1 2 3 4 5 6 
«Вы тогда придерживаетесь мнения, сэр, что всякая реформа, пусть даже выгодная, — это ничто иное как путаница и что реформа никоим образом не может привести к полному преобразованию общества?»
   
Полное преобразование никогда не сможет произойти в пределах рамок общества, будь то общество тираническим или так называемым демократическим.
   
«Разве демократическое общество не более важное и разумное, чем полицейское или тираническое государство?»
   
Конечно.
   
«Тогда, что вы подразумеваете под рамками общества?»
   
Рамки общества — это человеческие взаимоотношения, основанные на амбициях, на зависти, на личном или коллективном желании власти, на иерархическом отношении, на идеологиях, догмах, вере. Такое общество обычно может и действительно призывает верить в любовь, в доброту, но оно всегда готово идти воевать, убивать. В пределах этих рамок изменение — это вовсе не изменение, каким бы революционным оно ни казалось. Когда пациент нуждается в неотложной операции, глупо просто облегчать симптомы.
   
«Но кто должен быть хирургом?»
   
Вы должны сами себя оперировать, а не полагаться на другого, каким бы хорошим специалистом вы его ни считали. Вам нужно выйти из рамок общества, рамок жадности, алчности, противоречия.
   
«Повлияет мой выход из рамок на общество?»
   
Сначала выйдите из них и посмотрите, что случится. Оставаться в пределах рамок и спрашивать, что случится, если вы выйдите из них, это форма побега, извращенное и бесполезное любопытство.
   
«В отличие от этих двух господ, — сказал третий мягким, приятным голосом, — я не знаю ни одного из выдающихся людей. В целом я вращаюсь в другом кругу. Я никогда не думал о том, чтобы стать знаменитым, а оставался на заднем плане, анонимно делая мою работу. Я отказался от своей жены и детей, отбросил радости дома и полностью посвятил себя работе по освобождению нашей страны. Все это я делал совершенно искренне и с большим усердием. Я не искал власть для себя самого, я только хотел, чтобы наша страна была свободной, чтобы развилась до святой нации, чтобы вновь имела славу и благосклонность, какой была Индия. Но я видел все, что происходило, я наблюдал тщеславие, помпезность, коррупцию, фаворитизм и слышал лицемерие различных политических деятелей, включая лидеров партии, к которой я принадлежал. Я не жертвовал своей жизнью, своими удовольствиями, своей женой, своими деньгами, чтобы коррумпированные люди могли управлять землей. Я сторонился власти только для блага страны, чтобы увидеть, как эти амбициозные политики занимают должности во власти. Я теперь осознаю, что потратил впустую лучшие годы моей жизни, и мне хочется совершить самоубийство».
   
Другие молчали, потрясенные тем, что было сказано, поскольку они были все политиками и фактически, и в душе.
   
Сэр, большинство людей действительно скручивает свои жизни в запутанный узел и, возможно, обнаруживает это слишком поздно или вообще никогда. Если они достигают положения и власти, они наносят вред во имя страны, становятся интриганами во имя мира или Бога. Тщеславие и амбиция царствуют всюду на земле, с различными степенями варварства и жестокости. Политическая деятельность обеспокоена только очень малой частью жизни, она имеет свою важность, но когда она узурпирует целую сферу существования, как делает сейчас, она становится чудовищной, развращая мысль и действие. Мы прославляем и уважаем человека у власти, лидера, потому что в нас есть та же самая жажда власти и положения, то же самое желание управлять и диктовать. Именно каждый индивидуум порождает лидера, именно из-за замешательства каждого человека, зависти, амбиции создается лидер, и следовать за лидером означает следовать за собственными требованиями, побуждениями и расстройствами. Лидер и последователь оба ответственны за горе и смятение человечества.
   
«Я признаю истинность того, что вы говорите, хотя для меня трудно подтвердить это. И теперь, после стольких лет, я действительно не знаю, что делать. Я плакал слезами своей души, но что проку от этого? Я не могу переделать то, что сделано. Я вдохновлял тысячи словом и действием. Многие из них подобны мне, хотя не в таком чрезвычайно тяжелом положении. Они сменили лояльность от одного лидера к другому, от одной партии к другой, от одного набора слов-уловок к другому. Но я вышел из этого всего, и близко не хочу подходить к какому-то из лидеров снова. Я напрасно боролся все эти годы, сад, который я так тщательно выращивал, превратился в глыбы и камни. Моя жена мертва, и у меня нет товарища. Теперь-то я вижу, что следовал за искусственными богами: государством, властью, лидерами и скрытым тщеславием из-за собственной важности. Я был слеп и глуп».
   
Но если вы действительно чувствуете, что все, ради чего вы работали, глупо и тщетно, что это только ведет к дальнейшему страданию, тогда уже есть начало ясности. Когда вашим намерением было идти на север, а вы обнаружили, что на самом деле двигались на юг, само это открытие — это уже поворот на север. Не так ли?
   
«Не все так просто. Я вижу теперь, что путь, которым я следовал, ведет лишь к страданию и разрушению человечества. Но я не знаю другого пути, по которому следовать».
   
Нет никакого пути к тому, что является вне всех путей, которые создал и протоптал человек. Чтобы найти эту непройденную реальность, вы должны увидеть истину в ложном, или ложное как ложное. Если вы чувствуете, что путь, которым вы шагали, ложный, не в сравнении с чем-то еще, не через суждение из-за разочарования, не через оценку социальной морали, а ложное само по себе, тогда само это восприятие ложного является пониманием истинного. Вы не должны следовать истинному: истинное освобождает вас от ложного.
   
«Но я все еще чувствую желание самоубийства и покончить со всем этим».
   
Желание покончить со всем этим — это результат горечи, глубокого расстройства. Если путь, которым вы следовали, даже при том, что он по сути совершенно ложный, привел к тому, что вы считали целью, если бы, одним словом, вы были успешны, не было бы никакого чувства расстройства, горького разочарования. Пока вы не встретились с этим последним расстройством, вы никогда не подвергали сомнению то, что вы делали, вы никогда не задавались вопросом, чтобы выяснить, было ли это истинным или ложным по сути. Если бы вы задались вопросом, все было бы совсем по-другому. Вас смыло (унесло) потоком самоудовлетворения, и теперь он оставил вас изолированным, разбитым, разочарованным.
   
«Думаю, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы говорите, что любая форма самоудовлетворения, будь то в государственных делах, в добрых делах, в некой утопической мечте, неизбежно ведет к расстройству, к этому бесплодному состоянию ума. Теперь-то я совершенно ясно это осознаю».
   
Буйно расцветшая в уме доброта, что совсем отличается от того, чтобы быть «добрым», чтобы достичь цели или стать кем-то, сама по себе есть правильное действие. Любовь — это само по себе действие, сама по себе вечность.
   
«Хотя это поздно, — сказал четвертый, — можно спросить, поможет ли вера в Бога найти Его?»
   
Чтобы найти истину или Бога, не должно быть ни веры, ни неверия. Верующий такой же, как неверующий, ни один не найдет истину, потому что их мысли сформированы образованием, окружающей средой, культурой и собственными надеждами и страхами, радостями и печалями. Ум, который не свободен от всех этих условных влияний, никогда не сможет найти истину, что бы он ни делал.
   
«Тогда искать Бога не важно?»
   
Как может ум, который напуган, завистлив, алчен, обнаружить то, что вне его самого? Он найдет только его собственные проекции, образы, верования и умозаключения, на которые он ловится. Чтобы выяснить, что истинно или что ложно, ум должен быть свободен. Поиск Бога без понимания себя имеет очень малое значения. Поиск с поводом — это не поиск вообще.
   
«А может ли когда-либо быть поиск без повода?»
   
Когда имеется повод для поиска, цель поиска уже известна. Будучи несчастным, вы ищете счастье, поэтому вы прекратили искать, так как вы думаете, что уже знаете, каково счастье.
   
«Тогда неужели поиск — это иллюзия?»
   
Одна среди многих. Когда ум не имеет никакого повода, когда он свободен, и им не помыкает какое-либо желание, когда он полностью спокоен, тогда истина есть. Вам не нужно искать ее, вы не можете преследовать ее или заманить ее. Она должна прийти.
  
  
   
    
Шумный ребенок и тихий ум
   
   
Тучи весь день набегали через широкий проем в горах, собираясь в кучи напротив западных холмов, они оставались над долиной темными и угрожающими, и к вечеру будет, вероятно, дождь. Красная земля была суха, но деревья и дикие кустарники были зелены, поскольку дождь шел несколько недель назад. Много маленьких потоков блуждали через долину, но им никогда не достичь моря, поскольку люди использовали воду, чтобы орошать рисовые поля. Некоторые из этих полей обрабатывались и находились под водой, готовые к посадке, но большинство из них были уже зелеными с подрастающим рисом. Та зелень был невероятной, это не была зелень с хорошо увлажненных склонов гор или зелень с ухоженных лужаек, ни зелень весны, ни зелень побегов среди старших листьев апельсинового дерева. Это была совершенно другая зелень, это была зелень Нила, оливок, ярь-медянок, это была смесь всего этого и больше. В ней было прикосновение чего-то искусственного, химического, и утром, когда солнце только поднималось над восточным холмом, та зелень обретала великолепие и сочность старейших уголков земли. Было трудно поверить, что такая зелень могла существовать в этой долине, известной немногим, где жили только крестьяне. Для них это было ежедневное зрелище, тем, ради чего они трудились по колено в воде, и эти поля были невероятного зеленого цвета. Дождь помог бы, и темные тучи сдержали обещание.
   
Всюду была темнота из-за наступающей ночи и низко висящих облаков. Но единственный луч садящегося солнца касался гладкой стороны большой скалы на холмах к востоку, и она выступала посреди сгущающегося мрака. Группа крестьян прошла мимо, громко разговаривая и ведя перед собой рогатый скот. Коза отбилась от стада, и маленький мальчик делал какие-то звуки, чтобы позвать ее. Она не обращала внимания, поэтому он побежал за ней, сердито бросая камни, пока, наконец, она не возвратилась в стадо. Теперь было довольно темно, но вы все еще могли видеть край дорожки и белый цветок на кустарнике. Откуда-то поблизости кричала сова, и другая отвечала ей через долину. Глубокий тон их криков вибрировал внутри вас, и вы останавливались, чтобы послушать. Упало несколько капель дождя. Через время начался настоящий дождь, и появился приятный запах дождя на сухой земле.
   
   
Это была чистая, приятная комната с красной циновкой на полу. В ней не было цветов, но в них не было никакой потребности. Снаружи была зеленая земля, в синем небе плыло единственное облако, и пела птица.
   
Их было трое, женщина и двое мужчин. Один из мужчин спустился с высоких гор, где проводил жизнь в одиночестве и созерцании. Двое других были учителями в школе в одном из близлежащих городов. Они приехали на автобусе, так как на велосипеде это слишком далеко. Автобус был переполнен, и дорога была плохая, но это стоило того, сказали они, поскольку им надо было поговорить о некоторых вещах. Они были весьма молоды и сказали, что скоро поженятся. Они объяснили, как нелепо мало им платили, и сказали, что будет трудно сводить концы с концами, потому что цены росли. Но они казались довольными и счастливыми, и были в восторге от своей работы. Человек с гор больше слушал и молчал.
   
«Среди многих других проблем, — начала леди-учительница, — одной — является шум. В школе для малышей так много шума, что время от времени это становится почти невыносимым. Едва можно слышать свою речь. Конечно, можно наказывать их, заставляя замолчать, но для них: кричать и выпускать пар кажется настолько естественным».
   
«Но вам приходится запрещать шуметь в некоторых местах типа классной комнаты и обеденного зала, иначе жизнь станет невозможной, — ответил другой учитель. — Вы не можете позволять кричать и болтать целый день, должны быть периоды, когда всякий шум прекращается. Детей нужно учить, что в этом мире они не одни. Считаться с другими столь же важно, как учить арифметику. Я согласен, что не имеет смысла просто заставлять их сохранять спокойствие через угрозу наказания, но, с другой стороны, разумная беседа с ними, кажется, не прекращает их постоянные вопли».
   
«Шумиха — это часть жизни в этом возрасте, — продолжила его подруга, — и молчание неестественно для них. Но быть тихим — это также часть существования, и, хотя, кажется, их это совершенно не волнует, мы должны так или иначе помогать им быть тихими, когда требуется тишина. При молчании каждый слышит и видит больше, именно поэтому для них важно знать молчание».
   
«Я согласен, что они должны быть тихими в определенные моменты, — сказал другой учитель, — но как нам научить их быть тихими? Было бы абсурдно видеть ряды детей, вынужденных сидеть в тишине, это было бы совершенно неестественно, совершенно не по-человечески».
   
Возможно, мы сможем приблизиться к проблеме по-другому. Когда вас раздражает шум? Собака начинает лаять ночью, она вас будит, и вы можете или не можете что-то с этим сделать. Но только если есть сопротивление шуму, он становится утомительным, болью, раздражителем.
   
«Он больше, чем раздражитель, когда он продолжается целый день, — выразил протест учитель. — Он действует на нервы, пока вам не захочется тоже закричать».
   
Позвольте предложить, давайте на время отложим в сторону детский шум и рассмотрим сам шум и его воздействие на каждого из нас. Если необходимо, мы рассмотрим детей и их шум позже.
   
Ну а теперь, когда вы осознаете шум в тревожащем смысле? Конечно, только когда вы сопротивляетесь ему, а вы сопротивляетесь ему только тогда, когда он неприятен.
   
«Это так, — признал он. — Я приветствую приятные звуки музыки, но ужасные вопли детей я не принимаю».
   
Это сопротивление шуму увеличивает беспокойство, которое он причиняет. И это то, что мы делаем в нашей повседневной жизни: сохраняя красивое, мы отклоняем уродливое, сопротивляясь злу, мы культивируем добро, сторонясь ненависти, мы думаем о любви и так далее. Внутри нас всегда есть это внутреннее противоречие, этот конфликт противоположностей, и такой конфликт ведет в никуда. Не так ли?
   
«Внутреннее противоречие не очень-то приятное состояние, — ответила леди. — Мне все это хорошо знакомо, и я предполагаю, что это к тому же весьма бесполезно».
   
Быть только частично чувствительным означает быть парализованным. Быть открытым для красоты и сопротивляться уродству означает не иметь никакой чувствительности, приветствовать тишину и отклонять шум означает не быть целым. Быть чувствительным означает осознавать и тишину, и шум, не преследуя одно, не сопротивляясь другому. Это значит быть без внутреннего противоречия, быть целым.
   
«Но каким образом это помогает детям?» — спросил мужчина-учитель.
   
Когда дети молчат?
   
«Когда они заинтересованы, увлечены чем-то. Тогда наступает полнейшее спокойствие».
   
«И не только тогда они молчат, — быстро добавила его коллега. — Когда вы по-настоящему внутри себя спокойны, дети каким-то образом улавливают это чувство, и они также становятся тихими; они смотрят на вас с благоговейным трепетом, задаваясь вопросом, что произошло. Разве ты не заметил этого?»
   
«Конечно, заметил», — ответил он.
   
Итак, это может быть ответом. Но мы так редко спокойны, хотя мы можем не говорить, ум продолжает болтать, вести молчаливую беседу, споря сам с собой, воображая, вспоминая прошлое или размышляя о будущем. Он неугомонный, шумный, всегда борющийся с чем-то, разве не так?
   
«Я никогда не думал об этом», — сказал мужчина-учитель. — В том внутреннем смысле ум, конечно, такой же шумный, как и сами дети».
   
Мы шумим еще и по-другому, так?
   
«Неужели? — спросила его подруга. — Когда?»
   
Когда мы эмоционально взволнованы: на политических митингах, за праздничным столом, когда мы сердиты, когда нам мешают и так далее.
   
«Да, да, это так, — согласилась она. — Когда я по-настоящему возбуждена, в игре и прочем, я действительно обнаруживаю, что кричу, внутренне, если же внешне. О господи, нет большого различия между нами и детьми, правда? И их шум, вероятно, гораздо более невинный, чем шум, который мы, взрослые, создаем».
   
Мы знаем, что такое молчание?
   
«Я молчу, когда я поглощен своей работой, — ответил мужчина-учитель. — Я не осознаю все, что происходит вокруг меня».
   
Так же как ребенок, когда он увлечен игрушкой, но разве это молчание?
   
«Нет, — вмешался одинокий человек с гор. — Молчание есть только тогда, когда вы имеете полный контроль над умом, когда вы владеете мыслью и ничто не отвлекает. Шум, который является болтовней ума, должен быть подавлен для того, чтобы ум был спокойным и тихим».
   
Является ли молчание (тишина) противоположностью шума? Подавление болтающего ума указывает на контроль в смысле сопротивления, это так? А разве молчание — это результат сопротивления, контроля? Если это так, то молчание ли это?
   
«Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Как может быть тишина, если болтовня мнения не остановлена, а его отвлечения взяты под контроль? Ум похож на дикую лошадь, которую нужно приручить».
   
Как один из этих учителей сказал ранее, не имеет смысла вынуждать ребенка быть тихим. Если вы так делаете, он может молчать в течение нескольких минут, но скоро он снова начнет шуметь. И действительно ли ребенок молчит, когда вы вынуждаете его быть таким? Внешне он может сидеть, не двигаясь из-за страха или из-за надежды на похвалу, но внутри он кипит, выжидая шанса, что он возобновит шумную болтовню. Это ведь правда, верно?
   
«Но ум — это другое. Имеется высшая часть ума, которая должна доминировать и руководить более низшей».
   
Учитель может также расценивать себя как более высокое существо, которое должно вести или формировать ум ребенка. Сходство довольно очевидное, не так ли?
   
«Действительно это так, — сказала леди-учитель. — Но мы все еще не знаем, что нам делать с шумным ребенком».
   
Давайте не будет думать о том, что делать, пока мы полностью не поняли проблему. Этот джентльмен сказал, что ум отличается от ребенка. Но если вы понаблюдаете за ними обоими, то вы увидите, что они не очень уж и отличаются. Имеется большая связь между ребенком и умом. Подавление любого из них только имеет тенденцию увеличивать побуждение шуметь, болтать. Существует внутреннее построение напряженности, которая должна и обязательно найдет выход различными способами. Это подобно котлу, создающему клубы пара, он должен иметь выход или же он взорвется.
   
«Я не хочу спорить, — продолжал человек с гор, — но как уму остановить его шумную болтовню, если не с помощью контроля?»
   
Возможно, ум и может быть спокойным и иметь сверхъестественные переживания, спустя годы контроля, подавления, занятия системой йоги. Или же приемом современных наркотиков те же самые результаты могут иногда быть достигнуты быстро. Как бы вы их ни достигли, результаты зависят от метода, а метод, возможно, даже и наркотик, это путь сопротивления, подавления, верно? А теперь, является ли тишина подавлением шума?
   
«Да», — утверждал уединившийся человек.
   
Является ли любовь тогда подавлением ненависти?
   
«Это то, о чем мы обычно думаем, — вмешалась леди-учительница, — но когда смотришь на реальный факт, видишь нелепость такого образа мышления. Если тишина — это просто подавление шума, то она связана с шумом, и такая тишина, является „шумной“, это никакая не тишина».
   
«Я не совсем понимаю это, — сказал человек с гор. — Всем известно, что такое шум, и если мы устраним его, мы будем знать, что такое тишина».
   
Сэр, вместо того, чтобы рассуждать теоретически, давайте прямо сейчас проведем эксперимент. Давайте идти медленно и постепенно, шаг за шагом и посмотрим, можем ли непосредственно испытать и понять фактическое функционирование ума.
   
«Это было бы очень полезно».
   
Если я задам вам простой вопрос, например «Где вы живете?», ваш ответ будет немедленным, верно?
   
«Конечно».
   
Почему?
   
«Потому что я знаю ответ, он мне совершенно известен».
   
Таким образом, процесс размышления занял лишь секунду, он закончился через мгновение. Но более сложный вопрос требует более длинного времени для ответа. Есть некоторое промедление. Является ли это промедление молчанием?
   
«Я не знаю».
   
Промежуток времени существует между сложным вопросом и вашим ответом на него, потому что ваш ум изучает записи памяти, чтобы найти ответ. Этот промежуток времени не есть молчание, не так ли? В этом интервале происходит исследование, нащупывание, разыскивание. Это деятельность, движение в прошлое, но это не молчание.
   
«Я понимаю это. Любое движение ума, либо в прошлое, либо в будущее, очевидно, не является тишиной(молчание)».
   
А сейчас давайте пойдем немного далее. На вопрос, чей ответ вы не находите в записях памяти, каков ваш ответ?
   
«Я могу только сказать, что не знаю».
   
И какое тогда состояние у вашего ума?
   
«Это состояние нетерпеливой неопределенности», — сказала учительница.
   
В этой неопределенности вы ожидаете ответа, не так ли? Все же там происходит движение, ожидание в промежутке между двумя высказываниями, между вопросом и заключительным ответом. Это ожидание не есть тишина, не так ли?
   
«Я начинаю понимать, к чему вы клоните, — ответил уединившийся человек. — Я чувствую, что ни это ожидание ответа, ни исследование прошлого не является тишиной. Тогда что является тишиной?»
   
Если всякое движение ума есть шум, тогда является ли тишина противоположностью этого шума? Является ли любовь противоположностью ненависти? Или же тишина — это состояние, полностью не связанное с шумом, болтовней, ненавистью?
   
«Я не знаю».
   
Пожалуйста, подумайте над тем, что вы говорите. Когда вы говорите, что вы не знаете, каково состояние вашего ума?
   
«Боюсь, что я снова ожидаю ответа, ожидая, пока вы скажете мне, что такое тишина».
   
Другими словами, вы ожидаете устное описание тишины, и любое описание тишины должно быть связано с шумом, так что она — это часть шума, не так ли?
   
«Я действительно не понимаю, что это, сэр».
   
Вопрос запускает механизм памяти в движение, что является процессом размышления. Если вопрос очень знаком, механизм отвечает мгновенно. Если вопрос более сложен, механизму требуется длительное время, чтобы ответить. Он должен покопаться среди записей памяти, чтобы найти ответ. А когда задается вопрос, ответа на который нет в записях, механизм говорит: «Я не знаю». Конечно, этот целостный процесс — это механизм производства шума. Пусть даже внешне ум молчит, он все время находится в действии, не так ли?
   
«Да», — ответил он живо.
   
Ну а теперь, является ли тишина просто остановкой этого механизма? Или же тишина полностью независима от механизма, остановлен он или работает?
   
«Вы говорите, сэр, что любовь полностью независима от ненависти, присутствует ненависть или нет?» — спросила леди.
   
А разве это не так? В кружево ненависти никогда нельзя вплести любовь. Если это происходит, то это не любовь, это может иметь все проявления любви, но это не любовь, это что-то совсем иное. Это действительно важно понять.
   
Амбициозный человек никогда не сможет познать покой, амбиция должна прекратиться полностью, и только тогда будет успокоение. Когда политик говорит о мире, это просто лицемерие, так как быть политиком означает быть в душе амбициозным, жестоким.
   
Понимание, что истинно и что ложно, — это само по себе действие, и такое действие будет продуктивным, эффективным и «практичным». Но большинство из нас так подхвачены действием, выполнением и организацией чего-то или выполнением какого-нибудь плана, что осознавать, что истинно, а что ложно, кажется сложным и ненужным. Вот почему любое наше действие ведет к горечи и страданию.
   
Просто отсутствие ненависти — это не любовь. Обуздать ненависть, заставить ее успокоиться — это не любовь. Тишина не возникает в результате шума, это не реакция, чья причина — шум. Тишина — это состояние абсолютно вне пределов механизма ума, ум никак не может постичь ее, и попытки ума достичь тишины все-таки являются частью шума. Тишина никоим образом не связана с шумом. Шум должен полностью прекратиться, чтобы была тишина.
   
Когда в учителе есть тишина, она поможет детям быть тихими.
   
Там, где присутствует внимание, там есть реальность
   
Облака плыли перед холмами, скрывая их и горы. Дождь шел весь день, слегка моросил, что не вымывало землю, и в воздухе витал приятный запах жасмина и розы. Зерновые созревали в полях. Среди камней, где паслись козы, росли низкие кустарники, то и дело попадалось скрюченное старое дерево. Высоко на склоне был родник, и зимой, и летом струившийся водой, которая создавала приятный звук, когда бежала вниз по холму, мимо рощ, и исчезала среди открытых полей позади деревни. Маленький мост из высеченного камня строился сельскими жителями над ручьем под наблюдением местного инженера. Это был дружелюбный старик, и даже когда он был поблизости, работали неторопливо. Но в его отсутствие только один или двое продолжали работу, остальные, положив инструменты и корзины, садились и разговаривали.
   
По дорожке вдоль ручья шел крестьянин с дюжиной ослов. Они возвращались из близлежащего города с пустыми мешками. Ослы имели тонкие, изящные ноги и быстро неслись, делая паузу время от времени, чтобы пощипать зеленую траву по обочинам дорожки. Они шли домой, и не было необходимости понукать ими. Всюду вдоль дорожки попадались небольшие участки возделываемой земли, и нежный ветерок шевелил молодую кукурузу. В маленьком доме чистым голосом пела женщина, и от этого у вас на глазах наворачивались слезы, не из-за какого-то ностальгического воспоминания, а из-за явной красоты звучания. Вы сидели под деревом, и земля и небо входили в ваше бытие. Вне песни и красной земли была тишина, полная тишина, в которой вся жизнь находится в движении. Теперь среди деревьев и кустарников были светлячки, и в сгущающейся темноте они были яркими и хорошо видимыми, количество света, который они давали, было удивительным. На темной скале, мягкий, сияющий свет единственного светлячка содержал в себе свет мира.
   
   
Он был молод и очень серьезен, с ясным, острым взглядом. Хотя ему было уже за тридцать, он не был женат, но секс и брак не были серьезной проблемой, говорил он. Это был хорошо сложенный мужчина, в его жестах и походке была живость. Его не слишком увлекало чтение, но некоторые серьезные книги он читал и задумывался о многом. Работал в каком-то правительственном офисе, зарплатой был доволен. Ему нравились игры на открытом воздухе, особенно увлекался теннисом. Его не интересовало кино. Друзей было немного. Как правило, он медитировал утром и вечером примерно в течение часа. И, услышав предыдущий вечерний разговор, он решил прийти, чтобы обсудить значение и назначение медитации. Когда он был мальчишкой, он часто уходил с отцом в маленькую комнату, чтобы медитировать. Но мог заставить себя оставаться там примерно минут десять, его отец не возражал. В той комнате была единственная картина на стене, и ни один член семейства не входил в нее, кроме как с целью медитировать. Из-за того, что его отец не поощрял, не препятствовал ему в этом деле и никогда не говорил ему, как медитировать, или что это было такое, так или иначе, с тех пор, как он был мальчишкой, он полюбил медитировать. В то время, когда он учился в колледже, для него было трудно заниматься в регулярные часы. Но позже, как только он получил работу, он медитировал в течение часа каждое утро и каждый вечер, и теперь он ни за что на свете не станет пропускать эти два часа медитации.
   
«Я пришел, сэр, не для того, чтобы спорить или защищать что-нибудь, а чтобы учиться. Хотя я читал о разных видах медитации для различных характеров и развил способ управления моими мыслями, я не такой дурак, чтобы вообразить, что то, что я делаю, это действительно медитация. Однако, если я не ошибаюсь, большинство авторитетных людей в области медитации поддерживают идею контроля над мыслями. Кажется, это суть медитации. Я также немного занимался йогой как средством успокоения ума: специальные дыхательные упражнения, повторение определенных слов и песнопений и так далее. Все это просто создания представления обо мне, и может быть неважным. Суть в том, что я действительно заинтересован в занятиях медитацией, для меня это стало жизненно важным, и я хочу знать больше об этом».
   
Медитация имеет значение только, когда имеется понимание медитирующего. В занятиях тем, что вы называете медитацией, медитирующий отделен от медитации, не так ли? Почему существует это различие, этот разрыв между ними? Действительно ли это неизбежно, или этот разрыв должен быть соединен? Без реального понимания истинности или ошибочности этого очевидного разделения результаты так называемой медитации подобны тем, которые могут быть вызваны любым транквилизатором, который принимают, чтобы успокоить ум. Если цель состоит в том, чтобы возобладать над мыслями, то подойдет любая система или препарат, который приводит к желаемому следствию.
   
«Но вы отметаете одним взмахом все упражнения по йоге, традиционные системы медитации, которые практиковались и поддерживались через столетия многими святыми и аскетами. Как могут все они ошибаться?»
   
А почему они все не могут ошибаться? Отчего это легковерие? Разве умеренный скептицизм не полезен в понимании всей этой проблемы медитации? Вы принимаете, потому что вы стремитесь к результатам, потому что вы хотите «достичь». Чтобы понять, что такое медитация, необходимо исследовать, задаваться вопросом, а просто принятие уничтожает исследование. Вы должны сами увидеть ложное как ложное, истину в ложном и истинное как истинное, так как никто не сможет проинструктировать вас относительно этого. Медитация — это способ жизни, это часть повседневного существования, и полнота и красота жизни может быть понята только через медитацию. Без понимания целостной сложности жизни и реакций от мгновения до мгновения медитация становится процессом самогипноза. Медитация сердцем — вот понимание проблем. Вы не можете уйти очень далеко, если вы не начинаете очень близко.
   
«Это я могу понять. Нельзя подняться на гору, не пройдя сначала долину. Я приложил усилия в моей ежедневной жизни, чтобы устранить очевидные барьеры, например, из жадности, зависти и так далее, и, к моему собственному удивлению, я сумел избавиться от мирского. Я понимаю и весьма ценю то, что должна быть положена правильная основа, иначе никакое здание не может выстоять. Но медитация — это не просто дело приручения жгучих желаний и страстей. Страсти должны быть подчинены, взяты под контроль, но, конечно же, сэр, медитация — это кое-что больше, чем это, не так ли? Я не повторяю слова какого-то авторитета, но по-настоящему чувствую, что медитация — это кое-что гораздо большее, чем просто заложение правильной основы».
   
Может быть и так, но в самом начале должен быть весь итог. А не так, что сначала нужно заложить правильную основу, а затем строить, или сначала быть свободным от зависти и затем «достичь». В самом начале уже есть окончание. Нет никакого расстояния, которое нужно преодолеть, никакого восхождения, никакой точки достижения. Сама по себе медитация бесконечна, это не способ достижения бесконечного состояния. Она существует без начала и без окончания. Но это просто слова, и они останутся таковыми, пока вы сами не исследуете и не поймете истинность и ошибочность медитирующего.
   
«Почему это так важно?»
   
Медитирующий — это цензор, наблюдатель, тот, кто прилагает «правильные» и «неправильные» усилия. Он — центр, и оттуда он плетет сети из мыслей, но сама мысль создала его. Мысль породила этот разрыв между мыслителем и мыслью. Если это разделение не прекращается, так называемая медитация только усиливает центр переживающего, который думает о себе как отделенном от переживаемого. Переживающий всегда жаждет больше переживания, каждое переживание усиливает накопление прошлых переживаний, которые, в свою очередь, диктуют, формируют нынешнее переживание. Таким образом, ум вечно обуславливает себя. Так что опыт и знание — это не факторы освобождения, как предполагается.
   
«Боюсь, что я не понимаю всего этого», — сказал он изумленно.
   
Ум свободен только тогда, когда он больше не обусловлен его собственными опытами, знанием, тщеславием, завистью, а медитация — это освобождение ума от всех этих вещей, от всех эгоцентричных действий и влияний.
   
«Я понимаю, что ум должен быть свободен от всех эгоцентричных действий, но я не совсем понимаю то, что вы подразумеваете под влияниями».
   
Ваш ум есть результат влияния, не так ли? С детства ваш ум находился под влиянием пищи, которую вы едите, климата, в котором вы живете, ваших родителей, книг, которые вы читаете, окружающей культурной среды, в которой вы получали образование, и так далее. Вас учат, во что верить и во что не верить, ваш ум — это результат времени, которое является памятью, знанием. Всякое переживание — это процесс интерпретации с точки зрения прошлого, известного, и поэтому нет свободы от известного, есть только видоизмененное продолжение того, что было. Ум освобождается только, когда это продолжение заканчивается.
   
«Но как узнать, что ваш ум свободен?»
   
Само это желание убедиться, быть уверенным, это и есть начало неволи. Только, когда ум не пойман в сети уверенности и не ищет уверенности, тогда он в состоянии совершения открытий.
   
«Ум действительно хочет быть уверенным во всем, и теперь я понимаю, как это желание может быть помехой».
   
Что по-настоящему важно, так это умереть по отношению ко всему, что вы накопили, так как это накопление «я», эго. Без окончания такого накопления желание уверенности продолжается, так же как продолжается и прошлое.
   
«Медитация, как я начинаю понимать, это не так-то просто. Просто контролировать мысли сравнительно легко, поклоняться какому-нибудь образу или повторять определенные слова и молитвы означает просто усыплять ум. Но настоящая медитация кажется гораздо более сложной и трудной, чем я себе это представлял».
   
   
Она на самом деле не сложна, хотя она может быть трудной. Понимаете, мы начинаем не с реального, не с факта, не с того, что мы думаем, делаем, желаем. Мы начинаем с предположений или с идеалов, которые не являются действительностью, и таким образом мы сбиты с пути. Чтобы начинать с фактов, а не с предположений, нам нужно пристальное внимание, и каждая форма мышления, не исходящая из фактического, это отвлечение. Именно поэтому важно понять то, что фактически происходит как внутри, так и вокруг вас.
   
«Неужели видения не действительность?»
   
А разве, да? Давайте выясним. Если вы христианин, ваши видения определены некоторым образцом. Если вы индус, буддист или мусульманин, они соответствуют иному образцу. Вы видите Христа или Кришну в соответствии с вашими условностями. Ваше образование, культура, в которой вы выросли, определяет ваши видения. Что является действительностью: видения или ум, который был сформирован в соответствии с определенным шаблоном? Видение — это проекция специфической традиции, которой суждено формировать основы мышления. Эти условности, а не видение, которое они проектируют, являются действительностью, фактом. Понять факт просто, но это стало трудным из-за наших предпочтений и неприязней, из-за наших осуждений факта, из-за мнений или суждений, которые мы имеем по отношению к факту. Освободиться от этих различных форм оценки означает понять факт, то, что есть.
   
«Вы утверждаете, что мы никогда не смотрим на факт непосредственно, а всегда сквозь наши предубеждения и воспоминания, через наши традиции и наши опыты, основанные на тех традициях. Используя ваш язык, мы никогда не осознаем самих себя, какие мы фактически есть. Снова, я понимаю, что вы правы, сэр. Факт — это единственное то, что имеет значение».
   
Давайте посмотрим по-другому на всю проблему. Что такое внимание? Когда вы внимательны? И вы вообще когда-либо в действительности на что-нибудь обращаете внимание?
   
«Я обращаю внимание, когда меня что-то интересует».
   
Является ли интерес вниманием? Когда вы заинтересованы кое-чем, что фактически происходит с умом? Вы, например, заинтересованы наблюдением того, как проходит мимо рогатый скот. Что такое этот интерес?
   
«Меня привлекает их движение, их цвет, их формы на фоне зеленого».
   
Присутствует ли в этом интересе внимание?
   
«Думаю, что присутствует».
   
Ребенок увлечен игрушкой. Назвали бы вы это вниманием?
   
«А разве это не внимание?»
   
Игрушка поглощает интерес ребенка, она овладевает его умом, и он затихает, и он больше не беспокоен. Но заберите игрушку, и он снова становится беспокойным, он кричит, и так далее. Игрушки становятся важными, потому что они удерживают его спокойствие. То же самое и со взрослыми. Заберите у них их игрушки — деятельность, веру, амбиции, желание власти, поклонение богам или государству, борьбу за какое-то дело — и они тоже становятся беспокойными, потерянными, запутавшимися. Так что игрушки для взрослых также становятся важными. Присутствует ли внимание, когда игрушка поглощает ум? Игрушка — это отвлечение, верно? Игрушка становится существенной, а не ум, который занят игрушкой. Чтобы понять, что такое внимание, нас должен волновать ум, а не игрушки.
   
«Наши игрушки, как вы их называете, удерживают интерес ума».
   
Игрушкой, которая удерживает интерес ума, может быть мастер, картина или любое другое изображение, созданное рукой или умом. И это удерживание интереса ума игрушкой называется концентрацией. Является ли такая концентрация вниманием? Когда вы сконцентрированы таким образом, а ум поглощен игрушкой, это разве внимание? Не является ли такая концентрация сужением ума? И это внимание?
   
«Поскольку я занимался концентрацией, это борьба за то, чтобы удержать ум неподвижно на специфической точке, исключая всякие другие мысли, всякие отвлечения».
   
Есть ли внимание, когда имеется сопротивление отвлечениям?
   
Конечно, отвлечения возникают, только когда ум потерял интерес к игрушке, и затем возникает конфликт, не так ли?
   
«Конечно, возникает конфликт, чтобы преодолеть отвлечения».
   
Можете ли вы уделять внимание, когда происходит конфликт.
   
«Я начинаю осознавать то, куда вы клоните, сэр. Пожалуйста, продолжайте».
   
Когда игрушка поглощает ум, нет никакого внимания, нет внимания и тогда, когда ум борется, чтобы концентрироваться, не допуская отвлечений. Пока существует объект внимания, имеется ли внимание?
   
«Разве вы не говорите то же самое, только используя слово „объект“ вместо „игрушка“?»
   
Объект или игрушка может быть внешним, но есть также внутренние игрушки, не так ли?
   
«Да, сэр, вы перечислили некоторые из них, я осознаю это».
   
Более сложная игрушка — это повод (мотив). Есть ли внимание, когда имеется повод, чтобы быть внимательным?
   
«Что вы подразумеваете под поводом?»
   
Принуждение к действию, побуждение к самосовершенствованию, основанные на страхе, жадности, амбициях. Причина, которая заставляет вас искать. Страдание, которое заставляет вас убегать, и так далее. Есть ли внимание, когда имеется какой-нибудь скрытый повод?
   
«Когда я вынужден быть внимательным из-за боли или удовольствия, из-за страха или надежды вознаграждения, тогда нет внимания. Да, я понимаю то, что вы имеете в виду. Это совершенно ясно, сэр, я понимаю».
   
Итак, нет никакого внимания, когда мы приближаемся к чему-нибудь таким образом. И разве слово, название не смешивается с вниманием? Например, когда мы смотрим на луну без словесного обозначения, слово «луна» всегда смешивается с нашим взглядом? Мы когда-либо прислушиваемся к чему-нибудь с вниманием, или же наши мысли, наша интерпретация и так далее смешиваются с нашим слушанием? Мы когда-либо действительно обращаем внимание на что-нибудь? Конечно, внимание не имеет никакого повода, никакого объекта, никакой игрушки, никакой борьбы, никакого словесного выражения. Вот это истинное внимание, так? Где есть внимание, там есть действительность.
   
«Но невозможно обращать полное внимание на что-нибудь! — воскликнул он. — Если бы было можно, тогда не было бы никаких проблем».
   
Любая другая форма «внимания» лишь увеличивает проблемы, верно?
   
«Я вижу, что это так, но что делать?»
   
Когда вы видите, что любая концентрация на игрушках, любое действие, основанное на поводе, каким бы он ни был, только продляет горечь и страдание, тогда в этом видении ложного как ложного есть восприятие истинного. И истина имеет ее собственное воздействие. Все это медитация.
   
«Если позволите так сказать, сэр, я слушал и действительно правильно понял многие из тех вещей, которые вы объяснили. То, что понято, будет иметь собственное воздействие, без моего вмешательства в это. Надеюсь, что смогу снова прийти».
  
  
   
    
Личный интерес ослабляет ум
   
   
Извиваясь по долине, тропа пересекала маленький мост, где стремительно бежавшая вода была коричневой из-за недавних дождей. Поворачивая на север, она шла дальше по мягким склонам к уединенной деревне. Та деревня и ее народ были очень бедны. Собаки были паршивыми, и они будут лаять издалека, никогда не осмеливаясь подойти поближе, их хвосты опущены вниз, а головы подняты вверх, как будто готовы бежать. Всюду на склонах гор паслось множество коз, блеявших и поедавших дикие кустарники. Это была красивая деревня, зеленая, с голубыми холмами. Голый гранитный строившийся объект от вершин холмов был вымыт дождями бесчисленных столетий. Эти холмы не были высокими, но они были очень стары, и на фоне синего неба они обладали фантастической красотой, тем странным очарованием неизмеримого времени. Они были подобны тем храмам, которые человек строит, чтобы они походили на него, в своей тоске достичь небес. Но тем вечером, с садящимся над ними солнцем, эти холмы казались очень близкими. Далеко на юге надвигался шторм, и молния среди облаков придавала земле удивительный вид. Шторм будет бушевать в течение ночи, но холмы выстояли сквозь штормы неисчислимых веков, и они всегда будут там, вдали от всего тяжелого труда и горя человека.
   
Крестьяне возвращались домой утомленными после рабочего дня в полях. Скоро вы увидите дым, поднимающийся от их хижин, так как они готовили вечернюю пищу. Ее будет немного, и дети, ожидающие еду, улыбнутся, когда вы пройдете мимо. У них были большие глаза, и они стеснялись незнакомцев, но были дружелюбными. Две маленьких девочки на своих бедрах держали маленьких младенцев, в то время как их матери готовили. Младенцы соскальзывали вниз и снова были подхвачены на руки. Хотя им было только десять или двенадцать лет, эти маленькие девочки уже привыкли держать младенцев, и они обе улыбались. Вечерний бриз дул среди деревьев, и домашних животных вели на ночь домой.
   
На той тропинке теперь никого не было, даже одинокого сельского жителя. Земля оказалась внезапно пустой, странно тихой. Новый, молодой месяц только что показался над темными холмами. Легкий ветерок прекратился, и ни единый лист не шевелился, все было спокойным, и ум был полностью уединившимся. Он не был одиноким, изолированным, замкнутым в пределах его собственной мысли, а уединенным, нетронуто неискаженным. Он не был отстраненным и далеким, отделенным от всего земного. Он был один, и все же со всем вместе, потому что он был один, все принадлежало ему. То, что является отделенным, знает себя как отделенное, но это уединение не знало никакого отделения, никакого разделения. Деревья, ручей, крестьянин кричащий вдали, — все были в пределах этого уединения. Это не было отождествлением с человеком, с землей, поскольку всякое отождествление полностью исчезло. При этом уединении чувство прохождения времени прекратилось.
   
Их было трое: отец, его сын и друг. Отцу, должно быть, было за пятьдесят, сыну около тридцати, а друг был неопределенного возраста. Двое старших были лысыми, а у сына была густая шевелюра. Он имел правильной формы голову, довольно узкие и широко посаженные глаза. Его губы нервно подрагивали, хотя он сидел спокойно. Отец уселся позади сына и друга, сказав, что он примет участие в разговоре, если будет необходимость, но намерен только наблюдать и слушать.
   
Воробей прилетел к открытому окну и снова улетел, напуганный таким количеством людей в комнате. Он знал комнату, и, бывало, часто взгромождался безбоязненно на подоконник, весело щебеча.
   
«Хотя мой отец может не принять участие в беседе, — начал сын, — но хочет присутствовать, поскольку эта проблема касается нас всех. Моя мать прибыла бы, если бы не чувствовала себя так плохо, и она ждет с нетерпением сообщения, которое мы скажем. Мы читали некоторые из вещей, о которых вы рассказывали, и мой отец отчасти следил за вашими беседами издалека, но только примерно год или около того я сам реально заинтересовался тем, что вы рассказываете. До недавнего времени политика поглощала большую часть моего времени и энтузиазма, но я начал понимать незрелость политики. Религиозная жизнь — только для зреющего ума, а не для политиков и адвокатов. Я был довольно успешным адвокатом, но я больше не адвокат, потому что хочу провести оставшиеся годы своей жизни, посвятив себя чему-то более значительному и разумному. Я говорю также и за моего друга, который захотел пойти с нами, когда услышал, что мы идем сюда. Видите ли, сэр, наша проблема — это тот факт, что мы все стареем. Даже я, хотя я все еще сравнительно молод, подхожу к тому периоду жизни, когда время, кажется, пролетает, когда дни кажутся настолько короткими, а смерть так близко. Смерть, по крайней мере, на данный момент, не проблема, но старость — проблема».
   
Что вы подразумеваете под старостью? Вы имеете в виду физическое старение организма или ума?
   
«Старение тела, конечно, неизбежно, оно изнашивается из-за времени и болезни. Но обязательно ли ум должен стареть и ухудшаться?»
   
Размышлять теоретически — бесполезная трата времени. Является ли ухудшение ума предположением или реальным фактом?
   
«Это факт, сэр. Я осознаю, что мой ум стареет, устает. Происходит постепенное ухудшение».
   
Не касается ли эта же проблема и молодых, хотя они могут все еще не осознавать этого? Их умы даже теперь формируются по шаблонам, их мысль уже заключена в пределах узких рамок. Но что вы имеете в виду, когда говорите, что ваш ум стареет?
   
«Это уже не такой гибкий, внимательный, чувствительный, каким был раньше. Его осознание увядает, его ответы на многие вызовы жизни все более и более исходят от накопленного прошлого. Он ухудшается, функционируя все более в пределах его собственных установок».
   
Тогда, что заставляет ум ухудшиться? Это самозащита и сопротивление перемене, верно? Каждый имеет наделенные законом права, которые он сознательно или подсознательно защищает, наблюдая, и не позволяя чему-нибудь быть нарушенным.
   
«Вы имеете в виду наделенные законом права собственности?»
   
Не только собственности, но и во всякого рода взаимоотношениях. Ничто не может существовать в изоляции. Жизнь — это взаимоотношения, и ум имеет наделенные законом права в его отношениях к людям, идеям и вещам. Этот личный интерес и отказ создать фундаментальную революцию в пределах себя является началом ухудшения ума. Большинство умов консервативно, они сопротивляются переменам. Даже так называемый революционный ум консервативен, так как, однажды добившись революционного успеха, он также сопротивляется перемене. Сама революция становится его безусловным правом. Даже при том, что ум, будь он консервативный или так называемый революционный, может разрешать некоторые модификации на краях его деятельности, связи, в центре он сопротивляется всякому изменению. Обстоятельства могут заставлять его уступать, приспосабливаться с болью или с непринужденностью к различным рамкам, но центр остается твердым, и именно этот центр вызывает увядание ума.
   
«Что вы подразумеваете под центром?»
   
Разве вы не знаете? Вы ищете описание этого?
   
«Нет, сэр, но через описание я смогу прикоснуться к этому, прочувствовать это».
   
«Сэр, — вмешался отец, — разумом мы можем осознать тот центр, но фактически большинство из нас никогда не сталкивалось с ним лицом к лицу. Сам я видел его, ловко и тонко описанного в различных книгах, но я никогда в действительности не сталкивался с ним. И когда вы спрашиваете, знаем ли мы его, я могу только сказать, что я не знаю. Я только знаю его описания».
   
«Это снова наши наделенные законом права, — добавил друг, — наше закоренелое желание безопасности, которое мешает нам узнать тот центр. Я не знаю моего собственного сына, хотя я жил с ним с младенчества, и я знаю даже меньше того, что намного ближе, чем мой сын. Чтобы знать это, нужно смотреть на это, наблюдать это, слушать это, но я никогда так не делаю. Я всегда спешу и, когда иногда я смотрю на это, я имею разногласия с этим».
   
Мы говорим о старении, ухудшении ума. Ум вечно строит рамки его собственной уверенности, безопасности его интересов. Слова, форма, выражение могут меняться время от времени, от культуры к культуре, но центр личного интереса остается. Именно этот центр заставляет ум ухудшаться, каким бы внимательным и активным он ни был снаружи. Этот центр — не фиксированная точка, а различные точки в пределах ума, так что это сам ум. Улучшение ума или перемещение от одного центра до другого не изгоняет эти центры. Дисциплина, подавление или возвеличивание центра только устанавливает другой на его месте.
   
Теперь, что мы подразумеваем, когда говорим, что мы живы?
   
«Обычно, — ответил сын, — мы считаем себя живыми, когда говорим, смеемся, когда есть ощущения, деятельность, конфликт, радость».
   
Итак, то, что мы называем жизнью, — это принятие или «восстание» в пределах рамок общества. Это движение в пределах клетки ума. Наша жизнь — это бесконечный ряд болей и удовольствий, страхов и расстройств, желаний и накоплений, и когда мы рассматриваем ухудшение ума и спрашиваем, возможно ли положить этому конец, наше исследование — также в пределах клетки мнения. И это жизнь?
   
«Боюсь, что мы не знаем никакой другой жизни, — сказал отец. — Когда мы становимся старше, удовольствия сокращаются, в то время как печали, кажется, увеличиваются. И если вообще кто-то есть вдумчивый, этот кто-то осознает, что ум постепенно ухудшается. Тело неизбежно стареет и познает распад, но как предотвратить это старение ума?»
   
Мы ведем беспечную жизнь, и к концу ее мы начинаем задаваться вопросом, почему ум распадается и как остановить этот процесс. Конечно же, что имеет значение — так это то, как мы живем в наши дни, не только, когда мы молоды, но также и в среднем возрасте и в течение преклонных лет. Правильный образ жизни требует от нас гораздо больше интеллекта, чем любая профессия для добычи средств к существованию. Правильное мышление существенно для правильного проживания.
   
«Что вы подразумеваете под правильным мышлением? — спросил друг.
   
Есть сильное различие, конечно, между правильным мышлением и правильной мыслью. Правильное мышление — это постоянное понимание, правильная мысль, с другой стороны, является либо соответствием образцу, установленному обществом, либо реакцией против общества. Правильная мысль статична, это процесс группировки вместе определенных концепций, называемых идеалами, и следованием им. Правильная мысль неизбежно создает авторитарный, иерархический взгляд на жизнь и порождает респектабельность. В то время как правильное мышление — это осознание целостного процесса соответствия, имитации, принятия, восстания. Правильное мышление в отличие от правильной мысли это не то, чего можно достичь, оно возникает спонтанно с самопознанием, которое является восприятием путей «я». Правильное мышление нельзя выучить из книг или узнать от другого, оно проникает через понимание ума во взаимодействии отношений. Но не может произойти никакого понимания этого взаимодействия, пока ум оправдывает или осуждает его. Так, правильное мышление устраняет конфликт и внутреннее противоречие, которые являются фундаментальными причинами ухудшения ума.
   
«Разве конфликт — это не необходимая часть жизни? — спросил сын. — Если бы мы не боролись, мы просто прозябали бы».
   
Мы думаем, что мы живы, когда мы в ловушке конфликта амбиции, когда нами руководит зависть, когда желание подталкивает нас к действию. Но все это приводит только лишь к большему страданию и смятению. Конфликт увеличивает эгоцентричную деятельность, но понимание конфликта возникает через правильное мышление.
   
«К сожалению, этот процесс борьбы и страдания, где мало радости, — это единственная жизнь, которую мы знаем, — сказал отец. — Имеются намеки на другую жизнь, но их немного. Выйти из этого беспорядка и найти ту другую жизнь — это вечная цель нашего поиска».
   
Искать то, что за пределами фактического, означает оказаться в ловушке иллюзии. Каждодневное существование с его амбициями, завистью и так далее должно быть понято, но понимание этого потребует осознания, правильного мышления. Не происходит правильного мышления, когда мысль начинается с предположения, предубеждения. Начинание с умозаключения или поиск предвзятого ответа кладет конец правильному мышлению, фактически, тогда вообще нет никакого мышления. Итак, правильное мышление — это основа справедливости.
   
«Мне кажется, — заметил сын, — что по крайней мере один из факторов в этой всей проблеме ухудшения ума — это вопрос правильного занятия».
   
Что вы подразумеваете под правильным занятием?
   
«Я заметил, сэр, что те, кто полностью поглощены некой деятельностью или профессией, вскоре забывают себя, они слишком заняты, чтобы думать о себе, что совсем неплохо».
   
Но разве такое поглощение не есть бегство от себя? И убегать от себя — это неправильное занятие, оно извращает, оно порождает разделение, вражду и так далее. Правильное занятие приходит с правильным образованием и с пониманием себя. Разве вы не заметили, что независимо от того, какая деятельность или профессия, «я» сознательно или подсознательно использует это как средство для его собственного вознаграждения, удовлетворения его амбиции или для достижения успеха во власти?
   
«Это так, к сожалению. Мы, кажется, используем все, чего мы касаемся, для нашего собственного продвижения».
   
Именно этот личный интерес, это постоянное самопродвижение делает ум мелочным, и пусть его деятельность будет обширной, пусть он будет занят политикой, наукой, искусством, исследованием или чем угодно, будет происходить сужение мышления, мелочность, которая вызывает ухудшение и распад. Только, когда есть понимание полностью всего ума, неосознанного, также как сознательного, есть возможность его восстановления.
   
«Приземленность — это проклятие современного поколения, — сказал отец. — Оно увлечено мирским и не придается раздумьям о серьезном».
   
Это поколение такое же, как и другие поколения. Мирские вещи не только холодильники, шелковые рубашки, самолеты, телевизоры и так далее, сюда входят идеалы, стремление к власти, личное или коллективное, и желание быть в безопасности, в этом мире или в следующем. Все это развращает ум и вызывает его распад. Проблема ухудшения должна быть понята вначале, в юном возрасте, а не в период физического спада.
   
«Это означает, что для нас нет никакой надежды?»
   
Вовсе нет. Труднее остановить ухудшение ума в нашем возрасте, это все. Чтобы вызывать радикальную перемену в способах нашей жизни, должно быть расширяющееся осознание и большая глубина чувства, которое есть любовь. С любовью возможно все.
  
  
   
    
Важность изменения
   
   
Большие черные муравьи проделали путь сквозь траву, через небольшой участок песка, по груде щебня и через дыру в древней стене. Немного подальше от стены была нора, которая служила им домом. По этому пути шло интенсивное передвижение туда-сюда, непрерывная суета в обоих направлениях. Каждый муравей задерживался на секунду, когда он проходил мимо другого, их головы соприкасались, и снова они шли дальше. Их, наверное, были тысячи. Только когда солнце было на самом верху, та дорожка становилась пустой, и тогда вся деятельность сосредотачивалась вокруг их гнезда около стены. Они рыли землю, каждый муравей выносил песчаную частичку, гальки или немного земли. Когда поблизости вы слегка стучали по земле, они все начинали карабкаться. Они выбегали из норы, ища агрессора, но вскоре они успокаивались и возобновляли свою работу. Как только солнце склонилось на запад, и приятной прохладой подул вечерний бриз с гор, они снова стройными рядами вышли на свой путь, населяя тихий мир травы, песка и щебня. Они шли по тому пути на довольно-таки приличное расстояние, охотясь, и они находили много чего: ногу кузнечика, мертвую лягушку, останки птицы, наполовину съеденную ящерицу или какое-нибудь зерно. Все атаковалось яростно. То, что не могло быть унесено сразу, съедалось на месте или уносилось домой частями. Только дождь останавливал их постоянную деятельность, но с последними каплями они снова выходили. Если бы вы сунули палец на их путь, они бы нюхали вокруг кончика, и некоторые поднялись бы вверх, только чтобы спуститься снова.
   
Древняя стена имела собственную жизнь. Рядом с верхом имелись отверстия, в которых яркие зеленые попугаи с загнутыми красными клювами свили свои гнезда. Они были застенчивой стаей и не любили, чтобы вы подходили слишком близко. Визжа и цепляясь за рассыпающиеся красные кирпичи, они выждали бы, чтобы посмотреть, что вы собирались делать. Если вы не подходили еще ближе, они забирались в отверстия, оставляя торчать только перья своего бледно-зеленого хвоста. После того, еще раз поерзав, исчезали перья, и показывались их красные клювы и красивые зеленые головы. Они успокаивались перед сном.
   
   
Стена окружала древнюю могилу, чей купол, ловя лучи садящегося солнца, пылал, как будто кто-то изнутри зажег свет. Вся конструкция была хорошо выложена и блестяще сооружена, у нее не было линии, которая могла бы раздражать вас, и она выделялась на фоне вечернего неба, кажущаяся освобожденной от земли. Все было ярко оживленным, и все: древняя могила, рассыпающиеся красные кирпичи, зеленые попугаи, занятые муравьи, свист отдаленного поезда, тишина и звезды, — было слито во единую жизнь. Это была благодать.
   
   
Хотя было поздно, они хотели прийти, так что все мы вошли в комнату. Надо было зажечь фонари, и в спешке один разбили, но оставшиеся два давали достаточно света для нас, чтобы видеть друг друга, когда мы сидели в круге на полу. Один из тех, кто пришел, был клерком в каком-то офисе. Он был маленький и нервный, а его руки были в постоянном движении. У другого, должно быть, было немного больше денег, поскольку он имел магазин и у него был вид человека, который прокладывал свой путь в мире. Грузного телосложения и довольно толстый, он был склонен к порывистому смеху, но сейчас был серьезным. Третий посетитель был старик, и после ухода на пенсию, объяснил он, имел больше времени, чтобы изучать Священные писания и исполнять пуджа, религиозную церемонию. Четвертый был художником с длинными волосами, который наблюдал неподвижным взглядом за каждым нашим движением, жестом, он не собирался что-нибудь пропустить. Некоторое время все молчали. Через открытое окно можно было видеть одну или две звезды, и резкий аромат жасмина проникал в комнату.
   
«Мне бы хотелось сидеть вот так спокойно еще какое-то время, — сказал торговец. — Это благословение чувствовать такую тишину, она обладает целебным свойством. Но я не хочу тратить время впустую, объясняя мои нынешние ощущения, и думаю, что лучше начать с того, ради чего я пришел поговорить. У меня была очень напряженная жизнь, больше, чем у большинства людей, и так как я никоим образом не богатый человек, я сейчас хорошо живу. Я всегда пробовал вести религиозную жизнь. Я не был слишком жаден, занимался благотворительностью и я не обманывал других без надобности. Но когда вы занимаетесь бизнесом, иногда приходится не говорить абсолютную правду. Я бы мог заработать намного больше денег, но я отказал себе в таком удовольствии. Я развлекаюсь простыми способами, но в целом я вел серьезную жизнь. Могло бы быть и лучше, но в действительности не было плохо. Я женат и имею двоих детей. Вкратце, сэр, вот такая у меня личная история. Я читал некоторые из ваших книг и посетил ваши беседы, и я пришел сюда, чтобы вы меня научили, как вести более глубокую религиозную жизнь. Но я должен позволить другим джентльменам высказаться».
   
«Моя работа — довольно утомительная рутина, но я не пригоден для какой-то другой работы, — сказал клерк. — У меня самого мало потребностей, и я не женат, но я должен поддерживать родителей, и к тому же я помогаю своему младшему брату учиться в колледже. Я совсем не религиозен в ортодоксальном смысле, но религиозная жизнь очень сильно меня влечет. Я часто соблазняюсь тем, чтобы отказаться от всего и стать саньясином, но чувство ответственности по отношению к моим родителям и моему брату заставляет меня повременить. В течение многих лет я каждый день медитировал, и с тех пор, как услышал ваше объяснение, что такое настоящая медитация, я пробовал следовать ему. Но это очень трудно, по крайней мере для меня, и я не могу, кажется, вникнуть в ее суть. К тому же, моя должность клерка, которая требует, чтобы я работал целый день над чем-то, к чему я не питаю ни малейшего интереса, вряд ли способствует высокому мышлению. Но я глубоко жажду найти истину, если это когда-либо возможно для меня, и, пока я молод, я хочу установить правильный курс для оставшейся части моей жизни. Поэтому я здесь».
   
«Что касается меня, — сказал старик, — я достаточно знаком со Священными писаниями, и с тех пор, как я уволился с должностного поста в правительстве несколько лет назад, все мое время принадлежит мне. У меня нет никаких обязанностей, мои дети выросли и женаты, так что я свободен, чтобы размышлять, читать и говорить о серьезных вещах. Меня всегда интересовала религиозная жизнь. Время от времени я внимательно слушал того или иного учителя, но никогда не был удовлетворен. В некоторых случаях их учения совсем ребяческие, в то время как другие догматичны, православные и просто объяснительные. Я недавно посетил некоторые из ваших бесед и обсуждений. Я во многом следую тому, что вы говорите, но есть определенные пункты, с которыми я не могу согласиться, или, скорее, которые я не понимаю. Согласие, как вы объяснили, может существовать в отношении мнений, умозаключений, идей, но в отношении истины не можете быть никакого „согласия“: или вы видите ее или нет. Особенно я хотел бы получить дальнейшее разъяснение по поводу окончания мысли».
   
«Я художник, но еще не очень хороший, — сказал человек с длинными волосами. — Я надеюсь однажды поехать в Европу изучать искусство. Здесь у нас посредственные учителя. Для меня красота в любой форме — это выражение действительности, это аспект божественного. Прежде, чем я начинаю рисовать, я медитирую, как античные художники, над более глубокой красотой жизни. Я пробую пить из родника всей красоты, уловить проблеск возвышенного и только затем я начинаю мое сегодняшнее рисование. Иногда это проникает в душу, но чаще нет. Как усердно я ни пытаюсь, ничто, кажется, не получается, и целые дни, даже недели, потрачены впустую. Я также пробовал поститься, наряду с различными упражнениями, и физическими, и интеллектуальными, надеясь пробудить творческое чувство, но все напрасно. Все остальное вторично по отношению к этому чувству, без которого не может быть истинного художника, и я пойду на край земли, чтобы его найти. Именно поэтому я пришел сюда».
   
Все мы сидели спокойно какое-то время, каждый в своих собственных мыслях. Ваши проблемы разные или они похожи, хотя они могут казаться разными? Не может быть так, что есть одна основная тема, проходящая сквозь все?
   
«Я не уверен, что моя проблема каким-то образом связана с проблемой художника, — сказал торговец. — Он ищет вдохновения, творческого чувства, а я хочу вести более глубокую духовную жизнь».
   
«Это в точности то, что тоже хочу делать я, — ответил художник, — но выразил это по-другому».
   
Нам нравится думать, что наша специфическая проблема исключительна, что наша печаль полностью отличается от печали других. Мы хотим оставаться отделенными любой ценой. Но печаль есть печаль, неважно, ваша или моя. Если мы не поймем это, мы не сможем продолжать, мы будем чувствовать себя разочарованными, расстроенными. Конечно, все мы здесь чего-то жаждем, проблема каждого — это по существу проблема всех. Если мы по-настоящему почувствуем суть этого, то мы уже проделали длинный путь в нашем понимании, и мы можем исследовать вместе. Мы можем помогать друг другу, слушать и учиться друг у друга. Тогда авторитет учителя не имеет никакого значения, это становится глупым. Ваша проблема — это проблема другого, ваше горе — это горе другого. Любовь не исключительна. Если это ясно, господа, давайте продолжим.
   
«Думаю, что все мы теперь понимаем, что наши проблемы не несвязанны», — ответил старик, а другие закивали в знак одобрения.
   
Тогда, что является нашей общей проблемой? Пожалуйста, не отвечайте немедленно, давайте посмотрим.
   
Не так ли это, господа, что должно произойти фундаментальное преобразование внутри себя? Без этого преобразования вдохновение всегда преходящее, и идет постоянная борьба за то, чтобы возвратить его. Без этого преобразования любое усилие вести духовную жизнь может быть только очень поверхностным, делом ритуалов, колокола и книги. Без этого преобразования мышление становится средством бегства, формой самогипноза.
   
«Это так, — сказал старик. — Без глубокого внутреннего изменения всякое усилие быть религиозным или духовным просто царапает по поверхности».
   
«Я полностью согласен с вами, сэр, — добавил человек из офиса, — я чувствую, что во мне должно произойти коренное изменение, иначе я буду продолжать жить так всю оставшуюся часть моей жизни, ища, спрашивая и сомневаясь. Но как вызвать это изменение?»
   
«Я также понимаю, что должно произойти резкое изменение внутри меня самого, если тому, что я ищу, суждено возникнуть, — сказал художник. — Радикальное преобразование в себе явно необходимо. Но, как тот джентльмен уже спросил, как такое изменение должно быть вызвано?»
   
Давайте предадимся нашими умами и сердцами открытию способа, как это происходит. Что является важным, конечно, так это чувствовать срочную потребность измениться радикально, а не просто быть убежденным словами другого, что вы должны измениться. Захватывающее описание может стимулировать вас, чтобы вы ощутили, что вам надо измениться, но такое ощущение очень поверхностно, и оно пройдет, когда стимулирующее воздействие кончится. Но если сами вы увидите важность изменения, если почувствуете без какого-то принуждения, побуждения или влияния, что необходимо радикальное преобразование, тогда само это чувство будет действием преобразования.
   
«Но как иметь это чувство?» — спросил торговец.
   
Что вы подразумеваете под словом «как»?
   
«Так как у меня нет этого чувства изменения, как я могу искусственно вызвать его?»
   
А вы можете вызвать искусственно это чувство? Не должно ли оно возникнуть спонтанно из вашего собственного прямого восприятия чрезвычайной потребности в радикальной трансформации? Чувство создает его собственные средства действия. С помощью логического рассуждения вы может прийти к выводу, что фундаментальное изменение необходимо, но такое интеллектуальное или словесное понимание не вызывает действие изменения.
   
«Почему нет?» — спросил старик.
   
Разве интеллектуальное или словесное понимание не поверхностный отклик? Вы слышите, вы рассуждаете, но все ваше бытие не вступает в это. Ваш поверхностный ум может соглашаться, что изменение необходимо, но полностью весь ваш ум не уделяет свое полное внимание, он разделен сам в себе.
   
«Вы имеете в виду, сэр, что действие изменения происходит только тогда, когда имеется полное внимание?» — спросил художник.
   
Давайте это рассмотрим. Одна часть ума убеждена, что фундаментальное изменение необходимо, но остальную часть ума это не волнует. Она может во временном бездействии или спать, или активно противостоять такому изменению. Когда это случается, в пределах ума возникает противоречие, одна часть желает изменения, а другая безразлична или оппозиционно настроена в отношении изменения. В результате этого конфликт, в котором та часть ума, которая хочет изменения, пытается преодолеть упорствующую часть, называется дисциплиной, возвышением, подавлением. Ее также называют идеалом. Делаются попытки построить мост над пропастью внутреннего противоречия. Существует идеал, интеллектуальное или устное понимание, что должно быть фундаментальное преобразование, и неопределенное, но реальное чувство нежелания быть побеспокоенным, желание позволить вещам быть такими, какие они есть, опасение изменения, ненадежности. Таким образом, в уме имеется разделение, и преследование идеала — это попытка слепить вместе две противоречащих части, что невозможно. Мы преследуем идеал, потому что это не требует немедленного действия, идеал — это общепринятая и уважаемая отсрочка.
   
«Тогда попытка изменить себя — это всегда форма отсрочки?» — спросил человека из офиса.
   
А разве не так? Разве вы не заметили, что когда вы говорите: «я изменюсь», вы вообще не имеете никакого намерения измениться? Вы или изменяетесь, или нет, попытка измениться имеет фактически очень мало значения. Преследование идеала, попытка измениться, принуждение двух конфликтующих частей ума соединиться вместе актом воли, практикование метода или дисциплины, чтобы достичь такого объединения, и так далее — это все бесполезное и расточительное усилие, которое фактически мешает любому фундаментальному преобразованию центра, «я», эго.
   
«Я думаю, что понимаю то, что вы доносите до нас, — сказал художник. — Мы играем с идеей изменения, но никогда не изменяемся. Изменение требует решительного, объединенного действия».
   
Да, и объединенное или интегрированное действие не может произойти, пока есть конфликт между противостоящими частями ума. «Я понимаю это, я действительно понимаю! — воскликнул человек из офиса. — Никакой идеализм, никакое логическое рассуждение, никакие убеждения или умозаключения не могут вызвать изменение, о котором мы говорим. Но что тогда будет?»
   
Разве вы тем самым вопросом не мешаете самому себе обнаружить воздействие изменения? Мы так стремимся к результатам, что не делаем паузу между тем, что мы только что обнаружили как истинное или ложное, и раскрытием другого факта. Мы ускоряемся вперед без полного понимания того, что уже нашли.
   
Мы поняли, что рассуждение и логические умозаключения не вызовут это изменение, это фундаментальное преобразование центра. Но прежде, чем мы спросим, какой фактор вызовет его, мы должны полностью знать уловки, которые использует ум, чтобы убедить себя, что изменение является постепенным и должно быть произведено через стремление к идеалам и так далее. Видя истинность или ошибочность всего того процесса, мы можем продолжать спрашивать нас самих, что является фактором, необходимым для этой радикальной перемены.
   
А теперь, что же это, что заставляет вас двигаться, действовать?
   
«Любое сильное чувство. Сильный гнев заставит меня действовать, я могу впоследствии сожалеть об этом, но чувство взрывается, перерастая в действие».
   
То есть, все ваше бытие находится в нем, вы забываете или игнорируете опасность, вы потеряны для вашей собственной безопасности, надежности. Само чувство — это действие, нет никакого промежутка между чувством и актом. Промежуток создан так называемым процессом рассуждения, взвешиванием за и против согласно убеждениям, предубеждениям, опасениям и так далее. Действие тогда расчетливое, оно лишено спонтанности, всего человеческого. Люди, которые жаждут власти, для себя ли или для их группы или их страны, поступают таким образом, и такое действие только порождает дальнейшее страдание и смятение.
   
«Фактически, — продолжал человека из офиса, — даже сильное чувство фундаментального изменения скоро стирается самозащитным рассуждением, размышлением, что случится, если такое изменение произойдет в вас, и так далее».
   
Ощущение тогда ограничивается идеями, словами, так ведь? Появляется противоречащая реакция, рожденная желанием не быть побеспокоенным. Если это именно тот случай, тогда продолжайте все по-старому, не обманывайте себя следованием идеалу, говоря, что вы пробуете изменяться, ну и все такое. Просто останьтесь с фактом, что вы не хотите изменения. Достаточно самого по себе осознания этой истины.
   
«Но я хочу измениться».
   
Тогда изменитесь, но не говорите так бесчувственно о необходимости изменения. Это не имеет никакого значения.
   
«В моем возрасте, — сказал старик, мне нечего терять в материальном смысле, но отказываться от старых идей и заключений — это совсем другое дело. Теперь я понимаю, по крайней мере, одну вещь: то, что может быть фундаментальное изменение без пробуждения его чувства. Размышление необходимо, но это не инструмент действия. Знать — не обязательно означает действовать».
   
Но действие чувства — это также действие знания, эти двое неотделимы, они отделены только, когда причина, знание, умозаключение или вера стимулирует действие.
   
«Я начинаю очень четко понимать это, и мое знание Священных писаний как основа для действия уже теряет свою власть над моим умом».
   
Действие, основанное на чьем-то авторитете, вообще никакое не действие, это простое подражание, повторение.
   
«А большинство из нас в ловушке этого процесса. Но можно из него вырваться. Я много понял этим вечером».
   
«Так же и я, — сказал художник. — Для меня это обсуждение было сильно стимулирующим, но я не думаю, что возбуждение допустит какую-то реакцию. Я очень ясно кое-что увидел, и я собираюсь преследовать это, не зная, куда оно приведет». «Моя жизнь была порядочной, — сказал торговец, — и порядочность не способствует изменению, особенно фундаментальному, о котором мы говорили. Я очень искренне взращивал в себе идеалистическое желание измениться и вести истинную религиозную жизнь. Но я теперь вижу, что медитация над жизнью и способах изменения более необходимы».
   
«Могу я добавить еще слово? — спросил старик. — Медитация осуществляется не над жизнью, она сама по себе способ жизни».
  
  
   
    
Убийство
   
   
Солнце не поднимется еще в течение двух или трех часов. В небе не было ни облачка, и звезды кричали от радости. Небеса были окружены темным контуром холмов, и ночь была совсем тихой. Ни одна собака не лаяла, и сельские жители еще не встали. Даже сова с глубоким хрипом молчала. Окно впускало в комнату необъятность ночи, и возникало то странное чувство, как будто вы были полностью одни — пробужденное уединение. Небольшой ручей тек под каменным мостом, но вам надо было прислушаться к нему, его нежное журчание было почти неслышным в той всеохватывающей тишине, которая была настолько интенсивна, так проникновенна, что все ваше бытие содержалось в ней. Она не была противоположностью шуму, шум мог быть в ней, но не принадлежал ей.
   
Было все еще довольно темно, когда мы отправились на автомобиле, но утренняя звезда была над восточным холмом. Деревья и кустарники были ярко-зелеными в ярком свете фар, когда автомобиль проделывал путь, петляя среди холмов. Дорога была пустынной, но вам не удавалось слишком быстро ехать из-за многочисленных поворотов. На востоке было теперь начало зарева, и хотя мы болтали в машине, происходило пробуждение медитации. Ум был полностью неподвижен, он не спал, он не был утомлен, а совершенно спокоен. В то время как небо становилось все светлее и светлее, ум углублялся далее и далее, глубже и глубже. Хотя он осознавал огромный шар золотого света и разговор, который происходил, он был в уединении, передвигаясь без всякого сопротивления, без всякого указания. Он было одинок, подобно свету в темноте. Он не знал, что он был одинок, знает только слово. Он был движением, которое не имело никакого конца и никакого направления. Это происходило без причины, и это продолжится без времени.
   
Фары были выключены, и в том раннем утреннем свете богатая, зеленая местность очаровывала. Была тяжелая роса, и везде, где лучи солнца касались земли, всеми цветами радуги искрились бесчисленные сокровища. В тот час голые камни из гранита казались мягкими и уступчивыми, иллюзией, которую восходящее солнце скоро отнимет. Дорога извивалась дальше между сочными рисовыми полями и огромными водоемами, наполненными до краев танцующими водами, которые будут поддерживать влагу земли до следующего сезона дождей. Но дожди еще не закончились, а насколько зеленым и оживленным все было! Домашняя скотина была откормленной, и лица людей на дороге сияли прохладной свежестью утра. Теперь по дороге попадалось много обезьян. Они не относились к тому виду с длинными ногами и длинными телами, которые перепрыгивают, качаясь, с непринужденностью и изяществом с ветки на ветку, или легко и надменно выступают на полях, наблюдая с важными лицами, когда вы проходите. Эти обезьяны были с длинными хвостами и грязной зеленовато-коричневой шерстью, забавляющиеся игрой и шалостями. Одна из них почти оказалась под передним колесом, но ее спасла ее собственная быстрота и внимательность водителя.
   
Теперь уже было настоящее дневное освещение, и крестьяне в больших количествах были в движении. Автомобилю пришлось съехать к обочине дороги, чтобы пропустить медленно перемещающиеся телеги с волами, которых всегда казалось так много. А грузовики никогда не уступят дорогу, позволяя вам проехать, до тех пор пока вы не сигналили в течение минуты или двух. Известный храм возвышался над деревьями, и автомобиль быстро промчался мимо места рождения святого учителя.
   
   
Пришла маленькая группа: женщина и несколько мужчин, но лишь трое или четверо приняли участие в обсуждении. Они были все честными людьми, и вы могли видеть, что они были хорошие друзья, хотя у них имелись различия в мышлении. Первый человек, который заговорил, имел хорошо ухоженную бороду, орлиный нос и высокий лоб. Его темные глаза были пронзительными и очень серьезными. Второй был болезненно худощав, он был лысый и тонкокожий, и он не мог отвести рук от своего лица. Третий был пухлым, веселым и легким в поведении, он смотрел на вас, как будто покупая акции и будучи неудовлетворенным, он снова взглянет, чтобы посмотреть, был ли его подсчет правильным. Он имел красивые руки с длинными пальцами. Хотя он и смеялся легко, в глубине его присутствовала серьезность. У четвертого была приятная улыбка, и его глаза были как у того человека, который много читал. Хотя он почти не принимал участия в беседе, но внимательно наблюдал. Всем мужчинам, вероятно, было за сорок, а женщина на вид казалась намного моложе, она не говорила, хотя была внимательна к тому, о чем беседовали.
   
«Мы обсуждали проблемы в нашем кругу в течение нескольких месяцев, и мы хотим обсудить с вами проблему, которая беспокоит нас, — сказал первый. — Видите ли, некоторые из нас едят мясо, а другие нет. Лично я никогда в жизни не ел мясо, оно для меня отталкивающе в любой форме, и я не могу переносить мысль об убийстве животного для того, чтобы наполнить свой желудок. Хотя мы оказались не способными прийти к согласию относительно того, как надо правильно поступать в этом деле, все мы остались хорошими друзьями и продолжим ими быть, надеюсь».
   
«Я иногда ем мясо, — сказал второй. — Я предпочитаю не есть, но когда вы путешествуете, часто трудно поддерживать сбалансированную диету без мяса, и есть его намного проще. Мне не нравится убивать животных, я чувствителен в этом вопросе, но есть мясо время от времени нормально. Многие пуританские чудаки на предмет вегетарианства более греховны, чем люди, которые убивают, чтобы поесть».
   
«Мой сын на днях выстрелил в голубя, и мы съели его на обед, — сказал третий говорящий. — Мальчик был весьма возбужден из-за того, что сбил его своим новым дробовиком. Вы бы видели выражение его глаз! Он был и потрясен, и доволен. Чувствуя себя виноватым, он имел в то же самое время вид завоевателя. Я велел ему не чувствовать себя виноватым. Убийство — это жестоко, но это часть жизни, и это не так уж серьезно, пока оно осуществляется умеренно и держится под надлежащим контролем. Есть мясо — это не ужасное преступление, как наш друг здесь выставляет. Я не большой сторонник кровавого спорта, но убивать, чтобы есть, — это не грех против Бога. Зачем создавать так много суеты по этому поводу?»
   
«Как видите, сэр, — продолжал первый, — я не способен убедить их, что убийство животных для пищи является варварским, и, кроме того, есть мясо — это плохо для здоровья, как знает каждый, кто побеспокоился, чтобы беспристрастно исследовать факты. Для меня не есть мясо — это вопрос принципа. В моей семье мы не ели мясо в течение нескольких поколений. Мне кажется, что человек должен исключить из своей природы эту жестокость убийства животных для пропитания, если он хочет стать по-настоящему цивилизованным».
   
«Вот это он нам постоянно и рассказывает, — прервал второй. — Он хочет сделать нас, едоков мяса, „цивилизованными“, а другие формы жестокости, кажется, вообще не причиняют ему никакого беспокойства. Он адвокат, и он не возражает против жестокости, применяемой в деятельности его профессии. Однако, несмотря на наше разногласие в этом пункте, мы все еще друзья. Мы обсуждали всю проблему множество раз, и поскольку мы никогда, кажется, не продвигаемся сколько-нибудь дальше, все мы согласились, что мы должны прийти и обговорить это с вами».
   
«Существуют проблемы важнее, чем убийство какого-то несчастного животного ради пищи, — вставил четвертый. — Все дело в том, как вы смотрите на жизнь».
   
В чем проблема, господа?
   
«Есть мясо или не есть мясо», — ответил вегитарианец.
   
Является ли это главной проблемой или же это часть большей проблемы?
   
   
«Для меня желание или нежелание человека убивать животных ради удовлетворения его аппетита указывает на его отношение к более важным проблемам жизни».
   
Если мы сможем понять, что концентрация исключительно на одной части не вызовет понимание целого, тогда, возможно, мы не будем сбиваться с толку частями. Если мы не способны чувствовать целое, часть получает большую важность, чем она имеет. Существует большая проблема, затрагивающая все это, не так ли? Проблема заключается в убийстве и не просто убийстве животных ради пищи. Человек не является добродетелен, потому что он не ест мясо, и при этом он еще меньше добродетелен, потому что ест. Бог мелочного ума также мелочен, его мелочность измеряется умом, который кладет цветы у его ног. Большая проблема включает многие другие и очевидно отделенные проблемы, которые создал человек внутри себя и вне себя. Убийство — это действительно большая и сложная проблема. Мы рассмотрим ее, господа?
   
«Я думаю, что мы должны, — ответил четвертый. — Я остро заинтересован в этой проблеме, и мне нравится приближаться к ней всем вместе».
   
Существует много форм убийства, верно? Есть убийство словом или жестом, убийство из-за страха или гнева, убийство ради страны или идеологии, убийство ради набора экономических догм или религиозных верований.
   
«Как можно убить словом или жестом?» — спросил третий говорящий.
   
Неужели вы не знаете? Словом или жестом вы можете убить чью-либо репутацию, с помощью сплетни, клеветы, презрения вы можете стереть в порошок. А не убивает ли сравнение? Разве вы не убиваете мальчика, сравнивая его с другим, кто более умен или больше способен?
   
Человек, который убивает из-за ненависти или гнева, расценивается как преступник и приговаривается к смерти. В то же самое время, человек, который преднамеренно уничтожает бомбами тысячи людей с лица земли во имя своей страны, удостаивается награды, почтения, на него смотрят, как на героя. Убийство распространяется по земле. Ради безопасности или расширения одной нации уничтожается другая. Животных убивают ради пищи, ради прибыли или ради так называемого спорта.
   
Их подвергают опытам ради процветания человека. Солдат существует, чтобы убивать. Необычайный прогресс был сделан в технологии массового убийства людей за несколько секунд и на больших расстояниях. Многие ученые полностью заняты этим, и священники благословляют бомбардировщики и машины для убийства. Также мы убиваем капусту или морковь, чтобы есть, мы уничтожаем паразитов. Где мы должны протянуть линию, за которой не будем убивать?
   
«Это решать каждому лично», — ответил второй.
   
Действительно ли это так просто? Если вы отказываетесь идти на войну, вас или застрелят, или посадят в тюрьму, или, возможно, в психиатрическую палату. Если вы отказываетесь принимать участие в националистической игре ненависти, вас презирают, и вы можете потерять работу.
   
Давление создается различными способами, чтобы вынудить вас соответствовать. При уплате налогов, даже при покупке почтовой марки вы поддерживаете войну, убийство вечно изменяющихся врагов.
   
«Тогда что же делать?» — спросил вегетарианец. — Я хорошо знаю, что я юридически убивал на законных судах много раз. Но я строгий вегетарианец, и я собственными руками никогда не убиваю никакое живое существо».
   
«Даже ядовитое насекомое?» — спросил второй.
   
«Нет, если я могу терпеть его».
   
«Кто-то другой делает это за вас».
   
«Сэр, — продолжал адвокат-вегетарианец, — вы предлагаете, чтобы мы не платили налоги и не писали письма?»
   
Опять же, касаясь сначала деталей действия, размышляя о том, должны ли мы делать это или то, мы заблудимся в специфическом, не постигнув целую проблему. Проблема должна рассматриваться в целом, верно?
   
«Я вполне понимаю, что должно быть всестороннее представление проблемы, но детали тоже важны. Мы не можем пренебрегать нашей нынешней деятельностью, не так ли?»
   
Что вы подразумеваете под «всесторонним представлением проблемы»? Это вопрос просто интеллектуального согласия, словесного подтверждения, или вы реально постигаете проблему убийства в целом?
   
«Если быть честным, сэр, до сих пор я не уделял много внимания более широким значениям проблемы. Я был обеспокоен одним ее специфическим аспектом».
   
Это похоже на то, когда ты не распахиваешь окна настежь и смотришь на небо, на деревья, на людей, на все движение жизни, а глядишь вместо этого через узкую щель в оконной створке. И ум такой же: маленькая, незначительная часть его очень активна, в то время как остальное бездействует. Эта мелочная деятельность ума создает ее собственные мелочные проблемы добра и зла, ее политические и моральные ценности и так далее. Если бы мы могли действительно понять нелепость этого процесса, мы могли бы естественно, без всякого принуждения, исследовать более широкие области ума. Так что, проблема, которую мы обсуждаем, это не просто убийство или неубийство животных, но жестокость и ненависть, которые вечно увеличиваются в мире и в каждом. Вот это наша реальная проблема, не так ли?
   
«Да, — решительно ответил четвертый. — Зверство в мире распространяется подобно чуме, целая нация уничтожается ее более крупным и более мощным соседом. Жестокость, ненависть — вот в чем проблема, а не в том, что кому-то доведется попробовать вкус мяса».
   
Жестокость, гнев, ненависть, которые существуют в нас, выражаются такими разными способами: в эксплуатации слабых сильными и хитрыми, в жестокости принуждения целого народа под угрозой уничтожения принять некий идеологический образ жизни, в построении национализма и суверенных государств через интенсивную пропаганду, в культивировании организованных догм и верований, которые называются религией, но которые фактически отделяют человека от человека. Способы жестокости многочисленные и изощренные.
   
«Даже если бы мы потратили остальную часть нашей жизни, наблюдая, мы бы не смогли вскрыть все изощренные способы, в которых жестокость проявляет себя, не так ли? — спросил третий. — Тогда, как нам продолжать?»
   
«Мне кажется, — сказал первый, — что мы упускаем центральную проблему. Каждый из нас защищает себя, мы защищаем свои личные интересы, наши экономические или интеллектуальные вклады или, возможно, традицию, которая приносит нам некую выгоду, не обязательно денежную. Этот личный интерес, присутствующий во всем, чего мы касаемся, от политики до Бога, является корнем вопроса».
   
Опять-таки, если можно спросить, это просто голословное утверждение, логическое умозаключение, которое может быть порвано в клочья или ловко защищено? Или же оно отражает восприятие реального факта, который имеет значение в нашей повседневной жизни мысли и действия?
   
«Вы пытаетесь подвести нас к различию между словом и реальным фактом, — сказал третий, — и я начинаю видеть, как важно то, что мы должны делать это различие. Иначе мы запутаемся в словах, без какого-либо действия, как фактически мы уже и запутались».
   
Чтобы действовать, должно быть чувствование. Чувствование целостной проблемы приводит к полному действию.
   
«Когда кто-то глубоко чувствует что-нибудь, — сказал четвертый, — он действует, и такое действие не является импульсивным или так называемым интуитивным, не является оно и предумышленным, расчетливым поступком. Оно рождено из глубины вашего бытия. Если тот поступок причиняет вред, боль, этот кто-то бодро расплачивается за него. Но такой поступок редко бывает вредным. Вопрос в том, как поддержать это глубокое чувство?»
   
«Прежде, чем мы продвинемся дальше, — серьезно вмешался третий человек, — давайте проясним то, что вы объясняете, сэр. Кто-то осознает факт, чтобы иметь полное действие, должно быть глубокое чувство, в котором присутствует полное психологическое понимание проблемы. Иначе есть просто действие по частям, которые никогда не удержать вместе. Это ясно. Затем, как мы говорили, слово — это не чувство, слово может вызывать чувство, но это устное воскрешение не поддерживает чувство. Теперь же, нельзя ли войти в мир чувства напрямую, без его описания, без символа или слова? Не является ли это следующим вопросом?»
   
Да, сэр. Нас отвлекают слова, символы, мы редко чувствуем, кроме как через стимуляцию понятием, описанием. Слово «Бог» — это не Бог, но это слово вынуждает нас реагировать согласно нашим условностям. Мы можем выяснить истинность или ошибочность Бога только, когда слово «Бог» больше не создает в нас какие-нибудь обыденные физиологические или психологические отклики. Как мы говорили ранее, цельное чувство приводит к цельному действию, или, скорее, цельное чувство есть цельное действие. Ощущение проходит, оставляя вас там, где вы были прежде. Но это цельное чувство, о котором мы говорили, это не ощущение, оно не зависит от стимуляции, оно поддерживает себя, и не нужна никакая искусственная подделка.
   
«Но как пробудить это цельное чувство?» — настаивал первый.
   
Если можно так сказать, вы не видите сути. Чувство, которое может быть пробуждено, это вопрос стимуляции, это ощущение, которое приходится лелеять с помощью различных средств, или методов. Тогда средства или методы становятся существенными, а не чувство. Символ, как средство для чувства, хранится в храме, в церкви, и тогда чувство существует только через символ или слово. Но возможно ли пробудить цельное чувство? Поразмыслите, сэр, не отвечайте.
   
«Я понимаю то, что вы имеете в виду, — сказал третий. — Цельное чувство вообще не пробудить, оно или есть, или его нет. Это оставляет нас в безнадежном положении, не так ли?»
   
Неужели? Есть ощущение безнадежности, потому что вы хотите прийти к чему-то. Вы хотите получить то цельное чувство и оттого, что вы не можете, вы чувствуете себя довольно растерянно. Именно это желание достичь, прийти к чему-то, стать кем-то создает метод, символ, стимулянт, с помощью которого ум успокаивается и отвлекает себя.
   
Итак, давайте снова рассмотрим проблему убийства, жестокости и ненависти.
   
Быть заинтересованным в «гуманном» убийстве весьма абсурдно, воздерживаться от поедания мяса и притом разрушать вашего сына, сравнивая его с другим, означает быть жестоким. Принимать участие в почетном убийстве ради вашей страны или ради идеологии — значит взращивать ненависть. Быть добрым по отношению к животным и жестоким по отношению к вашему собрату поступком, словом или жестом — означает порождать вражду и грубость.
   
«Сэр, кажется, я понимаю то, что вы только что сказали. Но как сделать, чтобы цельное чувство возникло? Я задаю его единственно лишь как вопрос в движении поиска. Я не спрашиваю о методе: я понимаю его нелепость. Я также понимаю, что желание достичь создает свои собственные препятствия, и что чувствовать себя безнадежным или беспомощным — глупо. Все это теперь ясно».
   
Если это ясно не просто на словах или разумом, но с реальностью боли, которую шип причиняет вашей ноге, тогда есть сострадание, любовь. Тогда вы уже открыли дверь к этому цельному чувству сострадания. Сострадающий человек знает правильное действие. Без любви вы пробуете выяснить то, что нужно сделать правильно, и ваше действие только приводит к большему вреду и страданию, это действие политиков и реформаторов. Без любви вы не сможете понять жестокость, что-то типа мира может быть установлено с помощью господства террора, но война, убийство продолжатся на ином уровне нашего существования.
   
«В нас нет сострадания, сэр, и это есть реальный источник нашего страдания, — с чувством сказал первый. — Мы черствы внутри, что-то уродливое в нас самих, но мы хороним это под любезными словами и внешне великодушными поступками. В сердце у нас злокачественная опухоль, несмотря на нашу веру и социальные реформы. Именно в собственном сердце нужно вырвать это, и затем можно садить новое семя. Само воздействие этого — вот жизнь нового семени. Воздействие началось, и путь семени принесет плоды».
  
  
   
    
Быть разумным — значит быть простым
   
   
Море было очень синим, и садящееся солнце едва касалось верхушек низко висевших облаков. Мальчик тринадцати или четырнадцати лет во влажной одежде стоял у автомобиля, дрожа и притворяясь глухим. Он попрошайничал и очень хорошо играл. Получив несколько монет, он ушел, перебегая через пески. Волны мягко накатывались, и они полностью не стирали следы, когда проходили по ним. Крабы катались на волнах и избегали человеческих ног, они позволяли себе быть пойманными волной и сыпучими песками, но они снова подползали, готовые к следующей волне. Сидя на нескольких бревнах, связанных вместе, какой-то мужчина прибыл только что из моря, и он теперь плыл с двумя большими рыбинами. Он был смугл, обожженный жарким солнцем. Приближаясь к берегу с ловкостью и непринужденностью, он протянул свой плот далеко на сухой песок, вне досягаемости волн. Чуть дальше, выгибаясь в сторону моря, была пальмовая роща, а за ней город. Пароход на горизонте стоял, как будто неподвижный, и с севера дул нежный ветерок. Это был час величественной красоты и спокойствия, в который земля и небо встречались. Вы могли сидеть на песке и наблюдать, как волны накатывались и откатывались бесконечно, и их ритмичное движение, казалось, передавалось земле. Ваш ум был оживлен, но не так, как беспокойное море. Он был оживлен и достигал горизонта. У него не было ни высоты, ни глубины, он не был ни далеко, ни близко, не было центра, от которого можно было бы измерить или объять целое. Море, небо и земля были все там, но не было никакого наблюдателя. Было обширное пространство и неизмеримый свет. Свет садящегося солнца падал на деревья, в нем купалась деревня, и его можно было заметить за рекой. Но это был свет, который никогда не зажигают, свет, который сияет вечно. И, удивительно, в нем не было никаких теней, вы не отбрасывали тень ни с какой стороны. Вы не спали, вы не закрыли глаза, потому что сейчас звезды становились видимыми. Но закрывали ли вы глаза или держали их открытыми, свет был всегда там. Его было не поймать и не поместить в святыню.
   
   
Мать троих детей, она казалась простой, тихой и скромной, а ее глаза были живыми и наблюдательными, они принимали участие во многом. Когда она заговорила, ее довольно нервная застенчивость исчезла, но она оставалась спокойно осторожной. Ее старший сын получил образование за границей и теперь работал инженером по электронике, второй сын имел хорошую работу на текстильной фабрике, и самый младший только заканчивал колледж. Они все были хорошими мальчиками, говорила она, и можно было видеть, что она гордилась ими. Несколько лет назад они потеряли отца, но он позаботился о том, чтобы они получили хорошее образование и себя обеспечивали. То немногое, что он имел, он оставил ей, и она ни в чем не нуждалась, поскольку потребностей у нее было мало. В этот момент она прекратила говорить, и очевидно ей было трудно высказать то, что было у нее на уме. Чувствуя, что она хотела поговорить о чем-то, я, колеблясь, спросил ее:
   
— Вы любите ваших детей?
   
«Конечно, люблю, — ответила она быстро, довольная началом. — А кто не любит своих детей? Я воспитала их с любовью и заботой и была занята все эти годы их прибытиями и продвижением, их печалями и радостями, и всеми другими вещами, о которых заботится мать. Они очень хорошие дети и очень добры ко мне. Они все преуспели в учебе, и они пойдут своим путем в жизни. Возможно, они не оставят свой след в мире, но, в конце концов, немногие оставляют. Мы все сейчас живем вместе, и, когда они женятся, я останусь с одним из них, если будет необходимость. Конечно, у меня есть собственный дом, и я в финансовом плане не завишу от них. Но странно, что вы задали мне этот вопрос».
   
Правда?
   
«Ну, я никогда прежде ни кем не говорила о себе, даже с моей сестрой или с последним мужем, и, когда внезапно задают такой вопрос, это кажется довольно странным. Хотя я действительно хочу говорить с вами об этом. Потребовалось много храбрости, чтобы прийти и встретиться с вами, но сейчас я довольна, что пришла, и что вы настолько облегчили для меня разговор. Я всегда была слушателем, но не в вашем смысле слова. Раньше я слушала мужа и его деловых партнеров всякий раз, когда они заходили. Я слушала своих детей и друзей. Но никто, казалось, не хотел послушать меня, и большей частью я молчала. Выслушивая других, сам учишься, но по большому счету из того, что слышишь, ничто не является незнакомым. Мужчины сплетничали так же, как и женщины, кроме того, жаловались на свою работу и жалованье, некоторые из них говорили о желанном для них продвижении по службе, другие о социальной реформе, о работе в деревне или что сказал гуру. Я слушала их и никогда не открывала кому-то из них сердце. Некоторые были более умны, а другие более глупы, чем я, но большей частью они не очень-то отличались от меня. Я наслаждаюсь музыкой, но я слушаю ее другим слухом. Я, кажется, слушаю того или иного почти все время, но также есть еще кое-что, что я слушаю, но что всегда ускользает от меня. Могу я говорить об этом?»
   
Разве вы здесь не поэтому?
   
«Да, наверное, это так. Понимаете, мне скоро сорок пять, большинство лет я отдала заботам о других. Я была занята тысячью и одной вещью целый день и каждый день. Муж умер пять лет назад, и с тех пор я была занята детьми больше обычного. А сейчас, странным образом, я все время думаю о себе. На днях я с моей невесткой посетила вашу беседу, и что-то в моем сердце защемило, то, что, как я всегда знала, было там. Я не могу очень хорошо это выразить, и надеюсь, что вы поймете, о чем таком я хочу поговорить».
   
Можно помочь вам?
   
«Хотелось бы, чтобы вы помогли».
   
Трудно быть простым прямо до конца чего-нибудь, не так ли? Мы испытываем что-то, что само по себе является простым, но вскоре оно становится сложным. Трудно удержать его в пределах границ его первоначальной простоты. Разве вы не чувствуете, что это так?
   
«В некотором смысле, да. В моем сердце есть что-то простое, но я не знаю, что все это означает».
   
Вы сказали, что любите ваших детей. Каково значение того слова «любовь»?
   
«Я сказала вам, что это означает. Любить детей — значит заботиться о них, следить, чтобы они не причинили себе вреда, чтобы они не наделали слишком много ошибок. Это значит помогать им готовиться к хорошей работе, видеть их счастливо женатых и так далее».
   
И это все?
   
«Чего же больше может сделать мать?»
   
Если позволите спросить, ваша любовь к вашим детям заполняет вашу жизнь целиком, или только ее часть?
   
«Нет, — призналась она. — Я люблю их, но это никогда не заполняло мою жизнь целиком. Взаимоотношения с моим мужем — это было другое. Он мог бы заполнить мою жизнь, но не дети. И теперь, когда они выросли, они живут своей жизнью. Они любят меня, и я люблю их, но отношения между мужчиной и его женой другие, и они найдут свою полноту жизни в женитьбе на достойной женщине».
   
Вы никогда не хотели, чтобы ваши дети были правильно образованы, так, чтобы они помогли бы предотвращать войны, не были убитыми ради какой-то идеи или удовлетворять жажду власти какого-нибудь политика? Разве ваша любовь не вынуждает вас хотеть помочь им построить иной вид общества, общества, в котором ненависть, антагонизм, зависть прекратят существовать?
   
«Но что могу я сделать для этого? Я сама не была должным образом образована, и как так возможно, чтобы я могла помогать создавать новый социальный порядок?»
   
Разве вы не чувствуете в себе силы для этого?
   
«Боюсь, что нет. А мы вообще чувствуем в себе силу для чего-нибудь?»
   
Тогда любовь — это не кое-что сильное, жизненно важное, срочное?
   
«Она должна быть такой, но у большинства из нас это не так. Я люблю сыновей, молюсь, чтобы ничего плохого с ними не случилось. Если случится, что мне останется делать, кроме как проливать горькие слезы по ним?»
   
Если в вас есть любовь, разве она не достаточно сильна, чтобы заставить вас действовать? Ревность, как и ненависть, сильна, и она вызывает мощное, решительное действие, но ревность — это не любовь. Тогда знаем ли мы в действительности, что такое любовь.
   
«Я всегда думала, что любила своих детей, даже при том, что это не было самым великим в моей жизни».
   
Есть ли тогда более великая любовь в вашей жизни, чем ваша любовь к детям?
   
Было нелегко приближаться к этой точке, и она чувствовала себя неловко и смущенно, поскольку мы подошли к ней. В течение некоторого времени она не говорила, и мы сидели, не проронив ни слова.
   
«Я никогда по-настоящему не любила, — тихо начала она. — Я никогда не питала очень глубоких чувств по отношению к кому либо. Бывало, я очень ревновала, и это было очень сильное чувство. Оно разъедало мое сердце и делало меня жестокой. Я плакала, устраивала сцены, и однажды, Боже, прости меня, я ударила. Но все это закончилось и прошло. Сексуальное желание было также очень сильным, но с каждым ребенком оно уменьшалось, и теперь оно полностью исчезло. Мои чувства к детям не такие, какие они должны быть. Я никогда не чувствовала что-нибудь очень сильно, кроме ревности и секса, а это не любовь, правда?»
   
Не любовь.
   
«Тогда что является любовью? Привязанность, ревность, даже ненависть, вот то, что я считала, было любовью, и, конечно, сексуальные взаимоотношения. Но теперь те сексуальные взаимоотношения — это лишь очень маленькая часть чего-то намного большего. То большее я никогда не знала, и поэтому секс стал так всепоглощающе важным, по крайней мере, на какое-то время. Когда это прошло, я думала, что любила моих сыновей, но факт в том, что я любила их, если я вообще могу использовать это слово, только в очень маленькой степени. И хотя они хорошие мальчики, они точно такие же, как тысячи других. Наверное, все мы посредственны, удовлетворяемся мелочными вещами: амбицией, процветанием, завистью. Наши жизни мелки, живем ли мы во дворцах или в хижинах. Теперь мне все очень ясно, чего никогда не было раньше, но как вы знаете, я необразованный человек».
   
Образование не имеет к этому никакого отношения. Посредственность — не монополия необразованных. Ученый, исследователь, самый умный могут тоже быть посредственными. Освобождение от посредственности, от мелочности — это не вопрос класса или учености.
   
«Но я не думала много, я не чувствовала много, моя жизнь была печальной».
   
Даже, когда мы по-настоящему сильно чувствуем, это обычно происходит в отношении таких пустяков как личная и семейная безопасность, флаг, некий религиозный или политический лидер. Наше чувство — всегда за или против чего-то, оно не похоже на огонь, горящий ярко и без дыма.
   
«Но кто должен дать нам тот огонь?»
   
Зависеть от другого, обращаться к гуру, лидеру — означает отнять у огня уединение, чистоту, это порождает дым.
   
«Тогда, если мы не должны просить о помощи, мы должны для начала иметь огонь».
   
Вовсе нет. Вначале там нет огня. Его нужно вынашивать, должна быть забота, мудрое, с пониманием избавление от тех вещей, которые расхолаживают огонь, которые уничтожают яркость пламени. Тогда только есть огонь, который ничто не сможет погасить.
   
«Но для этого нужен интеллект, которого у меня нет».
   
Да он у вас есть. При понимании как мала ваша жизнь, как мало вы любите, при восприятии природы ревности, при начале осознания себя в каждодневных отношениях уже имеется движение интеллекта. Интеллект — это дело упорного труда, быстрого восприятия изощренных уловок ума, рассматривания факта и ясного мышления без предположений или умозаключений. Чтобы разжечь огонь интеллекта и поддерживать его действующим, требуется настороженность и большая простота.
   
«Очень любезно с вашей стороны говорить, что я имею интеллект, но имею ли я его?»
   
   
Это хорошо спрашивать себя, а не утверждать, что вы имеете или не имеете. Спрашивать правильно — вот само по себе начало интеллекта. Вы препятствуете интеллекту в самой себе из-за ваших собственных убеждений, мнений, утверждений и опровержений. Простота — вот путь интеллекта, а не простой показ простоты внешне и в поведении, но простота внутреннего небытия. Когда вы говорите: «я знаю», вы находитесь на пути не-интеллекта, но когда вы говорите: «я не знаю» и действительно подразумеваете это, вы уже вступили на путь интеллекта. Когда человек не знает, он смотрит, слушает, спрашивает. «Знать» — значит накапливать, а тот, кто накапливает, никогда не будет знать, он не интеллектуален.
   
«Если я нахожусь на пути к интеллектуальности, потому что я проста и знаю немного…»
   
Мыслить понятиями «много» — значить быть невежественным. «Много» — это сравнительное слово, а сравнение основано на накоплении.
   
«Да, я это понимаю. Но, как я сказала, если находишься на пути интеллектуального развития, потому что ты прост и действительно не знаешь ничего, тогда интеллектуальность кажется эквивалентом невежеству».
   
Невежество — это одно, а состояние незнания — это совсем другое, эти два понятия никоим образом не связаны. Вы можете быть очень умны, умелы, талантливы, и все же быть невеждой. Невежество существует, когда нет самопознания. Невежественный человек — это тот, кто не знает себя, кто не знает, как обманывает себя, как становится тщеславным, как завидует и так далее. Самопознание — это свобода. Вы можете знать все о чудесах земли и неба и все-таки не быть свободным от зависти и печали. Но когда вы говорите «я не знаю», вы познаете. Познавать не значит приобретать знания, вещи или отношения. Быть интеллектуально развитым означает быть простым, но быть простым чрезвычайно трудно.
  
  
   
    
Смятение и убеждения
   
   
Вершины гор позади озера были в темных, тяжелых тучах, но берега озера были в солнце. Была ранняя весна, и солнце не согревало. Деревья были все еще голы, их ветви обнажены, но они были прекрасны на фоне голубого неба. Они могли ждать с терпением и уверенностью, поскольку солнце было над ними, и через несколько недель, они покроются нежными зелеными листочками. Небольшая тропа вдоль озера сворачивала и шла через лес, который состоял главным образом из вечнозеленых растений. Они распространялись на мили, и, если вы достаточно далеко ушли бы по той тропе, вы пришли бы к открытому лугу, а вокруг него были деревья. Это было красивое место, удаленное от мирской суеты. Несколько коров паслись на лугу, но звон их колокольчиков, казалось, не нарушал тишину и не рассеивал чувство отдаленности, одиночества и уединения. Наверняка в это очаровательное место приходили тысячи людей, и когда они уходили с шумом и мусором, оно оставалось неиспорченным, уединенным и дружественным.
   
В тот полдень солнце было на лугу и на высоких, темных деревьях, которые стояли вокруг, сотканные из зелени, величественные и неподвижные. С вашими заботами и внутренней болтовней, умом и взглядом, блуждающим повсюду, беспокойно задаваясь вопросом, а что если дождь застанет вас по пути назад, вы чувствовали, как будто бы нарушали границы, вас не ждали там. Но вскоре вы стали частью того очаровывающего одиночества. Не было птиц, воздух был наполнен покоем, а вершины деревьев были неподвижны на фоне голубого неба. Пышный зеленый луг был центром этого мира, и когда вы сидели на камне, то были частью этого центра. Это не было воображением и не было попыткой отождествить себя с тем, что было так великолепно открыто и красиво, отождествление — это тщеславие. Это не было попыткой забыться или отказаться от себя в этом ничем не испорченном уединении природы, всякое самозабвенное отречение — это высокомерие. Это не было ударом или принуждением такой величественной чистоты, всякое принуждение — это опровержение истинного. Вы ничего не могли сделать, чтобы заставить себя или помочь себе быть частью той цельности. Но вы были ее частью, частью зеленого луга, твердого камня, голубого неба и величественных деревьев. Это было так. Вы могли бы вспоминать это, но тогда вы не принадлежали бы этому всему, и если бы вы возвратились к этому, вы никогда не нашли бы это.
   
Внезапно вы услышали дорогие вам звуки флейты, и по пути вы встретили играющего мальчика. Он никогда не собирался быть профессионалом, но в его игре была радость. Он присматривал за коровами. Он был слишком застенчив, чтобы говорить, потому-то он играл на флейте, когда вы спускались по тропе вместе. Он шел вниз до конца, но это было слишком далеко, и через время он повернул обратно, но звуки флейты все еще слышались в воздухе.
   
   
Это были муж и жена, без детей, и сравнительно молоды. Маленького роста и хорошо сложенные, они составляли сильную, здоровой пару. Она смотрела на вас прямо, а он изредка поглядывал на вас, когда вы не смотрели на него. Они до этого приходили пару раз, и в них произошли изменения. Физически они остались такими же, но во взгляде и в манере поведения было что-то другое. У них был вид людей, которые становились или уже стали важными. Выйдя из обычной для них стихии, они чувствовали себя немного неуклюжими, напряженными и казались не совсем уверенными. Чувствовалось что им необходимо побеседовать. Они начали рассказывать о своих путешествиях и затронули вопросы, к которым при существующих обстоятельствах не питали особого интереса.
   
«Конечно, — сказал наконец муж, — мы верим в мастеров, но в данный момент мы не придаем всему этому особого значения. Люди не понимают и делают из мастеров разных там спасителей, супергуру и то, что вы говорите насчет гуру, совершенно верно. Для нас, мастера — это наши собственные высшие „я“, они существуют не просто как вопрос веры, а как повседневное явление в нашем ежедневной жизни. Они наши проводники по жизни, они ориентируют и указывают путь».
   
Куда, сэр, если можно поинтересоваться?
   
«К эволюционным и более благородным процессам жизни. У нас есть изображения мастеров, но они — лишь символы, образы, чтобы ум подробно останавливался и задумывался для того, чтобы привнести что-то большее в наши мелочные жизни! Иначе жизнь становится безвкусной, пустой и очень поверхностной. Поскольку есть лидеры в политических и экономических областях, эти символы выступают как путеводители в царстве высшей мысли. Они так же необходимы, как свет во тьме. Мы не проявляем нетерпимость к другим проводникам, другим символам, мы приветствуем их всех, потому что в эти беспокойные времена человек нуждается в любой помощи, которую он может получить. Поэтому мы не проявляем нетерпимость, но вы кажетесь и терпимым, и довольно догматичным, когда вы отрицаете мастеров как проводников и отклоняете любою форму авторитета. Почему вы настаиваете, что человек должен быть свободен от авторитета? Как мы могли существовать в этом мире, если не было бы некоторого общественного порядка, который в конце концов основан на авторитете? Человек очень устал, и он нуждается в тех, кто может помочь и успокоить его».
   
Какой человек?
   
«Человек вообще. Возможно, есть исключения, но обычный человек нуждается в некотором авторитете, проводнике, который будет вести его от простой жизни к жизни духовной. Почему вы против авторитета?»
   
Существует много видов авторитета, так? Существует авторитет государства для так называемого общего блага. Существует авторитет церкви, догмы и веры, который называется религией, для того, чтобы спасти человечество от зла и помогать ему быть цивилизованным. Существует авторитет общества, который является авторитетом традиции, жадности, зависти, амбиции, и авторитет личных знаний, который является результатом наших условностей, нашего образования. Также существует авторитет специалиста, авторитет таланта и авторитет грубой силы, либо правительства, либо индивида. Почему мы ищем авторитет?
   
«Это довольно очевидно, не так ли? Как я сказал, человек нуждается в чем-то, чем он мог бы руководствоваться. Будучи в смятении, он естественным образом ищет авторитет, чтобы тот вывел его из смятения».
   
Сэр, разве вы не говорите о человеке, как будто он существо, отличающееся от вас самих? Разве вы также не ищете авторитет?
   
«Да, ищу».
   
Почему?
   
«Физик знает больше, чем я о структуре материи, и если я хочу изучить факты в данной области, я иду к нему. Если у меня болит зуб, я иду к дантисту. Если я внутри запутался, что случается часто, я ищу руководства высшего „я“, мастера и так далее. Что в этом плохого?»
   
Идти к дантисту, держаться правой или левой стороны дороги, оплачивать налоги — это одно. Но одно и то же ли, когда принимаешь авторитет, чтобы быть свободным от печали? Эти двое полностью различны, не так ли? Разве психологическая боль должна быть понята и устранена следованием авторитету другого?
   
«Психолог или аналитик часто могут помочь беспорядочному уму решить его проблему. Авторитет в таких случаях очевидно выгоден».
   
Но почему вы обращаетесь к авторитету так называемого высшего «я», или мастера?
   
«Потому что я запутался».
   
Запутанный ум может когда-либо выяснить то, что истинно?
   
«Почему нет?»
   
Что бы вы ни делали, запутанный ум может найти только дальнейшее замешательство, его поиск высшего «я» и ответ, который он получает, будет соответствовать его запутанному состоянию. Когда появляется ясность, приходит конец авторитету.
   
«Бывают моменты, когда мой ум ясен».
   
Вы говорите, в сущности, что вы не полностью запутались, что есть часть вас, которая является ясной. И эту предположительно ясную часть вы называете высшим «я», мастером, и так далее. Я не говорю это в какой-либо уничижительной манере. Но может ли быть так, что одна часть ума запутана, а другая — нет? Или так хочется думать?
   
«Я только знаю, что бывают моменты, когда я не в смятении».
   
Может ли ясность знать себя как находящуюся не в смятении? Может ли смятение узнать ясность? Если смятение узнает ясность, то, что узнано, является все еще частью смятения. Если ясность сознает себя как сосояние несмятения, то это результат сравнения, она сравнивает себя со смятением, и поэтому она часть смятения.
   
«Вы говорите, что я полностью запутался, верно, сэр? Но только это не так», — настаивал он.
   
Вы осознаете сначала смятение или ясность?
   
«А не похоже ли это на вопрос, что появилось сначала: курица или яйцо?»
   
Не совсем. Когда вы счастливы, вы счастливы, в ту же минуту счастье прекращается. В обращении к Aтману, суперразуму, мастеру или как бы вы это ни назвали, чтобы прояснить ваше смятение, вы действуете из-за смятения. Ваше действие — это результат обусловленного ума, не так ли?
   
«Возможно».
   
Будучи в смятении, вы ищете или устанавливаете авторитет, так чтобы прояснить то смятение, что только все ухудшает.
   
«Да», — согласился он неохотно.
   
Если вы понимаете суть этого, то вашей единственной заботой будет прояснение вашего смятения, а не с установлением авторитета, который не имеет никакого значения.
   
«Но как мне прояснить мое смятение?»
   
Являясь по-настоящему и признавшись себе в собственном смятении. Чтобы признаться себе, что вы полностью запутались, — вот начало понимания.
   
«Но у меня есть положение, которое надо сохранить», — сказал он импульсивно.
   
Но только так. У вас положение лидера, а лидер столь же запутан, как и те, кого ведут. То же самое и во всем мире. Из-за смятения последователь или ученик выбирает себе учителя, гуру, так что смятение преобладает. Если вы действительно желаете быть свободным от смятения, тогда это ваша забота первой необходимости, а сохранение положения больше не имеет значения. Но вы играли в эту игру — в прятки с самим собой в течение некоторого времени, не так ли, сэр?
   
«Наверное, да».
   
Каждый хочет быть кем-то, и поэтому мы делаем себя и других более запутанными и печальными и еще говорим о спасении мира! Нужно сначала прояснить собственный ум, а не волноваться о замешательстве других. Была длинная пауза. Затем жена, которая молча слушала, заговорила довольно оскорбленным голосом.
   
«Но мы хотим помочь другим, и мы отдали этому свои жизни. Вы не можете забрать у нас это желание, после всего хорошего, что мы сделали. Вы слишком разрушительный, слишком отрицающий. Вы забираете, но что вы даете? Вы, возможно, и нашли истину, а мы-то нет, мы искатели и мы имеем право на наши убеждения».
   
Ее муж смотрел на нее как-то с тревогой, задаваясь вопросом, что же произойдет, но она сразу же продолжила.
   
«После всех лет трудов мы создали для себя положение в нашей организации. Впервые у нас есть возможность быть лидерами, и это наша обязанность принять ее».
   
Вы так думаете?
   
«Я совершенно уверена».
   
Тогда нет и проблемы. Я не пытаюсь убедить вас в чем-нибудь или склонить вас к специфической точке зрения. Думать, исходя из умозаключения или убеждения, — это не думать вообще, и жизнь тогда — это форма смерти, разве не так?
   
«Без наших убеждений жизнь для нас была бы пуста. Наши убеждения сделали нас такими, какие мы есть, мы верим в некоторые вещи, и они стали частью нашей натуры».
   
Имеют ли они основание или нет? Имеет ли верование какое-то основание?
   
«Мы много раздумывали над нашими верованиями и обнаружили, что за ними стоит истина».
   
Как вы выясняете истину верования?
   
«Мы узнаем, присутствует ли основная истина в веровании или нет», — ответила она неистово.
   
Но как вы узнаете?
   
«С помощью нашего разума, нашего опыта и испытанием нашей повседневной жизни, конечно».
   
Ваши верования основаны на вашем образовании, на вашей культуре, они — это результат вашего образования и воспитания, социального, родительского, религиозного или традиционного влияния, верно?
   
«Что в этом плохого?»
   
Когда ум уже обусловлен набором верований, как может он хоть как-то выяснять истину о них? Несомненно, ум сначала нужно освободить от его собственных верований, и только тогда истина о них может быть воспринята. Это одинаково абсурдно как для христианина насмехаться над вероучениями и догмами индуизма, так и для индуса высмеивать христианскую догму, которая утверждает, что вы можете спастись только через определенную веру, потому что они оба в одной и той же лодке. Понимать истину по отношению к верованию, убеждению, догме — сначала должно освободиться от всяких условностей как христианина, коммуниста, индуса, мусульманина или кого угодно. Иначе вы просто повторяете то, что вам сказали.
   
«Но верование, основанное на переживании, — это другое дело», — утверждала она.
   
Разве? Верование проецирует переживание, и такое переживание тогда укрепляет верование. Наше видение — это результат наших условностей, как религиозных, так и нерелигиозных. Это так, верно?
   
«Сэр, то, что вы говорите, действует слишком опустошающе, — возразила она. — Мы слабы, мы не можем устоять на своих ногах и нуждаемся в поддержке нашей веры».
   
Настаивая на том, что вы не можете устоять на своих ногах, вы делаете себя слабыми, а затем вы позволяете себя эксплуатировать эксплуататору, которого вы создали.
   
«Но мы нуждаемся в помощи».
   
Когда вы не ищете ее, помощь приходит. Она может прийти от листочка, от улыбки, от жеста ребенка или из любой книги. Но если вы делаете книгу, лист, образ излишне важным, тогда вы запутываетесь, так как вы оказываетесь в тюрьме вашего собственного создания.
   
Она стала более спокойна, но все еще чем-то взволнованна. Муж был на грани того, чтобы заговорить, но сдерживал себя. Все мы ждали в тишине, и вот она заговорила.
   
«Из всего, что вы сказали, можно сделать вывод — вы расцениваете власть как зло. Почему? Что плохого в существовании власти?»
   
Что вы подразумеваете под властью? Господство государства, группы, гуру, лидера, идеологии, давление пропаганды, через которую умные и хитрые проявляют их влияние над так называемыми массами, — и это то, что вы подразумеваете под властью?
   
«Отчасти, да. Но существует власть, чтобы делать добро, и власть — делать зло».
   
Власть в смысле господства, превосходства, влияния силы всегда является злом, нет «хорошей» власти.
   
«Но есть люди, которые стремятся к власти ради блага их страны или во имя Бога, мира или братства, ведь так?»
   
Есть, к сожалению. Можно спросить, вы стремитесь к власти?
   
«Да, — ответила она вызывающе. — Но только, чтобы делать добро другим».
   
Вот именно это говорят все, от самого жестокого тирана до так называемого демократического политика, от гуру до раздраженного родителя.
   
«Но мы другие. Настрадавшись, мы хотим помочь другим избежать ловушек, через которые мы прошли. Люди — это дети, и им нужно помочь ради их собственного блага. Мы действительно хотим делать добро».
   
Вы знаете, что такое добро?
   
«Думаю, что большинство из нас знает, что такое добро: не причинять вред, быть добрым, быть щедрым, не убивать и не думать только о себе».
   
Другими словами, вы хотите приказать людям быть щедрыми и душой, и рукой, но нужна ли при этом обширная, утвержденная организация, с возможностью, что один из вас может стать ее главой?
   
«Мы станем во главе ее только для того, чтобы поддержать движение организации по правильным линиям, а не ради личной власти».
   
Разве власть в организации так сильно отличается от личной власти? Вы оба хотите наслаждаться ее престижем, возможностями для путешествий, которые она позволит вам, чувствовать себя важным и так далее. Почему бы не относиться к этому проще? Зачем прикрывать все это почтением? Зачем использовать много благородных слов, чтобы скрыть ваше желание успеха и признания, что именно то, чего хочет большинство людей?
   
«Мы только хотим помочь людям», — настаивала она.
   
Не странно ли, что кто-то отказывается понимать вещи такими, какие они есть?
   
«Сэр, — вступил в разговор муж, — думаю, вы не понимаете нашу ситуацию. Мы же обычные люди, и мы не хотим казаться лучше, чем есть на самом деле. У нас есть свои недостатки, и мы честно признаем наши амбиции. Но те, кого мы уважаем и кто был мудрым в многом, попросили нас принять эту должность, и если бы мы не приняли ее, она попала бы в гораздо худшие руки — в руки людей, которые озабочены только собственной персоной. Так что мы чувствуем, что должны принять на себя ответственность, хотя мы не совсем достойны этого. Я искренне надеюсь, что вы поймете».
   
Не будет ли лучше, если вы поймете то, что вы делаете? Вы заинтересованы в реформах, не так ли?
   
«А кто не заинтересован? Великие лидеры и учителя прошлого и настоящего всегда были заинтересованы в реформе. От изолировавших себя отшельников, саньясинов, обществу мало проку».
   
Реформа, хотя и необходима, не имеет большого значения, если все человечество не принимается в расчет. Срезание нескольких усохших ветвей не сделает дерево здоровым, если его корни нездоровы. Просто реформы всегда нуждаются в дальнейшей реформе. Что является необходимым, так это полная революция в мышлении.
   
«Но большинство из нас не способны к такой революции. А фундаментальное изменение должно происходить постепенно, через процесс эволюции. Наше стремление — это помочь в этом постепенном изменении, и мы посвятили наши жизни служению человечеству. Разве вам не следует быть более терпимым к человеческой слабости?»
   
Терпимость — это не сострадание, это вещь, искусственно слепленная хитрым умом из кусков. Терпимость — это реакция из-за нетерпимости, но ни терпимые, ни нетерпимые никогда не будут сострадательными. Без любви всякое так называемое хорошее действие может привести только к дальнейшему вреду и страданию. Уму, являющемуся амбициозным, ищущим власти, не знакома любовь, и он никогда не будет сострадательным. Любовь — это не реформа, а цельное действие.
  
  
   
    
Внимание без повода
   
   
На узкой, тенистой тропинке разделяющей сад молодой юноша играл на флейте. Она была дешевой, деревянной, а играл он популярную мелодию из кинофильма, но чистота звучания заполнила пространство тропинки. Белые стены зданий были вымыты недавними дождями, и на стенах танцевали тени под музыку флейты. Было солнечное утро, в голубом небе плыли рассеянные белые облака, и приятный бриз дул с севера. За домами и садами была деревня с огромными деревьями, возвышающимися над соломенными хижинами. Под деревьями женщины торговали рыбой, какими-то овощами и чем-то жареным. Маленькие дети играли на узкой дороге, а дети еще младше использовали канаву как туалет, забыв о взрослых и проезжавших мимо машинах. Ходило много коз, и их маленькие черно-белые козлята были чище детей. У них была шелковистая и очень мягкая шерсть, и им нравилось, когда их гладят. Пролезая под колючей проволокой ограждения, они перебегали через дорогу на открытую площадку, щипали траву, шумно играя, бодая друг друга, подпрыгивая в воздухе от несдержанности, и затем они мчались назад к матерям. Автомобили замедляли движение, чтобы пропустить их. Они, казалось, имели божественную защиту — чтобы не быть убитыми и съеденными.
   
Играющий на флейте был там, среди зеленой листвы, и ясное звучание манило на улицу. Мальчик был грязен, его одежда была порванной и нестиранной, а лицо агрессивно резким. Никто не учил его играть на флейте. Он сам этому научился, и когда лилась мелодия из кинофильма, чистота звука была необычайной. Для ума было странно плыть по той чистоте. Удаляясь на несколько шагов, она продолжилась через деревья, над домами и к морю. Ее движение было не во времени и пространстве, а в чистоте. Слово «чистота» — это не чистота, слово привязано к памяти и ко многим ассоциациям. Эта чистота не была изобретением ума, она не была искусственно созданной, чтобы быть уничтоженной с помощью воспоминания и сравнения. Играющий на флейте был там, но ум был бесконечно далеко, не в смысле расстояния, не в понятиях памяти. Он был далеко в пределах себя, ясного, нетронутого, уединенного, вне измерения времени и узнавания. Маленькая комнатка была с видом на лужайку и крошечный сад, полный цветов. Было достаточно места для пятерых и для маленького мальчика, которого кто-то взял с собой. Какое-то время мальчик сидел спокойно, а затем вышел. Он хотел играть, и беседа взрослых ему была неинтересна, хотя вид у него был серьезный. Всякий раз, возвращаясь в комнату, он присаживался к одному из мужчин, который, как оказалось, был его отцом. Через некоторое время мальчик заснул, держась за палец отца.
   
Они были все активными людьми, очевидно, способными и энергичными. Их соответствующие профессии как адвокат, правительственное должностное лицо, инженер и социальный работник были, за исключением последней, лишь средством их существования. Их реальный интерес распространялся на другое, и они все, казалось, отражали культуру многих поколений.
   
«Я только забочусь о себе, — сказал адвокат, — но не в узком, личном смысле самосовершенствования. Смысл в том, что я один могу прорваться через барьер столетий и освободить мой ум. Я желаю слушать, рассуждать, обсуждать, но я ненавижу всякое влияние. Влияние, в конце концов, является пропагандой, а пропаганда — это самая глупая форма принуждения. Я много читаю, но я постоянно наблюдаю, так что я не подпадаю под влияние мысли автора. Я посетил многие из ваших бесед и обсуждений, сэр, и я согласен с вами, что любая форма принуждения мешает пониманию. Любой, кого убедили, сознательно или подсознательно, думать по специфической линии, пусть даже явно выгодной, обязательно окажется в некой форме расстройства, потому что его удовлетворение соответствует чужому, и так что он по-настоящему никогда не может удовлетворить себя вообще».
   
   
Разве мы не находящимся под влиянием того или иного большую часть времени? Можно не осознавать влияния, но не всегда ли оно присутствует во многих утонченных формах? Не является ли сама мысль продуктом влияния?
   
«Мы вчетвером часто обсуждали этот вопрос, — ответил чиновник, — и нам еще не очень ясно, иначе мы бы не были здесь. Лично я посетил много учителей в их ашрамах по всей стране, но перед встречей с мастером я сначала пытаюсь встретиться с учениками, чтобы понять, как сильно на них повлияли идеи лучшей жизни. Некоторые из учеников возмущаются таким подходом и не могут понять, почему я не хочу сначала увидеть гуру. Они почти полностью под каблуком у авторитета. А ашрамы, особенно крупные, иногда очень эффективно существуют, подобно какому-то офису или фабрике. Люди передают всю их собственность и имущество центральному авторитету и затем остаются в ашрамах под руководством всю оставшуюся часть их жизни. Вы были бы удивлены разнообразием людей, которые находятся там, целое пересечение всех слоев общества: отставные правительственные управляющие, деловые люди, которые собрали свою группу, профессор или два и так далее. И они все во власти влияния так называемого духовного гуру».
   
Влияние или принуждение ограничивается ашрамами? Герой, идеал, политическая утопия, будущее как символ достижения или становления чем-то — разве эти вещи не оказывают свое тонкое влияние на каждого из нас? И разве не нужно также освободить ум от этого вида принуждения?
   
«Мы не идем так далеко, — сказал социальный работник. — Мы мудро остаемся в пределах определенных ограничений, иначе получился бы полнейший хаос».
   
Отбрасывать принуждение в одной форме, только принимать его в более тонкой форме кажется бесполезным усилием, не так ли?
   
«Мы хотим идти шаг за шагом, систематически и полностью понимая одну форму принуждения за другой», — сказал инженер.
   
Такое вообще возможно? Разве принуждение или влияние не должно быть осознано в целом, а не по кусочкам? В попытке сбросить одно давление за другим, не является ли этот самый процесс поддерживанием того, от чего вы пытаетесь отказаться, возможно, на ином уровне? Можно ли избавляться от зависти постепенно? Не поддерживает ли само это усилие зависть?
   
«Чтобы построить что-нибудь, требуется время. Нельзя построить мост сразу же. Время требуется для всего — для семени, чтобы принести плоды, и для человека, чтобы достичь зрелости».
   
Для некоторых вещей время очевидно необходимо. Чтобы выполнить ряд действий или переместиться в пространстве отсюда туда, требуется время. Но кроме хронологии, время — это игрушка ума, верно? Время используется как средство, чтобы достигать, становиться кем-то, активно или пассивно, время существует в сравнении. Мысль «я есть это, но я стану тем» является путем времени. Будущее — это видоизмененное прошлое, а настоящее становится просто движением или проходом из прошлого к будущему и поэтому имеет небольшую ценность. Время как средство достижения имеет огромное влияние, оно осуществляет давление столетий традиций. Должен ли этот процесс привлечения и принуждения, который является и активным, и пассивным, быть понят постепенно или он должен быть осознан в целом?
   
«Если позволите прервать, я хотел бы продолжить то, о чем я говорил вначале, — возразил адвокат. — Быть под влиянием означает не думать вообще, и именно поэтому я только занимаюсь самим собой, но не в эгоцентричном смысле. Если можно быть откровенным, я прочитал некоторые вещи, которые вы сказали об авторитете, и я работаю на тех же самых принципах. Именно по этой причине я больше и близко не подхожу к разным учителям. Авторитета — не в гражданском или юридическом смысле — нужно избегать разумному человеку».
   
Вы просто заинтересованы в освобождении от внешнего авторитета, от влияния газет, книг, учителей и так далее? Не должны ли вы также быть свободны от каждой формы внутреннего принуждения, от давлений самого ума, не просто поверхностного ума, но глубокого подсознательного? И возможно ли это?
   
«Это одно из всего, о чем я хотел поговорить с вами. Если вы хоть как-то осознаете, что сравнительно легко наблюдать и освободиться от отпечатка, оставленного на сознательном уме мимолетными влияниями и давлениями извне. Но условности и влияние подсознательного — вот эта проблема, которую весьма трудно понять».
   
Неправда ли, что подсознательное — это результат бесчисленных влияний принуждений, как самому себе навязываемых, так и наложенных обществом.
   
«Оно наиболее определенно находится под влиянием культуры или общества, в котором воспитываешься, но то ли эти условности всеохватывающие, то ли частичные, я не совсем уверен».
   
Вы хотите выяснить?
   
«Конечно, хочу, именно поэтому я здесь».
   
Как нам выяснить? «Как» — это процесс исследования, это не поиск метода. Если ищете метод, то исследование остановилось. Довольно очевидно, что на ум влияют, его учат, формируют не только с помощью существующей культуры, но и столетиями культур. Что мы пытаемся выяснить — это влияют ли и обуславливают таким образом только одну часть ума или все сознание.
   
«Да, вопрос в этом».
   
Что мы подразумеваем под сознанием? Повод и действие, желание, удовлетворение и расстройство, страх и зависть, традиция, расовое наследие и опыты индивидуума, основанные на коллективном прошлом, время как прошлое и будущее — все это является ли сутью сознания, самим его центром, не так ли?
   
«Да, и я хорошо ощущаю обширную его сложность».
   
Можно ли самому почувствовать природу сознания или на вас влияет описание этого другим человеком?
   
«Если быть совсем честным, то оба. Я чувствую природу моего собственного сознания, но помогает также описание его».
   
Как трудно, наверное, быть свободным от влияния! Отбросив описание, можно ли почувствовать природу сознания, а не теоретизировать относительно его или увлекаться объяснениями? Важно сделать это, не так ли?
   
«Думаю, да», — нерешительно вмешался чиновник.
   
Адвокат был поглощен своими собственными мыслями.
   
Самому прочувствовать природу сознания — это переживание, отличающееся от узнавания его природы через описание.
   
«Конечно это так, — ответил адвокат, вернувшись снова к диалогу. — Одно дело — это влияние слов, а другое — это прямое переживание того, что происходит».
   
Состояние прямого переживания — это внимание без повода. Когда есть желание достичь результата, есть переживание по поводу, что только ведет к дальнейшему созданию условностей в уме. Изучать и изучать с поводом — это противоречащие процессы, так ведь? Учитесь ли вы, когда имеется повод, чтобы учиться? Накопление знания или приобретение навыков — это не движение изучения. Изучение — это движение, которое не направлено ни к чему-то, ни от чего-то, оно прекращается, когда имеет место накопление знаний с целью получить, достичь прийти к чему-то. Прочувствование природы сознания, изучение ее происходит без повода. Иметь повод, причину — это означает вечно создавать давление, принуждение.
   
«Вы подразумеваете, сэр, что истинная свобода без причины?»
   
Конечно. Свобода — это не реакция на неволю. Когда это так, тогда та свобода становится еще одной неволей. Именно поэтому очень важно выяснить, имеется ли повод быть свободным. Если имеется, тогда результат — не свобода, а просто противоположность того, что есть.
   
«Тогда прочувствовать природу сознания, что является прямым ее переживанием без всякого повода, уже означает освобождение ума от влияния. Это верно?»
   
А что, разве нет? Разве вы не обнаружили, что повод навлекает влияние, принуждение, соответствие? Для того, чтобы ум был свободным от давления, приятного или неприятного, любой повод, даже изощренный или благородный, должен исчезнуть, но не через какую-то форму принуждения, дисциплины или подавления, что только порождает другой вид неволи.
   
«Понимаю, — продолжал адвокат. — Сознание — целый комплекс находящихся во взаимосвязи поводов. Чтобы понять этот комплекс, нужно прочувствовать его, изучить без какого-то дальнейшего повода, так как любой повод неизбежно порождает некое влияние, давление. Где имеется любой повод, там нет свободы. Я начинаю очень четко понимать это».
   
«Но возможно ли действовать без повода? — спросил соцработник. — Мне кажется, что повод неотделим от действия».
   
Что вы подразумеваете под действием?
   
«Деревню надо очистить от мусора, дети должны быть образованы, закон должен быть проведен в жизнь, реформы должны быть выполнены и так далее. Все это является действием, а за ним определенно имеется некоторый повод. Если действие по поводу неправильно, то что является правильным действием?»