1 2 3 
Для этой мысли г. Шельтинг имеет два основания: во-первых, свою католическую веру (источник, ни для кого, кроме католиков не убедительный!), а во-вторых, мнения своего авторитетного наставника, которого он сам называет своим «вождем» (стр. 130, 170, 213), а именно, Петра Чаадаева (1793-1856). Ему он наивно приписывает «энциклопедическую начитанность», от которой он в восторге (46, 185); он все время «учится» у него, превозносит его, восхваляет, вопрошает его как пророка (45, 54, 87, 138, 142, 144, 198). Незаметно Шельтинг «тонет» в Чаадаеве и становится его навиной и верной «тенью»; Чаадаев же не признает на земле никаких ценностей, кроме римского католицизма…
   
Откуда же могла быть такая универсальная осведомленность у Чаадаева? Ведь он выносил ее уже к началу тридцатых годов, когда он еще не имел возможности овладеть ни историческими источниками о католической церкви, ни большими научными сочинениями по сему вопросу. Это относится и к историкам Европы и Германии, за исключением Нибура. Историческая наука ходила тогда еще в детских башмачках; научные исследования или отсутствовали, или же были примитивны; первоисточники были еще не напечатаны…; а для протестантизма, в особенности, Чаадаев никогда не имел никакого понимания: он мог только слепо верить тому, что выдумывала католическая пропаганда о своей церкви и о средних веках и повторять затверженное.
   
Что же касается истории России, то надо признать, что здесь сила суждения Чаадаева была совершенно беспредметна. Первые тома истории Карамзина, повествователя патриотического, но в смысле исследования источников беспомощного, вышли в 1818 году и в дальнейшем были доведены только до Смутного Времени. С тех пор прошло 130 лет. За эти десятилетия русское историческое исследование, также как и вся русская культура, переживала эпоху великого расцвета и плодоношения; то, что создали в России литература, музыка, театр, живопись, архитектура, скульптура, наука, религиозное исследование, фольклор, раскопки, предыстория, опубликование источников – все это постепенно обреталось и поднималось из глубины народного духа и все это представляет собой величайшее богатство. 130 лет назад все это можно было бы только предчувствовать, прозорливо предвосхищать подобно Пушкину, как «уже наличное» и в то же время – только еще «грядущее». Вот два примера.
   
1. За это время, например, собирали и изучали те самые народные песни, которые тогда «просто пелись»; и чем дальше шло это изучение, тем более и русские и нерусские люди (например, профессор Рудольф Вестфаль (1826-1892) одинаково изумлялись и богатству мелодий, и творческому ритму этих песен, и выражению их, и особенно их совершенно своеобразным тональностям и гармониям; и до сих пор никому еще не удалось ни свести это сокровище национальных песен к западно-европейским формам, ни музыкально классифицировать их виды.
   
2. Что же касается русских исторических исследований за эти 130 лет, как в детальном изучении материала, так и в окрыленных синтезах, – то надо просто признать, что выдумки Чаадаева были совершенно вздорны и беспочвенны, и давно уже ниспровергнуты и рассеяны. В начале xix века Россия стояла непосредственно перед великим расцветом своей культуры, а Чаадаев не видел ни одного бутона, ни одной завязи из всего богатства и проклинал все естество русского духа, предсказывая ему засыхание на корню и гибель. Но проклятие его поразило не Россию, а его самого.
   * * *
   
Итак, суждения Чаадаева, составляющие «закон» для его ученика Шельтинга, оказались на самом деле беспредметными и парадоксальными выдумками; а с точки зрения современной науки они являются до смешного устаревшими, наивными и размашисто-претенциозными. И тот, кто ныне читает его пресловутые письма, начинает грустить, негодовать и стыдиться за него; так мало знать и так самоуверенно и беспредметно разглагольствовать было непозволительно и тогда уже! Но католику Шельтингу это разглагольствование близко и попутно, и он не стесняется воспроизводить его как «истину» вопреки всякой правде и всякой обличенности.
   
Когда, например, Чаадаев говорит, что русский народ есть «ничто», «пустота», tabula rasa, без истории, без национальности, без традиции и без самопочинной деятельности, – то на самом деле это он сам не знал ничего о своем отечестве, над которым он надругивался; – не знал ничего, не мог знать, да и не хотел. Это «пустота» жила в нем самом; это «ничто» – выражало только его собственное невежество. Это он растерял все традиции своего народа, чтобы отречься от Православия в презрительных словах и поставить католицизм мерою совершенства. Однако к римской церкви он окончательно не примкнул, как это сделали Печерин, князь Гагарин и еще кое-кто из тогдашней интеллигенции. Его «литературная» деятельность состояла в том, что он писал выдающимся иностранцам – по-французски и в поучающем тоне письма, которые у него дома переписывались. В этих письмах он поносил свой народ и свое отечество; а когда выдающиеся люди того времени, как, например, философ Шеллинг, не удостаивал его Ответом, то он изумлялся и негодовал. Так он и остался – беспочвенным корреспондентом, католическим снобом, невежественным поругателем своей родины, самодовольным парадоксалистом…
   
Если, например, читаешь у Чаадаева, что «порядки» европейского средневековья походили более всего на Царство Божие на земле (51, 53, 54, 58, 109), то невольно спрашиваешь себя, что это – полное невежество, заведомая ложь или больной бред? Или, когда читаешь у него, что вся реформация является плачевным событием (57); или, что Европа целыми веками жила как настоящая федерация (57); что история вообще есть лишь тогда история, если во всех делах господствует единый принцип (50 и др.) и т.п., то видим перед собою беспочвенного фантазера с давно уже преодоленною необразованностью. И становится стыдно.
   
Но Шельтинг является его учеником и последователем; и нетрудно себе представить, куда это ведет. То, что у Чаадаева есть апломб, основанный на невозможности настоящего знания, оказывается у Шельтинга нежеланием знать историческую правду, ибо он нуждается во всех этих фантазиях, ошибках и нарочитых наивностях для того, чтобы внушить своему читателю свою собственную доктрину, которая в общем имеет такой вид.
   
Шельтинг стремится внушить читателю, что современный тоталитарно-коммунистический режим со всеми его опасностями и планами завладеть миром – выражает настоящую духовную субстанцию русского народа. Россия и большевизм едины. Мы уже слыхали это и до Шельтинга от современных полурусских недоумков или предателей. Но в целую «чаадаевскую доктрину» эта ложь развертывается впервые. Русская история, видите ли, была сплошным потоком унижения и рабства. Именно поэтому русский, как раб, ищет себе компенсации в виде завоевания мира: этому рабу снится сон о всемирной деспотии и эксплуатации других народов. Агрессивность сидит в русской крови, как воля к экспансии. Так было уже у славянофилов: вся их доктрина, их восхваление русского народа и особенно греческого Православия, коренится не в какой-нибудь религиозной вере, и не в искреннем патриотизме, но в необузданном честолюбии, в «мании грандиозе», которая выросла, как у древних иудеев, из унижений и жажды компенсации. Русская интеллигенция вообще не умеет веровать; она пытается только, подобно Шатову в «Бесах», насильно завладеть верою, чтобы злоупотребить ею политически и националистически (см. у Шельтинга стр. 299-313 и во всей остальной книге).
   
Вся книга Шельтинга наполнена такими искажениями, умолчаниями или поношениями. Так, он уверяет, будто Петр Великий «ненавидел, преследовал и разрушал» «все русское» и добивался полной европеизации России (14, 41, 45, 59); эта нелепая выдумка совершенно не соответствует действительности, зато превращает гениального человека в тупого фанатика. Читаешь эдакое и думаешь: чего здесь больше – невежества, ненависти или развязности? – Известная патриотическая отповедь Пушкина, данная Чаадаеву, замалчивается совсем: «Клянусь Вам моею честью, что я ни за что не согласился бы переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Господь»… Этим искажен духовный облик Пушкина, с его дивною прозорливостью и патриотизмом: ибо он ведал духовным опытом такую глубину России, которая оставалась недоступной духовному изгою Чаадаеву. – А вот Шельтинг, цитируя слова Шатова из «Бесов», приписывает их смысл самому Достоевскому, тогда как на самом деле Шатов вместе с Кирилловым, Верховенским и Ставрогиным стоит в ряду соблазняющих Россию «бесов»… – Вот чистый духом и глубокомысленный А.С. Хомяков изображается как «одержимый» «честолюбец» и предшественник большевиков… Шельтингу и его всеискажающей католической пропаганде нужно изобразить религиозно-лирические мечты славянофилов, как «беспримерную» претензию (299) русского раба, как предел национальной и религиозной гордыни. Но зато о германском империализме, подготовлявшемся у Фихте Старшего («Речи к немецкому народу»), у Гегеля («Философия права), у других публицистов и генералов, и, наконец, осуществленном в 1914-1918 году (Вильгельм ii), а потом 1933-1946 годах (Гитлер), он» не имеет ничего сказать. Кто такие «славянофилы»? Это – известные русские империалисты-завоеватели. А большевики? Это – последователи славянофилов, перенявшие у них: 1) социализм; 2) панславизм. – Таков уровень образования и правдивости у этого новейшего (но далеко не последнего) ненавистника России.
   
О России же нам надо признать, что история, действительно, принесла русским много страданий и унижений. Страдания преодолевались национальной верностью, молитвою, терпением, трудом и юмором, унижения же чужеземного ига ликвидировались активным, всенародным воинским напряжением. Но об этом самоосвобождении русского народа – ни Чаадаев, ни Шельтинг не желают знать: они нуждаются для своих ложных конструкций только в бывших унижениях. Спросим, однако, какие же такие иностранцы освободили Россию от татарского ига? Какие такие чужеземные «благодетели» прикончили Смуту? Какие «дванадесять языков» выбросили из России наполеоновщину? Какие «завоеватели» погасили в России сословно-крепостной строй и дали в xix веке великие реформы? Но если Шельтинг знает хотя бы эти основные факты, т.е. что все было как раз обратно, то зачем же он пишет глупости? Самоосвобождение есть единственный, достойный человека способ прекращения зависимости и вся история России есть не что иное, как самоосвобождение, а кто в этом сомневается, тот в скором времени в xx веке получит новое веское подтверждение этого.
   
Да, татарское иго задержало в России культурное развитие на 250 лет. Однако крепостное право существовало и в Европе, везде кроме Швеции. Европейское крепостное право со всем его бесправием и уродливостью начало угасать в 1788 году (Дания) и процесс этот завершился в Австрии в 1850 году. Россия отстала в этом от Европы всего на одиннадцать лет (1861) и погасила свое крепостное право на таких выгодных условиях для крестьян, которым был бы рад любой европейский крестьянин. Но освобождение крестьян могло осуществиться в России лишь тогда, когда русский Император после семи дворцовых переворотов (1725-1825), при которых три государя погибло (Иоанн vi, Петр iii, Павел i), сумел утвердить свою независимость от сословно-реакционного дворянства (свое «самодержавие»). Знания и понимания этого трагического и длительного процесса Шельтинг не обнаруживает совсем. Ему важен католицизм и поругание русского народа, остальное ему безразлично. Ему важно показать, что русская душа есть душа раба, жаждущая завоевания мира.
   
Спросим же: когда в 1917 году русские солдаты оставили фронт и разбежались по домам, – было ли это проявлением русской всенародной агрессивности? В чем проявилась воля русской души к экспансии, когда русская армия в 1939 году позволила маленькой финской армии наносить себе поражение за поражением? Или, может быть, мечта о завоевании мира стала особенно актуальной в русской душе, когда в 1941 году от 4 до 5 миллионов русских солдат складывали оружие перед немецкими агрессорами и вместе со своими уходили в немецкий плен в порядке пораженчества?.. Или все эти исторические проявления, в свое время предвиденные и предсказанные у Достоевского, остались неизвестны католическому памфлетисту? Или он настолько презирает своих европейских читателей, что считает возможным навязывать им «во спасение» любую ложь, и такую ложь?
   
В истории иностранной литературы о России имя Александра фон Шельтинга будет занесено на черную доску наряду с другими именами вроде маркиза Кюстина, подозрительной мадам Экштейн, нациста Розенберга и других ненавистников нашего народа и отечества. И это состоится совершенно независимо от того, разбирается в такой «литературе» современная эмиграция или нет. Ибо вот, совсем недавно один эмигрантский журнал нашел возможность «рекомендовать» этот конфессиональный памфлет как «обстоятельный и объективный труд» «особенно иностранцам, желающим ознакомиться с русской мыслью xix века»…
   
  
  
   
    
Положение дел в Израиле
   
   
Юлий Марголин, независимый журналист, польский гражданин с постоянным жительством в Палестине, был захвачен в сентябре 1939 года Красной Армией на территории Польши, арестован и сослан в Сибирь в лагерь «48-й квадрат», где и пробыл без малого шесть лет. До этого времени он занимал, вместе с великим множеством «прогрессивной» и «радикальной» европейской и еврейской интеллигенции, позицию «благожелательного нейтралитета» по отношению к СССР. «Конечно», говорил он себе, «для нас в Европе это не годится. Но все же это строй, который, по-видимому, соответствует желаниям русского народа. Их дело, их добрая воля!»… А для других народов это великий социальный эксперимент. «Пусть их живут, пусть работают на здоровье. Пожелаем им успеха».
   
Через семь лет наблюдения, лишений и непосредственных бесчеловечных унижений в советском концлагере он радикально изменил свою позицию. Сначала, еще в Польше, он понял, «как делается плебисцит и как население приводится в состояние энтузиазма и советского патриотизма», а потом он «понял секрет устойчивости и силы советского строя». К концу своего плена он писал: «Я ненавижу этот строй всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. Я считают, что борьба с рабовладельческим, террористическим и бесчеловечным режимом, который там существует, составляет первую обязанность каждого честного человека во всем мире». Там, в лагерях, гибнет в муках и унижениях некоммунистическая Россия. «Россия № 2» – «это огромная помойная яма, гигантская свалка, куда выбрасываются, в случае надобности, целые группы и слои населения. Это настоящая преисподняя, выдумка дьявола, организованная по последнему слову полицейской техники». Там томится до 10-15 миллионов страдальцев и все время посылаются новые «полчища»… «Людей, которые в ответ на это пожимают плечами и отговариваются ничего не значащими словами, я считаю моральными соучастниками преступления и пособниками бандитов» (См. «Соц. Вестник», 1946 г. № 12).
   
Услышали ли эти правдивые и достойные слова господа Черчилль и Иден и особенно господа Трумэн, Ачесон, Уайт, Алжер Хисс и другие деятели и правители некоммунистических государств, и, услышав, поверили ли, или продолжали свое гласное и негласное содействие этому адскому действу, одни, сдавая большевикам из стратегической любезности пол-Европы и предавая сотни тысяч русских беженцев на пытки Смерша под флагом «репатриации», другие, отдавая им на муку весь Китай, третьи осведомляя коммунистов о секретах атомного погубления или радарной самозащиты? Нет, они совсем не услышали голос Марголина, который уже «через два с половиной года (концлагеря) был превращен в калеку, в жалкое и вечно голодное существо, которого при встрече не узнали бы самые близкие люди». Зато он сам понял, что коммунизм «не ошибка, а система, особый способ управления государством» (см. «Соц. Вестник» 1949 г., № 4, «На сорок восьмом квадрате») и осознал свою мировую миссию – сказать всем соучастникам этого преступления и всем пособникам бандитов, – открыто, печатно, в лицо, – кто они и что они делают…
   
И вот теперь этот самый честный и мужественный Марголин рассказывает нам о положении дел в государстве Израиля («Новый журнал», XXXI, стр. 280-296). Мы читаем его описания и выводы с полным доверием.
   
«Если считать возникновение Еврейского государства у подножия Сиона победой сионизма, то надо сказать, что это горькая победа, плоды которой ничем не напоминают первоначального замысла», – так начинает он свою статью. «Сионизм построен на пепле костей» «шести миллионов» евреев (несколько более трети всех евреев в мире), но, в действительности, эти 6000000 представляли центральное ядро, живую сердцевину, невознаградимый резервуар народных сил и энергий»… Прежнего еврейского (доленинского и догитлеровского) народа «больше нет». Сионизм привел в Сионе «к военному столкновению и бегству сотен тысяч арабов из их городов и деревень». «Границы еврейского государства» суть (ныне) «границы ненависти»; «все без исключения пограничные государства бойкотируют Израиль и желают ему гибели, как если бы Гитлер воскрес на его рубежах». «Руководители арабов говорят открыто: «Израиль – гвоздь в сердце Ислама»… А для Израиля есть «кровоточащая рана», отрыв от исторического Иерусалима, интернационализации которого требуют Объединенные Нации и Католическая Церковь. Израиль имеет только то, что «евреи вырвали силой». Он есть «осажденная крепость», его парламент находится «в нескольких стах метров от цитадели врага», а от Тель-Авива до границы всего 17 километров.
   
Хозяйственно Израиль ввозит в несколько раз больше, чем вывозит; и потребляет больше, чем производит. Его спасают доселе те «огромные ресурсы», которыми он может располагать «вне пределов государства», однако для этого необходимы соответствующие «эмоциональные мотивы – неизраильских граждан» и «добрая воля иностранных правительств, в первую очередь Соединенных Штатов»… Вот почему «день объявления независимости 14 мая 1948 года был днем торжества и ликования для еврейских масс во всем мире и днем печали и траура для всех тех, кто понимал, как далеко реализация сионистской идеи отошла от цели»…
   
«Существование Израиля не только не обеспечено», но «полно смертельной опасности». «Сионизм играет ва-банк; в его опасной игре ставкой являются жизнь и смерть еврейского народа. Здесь – последний исторический шанс рассеянных еврейских масс удержаться в мировой истории». «Сионизм концентрирует все жизненные силы, все материальные ресурсы, всю наличную волю к самосохранению в одном пункте. И, однако, успех в этой игре, как и во всякой игре, зависит не только от умения, но и от удачи, от судьбы».
   
Первая опасность – оккупация Израиля советскими коммунистами: тогда весь человеческий актив сионистского движения (несколько сот тысяч человек) был бы увезен вглубь советской Азии; все языки и наречия еврейского рассеяния были бы «уравнены в правах», жизнь приняла бы ход подвластного Советам Биробиджана и коммунизм погубил бы сионизм. – Вторая опасность есть торжество противоеврейского и противоизраильского фанатизма арабов магометан. Этот исламо-арабский фанатизм един в своем отрицании; он ненавидит Израиль как «форпост Европы… на стыке трех континентов», как европейское государство, вдвинувшееся в чужеродную ему азиатско-арабскую территорию. И может быть ведущим государствам Европы и Америки «придется сделать свой выбор» между неудавшимся умиротворением и прочной поддержкой Израиля.
   
Однако среди самих евреев есть враги Европы и европеизации, а именно коммунисты, мечтающие превратить Израиль «в кантон Советского Востока и переименовать Иерусалим в «Кагановичград»; есть и «религиозные фанатики», желающие «Великого Израиля» от Нила до Ефрата и готовые в качестве националистов-империалистов к террористическим актам.
   
Сегодня же Израиль «очень бедный и мало живописный край». Это «страна убогих бараков, железобетонных построек и примитивного быта». Тель-Авив «теперь один из самых грязных и скученных городов на средиземноморском побережье». Толпа, напоминающая еврейскую Варшаву, не имеет «ни времени, ни средств на эстетику». Новоприбывший иммигрант сначала умиляется на свою древнюю родину, а потом предается «жестокому разочарованию и озлоблению». «Неумелость самой молодой бюрократии мира в соединении с ловкостью самой древней торгово-деляческой касты мира доводят его до отчаяния… до желания бежать на край света»…
   
Страна за чертою города это «своеобразный Wild West»… Пыль от перегруженных автобусов… «Ищут нефти, учатся летать и плавать, живут в палатках и развалинах, прокладывают трубы, строят дороги и питаются по карточкам. Всюду армейские мундиры всех видов оружия. Черный рынок, частые конфликты труда и резкий рост преступности. Нет мяса и картофеля, но есть опера и университет». «Не каждый в состоянии переносить качество израильского питания и тель-авивской оперы». Каждую ночь в страну «прокрадываются» сотни контрабандистов, бродят шайки, нападая на дома, уводя скот и закладывая мины на пограничных дорогах. Это часто «арабские беженцы», «ищущие дороги обратно».
   
При этом Израиль «самое партийное государство мира», с партийными деревнями, партийными пригородами и партийным заселением целых районов. Здесь «партии предшествовали народу и государству»: это не государство, делящееся по разномыслию своих граждан, а совокупность многоразличных партий, возникших в разных странах, не сложившихся в единый государственный организм и нетерпимо добивающихся политического водительства. Особенно достопримечательны здесь социалисты: они владеют огромными предприятиями и капиталами, так что «не тресты родят пролетариев, а пролетарии образуют тресты», ведомые «пролетарским капитализмом», вследствие чего «еврейский капитал из-за границы опасается идти в Израиль»… Особое затруднение представляют собою так наз. «кибуцы» – «новый тип коммунистической общины», в которой царит равенство и дисциплина. За этой жизненной формой уже сорокалетний опыт в разрешении проблемы еврейского земледелия. Еврейское рассеяние не имело крестьйн-переселенцев: кибуцы-колхозы вербовались из неземледельческой молодежи и субсидировались из всемирных еврейских «сбережений». Эта сионистская молодежь училась жить и работать на земле. Однако из новых переселенцев после 1948 года только 5% «нашло себе место в кибуцах» и тут-то и выяснилось, что «индивидуализм» этой новоприбывшей массы «противится жизни в кибуце» и «в результате национальное значение кибуцов падает: кибуц никогда не завоюет ни экономики, ни политической власти в Израиле».
   
Все это описание, помеченное 1952 годом, объясняет нам, однако, те на первый взгляд странные сообщения, согласно которым число евреев, покидающих Палестину, за 1953 год все возрастает: жизнь в Израиле очень трудна, беспокойна, опасна и для людей, связанных с установкой на индивидуальное обогащение, почти бесперспективна.
   
  
  
   
    
Чему нас учит современный опыт сионизма?
   
   
Нам, русским националистам, трагическая картина современного сионизма несет целый ряд драгоценных указаний и уроков.
   
1. Во-первых, прошло то время, когда народы и государства могли помышлять и промышлять только о себе или о своих ближайших союзниках, а) Современное хозяйство срослось в свободном обмене и стало мировым хозяйством, в которое, так или иначе, включены все производительные силы человечества. Шерсть есть мировой продукт; зерно составляет всегда вселенский запас; так же и нефть; так же и «уголь; так же и металлы, простые и цветные и т. д. б) Политические недуги и опасности (революционность, анархия, коммунизм, тоталитаризм, тирания, терроризм, разложение правосознания, коммунистическое угнетение народов и др.) получили значение мировых эпидемий, распространяющихся, однако, не пассивным заражением, а активной, волевой пропагандой. в) Безбожие становится все более и более общечеловеческой опасностью и массовым душевно-духовным увечьем; оно прослыло признаком «ума» и образованности, стало модою и кажется людям не гибелью, а достижением; подрастают новые поколения, совсем не понимающие, что такое религия и молитва… Но «цивилизованное», европейско-американское человечество не понимает всего этого. Оно направляет заразу на других и воображает, что сохранит иммунитет. А между тем, кто «сеет ветер» у соседа, тот погибнет от бури в своей стране. Людендорф снабдил золотом каторжных авантюристов в России – и тем подготовил позднейшее крушение самой Германии. 36 лет поддерживает Европа коммунистическую чуму в России и тем размножает чумных крыс у себя. Разлагающий других разлагается сам. Марголин прав, доказывая европейцам и американцам, что судьба сионизма для них не безразлична, что здесь целое гнездо опасностей.
   
Что же касается нас, то мы давно уяснили себе, что нельзя безнаказанно вычеркнуть их из мирового хозяйства – ни Россию, ни Китай. Миру нужны все производительные силы. Списать половину их на то, чтобы организовать подрыв и разрушение остальной половины, есть безумие. А между тем именно к этому сводится мировая политика последних сорока лет. Вот почему фраза Ллойд-Джорджа о «торговле с людоедами» останется в истории памятником образцового безответственного легкомыслия. Вот почему страсть англичан к поставкам красной Советии и красному Китаю обличает доныне полную неспособность Англии вести мировую политику: величайшая колониальная империя и доныне мыслит и действует провинциально и проваливается в разложении. Вот почему история навсегда свяжет с именами Рузвельта и Трумэна сдачу коммунистам половины Европы и всего Китая.
   
2. Трагедия современного сионизма учит нас, во-вторых, не связывать национальную идею с мечтою, не ориентировать мечту географически и не вносить в национальную программу элементов сущей утопии. За две тысячи лет национально-религиозная идея Израиля (а она с самого начала, издревле была именно религиозною!) была сохранена только у мистически-верного кадра рассеянного по миру еврейства. За две тысячи лет эта идея превратилась у них в стенающую мечту, но в осуществлении ее борьба за средства растянулась на политически невыносимо долгий срок, а цель подверглась психологически бесконечно-разнообразной дифференциации. Марголин прав, отмечая отсутствие единства в оформлении этой мечты, в сущности религиозно-утопической, но крепко связанной с географическими и историческими условиями. И чем теснее эта связь с территорией Палестины, тем менее строительство Израиля может согласиться на совершившуюся за века – арабизацию и интернационализацию «священной территории». И трудно надеяться на то, чтобы арабы, охваченные панисламистским брожением, и европейцы, претендующие на религиозно-христианское значение Палестины и Иерусалима, дошли до такого понимания древней сионской идеи, что согласились бы передать Израилю территорию его утопической мечты.
   
Что же касается нас, русских националистов, то мы должны научиться тому, чего совсем не умели до периода последних войн и революций: мы должны научиться крепко отличать политическую программу от мечты и от утопии. Нам нужна крепкая национальная программа, всегда верная себе, даже и тогда, если мы признаем неосуществимость мечты и жизненную исключенность утопии. Русская предреволюционная интеллигенция мечтала о последовательной демократии, тогда как русский народ не разумел ни драгоценности свободы, ни сущности гражданственного характера, ни смысла конституции, партии и программы. Наша интеллигенция не умела отличать насущной необходимости от мечтательной возможности и от утопической невозможности. И когда интеллигенция именно на этом провалилась в 1917 году, то прорвавшаяся к власти полуинтеллигенция и противоинтеллигенция начали попирать насущную необходимость (промышленную инициативу и аграрную реформу Столыпина!), насильственно проталкивая в жизнь утопическую невозможность (коммунизм и колхозный строй!).
   
Утопия не только не осуществляет мечту, но компрометирует и губит ее. Несвоевременно и нелепо вводимая мечта разлагает живой организм государства и ставит народ перед воротами каторжной тюрьмы. Тут есть чему поучиться сионистам у нашей русской трагедии. В политике опасно и вредно навязывать жизни утопию, подменять необходимость мечтою, пренебрегать насущным ради неосуществимого.
   
3. Политическая жизнь, вообще говоря, есть явление органическое, а не механическое: здесь целое создает свои необходимые органы, а не куски сдвигаются в насильственное единство в борьбе друг с другом. Не следует приводить в возражение лам возникновение таких федераций, как Швейцария и Соединенные Штаты. В обоих этих государствах органическое единство уже существовало и только постепенно входило в сознание и находило себе признание у людей; здесь не куски сдвигались, а живые общины уразумевали свою естественную сопринадлежность и смыкали свои силы. Можно было бы сказать, что духовная и естественная субстанция открывала людям и общинам свою цель и свою власть; и скрытое единство становилось явным и признанным. Центростремительность побеждала.
   
Марголин повествует о другом процессе. Две тысячи лет географического, климатического и политического рассеяния создали великое расхождение в рассеянном народе: расхождение религиозное (от Ветхого Завета до полного безбожия), политическое (от националистического империализма до советского раболепства), хозяйственное (от капитализма до нового «социалистического капитализма», от индивидуального хозяйства до строгостей Кибуца). Это расхождение насыщено нетерпимостью двухтысячелетней мечты и фанатического пафоса. Преодолеет ли сионизм эту дифференциацию, возникнет ли народ из «предшествующих ему партий» – это дело самого Израиля. Но нам дается здесь урок: созерцать и строить Россию не от партии, а от целого; не играть в механическое распадение, а искать органического единства; не принимать всерьез эмигрантское баловство, приучающее нас к непримиримому обособлению за рубежом и к делимости России в дальнейшем. И мы ныне рассеяны, но отсюда наша обязанность непрерывно работать над преодолением этого рассеяния, и притом – не организационно-соглашательского, а ментального, душевно-духовного, миросозерцательного. Мы прежде всего – русские, помышляющие чувством, волею и делом о единой России. И мы отнюдь не должны соблазняться тем, что запад снабжает деньгами и издательскими возможностями тех расчленителей, которым в восстановленной России совсем не будет места. Лучше верно и честно говорить о единой России, чем кувыркаться по всем столицам мира, истерически выкликая о необходимости и демократичности гибельного для нас расчленения.
   
4. Еще один урок дает нам трагедия современного сионизма. Всякое государство нуждается прежде всего в земледельце, инициативно и неумолимо инвестирующем свои личные силы в сельскохозяйственный труд. Нет этого – и государственная жизнь становится невозможной. Но для такого самовложения необходимо «согласие» инстинкта самосохранения, его доверие к окружающей природе, к другим, по соседству живущим людям, и к власти, организующей порядок жизни. Коммунисты, с их извращенным рассудком и свирепою волею, воображают, будто это инстинктивное согласие и инстинктивное доверие может быть вынуждено у людей в порядке голода и страха; и жестоко ошибаются в этом. Жизнь инстинкта имеет природу органическую и иррациональную: она протекает по особым законам таинственной внутренней целесообразности и не поддается никаким выдуманным аргументам. Доктрины здесь бессильны: партийная болтовня – мертва и бесплодна. Инстинкт ищет уверенности в том, что его самовложение в природу даст плод и вознаградит затраченные силы, – что другие люди не отнимут произвольно добытый продукт, – что порядок, выражаемый словами «кто посеет, тот и пожнет», обеспечен прочно и навсегда. Иными словами: трудолюбивый земледелец требует частной собственности на землю, – явление вековечное и в человеческой природе укорененное, отнюдь не отвергающее ни сотрудничества людей, ни их взаимопомощи, ни щедрости.
   
И вот, величайшее затруднение современного сионизма состоит в том, что иммиграция в Палестину не принесла ей необходимого слоя привычных и опытных, любящих и знающих свое дело земледельцев частных – собственников. Этот слой пришлось с самого начала воспитывать в Кибуцах. Сколь бы ни энергичны и даже героичны ни были эти усилия молодых сионистов: создать новый крестьянский дисциплинированный слой преданных своему делу земледельцев, – Марголин прямо отмечает в этом кадре отсутствие земледельческой традиции и неискоренимое тяготение еврея к индивидуальному владению. Страна не может строиться при отсутствии крестьянской массы, а крестьянская масса, способная к временной и условной кооперации, всегда будет тянуть в конечном счете к частной собственности на землю. Вот почему «кибуц никогда не завоюет ни экономики, ни политической власти в Израиле» (Марголин).
   
Таким образом, история дает нам два поучительных примера в деле устроения сельского хозяйства: 1) принудительно-каторжный колхоз в Советии с его непрерывными неудачами и 2) свободно-инициативный кибуц в Израиле с его великими, но не удовлетворяющими усилиями волевой дисциплины. Ни насильственный, ни добровольный аграрный коллективизм не разрешат великую задачу творчески-успешного сельского хозяйства и нам надлежит предвидеть в России частно-собственническую форму крестьянства.
   
Эти выводы отнюдь не исчерпывают всех тех поучительных уроков, которые нам можно и должно извлечь из кризиса современного сионизма. Но обойти их молчанием было бы невозможно.
   
   
   
  
  
   
    
О Государе
   
   
Когда прислушиваешься к современным политическим мнениям и толкам, то незаметно приходишь к выводу, что наши радикальные современники внушают сами себе и друг другу, будто эпоха монархии безвозвратно «минула» и наступила «окончательно» эпоха республики, и будто монархист есть тем самым реакционер, а республиканец есть друг всего «высокого и прекрасного», всякого света, свободы и просвещения. Воззрение это прививается и распространяется искусственно, из-за кулисы и притом в расчете на политическую наивность и слепоту массового «гражданина».
   
Не подлежит никакому сомнению, что в нашу эпоху (на протяжении XIX и XX веков) чувство зависти вырвалось в политике из подполья и люди, не стесняясь, предаются ему во всевозможных формах и видах, начиная от беспредметного свободолюбия и кончая последним воплем моды, начиная от модернизма в искусстве и кончая похищением детей у богатых сограждан, начиная от плоской и злобной доктрины равенства и кончая политической интригой или коммунистическим заговором. Особенно надо отметить, что естественное чувство собственного духовного достоинства, к сожалению, отжило и извратилось в ложное учение о мнимом «равенстве» всех людей, ослепляющее в делах хозяйства и политики. Именно этим прежде всего и объясняется отзывчивость массового «гражданина» на агитацию республиканцев. С тем вместе меркнет чувство ранга, столь существенное во всех делах духовной культуры и особенно в религии. «Просвещенное» безбожие стало обозначать «свободу» и «равенство», чувство зависти распространилось и на потусторонний мир и образ «демона-дьявола» оказался соблазнительнейшим из всех соблазнов. Замечательно, что это эгалитарное республиканство, внушаемое наивной массе и принимаемое ею, таит в самом себе свою опасность и свое наказание. А именно: заговорщическое и революционное свержение монархического строя быстро приводит совсем не к республиканским свободам и «радостям», а к персональной тирании очередного авантюриста или к партийной диктатуре. Всюду, где необходима и спасительна сильная власть, – а в революционный период смуты и разложения она особенно необходима повсюду, – слагается не многоголовая и многоголосая республика, а централизованный диктаториальный строй или персонально-деспотического, или партийно-тоталитарного характера, в котором не только отсутствуют столь вожделенные «республиканские радости», но в коих произвол заменяет собою право и возникает новое неравенство, открывающее двери всем сомнительным или худшим элементам страны. И вот лягушки, добивавшиеся республики, «от дел своих казнятся» (Крылов) и медленно, туго, с неискренними оговорками, начинают все же постигать назначение и благо монархического строя.
   
В этой связи становится понятным целый ряд особенностей нашего смутного времени. Люди отворачиваются от монархии потому, что утрачивают верное понимание ее. Просыпаясь к политической «сознательности», они смотрят на государственную власть жадно-завистливым глазом снизу и чувство собственной малости, подчиненности, приниженности гложет их обидою. Что же видит такой глаз в монархе?
   
Высочайшую «превознесенность», которую нельзя ни «принять», ни «простить». Он «велик», а я мал. Но чем же он так особенно «велик»? И почему же я так безусловно мал, до беззащитной покорности? Ведь справедливость требует равенства… А здесь строй торжествующего неравенства! Ему принадлежит «вся полнота власти», а я – «ничто», обязанное слепо повиноваться. Он один из самых богатых людей в стране, а я еле живу и кое-как перемогаюсь. Он может делать все, что захочет, и не подлежит никакой ответственности; во всей стране есть один единственный «свободный» человек, это он, а мы, остальные, – не больше, чем его «подданные». Он может сделать со мною все, что захочет, вплоть до отнятия имущества и казни; а я обязан все терпеть. Вся жизнь его – сплошное развлечение и наслаждение… Какие роскошные дворцы, какая обстановка, какие наряды, коллекции, драгоценные камни, посуда, прислуга, лошади, автомобили… Какие пиры, какие женщины, какой почет! И никто его не выбирал. И ни в чьем одобрении он не нуждается. Уверяют даже, что он не связан никакими законами и что каждое его желание – для всех закон. Словом, в монархии все устроено так, чтобы возмущать всякого «порядочного» человека и накапливать «общественное негодование». А наследственность этого звания имеет только тот смысл, что она увековечивает этот «возмутительный» строй и порядок.
   
Так смотрит и видит Государя завистливый и жадный взгляд снизу. Этот взгляд свойствен нашей эпохе особенно, и притом потому, что современное «просвещение» вот уже более полутораста лет насаждает в душах материалистическую установку, приучающую видеть внешнее, чувственное, общедоступное, поверхностное и отучающую видеть в жизни и делах – внутреннее, нечувственное, сокровенное глубокое. Духовные и религиозные предметы, – ради постижения и осуществления коих только и стоит жить на земле, – все меньше говорят современному человеку, так что, в конце концов, он вообще перестает с ними считаться и объявляет их несуществующими, реакционной выдумкой. Множатся люди духовно слепые, и притом в высшей степени довольные своей слепотой. «Все, чего им не взвесить, не смерити, – Все, кричат они, надо похерити! – Только то, говорит, и действительно, – Что для нашего тела чувствительно»… (А.К. Толстой).
   
Так у них обстоит во всем; и в политике. То, что их манит и удовлетворяет – есть формальная демократия, не требующая от гражданина силы суждения; это развязывающие человека «права», не связанные с правосознанием; это «самоопределение» и «самоуправление», не обеспеченные духовной самостоятельностью человека; это «глава государства», ничего не возглавляющий и никуда не ведущий – иллюзия права и государства и реальность лукавого карьеризма и закулисной интриги. Естественно и неизбежно, что люди, живущие таким духовным актом, в котором нет ни духа, ни сердца, ни разума, ни совести, ни созерцающего ока, а есть только поверхностные сведения, расчет, рассудок, изворотливость и внешнее наблюдение, – не имеют внутреннего органа для восприятия Государя и для живого монархического служения. Они теряют Царя и в сердце, и в голове; – не понимают монархии и произносят о Государе те поверхностные глупости и пошлости, которые мы только что охарактеризовали.
   
Сравнительно недавно еще, в эмиграции, один поверхностный и сумбурный публицист, наивно считающий себя «историком», на мой прямой вопрос, «монархист ли он», ответил со злобою: «я не холуй», как если бы только одни холуи могли быть монархистами… Но так уж они духовно ушиблены, эти болтуны.
   
Современный исторический опыт показал нам, что они готовят себе и своим народам. Мы же обязаны показать им, что есть истинная идея Государя, которую они утратили своим завистливым сердцем и формальным рассудком.
   
Но при этом мы не делаем себе иллюзий: они вряд ли увидят показываемое, вероятнее всего не поймут того, что мы имеем в виду и, наверное, не примут его в смысле согласия. Что увидит человек с завязанными глазами? Что поймет тот, кто отрекся от разума во имя плоского рассудка? Как примет человек сердцем, если он исключил свое сердце из жизни и поставил себе свое бессердечие и пустосердечие в особую доблесть? Музыка не скажет ничего глухонемому. Радость чести и честности остаются недоступными тому, кто ищет жизненного и политического успеха во что бы то ни стало. Все это мы предвидим. Но это нисколько не меняет сущности вещей.
   
Чтобы верно увидеть идею Государя, надо понять, что принадлежащая ему в государстве верховная власть отнюдь не безгранична, а связующие его верховные обязанности возлагают на него такое бремя, с которым человек может справиться, только принося себя целиком в жертву, испрашивая благодатную помощь Свыше и опираясь на всенародное верное служение в своей стране.
   
Это означает, что дело Государя есть самоотверженное служение, и что служение это состоит в государственно-верховном властвовании. Такое единство властвования и служения имеет существенное, определяющее значение; оно не может и не должно расторгаться. Гражданин, видящий одно только властвование монарха, становится на путь протеста, легко переходящего в возмущение, в заговор, бунт и революцию. Монарх, разумеющий свое дело лишь как властное произволение, незаметно впадает в противогосударственный «абсолютизм», презирает право и закон, становится деспотом и тираном, начинает править террором и вырождает всю государственную жизнь. В действительности же, властвование Государя должно быть осмысливаемо – и им самим, и гражданами, – как служение и притом в каждом совершаемом акте; а служение его состоит именно в том, что он возглавляет, а во многих случаях и воплощает начало власти в государстве.
   
Государь властвует. Но не потому, что он «властолюбив», а потому, что он к этому призван и обязан: в этом его служение. И нет ничего более нелепого, как если ему начинают ставить в укор это властвование. Государь, не способный к власти, есть явление больное, опасное и может быть гибельное для всего народа. При безвластном монархе в государстве начинается смута и замешательство: источник строя, законности и дисциплины, источник организованной государственной воли – иссякает; все колеблется, волевая жизнь государства останавливается, престол окружается честолюбивыми и властолюбивыми интриганами, всюду появляются вспышки произвола и анархии, начинается быстрая смена министров, растрата и расхищение драгоценной власти и лояльности. Или же рядом с безвольным Государем появляется его незаконный волевой «двойник», – иногда в лице его супруги или родственника, иногда в лице «временщика», избранного самим Государем, или ловко выдвинувшегося интригана…
   
Власть есть функция воли и Государю подобает быть волевым человеком. Безвольный или слабовольный Государь, вечно колеблющийся или меняющий свои решения, «пресекает» сам себя и оказывается своим опаснейшим врагом. Он мертвит и разлагает жизнь государства и готовит сам себе печальный конец. Ему лучше заранее отказаться от своего права и не вступать на престол. Ибо к самой сущности монархии относится решающее единоволение, противопоставляемое «многогласию», «разноволению» и необходимости бесконечных «дискуссий», голосований и многодушных, но не искренних соглашений. Монархия нуждается в единой воле, а не в колеблющемся безволии, в персональном и ответственном несении власти, а не в благодушном уклонении от решений и решительных мер.
   
Поэтому, надо признать, что безвольный и безвластный монарх является только видимостью Государя: он есть, но так, что его как бы и нет. И все, что творится при нем – приписывается монархии и монархическому строю без достаточного основания: ибо в стране начинается республиканский хаос; и этот республиканский хаос с его гибельным разложением, с его смутою совершенно неосновательно считается «монархическим режимом».
   
Государь призван к власти; он обязан властвовать и вести. А для этого ему необходима самостоятельная воля и повышенное, всеобъемлющее чувство ответственности.
   * * *
   
Итак, первое, что необходимо понять в положении Государя, есть ограниченность его власти и безграничность связующих его обязанностей. Власть Государя ограничена прежде всего законами природы и законами человеческого естества.
   
Государь вынужден считаться с климатом своей страны, с ее географическим положением, с ее пространством и объемом, с ее прошедшей историей. Для этого он должен изучить все это, видеть как бы издали возможности и невозможности своего государства, его нужды, потребности и опасности, грозящие ему судьбы и его державные задания. И вот, вся жизнь Государя есть изучение и научение, вглядывание, вчувствование и созерцание. И притом, не теоретически-отвлеченное, как у научных исследователей, и не любительски-дилетантское, как у свободного обывателя, а практически-политическое, творческое, сопряженное с действенными замыслами и с величайшей ответственностью. Государь, не знающий своей страны и законов ее природы, не может и править: какие он проложит дороги: какие проведет каналы? культуру каких растений и животных подскажет он своему народу? какие насадит леса? какие отведет суховеи? какие осушит болота? какие оросит степи? Какие укажет металлы и минералы, ископаемые и горные породы? Великие Государи все это разумели и обо всем этом пеклись, начиная от императора Адриана, 28 лет объезжавшего свое государство, и кончая французским королем Генрихом iv и особенно гениальнейшим из Государей Петром Великим. Без этого – как подвинуть свою страну, как организовать ее оборону, как пробудить самодеятельность своего народа? А Государь за все это отвечает…
   
Далее, он должен разуметь законы человеческого естества и плодотворно считаться с ними. Он должен знать естественные потребности своего народа – в питании и в одежде, на суше и на море, в труде и в отдыхе, во время войны и во время мира. Он должен разуметь своеобразие тех народов, которыми он призван править, их характер, их веру, их обычаи, их национальную силу и слабости, их семейный быт и их способ прокормления, чтобы каждому из них подсказать лучший труд и лучшее самоуправление и чтобы каждый из них чувствовал себя признанным, оцененным и нашедшим свое место в сердце своего Государя. Для этого Государь должен всю жизнь неустанно изучать свое наследие, чувствовать себя как бы учеником своего государства и притом учеником, обремененным властной ответственностью, – согласно той штемпельной печати, которую заказал себе и жизненно применял двадцатипятилетний Петр Великий, отправляясь за границу: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую».
   
Отсюда видно, сколь велико трудовое бремя познания, лежащее на Государе. Образование его должно начинаться в детстве, чтобы закончиться лишь с его смертью. Особенного внимания от него потребует история человечества, которая раскроет ему выношенный народами и монархами опыт правления, политическое и дипломатическое искусство, и, наконец, стратегию, как обязательную науку царей и полководцев. Государь, не разумеющий этого, – как управить своим государевым делом? Какую реформу сможет он задумать и провести? Как распознает он людей? Каких назначит министров? Какую войну он сумеет обдумать и подготовить? Каких полководцев избрать? Какие победы одержать? – Ясно, что жизнь Государя насыщена ответственностью и трудом, как никогда и ни у кого другого. Ибо обыватель отвечает за себя и за свою семью; чиновник за препорученное ему дело; а Государь за все, за всю жизнь и судьбу своего народа.
   
Но на нем лежит еще многое другое и особенно – великая ответственность за свой царский род и его продолжение, а также за всю династию. Государь, получающий свой трон в порядке кровного преемства, должен иметь хорошую наследственность в естественно-органическом отношении. Телесно – или душевно больной монарх не сможет нести бремя своего призвания и трона. Несчастие, конечно, может постигнуть каждого человека и от заболевания (телесного или душевного) оградить можно далеко не всегда. Но достаточно вспомнить двух сыновей баварского короля Максимилиана ii (xix век), – Людовика и Оттона, страдавших душевной болезнью, чтобы понять, какие государственные затруднения могут отсюда возникать. Государь естественно и неизбежно отвечает за здоровье своих наследников и должен предвидеть все поддающееся предвидению. Брак, заведомо грозящий больным потомством, недопустим ни в смысле родительского разрешения, ни в смысле взрослого самостоятельного произволения. А это означает, что каждый член династии должен быть готов к тому, чтобы отречься во имя законов «евгенетики» (наука и практика здорового потомства) от своей самой сильной любви и влюбленности. Здесь жертвенность монарха не знает пределов. В вопросах брака Государь столь же мало свободен, сколько и в вопросах образования и быта, ибо брак царя есть дело династическое и государственно-всенародное; и поэтому лучше отказаться от престола во имя «всепоглощающей» личной любви, чем ввести больную наследственность в династическое преемство.
   
В этом порядке слагается вся жизнь Государя. Она имеет свой «царственный облигаториум», т. е. систему обязанностей, диктуемых престолом и связывающих монарха. Совершенно независимо от того, соответствуют эти обязанности личным склонностям Государя или не соответствуют, он должен стать «мастером» в их выполнении.
   
Он должен знать военный строй, уметь командовать, разуметь состав армии и современное оружие; он должен верно ценить наличный резерв своих армий, полководцев и командиров и уметь выбирать способных. Бремя разводов, парадов, смотров и упражнений никогда не снимается с него.
   
Он должен разуметь строение национального суда снизу до верху, понимать аксиому его независимости, добиваться повсюду суда «скорого, правого и милостивого» и мудро располагать принадлежащими ему правами помилования (прощение осужденных) и аболиции (прощение до суда), милуя везде, где возможно, и мужественно отказывая в помиловании, где это необходимо.
   
Он должен разуметь смысл и значение народного представительства; – его введения, расширения и ограничения, смысл созыва и роспуска палаты; значение, пределы, соблазны и опасности избирательного права. Он должен исключить из народного представительства элемент «соперничества» с троном, и организовать его на основах взаимной верной помощи и лояльного сотрудничества; а это потребует от него великого терпения, такта и мудрости.
   
Он должен зорко и верно ориентироваться в положении международных дел и разуметь все хитросплетения дипломатической работы и среды. Он должен выработать в себе тот «шарм» обхождения, тот незаметный такт, ту легкую осторожность в словах и делах, которые никогда не станут «фальшивыми» и всегда останутся естественными и мудрыми проявлениями властного патриотизма. История всех стран изобилует примерами того, как международная бестактность Государя обрушивалась на его народ бедствиями.
   
Далее, Государь есть призванный и ответственный воспитатель своего народа. Он должен верно разуметь его характер, уровень его правосознания и его национальную идею. Он должен удостовериться в том жизненном бессилии, в котором пребывает невежественный народ; – в опасности, исходящей от полуобразованности и «полунауки» (выражение Достоевского) и в том вреде, который несет с собой разрыв между интеллигенцией и простым народом. Словом, глубокие и руководящие идеи народного образования министры народного просвещения должны получать от своего Государя.
   
Воспитание же народа есть воспитание в нем патриотизма, чувства собственного достоинства, силы суждения, чувства ответственности – и в результате этого способности к самоуправлению. Воспитывать народ – значит воспитывать его к свободе, к этому высокому искусству, сочетающему воедино самостоятельность бытия и верность предмету. И призвание Государя состоит не в том, чтобы подавлять свободную веру и свободное творчество в своем народе, но в том, чтобы растить и укреплять их. Полновластие дается монарху не для тоталитарного правления, как иные толкуют «абсолютизм», смешивая его с «самодержавием», а для освобождения своего народа к свободной религиозности и самостоятельному творчеству. Именно так понимал свое полновластие Петр Великий.
   
Понятно, что в вопросах политических убеждений и религиозной веры от Государя требуются величайший такт и сущее искусство.
   
Государь ни при каких условиях не может мыслить партийно и быть членом партии. Партий много, а народ один и Государь один. Партий много, но беспартийных гораздо больше, чем партийных (в Швейцарии, например, 86% голосующих не записаны ни в какой партии). «Широко царево сердце»; в нем есть место всей стране. Партийный царь с партийным значком есть снижение и искажение. Орлий взор Государя должен глядеть в «солнце» своего народа и предоставить обывателям коситься на партийную программу и добычу.
   
Еще глубже и тоньше отношение Государя к исповеданиям. Государю естественно иметь, кроме своего монаршего патриотизма, два источника вдохновения – религиозную веру и всенародную любовь. Вера наверное приведет его к известному, национально выношенному исповеданию и в соответствующую церковь, в которой он был рожден и духовно вскормлен. Но это не значит, что он может и должен утопить силу своего монаршего суждения в мнениях современного ему духовенства: ни светская власть не должна посягать на церковь и на церковное дело, ни духовенство не должно посягать на власть Государя, на ее подчинение и поглощение. Взаимной совет и взаимная поддержка образуют здесь предел совместной свободы. Такова была древняя православная традиция на Руси. Обратное осуществлялось в Англии при Стюартах, где, например, король Иаков ii, католик и приверженец иезуитов, оказывался в силу своих монарших прав главой протестантской церкви… Но это не означает также, что государственный и притом именно монаршей власти подобает свойственная католикам нетерпимость к другим исповеданиям: конфессиональная принадлежность не должна становится (как это было при императоре Карле v) синонимом государственной лояльности, так, что все не католическое объявлялось непокорным и подвергалось возмездию. Напротив, монархическое государство призвано к веротерпимости по отношению к другим исповеданиям и может делать исключение из этого только для извращенных и нелояльно-агрессивных исповеданий.
   
Наконец, одно из важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную, творческую и устойчивую социальную, отнюдь не социалистическую, идею, т. е. план ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности, справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой социальной идеи, будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а, может быть, и по отжившей и государственно-вредной традиции, а, может быть, от каприза к капризу. А между тем он призван к своего рода социальному ясновидению: его прозорливость и дальнозоркость должны верно видеть, что именно (и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к хозяйственному и культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости. Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих, и от «мировой закулисы», пытающейся связать его государственную волю. Так, Императрица Елизавета Петровна и Императрица Екатерина Алексеевна не были свободны от своих заговорщиков и от ведомого ими сословия, и поэтому не имели всенародной социальной идеи. К ней пытался пробиться Петр iii и не сумел, и не успел. О ней мечтал Павел i, но убийцы его опасались этой идеи, и история не дала ему времени. Настоящие поиски ее жили в душе Александра i; он начал с них, но войны и заговоры слишком обременили его царствование. Подготовительные работы были начаты при Николае i (освобождение трона от давления дворянства как реакционного, так и революционного; творческий замысел отмены крепостного права властью Государя – у Жуковского, Пушкина и Гоголя; кодификация Сперанского; подготовительные комитеты 1826, 1835, 1839, 1840, 1848 и 1849 годов) и осуществлены Императором Александром ii, которому за них отомстило подлым убийством революционное мещанство. Драгоценное время было затем упущено до 1906 года, когда революционные посягательства всенародной черни побудили, наконец, Императора Николая ii принять социальную идею П.А. Столыпина…
   
Воплощенным носителем социальной идеи был Петр Великий. Из истории других стран мы могли бы указать, напр., на социальные замыслы и меры Октавиана Августа, императора Адриана, Генриха IV Бурбона, консолидатора французской революции Наполеона Бонапарта («Code Napoleon») и многих других Государей (начиная с древних, социально мыслящих царей Греции и Рима).
   
Невозможно исчислить здесь все обязанности, несомые государем, и описать все их бремя. Но нам достаточно сказанного и пора обратиться к основным выводам, вытекающим из верного понимания престола.
   * * *
   
После всего нами здесь сказанного и установленного трудно представить себе человека, у которого хватило бы невежества или политической наивности для того, чтобы разглагольствовать о «привилегированности», или тем более о «безответственной привилегированности» Государя. Настаивать на этом могли бы только люди, изнемогающие от честолюбия, зависти и жажды равенства, или просто тупые от природы: они будут, по слову Козьмы Пруткова, рассуждать о том, о чем их понятия им это не дозволяют и суждения их будут совершенно неосновательны и глупы.
   
Граждан много, а Государь один. И от каждого из граждан идет к Государю нить правовой подчиненности; и эта нить обязывает и связывает Государя. Государь один в стране и от него идет к каждому гражданину нить власти; и эта власть связывает и обязывает Государя. И так, во всем и всегда, он связан чужой подчиненностью и своею властью, даже и тогда, когда в данный момент и в отношении к данному гражданину ни власть, ни подчиненность ни в чем определенном, по-видимому, не выражаются.
   
Об этой связи своей с каждым гражданином в отдельности Государи прекрасно знают; они пользуются ею всегда и повсюду в ту меру, в какую им это нужно, – и тогда, когда выходят к бунтовщикам (холерный бунт, декабристы), и тогда, когда надписью на документе решают участь провинившегося (резолюция Александра III об освобождении «этой дуры Цебриковой»), и тогда, когда подобно Императору Николаю II, проезжая мимо, отдают честь не кланяющемуся человеку в студенческой форме (Арцыбашев). Нить Государя, связующая его с подданным, не порывается и в отсутствие его (портреты, молитвы о Государе, «Зерцало», Гимн, поголовное отдание чести в войсках, дворцы, почтовые марки, царские ложи в театрах, формы свиты, оклики экипажей, и многое другое, рассеянное по всей жизни монархической страны). Дело не обстоит так, что человек, всю жизнь не видавший своего Государя непосредственно, прожил «в отрыве» от него. В пространстве встреча двух людей может быть и не осуществилась, но нити правосознания имеют нематериальную природу и живут незримо и неосязаемо: они не прекращаются от того, что остаются без настоящего жизненного напряжения и не теряют своего бытия оттого, что о них не думают. Ведь солнце светит и из-за облаков, и есть немало людей, которые трудно переносят лучи солнца без всяких покровов. И тем не менее солнце, с которым народное сознание так охотно сравнивает Государя, светит и через облака; оно сохраняет в своей власти и ночную спящую природу.
   
Поэтому надо признать, что в служении Государю нет «перерывов»: в каждую минуту своей жизни он несет все бремя своего служения и своей ответственности. С раннего детства он должен принять всю «нагрузку» своих подготовительных работ, занятий и изучении, независимо от того, что его, может быть, привлекают совсем другие предметы. С раннего детства воспитатели будут вырабатывать в нем ту всезаинтересованную наблюдательность, ту особую милостивую любезность, тот находчивый такт, которые необходимы ему в соответствии с его призванием. Он представляет собою начало национального единения, синтеза, органического центра, в котором все должно сходиться и примиренно сочетаться. Поэтому ему необходим особый диапазон видения, особый горизонт далекого расстояния, и особое искусство интенсивного сращения, которое нуждается в живой активности и неутомимой проницательности. Без этой проницательности он не будет узнавать и выделять лучших людей: его окружат люди вкрадчивые, люди льстивые, люди «забавники» и «анекдотчики», опытные симулянты, порочные актеры, карьеристы.
   
Звание Государя, его обязанности и служение требуют от него, далее, памяти, но не механической, а органической, а также творческого воображения, в тишине выращивающего новые «плоды», новые планы и преобразования. Понятно, что это дело посягает на всю его личную жизнь, вовлекая ее в себя целиком.
   
Поэтому Государю естественно и необходимо приучить себя к тому, что просто «личной» жизни, «частной» жизни, как таковой, которая «никого, кроме него, не касается», у него – нет и не будет. Можно было сказать, что Государи проводят свою жизнь, как бы в большом стеклянном помещении, стены, пол и потолок которого состоят из огромных увеличительных стекол, так что весь народ все время смотрит в эти стекла, видит все, – и излишнее, и ненужнее, и нередко наоборот, не видит самого главного; и всегда остается готов к всевозможным пересудам и кривотолкам. Личная жизнь Государя есть во всем и всегда достояние его народа: ее нельзя выделить из этого великого исторического потока, невозможно объявить ее «безразличной» во всенародном масштабе. Сказать, «что до этого никому нет дела», значит высказать неверное и совершить целый ряд ошибок в жизни.
   
Тот бесчеловечный разврат, которому предавался на Капри кесарь Тиверий, был, конечно, проявлением его «личной жизни», но в то же время он составлял центральное гноище всенародного римского существования. Личный уклад характера голландско-английского короля Георга III навеки вписан в историю английского народа. Милостивые Царь Алексей Михайлович строил милосердие своего народа; Петр Великий творил своею храбростью, волею и предвидением русскую национальную стратегию; личная жизнь Императрицы Екатерины II Алексеевны органически-политически отражалась на жизни и судьбе ее народа. Личная жизнь праведника Марка Аврелия разливала вокруг себя чистоту и духовное благоухание.
   
И так – везде, всегда и. во всем. А это означает, что духовная и политическая ответственность Государя всеобъемлюща и непрерывна. Все, касающееся Государя лично и его семьи, все есть достояние его народа, все входит в ореол его государственного облика, или, наоборот, в затемнение и искажение его обличия. Низкие уличные компании роняли императора Нерона. Византия знала гнусных временщиков, одно появление коих у трона уже губило престол. Монарх есть вечный центр всенародного внимания; на тысячах незаметных путей каждое слово его, каждое деяние его передается во все стороны, как любопытная или даже драгоценная новость, как нечто подлежащее обсуждению, а, может быть, и подражанию, как своего рода событие, дня или образец. И таким образом, вся честная и личная жизнь Государя остается органически включенной в его публичное служение.
   
Чтобы удостовериться в этом, достаточно только дать себе хотя бы приблизительный отчет в том, какое количество духовных, политических, дипломатических и иных бестактностей каждому Государю приходится выслушивать и отражать и, отражая, обезвреживать… Какая находчивость ему необходима, какая ширина воззрений, какая снисходительность и благородная доброта!.. А между тем каждый неосторожный ответ рискует породить вредные толки и пересуды.
   
Так, например, на съезде русских зарубежных писателей в Белграде Зинаида Гиппиус сочла приличным, сидя за ужином рядом с рыцарственным Королем Югославии Александром I и кокетливо поигрывая своим пресловутым лорнетом, задать ему вопрос: «а скажите, Король, Вы в самом деле стоите за монархию?». Сколько раз представители итальянской аристократии являлись в эпоху Муссолини к королю Италии Виктору-Эммануилу изливать свои антифашистские чувства и никак не хотели понять, почему он выслушивал их молча и только в конце аудиенции давал понять, что наговорено «troppo molto»… А, ведь, есть и неосторожные ответы, которые могут прямо погубить Государя…
   
С другой стороны, какие обширные возможности открывают перед Государем его сердечная чуткость и творческий такт в непосредственной жизни, особенно в силу присущей придворным подражательности. Простого внимания и сочувствия Государя бывает достаточно, чтобы выручить и поставить на ноги порядочного человека… Государь, как благотворитель, как покровитель литературы и искусства, как утешитель страдающих, как источник справедливости и заслуженных наград имеет перед собою необозримое поле для добрых дел. И его благородное сердце не может не обретать в этом тихих радостей.
   
Ввиду всего этого надо признать, что Государь, усвоивший свое призвание и всю полноту своей ответственности, начинает чувствовать себя пленником, а нередко и мучеником своего престола. Он всю жизнь призван жить не по своему вкусу, желанию и выбору, а по зову трона, то подготовляя себя к будущему, то проницая данные обстоятельства и предстоящих людей, то жертвуя всем, главным и любимым, то заставляя себя превозмогать во имя своего народа сущую муку жизни, от которой ему нельзя отказаться.
   
Имея это в виду, нетрудно понять, что у Государя, стоящего перед престолом, отдающего себе полный и ясный отчет в своей ответственности и не чующего в себе призвания к власти, могут быть часы, и дни и годы, когда он будет мечтать о неприятии трона, об освобождении своей личности и своей частной жизни от этого плена и мученичества; в особенности, если ожидающий его трон окружен дурными, низкими и развратными людьми. В этой связи нельзя не вспомнить замечательного и глубокого прочувствованного письма Великого Князя Александра Павловича, которое он написал 10-го мая 1796 года своему другу Виктору Павловичу Кочубею.
   
«Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего Характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах» медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями; а между тем, они занимают здесь высшие места, как напр., 3…, П…, Б… оба С…, М… и множество других, которых не стоит даже называть, и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом… Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам?»…
   
Кто раз вчувствуется и вдумается в Государево дело и призвание, тот убедится в жертвенности его служения. Дело обстоит совсем не так, что его ждет участь, исполненная развлечений, наслаждений и всяческих самоугождений, как воображают иные легкомысленные авантюристы, честолюбцы и завистники. Должно прямо признать, что чем ближе сам претендент на престол к такому воззрению, тем менее он разумеет свое призвание, тем менее он вообще способен стать Государем, тем более он исказит свое служение и навредит своему народу. Напротив, Государь должен быть готов пожертвовать всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем (в любви и браке), своим здоровьем и своей жизнью. Великий прообраз этого дан в истории всеми воистину великими монархами, особенно же Петром Первым. Государь, вступая на престол, становится не просто властелином, но пленником и мучеником своей власти. Так разумел это дело и Император Николай Павлович, отвечая своей матери Императрице Марии Федоровне при приятии престола от Константина Павловича: «Это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше – со стороны ли отказывающегося или со стороны принимающего»… – Достаточно помыслить о том, сколь великое число монархов пало от руки убийц, чтобы погасить раз навсегда завистливые разговоры о привилегиях Государя и его звании и увидеть все это по-новому, из глубины и в верном величии.
   
  
  
   
    
О моральном обновлении человечества
   
   
Моральный уровень человечества необычайно снизился за последние десятилетия. Это было неизбежно; это надо было предвидеть. Так всегда бывает после повторных войн и длительных переворотов. Войны всегда уносят из жизни наиболее доблестных людей, цвет войска и народа; а ловчилы, бегуны и хороняки по большей части умеют спастись… и приспосабливаются ко всему. И войны, и перевороты разнуздывают людей и целые народы. Забываются границы права и бесправия, добра и зла, позволенного и запрещенного. И чем ожесточеннее войны, – чем разрушительнее, тем труднее бывает отделить «оккупацию» чужой земли от мародерства, истребление чужой армии от насилия над мирным населением, насилие от изнасилования женщин, лихую разведку от продажного шпионажа, «реквизицию» от грабежа. И еще хуже обстоит во время революционных переворотов: водворение нового, якобы, «лучшего» правительства требует устранения прежнего, а это ведет к гражданской войне и террору. В гражданской войне господствует стратегия ненависти, мести, озлобления и устрашения: конфискации вызывают оскудение и голод, во время голода развертывается черный рынок и беззастенчивая спекуляция; политическое и уголовное перемешиваются до неразличимости; худшие элементы общества становятся во главе; люди обирают и предают друг друга, чтобы спастись самим. Запретное оказывается единственно-целесообразным; дисциплина исчезает, страх гонит людей в пропасть. И все это неизбежно; и все это надо предвидеть. Во время французской революции, напр., «шоферами» назывались придорожные разбойники, вымогавшие от проезжающих деньги посредством поджаривания ног. Тридцатилетняя война и советская революция доводили людей до людоедства, а коммунисты и нацисты изобретали неслыханные виды пыток и доходили до истребления целых наций (геноцид).
   
Понять, что человечеству всегда необходимо бороться с этой деморализацией и в наше время в особенности, ибо эпоха повторных войн и длительных переворотов, по-видимому, еще не изжита, а к чему способны деморализованные народы, отвыкшие от честного труда и волевой дисциплины, мы видим ныне воочию.
   
И вот, оказывается, что западные европейцы имеют такие замечательные организации, которые взялись за это дело. Уже в период между первой и второй европейской войной возникло так называемое «Оксфордское» движение, собиравшее людей на массовые митинги и побуждавшее их публично каяться в совершенных ими дурных делах, произнося клятвы самоисправления. Вставали почтенные дамы и рассказывали, при всеобщем подъеме, доходившим иногда до экстаза, как они поговорили невежливо с прислугой и как это постыдно. Вставали убеленные сединами старцы и клялись в том, что они в молодости украли кусок колбасы. Овые рассказывали о совершенном прелюбодеянии; овые – о ссорах с женою; овые еще о жестоком обхождении с собакою. Распространялись соответственные листовки; подготовлялись необходимые публичные «покаянщики»; бывало умилительно до слез и, к сожалению, никто не вспоминал о том, что в средние века и в эпоху Возрождения такие публичные покаяния сопровождались еще и самобичеванием. Однако постепенно более умные почувствовали, что выходит что-то не совсем умное: сентиментально-нарочитое усилие из-за пустяков. Появились протесты в печати и движение стало глохнуть.
   
Теперь взялись за дело иначе. Начали с локализации движения, с разрешения финансового вопроса, с вождя и с доктрины. Движение получило свою оседлость в дивной местности, над женевским озером, с незабываемо прекрасным видом; отсюда озеро видно, как из высокой ложи: красота природы явно призывается на помощь моральному очищению людей. В 2,5 километрах от Монтре, на высоте 1054 метров в местечке Ко (caux), связанном с озером и зубчаткой, и лифтом, снято несколько отелей, вмещающих ежегодно на целый ряд месяцев «одумывающихся» гостей, стремящихся к самоусовершенствованию. Пребывание организуется по принципу самообслуживания: овые чистят картошку на кухне, овые убирают комнаты или метут коридоры, овые работают в саду. Кающиеся как бы «приспускаются» в низший социальный ранг, приемля подвиг «опрощения» и «смирения», причем подвизаются здесь люди всех сословий и состояний. Дух Толстого и Ганди уравнительно приемлет всех в свое лоно. «Всех», т. е. закулисно избранных и приглашенных людей всех национальностей, всех рас, материков, стран и островов. Отбор этот есть результат долгого наблюдения, высматривания и взвешивания. И в самом деле, чего же бы было созывать туда людей, неприемлющих основную идею, – людей самостоятельных, упрямых, противленцев, несклонных к смирению и покорному умилению: ведь это значило бы сорвать все дело с самого начала, потому что все перессорились бы и все развалили бы. Ведь и коммунисты, и наци, и иезуиты не пускают к себе толпу с улицы, как это пыталось делать оксфордское движение. Ныне туда съезжается не людская «всякая всячина», а отбор преднамеченной и предрасположенной элиты, «гандианствующих моралистов»; так возникает этот интернационал добродетели, где негр работает рядом с греком, индус рядом с турком и самоеду есть место возле папуаса: «моралисты всех стран, соединяйтесь!»
   
И вот, эти моралисты, берущие на себя важную и ответственную задачу водворения совершенства и братства на земле, должны обнаруживать совершенно определенное настроение и принадлежать к совершенно определенному направлению. Это и обозначается именем их «вождя».
   
Бывают «вожди», которые выдвигаются сами, – своей идеей, талантом, умом, дерзновением, волею, успехом. Таков был Юлий Цезарь; таков был Наполеон Бонапарт; последним из них был Муссолини. Современная эпоха практикует охотно другой путь: люди сговариваются выдвинуть такого-то, невыдающегося человека, который сам по себе прошел бы незамеченным в жизни, и затем, заговорщически группируясь вокруг своего «выдвиженца», начинают восхвалять его, «изумляться» его невыдающимся словам, готовить всех к его признанию, распространять о нем легенды и поклоняться ему. Иногда все это срывается, как было с теософским «мессией» «Кришна-Мурти», который вдруг честно и открыто заявил, что он нисколько не «мессия», ни к чему не призван, а желает предаваться лаунтенису. Иногда из этого, наоборот, возникает «творимая легенда»: мнимая величина принимается за «в самом деле» «величину» «пророческого» или «цезаристского» характера и новый путеводительный «стахановец» расцветает. Социальный гипноз обнаруживает всю свою силу, и люди начинают думать, что состоялось явление «великого человека». Понятно что таких людей, величие которых не говорит само за себя, приходится обычно возносить преувеличенными словами или обрядами. Так создали Гитлера, публичную истерику, коего искусно обставили государственно-раболепными обрядами; так «вознесли» пресловутую Эвиту Перрон, приравнивая ее после смерти чуть ли не Богоматери; так до сих пор известные круги то ли безвкусных, то ли наивных людей продолжают культивировать Бердяева, как «авторитетного прозорливца» со всеми его беспочвенными и сумбурными писаниями.
   
От всех этих выдвиженцев весьма выгодно отличается вождь новейших моралистов Франк Бухман. Скромный швейцарец американизированного уклада, он выдвинул весьма наивно примитивную мораль; и мы вряд ли ошибемся, если допустим, что ему самому бывает неуютно и неправдиво, когда его заставляют выслушивать такие превознесения: «история человечества распалась на две большие эпохи: до Франка Бухмана и после Франка Бухмана» (из публичной речи цюрихского профессора Теофила Шперри, произнесенной в caux в 1951 году). Непосредственный свидетель, передававший нам об этой речи, сам, по-видимому, держался все еще не за «бухмановское», а за христианское летоисчисление (до воплощения Сына Божия и после Его воплощения). Но опытный оратор, по-видимому, считал, что лучше пере-превознести, чем недопревознести. Не знаем, сообразил ли он, что такие формулы внезапно освещают вне-христианскую, а, может быть, и противохристианскую закулису нового движения; новый «бог» зачинает собою новую «эру» в истории человечества.
   
Это и был бы первый тезис новой доктрины: в деле морального очищения человечества можно обойтись и без религии. Добрые дела возможны во всех религиях и исповеданиях: нужна только личная добрая воля, а совсем не выработанное религиозное миросозерцание. Поэтому люди этого движения и говорят о «моральном перевооружении»: религиозная вера была старым и ныне стала устаревшим «оружием» человеческой морали; теперь предлагается новое оружие: покаяние, обличение (двое, обрабатывают одного) и волевой подъем. Этого достаточно для того, чтобы сделаться внутренне «святым». Богословие не культивируется; оно остается «под запретом». Стоит самому человеку захотеть и решить, – и все силы страстей, жадности, себялюбия, греха и соблазна, и все слабости духовной слепоты, инстинктивных влечений, извращений и бесхарактерности будут преодолены. Поэтому можно и должно требовать от людей «с места в карьер» морального совершенства. Пусть другие интернационалы, – «экумена», «христианский союз молодых людей» (пресловутая «ИМКА»), трезвенники, анабаптисты, – зовут Бога на помощь и говорят об искупительной жертве Сына Божия. Толстовцам, гандианцам и «перевооруженцам» это не нужно; это им только помещало бы. Они самосвяты и уверены в том, что справятся сами. Поэтому им предъявляют сразу четыре абсолютных требования: во всех положениях и состояниях жизни, – будь ты врач или купец, фабрикант или рабочий, дипломат или шофер, парламентарий или нищий, – ты должен всегда действовать с абсолютной откровенностью-правдивостью, вести абсолютно честную жизнь, проявлять абсолютное самоотвержение и абсолютную любовь к ближним. И перед этой подъемлющейся волной самосвятства уже начинает трепетать грешное человечество…
   * * *
   
В этой доктрине надо выделить две стороны: 1. – учение о быстрой и легкой доступности добродетели вне религии, и 2. – требование абсолютной праведности или святости всякого «зауряд-человека».
   
1. Естественно спросить, откуда берется такой моральный оптимизм, на чем он основывается: на верном ли знании человеческого инстинкта? на трезвом ли учете человеческих страстей – эротики, жадности, честолюбия и властолюбия, на зависти, злобе и мстительности? на изучении ли исторического процесса со всеми его эксцессами, провалами, крушениями, интригами, войнами и революциями? Ведь история оставила нам в наследство (от Китая, Индии, Персии, Греции и Рима вплоть до последних событий ХХ-го века) великий опыт страстей, соблазна, посягания, греха, лжи и коварства, ряд страшных, возобновляющихся картин отрицательного опыта. И никогда еще люди не доходили до таких низин, до таких злодейств, как в наши дни (от Аушвица до Гулага, от фосфорных бомб до застенков Смерша…). За все века истории – это есть великий опыт моральных надежд (от Конфуция, Будды, Зороастра до альбигойцев и квэкбров) и падения; тут и ошибки слепоты, и самообман, и фальсификация, и обычные страсти, и извращения, и религиозное и безбожное изуверство. И мы никак не можем допустить, ни на минуту, чтобы весь этот трагический опыт человеческой моральной немощи остался неизвестным руководителям нового движения… А за последние десятилетия они были еще осведомлены современными психопатологами и криминалистами о жизни бессознательного в человеке (об истерии, о неврозах, психозах, шизофрении и эротических извращениях)… И вдруг новое «откровение»: стоит только захотеть, отложить веру и религию, и съездить в caux, и добродетель расцветет в сердцах… Невольно спрашиваешь себя, что это – ребячливая наивность и самообман, или демагогическое лукавство, предназначенное для простецов «всех стран»? Что же, воля человеческая, исторически доказавшая свою удобопревратность ко злу, оказалась на самом деле столь же удобопревратной и к добру? Или, может быть, она совсем свободна («индетерминирована») и не обременена ни наследственно, ни биологически, ни климатически, ни социально, ни патологически? И то, что все еще не состоялось через 2000 лет после откровения Иисуса Христа Сына Божия, нуждалось только в ребячливой наивности Франка Бухмана и в нескольких отелях по близости от Монтре? Но если «стоило только захотеть и приступить», то что же представляли из себя те сотни и тысячи миллионов исторически существовавших людей, которые так-таки и не захотели и нисколько не приступили? И если до сих пор это было просто «нежелание», то не свидетельствует ли это о том, что добродетель не манит людей, что она решительно не легка и не близка, и что твердая надежда на посещение названных отелей и на прослушивание тамошних рефератиков и интимных обличении – наивна детской наивностью?
   
Опыт истории, напротив, научил нас скромности в оценке своих сил; и смирению. И чем больше мудрости в человеческом сердце, тем больше смирения. Самые великие праведники знали свои слабости и неустанно просили о Божьей помощи; все Апостолы признавали себя грешными… А самосвяту, видите ли, один шаг до совершенства? Напротив, если что-нибудь обличено и осуждено историческим опытом, то это именно посягание на самосвятость, особенно в христианскую эру – начиная от Симона Волхва до Амальриха Бениского, объявившего себя и своих последователей «совершенными» и насаждавшего поэтому свальный грех… И нам ли, по православному совершающим таинство Покаяния и не раз измерившим покаянным сердцем свою слепоту, грешность и немощь, – нам ли принимать всерьез этот наивный лепет?.. Если только это наивный лепет, а не лукавое искушение…
   
Когда впервые знакомишься с этой моральной программой, то чувствуешь легкое головокружение: как если бы тебя поставили перед самым крутым обрывом и сказали бы тебе «доверься своим крыльям и прыгай!»… – «Но разве у меня есть крылья?! – «Если нет, то попросись в Caux: пока ты будешь чистить картошку, мести коридоры, слушать рефераты и обличения, тебе их приделают!..» – Но, может быть, это не шутка, а воспроизведение «искушения на кровле храма»? Кто же они, эти искушающие? И каким ответным словам научило нас Евангелие?..
   
Но ведь это фривольная шутка! А такими вещами не шутят!
   
2. Необходимо остановиться еще на требовании абсолютной праведности. Ибо то, к чему это движение зовет, не есть медленное самовоспитание или постепенное самоусовершенствование, которое должно продолжаться с переменным успехом всю жизнь, но немедленное вступление в сферу «абсолютного поведения» согласно четырем догматам.
   
I. Начнем с абсолютной откровенности-правдивости. Действительно ли мы повинны друг другу этой сообщительностью? Для чего это надо жить с расстегнутыми душевным пуговицами? На самом деле ничего, кроме болтливости, ненужной откровенности и бестактности из этого преувеличенного, аффектированного «правдолюбия» не выйдет. Все наше мирно-дружелюбное общение и всякая организационная работа возможны только при условии уместной сообщительности и уместного умолчания. Сколько ненужных неприятностей, ссор и скандалов возникает у людей, страдающих «недержанием речи»! Сколько лишней ревности, зависти, подозрительности, обиды вызывают болтливые люди!
   
Но и этого мало. Бывают в жизни положения, которые прямо обязывают к неоткровенности, к скрытности, к скрыванию правды и произнесению неправды. Умирающему не говорят о его безнадежности. Не срамят человека за совершенную им непоправимую ошибку. Не растерзывают сердце матери рассказами о предсмертных муках или грехах ее детей. Сплетни и доносы бывают очень часта проявлением ложного или даже гнусного «правдолюбия».
   
Однако и это еще не все. «Абсолютная правдивость» потребует от нас именно того предательского, позорного «чистосердечия», которого добиваются на допросах полицейские следователи тоталитарных государств: «всех назови, все про всех сообщи, помоги обнаружить врагов и шпионов из вашей среды!». В наше время как никогда еще (разве в эпоху инквизиции) всякий «абсолютный правдолюбец» обречен на то, чтобы стать кадровым доносчиком.
   
Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не имеет этого в виду. Но тогда зачем же аффектированно пустословить об «абсолютной откровенности-правдивости»! Слушая эти призывы, всякий честный и мужественный человек должен спросить: «что, это, недомыслие или соблазн?»..
   
II. Далее, от «морального перевооружения» требуется «абсолютное самоотвержение». Действительно ли мы повинны этим друг другу? И как это может выразиться во вне? Раздать все свое имущество или отдать его просто господам «перевооруженцам»? Служить без вознаграждения? Не заботиться о прокормлении себя, жены и детей? Не строить ни сельского, ни промышленного хозяйства? Отречься от всякого участия в жизни государства и в организации власти? Не болеть душой о своем народе и отечестве? Словом, погасить в себе всякую индивидуальную предприимчивость (ибо это было бы самоутверждением, а не самоотвержением) и всякое личное творчество? Если все это не входит в «абсолютное самоотречение», то в чем же оно состоит? Ибо маленький огородик есть уже мелкобуржуазное самоутверждение; так же и сапожная мастерская; так же и забота о передаче детям своих жизненных сбережений; так же и литературная собственность; так же и чистка сапог на улице…
   
Идеал жизни состоял бы в том, что все стали бы отдавать друг другу, и от самоотвержения ничего не брать, и от сентиментального умиления обниматься, плакать, голодать и вымирать…, если… если только их не спасет во-время коммунистически-тоталитарная власть, обратив их в рабство и посадив в концлагерь на принудительно-минимальный паек.
   
Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не стремится к тому, чтобы открыть настежь двери коммунизму. Но тогда мы спросим: «Что же это за моральное и социальное недомыслие и не имеет ли оно все-таки каких-нибудь тайных целей, осуществляемых под флагом аффектированно-сентиментального псевдохристианства» ? Ибо христианство призывало к этому только Апостолов, а не всех обывателей…
   
III. Остановимся еще на «абсолютной любви» и предоставим нашим читателям-единомышленникам додумать от себя и для себя остальное. Необходимо строго отличать глубинную доброту, искреннее всеобщее доброжелательство – от «абсолютной любви». Абсолютная любовь, во-первых, неосуществима; это есть пустое слово, ибо из 2,5 миллиардов людей, живущих ныне на земле, мы приходим в случайное и мимолетное соприкосновение всего с несколькими тысячами и тех полюбить мы часто не успеваем. Любовь состоит в художественном вчувствовании в чужую душу и жизнь; она выражается в живом сочувствии и участии, в понимании, совете и помощи. Любовь индивидуализирует человека и отношение к нему. И потому об «абсолютной любви», т. е. о полноте любви ко всем людям – могут говорить только холодные и неискренние фантазеры, которые вообще никогда никого не любили. Во-вторых, абсолютная любовь, как сочувствие и помощь всем людям, есть фальшивый и аморальный подход к жизни, не отличающий добра и зла и устанавливающий не то наивную, не то лукавую доктрину; содействие всякому чужому начинанию, – доброму и злому, полезному и вредному, умному и глупому, искреннему и коварному, низкому и злодейскому.
   
На свете есть много людей, сочувствовать и помогать которым могут только слепцы или бессовестные и бесчестные люди. Попробуйте сочувствовать и помогать ростовщикам, хулиганам, разбойникам, детопокупателям, продавцам девушек, интриганам, гепеукам, гештапистам, тоталитарным поработителям, садистам-палачам, шулерам и другим подобным профессионалам – и вы сразу увидите, что сентиментальные моралисты навязывают вам профессиональное бесчестие и злодейство. Абсолютную любовь к злодеям могут проведывать только недоумки или полузлодеи. Такая любовь неизбежно приведет наивных к предательству, порабощению и соучастию… А в наше время она отдаст вселенную тоталитаристам на унижение, поругание и мучительство…
   
Нам скажут, вероятно, что новое движение совсем не имеет этого в виду. Но зачем же тогда пустословить об «абсолютной любви»? Зачем навязывать людям сентиментально-лицемерные настроения, не имеющие ничего общего с моралью и добродетелью? Можно было бы понять, если бы руководители нового движения советовали не мстить тоталитарным поработителям ни погромами, ни казнями, но от мужественной и благородной не-мстительности до «абсолютной любви» – целая бездна.
   
Здесь обнаруживается с полной ясностью тот аффектированный максимализм который присущ всему этому движению. Мы слышим в нем претензию повести и обновить человечество, но за этой претензией скрывается или большая наивность или жуткое «себе на уме». Мы видим моральную позу, но не воспринимаем ни нравственного опыта, ни духовной мудрости. Мы знаем, что из этого движения уже выходят морализующие фильмы и пьесы, что делаются опыты мирного посредничества между предпринимателями и рабочими, что главная забота направлена на то, чтобы захватить возможно более широкие интернациональные круги закулисной элиты. Так, летом 1953 года в съезде принимали участие до 8000 человек из 79 стран, в том числе парламентарии из 18 государств, 117 делегатов из Африка, 74 японца, «представители» населения из Бирмы, Формозы, Кореи, Филиппин, Сиама и Вьетнама. И всем им сервировались обрисованные выше доктрины и призывы. Только ли эти доктрины или еще что-нибудь? Мы не знаем.
   
Мы знаем только, что есть логическое правило: кто пытается доказать нечто преувеличенное, тот подрывает все свое доказательство. Так обстоит и в сфере нравственности: кто требует чрезмерного, тот сам подрывает свою проповедь, он готовит неминуемое разочарование и притом в той сфере, где необходимы скромность, смирение, искренность и религиозная почвенность. И когда это неминуемое разочарование настанет, то искренние люди уйдут, а останутся одни лицемеры, и тогда обнаружится, чего они искали и добивались. По плодам их узнаем их.
  
  
   
    
Что такое конспирация?
   
   
Отзываясь на просьбы, высказанные одновременно с разных сторон, формулировать хотя бы некоторые основные правила политической конспирации. Редакция обратилась к одному опытному и осторожному политику с просьбой исполнить это пожелание и помещает присланный ей текст.
   
Предварительные замечания
   
1. К конспиративной (т. е. тайнозаговорщической) деятельности способен далеко не всякий человек. В истории человечества провалилось многое множество заговоров вследствие участия в них людей не способных, не призванных, не вышколенных, легкомысленных и неосторожных. В наше время, в эпоху изощренных физических и психических пыток, применения нового оружия подкожных и интравенозных впрыскиваний, а также гипноза, конспиративная работа требует особой подготовки, особой школы и сильной воли. При отсутствии этих условий всякому человеку и всякой организации обеспечены сплошные провалы.
   
2. Поэтому, прежде чем браться за такого рода деятельность, необходимо удостовериться в своей личной способности к ней, а затем непременно пройти особого рода техническую, телесную и душевную школу подготовки. Людям разговорчивым, экспансивным, эмоциональным, впечатлительным, наивным и глупым, забывчивым, рассеянным, доверчивым, откровенным и искренним (это не одно и то же!), пугливым и робким (это не одно и то же!), не умеющим сдерживать свою фантазию, органически неспособным притворяться и лгать, не переносящим долгого одиночества, простудливым, нетерпеливым, легко поддающимся внушению и телесной боли – лучше совсем не браться за такие дела.
   
3. Это предупреждение относится в особенности к людям тщеславным и честолюбивым. Им надо раз навсегда сделать выбор между удачей их дела и их личным успехом. К тайне и заговору люди вообще прибегают тогда, когда этого требует удача их дела; значит эта удача требует от них молчаливости, незаметности, скромности, т.е. именно того, чего их тщеславие решительно не переносит. Тщеславный человек желает фигурировать, превозноситься, славиться. Он хвастун от природы. Он всегда наврет о себе, о своей партии или организации лишнего, припишет себе чужие дела и подвиги, в уверенности, что от хвастовства, так же как и от клеветы, всегда «что-нибудь останется»: всему не поверят слушатели или читатели, так хоть частицу с собой унесут. А в дальнейшем так легко смешать, он ли сам рекламировал себя и свою партию, или похвала шла от посторонних. Хвастовство тщеславного человека незаметно врастает в «общественное мнение», или, по крайней мере, в передаваемые из уст в уста слухи, оно входит похвалою в это общее и безответственное «говорят»; а если «говорят», так это уже «полславы»; еще немного – и чествовать начнут, а от «чести» до «власти» рукой подать. Глядишь, а хвастун уж карьеру сделал.
   
4. Так, тщеславные и честолюбивые люди совсем не замечают, как их болтовня и их вызывающая манера держаться вредят их делу и проваливают их конспирацию. Скромно-молчаливые конспираторы трудно находимы; их надо отыскивать, ими надо дорожить, их головой нельзя рисковать. Чтобы в этом убедиться, стоит только понять и усвоить, что возглавители величайших мировых заговоров держались и держатся в полной неизвестности. Ленину было легко: черную работу «экспроприации», подделки денег, добывание золота делали за него и для него другие (напр., Джугашвили-Коба-Сталин на Кавказе, Литвинов в Румынии, Евсей Таратута и Максим Горький в Москве, Парвус-Гельфанд в Берлине и в Швейцарии, генерал Гофман в германском штабе и другие); – до тех пор, пока не настала «благоприятная пора» (1917), ибо власть Керенского была в левом направлении нулевая, занять особняк Кшесинской и Смольный Институт можно было без конспирации и вся борьба велась уже «на улице». Мастеров конспирации легче найти в партии социалистов-революционеров, но и они иногда проваливались и гибли (за исключением разве Евно Азефа, доживавшего свой век в Берлине в качестве нажившегося рантье).
   
5. Одно упоминание этого последнего имени должно навести всякого на мысль о том, что в конспирации есть всегда нравственно-рискованный, скользкий и компромиссный элемент. Конспиратор должен быть мастером притворства, обмана и лжи, и не испытывать при применении своего мастерства ни отвращения, ни стыда, ни укоров совести. Это дается гораздо легче бессовестной и безнравственной душе, чем благородному и совестному духу. Там, где профессиональный шулер, мошенник и палач спокойно исполняют данные им конспиративные поручения, не считаясь с низостью и мерзостью этих заданий, там идейный борец должен еще найти те внутренние основания, которые успокаивали бы его душу в минуту отвращения, стыда или совестного укора. Он всегда должен помнить, что успех его конспиративного дела может завести его в тупик безжалостности, наглой лжи, преступления и предательства. И можно с уверенностью предсказать, что человек, не разрешивший верно этой проблемы компромисса, рано или поздно – или усвоит себе точку зрения профессионального негодяя, может быть – бессовестного раба, или же познает то жизненное изнеможение, которое несет с собою нравственное презрение к самому себе. Благая цель никогда не оправдывает дурного средства, даже самого целесообразного: злое дело, породив благие последствия, отнюдь не становится добрым делом: причинная связь между подлостью и желанным улучшением жизни могла быть предусмотрена верно, но совершенная подлость сохраняет все свои подлые свойства. Искусство же делать гадкие дела, не становясь злодеем, есть искусство трудное, которое требует не только большой внутренней школы и дисциплины, но и постоянного очищения души.
   
Конспиративное умение предполагает, в человеке умение хранить тайну и умение распознавать людей.
   
Умение хранить тайну
   
1. Если у тебя есть тайна и тебе надо сохранить ее, то пойми прежде всего, что сохранить ее можешь только ты сам: другому придется «хранить» ее тогда, когда ты ее ему выдашь. Не надейся на других, на их молчаливость и такт. Если ты сам не удержал свою тайну, как можешь ты требовать молчания от других?
   
2. Тайна имеет свои законы: кто их нарушает, тот ее разрушает. Сущность тайны не в том, что о ней знают, но не говорят («секрет полишинеля»). Сущность ее в том, что люди не знают ни того, в чем она состоит, ни того, что вообще что-то скрывается.
   
3. Поэтому, если у тебя есть тайна, то не имей таинственного важного вида: не шепчись по углам; не роняй многозначительных намеков; не рассказывай о своих «очень интересных» знакомствах; не выдавай себя за «посвященного» во что-то; не сообщай сенсационных новостей. Будь прост, естествен, скромен. Умей молчать без загадочности, не дразни чужого любопытства, а когда необходимо, умей быть разговорчивым о посторонних, общедоступных предметах. Будь как все. Будь малозаметен. И прежде всего умей владеть своим тщеславием; тщеславие есть главный источник болтливости. Приучи себя не дорожить суждением окружающих людей о тебе. Научись ради дела спокойно проигрывать в их мнении: оно стоит немногого.
   
4. Явная – таинственность всегда пробалтывает тайну. Будь уверен: если люди узнали, что у тебя есть тайна, они узнают скоро и в чем она. Ибо всюду есть много досужих любознаек и профессиональных следопытов (разведчики! контрразведчики! любопытствующие слухоносы!). Поэтому, если самая наличность тайны стала притчей во языцех, то погаси ее совсем; и потом, если надо, завяжи ее снова, иначе и осторожнее.
   
5. Чтобы научиться беречь тайну, сделай так: утаи про себя твое первое серьезное огорчение или твою первую серьезную удачу. Сделай так, чтобы никто на свете не узнал ее от тебя.
   
Или еще сделай так: если узнаешь какую-нибудь волнующую «новость», заставь себя не рассказывать о ней никому. Если другой будет рассказывать о ней при тебе, – слушай и молчи; если неверно расскажет, – не поправляй, если сочтут тебя за неосведомленного человека, пусть считают, тем лучше.
   
Упражняйся в этом про себя; но не говори никому, что ты, мол, «упражняешься». Приучись быть наедине со своей тайной, чтобы она тебя не «распирала». Этим ты выработаешь в себе непроницаемость для других людей. Закрепи ее внутренне – безусловной прозрачностью души перед Богом и совестью.
   
6. Тайна есть бремя. Это бремя надо нести самому и одному. Приучи себя к этому и ты укрепишь свой характер: ибо сущность характера в духовной самостоятельности человека.
   
7. Чем меньшее число людей знает о тайне, тем она неуязвимее; и обратно – общеизвестность тайны делает ее всеуязвимой и убивает ее.
   
8. Интимные секреты, которые никому не нужны, хранить легко. Гораздо труднее хранить те тайны, которые должны быть известны лишь очень немногим, но до которых хотели бы добраться многие и притом враждебные люди. Начинай свои упражнения с личных секретов, и потом, лишь постепенно, переходя к важным тайнам.
   
9. Сообщать другому тайну следует не тогда, когда это можно сделать (он «не предатель», он «не сплетник», он «славный малый»), а тогда, когда она безусловно необходима для самого дела, а он уже доказал, что заслуживает безусловного доверия. Всегда лучше не договорить, чем сказать что-нибудь лишнее и опасное. При сомнении всегда лучше воздержаться. Не делай себе никаких попущении – ни по родству, ни по дружбе, ни по любви; помни Самсона и Далилу.
   
10. Не будь наивен: не думай, что другого можно связать «честным словом», или «клятвою», или «зароком». Многих людей тайна начинает «распирать» именно после того, как они дадут «честное слово» молчать. Никогда не обременяй другого тайною: она может вырваться у него незаметно и неожиданно, помимо его воли – в бреду, в опасности, в любовном угаре, в пьяном виде, в трансе гипноза. Только действительное неведение дает твердую гарантию. Поэтому осторожный молчальник может включить свою осведомленность в мотивацию своих дальнейших поступков: наблюдательные враги скажут потом: «если он так поступил, то это означает, что он знал то-то и то-то»…
   
11. Развивай в себе пристальную, мгновенную наблюдательность; неутомимое внимание; способность быстро сосредоточиваться и на ходу перерешать; искусство подвергать свою речь внутренней цензуре; умение верно различать оттенки смысла и выбирать слова. Это необходимо для блюдения тайны.
   
12. Приучи себя не торопиться с ответом на вопрос; всегда давай себе срок для выбора наиумнейшего ответа. Прежде, чем отвечать, обрежь внутренне все нити, ведущие к тайне.
   
13. Никогда не записывай своей тайны, ни всего того, что с ней связано; и нигде не храни. Не записывай ни имен своих сообщников, ни адресов их, ни явочных паролей. Помни все необходимое наизусть. А если не можешь, то сначала укрепи свою память мнемоническими упражнениями.
   
14. Если первое время будут неудачи – не унывай. Блюдение тайны есть дело трудное. Научись проверять себя после каждого разговора и отмечать свои ошибки, тогда ты сам скоро дополнишь эти правила. И помни: умеющий хранить тайну всегда сильнее не умеющего.
   
15. И еще помни: в наше время враги почти везде и даже стены часто имеют уши.
   
16. И блюди общее правило: тот, кто экспонирован (общеизвестен, стоит на виду) – не должен вести конспиративной работы, ибо он как муха под стеклом и ему ничего не удастся скрыть; конспиративную работу должны вести по его указаниям и приказам незаметные люди. А тот, кто конспирирует, не должен экспонироваться, т.е. открыто фигурировать, рекламировать свою работу в газетах, опубликовывать свое имя, болтать о своей работе. Такая самореклама равносильна доносу на самого себя, поданному врагу: «я здесь, это я; можешь в любой момент похитить меня или убить»…
   
Умение распознавать людей
   
1. Тот, кто берется организовывать людей – должен распределять между ними полномочия и обязанности, устанавливать между ними сотрудничество и подчинение и, главное, ставить верных людей на подходящие для них места. Это значит, что организатор должен хорошо разбираться в людях, – кто чего стоит и кому что можно поручить. Он должен быть твердо уверен, что каждый из членов его организации а) искренно хочет сделать свое дело (не лукавый саботажник!), б) иметь для этого необходимые силы и способности (здоровье, силы телесные и душевные), в) умеет требовать и взыскивать, но умеет и сам подчиняться, г) понял данную ему задачу. Для всего этого необходимо прежде всего научиться распознавать людей; не способный к этому будет делать одни ошибки и губить порученное ему дело.
   
2. Это особенно важно для нашей будущей деятельности в России, где мы найдем целые кадры людей, воспитанных в злобе, лжи, робости, продажности и предательстве; множество людей с раздавленным самолюбием и сломанною волею, необозримое море людей с невоспитанным и неукрепленным характером; и сравнительно незначительное меньшинство людей крепких и верных. Их надо будет безошибочно распознавать, объединяться с ними и крепко вести дело спасения России.
   
3. Чужая душа есть тайна. Нет никаких рассудочных мерил или правил для ее механического измерения и определения. Но живая и проницательная интуиция может получить в виде подспорья ряд ценных указаний или советов, которые дают руководящую нить для душевно-морального диагноза. Ни одно из этих «правил» не самодовлеюще и только все вместе они могут помочь верному освещению чужих «потемок». Главное же состоит в том, что только доброкачественный человек может установить и изучить чужую доброкачественность, ибо только у него имеется живое мерило личной совести. Для злодея все указания наши бессильны и бесплодны.
   
4. Каждый человек непроизвольно, от природы как бы «зашифрован» в своем теле и обнаруживает сам себя в своих поступках; и при том так, что в них прикровенно дана вся его душа. Надо научиться «дешифрировать» ее верно и точно.
   
Отсюда первое правило для распознания человека: дело и тело значат больше, чем слово. Не суди о человеке по его разговору или по его высказываниям. Не верь словам, сопровождаемым хитро рыщущими глазами, или презрительной миной. Требуй дел и сравнивай их со словами. Всматривайся во внешнее обличие человека и сличай его с его словами и делами. Подлое, злое дело может обличить и слова и лицемерно-сладкое выражение лица… Лицемерие же сейчас распространено в мире, как еще никогда…
   
5. Итак, важнее всего реальные поступки человека и его личное присутствие в них: его намерение (чего, именно, он хотел), и мотив (почему он хотел именно этого) и энергии вложенной им воли. Слова человека ясно освещаются и осмысливаются только лучами, идущими от его поступков и от всей его личности. Сколь бы «яркими» и «убедительными» ни были его слова, нельзя судить по ним окончательно, не зная его дел. Дела же человека узнаются только через сотрудничество с ним (и то не всегда и не сразу; вспомним Азефа, Гапона, Федорова-Якушева). Ясновидящая интуиция присуща только гениальным людям (так, только П.Н. Врангель с первого же взгляда определил Федорова-Якушева, как провокатора и запретил с ним входить в сношения).
   
Отсюда: во всякой организации необходима известная постепенность оказываемого доверия, как бы лестница приобщения. Мало-знаемому человеку поручают сначала только ясные, маленькие и безвредные дела; и притом всегда с последующею проверкою. В лишнее же не посвящают никогда никого. Осведомленность очень часто тяжелое бремя для осведомленного и большая опасность. С одной стороны, я не могу сообщить о том, чего действительно не знаю: с другой стороны, тоталитарные организации нередко не награждают, а убивают своего «слишком много» знающего сотрудника, даже верного, послушного и очень полезного… – «выдаст», «перебежит», «проболтается», «начнет шантажировать»…
   
6. В теле человеческая душа вся скрыта и вся проявлена: в строении головы, в чертах и в выражении лица, в формах руки и ноги, в глазах и в смехе; в пожатии руки, в почерке и в походке. Ныне кое-что из этого уже исследовано научно и установленные обобщения могут быть практически использованы. Но продумать их, усвоить и применять каждый человек должен, сам (см. особенно поучительные рассказы А.Ф. Кошко, начальника всероссийской сыскной полиции, т. i «Дактилоскопия», т. ii «Сыскной аппарат» и т. iii «Иван Егорович»). Здесь можно дать лишь несколько намеков.
   
а) У каждого лица есть свое преобладающее, устойчивое выражение. У данного человека – какое? Как изменяется оно в минуту гнева, испуга, неудачи, растерянности, наслаждения, торжества, смеха? Становится ли лицо глупее, грубее, злее? Обнаруживаются ли в нем трусость, безволие, жадность, пошлость, сосредоточенность, растерянность, спокойствие, презрение – или наоборот? Достоевский указывает на то, что черта, вносимая в выражение лица смелом, особенно существенна для души смеющегося..
   
б) Надо научиться распознавать человека по глазам. Глаза откровенного человека смотрят совсем иначе, чем глаза скрытного. Кто не уловит хитрости и злобы в глазах Ленина? Кто не уловит беспредельной самоуверенности и тупой жестокости в глазах Джугашвили? Человек, призванный повелевать и человек внутренне сломленный, смотрят совсем иначе. Пролганный человек избегает смотреть в чужие, наблюдающие глаза: он все время смотрит то вниз направо, то вниз налево, скользя по чужому лицу только ради встречного наблюдения. Есть глаза верные и предательские, добродушные и скрытно-злобные, хищные, безжалостные, чувственные, глупостеклянные, сосредоточенно-думающие, лицемерно-сладкие, огненно-бесовские и т.д. Человек, неспособный к физиогномике, всегда будет проваливаться в оценке людей.
   
в) Научись замечать, что делает человек с твоею рукою при рукопожатии: берет ли твою руку (волевая натура), или дает свою? коротко, выразительно, определительно, или держит твою руку вяло, долго и нерешительно? дает ли одни свои пальцы, торопясь отнять их у тебя, или – всю руку до конца? может быть берет одни твои пальцы, и ускользает, чтобы ты не узнал слишком много секретов? жмет сам или предоставляет жать? как бы желая что-то выразить (что именно?) или что-то скрыть (что именно?)… Научись этому и ты скоро начнешь уверенно отличать волевого и безвольного, цепкого, жадного, эгоиста, лживого, льстивого, целомудренного и развратного, прямодушного и интригана…
   
г) Многое дает изучение почерка. Здесь все имеет свое значение: стояние и наклон букв, их размер, их дописанность и недописанность, их хвосты под строкой и над строкой, слабый и сильный нажим, ровный и неровный, перерывы между буквами, расстояние между строчками, закрытость букв, завитки, обрывы, подчеркивания и росчерки. Здесь не надо фантазировать, надо наблюдать, изучать, копить опыт, интуитивно вчувствоваться и проверять. Начинать же надо с почерков хорошо известных тебе людей.
   
д) Научись подмечать походку людей: легкомысленно подпрыгивающую, безвольно шмыгающую, категорически ударяющую, вкрадчиво-пролазную, мелко-семенящую, растерянно оступающуюся, деловито уравновешенную, подозрительно обертывающуюся, угодливо расшаркивающуюся и т. д.
   
е) Научись расценивать манеры людей – то развязно-самоуверенные (иногда от преодолеваемой большой застенчивости), то ковано-сдержанные, то хвастливо-рисующиеся, то льстиво-вкрадчивые… Как часто законченная фальшь скрывается за наигранным смирением и. сентиментальным «благочестием».
   
Ряд существенных указаний дает нам хирология, т.е. научное изучение руки.
   
ж) При разговоре всегда сажай человека лицом к свету и старайся как можно меньше сообщать о себе и как можно больше узнать о нем. Всегда обращай внимание, не подведены ли у него глаза, не нарумянены ли у него щеки, таких «мазаных» мужчин теперь развелось многое множество; они особенно проникают в министерство иностранных дел, пролезая и разнюхивая… Чем меньше с ними встречаться и разговаривать, тем лучше, ибо каждый из них есть готовый предатель.
   
7. Важнее всего установить верность человека, т.е. его искреннюю убежденность и стойкость в убеждениях.
   
Есть множество людей – а в наше время, в эпоху тоталитарного террора, их становится все больше – людей вообще Неспособных к убеждениям. Они или помалкивают от робости; или готовы врать в любом направлении; или же приписываются тайно к какой-нибудь закулисной организации, чтобы молчать и врать под ее руководством и за ее обороною. Таких людей нетрудно распознавать; они, в сущности, ко всему теплопрохладны; для них все «условно» и «относительно»; они ни в чем не цельны и не окончательны; зло их пугает, но не возмущает; добру они сочувствуют только тогда, когда оно побеждает; они отличаются особою «терпимостью», которую они сами выдают за «справедливость» и «многосторонность»; они любят «примирять противоположности», охотно «разговаривают» с людьми враждебных лагерей и выдают эту полупредательскую болтовню за какую-то высшую «диалектику». Убежденные люди раздражают и обижают их своею убежденностью. Их ум, если он вообще имеется, лишен воли; их чувство – беспринципно; они не верят ни во что и спешат «застраховаться» и у Бога, и у дьявола.
   
В частности: не верь аффектированным людям, которые склонны проявлять больше чувства, чем имеют его на самом деле (лгут сами себе и другим); избегай гомосексуальных: их духовный фарватер может всегда измениться неожиданно для них самих. Всегда проверяй, склонен ли человек иронически отнестись к своей собственной святыне; полезно бывает поставить человеку в лоб роковой вопрос, мягко, но неожиданно, пристально глядя ему в глаза; полезно бывает дать ему почувствовать, что ты ему «не очень веришь», и спокойно, не обижая, но и не помогая, следить, как он будет выкарабкиваться из своего щекотливого положения; полезно бывает спросить его, что он сделает, если ему в порядке организации прикажут совершить «полезную гнусность».
   
8. И всегда помни: фальшивый тон ответа может обессилить всякие дальнейшие клятвы и уверения. Человек виден не в состоянии душевного равновесия, а в страсти и в волнении. Слушай человека своею совестью и верь больше всего тем «осадкам», которые всплывут в твоей душе по окончании разговора.
   
9. Старайся установить волевую силу человека. Воля не вспышка и не порыв; вспышкой и порывом живут эмоциональные люди. Воля не цепкий и инертный инстинкт. Воля есть способность – убежденно, стойко и долго ломиться в одну сторону, борясь с препятствиями. Волевой человек всегда склонен к наступлению; он всегда как будто заряжен и прицеливается; он обычно смотрит в будущее, собираясь на него наложить свою печать. Если он пессимист, то пессимизм его не робок и не растерян; если он оптимист, то оптимизм его скрывает за собою план действий; он скучает с безвольными людьми и слегка презирает их.
   
Признаки безвольного человека: он не подчиняет себе обстоятельств, а приспособляется к ним, принимая их за «события» и всегда готовясь изогнуться и шмыгнуть под них («фактопоклонство»); он всегда склонен отложить неприятное дело и не берется за него с самого начала; он боится ответственности и предпочитает не брать ее на себя; он сомневается бесплодно и колеблется долго; в сомнении и в трудную минуту он ищет авторитета. Такие люди нередко засиживаются в гостях («прилипнет» и никак не может уйти); откладывают все в долгий ящик; чинят карандаш не от себя, а на себя; не проталкивают нитку в иголку, а надевают иголку на нитку.
   
10. Старайся верно оценить ум человека и его интуицию.
   
Ум есть начало творческое; поэтому у умного человека всегда много своих мыслей. Ум есть способность к различению и к расплетанию (анализ!); поэтому ум вносит во все ясность, точность и определенность. Ум есть сила суждения (синтез); поэтому он всегда ищет и находит верные объяснения и жизнеспособные комбинации.
   
Однако, ум не самодовлеющ; без интуиции (созерцания и видения) он пуст, слеп и заносчив, беспочвенный выдумщик и логический фразер. Именно опытом и интуицею человек берет (воспринимает) предметы и реальную жизнь, предвидит и творит. Полуинтеллигент не понимает этого и именно поэтому он впадает в рассудочность и носится с отвлеченными доктринами; он верит в полунауку и не верует в Бога.
   
Итак, ум не самодовлеющ: без совести он циничен; без веры – пошл и растлевающ. Ум без чувства сух, мертв и свиреп; ум без воли пассивен и бесплоден. Лишенный всего этого, ум оказывается ограниченным и тупым, неспособным по настоящему ни к творчеству, ни к «расплетению», ни к суждению.
   
Признаки глупого человека: он быстро удовлетворяется первым впечатлением и своим собственным суждением; он не подозревает пределов своего собственного ума и легко впадает в самодовольство; он не переоценивает свою интуицию и часто говорит общеизвестности и притом с апломбом; он не видит сложности и все упрощает; он не дальновиден, легкомыслен и лишен чувства познавательной ответственности; он не изобретателен и часто обнаруживает наивную доверчивость; в сомнении и в трудную минуту он растеривается, ищет авторитета или же впадает в трафарет. Глупые бывают часто хитры. Хитрость – не ум, а суррогат ума; она есть инстинктивная изворотливость: отсюда ее неблагородство, ее беспринципность и интриганство. Настоящий ум не интригует: он слишком благороден и ясен для интриги и слишком уважает себя. Поэтому интриган лишен настоящего ума; он мелок, низок и ограничен.
   
Замечательно, что человек с оригинальным и сильным умом всегда создает «свои» слова и формулы. Человек с хорошей интуицией всегда и сразу отличает главное от неглавного, и поэтому говорит, по существу с верными и осмысленными интонациями. Человек, много хвастающий и все разговоры сводящий к себе, не видит предмета из-за себя самого и суждения его о предметах бывают слабы. Резонер всегда ограничен. Настоящая интеллигентность определяется не памятью, не учеными словами, не апломбом; не велеречием и не ловкой «диалектикой», но способностью к самостоятельному, зоркому наблюдению и анализу событий.
   
11. Человеческую душу нельзя ни определить, ни исчерпать; именно поэтому настоящий организатор должен непрерывно наблюдать за ее проявлениями, вникать и улавливать характерные особенности разнородных людей.
   
В частности, выбирая верных, энергичных и действенных людей, полезно иметь в виду следующее.
   
Сентиментальные люди часто бывают совсем не добры, а только прикрывают фальшивой добротой свои обиды и свою злобу.
   
Люди, таящие свои чувства в глубине («аффективные»), обычно бывают молчаливее, вернее себе, устойчивее и выдержаннее тех, которые бурно изливают свои чувства («эмоциональные»).
   
Заряд активности бывает обыкновенно сильнее в тех, кто не изживает своего темперамента в чувственно-эротических похождениях.
   
Люди, обладающие живой фантазией, легче поддаются страху, ибо страх усиливается в душе от конкретного представления «опасных возможностей». Поэтому искусство храбрости состоит прежде всего в умении не думать об опасности и не воображать себе «худший из исходов». Боятся все; но храбрецы владеют своим воображением; и подавляют его волею.
   
Люди, художественно одаренные (особенно к поэзии, к музыке и к живописи), менее приспособлены к решительному и безоглядному действию.
   
Люди, мнительно относящиеся к своему здоровью, не суть люди действия. Они слишком зависят от своих ощущений и от своего самочувствия.
   
Люди забывчивые и неаккуратные – не уравновешены в своих душевных ассоциациях и зависят от своих мечтаний и страстей; поэтому они менее пригодны к долгой, волевой борьбе. Лжец на словах – обманет и предаст на деле.
   
К власти призваны не честолюбивые: с честолюбия и тщеславия начинается первая, часто неуловимая продажность человека, ибо его личный успех всегда может оказаться для него важнее и дороже Дела. К власти призваны люди, излучающие силу внутреннего веления, направленного на служение Делу.
   
Проталкивающийся вперед всегда подозрителен, но это совсем не значит, что искусно держащийся в задних рядах тем самым заслуживает доверия.
   
Люди, легко уязвляющиеся, затаивающие свои обиды и накапливающие подпольные чувства – не заслуживают доверия и всегда «чреваты» сюрпризами. Впрочем, большая обидчивость и мстительность часто скрывают за собою ограниченность и даже глупость.
   
Всегда спрашивай о человеке: «от чего он приходит в состояние волнения или аффекта?» – и в этом направлении ищи его главную движущую страсть. Страстный игрок и пьяница – всегда подлежит отводу при обслуживании важных поручений. Не суди о человеке окончательно, пока не узнаешь и не оценишь характера его жены (или возлюбленной).
   
12. И еще одно: не верь в окончательность и безошибочность твоих собственных суждений о людях. Всегда утончай и углубляй свои наблюдения. Всегда проверяй свои суждения – чужими. Будь всегда готов признать свою ошибку, во всяком случае, терпеливо выслушивай противоположные мнения и возражения. Не позволяй подкупать себя похвалою, лестью, вкрадчивой угодливостью и женским кокетством. Блюди нужную меру недоверчивости, но не позволяй своей подозрительности стать чрезмерною и увести тебя в манию преследования.
   
13. Всякая борьба связана с риском. В наше время политическая борьба есть как бы сплошной риск. Тем осторожнее должен быть действующий. Тем более оснований имеет он, для соблюдения конспиративных тайн. Сообщить всей вселенной, что я, вот, действую конспиративно, что я возглавляю большую конспиративную организацию, подготовляющую «революцию» или «переворот» – есть безумие, свидетельствующее о полном непонимании конспиративной работы и о безнадежности всего начинания.
  
  
   
    
Когда же возродится великая русская поэзия?
   
   
Тот, кто просматривает наши русские зарубежные журналы, журнальчики и газеты, наверное, не раз замечал, до какой степени русские люди изголодались по словесной гармонии, по поющему ритму стиха. Этот голод естествен и понятен. Вот уже скоро сорок лет, как русская поэзия, задавленная террором и поруганная циничными авантюристами вроде Демьяна Бедного, Маяковского и других им подобных, прекратила свое пение в подъяремной России. Допевали еще поэты предшествующего декадентски-эротического поколения, пока их терпела советская цензура или пока эмиграция спасала им жизнь. Но новых больших ясновидцев и певцов не появлялось ни в России, ни в эмиграции. Почему?
   
Казалось бы, теперь как никогда, потрясенные и раненые сердца русских людей должны быть открыты для новых вещих слов и песен, для этой поэзии большого созерцания и глубокого замысла, для настоящей поэзии. Именно эта поэзия и такая поэзия призвана совершить для грядущей России то самое, что совершили для дореволюционной России Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Языков, Тютчев, А.К. Толстой и другие. Казалось бы, именно теперь, когда скудные, декадентски-эротические содержания предреволюционной поэзии отжили свой век и русским людям дан новый опыт подлинного зла, подлинного страдания и предчувствия грядущего величия, следовало бы ждать от русской поэзии настоящих песен и пророчеств… Где же это все? Почему современные русские поэты молчат о великом и сокровенном и поют старые перепетые перепевы?
   
Чтобы ответить на этот вопрос надо обозреть пути и судьбы русского народа за последние десятилетия.
   
Если пересмотреть всю историю человечества, то обнаружится, что коммунистическая революция в России есть единственное в своем роде крушение и бедствие. Бывали времена тяжкие, мучительные, как Пелопоннесская война в Греции, гражданская война в Риме, правление жестоких и развратных Цезарей, эпоха Инквизиции, эпоха итальянского Возрождения, тридцатилетняя война, первая французская революция… Изучая эти эпохи, читая первоисточники и показания очевидцев, содрогаешься и ужасаешься; а порою кажется, что хуже этого не могло бы быть нигде и никогда. Но когда обращаешься к коммунистической революции наших дней, которую мы вживе и въяве переживаем вот уже 37 лет и притом на собственном опыте, быстро приходишь к убеждению, что ничего подобного человеческая история еще не видала.
   
В прежние времена люди хотели власти и богатства – и из-за этого впадали в преступления и злодеяния. В наше время коммунисты, добившись власти и богатства, заняты истреблением лучших людей страны: самая власть их есть злодеяние для всего мира; самое богатство их означает всеобщую опасность и нищету. Но им этого мало: они поставили себе задачу – уничтожить всех, кто мыслит не по-коммунистически, кто верует религиозно, кто любит родину; и оставить только своих рабов. Для этого они выдрессировали (и продолжают дрессировать) целый кадр, целое поколение палачей, садистов и садисток, которые и наслаждаются замучиванием невинных людей. И все это – во имя противоестественной химеры, во имя нелепой утопии, во имя величайшей пошлости, которая ничего не сулит людям кроме обмана, разочарования и атомной войны.
   
О русском народе надо оказать словами Тютчева: «невыносимое он днесь выносит»… И справляется он с этим потому, что идет по своим исконным путям, проведшим его через все его климатические суровости, через все его хозяйственные трудности и лишения и через все его военные и исторические испытания. Эти средства, эти пути суть: молитва, терпение, юмор и пение. Все вместе они создавали и сообщали ему ту особенную русскую выносливость, ту способность приспособляться, не уступая, гнуться без слома, блюсти верность себе и Богу и среди врагов и в порабощении, сохранять легкость в умирании, накапливать ту силу сопротивления в веках из поколения в поколение, которая и спасала его в дальнейшем. Так и в современной революции, бесчеловечнейшей из всего исторически известного, русский народ обновляет это свое душевно-духовное умение, как бы унося свои святыни в таинственную глубину своего духовного озера.
   
Не подлежит никакому сомнению, что революция была срывом в духовную пропасть, религиозным оскудением, патриотическим и нравственным помрачнением русской народной души. Не будь этого оскудения и помрачения русская пятнадцати-миллионная армия не разбежалась бы, ее верные и доблестные офицеры не подверглись бы растерзанию; совесть и честь не допустили бы до захватного передела имущества; Ленин и его шайка не нашли бы себе того кадра шпионов и палачей, без которого их террор не мог бы осуществиться; народ не допустил бы до избиения своего духовенства и до сноса своих храмов; и белая армия быстро очистила бы центр России. Это была эпоха окаянства, когда коммунисты выбирали окаянных людей для совершения окаянного дела, а народ, вместо того, чтобы молитвенно примкнуть к московскому Церковному Собору и внять отлучению и заклятию Святейшего Патриарха Тихона, разучился молиться и внимать совести, помышляя только о кровавой мести и темном прибытке.
   
Но вот, революции суждено было не удовлетворить вожделения русских масс, а разочаровать и образумить их. Это разочарование пришло к ним в жесточайшем виде – в виде трехлетней гражданской войны с ее грабежами, эпидемиями, ожесточением; в виде массового расстрела лучших людей, искусственно организованного голода, доходившего до вымирания и людоедства, в виде террора, свирепой коллективизации и концентрационных лагерей. На открытое сопротивление решались только вернейшие и храбрейшие. Народные же массы предались безбожному ожесточению, и лишь медленно, очень медленно, после распыления, разоружения и изъятия земли, начали понимать, что главный поход идет на них, что они сами обречены на небывалое рабство, на нищету и голод, или просто на смерть. Но возможность сопротивления была уже упущена: народ был уже обезоружен, а кадры партии, комсомола, бесчисленных доносчиков и политической полиции (Чека, Гепеу, НКВД, МВД) были уже сплочены и вели повальный террор, сами находясь под вечным страхом. «Гулаг» открыл свои необъятные недра; и русскому народу оставалось одно: уйти в себя, развернуть столь же необъятные недра своего терпения, научиться узнавать «своих» молча, организовываться полумолча, перетирать коммунистические цепи энергией своей выносливости и ждать исторической «конъюнктуры» для освобождения.
   
Всем этим и объясняется та смена путей, которую мы наблюдали за эти десятилетия: преобладание юмора в начале, переход к терпению в дальнейшем, и, наконец, возврат к вере и молитве. А поэзия (пение) ждет еще своего часа; для нее время еще не приспело.
   
Кто из нас не помнит этого неистощимого, отчаянного юмора, которым русские люди пытались преодолеть безумие и лишения первых лет? Тогда желтые тысячерублевые бумажки назывались на базарах «косыми» в издевательство над косым Лениным… Как поганки в гнилом лесу лезли отовсюду слова неслыханного на Руси жаргона, начиная с «совдепа» и «совнаркома» и кончая такими издевательскими перлами, как «помучкота» (помощник участкового комиссара трудовой армии) и «замкомпоморде» (заместитель комиссара по морским делам»). Тогда и новое гнусное название русского государства «РСФСР» истолковывалось по-своему: «Редкий случай Феноменального Сумасшествия Расы». Из уст в уста передавались хлесткие частушки; ходила по рукам бойкая «поэма»: «Маркс в России», кончавшаяся тем, что Маркс публично плевал своему огромному памятнику в лицо; и самая смерть обозначалась словами «сыграть в ящик»… Отовсюду подмигивал людям юмор висельника…
   
Но время шло. Террор становился все круче и безумнее. Дерзновенный юмор стал осторожнее, научился прятаться и первенство осталось за терпением: народ принял свое новое, неожиданное и неслыханное иго.
   
Ему «не хватало» свободного терпения для того, чтобы честно и твердо закончить войну: «похабное» прекращение ее казалось ему «спасением». Ему не хватило свободного терпения для того, чтобы довести до конца аграрную реформу Столыпина: захват и погром сулили ему «необозримые земли», а социалистические партии (социалисты-революционеры и большевики) уговаривали торопиться. Ему не хватало свободного терпения для того, чтобы верно и постепенно усвоить зализавший его поток всяческого, всестороннего образования; уровень этого образования казался ему слишком высоким, надо было отвергнуть веками выношенное, культурно-драгоценное, но невежде «ненужное» правописание, надо было довести гимназию до безграмотной толчеи, а высшие учебные заведения – до пропаганды коммунистического бреда и до усвоения элементарных технических навыков. Не хватило добровольного терпения для строительства России; хотелось «простоты», «легкости», «скорости»; хотелось не учиться, а наживать; хотелось не «устраиваться» и «обзаводиться», а схватить и завладеть; манило «несосветимое» богатство – которого не было, земельное, торговое, промышленное, денежное; лень нашептывала, революционная демагогия взывала, правосознание было очень скудно, а освобождение от государевой присяги развязало все удержи. И наказание не замедлило.
   
Замысел Ленина и его банды был таков: деморализовать солдата, матроса, земледельца и рабочего, ободрить захватчика, попустить разбойнику («грабь награбленное») – и затем задавить деморализованного, превратив его в голодного, запуганного и покорного раба…; подорвать свободное терпение народа, превратить его в бунтующую чернь и тогда возложить на него вынужденное терпение, рабскую терпеливость без конца и меры. Этот замысел удался. И вместо России стало строиться новое, безбожное, безнравственное, тоталитарное, коммунистическое. Ныне народу надо быть готовым в нем всегда и ко всему. В нем терпение перестает быть выражением духовной свободы, но становится проявлением страха и инстинкта самоохранения.
   
В замысле коммунистов неверно все: начиная от религиозного опустошения души, и кончая варварской попыткой строить культуру на страхе и порабощении; начиная от попрания личного начала и личной творческой инициативы, и кончая принудительным «мировоззрением»; начиная от пошлой цели и кончая порочными средствам». Здоровому, идейному человеку здесь все неприемлемо, все чуждо, все угнетающе; и потому все это должно было быть навязано ему. Со времени водворения этих людей у власти прошло 37 лет и никакие внутренние и внешние осложнения и катастрофы не могли доселе освободить русский народ. Другие народы не могут и представить себе ту степень унижения, с которой пришлось ему мириться, и тот запас терпения, который от него потребовался. Сколько раз русским людям казалось, что другие народы (немцы, англичане, поляки, американцы!) должны будут однажды вмешаться и «освободить» Россию; и каждый раз эти мечты оказывались беспочвенными. Русским людям надеяться не на кого, кроме Бога и своих собственных сил. Но чтобы найти в самом себе необходимые для борьбы силы и умения, необходимо отчаяться во всем и во всех, кроме Господа; необходимо восстановить свою религиозную веру, как таинственный и живой ключ духовной жизни. И все партии и организации без исключения, – как подъяремные, так и зарубежные, – которые не обратятся к этому источнику, могут быть заранее уверены в ожидающем их неуспехе.
   
Этот процесс возвращения к вере и молитве давно уже начался в России: против абсолютного зла, против неизбывного страха, против беспомощного отчаяния есть только одна единственная абсолютная опора – искренняя и цельная религиозность, несущая с собою силу молитвы и силу покаянного очищения. Это надо понять и прочувствовать до конца. Нечего браться за освобождение и восстановление России без совести; а совесть живет только в искренней и цельной душе, где она звучит как голос Божий. Надо смыть позор своих преступлений, сорокалетних унижений, и слезы вынужденного страхом приспособления; а для этого необходимо религиозное покаяние. Надо смыть в душе черное бесчестие прошлых лет и вновь поверить в свою собственную непоколебимую честь и полную честность, чтобы восстановить доверие к самому себе и научиться узнавать людей заслуживающих доверия; а это возможно только перед лицом и судом Божиим. После всего пережитого и выстраданного надо искать и найти путь к Богу. Пути безбожия, бессовестности, бесчестия и дьявольской лжи исхожены и изведаны: они обличены и оказались погибельными. Необходимо глубокое обновление душ; и никакие модные лозунги и никакое политическое пустословие его не заменят: ни «демократия», ни «федерация», ни «свобода», ни «равенство», ни «братство», ни иное что-либо.
   
И вряд ли Мы ошибемся, если скажем, что смысл происходящего ныне в России и состоит в конечном счете в этом прикровенном, тайном возвращении к вере и молитве. И лишь по мере того, как это религиозное возрождение будет совершаться, откроются и пути к воскресению русской поэзии.
   * * *
   
Великая русская поэзия возродится тогда, когда в русской душе запоет ее последняя священная глубина, которая укажет поэтам новые, глубокие темы и дарует этим темам свою форму, свой ритм, свой размер и свои верные, точные слова. Эта священная глубина уже дана русскому человеку и обновлена в русской душе – и притом именно трагическим опытом последних сорока лет, но она еще не принята русскими людьми, русским созерцающим сердцем и поэтому еще не запела в русской поэзии. Однако это время близится…
   
Первое и основное в искусстве – это Предмет и его содержание: что именно ты чувствуешь? что ты видишь? о чем ты хочешь сказать? Все русские великие поэты сосредоточивали свой чувствующий опыт на том, что есть главное, важнейшее или прямо священное в жизни мира и человека. Они созерцали Божие; и взволнованное, умиленное сердце их начинало петь. Это поющее сердце приносило их поэзии все остальное, без чего стихотворение не есть стихотворение, и поэтому у них нередко делалось такое чувство, что и слова, и размер строки, и ритм, и рифма приходят к ним «сами».
   
Надо постигнуть это и убедиться в этом раз и навсегда: поэзию творит сердце. Выдуманное стихотворение на манер Василия Тредьяковского или Валерия Брюсова не может петь; оно будет прозаично, сухо, мертво; оно не создаст поэзии; оно даст только рифмованные строчки. А размеренным и рифмованным строчкам далеко еще до поэзии. Поэзия требует совсем иного, гораздо большего: она требует поющего сердца. Поэтому и тому поэту, который попытается жить одним воображением, на манер Бенедиктова, не вкладывая в свой опыт сердечного вдохновения, удастся в лучшем случае создать верное и подробное описание природы или людей, но это описание не увидит и не покажет сокровенную глубину описываемого и не пойдет дальше хорошего протокола. Подобно этому и волевой опыт (Гумилев) не заменит опыта поющего сердца: сколь бы велика ни была напряженная решимость воли, она вызовет у читателя в ответ (в лучшем случае) волевое напряжение и будет восприниматься, как рифмованная проповедь, как властное поучение, но не как поэзия.
   
Это не означает, что подлинная поэзия не нуждается ни в чем, кроме поющего сердца. Наоборот – она требует всего человека: она вовлекает в жизнь чувства (сердца) – и волю, и мысль, ибо поэзии свойственно желать до воспламенения и мыслить до самой глубины. Но важнейшее и главное есть поющее сердце и все иные силы и способности должны подчиниться ему и проникнуться его живоносною струею, его пением, его мелодией.
   
Так было в русской классической поэзии и восемнадцатого, и девятнадцатого века. И это было тогда же осознано и выговорено Гоголем (гл. XXXI «Переписки с друзьями». «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»). Он пишет, между прочим: «Огонь излетел вдруг из народа. Огонь этот был восторг», и «восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше – он создал ее». Уже Ломоносов творил как «восторженный юноша»: «всякое прикосновение к любезной сердцу его России, на котирую глядит он под углом ее сияющей будущности, исполняет его силы чудотворной»… Державин творил великое только в состоянии «одушевления», «напряженного силою вдохновения»… Даже у Капниста проявился «аромат истинно душевного чувства»… А вот «благоговейная задумчивость Жуковского» «исполняет все его картины» особого «греющего, теплого света»… А Пушкин был сам «точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты»…
   
Итак, великая русская поэзия была порождением истинного чувства, восторга, одушевления, вдохновения, света и огня, – именно того, что мы называем сердцем и от чего душа человека начинает петь (Веневитинов, Языков, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Хомяков, граф А.К. Толстой и другие). К сожалению, этот огонь сердца начал меркнуть во второй половине xix века. Еще дают незабвенное Майков и Апухтин. Но уже холодным, словесным гарцованием веет от Бенедиктова: уже мыслью, волею и политическим напором слагает свои стихи Некрасов, а чувство Фета блекнет и все более принимает чувственно-эротическую окраску. Все бледнее становятся создания Полонского, Плещеева, Надсона; и место этой поэтической бледности уже торопятся занять последние предреволюционные эротически-декадействующие поэты. Сердца поэтов все реже отзываются на величие, на божественный состав мира, на узрение его таинственного естества, на молитву, на трагическое; они все менее парят, исповедуют, дивуются и благодарят; наоборот, они все более предаются сентиментальности, жалобе, «гуманности», «социальности», протесту, скрытой политике, «народничеству», революционности… В них все меньше огня и пения, все больше утилитаризма, тепловатости, прозы, злобы дня, утомления и отвращения. Слагается поэтический тупик, из которого ищут прорыва предреволюционные декаденты.
   
Замечательно, что вместе с изживанием великого сердечного созерцания, мельчают и самые содержания поэзии: «сентиментальность» роняет слезу на быт повседневности и не преображает, и не раскрывает его; «гуманность» сосредоточивается на человеке и не парит над миром и не возносится к Богу; социальный протест получает свои задания не свыше, а от политической партии; народничество уводит поэта в односторонние преувеличения и в отвержение, а революционность – к злобе и мести. Поэты теряют доступ к Божественному; остается одно человеческое; а из человеческого они начинают все более склоняться к чувственному эротизму.
   
Поэзия последнего предреволюционного периода почти уже не поет: она выдумывает вместе с Брюсовым, и мечтает, и декламирует в стихах Бальмонта, безвкусно лепечет или лопочет вместе с Андреем Белым, беспредметно и туманно фантазирует вместе с Александром Блоком, несет эротическую «тредьяковщину» вместе с Вячеславом Ивановым, пытается утвердиться на «железной воле» вместе с Гумилевым и Кречетовым, и безвольно предается личным страстям вместе а Ахматовой и Городецким. А под конец она впадает в безграмотно-развратную манеру Игоря Северянина, в продажный и бесстыдный бред Маяковского, в шепелявое неистовство Волошина, и в хулиганское озорство Есенина. И только один имел еще доступ к Предмету и нередко получал от него и содержание и форму – это Федор Сологуб (Тетерников).
   
Все, или почти все остальные не творили поэзию, а предавались стихослагательству (талантливые импровизировали подобно Бальмонту, бездарные – высиживали, подобно Брюсову). Они выдумывали «изыски», изобретали небывалое, старались по меткому слову Ходасевича «идти как можно быстрее и как можно дальше», считая, что поэту все позволено; и потому предавали поэзию насилию и поруганию. И почти все не умели различать добро и зло; и почти все готовы были поклоняться дьяволу. И действительно, это была уже не поэзия, это было «вирше-плетение», подчас – беззастенчивая лаборатория словесных фокусов. Последыши всего этого течения, оставшиеся под советским ярмом, были сначала куплены и разыграны, а потом раздавлены большевиками… Русская поэзия последних десятилетий выдыхалась, вырождалась, гасла и исчезала.
   
Мельчали ее темы и содержания. Они мельчали потому, что пустому рассудку, разнузданному воображению и холодной воле великие предметы никогда не давались и не дадутся. Это все неверные «органы», не поющие «акты», безнадежные попытки создать «новое» и «великое» из собственной скудности или из бессмысленного праха вещей. Если «поэту» все позволено, то он становится безответственным болтуном. Безразличный к великому и божественному, он неизбежно делается наслаждением и кокетливым хвастуном: он начинает рассказывать про свою личную чувственную эротику и при том в формах все возрастающего бесстыдства. А если ему удается найти себе властного покупателя, то у него остается одна забота – угождать своему «хозяину».
   
Поэтому, первая задача настоящего поэта углублять и оживлять свое сердце; вторая – растить, очищать и облагораживать свой духовный опыт. Это и есть путь к великой поэзии. Конечно, выше лба уши не растут и далеко не всякому дано иметь великий опыт для великой поэзии. Но надо помнить, что из скудности и праха повседневной жизни, из безответственности и тщеславия декадентства – вырастает только дурная поэзия. Невольно вспоминаются развязные строчки Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора – Растут стихи, не ведая стыда». Конечно, бывает и так, но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и «нравится» кому-нибудь. Нашлась же недавно в эмигрантском журнальчике «Грани» какая-то Тарасова, которая написала революционную (!) апологию (защиту, прославление) безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России, как бесстыдного орангутанга задолго до революции, и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение. Советский «вкус» – извращенный вкус; люди этого «вкуса» и не подозревают, что кроме чекистских, революционных критериев есть в поэзии еще и иной, высший, художественный критерий и что этот критерий решает не по тому, что кому «нравится», а по степени объективного совершенства. Когда-то Блок провозгласил двенадцать пьяных и развратных матросов-грабителей – «апостолами Христа» – и пожизненно стыдился своего мерзкого кощунства. Ныне Маяковский сам посмертно провозглашается «тринадцатым апостолом». И пока русские люди не научатся стыдиться таких кощунств – великой поэзии им не видать. Пока им нравится болтовня Есенина, кощунственно написавшего на стене Страстного Монастыря слова «бог отелися!», до тех пор русская поэзия не сумеет оторваться от грязи и пошлости.
   
Великая поэзия ищет благоговейным сердцем Божественного, – во всем, и находит, и из него поет. Лучи этого Божественного можно и должно находить во всем, и найдя, надо в них пребывать и из них «говорить». Один из талантливейших европейских поэтов Иозеф фон Эйхендорф бы сказал это так: «В каждой вещи песня дремлет. – Мир, исполнен тайных снов, – Твоим зовам вещим внемлет – И запеть всегда готов»… Но зов должен быть именно «вещим», властным зовом сердца; при его звуке с вещей слетает прак и пошлость – и они начинают раскрывать свою священную сущность. Как бы перекликаясь с Эйхендорфом, русский незабвенный поэт граф А.К. Толстой поясняет: «Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, – Много чудесных в нем есть сочетаний и слова, и света, – Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть, и слышать, – Кто, уловил лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, – Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный»… – И вот опыт революции призван возродить такое духовное созерцание.
   
В Евангелии повествуется о том, как Христос исцелил слепорожденного, возложив на его глаза некое «брение» и велев ему умыться в купальне Силоам; и, тот прозрел. Революция символически подобна сему брению: она возложена на наши глаза, чтобы мы прозрели. Но надо восхотеть этой духовной зрячести и молитвенно просить о ней: «чтобы отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы»… и чтобы нам подлинно увидеть тот смысл, что скрыт за этими тяжкими годами мучительства и позора…
   
Для этого русские люди должны прежде всего отрешиться от тех пошлостей, которые им натверживают коммунисты, – от революционных критериев, от классовых мерил, от безбожия, от «диамата», от фальшивого воззрения на родину, семью, науку и собственность. Все эти пошлости необходимо постигнуть, как мертвые и ничтожные, и вычистить их из души и из миросозерцания. Надо понять, что все это был соблазн, приведший к Гулагу и к Воркуте; что все это яд, впрыснутый нам врагами России; и что мы призваны, очистив от него душу, восхотеть в жизни Главного и Священного, и открыть ему сердце. Тогда оно запоет, но не раньше.
   
Тогда мы спросим себя, вместе с Ломоносовым, – откуда в мироздании эта дивная мудрость? Вместе с Державиным – как нам постигнуть Бога и к чему Он призывает государственных правителей? Мы признаем вместе с Жуковским, что человеческое сердце есть сущий источник благожелательства и нежности. Мы увидим, как Пушкин «исторгает изо всего, как ничтожного, так и великого одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творении Бога – его высшую сторону, знакомую только поэту» (слова Гоголя). Мы научимся восторгу у Языкова, мировой скорби у Лермонтова, ощущению бездны у Тютчева, патриотической любви у А.К. Толстого. И более того, грядущие русские поэты сумеют вопросить историю о нынешнем крушении России, осветить нам как молнией исторические раны русского народного характера, показать своеобразие и величие русского духа и глубину Православной веры; и многое другое важнейшее и главнейшее в жизни человека. Все силы и все опасности, все дары и все соблазны русского духа ждут света и мудрости от великой русской поэзии. Ждут и дождутся.
   
Но что же это значит, неужели мы осуждаем и отвергаем всю современную русскую поэзию, столь обильно расцветающую во всех странах нашего рассеяния? – О нет, нисколько! Наоборот! Мы видим в ней залог грядущего. Мы видим сквозь нее, как изголодалась русская певучая душа по свободной, не навязанной и не контролируемой поэзии. Всюду, где слагается у нас поэтические строки, – а кто теперь не пытается запеть в русских дивно певучих и дивно богатых словах? – мы видим, тоску по родине, живое ощущение творческой национальной силы, мечту о новой России, потребность воскресить наше угасшее пение или хотя бы посильно возобновить его. У нас сейчас не все удачно, не все значительно, не все стихотворно на высоте, но зато (за редкими исключениями) здесь почти все идет из любящего и тоскующего сердца, все создает атмосферу для великой грядущей поэзии. Надо только освобождаться от обывательства и от подражания плохим поэтам, надо беречь огонь сердца, укреплять свое чувство ответственности и превышать требования, предъявляемые к самому себе.
   
О «мирном рядомжительстве»
   
(опыт политического диагноза и прогноза)
   
Формула найдена, выговорена и провозглашена… Остается только «уверовать» в нее и осуществлять ее. И вот уже с разных сторон заявляют о себе ее отвлеченные сторонники вроде англичан Черчилля и Идена, а также ее непосредственные осуществители вроде индуса Неру, усвоившего себе от Ганди «непротивленческий национализм», а от Чжоу-Энь-Лая ненависть к европейцам. Формула эта не новая: она выдвигалась советскими коммунистами каждый раз, как только истощалась их военная или хозяйственная мощь, – после первой войны с Польшей (неудача!), после коллективизации, сокрушившей русское сельское хозяйство, после войны с Финляндией (неудача!), после завоевания Китая (удача!) и т. д. Если припомнить всю военно-дипломатическую историю советского государства (1917-1954), то сразу станет ясным, что «мирное рядомжительство» единого тоталитарно-дипломатического блока с «буржуазно-свободным» множеством государств есть лозунг лукавый, обманный и затрепанный. В переводе на честный язык он означает: «военное распространение для меня сейчас, пока что, неосуществимо; многое не готово, многого не хватает; мне необходимо время, чтобы все выправить и подготовить; мне необходим ввоз из других стран»; или еще (как теперь после второй мировой войны): «мне необходимо создать кадр вышколенных политических агентов, достаточно ловких и многочисленных для оккупации новых стран; и мне еще необходимо длительно пополнять мужской резерв российского народонаселения, столь жестоко растраченный во второй мировой войне»… Словом, каждый раз, как коммунистически изнасилованный организм России изнемогает и оказывается неспособным к военному нападению, так выдвигается эта лукавая формула. Причем, лукавое, «блюдение» этой формулы отнюдь не мешает советским коммунистам пускать в ход силы государств-сателлитов (например, Китая, Северной Кореи, Вьетнама или силы коммунистических партий в «мирно-рядом-жительствующих» странах (например, в Греции, Италии, Гватемале и т. д.). Такова советская дипломатическая практика за 37 лет. И казалось бы, европейские и американские дипломаты, среди которых есть настоящие «старожилы», призванные «запоминать» и учиться (хотя бы Уинстон Черчилль…), должны были бы знать, что означает этот затрепанный трюк. «К крестьянину вползла змея. И говорит: Сосед, начнем жить дружно!» А доверчивый крестьянин уже готов…
   
Впрочем, за последние годы военное соотношение сил переменилось и обновилось благодаря атомно-бомбному оружию: «мирное рядомжительство» должно осуществляться при все возрастающем запасе атомных бомб у каждого из «мирных рядомжителей»…
   
Чтобы понять современное стратегическое положение дел, необходимо отступить на целый ряд лет назад. Вспомним времена Рузвельта и Трумэна. Рузвельт, как установлено литературой, вышедшей после его смерти в Америке, отличался тем, что не любил сложных ситуаций и совершенно не умел и не хотел вчувствоваться в них и разбираться в них аналитически, он выслушивал кое-каких, подобранных для этого из-за кулисы, советников и затем принимал решение единым «ахом» (см. книгу Гунтера: «Н. 3.», т. 1, с. 335); это решение считалось последним словом всеамериканской «мудрости»… Но так как «кулиса», помогавшая ему «информацией», «освещением» и тому подобными способами, втайне сочувствовала русской революции и больше всего боялась бурного и радикального переворота в России, то у Рузвельта сложилось весьма благоприятное понимание большевизма: ему предносилось что-то вроде его возлюбленного «new deal», какие-то «социальные обновления» в сторону «демократической справедливости» и большевики стали казаться ему дерзающими, но вполне доброкачественными «мечтателями». Насколько в этом деле был повинен его менингит и насколько здесь влияла закулисная стряпня, об этом вряд ли будет раскрыта, когда-нибудь полная правда. Факт только тот, что трижды «излюбленный» калека успел подыскать себе соответствующего заместителя, а заместитель этот (мистер Трумэн, специалист по галстукам и подтяжкам) успел подобрать себе такого статс-секретаря (Ачесона) и таких советников, которые все вместе тянули к советчикам и ныне в самой Америке чуть ли не публично обвиняются в предательстве интересов США. Самый главный «подвиг» их состоялся не в сдаче Китая коммунистам и не в увольнении гениального полководца Макартура, а в широком раскрытии дверей административного аппарата США для «салонных» коммунистов и прямых советских агентов. В это модное тогда течение «идеализирующего доверия» была вовлечена и Англия. Отсюда эти непоправимые последствия: 1) гостеприимная сдача коммунистам всей восточной Европы во время войны; 2) соглашения Ялты, Тегерана и Потсдама; 3) полная неспособность к удержанию атомно-бомбных секретов. 4) выдача русских белых воинов и беженцев («дипи») большевикам; 5) предательство в отношении оклеветанного и дезавуированного, некоронованного китайского монарха Чан-Кай-Ши; 6) развязание корейской войны со всеми ее осложнениями и последствиям; 7) утрата европейскими державами всякого колониального престижа (голландская Ост-Индия, французская Азия, английская Индия, Персия, Израиль, арабские государства Азии, Тунис и Марокко, национальное движение на Кипре, сдача Суэца англичанами, брожения на Мальте, в португальской Индии, в Судане, в Кении и даже в южной Африке)… И чем дальше, чем глубже все эти последствия, тем развязнее звучит фальшиво-аффектированный голос советского государства, доселе, по неисчерпаемой глупости западных дипломатов, смешиваемого с Россией: «сосед, начнем жить дружно!…»
   
Эта совместная «дружная» жизнь по мысли коммунистов должна бы сложиться так: полная лояльность западных, свободных держав, новая система советско-европейской безопасности, закрепленная торжественным советски-продувным словом и последовательная, до наглости доведенная нелояльность коммунистов. Все, чего коммунистам не хватает, запад должен ввозить частью в кредит, частью на наличные: таковы прежде всего «калибры», машины утонченной структуры, предметы оптики и корабельного строительства; однако не следует удивляться, если окажется, что советская страна готова закупать за границей и шерсть, и искусственные ткани, и мясо, и рафинированный бензин и даже зерно, и еще все то, что всегда имелось в России в изобилии, а ныне стало дефицитным товаром. Все эти претензии, надежды и расчеты могут быть выражены так: «мирное рядомжительство будет состоять в том, что буржуазные государства помогут мне подготовиться как следует к новой агрессивной войне»… «так, как они доселе помогали мне поставками, инструкторами, а в последнюю минуту даже военным союзом» (германская политика эпохи Штреземана, Курциуса, Брюнинга и Риббентропа).
   
Однако, наряду с этим, такое мирное рядомжительство будет состоять еще в упорном и коварном ведении так называемой «холодной войны». Она состоит прежде всего в наводнении свободных стран коммунистической агентурой: эти агенты разведывают, пропагандируют, подкупают, крадут секретные документы, похищают нужных им, или, наоборот, вредных им людей, производят обманные жесты и демонстрации (диверсии), организуют склады тайноввезенного или украденного оружия, следят за противниками и ведут им списки, организуют ячейки сочувствователей и распускают через них «полезные» лживые слухи, передают из центра распоряжения и деньги, организуют рабочих, соблазняют детей, невежественную молодежь и женщин, усиливают брожение в колониях, пробираются в буржуазную печать, связываются с «салонными» коммунистами и дают им шпионские и разлагательные задания, сеют клевету, изолируют сильных, берут на буксир слабых, разыгрывают в свою пользу гомосексуальных (всегда склонных к «перемене образа мыслей»), шантажируют преступных, заряжают своими планами порочных, нанимают беспринципных «ученых» и всегда состоят в тайном контакте с деятелями «мировой закулисы».
   
Все это вместе взятое равносильно систематической подготовке мирового вооруженного восстания, так, как это детально обрисовано по подлинным коммунистическим первоисточникам в книге alfred normann. bolschewistische welt machtpolitik. gotthelf-verlag. bern. 1935. С появления этой книги прошло почти двадцать лет, но за эти двадцать лет основной план коммунистов ничуть не изменился, хотя и появились новые еще более утонченно-порочные и бесцеремонные приемы. В Европе всю совокупность этих приемов, защищаемых и прикрываемых советской дипломатией, называют «холодной войной», тогда как на самом деле здесь следовало бы говорить о предательском нападении или о криминальной подготовке всемирного восстания.
   
При этом невольно спрашиваешь себя: видят ли это господа западные премьеры, дипломаты и возглавители политической полиции, и, если видят, то разумеют ли они, к чему ведет эдакое «мирное рядомжительство»? Тридцать лет тому назад они явно не понимали ничего. Потом началось медленное обучение, причем обучали их не наши эмигрантские разъяснения, которые они обычно ни в грош не ставили, а мероприятия самих коммунистов – всеобщие забастовки, вооруженные восстания, революционные брожения, гражданские войны с явным финансированием, участием и руководством коммунистов, случаи коммунистической пропаганды в западных армиях и флотах, организация так называемого «единого фронта», введение кулачных драк в парламенты и т. д. Это были фактические данные, неоспоримые, публично зарегистрированные события; оставалось воспринять их, продумать, осмыслить и сделать логические выводы политического характера.
   
Но здесь обнаруживалось что-то загадочное и труднообъяснимое: у призванных государственно-уполномоченных деятелей Европы и Америки обнаруживалось то, что в психологии, называется «явлением выпадения», какие-то очень важные душевные функции (осмысления и волевого решения) просто не состаивались. Министры видели, воспринимали, читали поданные им точные и честные доклады и вели себя так, как если бы все это были шутки и игры; незначительные эпизоды; любопытные, но «Нормальные» проявления народной жизни и «свободы». Все это не принималось всерьез, а если встречало серьезное отношение, то это было сочувствие и содействие коммунистам. Так, немецкий рейхсвер не переставал мечтать о сближении с коммунистами, сделал им множество тайных одолжений и нисколько не возмутился, когда Риббентроп завершил эту мечту военным союзом. Так, швейцарское общественное мнение было отнюдь не на стороне генерала Франко во время туземной гражданской войны, но сочувствовало своим добровольцам, спешившим на помощь «освободительному» коммунизму. Так, Франция и Англия долгое время старались дезавуировать и опозорить испанского освободителя, генерала Франко. А европейская печать всех направлений и оттенков доселе старается рассказать, как можно больше «высокого и прекрасного» о достижениях своих «мирных рядомжителей». Впечатление у нас всегда одно и то же: смотрят; видят; и не видят. Нельзя было не понять; и что же, поняли? Нет, не поняли. Надо решить и начать действовать; и что же, – приняли самое нелепое, самое слепое, самое непростительное решение. Впечатление такое, как если бы кто-нибудь надел им розовые очки; или уверил их в светлых намерениях коммунистов; или вынул им «из головы» всю главную думающую силу; или погасил в их душе все основные критерии добра и зла; или же, имея власть, запретил им думать и решать. Видел, думал и решил король Югославии Александр Караджордич, его убили. Видел, думал и решил русский финляндец Маннергейм; ему не дали своевременно власти. Созерцал, разумел и действовал архиепископ всея Латвии Иоанн Поммер, его убили и даже не позволили расследовать это злодеяние. Видел, думал и поступал умный швейцарец бундесрата Мотта, но полномочия его были не велики. Видел, думал и порывался действовать во время первой мировой войны Унистон Черчилль, но с тех пор его окружение сумело его перекроить по-своему и ныне он договаривает свои последние речи наподобие Ллойд-Джорджа. Увидел, уразумел и стойко держится спаситель Испании Каудильо Франко, но полномочия его ограничены его страною, а злобная клевета «мировой закулисы» годами делала все, чтобы лишить его авторитета и влияния в мире. Видит, разумеет и желает действовать замечательный человек и полководец Макартур, но его сумели «задвинуть» руками двусмысленного Трумэна. А остальные. Боятся. Боятся остаться в меньшинстве на выборах; боятся не угодить закулисе. И потому говорят вредное и двусмысленное, или молчат. И вся «мудрость» их состоит в том, чтобы повысить экспорт своей страны и поскорее начать торговать с Советами…
   * * *
   
Страны свободного запада хотят сразу двух вещей: во-первых, они хотят не подчиниться мировой диктатуре коммунистов, во-вторых, они хотят как можно скорее добиться активного баланса во внешней торговле, т. е. преобладания вывоза над ввозом, а вместе с тем и повышения своего производства, своей валюты и хозяйственного уровня народной жизни. Установим, что доселе в том и другом сразу ни одна страна еще не преуспела. Из больших государств хозяйственно процветают пока только Соединенные Штаты и Германия, но Соединенные Штаты вынуждены вести все обостряющуюся борьбу с коммунистической инфильтрацией, а Германия утратила свою восточную половину в порядке коммунистической оккупации и не сумела доселе оборониться надлежащим образом от всепроникновения советской агентуры (измена английского ставленника Джона!).
   
А «вывозить» свои продукты в страны советского блока хотели бы все, за исключением разве карликовых государств Андорры, Сан-Марино, Монако и Люксембурга, с которых нечего и взять.
   
Соединенным Штатам (дважды победившему государству) вывоз дается, конечно, легче всех, они вывозят помимо обычных предметов потребления – оружие и кредитную валюту, насыщая тем и другим все некоммунистические страны. Далее, поучителен необычайный хозяйственный подъем в Германии (дважды побежденном государстве): несмотря на огромные разрушения, военные «конфискации» (например, трест j.g. farben) и очень большие потери ранеными, убитыми и заморенными в плену, несмотря на чрезвычайную остроту жилищного вопроса (последствия бомбардировок!) и обеднение всего населения, несмотря на потерю всей восточной половины страны, с ее сельским хозяйством и промышленностью (Силезия! Саксония! Бранденбург!), несмотря на волны уплотняющих западную Германию беженцев с востока (число их уже перевалило за 10 миллионов), – западная Германия, которая только одна и заслуживает своего имени, переживает настоящее возрождение в делах производства и вывоза. Еще в 1948 году она вывозила в месяц на 200 миллионов марок, а в 1953 году она вывозила уже на полтора миллиарда марок в месяц; поэтому ее валюта так поднялась и окрепла, что превзошла швейцарскую и шведскую (не воевавших государств). За это же время число мотоциклеток возросло с 328 тысяч до почти двух миллионов, а число пассажирских автомобилей с 218 тысяч до одного миллиона ста двух тысяч. Главными предметами вывоза являются ископаемые (уголь), предметы кораблестроительства и машиностроения, тонкой механики и оптики.
   
Итак, вывозить хотят все страны; ни одна не может и не хочет примириться с временным пассивным балансом и с временным снижением уровня жизни ради того, чтобы не помогать коммунистам в их завоевании мира. Каждая говорит себе: «если я примирюсь с этим, то другие страны будут поставлять и богатеть; чего же ради?» И каждый спрашивает: если не в Советию, то куда же вывозить? Большие рынки захвачены Соединенными Штатами (так ли это?!), колонии отпадают (но разве это означает невозможность вывоза?!). Словом, все предпочитают двигаться по линии наименьшего сопротивления и зазывающей пропаганды; все не доверяют друг Другу и не желают дальнозоркого предвидения… А может быть, и не способны к нему? К тому же, советское золото, как и всякое золото, по древнеримскому выражению «не пахнет», а при товарообмене советское правительство имеет достаточно расчетливой сообразительности, чтобы вывозить приличное сырье…
   
И вот слагается поучительная в своем трагизме картина: мирное рядомжительство состоит в том, что противники добросовестно стараются помочь друг другу в подготовке к третьей мировой, атомной войне. Причем, можно быть уверенным, что западные державы исполняют свои обязательства добросовестно и не следуют совету прежнего германского министра торговли фон Раумера, который говаривал в тридцатых годах: «надо посылать им бракованный товар, они все равно не разберутся в его качестве; эдак мы и вывозить будем и не усилим их ни в чем»… Но эти времена уже прошли и теперь бракованные и дефективные машины наверное не будут приняты советскими инженерами.
   
Что же остается западному миру? Поднимать уровень своего хозяйства, искать социального и колониального замирения, смыкать военные ряды, вооружаться, не выбалтывая ежеминутно всех военных секретов, крепить линию внешней обороны и проводить радикальную, неумолимую чистку в чиновничестве и в армии. Во всех этих заданиях без исключения западные державы будут наталкиваться на советские препятствия и интриги. Нет тех ухищрений, тех клевет и угроз, тех внутренних и дипломатических диверсий, которые не были бы пущены в ход советами для того, чтобы помешать разрешению этих заданий. Соблазнить выгодой, прижать к стене неудачной войной; сорвать социальный мир забастовкой; предложить и затянуть целый десяток мирных конференций; обещать призрачную уступку за реальный разлад; выкрасть все военные секреты и нанять к себе на службу их знатоков и изобретателей; а главное – прорвать линию западной обороны, сорвав через своих агентов чистку чиновничества и армий – все это делается непрерывно полным ходом в самых недрах западного мира, деятели которого то и дело видят себя беспомощными, одураченными, обманутыми в своих самых секретно-интимных учреждениях и доверенных чиновниках; видят и не знают, что начать…
   
Легко сказать: поднимайте уровень вашего хозяйства! Для этого нужно трудолюбие народа (которое нашлось у немцев и у итальянцев), согласие народа пройти сквозь неизбежный период полуголода, думать о производстве, а не о классовой ненависти (что итальянцам не удается), и не ссылаться на «выигранную войну», которую народ может быть «выиграл» только силами своих союзников; для этого необходим тот крепкий жизненный и волевой заряд, который утомленная Англия находит лишь с трудом, а переутомленная Франция не нашла и доселе.
   
Не допустить социального замирения – на это марксисты первые мастера: классовое недоверие будет раздуто до размеров кровожадной ненависти, а эта ненависть получит в руки контрабандное оружие. Два миллиона сто тридцать тысяч коммунистов недавно обновили в Италии свои партийные билеты на 1954 год (за год + 30000), итальянских комсомольцев насчитывается 423 тысячи, да новых баб удалось привлечь в партию 53000. А количество конфискованного у коммунистов оружия производит прямо жуткое впечатление, а сколько еще остается припрятанным и сколько ввозится вновь через Адриатическое море, не то из Албании, не то от Титоброза?
   
Что делается коммунистами в деле колониальных восстаний и отпадении, нет возможности подробно описать. План их ясен: лишить Европу ее колоний и соответственно колониального сырья и торговли и вызвать тем мировой хозяйственный кризис. Для этого им надо было наложить руку на Китай (это удалось при попущении Трумэна и Ачесона); а потом на японцев, малайцев, индусов, арабов и негров. Над этим они работают; это потребует еще немало усилий; и двух миллиардов долларов, ныне затрачиваемых ими в год на коммунистическую пропаганду, им не хватит. Особенно трудно им будет с японцами и арабами; и гораздо легче с индусами, над коими витает непротивленческая тень Ганди и от лица коих Неру уже совещался с Чжоу Энь Лаем, а ныне уже пытается провоцировать португальцев. Всех податливых азиатских и африканских туземцев ждет единая, одинаковая участь, указанная нами (см. «Н.З.», с. 104); они «освободятся» от «европейских империалистов», но, лишенные армий и военной промышленности, попадут в коммунистическое рабство, которое будут сами по слепоте и глупости обозначать как «русский империализм»…
   
Казалось бы, самое ясное и радикальное средство обороны должно было бы состоять в образовании единого американского-западноевропейского военного фронта. Но как создать его, когда Франция с ужасом думает о новом вооружении Германии, а военный союз европейских стран без Германии неизбежно урежет мощь этого союза и, вероятно, поведет к тайным соглашениям Западной Германии с Советией? Две первые мировые войны поселили во французах сущую панику и даже угрожающие громы Даллеса не очень помогают в этом деле. Да и кто бы смог дать гарантию того, что через десять лет Германия не вернется к своей мечте о захвате и о планомерном обезлюдении русских территорий на востоке?.. В начале августа 1954 года и в Англии появились статьи («daily express и news cronicle»), тревожно предрекающие агрессивность новой Германии и решительно не доверяющих немецким неонационалистам. Тот же текущий август увидел вождей английской социал-демократии – правого Эттли, и левого Бивэна, – в Москве дружелюбно закусывающими и перешептывающимися с Маленковым, Молотовым, Хрущевым и Вышинским: лавры Риббентропа, по-видимому, внушают им зависть, а страх перед Германией, жажда активного баланса и партийный подкоп под медлительного Черчилля пробуждают их предприимчивость…
   
О ежеминутном выбалтывании своих военных секретов, надо сказать следующее. Здесь имеются совсем особые трудности. Их две: во-первых, демократический строй, процветающий на западе; во-вторых, обилие всюду проникающих советских агентов.
   
Демократический строй по самому естеству своему есть строй дискуссии; он сам признает это и особенно дорожит этим неотъемлемым правом – публично обсуждать все государственные и общественные дела. Это «необходимо» ему и в порядке предварительного рассмотрения, и в порядке целесообразного осуществления, и в порядке последующего контроля. Можно ли решать, не обсудив? Можно ли осуществлять, не осветив в прениях самый порядок осуществления? Можно ли проводить контроль без гласного обмена мнений? Демократия к этому не способна. Для этого каждая газета окружает себя информаторами, а известно, что каждая сенсационная информация дает «обол»… Естественно, что информация и дискуссия в военных вопросах кажутся особенно существенными. Но понятно также, насколько это облегчает дело иностранных разведчиков. Где строится аэропланный или атомный завод; где открывается атомная лаборатория; какой сверхзвуковой быстроты достигают «наши» ракеты; где проходят линии радарной обороны – все имеют право все знать, обо всем рассуждать – устно и печатно. Внимательное чтение местных газет становится лучшим подспорьем для шпиона. И там, где тоталитарный строй все скрывает, изолирует, замалчивает и зажимает рты террором, в демократиях царит вольная словесность, тщательное разнюхивание, печатная сенсация, конкуренция новостей. Военное дело требует молчания, тайны, конспирации. Государство, которое к этому неспособно, все время совещается, решает и строит в присутствии своих смертных врагов.
   
Можно ли помочь этому и как? Строжайшей личной дисциплиной. А если ее нет в народе и в прессе? Тогда придется выбалтывать все до конца и терять на этом позицию за позицией.
   * * *
   
Но есть еще одно затруднение в этой борьбе «буржуазного» Запада с коммунистическим Востоком, затруднение, которое превращает все так называемое «мирное рядомжительство» не то в иллюзию, не то в надругательство Востока над Западом. Это есть проникновение коммунистов во все не коммунистические страны, и особенно в их чиновничество и в их армии при полной неспособности демократических стран к политической чистке. На этом вся борьба Запада может сорваться.
   
Начнем с того, что коммунизм выработал особые формы неуловимости: таковы «криптокоммунизм», «салонный коммунизм» и «левая социал-демократия».
   
Криптокоммунист (скрытый, тайный) есть сотрудник и раб коммунистического центра: он только не берет партийного билета и не выступает публично; он помалкивает, где нужно и шепчет, где приказано. А доказательств, обличающих его, нет. Нередко он служит прямо разъездным агентом: перед гражданской войной в Испании – у него «спешные дела» в Мадриде; завтра он в Милане или в Лондоне; через неделю – он подвизается «паломником ко святым местам». А живет – прибедняется, одевается скудно, выпрашивает у родных и знакомых.
   
«Салонный коммунист» печатается и разводит «идеологию», особенно на «экуменических» и закулисных съездах. Он проповедует «без пяти минут коммунизм»; изображает большевиков как «социальных мечтателей»; поносит историческую Россию; клевещет на «белых» и противленцев; «закапывает ров»; уговаривает эмигрантов ехать в Россию и, главное, научает иностранцев считать русскую историю только с 1917 года… В этом духе подвизался за последние годы своей жизни г. Бердяев.
   
«Левый социал-демократ», наподобие англичанина Бивэна, был бы совсем коммунистом, если бы только согласился называть себя так. Но он избегает этой непопулярной клички. Он не коммунист, а «сам с усам», со своей программой и с особой партией. Он, конечно, водится с коммунистами, а при случае слетает к ним, и погостит у них, и погуляет с очаровательным Маленковым в саду британского посольства. Но он не коммунист, а «лэбэрист»: неугодно ли его обличить и дезавуировать!..
   
Но если попытаться вывести на свежую воду и этих «неуловимых», и других, более уловимых, то закулиса начинает самую отчаянную оборону «свободы», «демократии» и отдельных обличаемых индивидуумов. Провозглашается, что свободны все мнения без исключения: не только консервативные, но и революционные и анархистские; не только патриотические, но и предательские; не только легально-лояльные, но и шпионские, и «гангстерские», и контрабандистские, и всякие. Какая же это демократия, которая смеет допрашивать граждан об их воззрениях, или обусловливать государственную и военную службу известным уровнем и направлением политических убеждений?! И если чью-нибудь коммунистическую или шпионскую свободу ограничивают, то надо оборонять этого «гонимого» всеми силами. Вспомним всемирные демонстрации в пользу двух проходимцев Сакко и Ванцетти в 1927 году. Вспомним такое же «мировое» движение за шпионов Розенбергов в 1953 году и особенно безобразную надгробную речь их защитника. Этим обеспечивается свобода коммунистической инфильтрации.
   
Но это еще поверхностная видимость обороны и сопротивления. Главная борьба со всякой антикоммунистической чисткой ведется незримо, «за кулисами, в кулуарах, клубах, салонах и министерствах. Вдруг образуется единый фронт за «свободу, демократию и гуманность», к которому примыкают не только «криптокоммунисты» и «салонные коммунисты», но и такие с виду «почтенные» деятели, которые никогда открытыми коммунистами не были, но они принадлежат к той партии, которая за последние 20 лет оказала коммунистам наибольшие попущения или даже прямые услуги. И горе тому, кто попробует взять на себя от лица государства задачу радикальной чистки! Именно таково положение сенатора Маккарти в Соединенных Штатах.
   
Установим как бесспорный факт, что сколько-нибудь последовательная «чистка» проведена в Европе только в Португалии, Испании, Греции и Турции, причем Испания и Греция обязаны этим длительной гражданской войне; и в будущем не должны считать себя застрахованными от криптокоммунизма. В Германии этот процесс был начат и самым нелепым, зловредным образом сорван национал-социалистами. Ныне позорная история с перебежчиком Джоном вновь поставит эту проблему в западной Германии. Ни во Франции, ни в Англии о такой чистке нет речи: здесь инфильтрация совершается почти беспрепятственно, благоприятствуемая «демократическими» свободами, коммунистической наивностью англичан и самоуверенным «неопасением» французов. Не подлежит никакому сомнению, что торгово-дипломатические визиты Эттли и Бивэна (в Советии, в красном Китае) сделают такую чистку в Англии совсем не осуществимой. И только давление Соединенных Штатов заставило на днях (14 августа 1954 г.) англичан изъять блюдение атомных секретов из ведения министерства снабжения, наивно взлелеявшего предателей Клауса Фукса и Бруно Понтекорво, и передать его особому отделу контрразведки. Но это совсем не означает начало чистки, напротив. Из других государств чистка имела бы особенное значение для Бельгии, Дании и Норвегии. Что же касается перезараженной через Титоброза Югославии и радикально мыслящей Италии, то здесь о чистке трудно и заговаривать.
   
Но доведение чистки до конца имело бы кардинальное для дальнейшего хода событий значение именно в Соединенных Штатах. И вот почему.
   
В планы советских коммунистов отнюдь не входит разрушение Европы, но ее оккупация со всеми ее техническими и промышленными возможностями, и затем – тоталитарное порабощение ее населения. Советский союз несет Европе не войну, а революцию. Иное дело Соединенные Штаты, этот хозяйственный и политический колосс, который видит в Европе свою «передовую позицию» и стоит на страже ее политической свободы. Это главный, самый сильный и непримиримый враг Советии. Против него показуется война, а не революционная смена правительства, которая не была бы вовсе осуществима. Само собой разумеется, что эта война не была бы совсем невозможна, если бы Соединенные Штаты сумели сохранить в тайне свои атомные секреты и свое атомное вооружение. Но они не сумели сделать это: секреты их были похищены и международный сброд технических специалистов (особенно немцев и англичан), называемых «атомными учеными», разрабатывает на юге России военное использование этих секретов.
   
Итак, самое выгодное для Советии это разнести Соединенные Штаты и занять Европу. Но для этого необходимо подготовить победу над Америкой изнутри. Так как коммунистам до сих пор не удавалось инфильтрировать Америку, пробираясь в ее самые замкнутые и охраняемые производства и вербуя себе тайных «друзей» на высоких постах, так теперь им предстоит задача разложить персональный состав атомных заводов и воздушных опорных пунктов. Коммунисты не могут рисковать военной неудачей в грядущих столкновениях, ибо эта неудача означала бы не «отступление», и не «контрибуцию», и не территориальные уступки, а ликвидацию всего коммунистического движения во всем мире – от России и Китая до европейских сателлитов и Южной Америки включительно. Они сами отлично знают это и вот уже 7 лет работают над заострением этой мировой противоположности. Поэтому они начнут войну только тогда, когда будут считать себя победителями наверняка.
   
Победить же наверняка они могут только тогда, если в один непрекрасный день советские атомные бомбовозы поднимутся и полетят, а американские и английские атомные бомбовозы и ракеты НЕ поднимутся и НЕ полетят. А это означает, что основная задача их сводится к внесению персонального разложения в мораль и дисциплину военных летчиков и атомных рабочих Америки и Англии. Вот почему американцы должны вспомнить обо всех случаях успешной «работы» коммунистов в Америке и особенно в западных армиях и флотах. Так, в 1927 году американцы были встревожены, открыв у своих негров коммунистическое движение. В сентябре 1931 года англичане были вынуждены считаться с брожением в своем флоте. В феврале 1933 года голландцы имели дело с матросским бунтом на своих кораблях (Ява). В августе 1933 года такой же бунт обнаружился в шведском флоте. В апреле 1934 года была раскрыта коммунистическая пропаганда во флоте Соединенных Штатов; в июне того же года – в английской армии; в сентябре того же года – в шведской армии и ряд саботажных поджогов на кораблях; в октябре того же года раскрыт коммунистический заговор во флоте Соединенных Штатов. С тех пор подобные вести шли отовсюду длинной гирляндой. И поэтому, когда мы теперь читаем о коммунистическом шпионаже, раскрываемом Гувером и Маккарти в Америке, о забастовке 3500 рабочих на американских атомных заводах (12 августа 1954 года) и о забастовке летчиков в Соединенных Штатах, то мы видим в этом не изолированные случайности, а скудно улавливаемые полицией данные о планомерной, давнишней и неутомимо проводимой системе действий.
   
Вот смысл «мирного рядомжительства»: тянуть время до тех пор, пока воздушный флот Соединенных Штатов не утратит по персональным причинам свою боеспособность и пока победа не будет этим обеспечена коммунистам. Поэтому надо придавать особую важность доведению генеральной чистки в Соединенных Штатах до конца. Надо признать, что новый закон против коммунизма, только что (август 1954 г.) принятый в Соединенных Штатах, затруднит открытую циркуляцию коммунистов и ограничит их легальные права и возможности, но отнюдь не помешает инфильтрации криптокоммунистов и нисколько не разрешит проблему очищения всех ведомств и организаций от той агентуры, которая уже просочилась повсеместно за последние десять-двадцать лет…
   
Нам трудно судить издали о работе сенатора Маккарти. Дело, за которое он взялся по поручению сената, требует огромной выдержки, осторожности, такта и совсем не терпит ни угроз, ни рекламы, ни преувеличений. Возможно, что политический темперамент вовлек его в неосторожные высказывания и мероприятия. Но тот поток ненависти, озлобленной клеветы и личной пачкотни, которым встретила «мировая закулиса» его чистку и который разлился по всей «демократической» прессе Европы, – обличает сам себя и отнюдь не заслуживает нашего доверия. Эту манеру отвечать на верное обличение злобной клеветой мы знаем давно, и тот, кто раз испытал ее на себе, узнает ее всегда при первом появлении.
   
Однако дело чистки совсем не связано, с одним лицом и одним именем. Не справляющийся, – если он действительно не справляется со своим делом, – может и должен быть заменен более способным и искусным, а таковых Америка имеет в изобилии. Но надо помнить, что клеветники Маккарти хотят вообще погасить всякую политическую чистку в стране, опасаясь за «своих» и спасая их от разоблачения. Еще на днях (10 августа 1954 г.) почтенный старец Герберт Гувер, бывший президент Соединенных Штатов, произнес в день своего восьмидесятилетия речь, в которой утверждал, что «демократическая партия за 20 лет своего правления играла в руку Советам». На следующий же день доблестный американский гейерал Клэрк, сподвижник Макартура, командовавший в Корее всеми силами НАТО, показал в докладе сенатской комиссии, что его настойчивое предложение послать бомбовозы за реку Ялу в Маньчжурию встретило своевременно в Вашингтоне категорический запрет, и что у него было «чувство, что начальники генеральных штабов поддерживают его план», но, что «государственный департамент Америки или кто-нибудь еще высший дает отрицательный знак». Он добавил: «я чувствовал, что при важных решениях откуда-то оказывается влияние»… Само собою разумеется, что со стороны демократов, криптокоммунистов и тому подобных элементов будет сделано все, чтобы не удалось установить, кто именно и почему сдал Китай и северную Корею коммунистам и не те же ли самые деятели провели ялтинское, тегеранское и потсдамское соглашения?..
   
При этом мы можем быть убеждены, что провал политической чистки в Соединенных Штатах чреват самыми грозным последствиями.
   
  
  
   
    
О чувстве ответственности
   
   
Когда будущие историки России захотят понять и осветить сущность белого движения, белой борьбы и белой идеи, – они должны будут усвоить себе то основное духовное побуждение, которое владело и двигало белыми сердцами. Это побуждение было – любовь к национальной России, живое, могучее чувство ответственности за все то, что в ней совершается и чувство собственного достоинства, чувство чести, уводившее людей в борьбу на жизнь и на смерть. Это были три главных источника, которым и в будущем суждено строить новую Россию, питая ее новое правосознание и созидая ее духовную культуру.
   
Скажем прямо и недвусмысленно: поколение безответственных шкурников и безответственных честолюбцев не освободит Россию и не обновит ее; у него нет и не будет тех духовных сил и качеств, которые строили подлинную Россию в прошлом, и которые необходимы для ее будущего. Русский человек, пройдя через все национальные унижения, беды, лишения и страдания, должен найти в себе духовное начало и утвердиться в нем, – постигнуть и принять свое духовное естество и призвание; и только тогда перед ним откроются двери в грядущую Россию.
   
Человек как духовное существо всегда ищет лучшего, ибо некий таинственный голос зовет его к совершенству. Он, может быть, и не знает, что это за голос и откуда он… Он, может быть, чувствует бессилие своей мысли и своего слова каждый раз, как пытается сказать, в чем же состоит это совершенство и какие пути ведут к нему. Но голос этого внятен ему и властен над ним; и именно желание отозваться на этот призыв и искание путей к совершенству придают человеку достоинство духа, сообщают его жизни духовный смысл и открывают ему возможность творить настоящую культуру на земле.
   
А человек призван быть на земле именно Духом – не просто живым существом, наподобие животных и насекомых, и не только одушевленным созданием, удачно соображающим и желающим для себя всякой пользы, капризно и разнообразно чувствующим и нестесненно фантазирующим. Все эти душевные способности даются ему, но не для злоупотребления ими, а для благого и ответственного служения. И вот, первое, что необходимо каждому человеку, желающему творить культуру, это чувство своего предстояния, своей призванности и ответственности. Можно было бы сказать, что люди делятся на две большие категории: одни – безответственно ищут в жизни или своего наслаждения (это люди «поглупее»!) или своей пользы (это люди «поумнее»!); другие же чувствуют себя предстоящими чему-то Высшему и Священному, так, что даже не умея сказать, что это за Высшее и где обретается это Священное, они не сомневаются в самом своем предстоянии Ему. Мир не есть для них «вольное пастбище», данное им для личного прокормления и устройства; он не есть для них и случайное нагромождение «впечатлений», «явлений», удовольствий и неприятностей. Они чувствуют и прозревают великий смысл мирового вращения и своей собственной жизни; и не успокаиваются на том потоке «ничтожной суеты» и «мелкого сора» (А.К. Толстой), в котором тонут столь многие.
   
Это чувство предстояния и призванности сразу успокаивает их и тревожит; успокаивает, – ибо дает им ощущение некой высшей «водимости»; творческой основы, жизненного смысла и собственного достоинства; тревожит, – ибо вызывает в них живое чувство духовного задания, высшей ответственности и собственного несовершенства. Это возлагает на них обязанность не мириться со всем тем, что происходит в них и во внешнем мире, обязанность оценивать, искать верных мерил, выбирать, решать и творить. Это зовет их сразу к труду, к дисциплине и к вдохновению.
   
Такое удостоверение в собственной духовности и приятие ее есть первооснова живой религиозности. Ибо то Высшее, чему человек предстоит, есть Господь, Его зовы и Его божественные излучения. И призвание человека определяется именно свыше. И духовное измерение человеческой жизни и всех ее дел имеет тот же единый источник. И ответственность человека есть в последнем измерении всегда ответственность перед Богом.
   
Само собой разумеется, что человек не всегда отчетливо сознает это и редко может точно выговорить ощущаемое. Но это ничего по существу не меняет. Сознание есть не первая и не важнейшая ступень жизни, а вторичная, позднейшая и подчиненная. И закрепление в слове глубоких и священных жизненных сил дается не каждому человеку, дается не всегда и не легко. Здесь важно и драгоценно не умствование и не словесное описание, а твердое и глубокое укорененное чувство предстояния, призванности и ответственности. Духовность человека отнюдь не совпадает с сознанием, отнюдь не исчерпывается мыслью, отнюдь не ограничивается сферою слов и высказываний. Духовность глубже всего этого, могущественнее, богаче, значительнее и священнее.
   
Духовность человека состоит прежде всего в уверенности, что в пределах его собственной души есть лучшее и худшее, на самом деле лучшее; такое, качество и достоинство которого не зависит от человеческого произвола; такое, которое надлежит признать и перед которым подобает преклониться. К этому лучшему и высшему надо прислушиваться, сосредоточенно испытывать его, вникать в него, предаваться ему. И по мере того, как человек осуществляет это, он убеждается в том, что, это высшее и лучшее совсем не исчерпывается его личными пределами, но является в нем самом как бы излучением и энергией действительно Высшего и Совершенного Начала, которому он и предстоит на протяжении всей своей жизни. Приобщаясь, этому Началу, духовный человек не может не радоваться Ему, не может не возжелать Его и не полюбить Его. И очень скоро он удостоверяется в том, что это радование естественно и целительно, что это желание драгоценно и жизненно необходимо, что эта любовь открывает ему настоящий доступ к жизненному свету, к истинной свободе, к подлинному бытию и личному духовному достоинству. В этом делании духовный человек научается преклоняться перед Богом, чтить самого себя, видеть и ценить духовность во всех людях и желать творческого раскрытия и осуществления духовной жизни на земле. Это и есть сущая культура.
   
Все это можно было бы выразить так: в основе подлинной духовной культуры лежит личная, искренняя религиозность культуротворящего человека. Религиозность есть живая первооснова истинной культуры. Она несет человеку именно те дары, без которых культура теряет свой смысл и становится просто неосуществимой: чувство предстояния, чувство задания и призванности и чувство ответственности.
   
Предстояние Высшему есть первый дар религиозности. Напрасно думать, что это чувство «унижает» человека или, придает ему «рабские черты». Такое мнение свидетельствует о том, что данному человеку далеко до истинной свободы: он боится попасть в «рабское» положение именно потому, что он все еще чувствует себя сам «недавним рабом», или «полурабом», или, если угодно «вольноотпущенником». Человек, нашедший свою свободу и утвердившийся в ней, знает, что никакие условия, ни внешние, ни внутренние, не могут отнять у него этой свободы: ибо от того, что другие люди будут обходиться с ним, как с рабом, его свобода не угаснет, а только углубится до пределов внешней недосягаемости: сам же он никогда не усвоит рабскую установку. Свобода, вообще говоря, не дается», а «берется»: она берется духом, как его неотъемлемое достояние и соблюдается им, как неотчуждаемая святыня. Но для того чтобы это совершилось, свобода должна найти свой источник в том Высшем, которому она имеет счастье предстоять и от которого исходит всяческая духовность и всяческая свобода. Именно это имел в виду мудрый Томас Карлейль, когда писал: «В груди человека нет чувства более благородного, чем это удивление перед тем, что выше его»…; «человек не может вообще знать, если он не поклоняется чему-либо в той или иной форме»… * Надо сказать еще больше: человек, не может творить культуру, не чувствуя себя предстоящим именно тому, что он должен осуществить в своем культурном творчестве. «Творящий» без верховного начала, без идеала, перед которым он преклоняется, не творит, а произвольничает, «балуется», тешит себя или просто безобразничает (наподобие Пикассо и других модернистов). Новые поколения, следующие за нами, должны признать, что поклонение Богу не унижает человека, а впервые довершает его бытие и возвышает его. Человек же, который «ничему не поклоняется», обманывает сам себя, ибо, на самом деле, он покланяется себе самому и служит своей бездуховной и протаводуховной похоти. И культура его будет не культурой, а беспредметным посяганием и произволением, лишенным главного, не способным ни познать истину, ни создать художественное, ни совершить любовное, благое и чистое, ни узреть и раскрыть справедливое право.
   
* См. «Герои и героическое в истории», с. 37, 113.
   
Предстоящий измеряет себя именно тем, чему он предстоит. Именно это следует иметь в виду, читая Евангельские слова. «Будьте совершенны как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5.48). Предстоящий Богу измеряет и оценивает себя лучами Божественности. Предстоящий совершенству судит себя высшим, доступным человеку критерием. Предстояние подъемлет сначала взор человека, потом сердце его и волю его; оно вызывает в нем новые мысли, новое понимание себя, других людей и всей вселенной. Строение его души, доселе бывшее как бы одноэтажным домиком, надстраивается и возвышается. Его око начинает видеть новые «пространства», усваивает их и приобщает их к своей жизни. Или можно сказать: душа его переживает некое священное окрыление. Сердце его воспринимает новые, горние лучи и научается радоваться им, ожидать их и трепетать от этого ожидания. Воля его научается выходить из всего чисто личного, мелкого и пошлого, и сосредоточивается на лучшем, на объективно-лучшем, на совершенном; она научается представлять себе это лучшее не только «вверху», но и «впереди»; она находит в нем жизненное задание для своего будущего. Так пробуждается и крепнет в человеке живая совесть. Не совесть, угрызающая за несовершение в прошлом добра или за совершение в прошлом зла, но совесть, как творческая энергия, энергия любви и воли, направленная вперед, в будущее, к предстоящим совершениям. Она же и дает человеку то высшее счастье на земле, которое выражается словами духовное достоинство и призвание.
   
Духовное достоинство состоит в том, что «предстоящий» человек утверждает свою жизнь приятием Божественного, любовью к Нему и верностью к Нему. Он приемлет Его лучи и эти лучи проникают в его душу до самого дна. Он проникается ими, как бы питается и животворится ими, и они сообщают ему свой огонь, свой свет и свое тепло. В них он находит свое бытие; так, что самое существо или естество его личности определяется и освящается ими. В глубине его души как бы строится храм, и в храме этом утверждается алтарь и престол с неугасающим светильником. И не в том смысле, чтобы этот храм, и престол, и светильник – были бы «доступны» ему, как извне приходящему «прихожанину», но в том смысле, что этот храм есть его собственная обитель, и престол этот есть его собственная святыня и светильник этот есть его собственное горение. Не только «в нем есть пламя», но он сам в полноте своего духовного бытия есть это пламя. И это пламя есть его Главное, от которого он не может отказаться, которым он дорожит превыше всего своего «прочего», и которому он не может изменить. И чувствуя это удостоверенно, он начинает постигать, что значит «чтить самого себя» (Пушкин!) и что такое есть чувство собственного достоинства.
   
Вот где скрывается последний и безусловный корень духовной ответственности, без которой человеку достойно жить на земле и невозможно создавать духовную культуру.
   
Человек как свободное и зрелое существо отвечает за свою жизнь, за ее содержание и за ее направление. Это духовно-естественно и неизбежно. Дух есть живая сила, энергия, которая чувствует себя выбирающей, решающей и действующей; и это самочувствие его не иллюзия и не обман. Тайна свободы, – или как обычно говорят «свобода воли», – состоит в том, что сила духа способна сосредоточиваться, укреплять себя, увеличивать свою силу и превозмогать свои внутренние затруднения и свои внешние препятствия. Дух человека «свободен» не в том смысле, что на него «ничто не влияет», или что он не несет никакого бремени «воздействий» и «причин»; но в том смысле, что ему дан дар самоусиления, самоосвобождения, который он должен принять и в пользовании которым он должен искуситься и укрепиться. Обычная воля человека есть не более, чем потребность, влечение, страсть или упрямство. Но духовная воля человека есть дар освобождать себя от всякого неприемлемого и отвергаемого воздействия, как внутреннего, так и внешнего. Человеческому духу присуще это живое чувство: «я мог в прошлом поступить иначе», и, соответственно, «я и в настоящем могу выбрать, решить и осуществить свое решение». Повторяю: это не иллюзия и не самообман, ибо эта мощь самоусиления своей мощи действительно присуща человеческому духу. Неискушенному – и не опытному может казаться, что он «не умеет», или «не знает, как начать»; что он «слаб» и «беспомощен». Но ему будет казаться это лишь до тех пор, пока он будет сохранять «душевную», а не «духовную» установку. Ибо душа человека может действительно «духовное не уметь» и чувствовать себя «духовно-слабой и беспомощной»; ей неизбежно пребывать «под давлением обстоятельств» и «влечений»; для нее естественно колебаться, откладывать, не дерзать, искать оправданий и ссылаться на «среду», которая ее «заедает». Но для духа все это неестественно, чуждо, странно и мертво. Дух есть живая энергия: ему свойственно не спрашивать о своем умении, а осуществлять его; не ссылаться на «давление» влечений и обстоятельств, а превозмогать их живым действием. Как сказал однажды Карлейль: «Начинай! Только этим ты сделаешь невозможное возможным».
   
Свобода духа состоит в том, что не его определяют «влечения» и «обстоятельства», а он определяет сам себя, то расценивая свои влечения и видоизменяя свои обстоятельства, то извлекая из себя решения и свершения, идущие наперекор всем обстоятельствам и влечениям. Свободы полной, тотальной, абсолютной нет и быть не может; и можно только радоваться тому, что человек лишен таких свойств и способностей. Ибо трудно себе даже представить, что за кошмарное создание представлял бы из себя человек, способный ежесекундно к проявлению какого-то метафизического произвола, обреченный на такие свойства, как невоспитываемость, непредусмотримость в решениях и поступках, невменяемость, хаотическая капризность и способность в любой момент провалиться в невиданную бездну зла. Общение с такими людьми исключало бы всякое доверие, всякое воспитание, всякий правопорядок и всякое участие в прекрасном космосе и в Царстве Божием. Можно только благодарить Бога за то, что такая свобода не дана человеку. На самом же деле свобода есть сила и искусство человека определять себя самого и свою жизнь к духовности согласно своему предстоянию, своему призванию и своей ответственности.
   
Вот откуда у человеческого духа эта бессознательная, но твёрдая уверенность: «я мог иначе, но не сделал того, что мог»; или: «я должен был совершить такой-то поступок и мог это сделать, но не сделал»; и соответственно: «многое в моем настоящем и будущем дается мне как готовое и неизменимое, но мой личный образ действий зависит от моего выбора и решения, а следовательно, от моего призвания и от моей ответственности». При таком самочувствии и понимании явление зовущей совести и явление укоряющей совести получают свой полный смысл и значение. Призывы совести бесконечно расширяют горизонт человеческих возможностей, утверждая в каждом из нас способность найти путь к совершенству и вступить на него, возвращаться на него после ошибок и падений и, всегда созерцать ту даль, в которой это совершенство нас ожидает. А укоры совести освещают нам те ошибки и падения, которых мы не сумели избежать; мало того, они как будто указуют нам, почему именно эти ошибки и падения состоялись, каких именно усилий наша свободная воля не совершила «тогда» для того, чтобы избежать уклонений и неудач, и какие именно усилия надо осуществить «теперь», чтобы укрепить себя для будущего. И практический смысл христианского покаяния и исповеди «на духу» состоит именно в том, чтобы оживить в душе человека чувство предстояния, энергию совести, веру в свое призвание, жажду духовной свободы и чувство ответственности… Отсюда уже ясно, какое великое значение имеет «священное недовольство» человеческого духа самим собою, а также трезвое, честное, искреннее самоосуждение, которым «заболевает» духовно выздоравливающая душа.
   
Итак, предстоящий дух призван, а призванный человек ответствен; и в основе всего этого лежит дар к самоосвобождению, сообщенный человеческому духу свыше.
   
Как это просто, ясно и бесспорно: человеку подобает жить не состояниями, а действиями, и соответственно отвечать за эти действия. Дух человека подобен не воде, бесформенно растекающейся и безвольно плещущейся в своем ложе. Он не подобен и песку, пассивно лежащему, пока лежится, и пассивно осыпающемуся, «сползающему», когда потянет вниз. Дух человека есть личная энергия и притом разумная энергия; разумная – не в смысле «сознания» или «рассудочного мышления», а в смысле предметного созерцания, зрячего выбора и действия в силу духовно-достаточного основания. Так, созерцал; так возлюбил; так выбрал; так совершил; – и потому признаю это деяние моим деянием, поддерживаю его основания и мотивы и принимаю на себя ответственность за совершенное, признаю свою ошибку за ошибку, свое «заранее обдуманное измерение» признаю за таковое, – и вина моя, и заслуга (если она есть) моя, и последствия мною совершенного я готов нести и за них отвечать. Неспособный к этому не может считаться ни деятелем, ни человеком с характером, ни морально зрелою личностью, ни творцом культуры, ни воспитателем, ни врачом, ни священником, ни солдатом, ни судьею, ни политиком, ни гражданином. Он есть робкий обыватель, трус, карьерист или ловчила. Он сам себе не доверяет, а потому и ему не следует доверять. В старой Руси про таких людей говорили: «бегун и хороняка». Да и что может быть более жалкое, чем безответственный чиновник или политик, имеющий полномочия, призванный действовать, обязанный решать – и мечтающий об одном: занести себе «на приход» свои жизненные успехи и уклониться от «расплаты» по закону об ответственности?..
   
Отсюда уже ясно, что необходимо различать предварительную ответственность и последующую ответственность.
   
Предварительная ответственность есть живое чувство предстояния и призванности, и в то же время – живая воля к совершенству. Человек не совершил еще деяния; может быть и не решил еще, что делать; может быть даже и не избрал своей высшей ценности и не наметил своей высшей цели. Он только чует в себе активную силу и волевую энергию, он предвидит возможность и неизбежность будущих деяний – и связывает их намерением и внутренним обязательством осуществить «наилучше наилучшее». Он ставит себя перед Лицо Божие и «предстоит»; он слышит призыв к совершенству и осмысливает его как свою «призванность»; он приемлет эту призванность и как бы «заряжает» свою душу волею к совершенству. Еще не совершив, он уже знает о своей ответственности. И это чувство своей ответственности – сразу дисциплинирует его, сосредоточивает его и вдохновляет.
   
Значение этой предварительной ответственности в культурном творчестве основополагающе и велико. Чтобы убедиться в нем, достаточно представить себе человека, который берется за какое-нибудь творческое дело и лишен предварительной ответственности. – Что создаст живописец, который не знает ничего высшего и священного над собою, не чувствует своей призванности сказать верное, зоркое и значительное, и нисколько не намеревается создать «наилучше наилучшее»? Он будет только тешить свою живописную похоть, писать кое-что и кое-как, капризничать, демагогировать или дразнить воображаемого зрителя, произволить и безобразничать. Не так же ли обстоит дело с поэтом, музыкантом, скульптором и архитектором? Именно отсюда возник весь современный «модернизм» в искусстве… – Что познает безответственный ученый, который не связал себя внутренне аскетической клятвой – созерцать неутомимо, исчерпывать все возможные средства и пути для удостоверения, не щадить опытных усилий, не выдавать гипотезу за истину и утверждать с силою окончательности только достоверное и очевидное? Страшно и гадко думать о том, во что превратится у него научная культура. – Чего можно ждать от безответственного судьи, не требующего ни верного правосознания от себя самого, ни очевидности в изучении факта, ни прозрения в душу подсудимого, ни точного знания, закона? Такой судья, не ведающий ни предстояния, ни призвания, ни желания осуществить «наилучше наилучшее» создаст режим произвола, коррупции и кумовства. Безответственный политик есть интриган и карьерист, деятель, столь же отвратительный морально, сколь пагубный в общественном отношении; а между тем современная государственность кишит людьми и в демократиях, и в тоталитарных государствах. Кто захочет лечиться у безответственного врача? Кто поручит своих детей безответственному воспитателю? Кто захочет принимать молитвы и таинства от безответственного священника? Какой полководец выиграет сражение, командуя безответственными офицерами, ведущими в бои безответственных солдат? – Люди, не ведающие, что есть чувство предстояния и призванности, и что есть воля осуществить «наилучше наилучшее», не способны творить настоящую духовную культуру. В этом приговор и им, и создаваемой ими лжекультуре…
   
Такова сущность, таков смысл ответственности – и предварительной и последующей – в деле творческого обновления и углубления грядущей духовной культуры. И тот, кто продумает это, тот примет на себя обязанность изъяснить это другим. А русский человек сразу поймет, что это всего важнее в деле возрождения России.
   
Именно отсюда росло и выросло российское Белое движение.
   
   
  
  
   
    
Долой политическое доктринерство!
   
   
Тот, кто желает служить России в сфере политики, должен прежде всего понять, что к этому служению необходимо умственно и нравственно подготовиться. Ибо, в самом деле, политика не только не легче любого ремесла, но гораздо труднее, сложнее, ответственнее, глубже и тоньше. Сапожники учатся своему делу, долго и старательно; учатся маляры, слесаря, переплетчики, трубочисты, каменщики, столяры. А о политике в современном мире часто думают так: «Если у тебя есть досуг и желание фигурировать, то займись, пожалуй, политикой… Это дело простое: надо только выбрать определенную доктрину (ее можно заимствовать, а можно и самому выдумать!..); потом надо примкнуть к какой-нибудь организации, которая захотела бы финансировать твое политическое «предприятие» (лучше – негласно, из-за кулисы!..); и затем надо поэнергичнее выдвинуться на первые места, провозглашая свою компанию «ведущим слоем»… А остальное – само придет… Чтобы издавать на субсидию какую-нибудь газетку или журнальчик, – кому ума не доставало? Не боги горшки обжигают… А раз начавши фигурировать, скоро привыкнешь и любого конкурента незаметно перефигурируешь»…
   
Конечно, лучше придумать для своей партии и для своей газеты удачное название, чтобы «влекло» и «обещало». Например, хорошо назвать партию «Дружинное Движение» – в самом названии слышен уже мерный шаг дружно марширующих Дружин; или «Грядущая сила» – сразу ясно, что это «Сила» и что «Грядущее» за тобою обеспечено. А газету можно, например, назвать «Русская Идея», особенно, если за ней скрывается антирусская и враждебная. Православию католическая пропаганда; или «Единая Россия», особенно, если в программу газеты входит незаметная подготовка умов к расчленению и распадению России. Но разве в политике важна правда или честность? В политике нужна предприимчивость, нахрап и ловкость рук. А если найдется много доверчивых глупцов, так на то им и глупость дана, чтобы «доверять» и плестись в хвосте более бойких болтунов.
   
И вот последствия этого: множество полуобразованных и дилетантов безответственно занимается безответственной политикой. Люди ставят неверные вопросы, решают их вкривь и вкось, пишут, печатают и фразерствуют… фразерствуют без конца. И доселе не понимают, что и февральская, и октябрьская революция родилась именно из такой политики, что именно к такому нахрапу сводится советская государственность, и что из такой эмигрантской политики не выйдет ни добра, ни спасения. Здесь все вопросы ставятся неверно; и уже в силу одного этого – решаются фальшиво и погибельно. Фальшивые решения незаметно въедаются в сознание, становятся привычными и распространенными воззрениями, создают незаметно атмосферу безответственной фразы, ошибочности и лжи, и искажают всю нашу политическую деятельность. А враги наши искусно играют на этом, чтобы одурачить нас окончательно…
   
Отсюда у нас в политике такое множество вредных предрассудков и тупого доктринерства. Ибо к доктринерству в политике склонен прежде всего тот, кто сам не умеет думать, а живет чужими готовыми мыслями. Это самые упорные доктринеры – доктринеры чужих доктрин. Наилучший пример тому доктрина марксизма и ее окаменевшие («твердокаменные!») последователи. Эти счастливые «обладатели истины» давно уже развернули осуществление своей программы, давно уже обнаружили ее тоталитарное безумие и ее трагические последствия. Давно уже все разумные люди, прикоснувшиеся к слепой прямолинейности «ленинизма» и к свирепой деспотии «сталинизма», поняли все противоестественное безумие этой доктрины; давно уж? все народы, подпавшие этой деспотии, ужасаются, изнемогают и гибнут; давно уже эта теория и практика стала символом рабства, унижения, муки и нищеты. Но доктринеры чужой доктрины продолжают «веровать» и собираются в будущем водворять повсюду вместо марксистского «коммунизма» – марксистский «социализм». Так, например, и заявляют: России больше не будет, а будет множество мелких государствиц, демократических и социалистических.
   
В этой связи выступает вторая политическая доктрина современности – демократизм. Везде и повсюду, при всех условиях – есть только одно политическое спасение, а именно водворение демократического строя. Чтобы быть «почтенным» и «признаваемым» деятелем, надо быть демократом, а это значит верить в демократию и требовать ее осуществления. Пусть введение демократии в России (1917) погубило нашу родину и стоило жизни ста миллионам русских людей; пусть введение демократии в Германии привело к национал-социализму со всеми его тягчайшими последствиями; пусть современная Франция заведена своей демократией в политическое безволие, в хозяйственное бессилие и в стратегический тупик; пусть в современной Италии демократический строй вырождается в политику парламентских драк и коммунистических интриг, так, что министры называют коммунистических парламентариев в лицо «подданными чужого государства и продажными шпионами» (20.Х.1954). Знаем, что все это неоспоримые факты и видим, что, несмотря на все это, «вера в демократию» продолжает быть критерием и требованием «мировой политики»… Демократиям надо сочувствовать, чтобы в них ни происходило и какие бы ни были последствия; дурное, превратное, больное и развратное в них надо замалчивать или объяснять коварными происками «анти-демократов». Критика – трезвая, зоркая, честная – недопустима. Правды не нужно! К чему она? Важно одно: чтобы всюду, водворилась демократия, к чему бы это ни привело… Да, именно: хотя бы к ее гибели, подобно тому, как это наблюдалось перед второй мировой войной, когда в Германии, Австрии, Венгрии, Польше, Советии, Румынии, Латвии, Литве, Эстонии демократия оказалась скомпрометированной и угасшей. «Да осуществится демократия – и да погибнет мир!» А мы призваны веровать в нее и призывать ее во что бы то ни стало…
   
На то она и есть доктрина, а ее сторонники – «премудрые» доктринеры…
   * * *
   
Наблюдая и учитывая все это, трудно отделаться от впечатления какого-то доктринерского безумия, овладевавшего народами за последний век и ныне торжествующего в массе. И пусть нам не говорят, что если в Швейцарии, Швеции, Голландии и в Соединенных Штатах демократический строй «справляется» с местными государственными заданиями, то он может и должен быть введен повсюду. Так эти вопросы не решаются. Все народы различны. Различны их территории, их климаты, их душевные уклады, их религии, их мораль, их культура.
   
Политическая «уравниловка» есть такая же нелепость, как и хозяйственная. Нелеп тот строй, который навязывает всем семьям один и тот же семейственный уклад. Ничего не стоит тот врач, который прописывает всем пациентам один и тот же режим, одно и то же лечение. Каждая армия строится по-своему: иначе прусская, иначе английская, иначе русская, иначе армия Соединенных Штатов. Какому воспитателю придет в голову воспитывать и наказывать всех детей одинаково? Какой глупый адвокат поведет одинаково все порученные ему процессы? Какой тупица-психиатр начнет лечить всех своих больных по единой схеме? Откуда эта нелепая мысль, что есть единое политическое устройство, всюду целесообразное и благотворное? Она понятна в устах гимназиста, она уже непростительна рядовому интеллигенту, но в устах серьезного политика она является безумным доктринерством.
   
Демократия может быть уместна, целесообразна и политически оправдана в одних государствах, и может быть совершенно неподходяща, прямо гибельна в других. Политический режим не выбирается человеческим произволом; он не выдумывается по усмотрению; он не насаждается механически в зависимости от упрямства политиков. И в этом отношении он даже не похож на одежду человека, ибо ее можно менять по произволу. Политический режим («конституция») подобен скорее личному укладу человеческого тела («индивидуальной конституции», как говорят врачи): у каждого человека свое особое строение организма, своя сила и слабость, свои недуги, свои дары, свои пути. И потому каждому из нас полезен свой особый образ жизни. Каждому свое. Каждому по его силам и способностям. Политическое доктринерство отжило свой век. Мы не должны и не смеем превращать политическую доктрину в предмет веры, или в основу миросозерцания, или в критерий добра и зла! Не только в силу духовной терпимости («пусть каждая страна по-своему кует свое счастье!»), и не только в силу политического такта («в чужой монастырь со своим уставом не ходят»), но и в силу государственного опыта, наблюдения и разумения. Мы можем уважать демократию в Швейцарии и в Англии, республику в Соединенных Штатах. И в то же время мы должны свободно и предметно ставить вопрос о России: имеются ли в России и будут ли в России после революции – необходимые предпосылки для демократии? И если они будут налицо, то в чем же именно они будут выражаться? А если их не будет, то не явится ли безумием и предательством требование «демократической республики» в России?!..
   
Демократия медленно зрела и складывалась в Англии под покровом королевской власти и родовой аристократии. Море воспитывало характер англичанина; строгий климат и мореплавание шлифовали его. Мировая торговля давала людям имущественную самостоятельность, развивала личную инициативу, укрепляла правосознание. Страна оставалась по существу маленькой метрополией со свободным уходом людей в обширные колонии. Страна оставалась островом с возрастающей промышленностью и интенсивным хозяйством. Страна была образцом самодеятельного, медленного богатения, консервативного духа, культивировавшего законность и медленную демократизацию. И она научилась демократическому режиму. Значит ли это, что демократия уместна во всех государствах и у всех народов? Самая постановка такого вопроса не свидетельствует ли о том, что мы не уважаем силу суждения господ демократов, допуская с их сторона возможность такого обывательского легкомыслия?..
   
Швейцария сложилась на протяжении веков из маленьких самоуправляющихся общин. Здесь горы делили людей, а потом объединяли их, приучая их к свободолюбию и самоуправлению; горы воспитывали силу характера; горы обороняли свободных людей от завоевания соседями. Поколение за поколением вырастало здесь в суровом труде, в дисциплине, в искусстве метко стрелять и отражать сильнейшего врага, в традициях братского договора («клятвотоварищества») и верной взаимной поддержки. Страна оставалась маленьким «горным островом»; она медленно богатела от пастушества и скотоводства, культурно одолевая свою природу, обслуживая воинственных соседей в порядке найма, и транзитную торговлю – в порядке пропуска. Она доселе изумляет всякого, кто внимательно изучает ее, своим консерватизмом, своим сочетанием религиозности, верности и свободы. Вследствие всего этого Швейцария умеет быть демократией и всякая попытка поднять в ней антидемократическое движение была бы проявлением глупости и измены. Но пусть не удивляются наивные наблюдатели: самые демократические кантоны Швейцарии обладают способностью незаметно выдвигать правящее меньшинство в непосредственном кантональном собрании; исследователь найдет в Швейцарии и мощное противодействие женскому полноправию и обычай телесного наказания в применении к взрослым людям из рецидивистов… Можно ли из всего этого заключить, что необходимые предпосылки для демократии имеются у всех народов и во всех государствах?!.. Не наивно ли это?..
   
Итак, нет «единого государственного строя», который был бы «наилучшим» для всех стран и народов. Ироническая русская поговорка говорит: «что русскому здорово – то немцу смерть». Эта поговорка сохраняет свою верную мудрость и при обратном изложении ее смысла: «что англичанину здорово, то русскому не по силам»; «что французу сходит безнаказанно, на том русский сломит себе шею»; «от чего Швейцария цветет, на том Россия может погибнуть»… И замечательно, что умнейшие и дальнозоркие иностранцы знают это и понимают; и, беседуя с нами, русскими патриотами, они усердно советуют нам вернуться к русской монархической традиции, осуществляя ее по-своему, по-русски, и в то же время творчески и всенародно, в славном духе Императора Александра Второго.
   
Замечательно, что на введении демократии в грядущей России настаивают, во-первых, неосведомленные и лукавые иностранцы, а во-вторых, бывшие российские граждане, ищущие ныне разложения и погубления России. На самом же деле «демократия» совсем не есть легко вводимый и легко устраняемый режим. Напротив – труднейший, о чем еще недавно гласно заявлял французский президент Венсен Ориоль. Демократия предполагает исторический навык, приобретаемый народом в результате долгого опыта и борьбы; она предполагает в народе культуру законности, свободы и правосознания; она требует от человека – политической силы суждения и живого чувства ответственности. А что же делать там, где всего этого нет? Где у человека нет ни имущественной, ни умственной, ни волевой самостоятельности? Где все подготовлено для своекорыстия и публичной продажности? Где дисциплина не сдерживает личного и совместного произвола? Где нет ни характера, ни лояльности, ни правосознания? Все-таки вводить демократический строй? Для чего же? Чтобы погубить государство и надругаться над всеми принципами демократии? Чтобы все закончилось коррупцией, безобразной смутой, гражданской войной и разложением государства? И все во имя доктрины?!..
   
Именно такого воззрения держатся русские политико-доктринеры, доживающие свой век в эмиграции. В их политической словесности – термин «демократ» равносилен одобрению, комплименту, благонадежному паспорту, рекомендации; а термин «монархист» означает «реакционер», «черносотенник», «погромщик» и т. п. Не знаю, верят ли они сами своим словам, но доктринеры, не умеющие думать самостоятельно и живущие чужими готовыми мыслями, способны верить и не таким глупостям. И понятно, что вследствие этого глупое и вредное доктринерство торжествует над жизнью. И как часто мы видим, что люди торопятся объявить себя «демократами» ради признания со стороны недругов России и ради закулисных субсидий!..
   
Но мы-то должны быть свободны от этого. Пусть другие народы будут счастливы и несчастливы по-своему и пусть не мешают нам строить Россию по-русски, жизненно и исторически верно, без доктринерства и без слепого подражания Западу! А если демократический террор будет и впредь торжествовать в эмиграции, тогда
   
    
«Мы возбудим течение встречное –
    
Против течения!»
    Граф А. К. Толстой