1 2 3 4 5 6 
– Защитительная речь, – вставил со своей спокойной  манерой Чаплинский.    

Но Ровинская быстро обернулась к мужчинам, и ее длинные  изумрудные глаза сузились. А это у нее служило признаком гнева, от которого  иногда делали глупости и коронованные особы. Впрочем, она тотчас же сдержалась  и продолжала вяло:    

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Я не понимаю даже,  для чего мы сюда приехали. Ведь зрелищ теперь совсем нет на свете. Вот я,  например, видала бои быков в Севилье, Мадриде и Марсели – представление,  которое, кроме отвращения, ничего не вызывает. Видала и бокс и борьбу – гадость  и грубость. Пришлось мне также участвовать на охоте на тигра, причем я сидела  под балдахином на спине большого умного белого слона... словом, вы это хорошо  сами знаете. И от всей моей большой, пестрой, шумной жизни, от которой я  состарилась...    

– О, что вы, Елена Викторовна! – сказал с ласковым  упреком Чаплинский.    

– Бросьте, Володя, комплименты! Я сама знаю, что еще  молода и прекрасна телом, но, право, иногда мне кажется, что мне девяносто лет.  Так износилась душа. Я продолжаю. Я говорю, что за всю мою жизнь только три  сильных впечатления врезались в мою душу. Первое – это когда я еще девочкой  видела, как кошка кралась за воробьем, и я с ужасом и с интересом следила за ее  движениями и за зорким взглядом птицы. До сих пор я и сама не знаю, чему я  сочувствовала более: ловкости ли кошки, или увертливости воробья. Воробей  оказался проворнее. Он мгновенно взлетел на дерево и начал оттуда осыпать кошку  такой воробьиной бранью, что я покраснела бы от стыда, если бы поняла хоть одно  слово. А кошка обиженно подняла хвост трубою и старалась сама перед собою  делать вид, что ничего особенного не произошло. В другой раз мне пришлось петь  в опере дуэт с одним великим артистом...    

– С кем? – спросила быстро баронесса.    

– Не все ли равно? К чему имена? И вот, когда мы с ним  пели, я вся чувствовала себя во власти гения. Как чудесно, в какую дивную  гармонию слились наши голоса! Ах! Невозможно передать этого впечатления.  Вероятно, это бывает только раз в жизни. Мне по роли нужно было плакать, и я плакала  искренними, настоящими слезами. И когда после занавеса он подошел ко мне и  погладил меня своей большой горячей рукой по волосам и со своей  обворожительно-светлой улыбкой сказал: «Прекрасно! Первый раз в жизни я так  пел»... и вот я, – а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку. А у  меня еще стояли слезы в глазах...    

– А третье? – спросила баронесса, и глаза ее  зажглись злыми искрами ревности.    

– Ах, третье, – ответила грустно артистка, –  третье проще простого. В прошлогоднем сезоне я жила в Ницце и вот видела на  открытой сцене, во Фрежюссе, «Кармен» с участием Сесиль Кеттен, которая  теперь, – артистка искренно перекрестилась, – умерла... не знаю,  право, к счастью или к несчастью для себя?    

Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и  засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками  вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и некоторое время ее длинные  нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять  обернулась к своим друзьям, то глаза уже были сухи и на загадочных, порочных и  властных губах блестела непринужденная улыбка.    

Тогда Рязанов спросил ее вежливо, нежным, но умышленно  спокойным тоном:    

– Но ведь, Елена Викторовна, ваша громадная слава,  поклонники, рев толпы, цветы, роскошь... Наконец тот восторг, который вы  доставляете своим зрителям. Неужели даже это не щекочет ваших нервов?    

– Нет, Рязанов, – ответила она усталым  голосом, – вы сами не хуже меня знаете, чего это стоит. Наглый интервьюер,  которому нужны контрамарки для его знакомых, а кстати, и двадцать пять рублей в  конверте. Гимназисты, гимназистки, студенты и курсистки, которые выпрашивают у  вас карточки с надписями. Какой-нибудь старый болван в генеральском чине,  который громко мне подпевает во время моей арии. Вечный шепот сзади тебя, когда  ты проходишь: «Вот она, та самая, знаменитая!» Анонимные письма, наглость  закулисных завсегдатаев... да всего и не перечислишь! Ведь, наверное, вас  самого часто осаждают судебные психопатки?    

– Да, – сказал твердо Рязанов.    

– Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что  каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю  сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми... А боязнь успеха  соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная  мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих  плечах известность.    

– Но артистическая слава? – возразил  адвокат.Власть гения! Это ведь истинная моральная власть, которая выше любой  королевской власти на свете!    

– Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава,  знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их  достиг – то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый  золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный  труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед– и  пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как  мы с вами. Да и то... развлечение совсем из средних...    

Она небрежно и утомленно слегка махнула пальцами руки,  лежавшей на барьере.    

Володя Чаплинский, взволнованный этим разговором, вдруг  спросил:    

– Ну, а скажите, Елена Викторовна, чего бы вы хотели,  что бы развлекло ваше воображение и скуку?    

Она посмотрела на него своими загадочными глазами и тихо,  как будто даже немножко застенчиво, ответила:    

– В прежнее время люди жили веселее и не знали никаких  предрассудков. Вот тогда, мне кажется, я была бы на месте и жила бы полной  жизнью. О, древний Рим!    

Никто ее не понял, кроме Рязанова, который, не глядя на нее,  медленно произнес своим бархатным актерским голосом классическую, всем  известную латинскую фразу:    

– Ave, Caesar, morituri te salutant![5]    

– Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы  умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не  особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние  друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть.  Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот  настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!    

– Сколько в тебе жестокости, – сказала раздумчиво  баронесса.    

– Да, уж ничего не поделаешь! Мои предки были  всадниками и грабителями. Однако, господа, не уехать ли нам?    

Они все вышли из сада. Володя Чаплинский велел крикнуть свой  автомобиль. Елена Викторовна опиралась на его руку. И вдруг она спросила:    

– Скажите, Володя, куда вы обыкновенно ездите, когда  прощаетесь с так называемыми порядочными женщинами?    

Володя замялся. Однако он знал твердо, что лгать Ровинской  нельзя.    

– М-м-м... Я боюсь оскорбить ваш слух. М-м-м... К  цыганам, например... в ночные кабаре...    

– А еще что-нибудь? похуже?    

– Право, вы ставите меня в неловкое положение. С тех  пор как я в вас так безумно влюблен...    

– Оставьте романтику!    

– Ну, как сказать... пролепетал Володя, почувствовав,  что он краснеет не только лицом, но телом, спиной, – ну, конечно, к  женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает...    

Ровинская злобно прижала к себе локоть Чаплинского.    

– В публичный дом?    

Володя ничего не ответил. Тогда она сказала:    

– Итак, вот сейчас вы нас туда свезете на автомобиле и  познакомите нас с этим бытом, который для меня чужд. Но помните, что я  полагаюсь на ваше покровительство.    

Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но  Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала  все, что хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские  кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда  похуже той, какую предложила Ровинская.    

 VII    

     

По дороге на Ямскую улицу Ровинская сказала Володе:    

– Вы меня повезете сначала в самое роскошное  учреждение, потом в среднее, а потом в самое грязное.    

– Дорогая Елена Викторовна, – горячо возразил  Чаплинский, – я для вас готов все сделать. Говорю без ложного хвастовства,  что отдам свою жизнь по вашему приказанию, разрушу свою карьеру и положение по  вашему одному знаку... Но я не рискую вас везти в эти дома. Русские нравы  грубые, а то и просто бесчеловечные нравы. Я боюсь, что вас оскорбят резким,  непристойным словом или случайный посетитель сделает при вас какую-нибудь  нелепую выходку...    

– Ах, боже мой, – нетерпеливо прервала  Ровинская,когда я пела в Лондоне, то в это время за мной многие ухаживали, и я  не постеснялась в избранной компании поехать смотреть самые грязные притоны  Уайтчепля. Скажу, что ко мне там относились очень бережно и предупредительно.  Скажу также, что со мной были в это время двое английских аристократов, лорды,  оба спортсмены, оба люди не обыкновенно сильные физически и морально, которые,  конечно, никогда не позволили бы обидеть женщину. Впрочем, может быть, вы,  Володя, из породы трусов?..    

Чаплинский вспыхнул:    

– О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупреждал  только из любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов идти, куда хотите. Не  только в это сомнительное предприятие, но хоть и на самую смерть.    

В это время они уже подъехали к самому роскошному заведению  на Ямках – к Треппелю. Адвокат Рязанов сказал, улыбаясь своей обычной  иронической улыбкой:    

– Итак, начинается обозрение зверинца.    

Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях  повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И  сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие  же обои были и в том кабинете, где они все четверо только что сидели.    

Вышли четыре остзейские немки. Все толстые, полногрудые  блондинки, напудренные, очень важные и почтительные. Разговор сначала не  завязывался. Девушки сидели неподвижно, точно каменные изваяния, чтобы изо всех  сил притвориться приличными дамами. Даже шампанское, которое потребовал  Рязанов, не улучшило настроения. Ровинская первая пришла на помощь обществу,  обратившись к самой толстой, самой белокурой, похожей на булку, немке. Она  спросила вежливо по-немецки:    

– Скажите, – откуда вы родом? Вероятно, из  Германии?    

– Нет, gnadige Frau[6],  я из Риги.    

– Что же вас заставляет здесь служить? Надеюсь, –  не нужда?    

– Конечно, нет, gnadige Frau. Но, понимаете, мой жених  Ганс служит кельнером в ресторане-автомате, и мы слишком бедны для того, чтобы  теперь жениться. Я отношу мои сбережения в банк, и он делает то же самое. Когда  мы накопим необходимые нам десять тысяч рублей, то мы откроем свою собственную  пивную, и, если бог благословит, тогда мы позволим себе роскошь иметь детей.  Двоих детей. Мальчика и девочку.    

– Но послушайте же, meine Fraulein[7], – удивилась Ровинская. – Вы  молоды, красивы, знаете два языка...    

– Три, мадам, – гордо вставила немка. – Я  знаю еще и эстонский. Я окончила городское училище и три класса гимназии.    

– Ну вот, видите, видите... – загорячилась  Ровинская. – С таким образованием вы всегда могли бы найти место на всем  готовом рублей на тридцать. Ну, скажем, в качестве экономки, бонны, старшей  приказчицы в хорошем магазине, кассирши... И если ваш будущий жених... Фриц...    

– Ганс, мадам...    

– Если Ганс оказался бы трудолюбивым и бережливым  человеком, то вам совсем нетрудно было бы через три-четыре года стать  совершенно на ноги. Как вы думаете?    

– Ах, мадам, вы немного ошибаетесь. Вы упустили из виду  то, что на самом лучшем месте я, даже отказывая себе во всем, не сумею отложить  в месяц более пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благоразумной экономии,  я выгадываю до ста рублей и сейчас же отношу их в сберегательную кассу на  книжку. А кроме того, вообразите себе, gnadige Frau, какое унизительное  положение быть в доме прислугой! Всегда зависеть от каприза или расположения  духа хозяев! И хозяин всегда пристает с глупостями. Пфуй!.. А хозяйка ревнует,  придирается и бранится.    

– Нет... не понимаю... – задумчиво протянула  Ровинская, не глядя немке в лицо, а потупив глаза в пол. – Я много слышала  о вашей жизни здесь, в этих... как это называется?.. в домах. Рассказывают  что-то ужасное. Что вас принуждают любить самых отвратительных, старых и  уродливых мужчин, что вас обирают и эксплуатируют самым жестоким образом...    

– О, никогда, мадам... У нас, у каждой, есть своя  расчетная книжка, где вписывается аккуратно мой доход и расход. За прошлый  месяц я заработала немного больше пятисот рублей. Как всегда, хозяйке две трети  за стол, квартиру, отопление, освещение, белье... Мне остается больше чем сто  пятьдесят, не так ли? Пятьдесят я трачу на костюмы и на всякие мелочи. Сто  сберегаю... Какая же это эксплуатация, мадам, я вас спрашиваю? А если мужчина  мне совсем не нравится, – правда, бывают чересчур уж гадкие, – я  всегда могу сказаться больной, и вместо меня пойдет какая-нибудь из  новеньких...    

– Но, ведь... простите, я не знаю вашего имени...    

– Эльза.    

– Говорят, Эльза, что с вами обращаются очень грубо...  иногда бьют... принуждают к тому, чего вы не хотите и что вам противно?    

– Никогда, мадам! – высокомерно уронила Эльза.Мы  все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай  бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на  Ямской улице бывают разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там... в  этих... в рублевых заведениях. Русские девушки много пьют и всегда имеют одного  любовника. И они совсем не думают о своем будущем.    

– Вы благоразумны, Эльза, – сказала тяжелым тоном  Ровинская. – Все это хорошо. Ну, а случайная болезнь? Зараза? Ведь это  смерть! А как угадать?    

– И опять – нет, мадам. Я не пущу к себе в кровать  мужчину, прежде чем не сделаю ему подробный медицинский осмотр... Я  гарантирована по крайней мере на семьдесят пять процентов.    

– Черт!– вдруг горячо воскликнула Ровинская и стукнула  кулаком по столу. – Но ведь ваш Альберт...    

– Ганс... – кротко поправила немка.    

– Простите... Ваш Ганс, наверно, не очень радуется  тому, что вы живете здесь и что вы каждый день изменяете ему?    

Эльза поглядела на нее с искренним, живым изумлением.    

– Но, gnadige Frau... Я никогда и не изменяла ему! Это  другие погибшие девчонки, особенно русские, имеют себе любовников, на которых  они тратят свои тяжелые деньги. Но чтобы я когда-нибудь допустила себя до  этого? Пфуй!    

– Большего падения я не воображала! – сказала  брезгливо и громко Ровинская, вставая. – Заплатите, господа, и пойдем  отсюда дальше.    

Когда они вышли на улицу, Володя взял ее под руку и сказал  умоляющим голосом:    

– Ради бога, не довольно ли вам одного опыта?    

– О, какая пошлость! Какая пошлость!    

– Вот я поэтому и говорю, бросим этот опыт.    

– Нет, во всяком случае, я иду до конца. Покажите мне  что-нибудь среднее, попроще.    

Володя Чаплинский, который все время мучился за Елену  Викторовну, предложил самое подходящее – зайти в заведение Анны Марковны, до  которого всего десять шагов.    

Но тут-то их и ждали сильные впечатления. Сначала Симеон не  хотел их впускать, и лишь несколько рублей, которые дал ему Рязанов, смягчили  его. Они заняли кабинет, почти такой же, как у Треппеля, только немножко более  ободранный и полинялый. По приказанию Эммы Эдуардовны согнали в кабинет девиц.  Но это было то же самое, что смешать соду и кислоту. А главной ошибкой было то,  что пустили туда и Женьку – злую, раздраженную, с дерзкими огнями в глазах.  Последней вошла скромная, тихая Тамара со своей застенчивой и развратной  улыбкой Монны-Лизы. В кабинете собрался в конце концов почти весь состав  заведения. Ровинская уже не рисковала спрашивать – «как дошла ты до жизни  такой?» Но надо сказать, что обитательницы дома встретили ее с внешним  гостеприимством. Елена Викторовна попросила спеть их обычные канонные песни, и  они охотно спели:    

     

Понедельник наступает,    

Мне на выписку идти,    

Доктор Красов не пускает,    

Ну, так черт его дери.    

     

И дальше:    

     

Бедная, бедная, бедная я —    

Казенка закрыта,    

Болит голова...    

     

Любовь шармача    

Горяча, горяча,    

А проститутка,    

Как лед, холодна...    

Ха-ха-ха.    

     

Сошлися они    

На подбор, на подбор:    

Она – проститутка,    

Он – карманный вор...    

Ха-ха-ха!    

     

Вот утро приходит,    

Он о краже хлопочет,    

Она же на кровати    

Лежит и хохочет...    

Ха-ха-ха!    

     

Наутро мальчишку    

В сыскную ведут,    

Ее ж, проститутку,    

Товарищи ждут...    

Xa-xa-xa!    

     

И еще дальше арестантскую:    

     

Погиб я, мальчишка    

Погиб навсегда,    

А годы за годами    

Проходят лета.    

     

И еще:    

     

Не плачь ты, Маруся,    

Будешь ты моя,    

Как отбуду призыв,    

Женюсь на тебя.    

     

Но тут вдруг, к общему удивлению, расхохоталась толстая,  обычно молчаливая Катька. Она была родом из Одессы.    

– Позвольте и мне спеть одну песню. Ее поют у нас на  Молдаванке и на Пересыпи воры и хипесницы в трактирах.    

И ужасным басом, заржавленным и неподатливым голосом она  запела, делая самые нелепые жесты, но, очевидно, подражая когда-то виденной ею  шансонетной певице третьего разбора:    

     

Ах, пойдю я к «дюковку»,    

Сядю я за стол,    

Сбрасиваю шлипу,    

Кидаю под стол.    

Спрасиваю милую,    

Что ты будишь пить?    

А она мне отвечать:    

Голова болить.    

Я тебе не спрасюю,    

Что в тебе болить,    

А я тебе спрасюю,    

Что ты будешь пить?    

Или же пиво, или же вино,    

Или же фиалку, или ничего?    

     

И все обошлось бы хорошо, если бы вдруг не ворвалась в  кабинет Манька Беленькая в одной нижней рубашке и в белых кружевных штанишках.  С нею кутил какой-то купец, который накануне устраивал райскую ночь, и  злосчастный бенедиктин, который на Девушку всегда действовал с быстротою  динамита, привел ее в обычное скандальное состояние. Она уже не была больше  «Манька Маленькая» и не «Манька Беленькая», а была «Манька Скандалистка».  Вбежав в кабинет, она сразу от неожиданности упала на пол и, лежа на спине,  расхохоталась так искренно, что и все остальные расхохотались. Да. Но смех этот  был недолог... Манька вдруг уселась на полу и закричала:    

– Ура, к нам новые девки поступили!    

Это было совсем уже неожиданностью. Еще большую бестактность  сделала баронесса. Она сказала:    

– Я – патронесса монастыря для падших девушек, и  поэтому я, по долгу моей службы, должна собирать сведения о вас.    

Но тут мгновенно вспыхнула Женька:    

– Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка!  Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари  пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам,  и мы заражаем их всякими болезнями... Нарочно!.. А они в свою очередь заражают  вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас  сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если  вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.    

Но Тамара спокойно остановила ее:    

– Перестань, Женя, я сама... Неужели вы и вправду  думаете, баронесса, что мы хуже так называемых порядочных женщин? Ко мне  приходит человек, платит мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и я  этого ничуть не скрываю ни от кого в мире... А скажите, баронесса, неужели вы  знаете хоть одну семейную, замужнюю даму, которая не отдавалась бы тайком либо ради  страсти – молодому, либо ради денег – старику? Мне прекрасно известно, что  пятьдесят процентов из вас состоят на содержании у любовников, а пятьдесят  остальных, из тех, которые постарше, содержат молодых мальчишек. Мне известно  также, что многие – ах, как многие! – из вас живут со своими отцами,  братьями и даже сыновьями, но вы эти секреты прячете в какой-то потайной  сундучок. И вот вся разница между нами. Мы – падшие, но мы не лжем и не  притворяемся, а вы все падаете и при этом лжете. Подумайте теперь сами – в чью  пользу эта разница?    

– Браво, Тамарочка, так их! – закричала Манька, не  вставая с полу, растрепанная, белокурая, курчавая, похожая сейчас на  тринадцатилетнюю девочку.    

– Ну, ну! – подтолкнула и Женька, горя  воспламененными глазами.    

– Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас  едва-едва одна на тысячу делала себе аборт. А вы все по нескольку раз. Что? Или  это неправда? И те из вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или  жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту – этот  ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и  кормление мешали вам ей предаваться!    

Ровинская сконфузилась и быстрым шепотом произнесла:    

– Faites attention, baronne, que dans sa position cette  demoiselle est instruite.    

– Figurez-vous, que moi, j'ai aussi reroarque cet  etrange visage. Comme si je l'ai deja vu... est-ce en reve?.. en demidelire? ou  dans sa petite enfance?    

– Ne vous donnez pas la peine de chercher dans vos  souvenires, baronne, – вдруг дерзко вмешалась в их разговор Тамара. –  Je puis de suite vous venir en aide. Rappeiez-vous seulement Kharkoffe, et la  chambre d'hotel de Koniakine, l'entrepreneur Solovieitschik, et ie tenor di  grazzia... A ce moment vous n'etiez pas encore m-me la baronne de[8]... Впрочем, бросим  французский язык... Вы были простой хористкой и служили со мной вместе.    

– Mais dites moi, au nom de dieu, comment vous trouvez  vous ici, mademoiselle Marguerite?[9]    

– О, об этом нас ежедневно расспрашивают. Просто взяла  и очутилась...    

И с непередаваемым цинизмом она спросила:    

– Надеюсь, вы оплатите время, которые мы провели с  вами?    

– Нет, черт вас побрал бы! – вдруг вскрикнула,  быстро поднявшись с ковра, Манька Беленькая.    

И вдруг, вытащив из-за чулка два золотых, швырнула их на  стол.    

– Нате!.. Это я вам даю на извозчика. Уезжайте сейчас  же, иначе я разобью здесь все зеркала и бутылки...    

Ровинская встала и сказала с искренними теплыми слезами на  глазах:    

– Конечно, мы уедем, и урок mademoiselle Marguerite  пойдет нам в пользу. Время ваше будет оплачено – позаботьтесь, Володя. Однако  вы так много пели для нас, что позвольте и мне спеть для вас.    

Ровинская подошла к пианино, взяла несколько аккордов и  вдруг запела прелестный романс Даргомыжского:    

     

Расстались гордо мы, ни вздохом, ни  словами    

Упрека ревности тебе не подала...    

Мы разошлись навек, но если бы с  тобою    

Я встретиться могла!..    

Ах, если б я хоть встретиться могла!    

     

Без слез, без жалоб я склонилась пред  судьбою...    

Не знаю, сделав мне так много в жизни  зла,    

Любил ли ты меня? но если бы с тобою    

Я встретиться могла!    

Ах, если б я хоть встретиться могла!    

     

Этот нежный и страстный романс, исполненный великой  артисткой, вдруг напомнил всем этим женщинам о первой любви, о первом падении,  о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, когда трава седа от  росы, а красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних  объятиях, так тесно сплетенных, и о том, как не ошибающееся чуткое сердце  скорбно шепчет: «Нет, это не повторится, не повторится!» И губы тогда были  холодны и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман.    

Замолчала Тамара, замолчала Манька Скандалистка, и вдруг  Женька, самая неукротимая из всех девушек, подбежала к артистке, упала на  колени и зарыдала у нее в ногах.    

И Ровенская, сама растроганная, обняла ее за голову и  сказала:    

– Сестра моя, дай я тебя поцелую!    

Женька прошептала ей что-то на ухо.    

– Да это – глупости, – сказала Ровинская, –  несколько месяцев лечения и все пройдет.    

– Нет, нет, нет... Я хочу всех их сделать больными.  Пускай они все сгниют и подохнут.    

– Ах, милая моя, – сказала Ровинская, – я бы  на вашем месте этого не сделала.    

И вот Женька, эта гордая Женька, стала целовать колени и  руки артистки и говорила:    

– Зачем же меня люди так обидели?.. Зачем меня так  обидели? Зачем? Зачем? Зачем?    

Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в  свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая  Женька прятала свое лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на  стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на  ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий  случай у дверей, таращил глаза от изумления.    

Ровинская тихо шептала в самое ухо Женьки:    

– Никогда не отчаивайтесь. Иногда все складывается так  плохо, хоть вешайся, а – глядь – завтра жизнь круто переменилась. Милая моя,  сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие  моря унижений и подлости мне пришлось пройти! Будь же здорова, дорогая моя, и  верь своей звезде.    

Она нагнулась к Женьке и поцеловала ее в лоб. И никогда  потом Володя Чаплинский, с жутким напряжением следивший за этой сценой, не мог  забыть тех теплых и прекрасных лучей, которые в этот момент зажглись в зеленых,  длинных, египетских глазах артистки.    

Компания невесело уехала, но на минутку задержался Рязанов.    

Он подошел к Тамаре, почтительно и нежно поцеловал ее руку и  сказал:    

– Если возможно, простите нашу выходку... Это, конечно,  не повторится. Но если я когда-нибудь вам понадоблюсь, то помните, что я всегда  к вашим услугам. Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее на своих комодах,  но помните, что с этого вечера я – ваш друг.    

И он, еще раз поцеловав руку у Тамары, последним спустился с  лестницы.    

 VIII    

     

В четверг, с самого утра, пошел беспрерывный дождик, и вот  сразу позеленели обмытые листья каштанов, акаций и тополей. И вдруг стало  как-то мечтательно-тихо и медлительно-скучно. Задумчиво и однообразно.    

В это время все девушки собрались, по обыкновению, в комнате  у Женьки. Но с ней делалось что-то странное. Она не острила, не смеялась, не  читала, как всегда, своего обычного бульварного романа, который теперь  бесцельно лежал у нее на груди или на животе, но была зла,  сосредоточенно-печальна, и в ее глазах горел желтый огонь, говоривший о  ненависти. Напрасно Манька Беленькая, Манька Скандалистка, которая ее обожала,  старалась обратить на себя ее внимание – Женька точно ее не замечала, и  разговор совсем не ладился. Было тоскливо. А может быть, на всех на них влиял  упорный августовский дождик, зарядивший подряд на несколько недель.    

Тамара присела на кровать к Женьке, ласково обняла ее и,  приблизив рот к самому ее уху, сказала шепотом:    

– Что с тобою, Женечка? Я давно вижу, что с тобою  делается что-то странное. И Манька это тоже чувствует. Посмотри, как она  извелась без твоей ласки. Скажи. Может быть, я сумею чем-нибудь тебе помочь?    

Женька закрыла глаза и отрицательно покачала головой. Тамара  немного отодвинулась от нее, но продолжала ласково гладить ее по плечу.    

– Твое дело, Женечка. Я не смею лезть к тебе в душу. Я  только потому спросила, что ты – единственный человек, который...    

Женька вдруг решительно вскочила с кровати, схватила за руку  Тамару и сказала отрывисто и повелительно:    

– Хорошо! Выйдем отсюда на минутку. Я тебе все  расскажу. Девочки, подождите нас немного.    

В светлом коридоре Женька положила руки на плечи подруги и с  исказившимся, внезапно побледневшим лицом сказала:    

– Ну, так вот, слушай: меня кто-то заразил сифилисом.    

– Ах, милая, бедная моя. Давно?    

– Давно. Помнишь, когда у нас были студенты? Еще они  затеяли скандал с Платоновым? Тогда я в первый раз узнала об этом. Узнала днем.    

– Знаешь, – тихо заметила Тамара, – я об этом  почти догадывалась, а в особенности тогда, когда ты встала на колени перед  певицей и о чем-то говорила с ней тихо. Но все-таки, милая Женечка, ведь надо  бы полечиться.    

Женька гневно топнула ногой и разорвала пополам батистовый  платок, который она нервно комкала в руках.    

– Нет! Ни за что! Из вас я никого не заражу. Ты сама  могла заметить, что в последние недели я не обедаю за общим столом и что сама  мою и перетираю посуду. Потому же я стараюсь отвадить от себя Маньку, которую,  ты сама знаешь, я люблю искренно, по-настоящему. Но этих двуногих подлецов я  нарочно заражаю и заражаю каждый вечер человек по десяти, по пятнадцати. Пускай  они гниют, пускай переносят сифилис на своих жен, любовниц, матерей, да, да, и  на матерей, и на отцов, и на гувернанток, и даже хоть на прабабушек. Пускай они  пропадут все, честные подлецы!    

Тамара осторожно и нежно погладила Женьку по голове.    

– Неужели ты пойдешь до конца, Женечка?..    

– Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего  опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глупых, самых красивых, самых  богатых и самых важных, но ни к одной из вас я потом их не пущу. О! я  разыгрываю перед ними такие страсти, что ты бы расхохоталась, если бы увидела.  Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.    

– Твое дело, твое дело, Женечка, – раздумчиво  произнесла Тамара, глядя вниз, – может быть, ты и права. Почем знать? Но  скажи, как ты уклонилась от доктора?    

Женька вдруг отвернулась от нее, прижалась лицом к углу  оконной рамы и внезапно расплакалась едкими, жгучими слезами – слезами  озлобления и мести, и в то же время она говорила, задыхаясь и вздрагивая:    

– Потому что... потому что... Потому что бог мне послал  особенное счастье: у меня болит там, где, пожалуй, никакому доктору не видать.  А наш, кроме того, стар и глуп...    

И внезапно каким-то необыкновенным усилием воли Женька так  же неожиданно, как расплакалась, так и остановила слезы.    

– Пойдем ко мне, Тамарочка, – сказала она. –  Конечно, ты не будешь болтать лишнее?    

– Конечно, нет.    

И они вернулись в комнату Женьки, обе спокойные и  сдержанные.    

     

В комнату вошел Симеон. Он, вопреки своей природной  наглости, всегда относился с оттенком уважения к Женьке. Симеон сказал:    

– Так что, Женечка, к Ванде приехали их  превосходительство. Позвольте им уйти на десять минут.    

Ванда, голубоглазая, светлая блондинка, с большим красным  ртом, с типичным лицом литвинки, поглядела умоляюще на Женьку. Если бы Женька  сказала: «Нет», то она осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и  даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.    

Этот генерал приезжал аккуратно два раза в месяц, через две  недели (так же, как и к другой девушке, Зое, приезжал ежедневно другой почетный  гость, прозванный в доме директором).    

Женька вдруг бросила через себя старую, затрепанную книжку.  Ее коричневые глаза вспыхнули настоящим золотым огнем.    

– Напрасно вы брезгуете этим генералом, – сказала  она. – Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он  меня не мог любить иначе... иначе... ну, скажем просто, он меня колол иголками  в грудь... А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое,  заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И  тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня.    

Манька Беленькая вдруг воскликнула:    

– Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один  ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и  кричала. А вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он  был...    

– Смотритель тюрьмы?    

– Бранд-майор.    

Вдруг басом расхохоталась Катя:    

– А то у меня был один учитель. Он какую-то арифметику  учил, я не помню, какую. Он меня все время заставлял думать, что будто бы я  мужчина, а он женщина, и чтобы я его... насильно... И какой дурак! Представьте  себе, девушки, он все время кричал: «Я твоя! Я вся твоя! Возьми меня! Возьми  меня!»    

– Шамашечкины! – сказала решительным и неожиданно  низким контральто голубоглазая проворная Верка, – шамашечкины.    

– Нет, отчего же? – вдруг возразила ласковая и  скромная Тамара. – Вовсе не сумасшедший, а просто, как и все мужчины,  развратник. Дома ему скучно, а здесь за свои деньги он может получить какое  хочет удовольствие. Кажется, ясно?    

До сих пор молчавшая Женя вдруг одним быстрым движением села  на кровать.    

– Все вы дуры! – крикнула она. – Отчего вы им  все это прощаете? Раньше я и сама была глупа, а теперь заставляю их ходить  передо мной на четвереньках, заставляю целовать мои пятки, и они это делают с  наслаждением... Вы все, девочки, знаете, что я не люблю денег, но я обираю  мужчин, как только могу. Они, мерзавцы, дарят мне портреты своих жен, невест,  матерей, дочерей... Впрочем, вы, кажется, видали фотографии в нашем клозете? Но  ведь подумайте, дети мои... Женщина любит один раз, но навсегда, а мужчина,  точно борзой кобель... Это ничего, что он изменяет, но у него никогда не  остается даже простого чувства благодарности ни к старой, ни к новой любовнице.  Говорят, я слышала, что теперь среди молодежи есть много чистых мальчиков. Я  этому верю, хотя сама не видела, не встречала. А всех, кого видела, все  потаскуны, мерзавцы и подлецы. Не так давно я читала какой-то роман из нашей  разнесчастной жизни. Это было почти то же самое, что я сейчас говорю.    

     

Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край  Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой,  хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям,  приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее  спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать  пять рублей и сказала:    

– Принесите мне белого вина и арбуз.    

И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она  беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь  вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что  на ней потом остался ряд белых пятен.    

– Да, – сказала она, – вот теперь я понимаю  Тамару. Ты слышишь, Тамара, я перед тобой извиняюсь. Я часто смеялась над тем,  что ты влюблена в своего вора Сеньку. А вот я теперь скажу, что из всех мужчин  самый порядочный – это вор или убийца. Он не скрывает того, что любит девчонку,  и, если нужно, сделает для нее преступление воровство или убийство. А эти,  остальные! Все вранье, ложь, маленькая хитрость, разврат исподтишка. У мерзавца  три семьи, жена и пятеро детей. Гувернантка и два ребенка за границей. Старшая  дочь от первого жениного брака, и от нее ребенок. И это все, все в городе  знают, кроме его маленьких детей. Да и те, может быть, догадываются и  перешептываются. И, представьте себе, он – почтенное лицо, уважаемое всем  миром... Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались  друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было  десять с половиной лет, моя собственная мать продала в городе Житомире доктору  Тарабукину. Я целовала его руки, умоляла пощадить меня, я кричала ему: «Я  маленькая!» А он мне отвечал: «Ничего, ничего: подрастешь». Ну, конечно, боль,  отвращенье, мерзость... А он потом это пустил, как ходячий анекдот. Отчаянный  крик моей души.    

– Ну, говорить, так говорить до конца, – спокойно  сказала вдруг Зоя и улыбнулась небрежно и печально. – Меня лишил  невинности учитель министерской школы Иван Петрович Сус. Просто позвал меня к  себе на квартиру, а жена его в это время пошла на базар за поросенком, –  было рождество. Угостил меня конфетами, а потом сказал, что одно из двух: либо  я должна его во всем слушаться, либо он сейчас же меня выгонит из школы за  дурное поведение. А ведь вы сами знаете, девочки, как мы боимся учителей. Здесь  они нам не страшны, потому что мы с ними что хотим, то и делаем, а тогда! Тогда  ведь он нам казался более чем царь и бог.    

– А меня стюдент. Учил у нас барчуков. Там, где я  служила...    

– Нет, а я... – воскликнула Нюра, но, внезапно  обернувшись назад, к двери, так и осталась с открытым ртом. Поглядев по  направлению ее взгляда, Женька всплеснула руками. В дверях стояла Любка,  исхудавшая, с черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала рукою  дверную ручку, как точку опоры.    

– Любка, дура, что с тобой?! – закричала громко  Женька. – Что?!    

– Ну, конечно, что: он взял и выгнал меня. Никто не  сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было,  как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.    

– Женечка, на тебя только вся и надежда, – сказала  с глубоким выражением тоскливой беспомощности Любка. – Тебя так все  уважают. Поговори, душенька, с Анной Марковной или с Симеоном... Пускай меня  примут обратно.    

Женька выпрямилась на постели, вперилась в Любку сухими,  горящими, но как будто плачущими глазами и спросила отрывисто:    

– Ты ела что-нибудь сегодня?    

– Нет. Ни вчера, ни сегодня. Ничего.    

– Послушай, Женечка, – тихо спросила Ванда, –  а что, если я дам ей белого вина? А Верка покамест сбегает на кухню за мясом.  А?    

– Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите,  девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища! Ну! Живо! Раздевайся! Манька  Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли.  Ну, теперь, – обратилась она к Любке, – рассказывай, идиотка, все,  что с тобой случилось!    

 IX    

     

В то раннее утро, когда Лихонин так внезапно и, может быть,  неожиданно даже для самого себя увез Любку из веселого заведения Анны Марковны,  был перелом лета. Деревья еще стояли зелеными, но в запахе воздуха, листьев и  травы уже слегка чувствовался, точно издали, нежный, меланхолический и в то же  время очаровательный запах приближающейся осени. С удивлением глядел студент на  деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей,  рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг на  спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под  деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое,  точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок,  улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.    

Сердце студента ширилось и трепетало: и от красоты этого  блаженного утра, и от радости существования, и от сладостного воздуха,  освежавшего его легкие после ночи, проведенной без сна в тесном и накуренном  помещении. Но еще более умиляла его красота и возвышенность собственного  поступка.    

«Да, он поступил, как человек, как настоящий человек, в  самом высоком смысле этого слова! Вот и теперь он не раскаивается в том, что  сделал. Хорошо им (кому это „им“, Лихонин и сам не понимал как следует), хорошо  им говорить об ужасах проституции, говорить, сидя за чаем с булками и колбасой,  в присутствии чистых и развитых девушек. А сделал ли кто-нибудь из коллег  какой-нибудь действительный шаг к освобождению женщины от гибели? Ну-ка? А то  есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей  турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет  до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове  погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что! Тьфу! А  вот у него, у Лихонина, слово с делом никогда не расходится».    

Он обнял Любку за стан и поглядел на нее ласковыми, почти  влюбленными глазами, хотя сам подумал сейчас же, что смотрит на нее, как отец  или брат.    

Любку страшно морил сон, слипались глаза, и она с усилием  таращила их, чтобы не заснуть, а на губах лежала та же наивная, детская,  усталая улыбка, которую Лихонин заметил еще и там, в кабинете. И из одного угла  ее рта слегка тянулась слюна.    

– Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина!  Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как  следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо  спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это – твоя  заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою  сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к  лицу, борьбы с жизнью!    

Любка искоса взглянула на него. «Ишь, хмель-то еще  играет, – ласково подумала она. – А ничего, – добрый и хороший.  Только немножко некрасивый». И, улыбнувшись полусонной улыбкой, она сказала  тоном капризного упрека:    

– Да-а! Обма-анете небось? Все вы мужчины такие. Вам бы  сперва своего добиться, получить свое удовольствие, а потом нуль внимания!    

– Я?! О! чтобы я?! – воскликнул горячо Лихонин и  даже свободной рукой ударил себя в грудь. – Плохо же ты меня знаешь! Я  слишком честный человек, чтобы обманывать беззащитную девушку. Нет! Я положу  все свои силы и всю свою душу, чтобы образовать твой ум, расширить твой  кругозор, заставить твое бедное, исстрадавшееся сердце забыть все раны и обиды,  которые нанесла ему жизнь! Я буду тебе отцом и братом! Я оберегу каждый твой  шаг! А если ты полюбишь кого-нибудь истинно чистой, святой любовью, то я  благословлю тот день и час, когда вырвал тебя из этого дантова ада!    

В продолжение этой пылкой тирады старый извозчик  многозначительно, хотя и молча, рассмеялся, и от этого беззвучного смеха  тряслась его спина. Старые извозчики очень многое слышат, потому что извозчику,  сидящему спереди, все прекрасно слышно, чего вовсе не подозревают  разговаривающие седоки, и многое старые извозчики знают из того, что происходит  между людьми. Почем знать, может быть, он слышал не раз и более беспорядочные,  более возвышенные речи?    

Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился  или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и  возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое  лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и  слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей на ее талии.    

– Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас  на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве  я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю?  Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и  некрасивый...    

– Ах! Ты не про то! – закричал Лихонин и опять  высоким слогом начал говорить ей о равноправии женщин, о святости труда, о  человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла.    

Из всех его слов Любка не поняла ровно ни одного. Она  все-таки чувствовала себя в чем-то виноватой, и вся как-то съежилась,  запечалилась, опустила вниз голову и замолчала. Еще немного, и она, пожалуй,  расплакалась бы среди улицы, но, к счастью, они в это время подъехали к дому,  где квартировал Лихонин.    

– Ну, вот мы и дома, – сказал студент. –  Стой, извозчик!    

А когда расплатился, то не удержался, чтобы не произнести  патетически, с рукой, театрально протянутой вперед, прямо перед собой:    

     

И в дом мой смело и спокойно    

Хозяйкой полною войди!    

     

И опять непонятная пророческая улыбка съежила старческое  коричневое лицо извозчика.    

 X    

     

Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с  половиной этаже. С половиной потому, что есть такие пяти-шести и семиэтажные  доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие  клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее,  скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точно на  тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два  шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.    

А Лихонин между тем говорил:    

– Дорогая моя! Я вижу, вы устали. Но ничего. Обопритесь  на меня. Мы идем всё вверх! Всё выше и выше! Не это ли символ всех человеческих  стремлений? Подруга моя, сестра моя, обопрись на мою руку!    

Тут бедной Любке стало еще хуже. Она и так еле-еле  поднималась одна, а ей пришлось еще тащить на буксире Лихонина, который  чересчур отяжелел. И это бы еще ничего, что он был грузен, но ее понемногу  начинало раздражать его многословие. Так иногда раздражает непрестанный,  скучный, как зубная боль, плач грудного ребенка, пронзительное верещанье  канарейки или если кто беспрерывно и фальшиво свистит в комнате рядом.    

Наконец они добрались до комнаты Лихонина. Ключа в двери не  было. Да обыкновенно ее никогда и не запирали на ключ. Лихонин толкнул дверь, и  они вошли. В комнате было темно, потому что занавески были спущены. Пахло  мышами, керосином, вчерашним борщом, заношенным постельным бельем, старым  табачным дымом. В полутьме кто-то, кого не было видно, храпел оглушительно и  разнообразно.    

Лихонин приподнял штору. Обычная обстановка бедного  холостого студента: провисшая, неубранная кровать со скомканным одеялом, хромой  стол и на нем подсвечник без свечи, несколько книжек на полу и на столе, окурки  повсюду, а напротив кровати, вдоль другой стены – старый-престарый диван, на  котором сейчас спал и храпел, широко раскрыв рот, какой-то чернокудрый и  черноусый молодой человек. Ворот его рубахи был расстегнут, и сквозь ее прореху  можно было видеть грудь и черные волосы, такие густые и курчавые, какие бывают  только у карачаевских барашков.    

– Нижерадзе! Эй, Нижерадзе, вставай! – крикнул  Лихонин и толкнул спящего в бок. – Князь!    

– М-м-м...    

– Вставай, я тебе говорю, ишак кавказский, идиот осетинский!    

– М-м-м...    

– Да будет проклят твой род в лице предков и потомков!  Да будут они изгнаны с высот прекрасного Кавказа! Да не увидят они никогда  благословенной Грузии! Вставай, подлец! Вставай, дромадер аравийский!  Кинтошка!..    

Но вдруг, совсем неожиданно для Лихонина, вмешалась Любка.  Она взяла его за руку и сказала робко:    

– Миленький, зачем же его мучить? Может быть, он спать  хочет, может быть, он устал? Пускай поспит. Уж лучше я поеду домой. Вы мне  дадите полтинник на извозчика? Завтра вы опять ко мне приедете. Правда,  душенька?    

Лихонин смутился. Таким странным ему показалось  вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не  сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к  человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому  сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял  свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась  потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим  голосом:    

– Слушай же, Нижерадзе, я тебя, наконец, серьезно  прошу. Пойми же, черт тебя побери, что я не один, а с женщиной. Свинья!    

Случилось точно чудо: лежавший человек вдруг вскочил, точно  какая-то пружина необыкновенной мощности мгновенно раскрутилась под ним. Он сел  на диване, быстро потер ладонями глаза, лоб, виски, увидал женщину, сразу  сконфузился и пробормотал, торопливо застегивая косоворотку:    

– Это ты, Лихонин? А я тут тебя дожидался, дожидался и  заснул. Попроси незнакомого товарища, чтобы она отвернулась на минутку.    

Он поспешно натянул на себя серую студенческую тужурку и  взлохматил обеими пятернями свои роскошные черные кудри. Любка, со свойственным  всем женщинам кокетством, в каком бы возрасте и положении они ни находились, подошла  к осколку зеркала, висевшему на стене, поправить прическу. Нижерадзе искоса,  вопросительно, одним движением глаз показал на нее Лихонину.    

– Ничего. Не обращай внимания, – ответил тот  вслух. – А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините,  Любочка, я только на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь,  как дым.    

– Да вы не беспокойте себя, – возразила  Любка, – мне и здесь, на диване, будет хорошо. А вы устраивайтесь себе на  кровати.    

– Нет, это уж не модель, ангел мой! У меня здесь есть  один коллега. Я к нему и пойду ночевать. Сию минуту я вернусь.    

Оба студента вышли в коридор.    

– Что сей сон значит? – спросил Нижерадзе, широко  раскрывая свои восточные, немножко бараньи глаза. – Откуда это прелестное  дитя, этот товарищ в юбке?    

Лихонин многозначительно покрутил головой и сморщился.  Теперь, когда поездка, свежий воздух, утро и деловая, будничная, привычная  обстановка почти совсем отрезвили его, он начал ощущать в душе смутное чувство  какой-то неловкости, ненужности своего внезапного поступка и в то же время  что-то вроде бессознательного раздражения и против самого себя и против  увезенной им женщины. Он уже предчувствовал тягость совместной жизни, множество  хлопот, неприятностей и расходов, двусмысленные улыбки или даже просто  бесцеремонные расспросы товарищей, наконец серьезную помеху во время  государственных экзаменов. Но, едва заговорив с Нижерадзе, он сразу устыдился  своего малодушия и, начав вяло, к концу опять загарцевал на героическом коне.    

– Видишь ли, князь, – сказал он, в смущении вертя  пуговицу на тужурке товарища и не глядя ему в глаза,ты ошибся. Это вовсе не  товарищ в юбке, а это... просто я сейчас был с коллегами, был... то есть не  был, а только заехал на минутку с товарищами на Ямки, к Анне Марковне.    

– С кем? – спросил, оживившись, Нижерадзе.    

– Ну, не все ли тебе равно, князь? Был Толпыгин,  Рамзес, приват-доцент один – Ярченко, Боря Собашников и другие... не помню.  Катались на лодке целый вечер, потом нырнули в кабачару, а уж потом, как  свиньи, на Ямки. Я, ты знаешь, человек очень воздержанный. Я только сидел и  насасывался коньяком, как губка, с одним знакомым репортером. Ну, а прочие все  грехопаднули. И вот поутру отчего-то я совсем размяк. Так мне стало грустно и  жалко глядеть на этих несчастных женщин. Подумал я и о том, что вот наши сестры  пользуются нашим вниманием, любовью, покровительством, наши матери окружены  благоговейным обожанием. Попробуй кто-нибудь сказать им грубое слово, толкнуть,  обидеть, – ведь мы горло готовы перегрызть каждому! Не правда ли?    

– М-м?.. – протянул не то вопросительно, не то  выжидательно грузин и скосил глаза вбок.    

– Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин  любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на  минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча  первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке есть самое  драгоценное – любовь... Понимаешь, надругаться, растоптать ногами, заплатить за  визит и уйти спокойно, ручки в брючки, посвистывая. А ужаснее всего, что это  все вошло уже у них в привычку: и ей все равно, и ему все равно. Притупились  чувства, померкла душа. Так ведь? А ведь в каждой из них погибает и прекрасная  сестра и святая мать. А? Не правда ли?    

– Н-на?.. – промычал Нижерадзе и опять отвел глаза  в сторону.    

– Я и подумал: к чему слова и лишние восклицания? К  черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему  вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи  священных книг п заведениях и магдалинские приюты! Вот я возьму и поступлю как  настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую  твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.    

– Гм! – крякнул Нижерадзе, усмехнувшись.    

– Эх, князь! У тебя всегда сальности на уме. Ты же  понимаешь, что я не о женщине говорю, а о человеке, не о мясе, а о душе.    

– Хорошо, хорошо, душа мой, дальше!    

– А дальше то, что я как задумал, так и сделал. Взял ее  сегодня от Анны Марковны и привез покамест к себе. А там что бог даст. Научу ее  сначала читать, писать, потом открою для нее маленькую кухмистерскую или,  скажем, бакалейную лавочку. Думаю, товарищи мне не откажутся помочь. Сердце  человеческое, братец мой, князь, всякое сердце в согреве, в тепле нуждается. И  вот посмотри: через год, через два я возвращу обществу хорошего, работящего,  достойного члена, с девственной душой, открытой для всяких великих  возможностей... Ибо она отдавала только тело, а душа ее чиста и невинна.    

– Це, це, це, – почмокал языком князь.    

– Что это значит, ишак тифлисский?    

– А купишь ей швейную машинку?    

– Почему именно швейную машинку? Не понимаю.    

– Всегда, душа мой, так в романах. Как только герой  спас бедное, но погибшее создание, сейчас же он ей заводит швейную машинку.    

– Перестань говорить глупости, – сердито  отмахнулся от него рукой Лихонин. – Паяц!    

Грузин вдруг разгорячился, засверкал черными глазами и в  голосе его сразу послышались кавказские интонации.    

– Нет, не глупости, душа мой! Тут одно из двух, и все с  один и тот же результат. Или ты с ней сойдешься и через пять месяцев выбросишь  ее на улицу, и она вернется опять в публичный дом или пойдет на панель. Это  факт! Или ты с ней не сойдешься, а станешь ей навязывать ручной или головной  труд и будешь стараться развивать ее невежественный, темный ум, и она от скуки  убежит от тэбэ и опять очутится либо на панели, либо в публичном доме. Это тоже  факт! Впрочем, есть еще третья комбинация. Ты будешь о ней заботиться, как  брат, как рыцарь Ланчелот, а она тайком от тебя полюбит другого. Душа мой,  поверь мне, что женшшына, покамэст она женшшына, так она – женшшына. И без  любви жить не может. Тогда она сбежит от тебя к другому. А другой поиграется  немножко с ее телом, а через три месяца выбросит ее на улицу или в публичный  дом.    

Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в  сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то  похожее на мысль о том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою,  встряхнул головой и, протянув руку князю, произнес торжественно:    

– Обещаю тебе, что через полгода ты возьмешь свои слова  обратно и в знак извинения, чурчхела ты эриванская, бадриджан армавирский,  поставишь мне дюжину кахетинского.    

– Ва! Идет! – Князь с размаху ударил ладонью по  руке Лихонина. – С удовольствием. А если по-моему, то – ты.    

– То я. Однако до свиданья, князь. Ты у кого ночуешь?    

– Я здесь же, по этому коридору, у Соловьева. А ты,  конечно, как средневековый рыцарь, доложишь обоюдоострый меч между собой и  прекрасной Розамундой? Да?    

– Глупости. Я сам было хотел у Соловьева переночевать.  А теперь пойду поброжу по улицам и заверну к кому-нибудь: к Зайцевичу или к  Штрумпу. Прощай, князь1    

– Постой, постой! – позвал его Нижерадзе, когда он  отошел на несколько шагов. – Самое главное я тебе забыл сказать: Парцан  провалился!    

– Вот как? – удивился Лихонин и тотчас же длинно,  глубоко и сладко зевнул.    

– Да. Но ничего страшного нет: только одно хранение  брошюрятины. Отсидит не больше года.    

– Ничего, он хлопец крепкий, не раскиснет.    

– Крепкий, – подтвердил князь.    

– Прощай!    

– До свиданья, рыцарь Грюнвальдус.    

– До свиданья, жеребец кабардинский.    

 XI    

     

Лихонин остался один. В полутемном коридоре пахло  керосиновым чадом догоравшей жестяной лампочки и запахом застоявшегося дурного  табака. Дневной свет тускло проникал только сверху, из двух маленьких  стеклянных рам, проделанных в крыше над коридором.    

Лихонин находился в том одновременно расслабленном и  приподнятом настроении, которое так знакомо каждому человеку, которому  случалось надолго выбиться из сна. Он как будто бы вышел из пределов обыденной  человеческой жизни, и эта жизнь стала для него далекой и безразличной, но в то  же время его мысли и чувства приобрели какую-то спокойную ясность и равнодушную  четкость, и в этой хрустальной нирване была скучная и томительная прелесть.    

Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно  ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей,  спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким  дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в голове его  пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие  люди, – гораздо страшнее, чем мертвецы.    

Потом он вспомнил о Любке. Его подвальное, подпольное,  таинственное «я» быстро-быстро шепнуло о том, что надо было бы зайти в комнату  и поглядеть, удобно ли девушке, а также сделать некоторые распоряжения насчет  утреннего чая, но он сам сделал перед собой вид, что вовсе и не думал об этом,  и вышел на улицу.    

Он шел, вглядываясь во все, что встречали его глаза, с новым  для себя, ленивым и метким любопытством, и каждая черта рисовалась ему до такой  степени рельефной, что ему казалось, будто он ощупывает ее пальцами... Вот  прошла баба. У нее через плечо коромысло, а на обоих концах коромысла по  большому ведру с молоком; лицо у нее немолодое, с сетью морщинок на висках и с  двумя глубокими бороздами от ноздрей к углам рта, но ее щеки румяны и, должно  быть, тверды на ощупь, а карие глаза лучатся бойкой хохлацкой усмешкой. От  движения тяжелого коромысла и от плавной поступи ее бедра раскачиваются  ритмично то влево, то вправо, и в их волнообразных движениях есть грубая,  чувственная красота.    

«Бедовая бабенка, и прожила она пеструю жизнь», –  подумал Лихонин. И вдруг, неожиданно для самого себя, почувствовал и неудержимо  захотел эту совсем незнакомую ему женщину, некрасивую и немолодую, вероятно,  грязную и вульгарную, но все же похожую, как ему представилось, на крупное  яблоко антоновку-падалку, немного подточенное червем, чуть-чуть полежалое, но  еще сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат. Перегоняя его, пронесся  пустой черный погребальный катафалк; две лошади в запряжке, а две привязаны  сзади, к задним колонкам. Факельщики и гробовщики, уже с утра пьяные, с  красными звероподобными лицами, с порыжелыми цилиндрами на головах, сидели  беспорядочной грудой на своих форменных ливреях, на лошадиных сетчатых попонах,  на траурных фонарях и ржавыми, сиплыми голосами орали какую-то нескладную  песню. «Должно быть, к выносу торопятся, а пожалуй, уже и закончили, –  подумал Лихонин,веселые ребята!» На бульваре он остановился и присел на  низенькую деревянную, крашенную зеленым скамейку. Два ряда мощных столетних  каштанов уходили вдаль, сливаясь где-то далеко в одну прямую зеленую стрелу. На  деревьях уже висели колючие крупные орехи. Лихонин вдруг вспомнил, что в самом  начале весны он сидел именно на этом бульваре и именно на этом самом Месте.  Тогда был тихий, нежный, пурпурно-дымчатый вечер, беззвучно засыпавший, точно  улыбающаяся усталая девушка. Тогда могучие каштаны, с листвой широкой внизу и  узкой кверху, сплошь были усеяны гроздьями цветов, растущих светлыми, розовыми,  тонкими шишками прямо к небу, точно кто-то по ошибке взял и прикрепил на все  каштаны, как на люстры, розовые елочные рождественские свечи. И вдруг с  необычайной остротой Лихонин почувствовал, – каждый человек неизбежно рано  или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, – что вот уже  зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и что будет еще много  весен и много цветов, но той, что прошла, никто и ничто не в силах ему  возвратить. Грустно глядя в глубь уходящей густой аллеи, он вдруг заметил, что  сентиментальные слезы щиплют ему глаза.    

Он встал и пошел дальше, приглядываясь ко всему встречному с  неустанным, обостренным и в то же время спокойным вниманием, точно он смотрел  на созданный богом мир в первый раз. Мимо него прошла по мостовой артель  каменщиков, и все они преувеличенно ярко и цветисто, точно на матовом стекле  камер-обскуры, отразились в его внутреннем зрении. И старший рабочий, с рыжей  бородой, свалявшейся набок, и с голубыми строгими глазами; и огромный парень, у  которого левый глаз затек и от лба до скулы и от носа до виска расплывалось  пятно черно-сизого цвета; и мальчишка с наивным, деревенским лицом, с разинутым  ртом, как у птенца, безвольным, мокрым; и старик, который, припоздавши, бежал  за артелью смешной козлиной рысью; и их одежды, запачканные известкой, их  фартуки и их зубила – все это мелькнуло перед ним неодушевленной вереницей –  цветной, пестрой, но мертвой лентой кинематографа.    

Ему пришлось пересекать Ново-Кишиневский базар. Вдруг  вкусный жирный запах чего-то жареного заставил его раздуть ноздри. Лихонин  вспомнил, что со вчерашнего полдня он еще ничего не ел, и сразу почувствовал  голод. Он свернул направо, в глубь базара.    

В дни голодовок, – а ему приходилось испытывать их  неоднократно, – он приходил сюда на базар и на жалкие, с трудом добытые  гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще всего зимою. Торговка,  укутанная во множество одежд, обыкновенно сидела для теплоты на горшке с  угольями, а перед нею на железном противне шипела и трещала толстая домашняя  колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная  чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб – две копейки.    

Сегодня на базаре было очень много народа. Еще издали,  протискиваясь к знакомому любимому ларьку, Лихонин услыхал звуки музыки.  Пробившись сквозь толпу, окружавшую один из ларьков сплошным кольцом, он увидал  наивное и милое зрелище, какое можно увидеть только на благословенном юге  России. Десять или пятнадцать торговок, в обыкновенное время злоязычных  сплетниц и неудержимых, неистощимых в словесном разнообразии ругательниц, а  теперь льстивых и ласковых подруг, очевидно, разгулялись еще с прошлого вечера,  прокутили целую ночь и теперь вынесли на базар свое шумное веселье. Наемные  музыканты – две скрипки, первая и вторая, и бубен – наяривали однообразный, но  живой, залихватский и лукавый мотив. Одни бабы чокались и целовались, поливая  друг друга водкой, другие – разливали ее по рюмкам и по столам, следующие,  прихлопывая в ладоши в такт музыке, ухали, взвизгивали и приседали на месте. А  посредине круга, на камнях мостовой, вертелась и дробно топталась на месте  толстая женщина лет сорока пяти, но еще красивая, с красными мясистыми губами,  с влажными, пьяными, точно обмасленными глазами, весело сиявшими под высокими  дугами черных правильных малорусских бровей. Вся прелесть и все искусство се  танца заключались в том, что она то наклоняла вниз головку и выглядывала  задорно исподлобья, то вдруг откидывала ее назад и опускала вниз ресницы и  разводила руки в стороны, а также в том, как в размер пляске колыхались и  вздрагивали у нее под красной ситцевой кофтой огромные груди. Во время пляски  она пела, перебирая то каблуками, то носками козловых башмаков:    

     

На вулицы скрыпка грае,    

Бас гуде, вымовляе.    

Менэ маты не пускае,    

А мий милый дожидае.    

     

Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у  которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она  вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и  поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула  руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют  это только подольские бабы, заворковала:    

– Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы  ж мене, бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! – Она кинулась было  целовать ему руку. – Та я же знаю, що вы не гордый, як другие паны. Ну,  дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..    

– Ну, вот глупости, тетя Грипа! – перебил ее,  внезапно оживляясь, Лихонин. – Уж лучше так поцелуемся. Губы у тебя больно  сладкие!    

– Ах ты, сердынятынько мое! Сонечко мое ясное, яблочко  ж мое райское, – разнежилась Грипа, – дай же мне твои бузи! Дай же  мне твои бузенятки!..    

Она жарко прижала его к своей исполинской груди и опять  обслюнявила влажными горячими готтентотскими губами. Потом схватила его за  рукав, вывела на середину круга и заходила вокруг него плавно-семенящей  походкой, кокетливо изогнув стан и голося:    

     

Ой! хто до кого, а я до Параски,    

Бо у мене черт ма штанив,    

А в ней запаски!    

     

И потом вдруг перешла, поддержанная музыкантами, к  развеселому малорусскому гопаку:    

     

Ой, чук тай байдуже    

Задрипала фартук дуже.    

А ты, Прыско, не журысь.    

Доки мокро, тай утрысь!    

Траляля, траляля...    

Спит Хима, тай не чуе,    

Що казак с ней ночуе.    

Брешешь, Хима, ты все чуешь,    

Тылько так соби мандруешь.    

Тай, тай, траляляй...    

     

Лихонин, окончательно развеселенный, неожиданно для самого  себя, вдруг заскакаал козлом около нее, точно спутник вокруг несущейся планеты,  длинноногий, длиннорукий, сутуловатый и совершенно нескладный. Его выход  приветствовали общим, но довольно дружелюбным ржанием. Его усадили за стол,  потчевали водкой и колбасой. Он со своей стороны послал знакомого босяка за  пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи: одну – о самостийности  Украины, другую – о достоинстве малорусской колбасы, в связи с красотою и  семейственностью малорусских женщин, а третью – почему-то о торговле и  промышленности на юге России. Сидя рядом с Грипой, он все пытался обнять ее за  талию, и она не противилась этому. Но даже и его длинные руки не могли  обхватить ее изумительного стана. Однако она. крепко, до боли, тискала под  столом его руку своей огромной, горячей, как огонь, мягкой рукою.    

В это время между торговками, до сих пор нежно  целовавшимися, вдруг промелькнули какие-то старые, неоплаченные ссоры и обиды.  Две бабы, наклонившись друг к другу, точно петухи, готовые вступить в бой,  подпершись руками в бока, поливали друг дружку самыми посадскими  русательствами.    

– Дура, стэрва, собачя дочь! – кричала  одна, – ты не достойна меня от сюда поцеловать. – И, обернувшись  тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. – От сюда! Ось!    

А другая в ответ визжала бешено:    

– Брешешь, курва, бо достойна, достойна!    

Лихонин воспользовался минутой. Будто что-то вспомнив, он  торопливо вскочил с лавки и крикнул:    

– Подождите меня, тетя Грипа, я через три минуты  приду! – и нырнул сквозь живое кольцо зрителей.    

– Панычу! Панычу!– кричала ему вслед его соседка,вы же  скорейше назад идыте! Я вам одно словцо маю сказаты.    

Зайдя за угол, он некоторое время мучительно старался  вспомнить, что такое ему нужно было непременно сделать сейчас, вот сию минуту.  И опять в недрах души он знал о том, что именно надо сделать, но медлил сам  себе в этом признаться. Был уже яркий, светлый день, часов около девяти-десяти.  Дворники поливали улицы из резиновых рукавов. Цветочницы сидели на площадях и у  калиток бульваров, с розами, левкоями и нарциссами. Светлый, южный, веселый,  богатый город оживлялся. Продребезжала по мостовой железная клетка, наполненная  собаками всевозможных мастей, пород и возрастов. На козлах сидело двое гицелей, –  или, как они сами себя называют почтительно, «крулевских гицелей», то есть  ловцов бродячих собак, – возвращавшихся домой с сегодняшним утренним  уловом.    

«Она уже, должно быть, проснулась, – оформил, наконец,  свою тайную мысль Лихонин, – а если не проснулась, то я тихонько прилягу  на диван и посплю».    

В коридоре по-прежнему тускло светила и чадила умирающая  керосиновая лампа, и водянисто-грязный колусаст едва проникал в узкий длинный  ящик. Дверь номера так и осталась незапертой. Лихонин беззвучно отворил ее и вошел.    

Слабый синий полусвет лился из прозоров между шторами и  окном. Лихонин остановился посреди комнаты и с обостренной жадностью услышал  тихое, сонное дыхание Любки. Губы у него сделались такими жаркими и сухими, что  ему приходилось не переставая их облизывать. Колени задрожали.    

«Спросить, не надо ли ей чего-нибудь», – вдруг  пронеслось у него в голове.    

Как пьяный, тяжело дыша, с открытым ртом, шатаясь на  трясущихся ногах, он подошел к кровати.    

Люба спала на спине, протянув одну голую руку вдоль тела, а  другую положив на грудь. Лихонин наклонился к ней ближе, к самому ее лицу. Она  дышала ровно и глубоко. Это дыхание молодого здорового тела было, несмотря на  сон, чисто и почти ароматно. Он осторожно провел пальцами по голой руке и  погладил грудь немножко ниже ключиц. «Что я делаю?!» – с ужасом крикнул вдруг в  нем рассудок, но кто-то другой ответил за Лихонина: «Я же ничего не делаю. Я  только хочу спросить, удобно ли ей было спать и не хочет ли она чаю».    

Но Любка вдруг проснулась, открыла глаза, зажмурила и с на  минуту и опять открыла. Потянулась длинно-длинно и с ласковой, еще не  осмыслившейся улыбкой окружила жаркой крепкой рукой шею Лихонина.    

– Дуся! Милый, – ласково произнесла женщина  воркующим, немного хриплым со сна голосом, – а я тебя ждала, ждала и даже  рассердилась. А потом заснула и всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне, моя  цыпочка, моя ляленька! – Она притянула его к себе, грудь к груди.    

Лихонин почти не противился; он весь трясся, как от озноба,  и бессмысленно повторял скачущим шепотом, ляская зубами:    

– Нет же, Люба, не надо... Право, не надо, Люба, так...  Ах, оставим это, Люба... Не мучай меня. Я не ручаюсь за себя... Оставь же меня,  Люба, ради бога!..    

– Глупенький мо-ой! – воскликнула она смеющимся,  веселым голосом. – Иди ко мне, моя радость! – и, преодолевая  последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его рот к своему и  поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может быть, в первый и  последний раз в своей жизни.    

«О, подлец! Что я делаю?» – продекламировал в Лихонине  кто-то честный, благоразумный и фальшивый.    

– Ну, что? Полегшало? – спросила ласково Любка,  целуя в последний раз губы Лихонина. – Ах ты, студентик мой!..    

 XII    

     

С душевной болью, со злостью и с отвращением к себе, и к  Любке и, кажется, ко всему миру, бросился Лихонин, не раздеваясь, на деревянный  кособокий пролежанный диван и от жгучего стыда даже заскрежетал зубами. Сон не  шел к нему, а мысли все время вертелись около этого дурацкого, как он сам  называл увоз Любки, поступка, в котором так противно переплелся скверный  водевиль с глубокой драмой. «Все равно, – упрямо твердил он сам  себе, – раз я обещался, я доведу дело до конца. И, конечно, то, что было  сейчас, никогда-никогда не повторится! Боже мой, кто же не падал, поддаваясь  минутной расхлябанности нервов? Глубокую, замечательную истину высказал  какой-то философ, который утверждал, что ценность человеческой души можно  познавать по глубине ее падения и по высоте взлетов. Но все-таки черт бы побрал  весь сегодняшний идиотский день, и этого двусмысленного резонера-репортера  Платонова, и его собственный, Лихонина, нелепый рыцарский порыв! Точно, в самом  деле, все это было не из действительной жизни, а из романа „Что делать?“  писателя Чернышевского. И как, черт побери, какими глазами погляжу я на нее  завтра?»    

У него горела голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно  курил папиросу за папиросой и часто приподымался с дивана, чтобы взять со стола  графин с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков.  Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли от  прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно  обволок его черной ватой.    

Он проснулся далеко за полдень, часа в два или в три, и  сначала долго не мог прийти в себя, чавкал ртом и озирался по комнате мутными отяжелевшими  глазами. Все, что случилось ночью, точно вылетело из его памяти. Но когда он  увидел Любку, которая тихо и неподвижно сидела на кровати, опустив голову и  сложив на коленях руки, он застонал и закряхтел от досады и смущения. Теперь он  вспомнил все. И в эту минуту он сам на себе испытал, как тяжело бывает утром  воочию увидеть результаты сделанной вчера ночью глупости.    

– Проснулся, дусенька? – спросила ласково Любка.    

Она встала с кровати, подошла к дивану, села в ногах у  Лихонина и осторожно погладила его ногу поверх одеяла.    

– А-я давно уже проснулась и все сидела: боялась тебя  разбудить. Очень уж ты крепко спал.    

Она потянулась к нему и поцеловала его в щеку. Лихонин  поморщился и слегка отстранил ее от себя.    

– Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь,  совсем, никогда не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя  слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне,  я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом,  сестрой, товарищем... Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только  падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я  только приведу себя в порядок.    

Любка слегка надула губы и отошла к окну, повернувшись  спиной к Лихонину. Всех этих слов о дружбе, братстве и товариществе она не  могла осмыслить своим куриным мозгом и простой крестьянской душой. Ее  воображению гораздо более льстило, что студент, – все-таки не кто-нибудь,  а человек образованный, который может на доктора выучиться, или на адвоката,  или на судью, – взял ее к себе на содержание... А вот теперь вышло так,  что он только исполнил свой каприз, добился, чего ему нужно, и уже на попятный.  Все они таковы, мужчины!    

Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на лицо несколько  пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы и распахнул  обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень  густых лип и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы – все  это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин подошел к Любке и  дружелюбно потрепал ее по плечу.    

– Ничего, радость моя... Сделанного не поправишь, а  вперед наука. Вы еще не спрашивали себе чаю, Любочка?    

– Нет, я все вас дожидалась. Да и не знала, кому  сказать. И вы тоже хороши. Я ведь слышала, как вы после того, как ушли с  товарищем, вернулись назад и постояли у дверей. А со мной даже и не  попрощались. Хорошо ли это?    

«Первая семейная ссора», – подумал Лихонин, но подумал  беззлобно, шутя.    

Умывание, прелесть золотого и синего южного неба и наивное,  отчасти покорное, отчасти недовольное лицо Любки и сознание того, что он  все-таки мужчина и что ему, а не ей надо отвечать за кашу, которую он  заварил, – все это вместе взбудоражило его нервы и заставило взять себя в  руки. Он отворил дверь и рявкнул во тьму вонючего коридора:    

– Ал-лекса-андра! Самова-ар! Две бу-улки, ма-асла и  колбасы! И мерзавчик во-одки!    

В коридоре послышалось шлепанье туфель, и старческий голос  еще издали зашамкал:    

– Чего орешь? Чего орешь-то? Го-го-го! Го-го-го! Точно  жеребец стоялый. Чай, не маленький: запсовел уж, а держишь себя, как мальчишка  уличный! Ну, чего тебе?    

В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами,  узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и  зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга  студенческих скворечников, друг и кредитор всех студентов, женщина лет  шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.    

Лихонин повторил ей свое распоряжение и дал рублевую  бумажку. Но старуха не уходила, толклась на месте, сопела, жевала губами и  недружелюбно глядела на девушку, сидевшую спиной к свету.    

– Ты что же, Александра, точно окостенела? –  смеясь, спросил Лихонин.-Или залюбовалась? Ну, так знай: это моя кузина, то  есть двоюродная сестра, Любовь... – он замялся всего лишь на секунду, но  тотчас же выпалил, – Любовь Васильевна, а для меня просто Любочка. Я вот  такой еще ее знал, – показал он на четверть аршина от стола.И за уши драл  и шлепал за капризы по тому месту, откуда ноги растут. И там... жуков для нее  разных ловил... Ну, однако... однако ты иди, иди, египетская мумия, обломок  прежних веков! Чтобы одна нога там, другая здесь!    

Но старуха медлила. Топчась вокруг себя, она еле-еле  поворачивалась к дверям и не спускала острого, ехидного, бокового взгляда с  Любки. И в то же время она бормотала запавшим ртом:    

– Двоюродная! Знаем мы этих двоюродных! Много их по  Каштановой улице ходит. Ишь кобели несытые!    

– Ну, ты, старая барка! Живо и не ворчать! –  прикрикнул на нее Лихонин. – А то я тебя, как твой друг, студент Трясов,  возьму и запру в уборную на двадцать четыре часа!    

Александра ушла, и долго еще слышались в Коридоре ее  старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна была в своей  суровой ворчливой доброте многое прощать студенческой молодежи, которую она  обслуживала уже около сорока лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы,  громкое пение, долги, но, увы, она была девственницей, и ее целомудренная душа  не переносила только одного: разврата.    

 XIII    

     

– Вот и чудесно... И хорошо, и мило,-говорил Лихонин,  суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. –  Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной  обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте.  Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью... Это  сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что  может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?    

Любка слушала его болтовню, немного слишком шумную, чтобы  казаться вполне естественной, и ее сначала недоверчивая, сторожкая улыбка  смягчалась и светлела. Но с чаем у нее не особенно ладилось. Дома, в глухой  деревне, где этот напиток считался еще почти редкостью, лакомой роскошью зажиточных  семейств, и заваривался лишь при почетных гостях и по большим  праздникам, – там над разливанием чая священнодействовал старший мужчина  семьи. Позднее, когда Любка служила «за все» в маленьком уездном городишке,  сначала у попа, а потом у страхового агента, который первый и толкнул ее на  путь проституции, то ей обыкновенно оставляла жидкий, спитой, чуть тепловатый  чай с обгрызком сахара сама хозяйка, тощая, желчная, ехидная попадья, или  агентиха, толстая, старая, обрюзглая, злая, засаленная, ревнивая и скупая  бабища. Поэтому теперь простое дело приготовления чая было ей так же трудно,  как для всех нас в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать  веревку петелькой. Суетливый Лихонин только мешал ей и конфузил ее.    

– Дорогая моя, искусство заваривать чай – великое  искусство. Ему надо учиться в Москве. Сначала слегка прогревается сухой чайник.  Потом в него всыпается чай и быстро ошпаривается кипятком. Первую жидкость надо  сейчас же слить в полоскательную чашку, – от этого чай становится чище и  ароматнее, да и, кстати, известно, что китайцы – язычники и приготовляют свою  траву очень грязно. Затем надо вновь налить чайник до четверти его объема,  оставить на подносе, прикрыть сверху полотенцем и так продержать три с  половиной минуты. После долить почти доверху кипятком, опять прикрыть, дать  чуточку настояться-и у вас, моя дорогая, готов божественный напиток,  благовонный, освежающий и укрепляющий.    

Некрасивое, но миловидное лицо Любки, все пестрое от  веснушек, как кукушечье яйцо, немного вытянулось и побледнело.    

– Вы уж, ради бога, на меня не сердитесь... Ведь вас  Василь Василич?.. Не сердитесь, миленький Василь Василич... Я, право же, скоро  выучусь, я ловкая. И что же это вы мне всё – вы да вы? Кажется, не чужие  теперь?    

Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром  в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое  тело – хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но  добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или  скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви,  как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.    

Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдливую неловкость и  что-то враждебное против этой, вчера ему незнакомой женщины, теперь – его  случайной любовницы. «Начались прелести семейного очага», – подумал он  невольно, однако поднялся со стула, подошел к Любке и, взяв ее за руку,  притянул к себе и погладил по голове.    

– Дорогая моя, милая сестра моя, – сказал он  трогательно и фальшиво, – то, что случилось сегодня, не должно никогда  больше повторяться. Во всем виноват только один я, и, если хочешь, я готов на  коленях просить у тебя прощения. Пойми же, пойми, что все это вышло помимо моей  воли, как-то стихийно, вдруг, внезапно. Я и сам не ожидал, что это будет так!  Понимаешь, я очень давно... не знал близко женщины... Во мне проснулся зверь,  отвратительный, разнузданный зверь... и... я не устоял. Но, господи, разве так  уже велика моя вина? Святые люди, отшельники, затворники, схимники, столпники,  пустынники, мученики – не чета мне по крепости духа, – и они падали в  борьбе с искушением дьявольской плоти. Но зато чем хочешь клянусь, что это  больше не повторится... Ведь так?    

Любка упрямо вырывала его руку из своей. Губы ее немного отторбучились,  и опущенные веки часто заморгали.    

– Да-а, – протянула она, как ребенок, который  упрямится мириться, – я же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, –  вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько  захотите... Деньги за ночь все равно заплачены, и мне только доехать... туда.    

Лихонин схватился за волосы, заметался по комнате и  задекламировал:    

– Ах, не то, не то, не то! Пойми же меня, Люба!  Продолжать то, что случилось утром, – это... это свинство, скотство и  недостойно человека, уважающего себя. Любовь! Любовь – это полное слияние умов,  мыслей, душ, интересов, а не одних только тел. Любовь – громадное, великое  чувство, могучее, как мир, а вовсе не валянье в постели. Такой любви нет между  нами, Любочка. Если она придет, это будет чудесным счастьем и для тебя и для  меня. А пока – я твой друг, верный товарищ на жизненном пути. И довольно, и  баста... Я хотя и не чужд человеческих слабостей, но считаю себя честным  человеком.    

Любка точно завяла. «Он думает, что я хочу, чтобы он на мне  женился. И совсем мне это не надо, – печально думала она. – Можно  жить и так. Живут же другие на содержании. И, говорят, – гораздо лучше,  чем покрутившись вокруг аналоя. Что тут худого? Мирно, тихо, благородно... Я бы  ему чулки штопала, полы мыла бы, стряпала... что попроще. Конечно, ему  когда-нибудь выйдет линия жениться на богатой. Ну уж, наверно, он так не  выбросит на улицу, в чем мать родила. Хоть и дурачок и болтает много, а видно,  человек порядочный. Обеспечит все-таки чем-нибудь. А может быть, и взаправду  приглядится, привыкнет? Я девица простая, скромная и на измену никогда не  согласная. Ведь, говорят, бывает так-то... Надо только вида ему не показывать.  А что он опять придет ко мне в постель и придет сегодня же вечером – это как  бог свят».    

И Лихонин тоже задумался, замолк и заскучал; он уже  чувствовал тяготу взятого на себя непосильного подвига. Поэтому он даже  обрадовался, когда в дверь постучали и на его окрик «войдите» вошли два  студента: Соловьев и ночевавший у него Нижерадзе.    

Соловьев, рослый и уже тучноватый, с широким румяным  волжским лицом и светлой маленькой вьющейся бородкой, принадлежал к тем добрым,  веселым и простым малым, которых достаточно много в любом университете. Он  делил свои досуги, – а досуга у него было двадцать четыре часа в  сутки. – между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом,  театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же  промежутки употреблял на еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи  ниток, картона, булавок и чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к  случайной женщине из кухни. передней или с улицы. Как и вся молодежь его круга,  он сам считал себя революционером, хотя тяготился политическими спорами,  раздорами и взаимными колкостями и, не перенося чтения революционных брошюр и  журналов, был в деле почти полным невеждой. Поэтому он не достиг даже самого  малого партийного посвящения, хотя иногда ему давались кое-какие поручения  вовсе небезопасного свойства. смысл которых ему не уясняли. И не напрасно  полагались на его твердую совесть: он все исполнял быстро, точно, со смелой  верой в мировую важность дела, с беззаботной улыбкой и с широким презрением к  возможной погибели. Он укрывал нелегальных товарищей, хранил запретную  литературу и шрифты, передавал паспорта и деньги. В нем было много физической  силы, черноземного добродушия и стихийного простосердечия. Он нередко получал  из дому, откуда-то из глуши Симбирской или Уфимской губернии, довольно крупные  для студента денежные суммы, но в два дня разбрасывал и рассовывал их повсюду с  небрежностью французского вельможи XVII столетия, а сам оставался зимою в одной  тужурке, с сапогами, реставрированными собственными средствами.    

Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных  и безалаберных качеств старого русского студента, уходящего – и бог весть, к  добру ли? – в область исторических воспоминаний, он обладал еще одной  изумительной способностью – изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких  ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и  явные ростовщики, старьевщики были с ним в самом тесном знакомстве.    

Если же по некоторым причинам нельзя было к ним прибегнуть,  то и тут Соловьев оставался на высоте своей находчивости. Предводительствуя  кучкой обедневших друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью,  он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через  улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на  несколько секунд исчезал с ним в ближайших воротах. Он быстро возвращался назад  без тужурки, в одной рубахе навыпуск, подпоясанный шнурочком, или зимой без  пальто, в легоньком костюмчике, или вместо новой, только что купленной фуражки  – в крошечном жокейском картузике, чудом державшемся у него на макушке.    

Его все любили: товарищи, прислуга, женщины, дети. И все  были с ним фамильярны. Особенным благорасположением пользовался он со стороны  своих кунаков татар, которые, кажется, считали его за блаженненького. Они  иногда летом приносили ему в подарок крепкий, пьяный кумыс в больших четвертных  бутылях, а на байрам приглашали к себе есть молочного жеребенка. Как это ни  покажется неправдоподобным, но Соловьев в критические минуты отдавал на  хранение татарам некоторые книги и брошюры. Он говорил при этом с самым простым  и значительным видом: «То, что я тебе даю, – Великая книга. Она говорит о  том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и бедности на земле и  что люди должны быть милостивы и справедливы друг к другу».    

У него были и еще две особенности: он очень хорошо читал  вслух и удивительно, мастерски, прямо-таки гениально играл в шахматы, побеждая  шутя первоклассных игроков. Его нападение было всегда стремительно и жестоко,  защита мудра и осторожна, преимущественно в облическом[10] направлении, уступки противнику исполнены  тонкого дальновидного расчета и убийственного коварства. При этом делал он свои  ходы точно под влиянием какого-то внутреннего инстинкта или вдохновения, не  задумываясь более чем на четыре-пять секунд и решительно презирая почтенные  традиции.    

С ним неохотно играли, считали его манеру играть дикарской,  но все-таки играли иногда на крупные деньги, которые, неизменно выигрывая,  Соловьев охотно возлагал на алтарь товарищеских нужд. Но от участия в  конкурсах, которые могли бы ему создать положение звезды в шахматном мире, он  постоянно отказывался: «У меня нет в натуре ни любви к этой ерунде, ни  уважения, – говорил он, – просто я обладаю какой-то механической  способностью ума, каким-то психическим уродством. Ну, вот, как бывают левши. И  потому у меня нет ни профессионального самолюбия, ни гордости при победе, ни  желчи при проигрыше».    

Таков был матерой студент Соловьев. А Нижерадзе приходился  ему самым близким товарищем, что не мешало, однако, обоим с утра до вечера  зубоскалить друг над другом, спорить и ругаться. Бог ведает, чем и как  существовал грузинский князь. Он сам про себя говорил, что обладает  способностью верблюда питаться впрок на несколько недель вперед, а потом месяц  ничего не есть. Из дому, из своей благословенной Грузии, он получал очень мало,  и то больше съестными припасами. На рождество, на пасху или в день именин (в  августе) ему присылали, – и непременно черед приезжих земляков, –  целые клады из корзин с бараниной, виноградом, чурчхелой, колбасами, сушеной  мушмалой, рахат-лукумом, бадриджанами и очень вкусными лепешками, а также  бурдюки с отличным домашним вином, крепким и ароматным, но отдававшим чуть-чуть  овчиной. Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было  своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное  празднество, – по-кавказски «той», – на котором истреблялись дотла  дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую  голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он  страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми  ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется  тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.    

Говорить он был великий мастер и умел, разгорячась,  произносить около трехсот слов в минуту. Слог его отличался пылкостью,  пышностью и образностью, и его речи не только не мешал, а даже как-то странно,  своеобразно украшал ее кавказский акцент с характерным цоканьем и гортанными  звуками, похожими то на харканье вальдшнепа, то на орлиный клекот. И о чем бы  он ни говорил, он всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную,  самую передовую, самую рыцарскую и в то же время самую обиженную страну –  Грузию. И неизменно цитировал он строки из «Барсовой кожи» грузинского поэта Руставели  уверяя, что эта поэма в тысячу раз выше всего Шекспира, умноженного на Гомера.    

Он был хотя и вспыльчив, но отходчив и в обращении  женственно-мягок, ласков, предупредителен, не теряя природной гордости... Одно  в нем не нравилось товарищам какое-то преувеличенное, экзотическое женолюбие.  Он был непоколебимо, до святости или до глупости убежден в том, что он  неотразимо прекрасен собою, что все мужчины завидуют ему, все женщины влюблены  в него, а мужья ревнуют... Это хвастливое, навязчивое бабничество ни на минуту,  должно быть, даже и во сне, не покидало его. Идя по улице, он поминутно толкал  локтем в бок Лихонина, Соловьева или другого спутника и говорил, причмокивая и  кивая назад головой на прошедшую мимо женщину: «Це, це, це... вай-вай!  Заммэчатытыльный женшшына! Ка-ак она на меня посмотрела. Захочу – моя будет!..  «    

За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его  черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой  товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам  были не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать,  что он пользовался в самом деле большим успехом у женщин. Швейки, модистки,  хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его  тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз...    

– До-ому сему и всем праведно, мирно и непорочно  обитающим в нем... – заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг  осекся. – Отцы-святители, – забормотал он с удивлением, стараясь  продолжать неудачную шутку.Да ведь это... Это же... ах, дьявол... это Соня,  нет, виноват, Надя... Ну да! Люба от Анны Марковны...    

Любка горячо, до слез, покраснела и закрыла лицо ладонями.  Лихонин заметил это, понял, прочувствовал смятенную душу девушки и пришел ей на  помощь. Он сурово, почти грубо остановил Соловьева.    

– Совершенно верно, Соловьев. Как в адресном столе,  Люба из Ямков. Прежде – проститутка. Даже больше, еще вчера – проститутка. А  сегодня – мой друг, моя сестра. Так на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть  сколько-нибудь меня уважает. Иначе...    

Грузный Соловьев Торопливо, искренно и крепко обнял и помял  Лихонина.    

– Ну, милый, ну, будет... я впопыхах сделал глупость.  Больше не повторится. Здравствуйте, бледнолицая сестра моя. – Он широко  через стол протянул руку Любке и стиснул ее безвольные, маленькие и короткие  пальцы с обгрызенными крошечными ногтями. – Прекрасно, что вы пришли в наш  скромный вигвам. Это освежит нас и внедрит в нашу среду тихие и приличные  нравы. – Александра! Пива-а! – закричал он громко. – Мы одичали,  огрубели, погрязли в сквернословии, пьянстве, лености и других пороках. И все  оттого, что были лишены благотворного, умиротворяющего влияния женского  общества. Еще раз жму вашу руку. Милую, маленькую руку. Пива!    

– Иду, – послышался за дверью недовольный голос  Александры. – Иду я. Чего кричишь? На сколько?    

Соловьев пошел в коридор объясниться. Лихонин благодарно  улыбнулся ему вслед, а грузин по пути благодушно шлепнул его по спине между  лопатками. Оба поняли и оценили запоздалую грубоватую деликатность Соловьева.    

– Теперь, – сказал Соловьев, возвратившись в номер  и садясь осторожно на древний стул, – теперь приступим к порядку дня. Буду  ли я вам чем-нибудь полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку, я сбегаю на  минутку в кофейную и выпотрошу там самого лучшего шахматиста. Словом  располагайте мною.    

– Какой вы смешной! – сказала Любка, стесняясь и  смеясь. Она не понимала шутливого и необычного слога студента, но что-то влекло  ее простое сердце к нему.    

– Этого вовсе и не нужно, – вставил  Лихонин. – Я покамест еще зверски богат. Мы, я думаю, пойдем все вместе  куда-нибудь в трактирчик. Мне надо будет с вами кое о чем посоветоваться.  Все-таки – вы для меня самые близкие люди и, конечно, не так глупы и неопытны,  как с первого взгляда кажетесь. Затем я пойду попробую устроиться с ее... с  Любиным паспортом. Вы подождете меня. Это недолго... Словом, вы понимаете, в  чем заключается все это дело, и не будете расточать лишних шуток. Я, – его  голос дрогнул сентиментально и фальшиво, – я хочу, чтобы вы взяли на себя  часть моей заботы. Идет?    

– Ва! идет! – воскликнул князь (у него вышло  «идиот») и почему-то взглянул значительно на Любку и закрутил усы. Лихонин  покосился на него. А Соловьев сказал простосердечно:    

– И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное,  Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать  святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься  и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват... Любовь... Любовь...    

– Никоновна. Да зовите, как сказалось... Люба.    

– Ну да, Люба. Князь, аллаверды!    

– Якши-ол, – ответил Нижерадзе и чокнулся с ним  пивом.    

– И еще скажу, что я очень за тебя рад, дружище  Лихонин, – продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. – Рад  и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен на такой настоящий русский  героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов.    

– Оставь... Ну какой героизм, – поморщился  Лихонин.    

– И правда, – подтвердил Нижерадзе. – Ты все  меня упрекаешь, что я много болтаю, а сам какую чепуху развел.    

– Все равно! – возразил Соловьев. – Может  быть, и витиевато, но все равно! Как староста нашей чердачной коммуны, объявляю  Любу равноправным и почетным членом!    

Он поднялся, широко простер руку и патетически произнес:    

И в дом наш смело и свободно хозяйкой милою войди!    

Лихонин ярко вспомнил, что ту же самую фразу он по-актерски  сказал сегодня на рассвете, и даже зажмурился от стыда.    

– Будет балаганить. Пойдемте, господа. Одевайся. Люба.    

 XIV    

     

До ресторана «Воробьи» было недалеко, шагов двести. По  дороге Любка незаметно взяла Лихонина за рукав и потянула к себе. Таким образом  они опоздали на несколько шагов от шедших впереди Соловьева и Нижерадзе.    

– Так это вы серьезно, Василь Василич, миленький  мой? – спросила она, заглядывая снизу вверх на него своими ласковыми  темными глазами. – Вы не шутите надо мной?    

– Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким  человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем  друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить. А то, что  случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я  найму тебе отдельную комнату.    

Любка вздохнула. Не то, чтобы ее обижало целомудренное  решение Лихонина, которому, по правде сказать, она плохо верила, но как-то ее  узкий, темный ум не мог даже теоретически представить себе иного отношения  мужчины к женщине, кроме чувственного. Кроме того, сказывалось давнишнее,  крепко усвоенное в доме Анны Марковны, в виде хвастливого соперничества, а  теперь глухое, но искреннее и сердитое недовольство предпочтенной или отвергнутой  самки. И Лихонину она почему-то довольно плохо верила, улавливая бессознательно  много наигранного, не совсем искреннего в его словах. Вот Соловьев – тот хотя и  говорил непонятно, как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они  шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате, все без  исключения мужчины, все, как один, говорили и делали одно и то же), однако  Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее. Какая-то простота светилась из его  широко расставленных, веселых, искристых серых глаз.    

Лихонина в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и  денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный  кабинетик – честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В той  комнате целый день горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа  обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть только сапоги,  ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.    

Пришлось присоединить к компании еще одного студента,  Симановского, с которым столкнулись у вешалки. «Что это, точно он напоказ меня  водит, – подумала Любка, – похоже, что он хвастается перед ними». И,  улучив свободную минуту, она шепнула нагнувшемуся над ней Лихонину:    

– Миленький, зачем же так много народу? Я ведь такая  стеснительная. Совсем не умею компанию поддержать.    

– Ничего, ничего, дорогая Любочка, – быстро  прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях кабинета, – ничего, сестра моя,  это всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам  обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А сердца у них  золотые.    

– Да уж очень неловко мне, стыдно. Все уж знают, откуда  ты меня взял.    

– И ничего, ничего! И пусть знают, – горячо  возразил Лихонин. – Зачем стесняться своего прошлого, замалчивать его?  Через год ты взглянешь смело и прямо в глаза каждому человеку и скажешь: «Кто  не падал, тот не поднимался». Идем, идем, Любочка!