость – сестра презрения. Подумайте, я не могу уважать вас. О, если бы вы  были сильный! – Она сняла с головы Ромашова фуражку и стала потихоньку  гладить и перебирать его мягкие волосы. – Если бы вы могли завоевать себе  большое имя, большое положение!..    

– Я  сделаю, я сделаю это! – тихо воскликнул Ромашов. – Будьте только  моей. Идите ко мне. Я всю жизнь...    

Она  перебила его с ласковой и грустной улыбкой, которую он услышал в ее тоне:    

– Верю,  что вы хотите, голубчик, верю, но вы ничего не сделаете. Я знаю, что нет. О,  если бы я хоть чуть-чуть надеялась на вас, я бросила бы все и пошла за вами.  Ах, Ромочка, славный мой. Я слышала, какая-то легенда говорит, что Бог создал  сначала всех людей целыми, а потом почему-то разбил каждого на две части и  разбросал по свету. И вот ищут целые века одна половинка другую и все не  находят. Дорогой мой, ведь мы с вами – эти две половинки; у нас все общее: и  любимое, и нелюбимое, и мысли, и сны, и желания. Мы понимаем друг друга с  полунамека, с полуслова, даже без слов, одной душой. И вот я должна отказаться  от тебя. Ах, это уже второй раз в моей жизни.    

– Да,  я знаю.    

– Он  говорил тебе? – спросила Шурочка быстро.    

– Нет,  это вышло случайно. Я знаю.    

Они  замолчали. На небе дрожащими зелеными точечками загорались первые звезды. Справа  едва-едва доносились голоса, смех и чье-то пение. Остальная часть рощи,  погруженная в мягкий мрак, была полна священной, задумчивой тишиной. Костра  отсюда не было видно, но изредка по вершинам ближайших дубов, точно отблеск  дальней зарницы, мгновенно пробегал красный трепещущий свет. Шурочка тихо  гладила голову и лицо Ромашова; когда же он находил губами ее руку, она сама  прижимала ладонь к его рту.    

– Я  своего мужа не люблю, – говорила она медленно, точно в раздумье. – Он  груб, он нечуток, неделикатен. Ах, – это стыдно говорить, – но мы,  женщины, никогда не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико  ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую  мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу... Задает мерзкие вопросы.  Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его имени  приходит в бешенство.    

Когда  она говорила, ее голос поминутно вздрагивал, и вздрагивала ее рука, гладившая  его голову.    

– Тебе  холодно? – спросил Ромашов.    

– Нет,  милый, мне хорошо, – сказала она кротко.    

И вдруг  с неожиданной, неудержимой страстью она воскликнула:    

– Ах,  мне так хорошо с тобой, любовь моя!    

Тогда он  начал робко, неуверенным тоном, взяв ее руку в свою и тихонько прикасаясь к ее  тонким пальцам:    

– Скажи  мне... Прошу тебя. Ты ведь сама говоришь, что не любишь его... Зачем же вы вместе?..    

Но она  резко приподнялась с земли, села и нервно провела руками по лбу и по щекам, точно  просыпаясь.    

– Однако  поздно. Пойдемте. Еще начнут разыскивать, пожалуй, – сказала она другим, совершенно  спокойным голосом.    

Они  встали с травы и стояли друг против друга молча, слыша дыхание друг друга,  глядя в глаза и не видя их.    

– Прощай! –  вдруг воскликнула она звенящим голосом. – Прощай, мое счастье, мое недолгое  счастье!    

Она  обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом к его губам и  со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до  груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону,  а земля поплыла в другую, и что время остановилось.    

Потом  она с усилием освободилась из его рук и сказала твердо:    

– Прощай.  Довольно. Теперь пойдем.    

Ромашов  упал перед ней на траву, почти лег, обнял ее ноги и стал целовать ее колени долгими,  крепкими поцелуями.    

– Саша,  Сашенька! – лепетал он бессмысленно. – Отчего ты не хочешь отдаться  мне? Отчего? Отдайся мне!..    

– Пойдем,  пойдем, – торопила она его. – Да встаньте же, Георгий Алексеевич. Нас  хватятся. Пойдемте!    

Они  пошли по тому направлению, где слышались голоса. У Ромашова подгибались и дрожали  ноги и било в виски. Он шатался на ходу.    

– Я  не хочу обмана, – говорила торопливо и еще задыхаясь Шурочка, –  впрочем, нет, я выше обмана, но я не хочу трусости. В обмане же – всегда  трусость. Я тебе скажу правду: я мужу никогда не изменяла и не изменю ему до  тех пор, пока не брошу его почему-нибудь. Но его ласки и поцелуи для меня  ужасны, они вселяют в меня омерзение. Послушай, я только сейчас, – нет,  впрочем, еще раньше, когда думала о тебе, о твоих губах, – я только теперь  поняла, какое невероятное наслаждение, какое блаженство отдать себя любимому  человеку. Но я не хочу трусости, не хочу тайного воровства. И потом... подожди,  нагнись ко мне, милый, я скажу тебе на ухо, это стыдно... потом – я не хочу  ребенка. Фу, какая гадость! Обер-офицерша, сорок восемь рублей жалованью,  шестеро детей, пеленки, нищета... О, какой ужас!    

Ромашов  с недоумением посмотрел на нее.    

– Но  ведь у вас муж... Это же неизбежно, – сказал он нерешительно.    

Шурочка  громко рассмеялась. В этом смехе было что-то инстинктивно неприятное, от чего  пахнуло холодком в душу Ромашова.    

– Ромочка...  ой-ой-ой, какой же вы глу-упы-ый! – протянула она знакомым Ромашову тоненьким,  детским голосом. – Неужели вы этих вещей не понимаете? Нет, скажите правду  – не понимаете?    

Он  растерянно пожал плечами. Ему стало как будто неловко за свою наивность.    

– Извините...  но я должен сознаться... честное слово...    

– Ну,  и Бог с вами, и не нужно. Какой вы чистый, милый, Ромочка! Но, так вот когда вы  вырастете, то вы наверно вспомните мои слова: что возможно с мужем, то  невозможно с любимым человеком. Ах, да не думайте, пожалуйста, об этом. Это  гадко – но что же поделаешь.    

Они  подходили уже к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра. Корявые  стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и на их  боках мерцал красный изменчивый свет.    

– Ну  а если я возьму себя в руки? – спросил Ромашов. – Если я достигну  того же, чего хочет твой муж, или еще большего? Тогда?    

Она  прижалась крепко к его плечу щекой и ответила порывисто:    

– Тогда  – да. Да, да, да...    

Они уже  вышли на поляну. Стал виден весь костер и маленькие черные фигуры людей вокруг  него.    

– Ромочка,  теперь последнее, – сказала Александра Петровна торопливо, но с печалью и  тревогой в голосе. – Я не хотела портить вам вечер и не говорила.  Слушайте, вы не должны у нас больше бывать.    

Он  остановился изумленный, растерянный.    

– Почему  же? О Саша!..    

– Идемте,  идемте... Я не знаю, кто это делает, но мужа осаждают анонимными письмами. Он  мне не показывал, а только вскользь говорил об этом. Пишут какую-то грязную  площадную гадость про меня и про вас. Словом, прошу вас, не ходите к нам.    

– Саша! –  умоляюще простонал Ромашов, протягивая к ней руки.    

– Ах,  мне это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нежный! Но это необходимо.  Итак, слушайте: я боюсь, что он сам будет говорить с вами об этом... Умоляю  вас, ради Бога, будьте сдержанны. Обещайте мне это.    

– Хорошо, –  произнес печально Ромашов.    

– Ну,  вот и все. Прощайте, мой бедный. Бедняжка! Дайте вашу руку. Сожмите крепко-крепко,  так, чтобы мне стало больно. Вот так... Ой!.. Теперь прощайте. Прощай, радость  моя!    

Не  доходя костра, они разошлись. Шурочка пошла прямо вверх, а Ромашов снизу,  обходом, вдоль реки. Винт еще не окончился, но их отсутствие было замечено. По  крайней мере Диц так нагло поглядел на подходящего к костру Ромашову и так  неестественно-скверно кашлянул, что Ромашову захотелось запустить в него  горящей головешкой.    

Потом он  видел, как Николаев встал из-за карт и, отведя Шурочку в сторону, долго что-то  ей говорил с гневными жестами и со злым лицом. Она вдруг выпрямилась и сказала  ему несколько слов с непередаваемым выражением негодования и презрения. И этот  большой сильный человек вдруг покорно съежился и отошел от нее с видом  укрощенного, но затаившего злобу дикого животного.    

Вскоре  пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас веселости  давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты.  Ромашов опять сидел в экипаже против барышень Михиных и всю дорогу молчал. В  памяти его стояли черные спокойные деревья, и темная гора, и кровавая полоса  зари над ее вершиной, и белая фигура женщины, лежавшей в темной пахучей траве.  Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую грусть он время от времени  думал про самого себя патетически:    

«Его  красивое лицо было подернуто облаком скорби».    

 XV    

     

Первого  мая полк выступил в лагерь, который из года в год находился в одном и том же  месте, в двух верстах от города, по ту сторону железнодорожного полотна.  Младшие офицеры, по положению, должны были жить в лагерное время около своих  рот в деревянных бараках, но Ромашов остался на городской квартире, потому что  офицерское помещение шестой роты пришло в страшную ветхость и грозило  разрушением, а на ремонт его не оказывалось нужных сумм. Приходилось делать в  день лишних четыре конца: на утреннее ученье, потом обратно в собрание – на  обед, затем на вечернее ученье и после него снова в город. Это раздражало и  утомляло Ромашова. За первые полмесяца лагерей он похудел, почернел и глаза у  него ввалились.    

Впрочем,  и всем приходилось нелегко: и офицерам и солдатам. Готовились к майскому смотру  и не знали ни пощады, ни устали. Ротные командиры морили свои роты по два и по  три лишних часа на плацу. Во время учений со всех сторон, изо всех рот и  взводов слышались беспрерывно звуки пощечин. Часто издали, шагов за двести,  Ромашов наблюдал, как какой-нибудь рассвирепевший ротный принимался хлестать  всех своих солдат поочередно, от левого до правого фланга. Сначала беззвучный  взмах руки и – только спустя секунду – сухой треск удара, и опять и опять, и  опять... В этом было много жуткого и омерзительного. Унтер-офицеры жестоко били  своих подчиненных за ничтожную ошибку в словесности, за потерянную ногу при  маршировке, – били в кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху  барабанные перепонки, валили кулаками на землю. Никому не приходило в голову  жаловаться; наступил какой-то общий чудовищный, зловещий кошмар; какой-то  нелепый гипноз овладел полком. И все это усугублялось страшной жарой. Май в  этом году был необыкновенно зноен.    

У всех  нервы напряглись до последней степени. В офицерском собрании во время обедов и  ужинов все чаще и чаще вспыхивали нелепые споры, беспричинные обиды, ссоры.  Солдаты осунулись и глядели идиотами. В редкие минуты отдыха из палаток не  слышалось ни шуток, ни смеха. Однако их все-таки заставляли по вечерам, после  переклички, веселиться. И они, собравшись в кружок, с безучастными лицами  равнодушно гаркали:    

     

Для расейского солдата    

Пули, бомбы ничего,    

С ними он запанибрата,    

Всё безделки для него.    

     

А потом  играли на гармонии плясовую, фельдфебель командовал:    

– Грегораш,  Скворцов, у круг! Пляши, сукины дети!.. Веселись!    

Они  плясали, но в этой пляске, как и в пении, было что-то деревянное, мертвое, от  чего хотелось плакать.    

Одной  только пятой роте жилось легко и свободно. Выходила она на ученье часом позже  других, а уходила часом раньше. Люди в ней были все, как на подбор, сытые,  бойкие, глядевшие осмысленно и смело в глаза всякому начальству; даже мундиры и  рубахи сидели на них как-то щеголеватее, чем в других ротах. Командовал ею  капитан Стельковский, странный человек: холостяк, довольно богатый для  полка, – он получал откуда-то ежемесячно около двухсот рублей, –  очень независимого характера, державшийся сухо, замкнуто и отдаленно с  товарищами и вдобавок развратник. Он заманивал к себе в качестве прислуги  молоденьких, часто несовершеннолетних девушек из простонародья и через месяц  отпускал их домой, по-своему щедро наградив деньгами, и это продолжалось у него  из года в год с непостижимой правильностью. В роте у него не дрались и даже не  ругались, хотя и не особенно нежничали, и все же его рота по великолепному  внешнему виду и по выучке не уступила бы любой гвардейской части. В высшей степени  обладал он терпеливой, хладнокровной и уверенной настойчивостью и умел  передавать ее своим унтер-офицерам. Того, чего достигали в других ротах  посредством битья, наказания, оранья и суматохи в неделю, он спокойно добивался  в один день. При этом он скупо тратил слова и редко возвышал голос, но когда  говорил, то солдаты окаменевали. Товарищи относились к нему неприязненно,  солдаты же любили воистину: пример, может быть, единственный во всей русской  армии.    

Наступило  наконец пятнадцатое мая, когда, по распоряжению корпусного командира, должен  был состояться смотр. В этот день во всех ротах, кроме пятой, унтер-офицеры  подняли людей в четыре часа. Несмотря на теплое утро, невыспавшиеся, зевавшие  солдаты дрожали в своих каламянковых рубахах. В радостном свете розового безоблачного  утра их лица казались серыми, глянцевитыми и жалкими.    

В шесть  часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен в десять часов, но  ни одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла в голову  мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот, в это утро  особенно ревностно и суетливо вбивали им в голову словесность и наставления к  стрельбе, особенно густо висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного  сыпались толчки и зуботычины.    

В девять  часов роты стянулись на плац, шагах в пятистах впереди лагеря. Там уже стояли  длинной прямой линией, растянувшись на полверсты, шестнадцать ротных желонеров  с разноцветными флажками на ружьях. Желонерный офицер поручик Ковако, один из  главных героев сегодняшнего дня, верхом на лошади носился взад и вперед вдоль  этой линии, выравнивая ее, скакал с бешеным криком, распустив поводья, с шапкой  на затылке, весь мокрый и красный от старания. Его шашка отчаянно билась о  ребра лошади, а белая худая лошадь, вся усыпанная от старости гречкой и с  бельмом на правом глазу, судорожно вертела коротким хвостом и издавала в такт  своему безобразному галопу резкие, отрывистые, как выстрелы, звуки. Сегодня от  поручика Ковако зависело очень многое: по его желонерам должны были выстроиться  в безукоризненную нитку все шестнадцать рот полка.    

Ровно  без десяти минут десять вышла из лагеря пятая рота. Твердо, большим частым шагом,  от которого равномерно вздрагивала земля, прошли на глазах у всего полка эти  сто человек, все как на подбор, ловкие, молодцеватые, прямые, все со свежими,  чисто вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо. Капитан  Стельковский, маленький, худощавый человек в широчайших шароварах, шел небрежно  и не в ногу, шагах в пяти сбоку правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя  голову то на один, то на другой бок, присматривался к равнению. Батальонный  командир, подполковник Лех, который, как и все офицеры, находился с утра в  нервном и бестолковом возбуждении, налетел было на него с криком за поздний  выход на плац, но Стельковский хладнокровно вынул часы, посмотрел на них и  ответил сухо, почти пренебрежительно:    

– В  приказе сказано собраться к десяти. Теперь без трех минут десять. Я не считаю  себя вправе морить людей зря.    

– Не  разговарива-а-ать! – завопил Лех, махая руками и задерживая лошадь. –  Прошу, гето, молчать, когда вам делают замечания по службе-е!..    

Но он  все-таки понял, что был неправ, и потому сейчас же отъехал и с ожесточением  набросился на восьмую роту, в которой офицеры проверяли выкладку ранцев:    

– Гет-то,  что за безобразие! Гето, базар устроили? Мелочную лавочку? Гето, на охоту ехать  – собак кормить? О чем раньше думали! Одеваться-а!    

В  четверть одиннадцатого стали выравнивать роты. Это было долгое, кропотливое и  мучительное занятие. От желонера до желонера туго натянули на колышки длинные  веревки. Каждый солдат первой шеренги должен был непременно с математической  точностью коснуться веревки самыми кончиками носков – в этом заключался  особенный строевой шик. Но этого было еще мало: требовалось, чтобы в створе  развернутых носков помещался ружейный приклад и чтобы наклон всех солдатских  тел оказался одинаковым. И ротные командиры выходили из себя, крича: «Иванов,  подай корпус вперед! Бурченко, правое плечо доверни в поле! Левый носок назад!  Еще!..»    

В половине  одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним был огромный, видный гнедой  мерин, весь в темных яблоках, все четыре ноги белые до колен. Полковник  Шульгович имел на лошади внушительный, почти величественный вид и сидел прочно,  хотя чересчур по-пехотному, на слишком коротких стременах. Приветствуя полк, он  крикнул молодцевато, с наигранным веселым задором:    

– Здорово,  красавцы-ы-ы!..    

Ромашов  вспомнил свой четвертый взвод и в особенности хилую, младенческую фигуру  Хлебникова и не мог удержаться от улыбки: «Нечего сказать, хороши красавцы!»    

При  звуках полковой музыки, игравшей встречу, вынесли знамена. Началось томительное  ожидание. Далеко вперед, до самого вокзала, откуда ждали корпусного командира,  тянулась цепь махальных, которые должны были сигналами предупредить о прибытии  начальства. Несколько раз поднималась ложная тревога. Поспешно выдергивались  колышки с веревками, полк выравнивался, подтягивался, замирал в  ожидании, – но проходило несколько тяжелых минут, и людям опять позволяли  стоять вольно, только не изменять положение ступней. Впереди, шагах в трехстах  от строя, яркими разноцветными пятнами пестрели дамские платья, зонтики и  шляпки: там стояли полковые дамы, собравшиеся поглядеть на парад. Ромашов знал  отлично, что Шурочки нет в этой светлой, точно праздничной группе, но когда он  глядел туда, – всякий раз что-то сладко ныло у него около сердца, и  хотелось часто дышать от странного, беспричинного волнения.    

Вдруг,  точно ветер, пугливо пронеслось по рядам одно торопливое короткое слово: «Едет,  едет!» Всем как-то сразу стало ясно, что наступила настоящая, серьезная минута.  Солдаты, с утра задерганные и взвинченные общей нервностью, сами, без  приказания, суетливо выравнивались, одергивались и беспокойно кашляли.    

– Смиррна!  Желонеры, по места-ам! – скомандовал Шульгович.    

Скосив  глаза направо, Ромашов увидел далеко на самом краю поля небольшую тесную кучку  маленьких всадников, которые в легких клубах желтоватой пыли быстро  приближались к строю. Шульгович со строгим и вдохновенным лицом отъехал от  середины полка на расстояние, по крайней мере вчетверо больше, чем требовалось.  Щеголяя тяжелой красотой приемов, подняв кверху свою серебряную бороду,  оглядывая черную неподвижную массу полка грозным, радостным и отчаянным  взглядом, он затянул голосом, покатившимся по всему полю:    

– По-олк,  слуш-а-ай! На крра-а-а...    

Он  выдержал нарочно длинную паузу, точно наслаждаясь своей огромной властью над  этими сотнями людей и желая продлить это мгновенное наслаждение, и вдруг, весь  покраснев от усилия, с напрягшимися на шее жилами, гаркнул всей грудью:    

–...ул!..    

Раз-два!  Всплеснули руки о ружейные ремни, брякнули затворы о бляхи поясов. С правого  фланга резко, весело и отчетливо понеслись звуки встречного марша. Точно  шаловливые, смеющиеся дети, побежали толпой резвые флейты и кларнеты, с  победным торжеством вскрикнули и запели высокие медные трубы, глухие удары  барабана торопили их блестящий бег, и не поспевавшие за ним тяжелые тромбоны  ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами. На станции длинно,  тонко и чисто засвистел паровоз, и этот новый мягкий звук, вплетясь в  торжествующие медные звуки оркестра, слился с ним в одну чудесную, радостную  гармонию. Какая-то бодрая, смелая волна вдруг подхватила Ромашова, легко и  сладко подняв его на себе. С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел  и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет солнца, дрожавший в воздухе, и  теплую зелень дальнего поля, – точно он не замечал их раньше, – и  вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он  принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе людей, таинственно  скованных одной незримой волей...    

Шульгович,  держа обнаженную шашку у самого лица, тяжелым галопом поскакал навстречу.    

Сквозь  грубо-веселые, воинственные звуки музыки послышался спокойный, круглый голос  генерала:    

– Здорово,  первая рота!    

Солдаты  дружно, старательно и громко закричали. И опять на станции свистнул паровоз –  на этот раз отрывисто, коротко и точно с задором. Здороваясь поочередно с  ротами, корпусный командир медленно ехал по фронту. Уже Ромашов отчетливо видел  его грузную, оплывшую фигуру с крупными поперечными складками кителя под грудью  и на жирном животе, и большое квадратное лицо, обращенное к солдатам, и  щегольской с красными вензелями вальтрап на видной серой лошади, и костяные  колечки мартингала, и маленькую ногу в низком лакированном сапоге.    

– Здорово,  шестая!    

Люди  закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного  крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью  добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту  и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него  виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», – мелькнула у  Ромашова быстрая мысль.    

Сквозь  золотые очки корпусный командир внимательно вглядывался своими темными, совсем  молодыми, умными и насмешливыми глазами в каждую пару впивавшихся в него глаз.  Вот он поравнялся с Ромашовым и приложил руку к козырьку фуражки. Ромашов стоял  весь вытянувшись, с напряженными мускулами ног, крепко, до боли, стиснув эфес  опущенной вниз шашки. Преданный, счастливый восторг вдруг холодком пробежал по  наружным частям его рук и ног, покрыв их жесткими пупырышками. И, глядя  неотступно в лицо корпусного командира, он подумал про себя, по своей наивной  детской привычке: «Глаза боевого генерала с удовольствием остановились на  стройной, худощавой фигуре молодого подпоручика».    

Корпусный  командир объехал таким образом поочередно все роты, здороваясь с каждой. Сзади него  нестройной блестящей группой двигалась свита: около пятнадцати штабных офицеров  на прекрасных, выхоленных лошадях. Ромашов и на них глядел теми же преданными  глазами, но никто из свиты не обернулся на подпоручика: все эти парады, встречи  с музыкой, эти волнения маленьких пехотных офицеров были для них привычным,  давно наскучившим делом. И Ромашов со смутной завистью и недоброжелательством  почувствовал, что эти высокомерные люди живут какой-то особой, красивой,  недосягаемой для него, высшей жизнью.    

Кто-то  издали подал музыке знак перестать играть. Командир корпуса крупной рысью ехал  от левого фланга к правому вдоль линии полка, а за ними разнообразно  волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его свита. Полковник  Шульгович подскакал к первой роте. Затягивая поводья своему гнедому мерину,  завалившись тучным корпусом назад, он крикнул тем неестественно свирепым,  испуганным и хриплым голосом, каким кричат на пожарах брандмайоры:    

– Капитан  Осадчий! Выводите роту-y! Жива-а!..    

У  полкового командира и у Осадчего на всех ученьях было постоянное любовное  соревнование в голосах. И теперь даже в шестнадцатой роте была слышна  щегольская металлическая команда Осадчего:    

– Рота,  на плечо! Равнение на середину, шагом марш!    

У него в  роте путем долгого, упорного труда был выработан при маршировке особый,  чрезвычайно редкий и твердый шаг, причем солдаты очень высоко поднимали ногу  вверх и с силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и  служило предметом зависти для других ротных командиров.    

Но не успела  первая рота сделать и пятидесяти шагов, как раздался нетерпеливый окрик  корпусного командира:    

– Это  что такое? Остановите роту. Остановите! Ротный командир, пожалуйте ко мне. Что  вы тут показываете? Что это: похоронная процессия? Факельцуг? Раздвижные  солдатики? Маршировка в три темпа? Теперь, капитан, не николаевские времена,  когда служили по двадцати пяти лет. Сколько лишних дней у вас ушло на этот  кордебалет! Драгоценных дней!    

Осадчий  стоял перед ним, высокий, неподвижный, сумрачный, с опущенной вниз обнаженной  шашкой. Генерал помолчал немного и продолжал спокойнее, с грустным и насмешливым  выражением:    

– Небось  людей совсем задергали шагистикой. Эх, вы, Аники-воины. А спроси у вас... да  вот, позвольте, как этого молодчика фамилия?    

Генерал  показал пальцем на второго от правого фланга солдата.    

– Игнатий  Михайлов, ваше превосходительство, – безучастным солдатским деревянным  басом ответил Осадчий.    

– Хорошо-с.  А что вы о нем знаете? Холост он? Женат? Есть у него дети? Может быть, у него  есть там в деревне какое-нибудь горе? Беда? Нуждишка? Что?    

– Не  могу знать, ваше превосходительство. Сто человек. Трудно запомнить.    

– Трудно  запомнить, – с горечью повторил генерал. – Ах, господа, господа!  Сказано в Писании: духа не угашайте, а вы что делаете? Ведь эта самая святая,  серая скотинка, когда дело дойдет до боя, вас своей грудью прикроет, вынесет  вас из огня на своих плечах, на морозе вас своей шинелишкой дырявой прикроет, а  вы – не могу знать.    

И,  мгновенно раздражаясь, перебирая нервно и без нужды поводья, генерал закричал  через голову Осадчего на полкового командира:    

– Полковник,  уберите эту роту. И смотреть не буду. Уберите, уберите сейчас же! Петрушки!  Картонные паяцы! Чугунные мозги!    

С этого  начался провал полка. Утомление и запуганность солдат, бессмысленная жестокость  унтер-офицеров, бездушное, рутинное и халатное отношение офицеров к службе –  все это ясно, но позорно обнаружилось на смотру. Во второй роте люди не знали  «Отче наш», в третьей сами офицеры путались при рассыпном строе, в четвертой с  каким-то солдатом во время ружейных приемов сделалось дурно. А главное – ни в  одной роте не имели понятия о приемах против неожиданных кавалерийских атак,  хотя готовились к ним и знали их важность. Приемы эти были изобретены и введены  в практику именно самим корпусным командиром и заключались в быстрых  перестроениях, требовавших всякий раз от начальников находчивости, быстрой  сообразительности и широкой личной инициативы. И на них срывались поочередно  все роты, кроме пятой.    

Посмотрев  роту, генерал удалял из строя всех офицеров и унтер-офицеров и спрашивал людей,  всем ли довольны, получают ли все по положению, нет ли жалоб и претензий? Но  солдаты дружно гаркали, что они «точно так, всем довольны». Когда спрашивали  первую роту, Ромашов слышал, как сзади него фельдфебель его роты, Рында,  говорил шипящим и угрожающим голосом:    

– Вот  объяви мне кто-нибудь претензию! Я ему потом таку объявлю претензию!    

Зато тем  великолепнее показала себя пятая рота. Молодцеватые, свежие люди проделывали  ротное ученье таким легким, бодрым и живым шагом, с такой ловкостью и свободой,  что, казалось, смотр был для них не страшным экзаменом, а какой-то веселой и  совсем нетрудной забавой. Генерал еще хмурился, но уже бросил им: «Хорошо,  ребята!» – это в первый раз за все время смотра.    

Приемами  против атак кавалерии Стельковский окончательно завоевал корпусного командира.  Сам генерал указывал ему противника внезапными, быстрыми фразами: «Кавалерия  справа, восемьсот шагов», и Стельковский, не теряясь ни на секунду, сейчас же  точно и спокойно останавливал роту, поворачивал ее лицом к воображаемому  противнику, скачущему карьером, смыкал, экономя время, взводы – головной с  колена, второй стоя, – назначал прицел, давал два или три воображаемых  залпа, и затем командовал: «На руку!» – «Отлично, братцы! Спасибо, молодцы!» –  хвалил генерал.    

После  опроса рота опять выстроилась развернутым строем. Но генерал медлил ее отпускать.  Тихонько проезжая вдоль фронта, он пытливо, с особенным интересом, вглядывался  в солдатские лица, и тонкая, довольная улыбка светилась сквозь очки в его умных  глазах под тяжелыми, опухшими веками. Вдруг он остановил коня и обернулся  назад, к начальнику своего штаба:    

– Нет,  вы поглядите-ка, полковник, каковы у них морды! Пирогами вы их, что ли,  кормите, капитан? Послушай, эй ты, толсторожий, – указал он движением  подбородка на одного солдата, – тебя Коваль звать?    

– Тошно  так, ваше превосходительство, Михаила Борийчук! – весело, с довольной  детской улыбкой крикнул солдат.    

– Ишь  ты, а я думал, Коваль. Ну, значит, ошибся, – пошутил генерал. – Ничего  не поделаешь. Не удалось... – прибавил он веселую, циничную фразу.    

Лицо  солдата совсем расплылось в глупой и радостной улыбке.    

– Никак  нет, ваше превосходительство! – крикнул он еще громче. – Так что у  себя в деревне займался кузнечным мастерством. Ковалем был.    

– А  вот видишь! – генерал дружелюбно кивнул головой. Он гордился своим знанием  солдата. – Что, капитан, он у вас хороший солдат?    

– Очень  хороший. У меня все они хороши, – ответил Стельковский своим обычным, самоуверенным  тоном.    

Брови  генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым  и старчески-милым.    

– Ну,  это вы, капитан, кажется, того... Есть же штрафованные?    

– Ни  одного, ваше превосходительство. Пятый год ни одного.    

Генерал  грузно нагнулся на седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой  незастегнутой перчатке.    

– Спасибо  вам великое, родной мой, – сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели  слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда  поплакать. – Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! – энергично  крикнул он роте.    

Благодаря  хорошему впечатлению, оставленному Стельковским, смотр и шестой роты прошел  сравнительно благополучно. Генерал не хвалил, но и не бранился. Однако и шестая  рота осрамилась, когда солдаты стали колоть соломенные чучела, вшитые в  деревянные рамы.    

– Не  так, не так, не так, не так! – горячился корпусный командир, дергаясь на  седле. – Совсем не так! Братцы, слушай меня. Коли от сердца, в самую  середку, штык до трубки. Рассердись! Ты не хлебы в печку сажаешь, а врага  колешь...    

Прочие  роты проваливались одна за другой. Корпусный командир даже перестал волноваться  и делать сбои характерные, хлесткие замечания и сидел на лошади молчаливый,  сгорбленный, со скучающим лицом. Пятнадцатую и шестнадцатую роты он и совсем не  стал смотреть, а только сказал с отвращением, устало махнув рукою:    

– Ну,  это... недоноски какие-то.    

Оставался  церемониальный марш. Весь полк свели в тесную, сомкнутую колонну, пополуротно.  Опять выскочили вперед желонеры и вытянулись против правого фланга, обозначая линию  движения. Становилось невыносимо жарко. Люди изнемогали от духоты и от тяжелых  испарений собственных тел, скученных в малом пространстве, от запаха сапог,  махорки, грязной человеческой кожи и переваренного желудком черного хлеба.    

Но перед  церемониальным маршем все ободрились. Офицеры почти упрашивали солдат: «Братцы,  вы уж постарайтесь пройти молодцами перед корпусным. Не осрамите». И в этом обращении  начальников с подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неуверенное  и виноватое. Как будто гнев такой недосягаемо высокой особы, как корпусный  командир, вдруг придавил общей тяжестью офицера и солдата, обезличил и уравнял  их и сделал в одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.    

– Полк,  смиррна-а... Музыканты, на линию-у! – донеслась издали команда Шульговича.    

И все  полторы тысячи человек на секунду зашевелились с глухим, торопливым ропотом и  вдруг неподвижно затихли, нервно и сторожко вытянувшись.    

Шульговича  не было видно. Опять докатился его зычный, разливающийся голос:    

– Полк,  на плечо-о-о!..    

Четверо  батальонных командиров, повернувшись на лошадях к своим частям, скомандовали  вразброд:    

– Батальон,  на пле... – и напряженно впились глазами в полкового командира.    

Где-то  далеко впереди полка сверкнула в воздухе и опустилась вниз шашка. Это был сигнал  для общей команды, и четверо батальонных командиров разом вскрикнули:    

–...чо!    

Полк с  глухим дребезгом нестройно вскинул ружья. Где-то залязгали штыки.    

Тогда  Шульгович, преувеличенно растягивая слова, торжественно, сурово, радостно и  громко, во всю мочь своих огромных легких, скомандовал:    

– К  це-ре-мо-ни-аль-но-му маршу-у!..    

Теперь  уже все шестнадцать ротных командиров невпопад и фальшиво, разными голосами  запели:    

– К  церемониальному маршу!    

И  где-то, в хвосте колонны, один отставший ротный крикнул, уже после других  заплетающимся и стыдливым голосом, не договаривая команды:    

– К  цериальному... – и тотчас же робко оборвался.    

– Попо-лу-ротна-а! –  раскатился Шульгович.    

– Пополуротно! –  тотчас же подхватили ротные.    

– На  двух-взво-одную дистанцию! – заливался Шульгович.    

– На  двухвзводную дистанцию!..    

– Ра-внение  на-права-а!    

– Равнение  направо! – повторило многоголосое пестрое эхо.    

Шульгович  выждал две-три секунды и отрывисто бросил:    

– Первая  полурота! – шагом!    

Глухо  доносясь сквозь плотные ряды, низко стелясь по самой земле, раздалась впереди густая  команда Осадчего:    

– Пер-рвая  полурота. Равнение направо. Шагом... арш!    

Дружно  загрохотали впереди полковые барабанщики.    

Видно  было сзади, как от наклонного леса штыков отделилась правильная длинная линия и  равномерно закачалась в воздухе.    

– Вторая  полурота, прямо! – услыхал Ромашов высокий бабий голос Арчаковского.    

И другая  линия штыков, уходя, заколебалась. Звук барабанов становился все тупее и тише,  точно он опускался вниз, под землю, и вдруг на него налетела, смяв и повалив  его, веселая, сияющая, резко красивая волна оркестра. Это подхватила темп  полковая музыка, и весь полк сразу ожил и подтянулся: головы поднялись выше,  выпрямились стройнее тела, прояснились серые, усталые лица.    

Одна за  другой отходили полуроты, и с каждым разом все ярче, возбужденней и радостней  становились звуки полкового марша. Вот отхлынула последняя полурота первого  батальона. Подполковник Лех двинулся вперед на костлявой вороной лошади, в  сопровождении Олизара. У обоих шашки «подвысь» с кистью руки на уровне лица.  Слышна спокойная и, как всегда, небрежная команда Стельковского. Высоко над  штыками плавно заходило древко знамени. Капитан Слива вышел вперед –  сгорбленный, обрюзгший, оглядывая строй водянистыми выпуклыми глазами,  длиннорукий, похожий на большую старую скучную обезьяну.    

– П-первая  полурота... п-прямо!    

Легким и  лихим шагом выходит Ромашов перед серединой своей полуроты. Что-то блаженное,  красивое и гордое растет в его душе. Быстро скользит он глазами по лицам первой  шеренги. «Старый рубака обвел своих ветеранов соколиным взором», мелькает у  него в голове пышная фраза в то время, когда он сам тянет лихо нараспев:    

– Втор-ая  полуро-ота-а...    

«Раз,  два!» – считает Ромашов мысленно и держит такт одними носками сапог. «Нужно под  левую ногу. Левой, правой». И с счастливым лицом, забросив назад голову, он  выкрикивает высоким, звенящим на все поле тенором:    

– Пряма!    

И, уже  повернувшись, точно на пружине, на одной ноге, он, не оборачиваясь назад, добавляет  певуче и двумя тонами ниже:    

– Ра-авне-ние  направа-а!    

Красота  момента опьяняет его. На секунду ему кажется, что это музыка обдает его волнами  такого жгучего, ослепительного света и что медные, ликующие крики падают  сверху, с неба, из солнца. Как и давеча, при встрече, – сладкий, дрожащий  холод бежит по его телу и делает кожу жесткой и приподымает и шевелит волосы на  голове.    

Дружно,  в такт музыке, закричала пятая рота, отвечая на похвалу генерала. Освобожденные  от живой преграды из человеческих тел, точно радуясь свободе, громче и веселее  побежали навстречу Ромашову яркие звуки марша. Теперь подпоручик совсем  отчетливо видит впереди и справа от себя грузную фигуру генерала на серой  лошади, неподвижную свиту сзади него, а еще дальше разноцветную группу дамских платьев,  которые в ослепительном полуденном свете кажутся какими-то сказочными, горящими  цветами. А слева блестят золотые поющие трубы оркестра, и Ромашов чувствует,  что между генералом и музыкой протянулась невидимая волшебная нить, которую и  радостно и жутко перейти.    

Но  первая полурота уже вступила в эту черту.    

– Хорошо,  ребята! – слышится довольный голос корпусного командира. –  А-а-а-а! – подхватывают солдаты высокими, счастливыми голосами. Еще громче  вырываются вперед звуки музыки. «О милый! – с умилением думает Ромашов о  генерале. – Умница!»    

Теперь  Ромашов один. Плавно и упруго, едва касаясь ногами земли, приближается он к заветной  черте. Голова его дерзко закинута назад и гордым вызовом обращена влево. Во  всем теле у него такое ощущение легкости и свободы, точно он получил  неожиданную способность летать. И, сознавая себя предметом общего восхищения,  прекрасным центром всего мира, он говорит сам себе в каком-то радужном,  восторженном сне:    

«Посмотрите,  посмотрите, – это идет Ромашов». «Глаза дам сверкали восторгом». Раз, два,  левой!.. «Впереди полуроты грациозной походкой шел красивый молодой  подпоручик». Левой, правой!.. «Полковник Шульгович, ваш Ромашов одна  прелесть, – сказал корпусный командир, – я бы хотел иметь его своим  адъютантом». Левой...    

Еще секунда,  еще мгновение – и Ромашов пересекает очарованную нить. Музыка звучит безумным,  героическим, огненным торжеством. «Сейчас похвалит», – думает Ромашов, и  душа его полна праздничным сиянием. Слышен голос корпусного командира, вот  голос Шульговича, еще чьи-то голоса... «Конечно, генерал похвалил, но отчего же  солдаты не отвечали? Кто-то кричит сзади, из рядов... Что случилось?»    

Ромашов  обернулся назад и побледнел. Вся его полурота вместо двух прямых стройных линий  представляла из себя безобразную, изломанную по всем направлениям,  стеснившуюся, как овечье стадо, толпу. Это случилось оттого, что подпоручик,  упоенный своим восторгом и своими пылкими мечтами, сам не заметил того, как шаг  за шагом передвигался от середины вправо, наседая в то же время на полуроту, и  наконец очутился на ее правом фланге, смяв и расстроив общее движение. Все это  Ромашов увидел и понял в одно короткое, как мысль, мгновение, так же как увидел  и рядового Хлебникова, который ковылял один, шагах в двадцати за строем, как  раз на глазах генерала. Он упал на ходу и теперь, весь в пыли, догонял свою  полуроту, низко согнувшись под тяжестью амуниции, точно бежа на четвереньках,  держа в одной руке ружье за середину, а другой рукой беспомощно вытирая нос.    

Ромашову  вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его плечи  легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла  скучно и глухо. И сам он почувствовал себя маленьким, слабым, некрасивым, с  вялыми движениями, с грузными, неловкими, заплетающимися ногами.    

К нему  уже летел карьером полковой адъютант. Лицо Федоровского было красно и перекошено  злостью, нижняя челюсть прыгала. Он задыхался от гнева и от быстрой скачки. Еще  издали он начал яростно кричать... захлебываясь и давясь словами:    

– Подпоручик...  Ромашов... Командир полка объявляет вам... строжайший выговор... На семь  дней... на гауптвахту... в штаб дивизии... Безобразие, скандал... Весь полк  о......и!.. Мальчишка!    

Ромашов  не отвечал ему, даже не повернул к нему головы. Что ж, конечно, он имеет право  браниться! Вот и солдаты слышали, как адъютант кричал на него. «Ну, что ж, и  пускай слышали, так мне и надо, и пускай, – с острой ненавистью к самому  себе подумал Ромашов. – Все теперь пропало для меня. Я застрелюсь. Я  опозорен навеки. Все, все пропало для меня. Я смешной, я маленький, у меня  бледное, некрасивое лицо, какое-то нелепое лицо, противнее всех лиц на свете.  Все пропало! Солдаты идут сзади меня, смотрят мне в спину и смеются, и  подталкивают друг друга локтями. А может быть, жалеют меня? Нет, я непременно,  непременно застрелюсь!»    

Полуроты,  отходя довольно далеко от корпусного командира, одна за другой заворачивали  левым плечом и возвращались на прежнее место, откуда они начали движение. Тут  их перестраивали в развернутый ротный строй. Пока подходили задние части, людям  позволили стоять вольно, а офицеры сошли с своих мест, чтобы размяться и  покурить из рукава. Один Ромашов оставался в середине фронта, на правом фланге  своей полуроты. Концом обнаженной шашки он сосредоточенно ковырял землю у своих  ног и хотя не подымал опущенной головы, но чувствовал, что со всех сторон на  него устремлены любопытные, насмешливые и презрительные взгляды.    

Капитан  Слива прошел мимо Ромашова и, не останавливаясь, не глядя на него, точно разговаривая  сам с собою, проворчал хрипло, со сдержанной злобой, сквозь сжатые зубы:    

– С-сегодня  же из-звольте подать рапорт о п-переводе в другую роту.    

Потом  подошел Веткин. В его светлых, добрых глазах и в углах опустившихся губ Ромашов  прочел брезгливое и жалостное выражение, с каким люди смотрят на раздавленную  поездом собаку. И в то же время сам Ромашов с отвращением почувствовал у себя  на лице какую-то бессмысленную, тусклую улыбку.    

– Пойдем  покурим, Юрий Алексеевич, – сказал Веткин. И, чмокнув языком и качнув головой,  он прибавил с досадой:    

– Эх,  голубчик!..    

У  Ромашова затрясся подбородок, а в гортани стало горько и тесно. Едва  удерживаясь от рыданий, он ответил обрывающимся, задушенным голосом обиженного  ребенка:    

– Нет  уж... что уж тут... я не хочу...    

Веткин  отошел в сторону. «Вот возьму сейчас подойду и ударю Сливу по щеке, –  мелькнула у Ромашова ни с того ни с сего отчаянная мысль. – Или подойду к  корпусному и скажу: „Стыдно тебе, старому человеку, играть в солдатики и мучить  людей. Отпусти их отдохнуть. Из-за тебя две недели били солдат“.    

Но вдруг  ему вспомнились его недавние горделивые мечты о стройном красавце подпоручике,  о дамском восторге, об удовольствии в глазах боевого генерала, – и ему  стало так стыдно, что он мгновенно покраснел не только лицом, но даже грудью и  спиной.    

«Ты  смешной, презренный, гадкий человек! – крикнул он самому себе  мысленно. – Знайте же все, что я сегодня застрелюсь!»    

Смотр  кончался. Роты еще несколько раз продефилировали перед корпусным командиром:  сначала поротно шагом, потом бегом, затем сомкнутой колонной с ружьями  наперевес. Генерал как будто смягчился немного и несколько раз похвалил солдат.  Было уже около четырех часов. Наконец полк остановили и приказали людям стоять  вольно. Штаб-горнист затрубил «вызов начальников».    

– Господа  офицеры, к корпусному командиру! – пронеслось по рядам.    

Офицеры  вышли из строя и сплошным кольцом окружили корпусного командира. Он сидел на  лошади, сгорбившись, опустившись, по-видимому сильно утомленный, но его умные,  прищуренные, опухшие глаза живо и насмешливо глядели сквозь золотые очки.    

– Буду  краток, – заговорил он отрывисто и веско. – Полк никуда не годен.  Солдат не браню, обвиняю начальников. Кучер плох – лошади не везут. Не вижу в  вас сердца, разумного понимания заботы о людях. Помните твердо: «Блажен, иже  душу свою положит за други своя». А у вас одна мысль – лишь бы угодить на  смотру начальству. Людей завертели, как извозчичьих лошадей. Офицеры имеют  запущенный и дикий вид, какие-то дьячки в мундирах. Впрочем, об этом прочтете в  моем приказе. Один прапорщик, кажется, шестой или седьмой роты, потерял  равнение и сделал из роты кашу. Стыдно! Не требую шагистики в три темпа, но  глазомер и спокойствие прежде всего.    

«Обо  мне!» – с ужасом подумал Ромашов, и ему показалось, что все стоящие здесь одновременно  обернулись на него. Но никто не пошевелился. Все стояли молчаливые, понурые и неподвижные,  не сводя глаз с лица генерала.    

– Командиру  пятой роты мое горячее спасибо! – продолжал корпусный командир. – Где  вы, капитан? А, вот! – генерал несколько театрально, двумя руками поднял  над головой фуражку, обнажил лысый мощный череп, сходящийся шишкой над лбом, и  низко поклонился Стельковскому. – Еще раз благодарю вас и с удовольствием  жму вашу руку. Если приведет Бог драться моему корпусу под моим  начальством, – глаза генерала заморгали и засветились слезами, – то  помните, капитан, первое опасное дело поручу вам. А теперь, господа, мое  почтение-с. Вы свободны, рад буду видеть вас в другой раз, но в другом порядке.  Позвольте-ка дорогу коню.    

– Ваше  превосходительство, – выступил вперед Шульгович, – осмелюсь  предложить от имени общества господ офицеров отобедать в нашем собрании. Мы  будем...    

– Нет,  уж зачем! – сухо оборвал его генерал. – Премного благодарен, я  приглашен сегодня к графу Ледоховскому.    

Сквозь  широкую дорогу, очищенную офицерами, он галопом поскакал к полку. Люди сами,  без приказания, встрепенулись, вытянулись и затихли.    

– Спасибо,  N-цы! – твердо и приветливо крикнул генерал. – Даю вам два дня  отдыха. А теперь... – он весело возвысил голос, – по палаткам бегом  марш! Ура!    

Казалось,  он этим коротким криком сразу толкнул весь полк. С оглушительным радостным  ревом кинулись полторы тысячи людей в разные стороны, и земля затряслась и  загудела под их ногами.    

Ромашов  отделился от офицеров, толпою возвращавшихся в город, и пошел дальней дорогой,  через лагерь. Он чувствовал себя в эти минуты каким-то жалким отщепенцем,  выброшенным из полковой семьи, каким-то неприятным, чуждым для всех человеком,  и даже не взрослым человеком, а противным, порочным и уродливым мальчишкой.    

Когда он  проходил сзади палаток своей роты, по офицерской линии, то чей-то сдавленный,  но гневный крик привлек его внимание. Он остановился на минутку и в просвете  между палатками увидел своего фельфебеля Рынду, маленького, краснолицего,  апоплексического крепыша, который, неистово и скверно ругаясь, бил кулаками по  лицу Хлебникова. У Хлебникова было темное, глупое, растерянное лицо, а в  бессмысленных глазах светился животный ужас. Голова его жалко моталась из одной  стороны в другую, и слышно было, как при каждом ударе громко клацали друг о  друга его челюсти.    

Ромашов  торопливо, почти бегом, прошел мимо. У него не было сил заступиться за Хлебникова.  И в то же время он болезненно почувствовал, что его собственная судьба и судьба  этого несчастного, забитого, замученного солдатика как-то странно,  родственно-близко и противно сплелись за нынешний день. Точно они были двое  калек, страдающих одной и той же болезнью и возбуждающих в людях одну и ту же  брезгливость. И хотя это сознание одинаковости положений и внушало Ромашову колючий  стыд и отвращение, но в нем было также что-то необычайное, глубокое, истинно  человеческое.    

 XVI    

     

Из  лагеря в город вела только одна дорога – через полотно железной дороги, которое  в этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов по узкой, плотно  утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз и стал с трудом  взбираться по другому откосу. Еще с середины подъема он заметил, что кто-то  стоит наверху в кителе и в шинеле внакидку. Остановившись на несколько секунд и  прищурившись, он узнал Николаева.    

«Сейчас  будет самое неприятное!» – подумал Ромашов. Сердце у него тоскливо заныло от  тревожного предчувствия. Но он все-таки покорно подымался кверху.    

Офицеры  не видались около пяти дней, но теперь они почему-то не поздоровались при  встрече, и почему-то Ромашов не нашел в этом ничего необыкновенного, точно  иначе и не могло случиться в этот тяжелый, несчастный день. Ни один из них даже  не прикоснулся рукой к фуражке.    

– Я  нарочно ждал вас здесь, Юрий Алексеич, – сказал Николаев, глядя куда-то  вдаль, на лагерь, через плечо Ромашова.    

– К  вашим услугам, Владимир Ефимыч, – ответил Ромашов с фальшивой  развязностью, но дрогнувшим голосом. Он нагнулся, сорвал прошлогоднюю сухую  коричневую былинку и стал рассеянно ее жевать. В то же время он пристально глядел,  как в пуговицах на пальто Николаева отражалась его собственная фигура, с узкой  маленькой головкой и крошечными ножками, но безобразно раздутая в боках.    

– Я  вас не задержу, мне только два слова, – сказал Николаев.    

Он  произносил слова особенно мягко, с усиленной вежливостью вспыльчивого и рассерженного  человека, решившегося быть сдержанным. Но так как разговаривать, избегая друг  друга глазами, становилось с каждой секундой все более неловко, то Ромашов  предложил вопросительно:    

– Так  пойдемте?    

Извилистая  стежка, протоптанная пешеходами, пересекала большое свекловичное поле. Вдали  виднелись белые домики и красные черепичные крыши города. Офицеры пошли рядом,  сторонясь друг от друга и ступая по мясистой, густой, хрустевшей под ногами  зелени. Некоторое время оба молчали. Наконец Николаев, переведя широко и  громко, с видимым трудом, дыхание, заговорил первый:    

– Я  прежде всего должен поставить вопрос: относитесь ли вы с должным уважением к моей  жене... к Александре Петровне?    

– Я  не понимаю, Владимир Ефимович... – возразил Ромашов. – Я, с своей  стороны, тоже должен спросить вас...    

– Позвольте! –  вдруг загорячился Николаев. – Будем спрашивать поочередно, сначала я, а  потом вы. А иначе мы не столкуемся. Будемте говорить прямо и откровенно.  Ответьте мне прежде всего: интересует вас хоть сколько-нибудь то, что о ней  говорят и сплетничают? Ну, словом... черт!.. ее репутация? Нет, нет, подождите,  не перебивайте меня... Ведь вы, надеюсь, не будете отрицать того, что вы от нее  и от меня не видели ничего, кроме хорошего, и что вы были в нашем доме приняты,  как близкий, свой человек, почти как родной.    

Ромашов  оступился в рыхлую землю, неуклюже споткнулся и пробормотал стыдливо:    

– Поверьте,  я всегда буду благодарен вам и Александре Петровне...    

– Ах,  нет, вовсе не в этом дело, вовсе не в этом. Я не ищу вашей  благодарности, – рассердился Николаев. – Я хочу сказать только то,  что моей жены коснулась грязная, лживая сплетня, которая... ну, то есть в  которую... – Николаев часто задышал и вытер лицо платком. – Ну, словом,  здесь замешаны и вы. Мы оба – я и она – мы получаем чуть ли не каждый день  какие-то подлые, хамские анонимные письма. Не стану вам их показывать... мне  омерзительно это. И вот в этих письмах говорится... – Николаев замялся на  секунду. – Ну, да черт!.. говорится о том, что вы – любовник Александры  Петровны и что... ух, какая подлость!.. Ну, и так далее... что у вас ежедневно  происходят какие-то тайные свидания и будто бы весь полк об этом знает.  Мерзость!    

Он  злобно заскрипел зубами и сплюнул.    

– Я  знаю, кто писал, – тихо сказал Ромашов, отворачиваясь в сторону.    

– Знаете?    

Николаев  остановился и грубо схватил Ромашова за рукав. Видно было, что внезапный порыв  гнева сразу разбил его искусственную сдержанность. Его воловьи глаза  расширились, лицо налилось кровью, в углах задрожавших губ выступила густая  слюна. Он яростно закричал, весь наклоняясь вперед и приближая свое лицо в упор  к лицу Ромашова:    

– Так  как же вы смеете молчать, если знаете! В вашем положении долг каждого мало-мальски  порядочного человека – заткнуть рот всякой сволочи. Слышите вы... армейский  донжуан! Если вы честный человек, а не какая-нибудь...    

Ромашов,  бледнея, посмотрел с ненавистью в глаза Николаеву. Ноги и руки у него вдруг  страшно отяжелели, голова сделалась легкой и точно пустой, а сердце пало куда-то  глубоко вниз и билось там огромными, болезненными толчками, сотрясая все тело.    

– Я  попрошу вас не кричать на меня, – глухо и протяжно произнес  Ромашов. – Говорите приличнее, я не позволю вам кричать.    

– Я  вовсе на вас и не кричу, – все еще грубо, но понижая тон, возразил  Николаев. – Я вас только убеждаю, хотя имею право требовать. Наши прежние  отношения дают мне это право. Если вы хоть сколько-нибудь дорожите чистым,  незапятнанным именем Александры Петровны, то вы должны прекратить эту травлю.    

– Хорошо,  я сделаю все, что могу, – сухо ответил Ромашов.    

Он  повернулся и пошел вперед, посередине тропинки. Николаев тотчас же догнал его.    

– И  потом... только вы, пожалуйста, не сердитесь... – заговорил Николаев  смягченно, с оттенком замешательства. – Уж раз мы начали говорить, то  лучше говорить все до конца... Не правда ли?    

– Да? –  полувопросительно произнес Ромашов.    

– Вы  сами видели, с каким чувством симпатии мы к вам относились, то есть я и Александра  Петровна. И если я теперь вынужден... Ах, да вы сами знаете, что в этом  паршивом городишке нет ничего страшнее сплетни!    

– Хорошо, –  грустно ответил Ромашов. – Я перестану у вас бывать. Ведь вы об этом  хотели просить меня? Ну, хорошо. Впрочем, я и сам решил прекратить мои  посещения. Несколько дней тому назад я зашел всего на пять минут, возвратить  Александре Петровне ее книги, и, смею уверить вас, это в последний раз.    

– Да...  так вот... – сказал неопределенно Николаев и смущенно замолчал.    

Офицеры  в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось еще шагов триста,  и так как говорить было больше не о чем, то оба шли рядом, молча и не глядя  друг на друга. Ни один не решался – ни остановиться, ни повернуть назад.  Положение становилось с каждой минутой все более фальшивым и натянутым.    

Наконец  около первых домов города им попался навстречу извозчик. Николаев окликнул его.    

– Да...  так вот... – опять нелепо промолвил, он, обращаясь к Ромашову. –  Итак, до свидания, Юрий Алексеевич.    

Они не  подали друг другу рук, а только притронулись к козырькам. Но когда Ромашов глядел  на удаляющийся в пыли белый крепкий затылок Николаева, он вдруг почувствовал  себя таким оставленным всем миром и таким внезапно одиноким, как будто от его  жизни только что отрезали что-то самое большое, самое главное.    

Он  медленно пошел домой. Гайнан встретил его на дворе, еще издали дружелюбно и весело  скаля зубы. Снимая с подпоручика пальто, он все время улыбался от удовольствия  и, по своему обыкновению, приплясывал на месте.    

– Твоя  не обедал? – спрашивал он с участливой фамильярностью. – Небось  голодный? Сейчас побежу в собранию, принесу тебе обед.    

– Убирайся  к черту! – визгливо закричал на него Ромашов. – Убирайся, убирайся и  не смей заходить ко мне в комнату. И кто бы ни спрашивал – меня нет дома. Хотя  бы сам государь император пришел.    

Он лег  на постель и зарылся головой в подушку, вцепившись в нее зубами. У него горели  глаза, что-то колючее, постороннее распирало и в то же время сжимало горло, и  хотелось плакать. Он жадно искал этих горячих и сладостных слез, этих долгих,  горьких, облегчающих рыданий. И он снова и снова нарочно вызывал в воображении  прошедший день, сгущая все нынешние обидные и позорные происшествия,  представляя себе самого себя, точно со стороны, оскорбленным, несчастным,  слабым и заброшенным и жалостно умиляясь над собой. Но слезы не приходили.    

Потом  случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал  ни на секунду, а просто в течение одного только момента лежал без мыслей,  закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской  на душе. Но в комнате уже было темно. Оказалось, что в этом непонятном  состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.    

Ему  захотелось есть. Он встал, прицепил шашку, накинул шинель на плечи и пошел в собрание.  Это было недалеко, всего шагов двести, и туда Ромашов всегда ходил не с улицы,  а через черный ход, какими-то пустырями, огородами и перелазами.    

В  столовой, в бильярдной и на кухне светло горели лампы, и оттого грязный,  загроможденный двор офицерского собрания казался черным, точно залитым чернилами.  Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говор, смех, пение, резкие удары  бильярдных шаров.    

Ромашов  уже взошел на заднее крыльцо, но вдруг остановился, уловив в столовой раздраженный  и насмешливый голос капитана Сливы. Окно было в двух шагах, и, осторожно  заглянув в него, Ромашов увидел сутуловатую спину своего ротного командира.    

– В-вся  рота идет, к-как один ч-человек – ать! ать! ать! – говорил Слива, плавно  подымая и опуская протянутую ладонь, – а оно одно, точно на смех –  о! о! – як тот козел. – Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз  указательным пальцем вверх. – Я ему п-прямо сказал б-без церемонии:  уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы вам и вовсе из п-полка  уйти. Какой из вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то...    

Ромашов  зажмурил глаза и съежился. Ему казалось, что если он сейчас пошевелится, то все  сидящие в столовой заметят это и высунутся из окон. Так простоял он минуту или  две. Потом, стараясь дышать как можно тише, сгорбившись и спрятав голову в  плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены, прошел, все ускоряя шаг, до ворот  и, быстро перебежав освещенную луной улицу, скрылся в густой тени  противоположного забора.    

Ромашов  долго кружил в этот вечер по городу, держась все время теневых сторон, но почти  не сознавая, по каким улицам он идет. Раз он остановился против дома  Николаевых, который ярко белел в лунном свете, холодно, глянцевито и странно  сияя своей зеленой металлической крышей. Улица была мертвенно тиха, безлюдна и  казалась незнакомой. Прямые четкие тени от домов и заборов резко делили  мостовую пополам – одна половина была совсем черная, а другая масляно блестела  гладким, круглым булыжником.    

За  темно-красными плотными занавесками большим теплым пятном просвечивал свет  лампы. «Милая, неужели ты не чувствуешь, как мне грустно, как я страдаю, как я  люблю тебя!» прошептал Ромашов, делая плачущее лицо и крепко прижимая обе руки  к груди.    

Ему  вдруг пришло в голову заставить Шурочку, чтобы она услышала и поняла его на расстоянии,  сквозь стены комнаты. Тогда, сжав кулаки так сильно, что под ногтями сделалось  больно, сцепив судорожно челюсти, с ощущением холодных мурашек по всему телу,  он стал твердить в уме, страстно напрягая всю свою волю:    

«Посмотри  в окно... Подойди к занавеске. Встань с дивана и подойди к занавеске. Выгляни,  выгляни, выгляни. Слышишь, я тебе приказываю, сейчас же подойди к окну».    

Занавески  оставались неподвижными. «Ты не слышишь меня! – с горьким упреком прошептал  Ромашов. – Ты сидишь теперь с ним рядом, около лампы, спокойная,  равнодушная, красивая. Ах, Боже мой, Боже, как я несчастлив!»    

Он  вздохнул и утомленной походкой, низко опустив голову, побрел дальше.    

Он  проходил и мимо квартиры Назанского, но там было темно. Ромашову, правда, почудилось,  что кто-то белый мелькал по неосвещенной комнате мимо окон, но ему стало  почему-то страшно, и он не решился окликнуть Назанского.    

Спустя  несколько дней Ромашов вспоминал, точно далекое, никогда не забываемое сновидение,  эту фантастическую, почти бредовую прогулку. Он сам не мог бы сказать, каким  образом очутился он около еврейского кладбища. Оно находилось за чертой города  и взбиралось на гору, обнесенное низкой белой стеной, тихое и таинственное. Из  светлой спящей травы печально подымались кверху голые, однообразные, холодные  камни, бросавшие от себя одинаковые тонкие тени. А над кладбищем безмолвно и  строго царствовала торжественная простота уединения.    

Потом он  видел себя на другом конце города. Может быть, это и в самом деле было во сне?  Он стоял на середине длинной укатанной, блестящей плотины, широко пересекающей  Буг. Сонная вода густо и лениво колыхалась под его ногами, мелодично хлюпая о  землю, а месяц отражался в ее зыбкой поверхности дрожащим столбом, и казалось,  что это миллионы серебряных рыбок плещутся на воде, уходя узкой дорожкой к  дальнему берегу, темному, молчаливому и пустынному. И еще запомнил Ромашов, что  повсюду – и на улицах и за городом – шел за ним сладкий, нежно-вкрадчивый  аромат цветущей белой акации.    

Странные  мысли приходили ему в голову в эту ночь – одинокие мысли, то печальные, то жуткие,  то мелочно, по-детски, смешные. Чаще же всего ему, точно неопытному игроку,  проигравшему в один вечер все состояние, вдруг представлялось с соблазнительной  ясностью, что вовсе ничего не было неприятного, что красивый подпоручик Ромашов  отлично прошелся в церемониальном марше перед генералом, заслужил общие похвалы  и что он сам теперь сидит вместе с товарищами в светлой столовой офицерского  собрания и хохочет и пьет красное вино. Но каждый раз эти мечты обрывались  воспоминаниями о брани Федоровского, о язвительных словах ротного командира, о  разговоре с Николаевым, и Ромашов снова чувствовал себя непоправимо опозоренным  и несчастным.    

Тайный,  внутренний инстинкт привел его на то место, где он разошелся сегодня с Николаевым.  Ромашов в это время думал о самоубийстве, но думал без решимости и без страха,  с каким-то скрытым, приятно-самолюбивым чувством. Обычная, неугомонная фантазия  растворила весь ужас этой мысли, украсив и расцветив ее яркими картинами.    

«Вот  Гайнан выскочил из комнаты Ромашова. Лицо искажено испугом. Бледный, трясущийся,  вбегает он в офицерскую столовую, которая полна народом. Все невольно  подымаются с мест при его появлении. „Ваше высокоблагородие... подпоручик...  застрелился!..“ – с трудом произносит Гайнан. Общее смятение. Лица бледнеют. В  глазах отражается ужас. „Кто застрелился? Где? Какой подпоручик?“ – „Господа,  да ведь это денщик Ромашова! – узнает кто-то Гайнана. – Это его  черемис“. Все бегут на квартиру, некоторые без шапок. Ромашов лежит на кровати.  Лужа крови на полу, и в ней валяется револьвер Смита и Вессона, казенного  образца... Сквозь толпу офицеров, наполнявших маленькую комнату, с трудом  пробирается полковой доктор Знойко. „В висок! – произносит он тихо среди  общего молчания. – Все кончено“. Кто-то замечает, вполголоса: „Господа,  снимите же шапки!“ Многие крестятся. Веткин находит на столе записку, твердо  написанную карандашом, и читает ее вслух: „Прощаю всех, умираю по доброй воле,  жизнь так тяжела и печальна! Сообщите поосторожнее матери о моей смерти.  Георгий Ромашов“. Все переглядываются, и все читают в глазах друг у друга одну  и ту же беспокойную, невысказанную мысль: «Это мы его убийцы!»    

Мерно  покачивается гроб под золотым парчовым покровом на руках восьми товарищей. Все  офицеры идут следом. Позади их – шестая рота. Капитан Слива сурово хмурится.  Доброе лицо Веткина распухло от слез, но теперь, на улице, он сдерживает себя.  Лбов плачет навзрыд, не скрывая и не стыдясь своего горя, – милый, добрый  мальчик! Глубокими, скорбными рыданиями несутся в весеннем воздухе звуки похоронного  марша. Тут же и все полковые дамы и Шурочка. «Я его целовала! – думает она  с отчаянием. – Я его любила! Я могла бы его удержать, спасти!» – «Слишком  поздно!» – думает в ответ ей с горькой улыбкой Ромашов.    

Тихо  разговаривают между собой офицеры, идущие за гробом: «Эх, как жаль беднягу!  Ведь какой славный был товарищ, какой прекрасный, способный, офицер!.. Да... не  понимали мы его!» Сильнее рыдает похоронный марш: это – музыка Бетховена «На  смерть героя». А Ромашов лежит в гробу, неподвижный, холодный, с вечной улыбкой  на губах. На груди у него скромный букет фиалок, – никто не знает, чья  рука положила эти цветы. Он всех простил: и Шурочку, и Сливу, и Федоровского, и  корпусного командира. Пусть же не плачут о нем. Он был слишком чист и прекрасен  для этой жизни! Ему будет лучше там!»    

Слезы  выступили на глаза, но Ромашов не вытирал их. Было так отрадно воображать себя  оплакиваемым, несправедливо обиженным!    

Он шел  теперь вдоль свекловичного поля. Низкая толстая ботва пестрела путаными белыми  и черными пятнами под ногами. Простор поля, освещенного луной, точно давил  Ромашова. Подпоручик взобрался на небольшой земляной валик и остановился над  железнодорожной выемкой.    

Эта  сторона была вся в черной тени, а на другую падал ярко-бледный свет, и  казалось, на ней можно было рассмотреть каждую травку. Выемка уходила вниз, как  темная пропасть; на дне ее слабо блестели отполированные рельсы. Далеко за  выемкой белели среди поля правильные ряды остроконечных палаток.    

Немного  ниже гребня выемки, вдоль полотна, шел неширокий уступ. Ромашов спустился к  нему и сел на траву. От голода и усталости он чувствовал тошноту вместе с  ощущением дрожи и слабости в ногах. Большое пустынное поле, внизу выемка –  наполовину в тени, наполовину в свете, смутно-прозрачный воздух, росистая трава, –  все было погружено в чуткую, крадущуюся тишину, от которой гулко шумело в ушах.  Лишь изредка на станции вскрикивали маневрирующие паровозы, и в молчании этой  странной ночи их отрывистые свистки принимали живое, тревожное и угрожающее  выражение.    

Ромашов  лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился  круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все  пространство от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там –  Бог!» – подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости к  самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом:    

– Бог!  Зачем ты отвернулся от меня? Я – маленький, я – слабый, я – песчинка, что я  сделал тебе дурного, Бог? Ты ведь все можешь, ты добрый, ты все видишь, –  зачем же ты несправедлив ко мне, Бог?    

Но ему  стало страшно, и он зашептал поспешно и горячо:    

– Нет,  нет, добрый, милый, прости меня, прости меня! Я не стану больше. – И он  прибавил с кроткой, обезоруживающей покорностью: – Делай со мной все, что тебе  угодно. Я всему повинуюсь с благодарностью.    

Так он  говорил, и в то же время у него в самых тайниках души шевелилась  лукаво-невинная мысль, что его терпеливая покорность растрогает и смягчит  всевидящего Бога, и тогда вдруг случится чудо, от которого все сегодняшнее –  тягостное и неприятное – окажется лишь дурным сном.    

«Где ты  ту-ут?» – сердито и торопливо закричал паровоз.    

А другой  подхватил низким тоном, протяжно и с угрозой:    

«Я –  ва-ас!»    

Что-то  зашуршало и мелькнуло на той стороне выемки, на самом верху освещенного откоса.  Ромашов слегка приподнял голову, чтобы лучше видеть. Что-то серое,  бесформенное, мало похожее на человека, спускалось сверху вниз, едва выделяясь  от травы в призрачно-мутном свете месяца. Только по движению тени да по легкому  шороху осыпавшейся земли можно было уследить за ним.    

Вот оно  перешло через рельсы. «Кажется – солдат? – мелькнула у Ромашова  беспокойная догадка. – Во всяком случае, это человек. Но так страшно идти  может только лунатик или пьяный. Кто это?»    

Серый  человек пересек рельсы и вошел в тень. Теперь стало совсем ясно видно, что это  солдат. Он медленно и неуклюже взбирался наверх, скрывшись на некоторое время  из поля зрения Ромашова. Но прошло две-три минуты, и снизу начала медленно  подыматься круглая стриженая голова без шапки.    

Мутный  свет прямо падал на лицо этого человека, и Ромашов узнал левофлангового солдата  своей полуроты – Хлебникова. Он шел с обнаженной головой, держа шапку в руке,  со взглядом, безжизненно устремленным вперед. Казалось, он двигался под влиянием  какой-то чужой, внутренней, таинственной силы. Он прошел так близко около  офицера, что почти коснулся его полой своей шинели. В зрачках его глаз яркими,  острыми точками отражался лунный свет.    

– Хлебников!  Ты? – окликнул его Ромашов.    

– Ах! –  вскрикнул солдат и вдруг, остановившись, весь затрепетал на одном месте от испуга.    

Ромашов  быстро поднялся. Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо, с разбитыми,  опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом. При ночном  неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя на  Хлебникова, Ромашов подумал: «Вот этот самый человек вместе со мной принес  сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».    

– Куда  ты, голубчик? Что с тобой? – спросил ласково Ромашов и, сам не зная зачем,  положил обе руки на плечи солдату.    

Хлебников  поглядел на него растерянным, диким взором, но тотчас же отвернулся. Губы его  чмокнули, медленно раскрылись, и из них вырвалось короткое, бессмысленное  хрипение. Тупое, раздражающее ощущение, похожее на то, которое предшествует  обмороку, похожее на приторную щекотку, тягуче заныло в груди и в животе у  Ромашова.    

– Тебя  били? Да? Ну, скажи же. Да? Сядь здесь, сядь со мною.    

Он  потянул Хлебникова за рукав вниз. Солдат, точно складной манекен, как-то  нелепо-легко и послушно упал на мокрую траву, рядом с подпоручиком.    

– Куда  ты шел? – спросил Ромашов.    

Хлебников  молчал, сидя в неловкой позе с неестественно выпрямленными ногами. Ромашов  видел, как его голова постепенно, едва заметными толчками опускалась на грудь. Опять  послышался подпоручику короткий хриплый звук, и в душе у него шевельнулась  жуткая жалость.    

– Ты  хотел убежать? Надень же шапку. Послушай, Хлебников, я теперь тебе не  начальник, я сам – несчастный, одинокий, убитый человек. Тебе тяжело? Больно?  Поговори же со мной откровенно. Может быть, ты хотел бы убить себя? –  спрашивал Ромашов бессвязным шепотом.    

Что-то  щелкнуло и забурчало в горле у Хлебникова, но он продолжал молчать. В то же  время Ромашов заметил, что солдат дрожит частой, мелкой дрожью: дрожала его  голова, дрожали с тихим стуком челюсти. На секунду офицеру сделалось страшно.  Эта бессонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой  свет луны, чернеющая глубина выемки под ногами, и рядом с ним молчаливый,  обезумевший от побоев солдат – все, все представилось ему каким-то нелепым,  мучительным сновидением, вроде тех снов, которые, должно быть, будут сниться  людям в самые последние дни мира. Но вдруг прилив теплого, самозабвенного,  бесконечного сострадания охватил его душу. И, чувствуя свое личное горе маленьким  и пустячным, чувствуя себя взрослым и умным в сравнении с этим забитым,  затравленным человеком, он нежно и крепко обнял Хлебникова за шею, притянул к  себе и заговорил горячо, со страстной убедительностью:    

– Хлебников,  тебе плохо? И мне нехорошо, голубчик, мне тоже нехорошо, поверь мне. Я ничего  не понимаю из того, что делается на свете. Все – какая-то дикая, бессмысленная,  жестокая чепуха! Но надо терпеть, мой милый, надо терпеть... Это надо.    

Низко  склоненная голова Хлебникова вдруг упала на колени Ромашову. И солдат, цепко  обвив руками ноги офицера, прижавшись к ним лицом, затрясся всем телом,  задыхаясь и корчась от подавляемых рыданий.    

– Не  могу больше... – лепетал Хлебников бессвязно, – не могу я, барин,  больше... Ох, Господи... Бьют, смеются... взводный денег просит, отделенный  кричит... Где взять? Живот у меня надорванный... еще мальчонком надорвал...  Кила у меня, барин... Ох, Господи, Господи!    

Ромашов  близко нагнулся над головой, которая исступленно моталась у него на коленях. Он  услышал запах грязного, нездорового тела и немытых волос и прокислый запах  шинели, которой покрывались во время сна. Бесконечная скорбь, ужас, непонимание  и глубокая, виноватая жалость переполнили сердце офицера и до боли сжали и  стеснили его. И, тихо склоняясь к стриженой, колючей, грязной голове, он  прошептал чуть слышно:    

– Брат  мой!    

Хлебников  схватил руку офицера, и Ромашов почувствовал на ней вместе с теплыми каплями  слез холодное и липкое прикосновение чужих губ. Но он не отнимал своей руки и  говорил простые, трогательные, успокоительные слова, какие говорит взрослый  обиженному ребенку.    

Потом он  сам отвел Хлебникова в лагерь. Пришлось вызывать дежурного по роте  унтер-офицера Шаповаленко. Тот вышел в одном нижнем белье, зевая, щурясь и  почесывая себе то спину, то живот.    

Ромашов  приказал ему сейчас же сменить Хлебникова с дневальства. Шаповаленко пробовал  было возражать:    

– Так  что, ваше благородие, им еще не подошла смена!..    

– Не  разговаривать! – крикнул на него Ромашов. – Скажешь завтра ротному  командиру, что я так приказал... Так ты придешь завтра ко мне? – спросил  он Хлебникова, и тот молча ответил ему робким, благодарным взглядом.    

Медленно  шел Ромашов вдоль лагеря, возвращаясь домой. Шепот в одной из палаток заставил  его остановиться и прислушаться. Кто-то полузадушенным тягучим голосом  рассказывал сказку:    

– Во-от  посылает той самый черт до того солдата самого свово главное вовшебника. Вот  приходит той вов-шебник и говурит: «Солдат, а солдат, я тебя зъем!» А солдат  ему отвечает и говорит: «Ни, ты меня не можешь зъесть, так что я и сам  вовшебник!»    

Ромашов  опять подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни  угнетало его. Остановившись на откосе, он поднял глаза вверх, к небу. Там  по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для  самого себя, подняв кулаки над головой и потрясая ими, Ромашов закричал бешено:    

– Ты!  Старый обманщик! Если ты что-нибудь можешь и смеешь, то... ну вот: сделай так,  чтобы я сейчас сломал себе ногу.    

Он  стремглав, закрывши глаза, бросился вниз с крутого откоса, двумя скачками  перепрыгнул рельсы и, не останавливаясь, одним духом взобрался наверх. Ноздри у  него раздулись, грудь порывисто дышала. Но в душе у него вдруг вспыхнула  гордая, дерзкая и злая отвага.    

 XVII    

     

С этой  ночи в Ромашове произошел глубокий душевный надлом. Он стал уединяться от  общества офицеров, обедал большею частью дома, совсем не ходил на танцевальные  вечера в собрание и перестал пить. Он точно созрел, сделался старше и серьезнее  за последние дни и сам замечал это по тому грустному и ровному спокойствию, с  которым он теперь относился к людям и явлениям. Нередко по этому поводу  вспоминались ему чьи-то давным-давно слышанные или читанные им смешные слова,  что человеческая жизнь разделяется на какие-то «люстры» – в каждом люстре по  семи лет – и что в течение одного люстра совершенно меняется у человека состав  его крови и тела, его мысли, чувства и характер. А Ромашову недавно окончился  двадцать первый год.    

Солдат  Хлебников зашел к нему, но лишь по второму напоминанию. Потом он стал заходить  чаще.    

Первое  время он напоминал своим видом голодную, опаршивевшую, много битую собаку,  пугливо отскакивающую от руки, протянутой с лаской. Но внимание и доброта  офицера понемногу согрели и оттаяли его сердце. С совестливой и виноватой  жалостью узнавал Ромашов подробности о его жизни. Дома – мать с пьяницей-отцом,  с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю у них насильно и  несправедливо отобрал мир; все ютятся где-то в выморочной избе из милости того  же мира; старшие работают у чужих людей, младшие ходят побираться. Денег из  дома Хлебников не получает, а на вольные работы его не берут по слабосилию. Без  денег же, хоть самых маленьких, тяжело живется в солдатах: нет ни чаю, ни  сахару, не на что купить даже мыла, необходимо время от времени угощать  взводного и отделенного водкой в солдатском буфете, все солдатское жалованье –  двадцать две с половиной копейки в месяц – идет на подарки этому начальству.  Бьют его каждый день, смеются над ним, издеваются, назначают ее в очередь на  самые тяжелые и неприятные работы.    

С  удивлением, с тоской и ужасом начинал Ромашов понимать, что судьба ежедневно и  тесно сталкивает его с сотнями этих серых Хлебниковых, из которых каждый болеет  своим горем и радуется своим радостям, но что все они обезличены и придавлены  собственным невежеством, общим рабством, начальническим равнодушием, произволом  и насилием. И ужаснее всего была мысль, что ни один из офицеров, как до сих пор  и сам Ромашов, даже и не подозревает, что серые Хлебниковы с их однообразно-покорными  и обессмысленными лицами – на самом деле живые люди, а не механические  величины, называемые ротой, батальоном, полком...    

Ромашов  кое-что сделал для Хлебникова, чтобы доставить ему маленький заработок. В роте  заметили это необычайное покровительство офицера солдату. Часто Ромашов  замечал, что в его присутствии унтер-офицеры обращались к Хлебникову с  преувеличенной насмешливой вежливостью и говорили с ним нарочно слащавыми  голосами. Кажется, об этом знал капитан Слива. По крайней мере он иногда  ворчал, обращаясь в пространство:    

– От-т  из-звольте. Либералы п-пошли. Развращают роту. Их д-драть, подлецов, надо, а  они с-сюсюкают с ними.    

Теперь,  когда у Ромашова оставалось больше свободы и уединения, все чаще и чаще приходили  ему в голову непривычные, странные и сложные мысли, вроде тех, которые так  потрясли его месяц тому назад, в день его ареста. Случалось это обыкновенно  после службы, в сумерки, когда он тихо бродил в саду под густыми засыпающими  деревьями и, одинокий, тоскующий, прислушивался к гудению вечерних жуков и  глядел на спокойное розовое темнеющее небо.    

Эта  новая внутренняя жизнь поражала его своей многообразностью. Раньше он не смел и  подозревать, какие радости, какая мощь и какой глубокий интерес скрываются в  такой простой, обыкновенной вещи, как человеческая мысль.    

Он уже  знал теперь твердо, что не останется служить в армии и непременно уйдет в  запас, как только минуют три обязательных года, которые ему надлежало отбыть за  образование в военном училище. Но он никак не мог себе представить, что он  будет делать, ставши штатским. Поочередно он перебирал: акциз, железную дорогу,  коммерцию, думал быть управляющим имением, поступить в департамент. И тут  впервые он с изумлением представил себе все разнообразие занятий и профессий,  которым отдаются люди. «Откуда берутся, – думал он, – разные смешные,  чудовищные, нелепые и грязные специальности? Каким, например, путем  вырабатывает жизнь тюремщиков, акробатов, мозольных операторов, палачей,  золотарей, собачьих цирюльников, жандармов, фокусников, проституток, банщиков,  коновалов, могильщиков, педелей? Или, может быть, нет ни одной даже самой  пустой, случайной, капризной, насильственной или порочной человеческой выдумки,  которая не нашла бы тотчас же исполнителя и слуги?»    

Также  поражало его, – когда он вдумывался поглубже, – то, что огромное  большинство интеллигентных профессий основано исключительно на недоверии к  человеческой честности и таким образом обслуживает человеческие пороки и  недостатки. Иначе к чему были бы повсюду необходимы конторщики, бухгалтеры,  чиновники, полиция, таможня, контролеры, инспекторы и надсмотрщики – если бы  человечество было совершенно?    

Он думал  также о священниках, докторах, педагогах, адвокатах и судьях – обо всех этих  людях, которым по роду их занятий приходится постоянно соприкасаться с душами,  мыслями и страданиями других людей. И Ромашов с недоумением приходил к выводу,  что люди этой категории скорее других черствеют и опускаются, погружаясь в  халатность, в холодную и мертвую формалистику, в привычное и постыдное равнодушие.  Он знал, что существует и еще одна категория – устроителей внешнего, земного  благополучия: инженеры, архитекторы, изобретатели, фабриканты, заводчики. Но  они, которые могли бы общими усилиями сделать человеческую жизнь изумительно  прекрасной и удобной, – они служат только богатству. Над всеми ими тяготеет  страх за свою шкуру, животная любовь к своим детенышам и к своему логовищу,  боязнь жизни и отсюда трусливая привязанность и деньгам. Кто же, наконец,  устроит судьбу забитого Хлебникова, накормит, выручит его и скажет ему: «Дай  мне твою руку, брат».    

Таким  образом, Ромашов неуверенно, чрезвычайно медленно, но все глубже и глубже вдумывался  в жизненные явления. Прежде все казалось таким простым. Мир разделялся на две неравные  части: одна – меньшая – офицерство, которое окружает честь, сила, власть,  волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная  храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая – огромная и  безличная – штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали; считалось  молодечеством изругать или побить ни с того ни с чего штатского человека,  потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр; о таких  подвигах еще в училище рассказывали друг другу с восторгом желторотые юнкера. И  вот теперь, отходя как будто в сторону от действительности, глядя на нее  откуда-то, точно из потайного угла, из щелочки, Ромашов начинал понемногу  понимать, что вся военная служба с ее призрачной доблестью создана жестоким,  позорным всечеловеческим недоразумением. «Каким образом может существовать  сословие, – спрашивал сам себя Ромашов, – которое в мирное время, не  принося ни одной крошечки пользы, поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается в  чужие одежды, живет в чужих домах, а в военное время – идет бессмысленно  убивать и калечить таких же людей, как они сами?»    

И все  ясней и ясней становилась для него мысль, что существуют только три гордых призвания  человека: наука, искусство и свободный физический труд. С новой силой  возобновились мечты о литературной работе. Иногда, когда ему приходилось читать  хорошую книгу, проникнутую истинным вдохновением, он мучительно думал: «Боже  мой, ведь это так просто, я сам это думал и чувствовал. Ведь и я мог бы сделать  то же самое!» Его тянуло написать повесть или большой роман, канвой к которому  послужили бы ужас и скука военной жизни. В уме все складывалось отлично, –  картины выходили яркие, фигуры живые, фабула развивалась и укладывалась в  прихотливо-правильный узор, и было необычайно весело и занимательно думать об  этом. Но когда он принимался писать, выходило бледно, по-детски вяло, неуклюже,  напыщенно или шаблонно. Пока он писал, – горячо и быстро, – он сам не  замечал этих недостатков, но стоило ему рядом с своими страницами прочитать  хоть маленький отрывок из великих русских творцов, как им овладевало бессильное  отчаяние, стыд и отвращение к своему искусству.    

С такими  мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для  самого себя он избирал все одну и ту же дорогу – от еврейского кладбища до  плотины и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный  этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути,  и вдруг, приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что  находится на другом конце города.    

И каждую  ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы,  крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто  он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у  Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные стекла окон, он  притаивался около забора, прижимал крепко к груди руки и говорил умоляющим  шепотом:    

– Спи,  моя прекрасная, спи, любовь моя. Я – возле, я стерегу тебя!    

В эти  минуты он чувствовал у себя на глазах слезы, но в душе его вместе с нежностью и  умилением и с самоотверженной преданностью ворочалась слепая, животная ревность  созревшего самца.    

Однажды  Николаев был приглашен к командиру полка на винт. Ромашов знал это. Ночью, идя  по улице, он услышал за чьим-то забором, из палисадника, пряный и страстный  запах нарциссов. Он перепрыгнул через забор и в темноте нарвал с грядки,  перепачкав руки в сырой земле, целую охапку этих белых, нежных, мокрых цветов.    

Окно в  Шурочкиной спальне было открыто; оно выходило во двор и было не освещено. Со  смелостью, которой он сам от себя не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую  калитку, подошел к стене и бросил цветы в окно. Ничто не шелохнулось в комнате.  Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение его сердца наполняло стуком всю  улицу. Потом, съежившись, краснея от стыда, он на цыпочках вышел на улицу.    

На  другой день он получил от Шурочки короткую сердитую записку:    

«Не  смейте никогда больше этого делать. Нежности во вкусе Ромео и Джульетты смешны,  особенно если они происходят в пехотном армейском полку».    

Днем  Ромашов старался хоть издали увидать ее на улице, но этого почему-то не  случалось. Часто, увидав издали женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой  напоминала ему Шурочку, он бежал за ней со стесненным сердцем, с прерывающимся  дыханием, чувствуя, как у него руки от волнения делаются холодными и влажными.  И каждый раз, заметив свою ошибку, он ощущал в душе скуку, одиночество и  какую-то мертвую пустоту.    

 XVIII    

     

В самом  конце мая в роте капитана Осадчего повесился молодой солдат, и, по странному  расположению судьбы, повесился в то же самое число, в которое в прошлом году  произошел в этой роте такой же случай. Когда его вскрывали, Ромашов был  помощником дежурного по полку и поневоле вынужден был присутствовать при  вскрытии. Солдат еще не успел разложиться. Ромашов слышал, как из его  развороченного на куски тела шел густой запах сырого мяса, точно от туш,  которые выставляют при входе в мясные лавки. Он видел его сырые и синие  ослизлые глянцевитые внутренности, видел содержимое его желудка, видел его мозг  – серо-желтый, весь в извилинах, вздрагивавший на столе от шагов, как желе,  перевернутое из формы. Все это было ново, страшно и противно и в то же вре-  мя вселяло в него какое-то брезгливое неуважение к человеку.    

Изредка,  время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного  кутежа. Может быть, это случалось в те странные моменты, когда люди, случайно  между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и  бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в глазах друг у друга, там, далеко,  в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и  безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно  выбрасывалась из своего русла.