1 2 3 4 
– Неш   так-то гожо делать? – спросила Домна.      

– Что?      

– Да   баб-то женатому целовать.      

– А   то неш не гожо?      

– Да   еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? – проговорил кто-то из   баб.      

– Да   где ж ты ее без людей поцелуешь? – спросил Степан.      

– О,   болезный! Не знаешь, смотри, где. Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него   Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал:      

– Прощайте,   бабочки.      

– Прощай, –   отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.      

– Неси   тебя нелегкая! – проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.      

– Эй,   ты, Степан, бабья сухота! – крикнула Домна.      

– Ну   вас совсем, некогда! – отвечал Степан.      

– Нет,   постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?      

Настя   вспыхнула.      

– Каким   вашим бабам я спать не даю?      

– Про   то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?      

– Чем   я мешаю?      

– Песни   свои все горланишь.      

– Да,   вот дело-то! Степан уехал.      

– Экой   черт! – сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.      

– Что   кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! – проговорила   Домна.      

– А   у него какое ж горе? – спросила Настя, которой не нравилась беспардонная   веселость Степана.      

– О-о!   да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.      

Рассказали   тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос,   как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской   дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси.   Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним.   Срамит его да урекает.      

– Он   уж, – говорила рассказчица, – один раз было убил ее с сердцов, насилу   водой отлили, а другой раз, вот как последний набор был, сам в некруты   просился, – не отдали, тесть перепросил, что работника в дворе нет. А   теперь, – прибавила баба, – ребят, что ли, он жалеет, тоже двое   ребятишек есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать. Работает как   вол, никуда не ходит, только свои песни поет. Это-то допрежь, как его жена   допекала, так с бабами, бывало, баловался; была у него тож своя полюбовница, а   нонче уж и этого не слыхать стало…      

– А   не слыхать! – подтвердили бабы.      

– Где   ж его полюбовница? – спросила Настя.      

– Вывели   их в сибирскую губерню, на вольные степи. Туда и она пошла с своими, с   семейными.      

– Стало,   замужняя была?      

– Известно,   баба: не девка же.      

– Может,   вдова.      

– Нет,   хозяин был, да она своего-то не любила, а Степку смерть как жалела.      

– Да   что ж жена-то его не любит, что ль? – спросила Настя.      

– Не   то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует – и не   знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так   норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, – вот у них и идет.   Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб   обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая,   неласковая, неприветливая.      

– Вот   как ты до своего мужа, – смеясь, сказала солдатка Насте.      

– Приравняла! –   воскликнула Домна. – Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой бабе   впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так есть кого.      

На   вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и   Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он   нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке.   Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по   обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на   которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она   незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.      

– Что   ж ему сделается? – говорил Степан жене, стоя у телеги.      

– Не   надо, – отвечала жена.      

Настя,   оборотись спиной, слушала этот разговор.      

– Кум   просит.      

– Пусть   просит.      

– Дай   хоть малого-то, коли сама не пойдешь.      

– Не   надо.      

– Зарядила,   не надо да не надо. С чего ж так не надо?      

– Нечего   туда малого таскать.      

– Кум   нам завсегда приятель.      

– Тебе   пьянствовать он приятель.      

– Коли   ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.      

– Сказала,   не пущу!      

– Да   пусти, кум обижаться будет!      

– Наплевать   мне на твоего кума вместе и с тобою-то.      

Степан   плюнул, оказал: «Экая язва сибирская!» и пошел один к куму.      

Перед   вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял   свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не   заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему,   Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.      

– Т-с!   что он играет? – сказала Домна. Ровняясь с бабами, Степан пел:      

       

Она, шельма, промолчала:      

Ни ответу, ни привету, —      

Будто шельмы дома нету.      

Хотя ж хоть и дома,      

Лежит, что корова,      

Оттопырит свои губы,      

Поцелует, как не люди…      

       

– Кто   тебя так целует? – крикнула, смеясь, Домна.      

– А! –   отозвался Степан, водя покрасневшими глазами.      

– На   кого плачешься? – повторила баба.      

– Я-то?      

– Да.   А то кто ж?      

– Неш   я плачу!      

– Вино   в тебе плачет.      

– Ну   вас к лешему! – отвечал Степан и, качаясь, зашагал далее и другим голосом   на тот же напев продолжал прерванную песню:      

       

Уж я выйду на крылечко,      

Уж я звякну во колечко;      

Старушка, свет,      

Выйди на совет!      

       

– Часто   он так-то бывает? – опросила Настя.      

– Где   там! Это дива просто, что с ним. Попритчилось ему, что ли, что он набрался.      

Перед   Петровым днем пришли из Украины ребята, а Гришка не пришел. На год еще там   остался.      

Ночью   под самый Петров день у нас есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого   вечера собираются бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже   около баб.      

Пошли   бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. «Иди с   нами песни играть», – кричат ему. Он было отказываться тем, что лошадей   некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в   свой табун. Мужики тоже рады были Степану, потому что где Степан, там и забавы,   там и песни любимые будут. Степан остался, но он нынче был как-то невесел.      

Стали   водить хороводы с разными фигурками.      

– Сыграй,   Степан, про загадки, – приставали бабы.      

– Сыграй,   Степка, – говорили ребята.      

– Нету   охоты, ребята.      

– Сыграй,   сыграй, – говорили все, образуя просторный кружок, в средине которого   очутился Степан.      

– И   кружок готов! – сказал он, смеясь.      

– Теперь   играй.      

– С   кем же играть-то?      

– Ну,   бабы! Что ж вы стали? Давайте из себя бабу Степке.      

Бабы   пошли перекоряться: «да я не знаю», «да я не умею», «да иди ты», «пусть идет   Аришка»; а Аришка говорит: «Вон Машка умеет».      

– Что   ж, стало, бабы нет на Гостомле! Бона до чего ложились! – крикнул,   развеселясь понемножку, Степан.      

– Стой!   Давай палку, – крикнул кто-то.      

Явилась   палка.      

– Хватайся,   бабы: чья рука верхняя, той играть с Степкой песню.      

– Так   нельзя, – отвечали бабы.      

– С   чего нельзя?      

– А   как неумелой придется?      

– Исправди   так.      

– Ну,   сколько умелых?      

– Вон   Аленка умеет?      

– Ну!      

– Наташка-солдатка,   Анютка-глазастая, Грушка Полубеньева.      

– Выходи,   бабы, выходи! – командовали ребята.      

– Ну   кто еще? Бабы молчали.      

– Высказывай   друг на дружку, по-дворянски: кто еще?      

– Настька   Прокудина! – крякнул кто-то.      

– И   то! Настька! Настька! выходи. Ты ведь песельница была.      

Настя   хотела отговориться или спрятаться, но бабы ее выпихнули в кружок, где стоял   певец и кандидатки на занятие женской партии в загадках.      

– Вот   теперь судьба как велит. Нынче ночь-то ведь петровская, все неспроста делается.   Хватайся, бабы!      

Бабы   стали хвататься руками за палку. Верхняя рука вышла Настина.      

– Настьке   играть, – крикнули все. Бабы, хватавшиеся за палку, отошли в пестрый   кружок, а Настя осталась в середине перед Степаном.      

– Заводи,   Степка.      

Степан   откашлянулся и чистым высоким тенором завел требуемую песню.      

– Экой   голосистый! – шептали бабы, – не взять Настьке под него.      

Куплет   кончился, нужно было петь Насте. Все хранили мертвое молчание и ждали, как   взведет Настя против Степанова голоса.      

Настя   давно не певала и сама уж отвыкла от своего голоса, но деться было некуда,   нужно было петь. Она тоже откашлянулась и взяла выше последней ноты Степана.      

– Важно!   Вот так песельница! Вот так пара! – кричали ребята.      

Степан   был рад, что есть ему с кем показать свою артистическую удаль, и еще смелее   запел:      

       

Напой мово коня      

Среди синя моря,      

Чтобы ворон конь напился,      

Бран ковер не замочился      

И не мокор был, – сухой.      

       

Высокою,   замирающею трелью он вывел последние слова. А Настя с этой ноты свободно   продолжала:      

       

Сострой, милый, терем      

Из маковых зерен,      

Были б двери, каравати,      

Можно б там приятно спати      

С тобой, милый мой!      

       

– Важно!   На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! – кричали ребята. А Настя вся   закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной   оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну да ведь   довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало, так споешь   уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.      

 IV      

       

Рожь   поспела, и началось жниво. Рожь была неровная: которую жали, а которая шла под   косу. Прокудины жали свою, а Степан косил свою. Не потому он косил, чтобы его   рожь была хуже прокудинской: рожь была такая же, потому что и обработка была   одинакая, да и загоны их были в одном клину; но Степан один был в дворе. Ему и   скосить-то впору было поспеть за людьми, а уж о жнитве и думать нечего.      

На   Степане на одном весь дом лежал. Он и в поле работал, как прочие, и в дворе   управлялся. Всюду нужно было поспеть; переменить его было некому. Все прочие   наработаются да тут же под крестцами в поле и опять ложатся, чтоб не томиться   ходьбой ко дворам. Только разве баба очередная в семье пойдет вечером домой, на   завтра обед готовить. А Степан через день, а через два уж непременно, должен   был ходить на ночь домой, чтоб утром там поделать все, что по домашнему быту   требуется и чего бабы не осилеют. А утром опять с людьми зауряд косою махал,   пока плечи разломит. Жаркий день был.      

       

Высоко стоит солнце на небе.      

Горячо печет землю-матушку, —      

Мочи нет жать колосистой ржи.[13]      

       

Жницы   обливались потом и, распрямляясь по временам, держались руками за наболевшие от   долгого гнутья поясницы. Настя гнала свою пбстать и ставила сноп за снопом.   Рожь на ее постати лощинкою вышла густая, а серп притулился. Перед сумерками,   как уж солнцу садиться, Настя стала, повесила серп на руку, задумалась и глядит   вдаль; а через два загона Степан оперся о косье и смотрит на Настю. Заметила   Настя, что Степан на нее смотрит, покраснела и, присев в рожь, начала спешно   жать.      

На   другой день Настя раз пять замечала, что, как она ни встанет отдохнуть, все   Степан на нее смотрит. Ей показалось, что он стережет ее нарочно. Вечером   Степан пришел на Прокудинский загон попросить кваску напиться и побалакать. Но   в страду и бабы не разговорчивы: плечи у них болят, поясницы ломит, а тут жар   пеклый, духота несусветная, – «е до веселостей уж.      

– Отбей   завтра, Настя, свежего кваску-то, – говорила Домна.      

– Хорошо.      

– Да,   а то уж Москву увидишь с вашего квасу, – заметил Степан.      

– Вот   невестка завтра нового сделает – приходи пить.      

– Беспременно   приду. Приходить, молодайка?      

– Да   мне что ж? Коли хочешь, приходи.      

– Да   ты небось квасу-то не горазда делать.      

– Как   умею.      

– Шла   бы ты, Домна, сделала.      

– Завтра   ее день стряпаться.      

– Да,   да, да! Стало, ее черед.      

– А   то как же?      

– Часто   вам доводится?      

– Да   на трений день все. Трое ведь нас, опричь свекрухи.      

Степан   простился и ушел на свой загон. Он прокосил еще два раза, закинул на плечо косу   и пошел по дороге домой.      

– Что   рано шабашишь? – крикнул Степану косивший сосед.      

– Коса   затупилась, отбить надо дома, – отвечал Степан и скрылся за пригорком.      

Дожали   прокудинокие бабы, поужинали и стали ложиться спать под крестцами, а Настя   пошла домой, чтобы готовить завтра обед. Ночь была темная, звездная, но   безлунная. Такие ночи особенно хороши в нашей местности, и народ любит их   больше светлых, лунных ночей. Настя шла тихая и спокойная. Она перешла живой   мостик в ярочке и пошла рубежом по яровому клину. Из овсов кто-то поднялся.   Настя испугалась и стала.      

– Ты,   знать, испугалась, Настасья Борисовна? – сказал поднявшийся. Настя узнала   по голосу Степана.      

– Я   отдохнул тут маленько, – продолжал он и, вскинув на плечо свою косу, пошел   рядом с Настею.      

Насте   показалось, что Степан нарочно поджидал ее. Ей было как-то неловко.      

– Чего   ты всегда такая суровая, Настасья Борисовна? Давно я хотел тебя об этом   спросить, – проговорил Степан, глядя в лицо Насте.      

– Такая   родилась, – отвечала Настя.      

– Нет,   не такая ты родилась.      

– А   ты почему знаешь? – проговорила Настя после долгой паузы.      

– Нет,   знаю. Я про тебя все разузнал.      

– На   что ж тебе было разузнавать про меня?      

– Да   так.      

– Делать   тебе, видно, нечего.      

– Угадала!      

– Да   право.      

– Нет,   так… Погуторить мне с тобой хотелось.      

– Не   о чем тебе со мной гуторить, – отвечала Настя, потупив голову и прибавляя   шагу.      

Ей все   становилось неловче; Степан ей казался страшным, и она от него бежала.      

– Что   ты бежишь? – спросил Степан.      

– Ко   двору спешу.      

– Чего   опешить, ночь еще велика.      

Настя   промолчала.      

– Посидим, –   оказал Степан. Настя не отвечала.      

– Посидим, –   повторил Степан и взял Настю за руку. Настя оттолкнула нетерпеливо его руку и   гневно оказала:      

– Это   что затеял!      

– Бог   с тобой! Чего ты! Неш я худое думал? Я только так, побалакать с тобой, –   отвечал Степан, нимало не сконфузясь. – Я вот что, Настасья…      

Настя   шла молча.      

– Слышь,   что ль? Я… по тебе просто умираю. Настя не поднимала глаз и все шла.      

– Скажи   словцо-то! – приставал Степан.      

– Что   тебе сказать?      

– Полюби   меня.      

– Поди   ты с любовью!      

– Ведь   мы с тобой оба горькие.      

– Так   что ж.      

– То-ись,   господи, как бы я тебя уважал-то! Настя не отвечала.      

– Так   ведь жизнь-то наша пропадает, – продолжал Степан.      

– Мало,   видно, тебе еще твоего горя-то, любви захотел.      

– Да   неш любовь-то горе?      

– А   то радость небось из нее будет?      

– Да   хоть бы пропасть за тебя, так бога б благодарил.      

Настя   опять не отвечала.      

– Горький   я, – произнес Степан.      

– Полно   плакаться, у тебя неш мало.      

– Да   что они мне? тьфу! Больше ничего. Меня твоя душа кроткая да доля кручинная   совсем с ума свели. Рученьки мои опускаются, как о тебе згадаю.      

– Что   болтать! Когда ты меня зазнал-то? Когда полюбить-то было?      

– Тянет   меня к тебе, вот словно сила какая, на свет бы не глядел; помер бы здали тебя.      

– Прощай! –   сказала Настя, повернув к своему задворку.      

– Касатка   моя! голубочка! постой на минутку.      

– Прощай,   не надо, – повторила Настя и ушла в двор.      

Всю ночь   снился Насте красивый Степан, и тоска на нее неведомая нападала. Не прежняя ее   тоска, а другая, совсем новая, в которой было и грустно, и радостно, и жутко, и   сладко.      

Прошло   три дня; Настя не видала Степана и была этому словно рада. Он косил где-то на   дальнем загоне. Настя пошла вечером опять стряпаться, а Степан опять сидел на   рубеже. Хотела Настя, завидя его, свернуть, да некуда. А он ей уж навстречу   идет.      

– Здравствуй! –   говорит.      

– Здравствуй! –   отвечает Настя, а сама загорелась.      

– Я   ждал тебя, – говорил Степан.      

– Зачем   ждал?      

– Помолиться   тебе за мою любовь за горькую.      

– Ничего   из этого не будет, – отвечала Настя.      

– Да   за что ж так! Аль ты мне не веришь?      

– У   тебя есть жена, ребята. Их смотри лучше.      

– Я   все равно пропаду без тебя.      

– Я   этому не причинна.      

– Противен   я тебе, что ли? так ты так и скажи.      

Настя   промолчала.      

– Дай   хоть рученьку подержать.      

Настя   ничего не отвечала и не отняла руки, за которую ее взял Степан. Так они дошли   до Настиного задворка.      

– Скажи:   будешь ты меня любить? – спросил Степан.      

– Прощай, –   отвечала Настя и скользнула в ворота.      

Ей было   жаль Степана. Его она подвела под свою теорию, что всем бы людям было счастье   любовное, если б люди тому не мешали. Настя чуяла, что она любит Степана и что   ей его любить не следует.      

Отстряпалась   Настя; старик запряг ей телегу, и она повезла сама в поле пищу.      

– Нехай   лошадь там останется до вечера, – сказал свекор. – Мне не по себе,   пусть кто из ребят вечером приведет али Домка приедет.      

Повезла   Настя обед. Под ярочком, слышит она, дитя плачет. Смотрит, бабочка идет в одной   рубахе, два кувшина тащит со щами да с квасом, на другой руке у нее ребенок   сидит, а другое дитя бежит издали, отстало и плачет.      

– Мама!   мама! ножки устали, ой, мама! – кричит ребенок, а мать идет, будто не   слыша его плача. Не то это с сердцов, не то с усталости, а может, с того и с   другого.      

Нагнала   Настя мальчика, остановила лошадь – и посадила ребенка в телегу. Дитя ей   показалось будто знакомым. Мать, услышав, что ребенок перестал плакать,   оглянулась. Настя узнала в ней Степанову жену.      

– Уморилась   ты, бабочка? – сказала Настя Степановой жене.      

– Смерть   устала, – отвечала та.      

– Садись,   я тебя довезу.      

Баба   поблагодарила, отдала Насте грудного ребенка, поставила кувшины и села.      

– Что   ты малого-то заморила? – спросила Настя, гладя по голове мальчика, который   жевал данную ему Настей пышку.      

– А   пусто ему будь! Измучил он меня. Тут тяжела, а он орет. Чего увязался? –   крикнула она на мальчика.      

Мальчик   ничего не отвечал и, дернув носом, опять укусил конец пышки.      

– Любит,   знать, тебя, – заметила Настя.      

– Как   же! Баловаться ему хочется: «К бате пойду!» – передразнила она ребенка. –   Далеко ушел?      

– Видно,   отца любит?      

– Да   как же! Все баловство одно.      

Настя   рассматривала Степанову жену. Теперь она показалась ей совсем хорошенькой, но в   глазах у нее она заметила какое-то злое выражение.      

У   Прокудинского загона Степанова жена сошла и понесла свои кувшины; а за нею по   колкому жнивью, подхватывая ножонки, побежал мальчик, догладывая свою пышку.      

Весь   этот день Настя жала не разгинаясь и все думала о себе, о Степане, о его жене,   о своем муже, о Степановых детях, о людях, наконец опять о себе и о Степане.   Выходило, по Настиному, что Степан этот – жалкий человек, и жена его – тоже   жалкий человек, и сама она, Настя, – жалкий человек; а любить ей Степана   не приходится. Да и не то что Степана, – я и никого уж, – решила она,   не приходится. «Другие так правда, дарма что замужние, да любят, ну а   мне, – думала Настя, – как?.. Каков он ни есть свой закон, надо его   соблюдать. А жизнь-то, жизнь! так она и канула и гинула. Хоть бы лихой был у   меня муж, хоть бы тиранил меня, мучил бы, да только б человек он был, как люди.   Хоть бы намучил, да было б мне с ним хоть узнать, уведать, что такая есть за   любовь на свете! А то, что я такое? Ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена…»      

Настя   заплакала и, смаргивая слезы, жала с каким-то азартом, чтобы не видали ее   заплаканных глаз.      

Как   свечерело, Домна уехала; наработавшаяся девка-батрачка упала под крестец и   заснула мертвым сном. В поле стало тихо. Спал народушко, и ни голоса нигде не   было слышно человеческого. Грусть, тоска одолела Настю. Не спалось ей: то ей   казалось, что около нее что-то ползает, то ноги у нее немели, то по телу ходили   мурашки, и становилось страшно. Настя встала, прошлась по загону, облокотилась   на один крестец и стала смотреть на луг, по которому бежит Гостомля. «Ведь вот   поди ж, „акая я зародилась! – думала Настя. – Теперь небось на всем   клину души живой нет, все спит, а я… и устали на меня нет“. Насте припомнился   Крылушкин, как он ее утешал, как ее Пелагея жалела. Из-за горы показался   красный, кровяной месяц. Настя вспомнила, как хорошо пел Крылушкин, как он   хвалил простые песни и хотел приехать, чтоб она ему песню спела. „У Степана   славные песни“, – оказала она и, летая от думы к думе, незаметно как   завела:      

       

Ах ты, горе великое,      

Тоска-печаль несносная!      

Куда бежать, тоску девать?      

В леса бежать – листья шумят,      

Листья шумят, часты кусты,      

Часты кусты ракитовы.      

Пойду с горя в чисто поле,      

В чистом поле трава растет.      

Цветы цветут лазоревы.      

Сорву цветок, совью венок,      

Совью венок милу дружку,      

Милу дружку на головушку:      

«Носи венок – не скидывай,      

Терпи горе – не сказывай».      

       

Не   заметила Настя, как завела песню и как ее кончила. Но только что умолк ее   голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась другая песня. Настя сначала   думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и, обернувшись ухом   к лугу, слушала. А Степан пел:      

       

Как изгаснет зорька ясная,      

Как задремлет свекровь лютая,      

А моя жена сварливая, —      

Выходи, моя лебедушка,      

Во зеленую дубровушку,      

Во густой куст во калиновой.      

Соловьем я свистну, молодец,      

На мой посвист ты откликнешься      

Перепелочкою-пташечкой,      

Свое горе позабудем мы,      

Простим грусть-тоску сердечную.      

Выходи, моя зазнобушка,      

На совет, любовь, на радощи, —      

На зеленую кроватушку.      

Приголубь меня, касаточка!      

Расчеши мне кудри русые;      

Посмотреть дай в очи черные,      

Целовать дай плечи белые.      

       

«Господи!   чтой-то он меня словно манит своей песнею», – подумала Настя, сбросила с   крестца два верхние снопа и, свернувшись на них, уснула.      

 V      

       

Был   Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На   другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с   рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им   ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на «ем была мокра от росы,   а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в   ожидании Насти.      

В этот   же день, в полудни, Степан приходил на Прокудинский загон попросить водицы.   Напился, взглянул на Настю и пошел.      

– Иль   Степанушка невесел! Что головушку повесил? – сказала ему Домна. – Аль   жена вчера избранила?      

– Да, –   отвечал нехотя Степан и совсем ушел.      

Жнитва   оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было идти стряпать.   Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей рубежом или нижней   дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет. Она оглянулась, за нею шел   Степан.      

– Я   тебя выжидал, – сказал он, весь встревоженный.      

Настя   растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.      

– Слушай,   Степан!      

– Говори.      

– Я   ведь тебе лиха никакого не сделала?      

– Иссушила   ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.      

– Нет,   ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?      

– Убей   меня бог на сем месте! – крестясь, проговорил Степан.      

– Ты   ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а   ты еще меня ославить хочешь.      

– Кто   тебя хочет ославить? – сумрачно ответил Степан.      

– Чего   ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?      

– Люблю   тебя.      

– Ах   ты господи! – воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.      

Степан   пошел за нею.      

– Отойди,   Степан! – сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась. Степан   стоял молча.      

– Отойди,   прошу тебя в честь! – повторила Настя.      

– Не   гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.      

– Ну   ведь ты ж видел меня нынче.      

– При   людях. Я хочу без людей тебя видеть.      

– Мать   царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, – проговорила   Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.      

А Степан   идет за нею молчаливый и убитый.      

Настя   прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.      

– Не   смейся! – сказал Степан.      

– Да   какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной   тащишься?      

– Жить   я без тебя не могу.      

– Ведь   жил же до сих пор.      

– А   теперь не могу. Я убью тебя, – сказал Степан, бросив на землю косу с   крюком и свиту.      

– Да   убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.      

– Я   и себя убью, – мрачно проговорил Степан.      

– А   дети?      

– Все   равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою   сделаю.      

– Что?      

– Удавлюсь,   вот что!      

– О,   дурак, дурак! – сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.      

– Сядь, –   произнес Степан.      

– Все   равно и так.      

– Сядь.   Неш от этого что сделается? – умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.      

Насте   стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел   подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали.   Степан заплакал.      

– Перестань, –   сказала Настя и взяла его за руку.      

– Что   мне жить без тебя, – проговорил Степан сквозь слезы.      

– Перестань   плакать! – повторила Настя. – Ты мужик, слезы – бабье дело; тебе   стыдно.      

– Э!   толкуй! – отвечал с нетерпением Степан.      

– Все,   может, пройдет.      

– Как   же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула.   Настя вздохнула.      

– Ты   вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно…   Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?      

Степан   поднял голову и стал слушать.      

– Глупый   ты, – продолжала Настя. – Я не из тех, не из храбрых, не из бойких.   Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше   твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.      

– Да   что из ней, из любви-то нашей, выйдет?      

– Горе!   Поверь, горе.      

– Пускай   и горе.      

Настя   положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:      

– Нет,   ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да   живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то   что будет?      

– Что   ты захочешь.      

– Право,   ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с   детьми. Чего захотеть-то?      

Степан   молчал.      

– А   в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на   всю мою жисть одна любовь будет.      

– Я   тебе отцом, матерью в гробу клянусь.      

– О-о,   дурак! Не тронь их.      

– Как   ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем,   хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.      

– Чтоб   не жалеть, Степан…      

– Неш   ты станешь жалеть.      

– Я   тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.      

– А   мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.      

Степан   потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще   что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и   звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: «Не целуй меня так крепко; дай   отдохнуть!», хотела сказать: «Пусти хоть на минуточку!..», а ничего не сказала…      

       

       

– Пора   ко дворам, Настя, – сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску   зари.      

Настя   лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои   слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.      

– Пойдем, –   сказал Степан, – а то ребята из ночного поедут, увидят нас.      

– Ах,   Степа! Что только мы наделали? – обернувшись к нему, проговорила Настя.   Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.      

– Ничего, –   отвечал совершенно счастливый Степан.      

– Да,   как же, ничего! – проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула   улыбка, а на лице выступила краска стыда.      

Они шли   молча до самого Прокудинского задворка.      

– Степан! –   крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к   своему двору.      

Степан   оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.      

– Поди-ка   сюда! – поманула его Настя. Он подошел.      

– Желанный   ты мой! – проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею,   крепко поцеловала и побежала к своим воротам.      

Обед у   Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот   нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в   печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши,   сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: «Каша ушла из горшка,   это хуже всего, – говорила она. – Это уж непременно кто-нибудь уйдет   из дому». Бабы попробовали щей и выплюнули. «Чтой-то ты, Настасья, словно с кем   полюбилась!» – сказали они, смеясь над стряпухой. У нас есть поверье, что   влюбленная женщина всегда пересолит кушанье, которое готовит.      

Степан   перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя   его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп.   А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему   указали бабы.      

– Да   что тебе, высветило, что ли? – смеясь, спрашивала Домна.      

– Что   высветило! Нет тут квасу, – отвечал Степан, сунувший кувшин между снопами.      

Домна   подошла и, удостоверившись, что кувшина действительно нет, крикнула:      

– Настасья,   где квас?      

– Да   там смотрите, – отвечала, не оборачиваясь, Настя.      

– Поди   сама отыщи. Нет его здесь, – проговорила Домна и стала на свою постать.      

Насте   нечего было делать. Она положила серп и пошла к крестцу, у которого стоял   Степан.      

– Ночуй   нонче вон под тем крайним крестцом, – тихо проговорил Степан, когда к нему   подошла раскрасневшаяся Настя.      

– Где   квас дел? – спросила Настя.      

– Ты   слышишь, что я тебя прошу-то?      

– Люди   смотрят.      

– Да   говори, что ль?      

– Пей   да уходи скорей.      

– Будешь   там?      

Степан   достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.      

– Настя? –   вопросительно кликнул вслед Степан.      

– Ну, –   отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: «Нечего   допытываться, – разумеется, буду».      

Степан   нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота   Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.      

 VI      

       

Кончились   полевые работы, наступала осень с дождями, грязью, холодными ветрами и   утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили, крыли крыши, чинили   плетни. Ребята, способные владеть топором, собирались на Украину. Домнин муж   тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына с тем, чтобы он непременно   выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по утрам молотили с мужиками, а   потом пряли. Степан редкую ночь не проводил на Прокудинском задворке; его и   собаки Прокудинские знали; но в семье никто не замечал его связи с Настею.   Как-то филиповками, утром, зашла к Насте в пуньку Варвара попросить гребня   намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в этот день Настя сидела со всеми и   пряла. Был общий разговор, в котором Настя, по своему обыкновению, принимала   самое незначительное участие. Но вдруг, ни с того ни с сего, она охнула,   уронила нитку и, сложив на груди руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее,   а она – красная, как сукно алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и   весело ей.      

– Что   тебе? – спрашивают ее.      

– Ничего, –   говорит.      

– Как   ничего! Чего ты вскрикнула?      

– Так   что-то, – говорит, а сама улыбается.      

Встала   Настя, напилась водицы и опять села за пряжу.      

Никто на   это более не обращал внимания.      

– Ох,   Степа, – говорила ночью Настя, гладя русые кудри своего любовника. –   Не знаешь ты ничего.      

– А   что знать-то, касатка?      

– Дела   большие на нас заходят.      

– Аль   горе какое?      

– Горе   не горе, а…      

– Да   говори толком.      

Настя   помолчала и, прижавшись к Степану, тихо проговорила:      

– Я   ведь тяжела.      

– Что   врешь! – воскликнул встревоженный Степан. Настя взяла его руку и приложила   ладонь к своему боку.      

– Что   ты? – спросил Степан.      

– Погоди! –   ответила Настя, не отпуская руки. Ребенок скоро трепыхнулся в матери.      

– Слышишь?   слышишь? – спросила Настя.      

– Слышу, –   отвечал Степан. Они стали думать, что им делать.      

– Теперь   думай со мной, что знаешь, – говорила она. – Я скорей в воду брошусь,   а уж с мужем теперь жить не стану.      

Но в воду   было незачем бросаться, потому что Степан ее любил, расставаться с ней не думал   и только говорил:      

– Дай   сроку неделю: подумаю, посоветуюсь с кумом.      

– Не   надо говорить куму.      

– Отчего?      

– Да   так.      

– Он   мой приятель.      

Неделя   была на исходе. От рядчика пришло к жене письмо, к которому было приложено   письмо от Домниного мужа. Писал Домнин муж отцу, что Гришка живет в Харькове у   дворничихи, вдовы, замест хозяина; что вдова эта хоть и немолодая, но баба в   силах; дело у них не без греха, и Гришка домой идти не хочет. Настю это письмо   обрадовало. Она не любила своего придурковатого мужа, но жалела его, и ей было   приятно узнать, что и на его долю в свете что-то посеяно и что ему хорошо. Не   так это дело принял Прокудин. Он пошел в управу и продиктовал писарю такое письмо:      

«Любезному   нашему сыну Григорию Исаичу кланяемся, я и мать и семейные наши и хозяйка. И   посылаем мы присем с матерью его наше родительское благословение, на веки   нерушимое. А дошло до нас по слуху, что живешь ты, Григорий, у какой там ни   есть дворничихи в Харькиве в полюбовниках, забывши свой привечный закон и   лерегию, как хозяйскому сыну и женину мужу делать грех и от людей и от господа   царя небесного. Мы тебя на такое дело не учили и теперь на него благословения   не даем. А есть тебе наше родительское приказание сичас же, нимало не медлимши,   идти ко двору и быть к нам к розгвинам, а непозднейча как к красной горке. Нам   некому пар подымать и прочих делов делать, так как брат твой в работе, с   топором ушол. Если ж как ты нашей воли от разу не послушаешь, то и на глаза ты   мне не показывайся. А дам я знать исправнику и по начальству, и пригонят тебя   ко мне по пересылке, перебримши голову. Насчет же теперь пачпорта и не думай и   не гадай, а будь ко двору честью, коли не хочешь, чтоб привели неволею».      

Затем   следовали поклоны и благословения.      

В письмо   вложили гривенник, чтоб оно не пропало, и страховым отправили на имя того же   рядчика. С домашними об этом Прокудин не рассуждал, но все знали, что он   требует Гришку, и не сомневались, что Гришка па этому требованию явится.      

Домашним   от этого было ни жарко, ни холодно, но Настю дрожь пробирала, когда она   згадывала о мужнином возвращении.      

– Так   все, стало, хорошо? – спрашивала Настя сидевшего у нее в ногах на кровати   Степана.      

– Видишь   сама, теперь только денег нужно раздобыться.      

– А   много денег-то?      

– Двадцать   пять рублей старыми за пачпорт берет, пес этакой.      

– О-о!   ты поторгуйся.      

– Тут,   глупая, уж где торговаться! Вот в Суркове тоже писарь делает пачпорты, дешевле   берет, всего по десяти старыми, так печати у него такой нет; попадаются с его   пачпортами.      

– Нет,   такого-то не надо.      

– То-то   ж и оно.      

Ворота   задворка скрипнули, и кто-то крикнул:      

– Настя!      

– Пропала   я! – прошептала Настя.      

– Настя,   отчини! – продолжал тот же голос под самою дверью пуньки.      

Степан и   Настя узнали Варвару.      

– Что   тебе? – спросила Настя замирающим голосом.      

– Отчини,   дело есть.      

– Ну   как же, дело! Я разутая… студено… Завтра скажешь.      

– Я   намычки у тебя забыла.      

– Нет   тут твоих намычек.      

– Да   отчини, я погляжу.      

Нечего   было делать. Настя толкнула Степана на постель и, закрыв его тулупом, отворила   дрожащими руками двери пуньки.      

Варвара,   как только перенесла ногу через порог, царапнула серничком и, увидав Степановы   сапоги, ударила кулаком по тулупу и захохотала.      

– Чего   тебя разнимает! – сказал, вставая, Степан. Настя, совершенно потерявшаяся,   молчала.      

– Вот   он где, милый дружок, – продолжая смеяться, говорила Варвара.      

– Бери   свои намычки, где они тут, и убирайся, – строго сказал Степан.      

– Что   больно грозен! Не ширись крепко.      

– А   вот я тебе покажу, что я грозен. Если ты перед кем только рот разинешь, так не   я буду, если я тебе его до ушей не раздеру. Ты это помни и не забывай.      

– Грех-то   какой, – проговорила Настя, когда вышла Варвара. – Кто эту беду ждал?      

– Никакой   беды не будет.      

– Не   говори этого, Степа. Она всем разблаговестит. Она это неспроста зашла.      

– Не   посмеет.      

Однако   Степан ошибся. Бабы стали подсмеивать Насте Степаном.      

Отдала   Настя Степану сукно, три холста да девять ручников; у кума он занял четыре   целковых и поехал в К. Оттуда вернулся мрачный, как ночь темная. Даже постарел   в один день.      

– Что? –   спрашивала его Настя.      

– Пропало   дело.      

– Как   так, Степанушка?      

– Обманул,   собака. Взял деньги, а пачпортов не дал. «Привози, говорит, еще столько ж».      

– Да   ты б требовал.      

– Что   мелешь! Острога неш нет. Как требовать-то в таком деле.      

– Горе   наше с тобой.      

– Не   радость.      

– Как   же теперь быть?      

– И   сам не знаю.      

– Донести   еще денег, что ли?      

– Не   поможет, уж это видно, что все на обман сделано.      

Горевали   много. Однако порешили бежать, как потеплеет. Настя была в большом затруднении.   Ей хотелось скрыться, пока никто не знает о ее беременности.      

Так ей   не привелось сделать.      

На   масленице, наигравшись и накатавшись, народ сел ужинать, и у Прокудиных вся   семья уселась за стол. Только что стали есть молочную лапшу, дверь отворилась,   и вошел Гришка.      

Настя   как стояла, так и онемела. Поздоровался Гришка с отцом, с матерью, поздоровался   и с женою; а она ему ни слова.      

Пошли   все спать. Только старик долго сидел еще с Григорьем. Все его расспрашивал; но   потом и сам полез на полати, а сына отпустил к жене.      

Да   жены-то Григорий не нашел в пуньке. Дверь была отворена, и кровать стояла   пустая.      

 VII      

       

От   Прокудиных до Степанова двора было всего с полверсты: только перейти бугорок да   лощинку. Настя перебежала бугор и села на снегу в лощинке. Она сегодня не ждала   к себе Степана и не знала теперь, как его вызвать; а домой она решилась не   возвращаться. Ночь была довольно холодная, и по снегу носилась легкая сероватая   пыль: можно было ожидать замята[14].   Настя крепко прозябла в одной свите и пошла к Степанову двору. В избе еще был   свет. Настя потихоньку заглянула в окно. Степан сидел на лавке и подковыривал   пенькою детские лапотки. В сенях кто-то стукнул дверью. Настя испугалась,   отбежала за амбарчик и оттуда продолжала глядеть на окно. В хуторе было тише,   чем в поле, но по улице все-таки мелась снежная пыль. Видно было, что кура   разыгрывается. Настя, пожимаясь от стужи, не сводила глаз с освещенного окна   Степановой избы. Наконец огонь потух, и в тишине ночи, сквозь завывание ветра,   Настя услыхала, как стукнула дверная клямка. Настя в ту же минуту завела   песенку и, пропев слова три, замолчала и стала смотреть на ворота.      

– Ктой-то   будто запел? – сказал, ворочаясь на лавке, Степанов тесть.      

– Это   тебе показалось, – отозвалась старуха, зевая и крестя рот. – Кто   теперь станет петь на дворе? Кура курит, вот и кажется бог знает что.      

В избе   уснули, а Степан пролез в подворотню, тревожно осмотрелся и кашлянул. Из-за   амбара выступила Настя и назвала его по имени.      

– Что   такое? – сказал, подскочив к ней, взволнованный Степан.      

– Муж   пришел.      

– Что   врешь!      

– Пришел.      

– Как   же ты ушла?      

– Так,   вышла, да и пошла: вот и все.      

– Как   же теперь быть?      

– Про   то тебе знать: ты мужик. Я куда хочешь пойду, только домой не вернусь.      

– Иззябла   ты?      

– Иззябла.      

– Где   ж тебе согреться?      

– Ах,   да не знаю! Что ты меня спрашиваешь, про что я не знаю.      

– К   куму разве!      

– Далеко.   Я совсем застыла.      

– Хочешь   в овин?