1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Чаще приходили с вопросами этой второй категории. Голованыч   слушает, а сам ивнячок плетет или на коровок покрикивает и все улыбается, будто   без внимания, а потом вскинет своими голубыми глазами на собеседника и ответит:      

— Я, брат, плохой советник! Бога на совет призови.      

— А как его призовешь?      

— Ох, брат, очень просто: помолись да сделай так, как   будто тебе сейчас помирать надо. Вот скажи-ка мне: как бы ты в таком разе   сделал?      

Тот подумает и ответит.      

Голован или согласится, или же скажет:      

— А я бы, брат, умираючи вот как лучше сделал.      

И рассказывает по обыкновению все весело, со всегдашней   улыбкой.      

Должно быть, его советы были очень хороши, потому что всегда   их слушали и очень его за них благодарили.      

Мог ли у такого человека быть «грех» в лице кротчайшей   Павлагеюшки, которой в то время, я думаю, была с небольшим лет тридцать, за   пределы которых она и не перешла далее? Я не понимал этого «греха» и остался   чист оттого, чтобы оскорбить ее и Голована довольно общими подозрениями. А   повод для подозрений был, и повод очень сильный, даже если судить по видимости,   неопровержимый. Кто она была Головану? — чужая. Этого мало: он ее когда-то   знал, он был одних с нею господ, он хотел на ней жениться, но это не   состоялось: Голована дали в услуги герою Кавказа Алексею Петровичу Ермолову, а   в это время Павлу выдали замуж за наездника Ферапонта, по местному выговору   «Храпона». Голован был нужный и полезный слуга, потому что он умел все, —   он был не только хороший повар и кондитер, но и сметливый и бойкий походный слуга.   Алексей Петрович платил за Голована, что следовало, его помещику, и, кроме   того, говорят, будто дал самому Головану взаймы денег на выкуп. Не знаю, верно   ли это, но Голован действительно вскоре по возвращении от Ермолова выкупился и   всегда называл Алексея Петровича своим «благодетелем». Алексей же Петрович по   выходе Голована на волю подарил ему на хозяйство хорошую корову с теленком, от   которых у того и пошел «ермоловский завод».      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Когда именно Голован поселился в сарае на обвале, —   этого я совсем не знаю, но это совпадало с первыми днями его «вольного   человечества», — когда ему предстояла большая забота о родных, оставшихся   в рабстве. Голован был выкуплен самолично один, а мать, три его сестры и тетка,   бывшая впоследствии моею нянькою, оставались «в крепости». В таком же положении   была и нежно любимая ими Павла, или Павлагеюшка. Голован ставил первою заботою   всех их выкупить, а для этого нужны были деньги. По мастерству своему он мог бы   идти в повара или в кондитеры, но он предпочел другое, именно молочное   хозяйство, которое и начал при помощи «ермоловской коровы». Было мнение, что он   избрал это потому, что сам был молокан. Может быть, это значило просто, что он   все возился с молоком, но может быть, что название это метило прямо на его   веру, в которой он казался странным, как и во многих иных поступках. Очень   возможно, что он на Кавказе и знал молоканов и что-нибудь от них позаимствовал.   Но это относится к его странностям, до которых дойдет ниже.      

Молочное хозяйство пошло прекрасно: года через три у   Голована было уже две коровы и бык, потом три, четыре, и он нажил столько   денег, что выкупил мать, потом каждый год выкупал по сестре, и всех их забирал   и сводил в свою просторную, но прохладную лачугу. Так лет в шесть-семь он   высвободил всю семью, но красавица Павла у него улетела. К тому времени, когда   он мог и ее выкупить, она была уже далеко. Ее муж, наездник Храпон, был плохой   человек — он не угодил чем-то барину и, в пример прочим, был отдан в рекруты   без зачета.      

В службе Храпон попал в «скачки», то есть верховые пожарной   команды в Москву, и вытребовал туда жену; но вскоре и там сделал что-то   нехорошее и бежал, а покинутая им жена, имея нрав тихий и робкий, убоялась   коловратностей столичной жизни и возвратилась в Орел. Здесь она тоже не нашла   на старом месте никакой опоры и, гонимая нуждою, пришла к Головану. Тот,   разумеется, ее тотчас же принял и поместил у себя в одной и той же просторной   горнице, где жили его сестры и мать. Как мать и сестры Голована смотрели на   водворение Павлы, — я доподлинно не знаю, но водворение ее в их доме не   посеяло никакой распри. Все женщины жили между собою очень дружно и даже очень   любили бедную Павлагеюшку, а Голован всем им оказывал равную внимательность, а   особенное почтение оказывал только матери, которая была уже так стара, что он   летом выносил ее на руках и сажал на солнышко, как больного ребенка. Я помню,   как она «заходилась» ужасным кашлем и все молилась «о прибрании».      

Все сестры Голована были пожилые девушки и все помогали   брату в хозяйстве: они убирали и доили коров, ходили за курами и пряли   необыкновенную пряжу, из которой потом ткали необыкновенные же и никогда мною   после этого не виданные ткани. Пряжа эта называлась очень некрасивым словом   «поплёвки». Материал для нее приносил откуда-то в кульках Голован, и я видел и   помню этот материал: он состоял из небольших суковатых обрывочков разноцветных   бумажных нитей. Каждый обрывочек был длиною от вершка до четверти аршина, и на   каждом таком обрывочке непременно был более или менее толстый узелок или сучок.   Откуда Голован брал эти обрывки — я не знаю, но очевидно, что это был фабричный   отброс. Так мне и говорили его сестры.      

— Это, — говорили, — миленький, где бумагу   прядут и ткут, так — как до такого узелка дойдут, сорвут его да на пол и   сплюнут — потому что он в берда не идет, а братец их собирает, а мы из них вот   тепленькие одеяльца делаем,      

Я видал, как они все эти обрывки нитей терпеливо разбирали,   связывали их кусочек с кусочком, наматывали образовывающуюся таким образом   пеструю, разноцветную нить на длинные шпули; потом их трастили, ссучивали еще   толще, растягивали на колышках по стене, сортировали что-нибудь одноцветное для   каем и, наконец, ткали из этих «поплевок» через особое бердо «поплевковые   одеяла». Одеяла эти с виду были похожи на нынешние байковые: так же у каждого   из них было по две каймы, но само полотно всегда было мрамористое. Узелки в них   как-то сглаживались от ссучивания и хотя были, разумеется, очень заметны, но не   мешали этим одеялам быть легкими, теплыми и даже иногда довольно красивыми.   Притом же они продавались очень дешево — меньше рубля за штуку.      

Эта кустарная промышленность в семье Голована шла без   остановки, и он, вероятно, находил сбыт поплевковым одеялам без затруднения.      

Павлагеюшка тоже вязала и сучила поплёвки и ткала одеяла,   но, кроме того, она, по усердию к приютившей ее семье, несла еще все самые   тяжелые работы в доме: ходила под кручу на Орлик за водою, носила топливо, и   прочее, и прочее.      

Дрова уже и тогда в Орле были очень дороги, и бедные люди   отапливались то гречневою лузгою, то навозом, а последнее требовало большой   заготовки.      

Все это и делала Павла своими тонкими руками, в вечном   молчании, глядя на свет божий из под своих персидских бровей. Знала ли она, что   ее имя «грех», — я не сведущ, но таково было ее имя в народе, который   твердо стоит за выдуманные им клички. Да и как иначе: где женщина, любящая,   живет в доме у мужчины, который ее любил искал на ней жениться, — там,   конечно, грех. И действительно, в то время, когда я ребенком видал Павлу, она   единогласно почиталась «Головановым грехом», но сам Голован не утрачивал через   это ни малейшей доли общего уважения и сохранял прозвище «несмертельного».      

       

ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

«Несмертельным» стали звать Голована в первый год, когда он   поселился в одиночестве над Орликом с своею «ермоловскою коровою» и ее   теленком. Поводом к тому послужило следующее вполне достоверное обстоятельство,   о котором никто не вспомнил во время недавней «прокофьевской» чумы. Было в Орле   обычное лихолетье, а в феврале на день св. Агафьи Коровницы по деревням, как   надо, побежала «коровья смерть». Шло это, яко тому обычай есть и как пишется в   универсальной книге, иже глаголется Прохладный вертоград: «Как лето   сканчевается, а осень приближается, тогда вскоре моровое поветрие начинается. А   в то время надобе всякому человеку на всемогущего бога упование возлагати и на   пречистую его матерь и силою честного креста ограждатися и сердце свое   воздержати от кручины, и от ужасти, и от тяжелой думы, ибо через сие сердце   человеческое умаляется и скоро порса и язва прилепляется — мозг и сердце   захватит, осилеет человека и борзо умрет». Было все это тоже при обычных   картинах нашей природы, «когда стают в осень туманы густые и темные и ветер с   полуденной страны и последи дожди и от солнца воскурение земли, и тогда надобе   на ветр не ходити, а сидети во избе в топленой и окон не отворяти, а добро бы,   чтобы в том граде нижити и из того граду отходити в места чистые». Когда, то   есть в каком именно году последовал мор, прославивший Голована   «несмертельным», — этого я не знаю. Такими мелочами тогда сильно не   занимались и из-за них не поднимали шума, как вышло из-за Наума Прокофьева.   Местное горе в своем месте и кончалось, усмиряемое одним упованием на бога и   его пречистую матерь, и разве только в случае сильного преобладания в   какой-нибудь местности досужего «интеллигента» принимались своеобычные   оздоровляющие меры: «во дворех огнь раскладали ясный, дубовым древом, дабы дым   расходился, а в избах курили пелынею и можжевеловыми дровами и листвием   рутовым». Но все это мог делать только интеллигент, и притом при хорошем   зажитке, а смерть борзо брала не интеллигента, но того, кому ни в избе топленой   сидеть некогда, да и древом дубовым раскрытый двор топить не по силам. Смерть   шла об руку с голодом и друг друга поддерживали. Голодающие побирались у   голодающих, больные умирали «борзо», то есть, скоро, что крестьянину и   выгоднее. Долгих томлений не было, не было слышно и выздоравливающих. Кто   заболел, тот «борзо» и помер, кроме одного. Какая это была болезнь — научно не   определено, но народно ее звали «пазуха», или «веред», или «жмыховой пупырух»,   или даже яросто «пупырух». Началось это с хлебородных уездов, где, за неимением   хлеба, ели конопляный жмых. В Карачевском и Брянском уездах, где крестьяне   мешали горсть непросевной муки с толченой корою, была болезнь иная, тоже   смертоносная, но не «пупырух». «Пупырух» показался сначала на скоте, а потом   передавался людям. «У человека под пазухами или на шее садится болячка червена,   и в теле колотье почюет, и внутри негасимое горячество или во удесех некая   студеность и тяжкое воздыхание и не может воздыхати — дух в себя тянет и паки   воспускает; сон найдет, что не может перестать спать; явится горесть, кислость   и блевание; в лице человек сменится, станет образом глиностен и борзо   помирает». Может быть, это была сибирская язва, может быть, какая-нибудь другая   язва, но только она была губительна и беспощадна, а самое распространенное   название ей, опять повторяю, было «пупырух»; Вскочит на теле прыщ, или   по-простонародному «пупырушек», зажелтоголовится, вокруг зардеет, и к суткам начинает   мясо отгнивать, а потом борзо и смерть. Скорая смерть представлялась, впрочем,   «в добрых видах». Кончина приходила тихая, не мучительная, самая крестьянская,   только всем помиравшим до последней минутки хотелось пить. В этом и был весь   недолгий и неутомительный уход, которого требовали, или, лучше сказать,   вымаливали себе больные. Однако уход за ними даже в этой форме был не только   опасен, но почти невозможен, — человек, который сегодня подавал пить   заболевшему родичу, — завтра сам заболевал «пупырухом», и в доме нередко   ложилось два и три покойника рядом. Остальные в осиротелых семьях умирали без   помощи — без той единственной помощи, о которой заботится наш крестьянин,   «чтобы было кому подать напиться». Вначале такой сирота поставит себе у изголовья   ведерко с водою и черпает ковшиком, пока рука поднимается, а потом ссучит из   рукава или из подола рубашки соску, смочит ее, сунет себе в рот, да так с ней и   закостенеет.      

Большое личное бедствие — плохой учитель милосердия. По   крайней мере оно нехорошо действует на людей обыкновенной, заурядной   нравственности, не возвышающейся за черту простого сострадания. Оно притупляет   чувствительность сердца, которое само тяжко страдает и полно ощущения   собственных мучений. Зато в этакие горестные минуты общего бедствия среда   народная выдвигает из себя героев великодушия, людей бесстрашных и   самоотверженных. В обыкновенное время они не видны и часто ничем не выделяются   из массы: но наскочит на людей «пупырушек», и народ выделяет из себя   избранника, и тот творит чудеса, которые делают его лицом мифическим,   баснословным, «несмертельным». Голован был из таких, и в первый же мор   превзошел и затмил в народном представлении другого здешнего замечательного   человека, купца Ивана Ивановича Андросова. Андросов был честный старик, которого   уважали и любили за доброту и справедливость, ибо он «близко-помощен» был ко   всем народным бедствиям. Помогал он и в «мору», потому что имел списанным   «врачевание» и «все оное переписывал и множил». Списания эти у него брали и   читали по разным местам, но понять не могли и «приступить не знали». Писано   было: «Аще болячка явится поверх главы или ином месте выше пояса, — пущай   много кровь из медианы; аще явится на челе, то пущай скоро кровь из-под языка;   аще явится подле ушей и под бородою, пущай из сефалиевы жилы, аще же явится под   пазухами, то, значит, сердце больно, и тогда в той стороне медиан отворяй». На   всякое место, «где тягостно услышишь», расписано было, какую жилу отворять:   «сафенову», или «против большого перста, или жилу спатику, полуматику, или жилу   базику» с наказом «пущать из них кровь течи, дондеже зелена станет и   переменится». А лечить еще «левкарем да антелем, печатною землею да землею   армейскою; вином малмозеею, да водкой буглосовою, вирианом виницейским,   митридатой да сахаром монюс-кристи», а входящим к больному «держать во рте   дягилева корьние, а в руках — полынь, а ноздри сворбориновым уксусом помазаны и   губу в уксусе мочену жохать». Никто ничего в этом понять не мог, точно в   казенном указе, в котором писано и переписано, то туда, то сюда и «в дву   потомуж». Ни жил таких не находили, ни вина малмозеи, ни земли армейской, ни   водки буглосовой, и читали люди списания доброго старичка Андросова более   только для «утоли моя печали». Применять же из них могли одни заключительные   слова: «а где бывает мор, и в те места не надобе ходить, а отходити прочь». Это   и соблюдали во множестве, и сам Иван Иванович держал тое ж правило и сидел в   избе топленой и раздавал врачебные списания в подворотенку, задерживая в себе   дух и держа во рту дягиль-корень. К больным можно было безопасно входить только   тем, у кого есть оленьи слезы или безоар-камень; но ни слез оленьих, ни камня   безоара у Ивана Ивановича не было, а в аптеках на Волховской улице камень хотя,   может быть, и водился, но аптекаря были — один из поляков, а другой немец, к   русским людям надлежащей жалости не имели и безоар-камень для себя берегли. Это   было вполне достоверно потому, что один из двух орловских аптекарей как потерял   свой безоар, так сейчас же на дороге у него стали уши желтеть, око одно ему   против другого убавилось, и он стал дрожать и хоша желал вспотеть и для того   велел себе дома к подошвам каленый кирпич приложить, однако не вспотел, а в   сухой рубахе умер. Множество людей искали потерянный аптекарем безоар, и кто-то   его нашел, только не Иван Иванович, потому что он тоже умер.      

И вот в это-то ужасное время, когда интеллигенты отирались   уксусом и не испускали духу, по бедным слободским хибаркам еще ожесточеннее   пошел «пупырух»; люди начали здесь умирать «соплошь и без всякой   помощи», — и вдруг там, на ниве смерти, появился с изумительным   бесстрашием Голован. Он, вероятно, знал или думал, будто знает какую-то   медицину, потому что клал на опухоли больных своего приготовления «кавказский   пластырь»; но этот его кавказский, или ермоловский, пластырь помогал плохо.   «Пупырухов» Голован не вылечивал, так же как и Андросов, но зато велика была   его услуга больным и здоровым в том отношении, что он безбоязненно входил в   зачумленные лачуги и поил зараженных не только свежею водою, но и снятым молоком,   которое у него оставалось из-под клубных сливок. Утром рано до зари   переправлялся он на снятых с петель сарайных воротищах через Орлик (лодки здесь   не было) и с бутылками за необъятным недром шнырял из лачужки в лачужку, чтобы   промочить из скляницы засохшие уста умирающих или поставить мелом крест на   двери, если драма жизни здесь уже кончилась и занавесь смерти закрылась над   последним из актеров.      

С этих пор доселе малоизвестного Голована широко узнали во   всех слободах, и началось к нему большое народное тяготение. Имя его, прежде   знакомое прислуге дворянских домов, стали произносить с уважением в народе;   начали видеть в нем человека, который не только может «заступить умершего Ивана   Ивановича Андросова, а даже более его означать у бога и у людей». А самому бесстрашию   Голована не умедлили подыскать сверхъестественное объяснение: Голован,   очевидно, что-то знал, и в силу такого знахарства он был «несмертельный»…      

Позже оказалось, что это так именно и было: это помог всем   разъяснить пастух Панька, который видел за Голованом вещь невероятную, да   подтверждалось это и другими обстоятельствами.      

Язва Голована не касалась. Во все время, пока она   свирепствовала в слободах, ни сам он, ни его «ермоловская» корова с бычком   ничем не заболели; но этого мало: самое важное было то, что он обманул и извел,   или, держась местного говора, «изништожил» саму язву, и сделал то, не пожалев   теплой крови своей за народушко.      

Потерянный аптекарем безоар-камень был у Голована. Кaк он   ему достался — это было неизвестно. Полагали, что Голован нес сливки аптекарю   для «обыденной мази» и увидал этот камень и утаил его. Честно это или не честно   было произвести такую утайку, про то строгой критики не было, да и быть не   должно. Если не грех взять и утаить съедомое, потому что съедомое бог всем дарствует,   то тем паче не предосудительно взять целебное вещество, если оно дано к общему   спасению. Так у нас судят — так и я сказываю. Голован же, утаив аптекарев   камень, поступил с ним великодушно, пустив его на общую пользу всего рода   христианского.      

Все это, как я выше уже сказал, обнаружил Панька, а общий   разум мирской это выяснил.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Панька, разноглазый мужик с выцветшими волосами, был   подпаском у пастуха, и, кроме общей пастушьей должности, он еще гонял по утрам   на росу перекрещиванских коров. В одно из таких ранних своих занятий он и   подсмотрел все дело, которое вознесло Голована на верх величия народного.      

Это было по весне, должно быть вскоре после того, как выехал   на русские поля изумрудные молодой Егорий светлохрабрый, по локоть руки в   красном золоте, по колени ноги в чистом серебре, во лбу солнце, в тылу месяц,   по концам звезды перехожие, а божий люд честной-праведный выгнал встреч ему мал   и крупен скот. Травка была еще так мала, что овца и коза ею едва-едва   наедались, а толстогубая корова мало могла захватывать. Но под плетнями в тенях   и по канавкам уже ботвели полынь и крапива, которые с росой за нужду елися.      

Выгнал Панька перекрещиванских коров рано еще, затемно, и   прямо бережком около Орлика прогнал за слободу на полянку, как раз напротив конца   Третьей Дворянской улицы, где с одной стороны по скату шел старый, так   называвшийся «городецкий» сад, а слева на своем обрывке лепилось Голованово   гнездо.      

Было еще холодно, особенно перед зарею, по утрам, а кому   спать хочется, тому еще холоднее кажется. Одежда на Паньке была, разумеется,   плохая, сиротская, какая-нибудь рвань с дырой на дыре. Парень вертится на одну   сторону, вертится на другую, молит, чтобы святой Федул на него теплом подул, а   наместо того все холодно. Только заведет глаза, а ветерок заюлит, заюлит в   прореху и опять разбудит. Однако молодая сила взяла свое: натянул Панька свитку   на себя совсем сверх головы, шалашиком, и задремал. Час какой не расслышал,   потому что зеленая богоявленская колокольня далеко. А вокруг никого, нигде ни   одной души человеческой, только толстые купеческие коровы пыхтят, да нет-нет в   Орлике резвый окунь всплеснет. Дремлется пастуху и в дырявой свитке. Но вдруг   как будто что-то его под бок толкнуло, вероятно зефир где-нибудь еще новую дыру   нашел. Панька вскинулся, повел спросонья глазами, хотел крикнуть: «куда,   комолая», и остановился. Показалось ему, что кто-то на той стороне спускается с   кручи. Может быть, вор хочет закопать в глине что-нибудь краденое. Панька   заинтересовался: может быть, он подстережет вора и накроет его либо закричит   ему «чур вместе», а еще лучше, постарается хорошенько заметить похоронку, да   потом переплывет днем Орлик, выкопает и все себе без раздела возьмет.      

Панька воззрился и все на кручу за Орлик смотрит. А на дворе   еще чуть серело.      

Вот кто-то спускается с кручи, сошел, стал на воду и идет.   Да так просто идет по воде, будто посуху, и не плескает ничем, а только   костыльком подпирается. Панька оторопел. Тогда в Орле из мужского монастыря   чудотворца ждали, и голоса уже из подполицы слышали. Началось это сразу после   «Никодимовых похорон». Архиерей Никодим был злой человек, отличившийся к концу   своей земной карьеры тем, что, желая иметь еще одну кавалерию, он из   угодливости сдал в солдаты очень много духовных, между которыми были и   единственные сыновья у отцов и даже сами семейные дьячки и пономари. Они   выходили из города целой партией, заливаясь слезами. Провожавшие их также   рыдали, и самый народ, при всей своей нелюбви к многоовчинному поповскому   брюху, плакал и подавал им милостыню. Самому партионному офицеру было их так   жалко, что он, желая положить конец слезам, велел новым рекрутам запеть песню,   а когда они хором стройно и громко затянули ими же сложенную песню:      

Архирей наш Никодим      

Архилютый крокодил,      

то будто бы и сам офицер заплакал. Все это тонуло в море   слез и чувствительным душам представлялось злом, вопиющим на небо. И   действительно — как достигло их вопленье до неба, так в Орле пошли «гласы».   Сначала «гласы» были невнятные и неизвестно от кого шли, но когда Никодим   вскоре после этого умер и был погребен под церковью, то пошла явная речь от   прежде его погребенного там епископа (кажется, Аполлоса). Прежде отшедший   епископ был недоволен новым соседством и, ничем не стесняясь, прямо говорил:   «Возьмите вон отсюда это падло, душно мне с ним». И даже угрожал, что если   «падло» не уберут, то он сам «уйдет и в другом городе явится». Это многие люди   слышали. Как, бывало, пойдут в монастырь ко всенощной и, отстояв службу, идут   назад, им и слышно: стонет старый архиерей: «Возьмите падло». Всем очень желалось,   чтобы заявление доброго покойника было исполнено, но не всегда внимательное к   нуждам народа начальство не выбрасывало Никодима, и явно открывавшийся угодник   всякую минуту мог «сойти с двора».      

Вот не что иное, как это самое, теперь и происходило: угодник   уходит, и видит его только один бедный пастушок, который так от этого   растерялся, что не только не задержал его, но даже не заметил, как святой уже и   из глаз у него пропал. На дворе же только чуть начало светать. Со светом к   человеку прибывает смелости, с смелостью усиливается любознательность. Панька   захотел подойти к самой воде, через которую только что проследовало   таинственное существо; но едва он подошел, как видит, тут мокрые воротища к   бережку шестом приткнуты. Дело выяснилось, значит, это не угодник проследовал,   а просто проплыл несмертельный Голован: верно, он пошел каких-нибудь   обезродевших ребятишек из недра молочком приветить. Панька подивился: когда   этот Голован и спит!.. Да и как он, этакой мужичище, плавает на этакой посудине   — на половинке ворот? Правда, что Орлик река не великая и воды его, захваченные   пониже запрудою, тихи, как в луже, но все-таки каково это на воротах плавать?      

Паньке захотелось самому это попробовать. Он стал на   воротца, взял шестик да, шаля, и переехал на ту сторону, а там сошел на берег   Голованов дом посмотреть, потому что уже хорошо забрезжило, а между тем Голован   в ту минуту и кричит с той стороны; «Эй! кто мои ворота угнал! назад давай!»      

Панька был малый не большой отваги и не приучен был   рассчитывать на чье-либо великодушие, а потому испугался и сделал глупость.   Вместо того чтобы подать Головану назад его плот, Панька взял да и схоронился в   одну из глиняных ямок, которых тут было множество. Залег Панька в яминку и,   сколько его Голован ни звал с той стороны, он не показывается. Тогда Голован,   видя, что ему не достать своего корабля, сбросил тулуп, разделся донага, связал   весь свой гардероб ремнем, положил на голову и поплыл через Орлик. А вода была   еще очень холодна.      

Панька об одном заботился, чтобы Голован его не увидал и не   побил, но скоро его внимание было привлечено к другому. Голован переплыл реку и   начал было одеваться, но вдруг присел, глянул себе под левое колено и   остановился,      

Было это так близко от яминки, в которой прятался Панька,   что ему все было видно из-за глыбинки, которою он мог закрываться. И в это   время уже было совсем светло, заря уже румянела, и хотя большинство горожан еще   спали, но под городецким садом появился молодой парень с косою, который начал   окашивать и складывать в плетушку крапиву.      

Голован заметил косаря и, встав на ноги, в одной рубахе,   громко крикнул ему:      

— Малец, дай скорей косу!      

Малец принес косу, а Голован говорит ему:      

— Поди мне большой лопух сорви, — и как парень от   него отвернулся, он снял косу с косья, присел опять на корточки, оттянул одною   рукою икру у ноги, да в один мах всю ее и отрезал прочь. Отрезанный шмат мяса   величиною в деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану обеими руками   и повалился.      

Увидев это, Панька про все позабыл, выскочил и стал звать   косаря.      

Парни взяли Голована и перетащили к нему в избу, а он здесь   пришел в себя, велел достать из коробки два полотенца и скрутить ему порез как   можно крепче. Они стянули его изо всей силы, так что кровь перестала.      

Тогда Голован велел им поставить около него ведерце с водою   и ковшик, а самим идти к своим делам, и никому про то, что было, не сказывать.   Они же пошли и, трясясь от ужасти, всем рассказали. А услыхавшие про это сразу   догадались, что Голован это сделал неспроста, а что он таким образом, изболясь   за людей, бросил язве шмат своего тела на тот конец, чтобы он прошел жертвицей   по всем русским рекам из малого Орлика в Оку, из Оки в Волгу, по всей Руси   великой до широкого Каспия, и тем Голован за всех отстрадал, а сам он от этого   не умрет, потому что у него в руках аптекарев живой камень и он человек   «несмертельный».      

Сказ этот пришел всем по мысли, да и предсказание   оправдалось. Голован не умер от своей страшной раны. Лихая же хвороба после   этой жертвы действительно прекратилась, и настали дни успокоения: поля и луга   уклочились густой зеленью, и привольно стало по ним разъезжать молодому Егорию   светлохраброму, по локоть руки в красном золоте, по колени ноги в чистом   серебре, во лбу солнце, в тылу месяц, а по концам звезды перехожие. Отбелились   холсты свежею юрьевой росою, выехал вместо витязя Егория в поле Иеремия пророк   с тяжелым ярмом, волоча сохи да бороны, засвистали соловьи в Борисов день,   утешая мученика, стараниями святой Мавры засинела крепкая рассада, прошел   Зосима святой с долгим костылем, в набалдашнике пчелиную манку пронес; минул   день Ивана Богословца, «Николина батюшки», и сам Никола отпразднован, и стал на   дворе Симон Зилот, когда земля именинница. На землины именины Голован вылез на   завалинку и с той поры мало-помалу ходить начал и снова за свое дело принялся.   Здоровье его, по-видимому, нимало не пострадало, но только Он «шкандыбать» стал   — на левую ножку подпрыгивал.      

О трогательности и отваге его кровавого над собою поступка   люди, вероятно, имели высокое мнение, но судили о нем так, как я сказал: естественных   причин ему не доискивались, а, окутав все своею фантазиею, сочинили из   естественного события баснословную легенду, а из простого, великодушного   Голована сделали мифическое лицо, что-то вроде волхва, кудесника, который   обладал неодолимым талисманом и мог на все отважиться и нигде не погибнуть.      

Знал или не знал Голован, что ему присваивала такие дела   людская молва, — мне неизвестно. Однако я думаю, что он знал, потому что к   нему очень часто обращались с такими просьбами и вопросами, с которыми можно обращаться   только к доброму волшебнику. И он на многие такие вопросы давал «помогательные   советы», и вообще ни за какой спрос не сердился. Бывал он по слободам и за   коровьего врача, и за людского лекаря, и за инженера, и за звездоточия, и за   аптекаря. Он умел сводить шелуди и коросту опять-таки какою-то «ермоловской   мазью», которая стоила один медный грош на трех человек; вынимал соленым   огурцом жар из головы; знал, что травы надо собирать с Ивана до полу-Петра, и   отлично «воду показывал», то есть где можно колодец рыть. Но это он мог,   впрочем, не во всякое время, а только с начала июня до св. Федора Колодезника,   пока «вода в земле слышно как идет по суставчикам». Мог Голован сделать и все   прочее, что только человеку надо, но на остальное у него перед богом был зарок   дан за то, чтобы пупырух остановился. Тогда он это кровью своею подтвердил и   держал крепко-накрепко. Зато его и бог любил и миловал, а деликатный в своих   чувствах народ никогда не просил Голована о чем не надобно. По народному   этикету это так у нас принято.      

Головану, впрочем, столь не тягостно было от мистического   облака, которым повивала его народная fama,[10] что   он не употреблял, кажется, никаких усилий разрушить все, что о нем сложилось.   Он знал, что это напрасно.      

Когда я с жадностью пробегал листы романа Виктора Гюго   «Труженики моря» и встретил там Жильята с его гениально очерченной строгостью к   себе и снисходительностью к другим, достигшей высоты совершенного   самоотвержения, я был поражен не одним величием этого облика и силою его   изображения, но также и тождеством гернсейского героя с живым лицом, которого я   знал под именем Голована. В них жил один дух и бились самоотверженным боем   сходные сердца. Не много разнились они и в своей судьбе: во всю жизнь вокруг   них густела какая-то тайна, именно потому, что они были слишком чисты и ясны, и   как одному, так и другому не выпало на долю ни одной капли личного счастья.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Голован, как и Жильят, казался «сумнителен в вере».      

Думали, что он был какой-нибудь раскольник, но это еще не   важно, потому что в Орле в то время было много всякого разноверия: там были   (да, верно, и теперь есть) и простые староверы, и староверы не простые, —   и федосеевцы, «пилипоны», и перекрещеванцы, были даже хлысты и «люди божии»,   которых далеко высылали судом человеческим. Но все эти люди крепко держались   своего стада и твердо порицали всякую иную веру, — особились друг от друга   в молитве и ядении, и одних себя разумели на «пути правом». Голован же вел себя   так, как будто он даже совсем не знал ничего настоящего о наилучшем пути, а   ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил, и сам садился за   чей угодно стол, где его приглашали. Даже жиду Юшке из гарнизона он давал для   детей молока. Но нехристианская сторона этого последнего поступка по любви   народа к Головану нашла себе кое-какое извинение: люди проникли, что Голован,   задабривая Юшку, хотел добыть у него тщательно сохраняемые евреями «иудины   губы», которыми можно перед судом отолгаться, или «волосатый овощ», который   жидам жажду тушит, так что они могут вина не пить. Но что совсем было непонятно   в Головане, это то, что он водился с медником Антоном, который пользовался в   рассуждении всех настоящих качеств самою плохою репутациею. Этот человек ни с   кем не соглашался в самых священных вопросах, а выводил какие-то таинственные   зодии и даже что-то сочинял. Жил Антон в слободе, в пустой горенке на чердачке,   платя по полтине в месяц, но держал там такие страшные вещи, что к нему никто   не заходил, кроме Голована. Известно было, что Антон имел здесь план, рекомый   «зодии», и стекло, которым «с солнца огонь изводил»; а кроме того, у него был   лаз на крышу, куда он вылезал ночами наружу, садился, как кот, у трубы,   «выставлял плезирную трубку» и в самое сонное время на небо смотрел.   Приверженность Антона к этому инструменту не знала пределов, особенно в   звездные ночи, когда ему видны были все зодии. Как только прибежит от хозяина,   где работал медную работу, — сейчас проскользнет через свою горенку и уже   лезет из слухового окна на крышу, и если есть на небе звезды, он целые ночи   сидит и все смотрит. Ему это могли бы простить, если бы он был ученый или по   крайней мере немец, но как он был простой русский человек — его долго отучали,   не раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничему не   внимал и даже не замечал, как его тычут. Все, смеясь, звали его «Астроном», а   он и в самом деле был астроном..[11] Человек   он был тихий и очень честный, но вольнодумец; уверял, что земля вертится и что   мы бываем на ней вниз головами. За эту последнюю очевидную несообразность Антон   был бит и признан дурачком, а потом, как дурачок, стал пользоваться свободою   мышления, составляющею привилегию этого выгодного у нас звания, и заходил до   невероятного. Он не признавал седьмин Даниила прореченными на русское царство,   говорил, что «зверь десятирогий» заключается в одной аллегории, а зверь   медведица — астрономическая фигура, которая есть в его планах. Так же он вовсе   неправославно разумел о «крыле орла», о фиалах и о печати антихристовой. Но   ему, как слабоумному, все это уже прощалось. Он был не женат, потому что ему   некогда было жениться и нечем было бы кормить жену, — да и какая же дура   решилась бы выйти за астронома? Голован же был в полном уме, но не только   водился с астрономом, а и не шутил над ним; их даже видали ночами вместе на астрономовой   крыше, как они, то один, то другой, переменяясь, посматривали в плезирную   трубку на зодии. Понятно, чтó за мысли могли внушать эти две стоящие   ночью у трубы фигуры, вокруг которых работали мечтательное суеверие,   медицинская поэзия, религиозный бред и недоумение… И, наконец, сами   обстоятельства ставили Голована в несколько странное положение: неизвестно было   — какого он прихода… Холодная хибара его торчала на таком отлете, что никакие   духовные стратеги не могли ее присчитать к своему ведению, а сам Голован об   этом не заботился, и если его уже очень докучно расспрашивали о приходе,   отвечал:      

— Я из прихода Творца-Вседержителя, — а такого   храма во всем Орле не было.      

Жильят, в ответ на предлагаемый ему вопрос, где его приход,   только поднимал вверх палец и, указав на небо, говорил:      

— Вон там, — но сущность обоих этих ответов   одинакова.      

Голован любил слушать о всякой вере, но своих мнений на этот   счет как будто не имел, н на случай неотступного вопроса: «како веруеши?» —   читал:      

«Верую во единого Бога-Отца, вседержителя творца, видимым же   всем и невидимым».      

Это, разумеется, уклончивость.      

Впрочем, напрасно бы кто-нибудь подумал, что Голован был   сектант или бежал церковности. Нет, он даже ходил к отцу Петру в Борисоглебский   собор «совесть поверять». Придет и скажет:      

— Посрамите меня, батюшка, что-то себе очень не   нравлюсь.      

Я помню этого отца Петра, который к нам хаживал, и однажды,   когда мой отец сказал ему к какому-то слову, что Голован, кажется, человек   превосходной совести, то отец Петр отвечал:      

— Не сомневайтесь; его совесть снега белей.      

Голован любил возвышенные мысли и знал Поппе, но не так, как   обыкновенно знают писателя люди, прочитавшие его произведение. Нет; Голован,   одобрив «Опыт о человеке», подаренный ему тем же Алексеем Петровичем Ермоловым,   знал всю поэму наизусть. И я помню, как он, бывало, слушает, стоя у притолки,   рассказ о каком-нибудь новом грустном происшествии и, вдруг воздохнув,   отвечает:      

Любезный Болинброк, гордыня в нас одна      

Всех заблуждений сих неистовых вина.      

Читатель напрасно стал бы удивляться, что такой человек, как   Голован, перекидывался стихами Поппе. Тогда было время жестокое, но поэзия была   в моде, и ее великое слово было дорого даже мужам кровей. От господ это   снисходило до плебса. Но теперь я дохожу до самого большого казуса в истории   Голована — такого казуса, который уже несомненно бросал на него двусмысленный   свет, даже в глазах людей, не склонных верить всякому вздору. Голован   представлялся не чистым в каком-то отдаленном прошлом. Это оказалось вдруг, но   в самых резких видах. Появилась на стогнах Орла личность, которая ни в чьих   глазах ничего не значила, но на Голована заявляла могущественные права и   обходилась с ним с невероятной наглостью.      

Эта личность и история ее появления есть довольно   характерный эпизод из истории тогдашних нравов и не лишенная колорита бытовая   картинка. А потому — прошу минуту внимания в сторону, — немножко вдаль от   Орла, в края еще более теплые, к тихоструйной реке в ковровых берегах, на   народный «пир веры», где нет места деловой, будничной жизни; где все,   решительно все, проходит через своеобычную религиозность, которая и придает   всему свою особенную рельефность и живость. Мы должны побывать при открытии   мощей нового угодника, что составляло для самых разнообразных представителей   тогдашнего общества событие величайшего значения. Для простого же народа это   была эпопея, или, как говорил один тогдашний вития, — «свершался священный   пир веры».      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Такого движения, которое началось ко времени открытия   торжества, не может передать ни одно из напечатанных в то время сказаний.   Живая, но низменная дела сторона от них уходила. Это не было нынешнее спокойное   путешествие в почтовых экипажах или по железным дорогам с остановками в   благоустроенных гостиницах, где есть все нужное, И за сходную цену. Тогда путешествие   было подвигом, и в этом случае благочестивым подвигом, которого, впрочем, и   стоило ожидаемое торжественное событие в церкви. В нем было также много   поэзии, — и опять-таки особенной — пестрой и проникнутой разнообразными   переливами церковно-бытовой жизни, ограниченной народной наивности и   бесконечных стремлений живого духа.      

Из Орла к этому торжеству отправилось множество народа.   Больше всего, разумеется, усердствовало купечество, но не отставали и средней   руки помещики, особенно же валил простой народ. Эти шли пешком. Только те, кто   вез «для цельбы» немощных, тянулись на какой-нибудь клячонке. Иногда, впрочем,   и немощных везли на себе и даже не очень тем тяготились, потому что с немощных   на постоялых дворах за все брали дешевле, а иногда даже и совсем пускали без   платы. Было немало и таких, которые нарочно на себя «болезни сказывали: под лоб   очи пущали, и двое третьего, по переменкам, на колесеньках везли, чтобы имать   доход жертвенный на воск, и на масло, и на другие обряды».      

Так я читал в оказании, не печатанном, но верном, списанном   не по шаблону, а с «живого видения», и человеком, предпочитавшим правду   тенденциозной лживости того времени.      

Движение было такое многолюдное, что в городах Ливнах и в   Ельце, через которые лежал путь, не было мест ни на постоялых дворах, ни в   гостиницах. Случалось, что важные и именитые люди ночевали в своих каретах.   Овес, сено, крупа — все по тракту поднялось в цене, так что, по замечанию моей   бабушки, воспоминаниями которой я пользуюсь, с этих пор в нашей стороне, чтобы   накормить человека студенем, щами, бараниной и кашей, стали брать на дворах по   пятьдесят две копейки (то есть пятиалтынный), а до того брали двадцать пять   (или 7 ½ коп.). По нынешнему времени, конечно, и пятиалтынный — цена   совершенно невероятная, однако это так было, и открытие мощей нового угодника в   подъеме ценности на жизненные припасы имело для прилегающих мест такое же   значение, какое в недавние годы имел для Петербурга пожар мстинского моста.   «Цена вскочила и такая и осталась».      

Из Орла, в числе прочих паломников, отправилось на открытие   семейство купцов С—х, людей в свое время очень известных, «ссыпщиков», то есть,   проще сказать, крупных кулаков, которые ссыпают в амбары хлеб с возов у мужиков   и потом продают свои «ссыпки» оптовым торговцам в Москву и в Ригу. Это   прибыльное дело, которым после освобождения крестьян было не погнушались и   дворяне; но они любили долго спать и скоро горьким опытом дознали, что даже к   глупому кулачному делу они неспособны. Купцы С. считались, по своему значению,   первыми ссыпщиками, и важность их простиралась до того, что дому их вместо   фамилии была дана возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго   благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом   вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят, и во всех окнах —   «лампад и сияние», громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы.      

Правил домом, по-нынешнему сказали бы, «основатель   фирмы», — а тогда просто говорили «сам». Был это мякенький старичок,   которого, однако, все как огня боялись. Говорили о нем, что он умел мягко   стлать, да было жестко спать: обходил всех словом «матинька», а спускал к черту   в зубы. Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха.      

Вот этот-то патриарх и ехал на открытие «в большом составе»   — сам, да жена, да дочь, которая страдала «болезнью меланхолии» и подлежала   исцелению. Испытаны были над нею все известные средства народной поэзии и   творчества: ее поили бодрящим девясилом, обсыпали пиониею, которая унимает   надхождение стени, давали нюхать майран, что в голове мозг поправляет, но ничто   не помогло, и теперь ее взяли к угоднику, поспешая на первый случай, когда   пойдет самая первая сила. Вера в преимущество первой силы очень велика, и она   имеет своим основанием сказание о силоамской купели, где тоже исцелевали первые,   кто успевал войти по возмущении воды.      

Ехали орловские купцы через Ливны и через Елец, претерпевая   большие затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику. Но   улучить «первый случай» у угодника оказалось невозможным. Народу собралась такая   область, что и думать нечего было протолкаться в храм, ко всенощной под   «открытный день», когда, собственно, и есть «первый случай», — то есть   когда от новых мощей исходит самая большая сила.      

Купец и жена его были в отчаянии, — равнодушнее всех   была дочка, которая не знала, чего она лишалася. Надежд никаких не было помочь   горю, — столько было знати, с такими фамилиями, а они простые купцы,   которые хотя в своем месте что-нибудь и значили, но здесь, в таком скоплении   христианского величия, совсем потерялися. И вот однажды, сидя в горе под своею   кибиточкою за чаем на постоялом дворе, жалуется патриарх жене, что уже и   надежды никакой не полагает достигнуть до святого гроба ни в первых, ни во   вторых, а разве доведется как-нибудь в самых последних, вместе с ниварями и   рыбарями, то есть вообще с простым народом. А тогда уже какая радость: и   полиция освирепеет, и духовенство заморится — вдоволь помолиться не даст, а   совать станет. И вообще тогда все не то, когда уже приложится столько тысяч уст   всякого народа. В таковых видах можно было и после приехать, а они не того   доспевали: они ехали, томились, дома дело на приказчицкие руки бросили и   дорогою за все втридорога платили, и вот тебе вдруг какое утешение.      

Пробовал купец раз и два достигнуть до дьяконов — готов был дать   благодарность, но и думать нечего, — с одной стороны одно стеснение, в   виде жандарма с белой рукавицею или казака с плетью (их тоже пришло к открытию   мощей множество), а с другой — еще опаснее, что задавит сам православный   народушко, который волновался, как океан. Уже и были «разы», и даже во   множестве, и вчера, и сегодня. Шарахнутся где-нибудь добрые христиане от взмаха   казачьей нагайки целой стеною в пять, в шесть сот человек, и как попрут да   поналяжут стеной дружненько, так из середины только стон да пах пойдет, а   потом, по освобождении, много видано женского уха в серьгах рваного и персты   из-под колец верчены, а две-три души и совсем богу преставлялись.      

Купец все эти трудности и высказывает за чаем жене и дочери,   для которой особенно надо было улучить первые силы, а какой-то «пустошный   человек», неведомо, городского или сельского звания, все между разными   кибитками ходит под сараем да как будто засматривает на орловских купцов с   намерением.      

«Пустошных людей» тогда тоже собралось здесь много. Им не только   было свое место на этом пиршестве веры, но они даже находили здесь себе хорошие   занятия; а потому хлынули сюда в изобилии из разных мест, и особенно из   городов, прославленных своими воровскими людьми, то есть из Орла, Кром, Ельца и   из Ливен, где славились большие мастера чудеса строить. Все сошедшиеся сюда   пустошные люди искали себе своих промыслов. Отважнейшие из них действовали   строем, располагаясь кучами в толпах, где удобно было при содействии казака   произвести натиск и смятение и во время суматохи обыскать чужие карманы,   сорвать часы, поясные пряжки и повыдергать серьги из ушей; а люди более   степенные ходили в одиночку по дворам, жаловались на убожество, «сказывали сны   и чудеса», предлагали привороты, отвороты и «старым людям секретные помочи из китового   семени, вороньего сала, слоновьей спермы» и других снадобий, от коих «сила   постоянная движет». Снадобья эти не утрачивали своей цены и здесь, потому что,   к чести человечества, совесть не за всеми исцелениями позволяла обращаться к   угоднику. Не менее охотно пустошные люди смирного обычая занимались просто   воровством и при удобных случаях нередко дочиста обворовывали гостей, которые   за неимением помещений жили в своих повозках и под повозками. Места везде было   мало, и не все повозки находили себе приют под сараями постоялых дворов; другие   же стояли обозом за городом на открытых выгонах. Тут шла жизнь еще более   разнообразная и интересная и притом еще более полная оттенков священной и   медицинской поэзии и занимательных плутней. Темные промышленники шныряли   повсеместно, но приютом им был этот загородный «бедный обоз» с окружавшими его   оврагами и лачужками, где шло ожесточенное корчемство водкой и в двух-трех   повозках стояли румяные солдатки, приехавшие сюда в складчину. Тут же   фабриковались стружки от гроба, «печатная земля», кусочки истлевших риз и даже   «частицы». Иногда между промышлявшими этими делами художниками попадались люди   очень остроумные и выкидывали штуки интересные и замечательные по своей   простоте и смелости. Таков был и тот, которого заметило благочестивое орловское   семейство. Проходимец подслушал их сетование о невозможности приступить к   угоднику, прежде чем от мощей истекут первые струи целебной благодати, и прямо   подошел и заговорил начистоту:      

— Скорби-де ваши я слышал и могу помочь, а вам меня   избегать нечего… Без нас вы здесь теперь желаемого себе удовольствия, при столь   большом и именитом съезде, не получите, а мы в таковых разах бывали и средства   знаем. Угодно вам быть у самых первых сил угодника — не пожалейте за свое   благополучие сто рублей, и я вас поставлю.      

Купец посмотрел на субъекта и отвечал:      

— Полно врать.      

Но тот свое продолжал:      

— Вы, — говорит, — вероятно, так думаете,   судя по моему ничтожеству; но ничтожное в очах человеческих может быть совсем в   другом расчислении у бога, и я за что берусь, то твердо могу исполнить. Вы вот   смущаетесь насчет земного величия, что его много наехало, а мне оно все прах, и   будь тут хоть видимо-невидимо одних принцев и королей, они нимало нам не могут   препятствовать, а даже все сами перед нами расступятся. А потому, если вы   желаете сквозь все пройти чистым и гладким путем, и самых первых лиц увидать, и   другу божию дать самые первые лобызания, то не жалейте того, что сказано. А   если ста рублей жалко и не побрезгаете компанией, то я живо подберу еще два человека,   коих на примете имею, и тогда вам дешевле станет.      

Что оставалось делать благочестивым поклонникам? Конечно,   рискованно было верить пустошному человеку, но и случая упустить не хотелось,   да и деньги требовались небольшие, особенно если в компании… Патриарх решился   рискнуть и сказал:      

— Ладь компанию.      

Пустошный человек взял задаток и побежал, наказав семейству   рано пообедать и за час перед тем, как ударят к вечерне в первый колокол, взять   каждому с собой по новому ручному полотенцу и идти за город, на указанное место   «в бедный обоз», и там ожидать его. Оттуда немедленно же должен был начинаться   поход, которого, по уверениям антрепренера, не могли остановить никакие принцы,   ни короли.      

Таковые «бедные обозы» в больших или меньших размерах   становились широким станом при всех подобных сборищах, и я сам видал их и помню   в Коренной под Курском, а о том, о котором наступает повествование, слышал   рассказы от очевидцев и свидетелей тому, что сейчас будет описано.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

Место, занятое бедным становищем, было за городом, на   обширном и привольном выгоне между рекою и столбовою дорогою, а в конце   примыкало к большому извилистому оврагу, по которому бежал ручеек и рос густой   кустарник; сзади начинался могучий сосновый лес, где клектали орлы.      

На выгоне расположилось множество бедных повозок и колымаг,   представлявших, однако, во всей своей нищете довольно пестрое разнообразие   национального гения и изобретательности. Были обыкновенные рогожные будки,   полотняные шатры во всю телегу, «беседки» с пушистым ковылем-травой и   совершенно безобразные лубковые окаты. Целый большой луб с вековой липы согнут   и приколочен к тележным грядкам, а под ним лежка; лежат люди ногами к ногам в   нутро экипажа, а головы к вольному воздуху на обе стороны вперед и назад. Над   возлежащими проходит ветерок и вентилирует, чтобы им можно было не задохнуться   в собственном духу. Тут же у взвязанных к оглоблям пихтерей с сеном и хрептугов   стояли кони, большею частию тощие, все в хомутах и иные, у бережливых людей,   под рогожными «крышками». При некоторых повозках были и собачки, которых хотя и   не следовало бы брать в паломничество, но это были «усердные» собачки, которые   догнали своих хозяев на втором, третьем покорме и ни при каком бойле не хотели   от них отвязаться. Им здесь не было места, по настоящему положению   паломничества, но они были терпимы и, чувствуя свое контрабандное положение,   держали себя очень смирно; они жались где-нибудь у тележного колеса под   дегтяркою и хранили серьезное молчание. Одна скромность спасала их от   остракизма и от опасного для них крещеного цыгана, который в одну минуту   «снимал с них шубы». Здесь, в бедном обозе, под открытым небом жилось весело и   хорошо, как на ярмарке. Всякого разнообразия здесь было более, чем в   гостиничных номерах, доставшихся только особым избранникам, или под навесами   постоялых дворов, где в вечном полумраке местились в повозках люди второй руки.   Правда, в бедный обоз не заходили тучные иноки и иподиаконы, не видать было   даже и настоящих, опытных странников, но зато здесь были свои мастера на все руки   и шло обширное кустарное производство разных «святостей». Когда мне довелось   читать известное в киевских хрониках дело о подделке мощей из бараньих костей,   я был удивлен младенчеством приема этих фабрикантов в сравнении с смелостью   мастеров, о которых слыхал ранее. Тут это было какое-то откровенное неглиже с   отвагой. Даже самый путь к выгону по Слободской улице уже отличался ничем не   стесняемою свободою самой широкой предприимчивости. Люди знали, что этакие   случаи не часто выпадают, н не теряли времени: у многих ворот стояли столики,   на которых лежали иконки, крестики и бумажные сверточки с гнилою древесною   пылью, будто бы от старого гроба, и тут же лежали стружки от нового. Весь этот   материал был, по уверению продавцов, гораздо высшего сорта, чем в настоящих   местах, потому что принесен сюда самими столярами, копачами и плотниками,   производившими самые важные работы. У входа в лагерь вертелись «носящие и   сидящие» с образками нового угодника, заклеенными пока белою бумажкою с   крестиком. Образки эти продавались по самой дешевой цене, и покупать их можно   было сию же минуту, но открывать нельзя было до отслужения первого молебна. У   многих недостойных, купивших такие образки и открывших их раньше времени, они   оказались чистыми дощечками. В овраге же за становищем, под санями,   опрокинутыми кверху полозьями, жили у ручья цыган с цыганкою и цыганятами.   Цыган и цыганка имели тут большую врачебную практику. У них на одном полозе был   привязан за ногу большой безголосый «петух», из которого выходили по утрам   камни, «двигавшие постельную силу», и цыган имел кошкину траву, которая тогда   была весьма нужна к «болячкам афедроновым». Цыган этот был в своем роде   знаменитость. Слава о нем шла такая, что он, когда в неверной земле семь спящих   дев открывали, и там он не лишний был: он старых людей на молодых переделывал,   прутяные сеченья господским людям лечил и военным кавалерам заплечный бой из   нутра через водоток выводил. Цыганка же его, кажется, знала еще   бóльшие тайны природы; она две воды мужьям давала: одну ко обличению   жен, кои блудно грешат; той воды если женам дать, она в них не удержится, а   насквозь пройдет; а другая вода магнитная: от этой воды жена неохочая во сне   страстно мужа обоймет, а если усилится другого любить — с постели станет   падать.      

Словом, дело здесь кипело, и многообразные нужды   человечества находили тут полезных пособников.      

Пустошный человек как завидел купцов, не стал с ними   разговаривать, а начал их манить, чтобы сошли в овражек, и сам туда же вперед   юркнул.      

Опять это показалось страшновато: можно было опасаться   засады, в которой могли скрываться лихие люди, способные обобрать богомольцев   догола, но благочестие превозмогло страх, и купец после небольшого раздумья,   помолясь богу и помянув угодника, решился переступить шага три вниз.      

Сходил он осторожно, держась за кустики, а жене и дочери   приказал в случае чего-нибудь кричать изо всей мочи.      

Засада здесь и в самом деле была, но не опасная: купец нашел   в овраге двух таких же, как он, благочестивых людей в купеческом одеянии, с   которыми надо было «сладиться». Все они должны были здесь заплатить пустошному   уговорную плату за проводы их к угоднику, а тогда он им откроет свой план и   сейчас их поведет. Долго думать было нечего, и упорство ни к чему не вело:   купцы сложили сумму и дали, а пустотный открыл им свой план, простой, но, по   простоте своей, чисто гениальный: он заключался в том, что в «бедном обозе»   есть известный пустотному человеку человек расслабленный, которого надо только   поднять и нести к угоднику, и никто их не остановит и пути им не затруднит с болящим.   Надо только купить для слабого болезный одрец да покровец и, подняв его, нести   всем шестерым, подвязавши под одр полотенчики.      

Мысль эта казалась в первой своей части превосходною, —   с расслабленным носителей, конечно, пропустят, но каковы быть могут   последствия? Не было бы дальше конфуза? Однако и на этот счет все было   успокоено, проводник сказал только, что это не стоит внимания.      

— Мы таковые разы, — говорит, — уже видали:   вы, в ваше удовольствие, сподобитеся все видеть и приложиться к угоднику во время   всенощного пения, а в рассуждении болящего, будь воля угодника, — пожелает   он его исцелить — и исцелит, а не пожелает — опять его воля. Теперь только   скиньтесь скорее на одрец и на покровец, а у меня уже все это припасено в   близком доме, только надо деньги отдать. Мало меня здесь повремените, и в путь   пойдем.      

Взял, поторговавшись, еще на снасть по два рубля с лица и   побежал, а через десять минут назад вернулся и говорит:      

— Идем, братия, только не бойко выступайте, а   поспустите малость очи побогомысленнее.      

Купцы спустили очи и пошли с благоговением и в этом же   «бедном обозе» подошли к одной повозке, у которой стояла у хрептуга совсем   дохлая клячонка, а на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял   себя, перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых пупавок. На этой   повозке под липовым лубком лежал человек средних лет, с лицом самих пупавок   желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети валяются.      

Женщины, завидев этакую ужасную немощь, стали креститься, а   проводник их обратился к больному и говорит:      

— Вот, дядя Фотей, добрые люди пришли помочь мне тебя к   исцеленью нести. Воли божией час к тебе близится.      

Желтый человек стал поворачиваться к незнакомым людям и   благодарственно на них смотрит, а перстом себе на язык показывает.      

Те догадались, что он немой. «Ничего, — говорят, —   ничего, раб божий, не благодари нас, а богу благодарствуй», — и стали его   вытаскивать из повозки — мужчины под плечи и под ноги, а женщины только его   слабые ручки поддерживали и еще более напугались страшного состояния больного,   потому что руки у него в плечевых суставах совсем «перевалилися» и только   волосяными веревками были кое-как перевязаны.      

Одрик стоял тут же. Это была небольшая старая кроватка,   плотно засыпанная по углам клоповыми яйцами; на кроватке лежал сноп соломы и   кусок редкого миткалю с грубо выведенным красками крестом, копием и тростию.   Проводник ловкою рукою распушил соломку, чтобы на все стороны с краев   свешивалась, положили на нее желтого расслабленного, покрыли миткалем и   понесли.      

Проводник шел впереди с глиняной жаровенкой и крестообразно   покуривал.      

Еще они и из обоза не вышли, как на них уже начали   креститься, а когда пошли по улицам, внимание к ним становилось все серьезнее и   серьезнее: все, видя их, понимали, что это к чудотворцу несут болящего, и   присоединялися. Купцы шли поспешаючи, потому что слышали благовест ко   всенощной, и пришли с своею ношею как раз вовремя, когда запели: «Хвалите имя   Господне, раби Гóспода».      

Храм, разумеется, не вмещал и сотой доли собравшегося   народа; видимо-невидимо людей сплошною массою стояло вокруг церкви, но чуть   увидали одр и носящих, все загудели: «расслабого несут, чудо будет», и вся   толпа расступилась,      

До самых дверей стала живая улица, и дальше все сдедалось,   как обещал проводник. Даже и твердое упование веры его не осталось в   постыжении: расслабленный исцелел. Он встал, он сам вышел на своих ногах   «славяще и благодаряще». Кто-то все это записал на записочку, в которой, со   слов проводника, исцеленный расслабленный был назван «родственником» орловского   купца, через что ему многие завидовали, и исцеленный за поздним временем не   пошел уже в свой бедный обоз, а ночевал под сараем у своих новых родственников.      

Все это было приятно. Исцеленный был интересным лицом, на   которого многие приходили взглянуть и кидали ему «жертовки».      

Но он еще мало говорил и неявственно — очень шамкал с   непривычки и больше всего на купцов исцеленною рукою показывал: «их-де   спрашивайте, они родственники, они всё знают». И тогда те поневоле говорили,   что он их родственник; но вдруг под все это подкралась неожиданная   неприятность: в ночь, наставшую после исцеления желтого расслабленного, было   замечено, что у бархатного намета над гробом угодника пропал один золотой шнур   с такою же золотою кистью.      

Дознавали об этом из-под руки и спросили орловского купца,   не заметил ли он, близко подходя, и что такое за люди помогали ему нести   больного родственника? Он по совести оказал, что люди были незнакомые, из   бедного обоза, по усердию несли. Возили его туда узнавать место, людей, клячу и   тележку с золотушным мальчиком, игравшим пупавками, но тут только одно место   было на своем месте, а ни людей, ни повозки, ни мальчика с пупавками и следа не   было.      

Дознание бросили, «да не молва будет в людях». Кисть   повесили новую, а купцы после такой неприятности скорее собрались домой. Но   только тут исцеленный родственник осчастливил их новой радостью: он обязывал их   взять его с собою и в противном случае угрожал жалобою и про кисть напомнил.      

И потому, когда пришел час к отъезду купцов восвояси, Фотей   очутился на передке рядом с кучером, и скинуть его было невозможно до лежавшего   на их пути села Крутого. Здесь был в то время очень опасный спуск с одной горы   и тяжелый подъем на другую, и потому случались разные происшествия с путниками:   падали лошади, переворачивались экипажи и прочее в этом роде. Село Крутое   непременно надо было проследовать засветло, иначе надо заночевать, а в сумерки   никто не рисковал спускаться.      

Наши купцы тоже здесь переночевали и утром при восхождении   на гору «растерялись», то есть потеряли своего исцеленного родственника Фотея.   Говорили, будто с вечера они «добре его угостили из фляги», а утром не   разбудили и съехали, но нашлись другие добрые люди, которые поправили эту   растерянность и, прихватив Фотея с собою, привезли его в Орел.      

Здесь он отыскал своих неблагодарных родственников,   покинувших его в Крутом, но не встретил у них родственного приема. Он стал   нищенствовать по городу и рассказывать, будто купец ездил к угоднику не для   дочери, а молился, чтобы хлеб подорожал. Никому это точнее Фотея известно не   было.      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

Не в долгих днях после появления в Орле известного и   покинутого Фотея в приходе Михаила Архангела у купца Акулова были «бедные   столы». На дворе, на досках, дымились большие липовые чаши с лапшой и чугуны с   кашей, а с хозяйского крыльца раздавали по рукам ватрушки с луком и пироги.   Гостей набралось множество, каждый со своей ложкой в сапоге или за пазухой.   Пирогами оделял Голован. Он часто был зван к таким «столам» архитриклином и   хлебодаром, потому что был справедлив, ничего не утаит себе и основательно   знал, кто какого пирога стоит — с горохом, с морковью или с печенкой.      

Так и теперь он стоял и каждому подходящему «оделял» большой   пирог, а у кого знал в доме немощных — тому два и более «на недужную порцию». И   вот в числе разных подходящих подошел к Головану и Фотей, человек новый, но как   будто удививший Голована. Увидав Фотея, Голован словно что-то вспомнил и   спросил:      

— Ты чей и где живешь? Фотей сморщился и проговорил:      

— Я ничей, а божий, обшит рабьей кожей, а живу под рогожей.      

А другие говорят Головану: «Его купцы привезли от угодника…   Это Фотей исцеленный».      

Но Голован улыбнулся и заговорил было:      

— С какой стати это Фотей! — но в эту же самую   минуту Фотей вырвал у него пирог, а другою рукою дал ему оглушительную пощечину   и крикнул:      

— Не бреши лишнего! — и с этим сел за столы, а   Голован стерпел и ни слова ему не сказал. Все поняли, что, верно, это так   надобно, очевидно, исцеленный юродует, а Голован знает, что это надо сносить.   Но только «в каком; расчислении стоил Голован такого обращения?» Это была   загадка, которая продолжалась многие годы и установила такое мнение, что в   Головане скрывается что-нибудь очень бедовое, потому что он Фотея боится.      

И впрямь тут было что-то загадочное. Фотей, скоро павший в   всеобщем мнении до того, что вслед ему кричали: «У святого кисть украл и в   кабаке пропил», с Голованом обходился чрезвычайно дерзко.      

Встречая Голована где бы то ни было, Фотей заступал ему   дорогу и кричал: «Долг подавай». И Голован, нимало ему не возражая, лез за   пазуху и доставал оттуда медную гривну. Если же у него не случалось с собою   гривны, а было менее, то Фотей, которого за пестроту его лохмотьев прозвали   Горнастаем, швырял Головану недостаточную дачу назад, плевал на него и даже бил   его, швырял камнями, грязью или снегом.      

Я сам помню, как однажды в сумерки, когда отец мой со   священником Петром сидели у окна в кабинете, а Голован стоял под окном и все   они втроем вели свой разговор в открытые на этот случай ворота вбежал   ободранный Горностай и с криком «забыл, подлец!» при всех ударил Голована по   лицу, а тот, тихонько его отстранив, дал ему из-за пазухи медных денег и повел   его за ворота.      

Такие поступки были никому не в редкость, и объяснение, что   Горностай что-нибудь за Голованом знает, было, конечно, весьма естественно.   Понятно, что это возбуждало у многих и любопытство, которое, как вскоре увидим,   имело верное основание.      

       

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Мне было около семи лет, когда мы оставили Орел и переехали   на постоянное житье в деревню. С тех пор я уже не видал Голована. Потом   наступило время учиться, и оригинальный мужик с большой головою пропал у меня   из вида. И слышал я о нем только раз, во время «большого пожара». Тогда погибло   не только много строений и движимости, но сгорело и много людей — в числе   последних называли Голована. Рассказывали, что он упал в какую-то яму, которой   не видно было под пеплом, и «сварился». О семейных, которые его пережили, я не   справлялся. После этого я вскоре уехал в Киев и побывал в родимые места уже   через десять лет. Было новое царствование, начинались новые порядки; веяло   радостной свежестью, — ожидали освобождения крестьян и даже поговаривали   уже о гласном судопроизводстве. Все новое: сердца горели. Непримиримых еще не   было, но уже обозначались нетерпеливцы и выжидатели.      

На пути к бабушке я остановился на несколько дней в Орле,   где тогда служил совестным судьею мой дядя, который оставил по себе память   честного человека. Он имел много прекрасных сторон, внушавших к нему почтение   даже в тех людях, которые не разделяли его взглядов и симпатий: он был в   молодости щеголь, гусар, потом садовод и художник-дилетант с замечательными   способностями; благородный, прямой дворянин, и «дворянин au bout des ongles».[12] Понимая по-своему   обязательство этого звания, он, разумеется, покорствовал новизне, но желал критически   относиться к эмансипации и представлял из себя охранителя. Эмансипации хотел   только такой, как в Остзейском крае. Молодых людей он привечал и ласкал, но их   вера, что спасение находится в правильном движении вперед, а не назад, —   казалась ему ошибкой. Дядя любил меня и знал, что я его люблю и уважаю, но во   мнениях об эмансипации и других тогдашних вопросах мы с ним не сходились. В   Орле он делал из меня по этому поводу очистительную жертву, и хотя я тщательно   старался избегать этих разговоров, однако он на них направлял и очень любил   меня «поражать».      

Дяде всего более нравилось подводить меня к казусам, в   которых его судейская практика обнаруживала «народную глупость».      

Помню роскошный, теплый вечер, который мы провели с дядею в   орловском «губернском» саду, занимаясь, признаться сказать, уже значительно   утомившим меня спором о свойствах и качествах русского народа. Я несправедливо   утверждал, что народ очень умен, а дядя, может быть еще несправедливее,   настаивал, что народ очень глуп, что он совершенно не имеет понятий о законе, о   собственности и вообще народ азият, который может удивить кого угодно своею   дикостью.      

— И вот, — говорит, — тебе, милостивый   государь, подтверждение: если память твоя сохранила ситуацию города, то ты   должен помнить, что у нас есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает   кто межевал и кому отводил под постройки. Все это в несколько приемов убрал   огонь, и на месте старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто не   может узнать, кто здесь по какому праву сидит?      

Дело было в том, что, когда отдохнувший от пожаров город   стал устраиваться и некоторые люди стали покупать участки в кварталах за   церковью Василия Великого, оказалось, что у продавцов не только не было никаких   документов, но что и сами эти владельцы и их предки считали всякие документы   совершенно лишними. Домик и местишко до этой поры переходили из рук в руки без   всякого заявления властям и без всяких даней и пошлин в казну, а все это,   говорят, писалось у них в какую-то «китрать», но «китрать» эта в один из бесчисленных   пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, — умер; а с тем и все следы их   владенных прав покончились. Правда, что никаких споров по праву владения не   было, но все это не имело законной силы, а держалось на том, что если Протасов   говорит, что его отец купил домишко от покойного деда Тарасовых, то Тарасовы не   оспаривали владенных прав Протасовых; но как теперь требовались права, то прав   нет, и совестному судье воочию предлежало решать вопрос: преступление ли   вызвало закон или закон создал преступление?      

— А зачем всё это они так делали? — говорил   дядя. — Потому-с, что это не обыкновенный народ, для которого хороши и   нужны обеспечивающие право государственные учреждения, а это номады, орда,   осевшая, но еще сама себя не сознающая.      

С тем мы заснули, выспались, — рано утром я сходил на   Орлик, выкупался, посмотрел на старые места, вспомнил Голованов домик и,   возвращаясь, нахожу дядю в беседе с тремя неизвестными мне «милостивыми   государями». Все они были купеческой конструкции — двое сердовые в сюртуках с   крючками, а один совершенно белый, в ситцевой рубахе навыпуск, в чуйке и в   крестьянской шляпе «гречником».      

Дядя показал мне на них рукою и говорит:      

— Вот это иллюстрация ко вчерашнему сюжету. Эти господа   рассказывают мне свое дело: войди в наше совещание.      

Затем он обратился к предстоящим с очевидною для меня, но   для них, конечно, с непонятною шуткою и добавил:      

— Это мой родственник, молодой прокурор из   Киева, — к министру в Петербург едет и может ему объяснить ваше дело.      

Те поклонились.      

— Из них, — видишь ли, — продолжал   дядя, — вот этот, господин Протасов, желает купить дом и место вот этого,   Тарасова; но у Тарасова нет никаких бумаг. Понимаешь: никаких! Он только   помнит, что его отец купил домик у Власова, а вот этот, третий, — есть сын   господина Власова, ему, как видишь, тоже уже немало лет.      

— Семьдесят, — коротко заметил старик.      

— Да, семьдесят, и у него тоже нет и не было никаких   бумаг.      

— Никогда не было, — опять вставил старик.      

— Он пришел удостоверить, что это так именно было и что   он ни в какие права не вступается.      

— Не вступаемся — отцы продали.      

— Да; но кто его «отцам» продал — тех уже нет.      

— Нет; они за веру на Кавказ усланы.      

— Их можно разыскать, — сказал я.      

— Нечего искать, там им вода нехороша, — воды не   снесли, — все покончились.      

— Как же вы, — говорю, — это так странно   поступали?      

— Поступали, как мощно было. Приказный был лют, даней с   малых дворов давать было нечего, а была у Ивана Ивановича китрать, в нее и   писали. А допреж его, еще не за моей памяти, Гапеев купец был, у него была   китрать, а после всех Головану китрать дали, а Голован в поганой яме сварился,   и китрати сгорели.      

— Это Голован, выходит, был у вас что-то вроде   нотариуса? — спросил дядя (который не был орловским старожилом).      

Старик улыбнулся и тихо молвил:      

— Из-за чего же мотариус! — Голован был   справедливый человек.      

— Как же ему все так и верили?      

— А как такому человеку не верить: он свою плоть за   людей с живых костей резал.      

— Вот и легенда! — тихо молвил дядя, но старик   вслушался и отвечал:      

— Нет, сударь, Голован не лыгенда, а правда, и память   его будь с похвалою.      

Дядя пошутил: и с путаницей. И он не знал, как он этим верно   отвечал на всю массу воспрянувших во мне в это время воспоминаний, к которым   при тогдашнем моем любопытстве мне страстно хотелось подыскать ключ.      

А ключ ждал меня, сохраняясь у моей бабушки.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Два слова о бабушке: она происходила из московского   купеческого рода Колобовых и была взята в замужество в дворянский род «не за   богатство, а за красоту». Но лучшее ее свойство было — душевная красота и   светлый разум, в котором всегда сохранялся простонародный склад. Войдя в   дворянский круг, она уступила многим его требованиям и даже позволяла звать   себя Александрой Васильевной, тогда как ее настоящее имя было Акилина, но   думала всегда простонародно и даже без намерения, конечно, удержала некоторую   простонародность в речи. Она говорила «ехтот» вместо «этот», считала слово   «мораль» оскорбительным и никак не могла выговорить «бухгалтер». Зато она не   позволила никаким модным давлениям поколебать в себе веру в народный смысл и   сама не расставалась с этим смыслом. Была хорошая женщина и настоящая русская   барыня; превосходно вела дом и умела принять всякого, начиная с императора   Александра I и до Ивана Ивановича Андросова. Читать ничего не читала, кроме   детских писем, но любила обновление ума в беседах, и для того «требовала людей   к разговору». В этом роде собеседником ее был бурмистр Михайло Лебедев,   буфетчик Василий, старший повар Клим или ключница Маланья. Разговоры всегда   были не пустые, а к делу и к пользе, — разбиралось, отчего на девку   Феклушку мораль пущена или зачем мальчик Гришка мачехой недоволен. Вслед за   таким разговором шли свои меры, как помочь Феклуше покрыть косу и что сделать,   чтобы мальчик Гришка не был мачехой недоволен.      

Для нее все это было полно живого интереса, может быть   совершенно непонятного ее внучкам.      

В Орле, когда бабушка приезжала к нам, дружбой ее   пользовались соборный отец Петр, купец Андросов и Голован, которых для нее и   «призывали к разговору».      

Разговоры, надо полагать, и здесь были не пустые, не для   одного препровождения времени, а, вероятно, тоже про какие-нибудь дела, вроде   падавшей на кого-нибудь морали или неудовольствий мальчика с мачехой.      

У нее поэтому могли быть ключи от многих тайностей, для нас,   пожалуй, мелких, но для своей среды весьма значительных.      

Теперь, в это последнее мое свидание с бабушкой, она была уж   очень стара, но сохраняла в совершенной свежести свой ум, память и глаза. Она   еще шила.      

И в этот раз я застал ее у того же рабочего столика с   верхней паркетной дощечкой, изображавшей арфу, поддерживаемую двумя амурами.      

Бабушка спросила меня: заезжал ли я на отцову могилу, кого   видел из родных в Орле и что поделывает там дядя? Я ответил на все ее вопросы и   распространился о дяде, рассказав, как он разбирается со старыми «лыгендами».      

Бабушка остановилась и подняла на лоб очки. Слово «лыгенда»   ей очень понравилось: она услыхала в нем наивную переделку в народном духе и   рассмеялась:      

— Это, — говорит, — старик чудесно сказал про   лыгенду.      

А я говорю;      

— А мне, бабушка, очень бы хотелось знать, как это   происходило на самом деле, не по лыгенде.      

— Про что же тебе именно хотелось бы знать?      

— Да вот про все это; какой был этот Голован? Я его   ведь чуть-чуть помню, и то все с какими-то, как старик говорит, лыгендами, а   ведь конечно же дело было просто…      

— Ну, разумеется, просто, но отчего все это удивляет,   что наши люди тогда купчих крепостей избегали, а просто продажи в тетрадки   писали? Этого еще и впереди много откроется. Приказных боялись, а своим людям   верили, и все тут.      

— Но чем, — говорю, — Голован мог заслужить   такое доверие? Мне он, по правде сказать, иногда представляется как будто   немножко… шарлатаном.      

— Почему же это?      

— А что такое, например, я помню, говорили, будто он   какой-то волшебный камень имел и своею кровью или телом, которые в реку бросил,   чуму остановил? За что его «несмертельным» звали?      

— Про волшебный камень — вздор. Это люди так   присочинили, и Голован тому не виноват, а «несмертельным» его прозвали потому,   что в этаком ужасе, когда над землей смертные фимиазмы стояли и все оробели, он   один бесстрашный был, и его смерть не брала.      

— А зачем же, — говорю, — он себе ногу резал?      

— Икру себе отрезал.      

— Для чего?      

— А для того, что у него тоже прыщ чумной сел. Он знал,   что от этого спасенья нет, взял поскорее косу, да всю икру и отрезал.      

— Может ли, — говорю, — это быть!      

— Конечно, это так было.      

— А что, — говорю, — надо думать о женщине   Павле? Бабушка на меня взглянула и отвечает:      

— Что же такое? Женщина Павла была Фрапошкина жена;   была она очень горестная, и Голован ее приютил.      

— А ее, однако, называли «Головановым грехом».      

— Всяк по себе судит и называет; не было у него такого   греха.      

— Но, бабушка, разве вы, милая, этому верите?      

— Не только верю, но я это знаю.      

— Но как можно это знать?      

— Очень просто.      

Бабушка обратилась к работавшей с нею девочке и послала ее в   сад набрать малины, а когда та вышла, она значительно взглянула мне в глаза и   проговорила:      

— Голован был девственник!      

— От кого вы это знаете?      

— От отца Петра.      

И бабушка мне рассказала, как отец Петр незадолго перед   своей кончиною говорил ей, какие люди на Руси бывают неимоверные, и что   покойный Голован был девственник.      

Коснувшись этой истории, бабушка вошла в маленькие   подробности и припомнила свою беседу с отцом Петром.      

— Отец Петр, — говорит, — сначала и сам   усумнился и стал его подробнее спрашивать и даже намекнул на Павлу. «Нехорошо,   говорит, это: ты не каешься, а соблазняешь. Не достойно тебе держать у себя сию   Павлу. Отпусти ее с богом». А Голован ответил: «Напрасно это вы, батюшка,   говорите: пусть лучше она живет у меня с богом, — нельзя, чтобы я ее   отпустил». — «А почему?» — «А потому, что ей головы приклонить негде…» —   «Ну так, говорит, женись на ней!» — «А это, отвечает, невозможно», — а   почему невозможно, не сказал, и отец Петр долго насчет этого сомневался; но   Павла ведь была чахоточная и недолго жила, и перед смертью, когда к ней пришел   отец Петр, то она ему открыла всю причину.      

— Какая же, бабушка, была эта причина?      

— Они жили по любви совершенной.      

— То есть как это?      

— Ангельски.      

— Но, позвольте, для чего же это? Ведь муж Павлы   пропал, а есть закон, что после пяти лет можно выйти замуж. Неужто они это не   знали?      

— Нет, я думаю, знали, но они еще кое-что больше этого   знали.      

— Например, что?      

— А например то, что муж Павлы всех их пережил и   никогда не пропадал.      

— А где же он был?      

— В Орле!      

— Милая, вы шутите?      

— Ни крошечки.      

— И кому же это было известно?      

— Им троим: Головану, Павле да самому этому негодивцу.   Ты можешь вспомнить Фотея?      

— Исцеленного?      

— Да как хочешь его называй, только теперь, когда все   они перемерли, я могу сказать, что он совсем был не Фотей, а беглый солдат   Фрапошка.      

— Как! это был Павлы муж?      

— Именно.      

— Отчего же?.. — начал было я, но устыдился своей   мысли и замолчал, но бабушка поняла меня и договорила:      

— Верно, хочешь спросить: отчего его никто другой не   узнал, а Павла с Голованом его не выдали? Это очень просто: другие его не   узнали потому, что он был не городской, да постарел, волосами зарос, а Павла   его не выдала жалеючи, а Голован ее любячи.      

— Но ведь юридически, по закону, Фрапошка не   существовал, и они могли ожениться.      

— Могли — по юридическому закону могли, да по закону   своей совести не могли.      

— За что же Фрапошка Голована преследовал?      

— Негодяй был покойник, — разумел о них как   прочие.      

— А ведь они из-за него все счастие у себя и отняли!      

— Да ведь в чем счастье полагать: есть счастье   праведное, есть счастье грешное. Праведное ни через кого не переступит, а   грешное все перешагнет. Они же первое возлюбили паче последнего…      

— Бабушка, — воскликнул я, — ведь это   удивительные люди!      

— Праведные, мой друг, — отвечала старушка.      

Но я все-таки хочу добавить — и удивительные и даже   невероятные. Они невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся   еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во   всей их святой простоте. Одна одушевлявшая их совершенная любовь поставляла их   выше всех страхов и даже подчинила им природу, не побуждая их ни закапываться в   землю, ни бороться с видениями, терзавшими св. Антония.      

       

Впервые опубликовано — «Исторический вестник», 1880.       

       

 ИНЖЕНЕРЫ БЕССРЕБРЕНИКИ      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

В тридцатых годах истекающего столетия в петербургском   инженерном училище между воспитанниками обнаруживалось очень оригинальное и   благородное направление, которое можно назвать стремлением к безукоризненной   честности и даже к святости. Из молодых людей, подчинившихся названному   направлению, особенно ревностно ему послужили трое: Брянчанинов, Чихачев и   Николай Фермор. Все эти три воспитанника инженерного училища представляют собою   очень любопытные характеры, а судьба их имеет общий интерес. Во всяком случае в   ней есть многое, что может пригодиться как данные для характеристики тридцатых   годов, а также и для уяснения современных разномыслий по поводу мнений о   значении школы и о независимости человеческого характера.      

Дмитрий Александрович Брянчанинов в указанном направлении   был первым заводчиком: он был главою кружка любителей и почитателей «святости и   чести», и потому о нем следует сказать прежде прочих. Набожность и благочестие   были, кажется, врожденною чертою Брянчанинова. По крайней мере по книге, о нем   написанной, известно, что он был богомолен с детства, и если верить   френологическим системам Галя и Лафатера, то череп Брянчаиннова являл признаки   «возвышенного богопочитания».      

Он был мальчик с чрезвычайно миловидною и располагающею   наружностью, которая при выдержанности его характера и благородстве манер очень   сильно к нему располагала. Но Брянчанинов был осторожен с детства; он не   доверялся всем ласкам без разбора и вообще держал себя строго.      

Так он умел себя хорошо поставить с первого же дня.      

Вскоре после принятия его в инженерное училище туда приехал   император Николай Павлович, бывший в то время еще великим князем. Он заезжал   сюда часто, но на этот раз цель посещения была особенная, а именно «выбор   пансионеров».      

Николай Павлович имел обыкновение сам выбирать детей в   пансионеры своего имени и руководился в этом случае не старшинством баллов   приемного экзамена, а личным взглядом, то есть великий князь назначал своими   пансионерами тех, кто ему нравился.      

Известно, что этот государь очень верил в проницательность   своего взгляда и держался так называемых первых впечатлений. Брянчанинов же   произвел на него столь благоприятное впечатление, что великий князь не только   сейчас же назначил его своим пансионером, но приказал мальчику немедленно   одеться и ждать его на подъезде. Отсюда Николай Павлович взял Брянчанинова с   собою в экипаж и, приехав с ним в Аничков дворец, повел его за собою в покои   великой княгини, впоследствии императрицы Александры Феодоровны.[13]      

Великая княгиня была тогда в своем кабинете и, сидя за   письменным столом, не слыхала, как вошел ее супруг в сопровождении воспитанника   Брянчанинова, и не оглянулась на них.      

Великий князь взял Брянчанинова за плечо и поставил его за   спинкою кресла государыни, а сам тихо обнял супругу и, поцеловав ее в голову,   сказал ей по-французски:      

— Я привез тебе представить моего нового пансионера.   Посмотри на него.      

Государыня оборотилась на стуле, посмотрела на мальчика в   лорнет и с довольною улыбкой сказала:      

— Это прекрасный мальчик.      

Вслед затем Брянчанинов был накормлен во дворце сытным   завтраком и отпущен в училище, где его ждали и тотчас же подвергли   обстоятельным расспросам о том, что с ним было.      

Скромный, но правдивый юноша рассказал все по порядку и по   правде.      

Благоволение великого князя ему послужило в большую пользу.      

Начальство училища с этого же дня обратило на Брянчанинова   особенное внимание. Характер и способности юноши были изучены и определены в   точности, и в первый же раз после этого, когда великий князь спросил:      

— Как Брянчанинов?      

Ему по сущей справедливости отвечали:      

— Он во всех отношениях примерный.      

— Очень рад, — заметил с удовольствием Николай   Павлович, прозорливость которого в этом случае получала себе приятное ему   подтверждение.      

— А каковы его наклонности и характер? — продолжал   государь.      

— Он очень религиозен и отличной нравственности.      

— Я очень рад и очень желал бы, чтобы такие же были и   другие. Пусть он им служит примером.      

Приведенные слова государя моментально сделались известными   воспитанникам, и между ними быстро образовался кружок юношей, желавших как   можно более подражать Брянчанинову, и Брянчанинов получил в этом кружке   значение вождя.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Особенное благорасположение великого князя оказало свое   влияние на Брянчанинова в том смысле, что он вдруг как бы ускоренно созрел и   сделался еще серьезнее. Кружок его состоял человек из десяти, и из них   особенною дружбой Брянчанинова сразу стал пользоваться Миша Чихачев, которому   Брянчанинов и открывал свою душу и заповедные думы, выражавшие его направления   и цели.      

— Самое главное в нашем положении теперь то, —   внушал он Чихачеву, — чтобы сберечь себя от гордости. Я не знаю, как мне   быть благодарным за незаслуженную милость великого князя, но постоянно думаю о   том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собою, чтобы не   начинать превозноситься. Прошу тебя: будь мне друг — наблюдай за мною и   предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души.      

Чихачев обещал ему эту помощь.      

— Прекрасно, — отвечал он, — я всегда скажу   тебе правду, но в этом и не будет надобности, так как ты уже нашел средства   спасти себя от соблазна.      

— Что ты этим хочешь сказать?      

— Ты сам сказал: надо не начинать, и если ты никогда не   будешь начинать, то оно никогда и не начнется…      

— Твоя правда, — ответил, подумав,   Брянчанинов, — но… все-таки наблюдай за мною. Я боюсь, что могу быть   втянут на этот путь от тех самых людей, которые должны быть мне примером. Ведь   мы «должны быть покорны начальникам нашим»…      

— Да, это правда, — ответил Чихачев и тотчас же   заметил, что лицо Брянчанинова вдруг как бы озарилось какою-то радостною   мыслью, — он взял товарища за обе руки, сжал их в своих руках и, глядя с   серьезною восторженностью вверх, как бы читал под высоким карнизом покоя:      

— Я вижу одно верное средство для того, чтобы не   поддаться опасности соблазна, который представляют люди, и ты, может быть,   отгадываешь, в чем оно заключается…      

— Мне кажется, что я отгадываю, о чем ты думаешь.      

— Я думаю, что надо всегда смотреть на богочеловека.      

— Ты прав.      

— Поверь — если мы не будем сводить с него наших   мысленных глаз и будем стараться во всем ему следовать, то для нас нет никакой   опасности. Он нас спасет от опасности потерять себя во всех случаях жизни.      

— Верю.      

— И вот он с нами, и мы в нем, и он в нас. Мне кажется,   я понял сейчас в этих словах новый, удивительный смысл.      

— И я тоже.      

Товарищи восторженно обнялись и с этой минуты сделались   неразрывными друзьями. Дружба их, впрочем, носила особый отпечаток чего-то   аскетического. Они дружили для того, чтобы поддерживать один другого в общем их   стремлении уйти от житейских соблазнов к поднявшему их возвышенному идеалу   чистой жизни в духе христианского учения.      

       

ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Из различных путей, которыми русские образованные люди   подобного настроения в то время стремились к достижению христианского идеала,   наибольшим вниманием и предпочтением пользовались библейский пиетизм и   тяготение к католичеству, но Брянчанинов и Чихачев не пошли вослед ни за одним   из этих направлений, а избрали третье, которое тогда только обозначалось и   потом довольно долго держалось в обществе: это было православие в духе   митрополита Михаила. Многие тогдашние люди с благочестивыми стремлениями и с   образованным вкусом, по той или другой причине, никак не могли «принять все как   в катехизисе», но не хотели слушать и «чуждого гласа», а получали успокоение   для своих мучительных противоречиий в излюбленных толкованиях и поучениях   Михаила. Находить же религиозное примирение с своею совестью — кому не дорого   из людей, имеющих совесть? И у Михаила было очень много почитателей, оставшихся   ему верными и после того, как в его сочинениях признано было не все   «соответственным».      

Брянчанинов и Чихачев были из числа больших почитателей   преосв. Михаила.[14] Они   внимали и охотно усвоивали его религиозные мнения и пошли по его направлению в   котором они могли не предаваться чуждому русской натуре влиянию католичества и   в то же время не оставаться наедине без всякой церковной теплоты, на что   приходилось обрекать себя людям, следовавшим строго пиетистическим традициям.      

Оба молодые человека рано стали вести самую воздержную   жизнь, разумея воздержность не в одной пище, но главным образом в недопущении   себя до гнева, лжи раздражительности, мщения и лести. Это дало их характерам не   только отпечаток благородства, но и благочестия, которое вскоре же было   замечено сначала товарищами, а потом и начальством, и создало Брянчанинову   такое почетное положение среди воспитанников, какого не достигал в инженерном   училище никто другой ни до него, ни после него. Ему все верили, и никто не имел   случая сожалеть о своей с ним откровенности, но откровенность эта тоже имела   особенный, ограничительный характер, отвечавший характеру благочестивого юноши,   рано получившего от товарищей прозвище «монаха». Брянчанинову нельзя было   говорить ни о каких школьных гадостях, так как он всегда был серьезен и не   любил дурных школьных проделок, которые тогда были в большом ходу в закрытых   русских училищах. Ни Брянчанинов, ни Чихачев не участвовали тоже ни в каких   проявлениях молодечества и прямо говорили, что они желают не знать о них,   потому что не хотят быть о них спрошенными, ибо не могут лгать и не желают ни   на кого доказывать. Такая твердая откровенность поставила их в особенное,   прекрасное положение, в котором они никогда не были в необходимости никого   выгораживать, прибегая ко лжи, и ни на кого ничего не доказывали. Воспитатели   знали этот «дух» Брянчанинова и Чихачева и никогда их не спрашивали в тех   случаях, когда представлялась надобность исследовать какую-нибудь кадетскую   проделку. С откровенностями в этом роде товарищи к Брянчанинову и Чихачеву и не   появлялись, но зато во всех других случаях, если встречалось какое-либо   серьезное недоразумение или кто-нибудь имел горе и страдание, те смело   обращались к «благочестивым товарищам-монахам» и всегда находили у них самое   теплое, дружеское участие. К Брянчанинову обращались тоже в случае несогласий   между товарищами и его мнение принимали за решение, хотя он сам всегда   устранялся от суда над другими, говоря: «Меня никто не поставил, чтобы судить и   делить других». Но сам он делился с нуждающимися всем, чем мог поделиться.      

Чихачев хотя был того же самого духа, как и друг его   Брянчанинов. но имел второстепенное значение, с одной стороны, потому, что   Брянчанинов обладал более яркими способностями и прекрасным даром слова, а с   другой — потому, что более молодой по летам Чихачев добровольно тушевался и сам   любил при каждом случае отдавать первенство своему другу.      

Влияние их на товарищей было большое; учились они оба   прекрасно, и начальство заведения надеялось, что из них выйдут превосходные   инженеры. В том же был уверен и великий князь, который «очень желал видеть в   инженерном ведомстве честных людей».      

Оба друга окончили курс в 1826 году, сохранив за собою свое   почетное положение до последнего дня своего пребывания в училище, оставили там   по себе самую лучшую память, а также и нескольких последователей, из которых   потом вскоре же отличился своею непосредственностью и неуклонностью своего   поведения Николай Фермор, о котором расскажем ниже.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

По окончании кадетских классов в инженерном училище   Брянчанинов и Чихачев вышли на вольную квартиру и поселились вместе на Невском   проспекте в большом и очень нелепом доме Лопатина. Дома этого теперь уже не   существует — он сломан, и по месту, которое занимал его обширный двор,   пролегает нынешняя Пушкинская улица.      

Удаление из-под надзора, которому друзья подчинялись в   закрытом заведении, открыло им большую свободу располагать своим временем   сообразно своим стремлениям и вкусам. Они этим и воспользовались. Они повели   образ жизни самый строгий — чисто монашеский, — соблюдали постные дни; не   посещали никаких увеселений и гульбищ; избегали всяких легкомысленных знакомств   и ежедневно посещали церковь. Каждый день они вставали очень рано и шли пешком   в Невскую лавру, где выслушивали раннюю обедню, и затем там же пили чай у   голосистого иеродиакона Виктора.[15] Об   этом Викторе сохранилось предание как о монахе очень слабом — он вел самую   нетрезвую жизнь и говорил всем грубости, но ему все это прощалось за хороший   голос и за отменное мастерство руководить исполнителями при торжественных   богослужениях. Но как человек он был очень добр, прям и до того откровенен, что   не мог нимало покривить душою и притвориться. Такою своею прямотой он содержал   в постоянном страхе известного Андрея Николаевича Муравьева, которого находил   «противным», а его молодых «сен-сиров» называл «сквернавцами» и просто выгонял   вон.      

Помолившись за раннею обедней и напившись чаю у Виктора,   друзья шли в свое инженерное училище, в офицерские классы, где оставались   положенное время, а потом уходили домой, скромно трапезовали и все остальное   время дня проводили за учебными занятиями, а покончив с ними, читали   богословские и религиозные книги, опять-таки отдавая перед многими из них   предпочтение сочинениям митрополита Михаила.[16]      

Мягкое, миролюбивое, христианское настроение этого писателя   оказало чрезвычайно сильное влияние на обоих молодых людей и изменило путь их   жизни и деятельности. Первое, чем повредил им Михаил, выразилось тем, что ни   Брянчанинов, ни Чихачев не захотели воевать и не могли сносить ничего того, к   чему обязывала их военная служба, для которой они были приготовлены своим   специальным военным воспитанием. Потом они не попадали в общий тон тогдашнего   инженерного ведомства, где тогда инспекторствовал генерал Ламновский, имя   которого было исторически связано с поставкою в казну мрамора, почему его и   звали «мраморным». В инженерном ведомстве многие тогда были заняты заботами о   наживе и старались ставить это дело «правильно и братски», — вырабатывали   систему самовознаграждения.      

«Монахи» не хотели ни убивать людей, ни обворовывать государства   и потому, может быть по неопытности, сочли для себя невозможною инженерную и   военную карьеру и решили удалиться от нее, несмотря на то, что она могла им   очень улыбаться, при их хороших родственных связях и при особенном внимании   императора Николая Павловича к Брянчанинову. Государь хотя о нем теперь уже не   осведомлялся так часто, как прежде, но если бы Брянчанинов захотел, то ему, при   его упомянутых родственных связях, всегда было легко напомнить о себе государю,   и тот, без сомнения, оказал бы ему свою всесильную помощь. Брянчанинов, однако,   этого не только не искал, но даже удерживал родных от всяких о нем забот в этом   роде. Он старался держать себя незаметно и скромно и как будто имел на уме   что-то другое.      

Совершенно так же вел себя и Чихачев. А между тем они оба   окончили офицерские классы и были выпущены на службу: Брянчанинов из верхнего   класса в Динабург, а Чихачев из нижнего — в учебный саперный батальон. Тут они   на время расстались, и в 1827 году Брянчанинов выпросился в отставку и ушел в   свирский монастырь, где и остался послушником. По другим сведениям это было   иначе, и это интересно, потому что вторая версия содержательнее и полнее   выражает поэтическую борьбу молодых аскетов, как о ней рассказывали в обществе.      

По рассказам современников, Брянчанинов и Чихачев колебались   уходить из мира в монастырь и решились на это только тогда, когда представилась   необходимость взяться за оружие для настоящих военных действий.      

Как только у нас возгорелась война с Турциею, то Чихачев и   Брянчанинов оба разом подали просьбы об отставке. Это было и странно, и   незаконно, и даже постыдно, так как представляло их трусами, но тем не менее   они ни на что это не посмотрели и просили выпустить их из военной службы в   отставку.      

Истинная причина их уклонения от военной службы в прошениях   их была не объяснена, но их семейным и друзьям было известно, что она   заключалась в том, что они находили военное дело несовместным с своими   христианскими убеждениями. Как люди последовательные и искренние, они не хотели   не только воевать оружием, но находили, что не могут и служить приготовлением   средств к войне. Впрочем, и самое возведение оборон они не усматривали   возможности производить с полною честностью. Им казалось, что надо было   «попасть в систему самовознаграждения» или противодействовать тем, чьи   приказания должно было исполнять.      

Конечно, со стороны молодых людей тут было, может быть,   значительное преувеличение опасности, но тогда взятки царили повсюду, и сам   государь Николай Павлович, как явствует из многих напечатанных впоследствии   анекдотов, находил себя не в силах остановить это страшнейшее зло его времени.      

Нашим «монахам» казалось, что служить честно — это значило   постоянно поперечить всем желающим наживаться, и надо порождать распри и   несогласия, без всякой надежды отстоять правду и не допускать повсюду   царствовавших злоупотреблений. Они поняли, что это подвиг, требующий такой   большой силы, какой они в себе не находили, и потому они решились бежать.      

Борец более смелый еще подрастал.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Когда государю было доложено, что Брянчанинов и Чихачев   подали прошения об отставке, император разгневался и сказал: «Это вздор!» — и   их не выпустили. Надо было покориться, но при хороших связях тогда удавалось   многое, что для людей обыкновенного положения было невозможно. Через некоторое   время, когда войска наши уже двинулись в Турцию, Брянчанинов и Чихачев опять   подали вторично просьбы об отставке, но в этот раз прибегнули уже к содействию   тех родственных связей, которыми не хотели пользоваться до сей поры для других   целей. Связи эти были столь сильны, что дело прошло как-то мимо государя, и   Чихачева с Брянчаниновым тихонько выпустили в отставку, «под сурдинкою».      

Это было будто бы уже на походе, и молодые друзья должны   были отстать от своих частей при пересудах и ропоте своих товарищей, из которых   одни им завидовали, как баричам, уходившим от службы в опасное время, а другие   старались дать им чувствовать свое презрение, как трусам.      

Друзья предвидели такое истолкование своего поступка и   перенесли эти неприятности с давно выработанным в себе спокойствием. В утешение   себе они знали, что они не трусы и удаляются от войны не из боязни смерти, а   потому они не обижались, а спешили как можно скорее и незаметнее «бежать из   армии».      

Выход их будто бы в самом деле был похож на побег: об   отпуске их из частей старались не говорить — их будто куда-то «послали», и   потом они совсем скрылись, избежав, таким образом, еще многих других   неприятностей.[17]      

Сначала они будто отправились к северу вместе, но на дороге   расстались: Брянчанинов поехал в Петербург, где пребывание его казалось очень   опасным, потому что он тут беспрестанно рисковал попасть в глаза императору, а   Чихачев приехал к своей сестре Ольге Васильевне, по мужу Кутузовой. Он говорил   о своем возвращении не много и не ясно, а о дальнейших своих намерениях совсем   не говорил ничего. Его находили «странным», как будто потерянным или отрешенным   от мира и не предающимся живо ни радостям, ни печалям. Это было очень тяжело   видеть в молодом человеке, и семейные Чихачева общими силами старались узнать,   «что у него на душе». Одни думали, «влюблен», другим казалось, «замешан», а   один родственник с волтерьянскою заправкой уверял, что племянник «помешан».      

— На чем?      

— Гордец. Хочет быть лучше всех… Набожный чистоплюй…   Пусть мир тонет в смраде греха, а он будет сидеть, как дрозд на березке, и свои   перышки перечищать носиком… Чистоплюй!      

На этого волтерьянца махали рукою, а Чихачев в один   прекрасный день пропал из дома.      

Мать и сестра его были в отчаянии. Особенно мать,   беспокойства которой возрастали от целой тучи предположений и догадок, одна   тревожнее другой. Положение было ужасное. Семья и старалась искать беглеца и в   то же время боялась, чтобы не распространился широко слух об его исчезновении.   Надо было, чтобы это не дошло как-нибудь в Петербурге до государя. Всего ужасно   боялись — и надо было бояться. Начались и очень долго продолжались в величайшем   секрете большие поиски, в которых принимали участие родственники пропавшего и   особенно преданные и доверенные крепостные слуги, — шла, с кем можно,   осторожная, но горячая переписка, но все это оставалось без результатов.   Спросили даже волтерьянца, но тот вместо ответа посоветовал читать житие   Алексея человека божия, так как, по его мнению, Чихачев будто всего вероятнее   поревнует примеру этого святого. На «бесчувственного циника» кивали головами, а   следов пропавшего беглеца все-таки не находили нигде. Семья и особенно мать   переносили тяжкое горе и вдобавок должны были молчать и не показывать вида, что   молодой человек пропал, и так продолжалось до тех пор, пока, наконец, он сам объявился   в Николо-Бабаевском монастыре на Волге. Волтерьянец угадывал всех ближе к   истине: оба друга, Чихачев и Брянчанинов, появились вместе в Бабайки, и тут же   оба вместе начали одновременно свой путь в иночестве,[18] которое было им как бы врожденно и в школе   напророчено.      

Где бежавший из имения О. В. Кутузовой Чихачев встретился с   появившимся на короткое время в Петербурге Брянчаниновым — это осталось их   тайною, которая, может быть, и не представляет ничего особенно интересного, но   тем не менее они об этом никогда не говорили. Важен тот факт, как и где   началось это «последование Алексею человеку божию» и чем оно разрешилось,   представив собою нам два врожденные характера, достопримечательные своею   цельностью и последовательностью.      

Их не в силах были изменить ни среда школы и ее направление,   ни самый лестный фавор, ни строгое осуждение, ни укоризны трусостью как   пороком, который должен бы несносно уязвлять благородное чувство, если бы оно   не видало себе оправдания в идеале высшем. Пусть, быть может, этот идеал понят   и узко, но тем не менее он требовал настоящего мужества для своего целостного   осуществления. И у Брянчанинова с Чихачевым не оказалось недостатка в мужестве.      

       

ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Проходит ряд лет тихих монастырских трудов, и Брянчанинов   снова попадает на вид государя. Сделать это решился московский митрополит   Филарет Дроздов, которому, конечно, небезызвестно было, что император Николай   Павлович не хотел выпускать Брянчанинова в отставку. Напомнить теперь о нем   значило привести на память государю всю историю, и он мог спросить: кто и когда   выпустил Брянчанинова? Но Филарет все-таки вывел Брянчанинова, приспособленного   совсем не к тем целям, к которым его тщательно приготовляло петербургское   инженерное училище.      

Спустя лет десять, в продолжение которых император Николай   Павлович не вспоминал о Брянчанинове и Чихачеве, государь в одну из своих   побывок в Москве посетил митрополита Филарета и выражал неудовольствие по   поводу событий, свидетельствовавших о большой распущенности в жизни монахов.   Митрополит не возражал, но сказал, что есть теперь прекрасный игумен, настоящий   монах, на которого можно положиться, и с ним можно будет многое поочистить и   исправить в монастырях.      

— Кто этот редкий человек? — спросил государь.      

— Игнатий Брянчанинов.      

— Брянчанинов? Я помню одного Брянчанинова в инженерном   училище.      

— Это тот самый и есть.      

— Разве он пошел в монахи?      

— Он уже игумен.      

— Да, я помню, он и в училище еще отличался набожностью   и прекрасным поведением. Я очень рад, что он нашел свое призвание и может быть   полезным для управы с монахами. Они невозможны.      

— Отец Игнатий уже привел несколько монастырей в   отличный порядок.      

— В таком разе, если он у вас уже привел в порядок, то   я попрошу вас теперь дать его мне, чтобы он мне поочистил хоть немножко мою   петербургскую Сергиевскую пустынь. Там монахи ведут себя так дурно, что подают   огромный соблазн.      

— Воля вашего величества будет исполнена, и я твердо   надеюсь, что Игнатий Брянчанинов окажется полезным всюду, куда вам угодно будет   его назначить.      

— Очень рад, но жалею, что он один такой: один в поле —   не воин.      

— С ним есть его друг — такой же строгий монах —   Чихачев.      

— Ба! Чихачев! Это тоже из той же семьи — мой кадет.      

— Точно так, ваше величество.      

— Ну так и прошу перевести их вместе.      

Брянчанинов приехал игуменом в Сергиевскую пустынь и привез   с собою друга своего Чихачева, который был с этой поры его помощником, и оба   они начали «чистить» и «подтягивать» Сергиевских монахов, жизнь которых в то   время действительно представляла большой соблазн, легендарные сказания о коем и   до сей поры увеселяют любителей этого жанра.[19]      

Последующая духовная карьера Игнатия Брянчанинова известна.   Он был епископом без образовательного ценза и имел много почитателей и много   врагов.      

Чихачев не достиг таких высоких иерархических степеней и к   ним не стремился. Ему во всю жизнь нравилось тихое, незаметное положение, и он   продолжал тушеваться как при друге своем Брянчанинове, так и после.   Превосходный музыкант, певец и чтец, он занимался хором и чтецами и был   известен только в этой области. Вел он себя как настоящий инок, никогда,   впрочем, не утрачивая отпечатка хорошего общества и хорошего тона, даже под   схимою. Схиму носил с редким достоинством, устраняя от себя всякое покушение   разглашать что-либо о каких бы то ни было его особливых дарах.      

Даже набожные дамы, создающие у нас репутацию святых и   чудотворцев при жизни, ничего особенного о Чихачеве внушать не смели. Он ни   предсказаний не делал, ни чудес не творил.      

Музыкальные и вокальные способности и познания Чихачева до   некоторой степени характеризуются следующим за достоверное сообщаемым случаем:   одна из его родственниц, Мария Павловна Фермор, была замужем за петербургским   генерал-губернатором Кавелиным. Чихачев нередко навещал ее. Однажды, когда он   сидел у Кавелиной, к ней приехал с прощальным визитом известный Рубини.   Кавелина, знакомя встретившихся гостей, сказала Рубини, что Чихачев — ее дядя и   что он хотя и монах, но прекрасно знает музыку и обладает превосходным голосом.      

— Но вас он никогда не слыхал, — добавила Мария   Павловна.      

— Почему же это так?      

— Это потому, что у нас духовные лица не могут ходить в   театры.      

— Какая жалость, — отвечал Рубини, — музыка   возвышает чувства, и театр может наводить на очень глубокие размышления.      

— Ну, уж как бы это там ни было, а у нас такое правило,   что монахи опер не слушают.      

— Но все равно ваш дядюшка мог быть в моем концерте.      

Кавелина улыбнулась и отвечала:      

— Нашим монахам не позволено бывать и в концертах.      

— Это варварство! — воскликнул Рубини, — и, я   думаю, вы не станете ему следовать и не запретите мне спеть при вашем дяде.      

— Я буду от этого в восторге.      

— А вы ничего против этого не имеете? — обратился,   живо вставая с места, Рубини к самому Чихачеву.      

— Я очень рад слышать знаменитого Рубини.      

— В таком случае Рубини поет с двойною целью, чтобы   доставить удовольствие хозяйке дома и своему собрату, а в то же время, чтобы   сделать неудовольствие грубым людям, не понимающим, что музыка есть высокое   искусство.      

Мария Павловна Кавелина открыла рояль и села   аккомпанировать, а Рубини стал и пропел для Чихачева несколько лучших своих арий.      

Чихачев слушал с глубочайшим вниманием, и, когда пение было   окончено, он сказал:      

— Громкая слава ваша нимало не преувеличивает   достоинств вашего голоса и уменья. Вы поете превосходно.      

Так скромно и достойно выраженная похвала Чихачева   чрезвычайно понравилась Рубини. Ему, конечно, давно уже надокучили и опротивели   все опошлевшие возгласы дешевого восторга, которыми люди банальных вкусов   считают за необходимое приветствовать артистов. В словах Чихачева действительно   была похвала, которую можно принять, не краснея за того, кто хвалит. И Рубини,   сжав руку монаха, сказал:      

— Я очень рад, что мое пение вам нравится, но я хотел   бы иметь понятие о вашем пении,      

Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам   себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного концерта.      

Рубини Пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не   встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о   существовании этого голоса.      

— К чему же бы это послужило? — произнес Чихачев.      

— Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные   партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей.      

Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал   клавиши.      

Рубини встал и начал прощаться с Кавелиной и с ее гостем.      

Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку,   посмотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом:      

— Ах, какой голос! какой голос пропадает безвестно!      

— Он не пропадает: я им пою богу моему дондеже   семь, — проговорил Чихачев по-русски.      

Рубини попросил перевести ему эту фразу и, подернув плечами,   сказал:      

— Ага!.. Да, да… это другое дело.      

К сожалению, престарелый свидетель этого происшествия не мог   вспомнить, что такое пел для Рубини Чихачев в гостиной М. П. Кавелиной. А это   очень любопытно, потому что голос у Чихачева была знаменитая октава, которая   очень важна в хоре, но не solo. Следовательно, очень бы интересно знать, что   такое Чихачев мог исполнить один своею октавой и притом в таком совершенстве,   что вызвал восторги у Рубини.      

Может быть, кто-нибудь это знает от какого-нибудь более   памятливого свидетеля или современника. Это весьма возможно, так как встреча   Рубини с Чихачевым в гостиной генерал-губернаторского дома и все, что там   произошло, говорят, очень быстро распространилось в «свете» и было разнесено   молвою по городу. Знал об этом и император Николай, и ответ Чихачева: «пою богу   моему» чрезвычайно ему понравился.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

После выхода Брянчанинова и Чихачева из инженерного училища   там не переставал держаться их дух, которым от них «надышались» малыши и в свою   очередь показали черты, совершенно непригодные для службы, к какой они   предназначались по своему специальному образованию. Одним из наиболее   «надышавшихся» был Николай Фермор.      

В инженерном училище воспитывались два брата Ферморы, Павел   и Николай. Старший, Павел Федорович, учился в одно время с Брянчаниновым, был с   ним дружен и находился под его непосредственным духовным влиянием, а младший,   Николай Федорович, шел позже, вслед за братом, и поступил в инженерное училище,   когда государь Николай Павлович уже перестал быть великим князем, а сделался   императором. Непосредственное внимание его тогда к училищу, за множеством   других дел, уже прекратилось, и только в преданиях рассказывалось, как он,   бывало, заходил в училище с вечерней прогулки, иногда даже вдвоем с государыней   Александрой Феодоровной. Ее, бывало, оставит в зале, а сам обходил дортуары,   где воспитанники уже спали, и Ламновский чаще всех имел удачу встречать   великого князя и через то казался ему очень усердным к своему инспекторскому   служению, что на самом деле было далеко не так.      

По вступлении Николая Павловича на престол высшее попечение   об инженерном училище имел брат государя, великий князь Михаил Павлович. Он   слыл за очень строгого и грозного и любил, чтобы его боялись, — и его   действительно очень боялись и даже трепетали дети. Ламновский при нем продолжал   служить, как и при Николае Павловиче. «Дух» в училище держался все тот же:   одними практиковалась «система самовознаграждения», а другие к этому   присматривались и приспособлялись, каждый по соображениям своего ума. Одни выходили   во вкусе Ламновского, другие в менее смелом, но еще в более тонком роде и   «мелочами не мазались». После взятия Варшавы, когда там, в Новогеоргиевске и в   других пунктах бывшего Царства Польского, началась постройка новых крепостей,   «система самовознаграждения», казалось, достигла до самого наивысшего своего   развития. Больше всего достойна памяти и удивления откровенность этого   направления в молодежи: инженерные юнкера весело и беззастенчиво говорили, что   они «иначе не понимают, как быть инженером — это значит купаться в золоте». Так   они и росли с этим убеждением, укреплялись в нем и, выходя, начинали его   практиковать.      

Но как везде бывают и всегда могут быть неподходящие к   общему правилу исключения, так было и здесь. Рядом с теми, которые приспособлялись   активно практиковать «систему самовознаграждения», или хотя пассивно «не мешать   товарищам», были беспокойные отщепенцы, «надышавшиеся брянчаниновским духом».   Их звали «сектою» и недаром на них косились, как бы предчувствуя, что из них,   наконец, выйдет когда-нибудь «предерзкая собака на сене». Таковою и вышел   Николай Фермор.      

       

ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

«Секта Брянчанинова», под влияние которой подпал в   инженерном училище Николай Федорович Фермор, к его времени потерпела   значительное изменение в духе. С отходом первого своего основателя и   руководителя Брянчанинова и его друга Чихачева она утратила преобладание   религиозного направления, но зато еще более повысила требования обшей честности   и благородства.      

Разумеется, все это держалось в очень небольшом кружке   юношей, которые не только составляли меньшинство, но были, так сказать, каплею   в море, которую с полным удобством можно было не замечать или считать ни во   что. Начальство так на них и смотрело: оно о них кое-что знало и называло их   «мечтателями», но не опасными. В училище сии не могли оказывать никому никакой   помехи, а с выходом на службу преобладающее общее настроение, казалось, без   сомнения, должно их убедить в непригодности их мечтаний и сравнять со всеми   другими, которые ничего мечтательного не затевали, а ортодоксально верили, что   «быть инженером — значит купаться в золоте». Многочисленные опыты убеждали   солидные умы в пользу этого успокоительного предположения, и опасаться   серьезного вреда от бессребреников было нечего.      

Николай Фермор, однако, представлял своим характером   исключение и с ранних пор заставлял думать, что его увлечения честностью и   благородством могут когда-нибудь сделаться в серьезной степени неудобными и   причинят с ними хлопоты.      

Это и оправдалось.      

Что он проповедовал безусловное бескорыстие и честность,   находясь в училище, с этим можно было еще не считаться, но он упорно держался   того же и по выпуске его в офицеры. На самом первом шагу своего выхода в свет,   когда бывшие товарищи по училищу собрались вместе, чтобы «взбрызнуть свои   эполеты», Фермор за обедом прочитал стихи своего сочинения, в которых взывал к   совести своих однокашников, приглашая их тут же дать друг перед другом   торжественную клятву, что они будут служить отечеству с совершенным   бескорыстием и не только ни один никогда не станет вознаграждать себя сам, по   «системе самовознаграждения», но и другим этого не дозволит делать, а, несмотря   ни на что, остановит всякое малейшее злоупотребление и не пощадит вора. Он   этого требовал в своих горячих и, как говорят, будто бы очень недурных стихах и   сам же первый произнес торжественную клятву свято, неотступно следовать во всю   жизнь своему воззванию.      

Читая свое стихотворение, он был разгорячен и взволнован,   глаза его горели, он сам дрожал и, все выше и выше возвышая голос, окончил   истерическим экстазом, который многим был неприятен и приписан влиянию выпитого   поэтом нина. Такого действия, какого ожидал горячий юноша, не последовало: с   ним никто не спорил, никто не говорил, что то, к чему он призывал товарищей,   было дурно, но никто к нему на грудь не бросался, дружного звона сдвинутых   бокалов не раздалось, а, напротив, многие, потупив глаза в свои приборы,   обнаруживали смущение и как будто находили в обличительных словах поэта нечто   неуместное, колкое, оскорбительное для старших и вообще не отвечающее веселому   характеру собрания. А некто, кажется и теперь еще живущий и по крайней мере   очень недавно произносивший «речи с юмором», поправил дело, сказав, что «надо   помнить о присяге и, подчиняясь ей, не заводить никаких союзов, основанных на   исключительных клятвах и обязательствах».      

— По крайней мере я, господа, напоминаю, что я принимал   присягу и ни о каких союзах знать не хочу.      

— И мы тоже, и мы! Браво! Ура!      

Николай Фермор не сконфузился, но очень обиделся; он стоя   дождался, пока шум стих, обвел вокруг сидевших за столом товарищей, мрачно   улыбнулся и сказал:      

— Ну, если мне суждено выпить мою чашу одному, то я ее   один и выпью.      

И с этим он выпил вино и разбил бокал, чтобы из него не пили   ни за какое другое пожелание.      

Это опять бросило неблагоприятную тень на общее настроение   пирующих. Опять нашлись люди, которые пытались поправить слово, но это не   удавалось. Кто-то возгласил известное стихотворение Пушкина, оканчивающееся   словами: «да здравствует разум», и все пили этот тост, но Фермор не пил, —   ему не из чего было пить за «разум», — его бокал был разбит после тоста   «за честность в жизни и на службе». Этот человек постоянно являлся вне общего   движения — «уединенным пошехонцем», и все были рады, что он оставил общество   ранее других, все по уходе его тотчас вздохнули, и веселье закипело, а он был   уже один, унеся с собою неудовольствие на других и оставив такое же или, может   быть, еще большее неудовольствие в этих других.      

С рассказанного случая на самом первом шагу самостоятельной   жизни Фермора началось его отлучение. Это не обещало ничего хорошего, но он   нимало не пугался создающегося положения и еще усиливал его, разражаясь от   времени до времени новыми стихами, в которых старался как можно строже и   язвительнее бичевать сребролюбие и другие хорошо ему известные порочные   склонности своего звания.      

Ему было сделано замечание, что так служить нельзя.      

Фермор хотел сейчас же оставить инженерную службу, боясь,   что далее он еще хуже не сумеет поладить с господствовавшим в ведомстве   направлением, но переменить службу ему не удалось. Великий князь Михаил   Павлович знавший Николая Федоровича в училище, оставил его в Петербурге при   здешней инженерной команде.      

Тут не было таких дел, из-за которых молодому фанатику   честности пришлось бы раздражаться, и он сносил свое служебное положение   спокойно. Он даже был им доволен, но в это именно время (в 1831 году) начались   большие постройки в крепостях Царства Польского, где наши инженеры особенно   привольно «купались в золоте». Это ни для кого не было большою тайной, но   все-таки «купанье» иногда обращало на себя внимание государя и великого князя,   и тогда производилось «освежение личного состава», от чего, впрочем, дело   нисколько не выигрывало, ибо лица, вновь прибывающие для освежения, немедленно   же ощущали совершенную невозможность противостоять общему направлению и вскоре   же, без всякого протеста, становились такими же, как и прежние.      

Кто по нежеланию, или по неуменью, или из страха сам не лез   в золотое русло, чтобы купаться в золоте, таких чрезвычайно предупредительно и   ласково сами старшие окунали в ванны домашним порядком.      

Дело было устроено так удобно, что тому, кто не хотел сам   лично входить в какие-нибудь сделки, не было и никакой необходимости заниматься   этим самолично. В известной части старший сам сделывался с поставщиками и   приемщиками и делился со всеми своими сослуживцами, без объяснения путей и   источников дохода. При таком порядке каждый «купался» без всякого насилия своей   скромности и своей совести. Не доносить же на старших, — да и чем   подкрепить донос? Все скажут: «это неправда» и «мир зинет — правда сгинет».      

Н. Ф. Фермор был у великого князя Михаила Павловича на   хорошем счету, как способный инженерный офицер, и это повело к тому, что в один   прекрасный день Фермор совершенно неожиданно для себя получил перевод из   Петербурга в Варшаву, где тогда производилось множество инженерных работ.      

Фермор не обрадовался: он точно чувствовал, что ему там   несдобровать, но он не имел такой решимости, как Чихачев или Брянчанинов, чтобы   бежать от службы и скрыться под рясу монаха. Да и идеал Алексея человека божия,   которому следовали в своей решимости Чихачев и Брянчанинов, не был идеалом   позже их вышедшего на житейский путь Фермора. Этот тоже был религиозен, но он   не хотел бежать от жизни в свете, а, напротив, хотел борьбы со злом — он хотел   внести посильную долю правды и света в жизнь; Фермор был человек с гражданскими   добродетелями, и для него не годились ни аскетизм, ни витание в поэзии красоты   и любовных восторгов. Он писал недурные стихи, но не к «ножкам Терпсихоры», а к   возбуждению духа чести в житейских отношениях, и в этом смысле значительно   опережал свое время и неминуемо должен был нажить себе много недоброжелателей и   врагов.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

Часть, в которую Николай Фермор поступил по прибытии в   Варшаву, находилась в управлении инженера, у которого «система   самовознаграждения» была поставлена самым правильным образом. Никто, кроме   самого начальника части, не имел надобности ничего извлекать сам в свою пользу   или входить в какие бы то ни было непосредственные отношения с подрядчиками   работ и поставщиками строительных материалов. Все это начальник со всею   ответственностью нес на себе сам, устраняя своих подчиненных от всяких сделок,   «дабы не происходило никакой путаницы». Никто из офицеров своими руками ничего   от посторонних не принимал, но каждому ежемесячно, при выдаче казенного   жалованья, раздавалась «прибавка» или «дачка», о происхождении которой известно   было только, что она «идет из кружки». Как составлялась эта «кружка», всем было   понятно: старший брал или «уэкономливал» и потом «делил, как поп на причет».   Причетники получали то, что им давал отец настоятель, и никаких частностей всей   этой благостыни могли не знать. Они даже обязаны были не стараться проникать в   тайны, чтобы не подвергать дитя опасности от семи нянек, а получали, что им распределялось   от отца командира, и затем продолжали служить с незапятнанною совестью,   исполняя приказания старшего и ни в чем ему не переча.      

Словом, «система самовознаграждения» была здесь возведена на   высокую степень практичности, и все были ею довольны, тем более что отец   настоятель был мастер собирать кружку и делил ее не скаредно.      

При разделе кружечный сбор составлял для каждого такую   значительную сумму, при которой казенное жалованье было сравнительно сущею   безделицей. Расписывались же только в одной этой казенной безделице, а самое   значительное получение, «из кружки», выдавалось на руки без всяких расписок —   по-домашнему, или по-семейному. Сколько командир собирал, об этом этикетом   принято было не любопытствовать, но тем, что он дарствовал, все были довольны,   потому что он был «человек благородный и давал не скупясь».      

Положение это всем нравилось, и никто его изменять не хотел;   но вот вдруг приезжает из Петербурга «молокосос Фермор» и не только причиняет   своим безрассудным поведением всем ужасное беспокойство, но делает еще такой   скандал во всем причте и в обществе, что от него надо было избавиться.      

       

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

Прибыл Николай Фермор в Варшаву в свое время, по расчислению   поверстного расстояния, и «как офицер, рекомендованный великим князем с наилучшей   стороны», был принят с особливым вниманием.      

— Вас избрал для посылки сюда сам великий князь, —   сказал Фермору его начальник части. — Очень вам рады, нам хорошие молодые   люди нужны, и мы постараемся, чтобы вам у нас было хорошо.      

Фермор благодарил.      

— Да, мы о вас позаботимся — у нас уже это так принято.   Мы считаем вас своим со дня назначения. Теперь отдыхайте.      

Фермор пошел отдыхать, а потом, отдохнув, явился для   испрошения себе указанных занятий.      

Ему отвечали, чтобы он об этом не заботился, что «занятия придут   своим чередом». А «пока» ему никакого прямого назначения не было.      

— Что же мне делать? Чем заниматься?      

Начальнику это рвение не понравилось, и он сразу же   посмотрел на него как на человека мало дисциплинированного и «с чем-то   особенным в характере». А все сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении   «особенное» тогда не нравилось и казалось подозрительным, или во всяком случае   особенность не располагала к доверию и даже внушала беспокойство. Желательны   были люди «стереотипного издания», которые походили бы один на другого, «как   одноформенные пуговицы».      

Фермор к этому не подходил и своим домогательством занятий с   первого же раза не понравился.      

Начальник ему ответил холодно и сухо:      

— Ходите и присматривайтесь; мы увидим, к чему вы   способны.      

Фермор стал «ходить и присматриваться», но ему продолжало   сразу не везти во мнении начальства — нашли, что он слишком внимательно   присматривается.      

— Что ему такое надо?      

О нем списались с Петербургом в отношении того, как он   положен во мнении начальства и какие у него родственные связи.      

Ответ пришел успокоительный, начальство ничего особого о   молодом инженере не разумело, и только великий князь Михаил благоволил к нему   потому, что знал Фермора по инженерному училищу, где тот хорошо учился и был   известен добрым поведением. А что касается связей, то Ферморы принадлежали к   хорошей фамилии, но особенно сильных связей у них нет, и старший брат Николая,   Павел Федорович Фермор, служит простым офицером в одном из гвардейских полков и   даже нуждается.[20]      

Сведение это успокоило варшавского начальника Николая   Фермора, и он определил себе, как надо держать этого молодого офицера.      

В первый же месяц, когда приспело время получать жалованье,   Николай Фермор явился к казначею вместе с другими, Казначей с своими сундуками   помещался в комнате, смежной с кабинетом начальника части. Инженерные офицеры   входили к нему по одному, расписывались в книге и получали в одну руку из ящика   ту сумму, какая им следовала из казны и в которой они расписывались, а в   другую, из особо стоявшей на полу возле казначея корзины им выдавалась   обернутая в бумажку пачка, в которой заключалась сумма, значительно   превосходящая казенное жалованье.      

Эту получку инженеры брали из рук казначея не рассматривая и   без расписки, а казначей только делал карандашом значок о выдаче ее в особой   маленькой тетрадке.      

Казначей был «косоротый», чиновник из писарей, в своем роде   деловитый и в своем роде добрый человек, очень веселого нрава. Он иногда   дозволял офицерам «любопытствовать, сколько в пачке», но большею частью этого   никто не делал, так как это ни к чему не вело и только могло служить перед   начальством признаком строптивости.      

«Косоротый», скривя губы, говорил:      

— Веруй, а не испытуй. Верующему приложится, а у   испытующего отнимется.      

Все здраво рассуждавшие люди знали, что надо верить, и верили.   За это им и давалось по вере их.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Когда вошел в казначейскую комнату Николай Фермор,   «косоротый» придержал его, пока два случившиеся здесь офицера вышли, а потом   предложил ему для учинения расписки казенную книгу, а когда тот расписался в   получении следовавших ему казенных денег (кажется, что-то около сорока рублей),   тогда казначей подал ему эти деньги и затем, спустя левую руку в стоявшую возле   него корзину, подал пачку ассигнаций, перетянутую желтою бумажною полоской.      

Положив эту пачку на стол рядом с отсчитанным казенным   жалованьем, «косоротый» черкнул у себя в тетрадке карандашиком и, задвинув   тетрадь в стол, ждал, чтобы Фермор вышел и дал место другому офицеру.      

И Фермор действительно от него ушел, но пачки, перетянутой   бумажною полоской, не тронул.      

— Что же вы? — проговорил ему вслед «косоротый».      

Фермор остановился.      

— Что же вы не берете? Это ведь тоже ваше.      

— Что такое? — спросил, недоумевая, Фермор.      

— Свое, что вам следует.      

— Я получил все свое, что мне следует.      

— И это тоже вам следует.      

Казначей опять показал глазами на оставшуюся на столе пачку.      

— Что же это такое?      

Казначей посмотрел на него значительно и с неудовольствием и   отвечал:      

— Что я вам буду рассказывать! Это деньги.      

— Какие?      

— Государственные ассигнации.      

— Сколько же их здесь?      

— Сколько? Об этом не говорят, но можете сосчитать,   сколько их здесь. Тут четыреста рублей.      

— И они мои?!      

— Да, ваши.      

— Решительно не понимаю! — произнес, двинув   плечами Фермор.      

— Ну, так и не понимайте, — отвечал «косоротый» и   при выходе Фермора бросил предназначавшуюся ему пачку опять назад в корзину.      

А Николай Фермор, выйдя в комнату, где были офицеры, отыскал   тех из них, с которыми уже успел познакомиться, и за великий секрет с   негодованием рассказывал, какую «оскорбительную штуку» хотел было с ним   проделать «косоротый».      

— Я понял его, — говорил Фермор, — он меня   соблазнял потому, что хотел испытывать, но это ему никогда не удастся… И зато   он теперь этого больше себе никогда не позволит ни со мной, ни с другим. Пусть   старшие поступают, как хотят, но люди нашего поколения должны научить этих   господ, как надо уважать честность.      

И он при этом только хотел продолжать, что все молодые   инженеры должны образовать союз, чтобы поддерживать друг друга на честном пути   бескорыстного служения, но заметил, что кучка молодежи, среди которой он   сообщал о своем оскорблении, растаяла, и с ним остался только один из наиболее   добросердечных товарищей, и тот не столько ему внимал, сколько убеждал оставить   это на время и идти «со всеми вместе в гастрономию, так как это у нас, —   говорит, — заведено и никому нехорошо нарушать товарищеские обряды».      

— Я себе никогда и не позволю нарушать ничего   товарищественного, но я ужасно взволнован казначеем… Это его презрение к моей   чести…      

— Полноте, пожалуйста, да он и не думает ни о чьей   чести!      

— Но тогда что же дает ему такую уверенность? И притом,   я ведь еще ничего не делал, а только «ходил да присматривался».      

— Ну, полно вам добираться… «Ходите да   присматривайтесь», тогда и поймете. А впрочем, в «гастрономии» у нас своя   инженерная зала, и мы можем там продолжать наш разговор, а теперь пойдемте туда   скорей, чтобы не задерживать товарищей.      

Они пошли в «гастрономическое отделение», где Николай Фермор   повторил в усиленном виде сцену в том же самом роде, как та, которую он   разыграл в Петербурге, на пиру вновь вышедших инженеров.      

       

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

В «гастрономию» в Варшаве ходили только такие люди, у   которых есть «глупые деньги». Здесь, правда, можно было получать самые   утонченные и редкие вещи, но зато надо было платить за все чрезвычайно дорого.   Людям, не имеющим лишних средств, сюда и порога переступать было не для чего, а   с тех, которые сюда заходили, драли уже цены без всякого милосердия.      

Самыми любимыми и наиболее обираемыми посетителями   «гастрономии» были русские инженеры, которые «купались в золоте».      

Если русские армейские войска полонили Варшаву, то русские   инженеры несомненно полонили варшавскую «гастрономию» и приложили старание   внушать здешней челяди уважение к русскому имени. Именитые поляки,   поддерживавшие здесь ранее честь польской аристократии, присмирели и были   вытеснены в «малые кабинеты», а самым большим помещением завладели русские   инженеры и назвали его «инженерным залом». Сюда при них никто не смел приходить   и садиться, потому что инженеры во всякое время могли его подавить   грандиозностью своего поведения.      

В обычае своем они были люди еще очень простые, и в день   получения жалованья и пачек в бумажных полосках приходили в гастрономию   «валом», то есть почти во всем составе, со включением и «косоротого». Здесь   пили и ели много, забирая все, что есть самого лучшего и самого дорогого;   засиживались долго, сколько хотели, и платили за все настоящим благородным   манером, то есть не торгуясь и даже не считая, что действительно взято и что   бессовестно присчитано.      

После отшедшего века магнатерии они начинали век инженерии,   и, должно признаться, начинали его со славою. Заря, облиставшая инженерную   славу, поднималась в Варшаве и Новогеоргиевске и оттуда светила далее, против   естества, — с запада на восток, через Киев, даже до Баку и Ленкорани, ибо   ныне даже и там воспрославлено имя русского инженера.      

С такими-то людьми, если не барственных, то по крайней мере   широких привычек очутился чудак, опоенный самою щекотливою честностью, и он   повел себя в этом почтенном сообществе как старинный юродивый в золотом   чертоге. Он жался, толкался, хмурился, оставался нелюдим, не принимал никакого   живого участия в товарищеском разгуле и не только почти ничего не ел, но и не   пил, а между тем чувствовал над собою нечто демоническое и ужасное, подобное тому,   что ощущают некоторые люди, проезжая над пропастью. Не проглотив ни одного   глотка вина, Фермор опьяневал от одних паров, от одной атмосферы и чувствовал   неотразимую тягу броситься в зияющую бездну, мимо которой ему нимало не тесно   было бы пройти, если бы его туда не влекло и не толкало все вместе взятое, чего   не ощущал никто, кроме его одного. Его прямолинейные понятия и чувствительные   нервы не переносили всей массы этих впечатлений, и он теперь философствовал и   жег себя огненными муками.      

«Жизнь меня обманула! — рассуждал он и так написал в   письме к своему родственнику. — Я догадываюсь, что у нас честно жить очень   трудно и даже невозможно. Напрасно нам в таком случае представляют примеры из   жизни чужих народов. У других выгодно быть честным, а у нас нет. У нас с умом и   с честностью обходятся несравненно суровее и беспощаднее, чем с бездарностью и   с искательством. У нас с честностью можно только страдать и пресмыкаться. Я все   изжил, еще почти не начиная жить. Если бы у меня был сын, я бы теперь уже не знал,   как его воспитывать. Чтобы он не был несчастлив, надо, чтобы он не был очень   честен и на все был сговорчив. От этого я никогда не буду иметь своей семьи. На   честных людей хорошо любоваться со стороны, но мучительно заставлять близкого   человека переносить все в его собственной коже. Задумываюсь даже, стоит ли жить   и самому? Я не вижу смысла жить в том ужасном сознании, что чести и настоящему   благородству нет места в русской жизни… Этого никто один исправить не может, а   при этом честно жить невозможно…»      

И вдруг в этом самом роде он заговорил перед всеми,   заседавшими в «гастрономии». И в то же самое время, как он это говорил, он не   понимал: зачем и с какой стати он это говорит? Он никак не мог вспомнить ни   момента, ни случая, когда в нем вздрогнули вещие струны пророческой арфы и он   пошел «глаголом жечь сердца людей». А в то же время он понимал, что делает   что-то совершенно неудобное, расстроивающее компанию и потому неприличное и   даже обидное. Он видел, что люди встают и отходят от него, пожимая плечами и кидая   на него презрительные взгляды, и вот уже нет никого, а только один «косоротый»   лег грудью на стол и, положив на руки голову, крепко опит, посвистывая носом.