1 2 3 4 
В это  время в дверях появился сам милорд, и мы поделились с ним нашими планами.    

– Я  и слышать об этом не хочу! – вскричал он. – Он подумает, что я его  испугался. С божьей помощью я останусь в своем доме, в нем и умру. Не родился  еще человек, который может выжить меня. Что бы ни было, здесь я жил и здесь  останусь, и наплевать мне на всех дьяволов и самого сатану!    

Я не  могу передать здесь всей горячности его тона, но мы с миледи были поражены,  особенно я – свидетель его недавней сдержанности.    

Миледи  посмотрела на меня; взгляд ее дошел до самого моего сердца и вернул мне самообладание.  Я сделал ей незаметно знак уйти и, оставшись наедине с милордом, который с полубезумным  видом метался по комнате, твердо положил ему руку на плечо.    

– Милорд, –  сказал я. – Мне придется говорить начистоту еще раз, и если в последний,  тем лучше, потому что я устал от этой роли.    

– Ничто  не изменит моего решения. Я не отказываюсь выслушать вас, но ничто не изменит  моего решения.    

Он  говорил твердо, без тени прежней ярости, и это оживило во мне надежды.    

– Ну  что же, – сказал я. – Я могу позволить себе и напрасные  разговоры. – Я указал рукой на кресло, он уселся и посмотрел на  меня. – Мне помнятся времена, когда миледи не оказывала вам должного  внимания.    

– Я  никогда не говорил об этом, пока это было так, – весь вспыхнув, возразил  милорд. – Но теперь все изменилось.    

– И  если бы вы знали, насколько! – заметил я. – Если бы вы знали, как все  изменилось! Теперь все наоборот. Теперь миледи ищет вашего взгляда, вашего  слова, – да, и напрасно. Знаете ли вы, с кем она коротает время, пока вы  разгуливаете по окрестностям? Она рада коротать свой досуг с неким старым  скучным управляющим по имени Эфраим Маккеллар. И мне кажется, что вы на  собственном опыте испытали, что это значит, потому что, если я не ошибаюсь, вы  некогда и сами вынуждены были проводить время в той же компании.    

– Маккеллар! –  воскликнул милорд, порывисто вскакивая. – Боже мой, Маккеллар!    

– Ни  мое, ни божье имя ничего не изменят в том, что я вам говорю, – сказал  я. – Это истинная правда. Вам ли, так много страдавшему, причинять те же  страдания другому? Таков ли долг христианина? Но вы так поглощены новым другом,  что все старые друзья забыты. Все они начисто изгладились из вашей памяти. И  все же они были с вами в самую мрачную пору, и первая из них – миледи. А  приходит ли вам на ум миледи? Приходит ли вам на ум, что пережила она в ту  ночь? И какой женой она с тех пор стала для вас? Нет! Для вас вопрос чести –  остаться и встретить его лицом к лицу, и она обязана будет остаться с вами. Конечно!  Честь милорда – великое дело. Но вы-то мужчина, а она только женщина. Женщина,  которую вы поклялись защищать, и более того, – мать вашего сына.    

– В  том, что вы говорите, Маккеллар, много горечи, – сказал он, – но,  видит бог, боюсь, что это горькая правда. Я оказался недостоин своего счастья.  Позовите сюда миледи.    

Миледи  была поблизости, ожидая конца разговора. Когда я привел ее обратно, милорд взял  наши руки и прижал их к своему сердцу.    

– У  меня в жизни было двое друзей, – сказал он. – Все хорошее исходило от  них. И раз вы единодушны в своем решении, я был бы неблагодарной скотиной, если  бы… – он замолчал, и глаза его наполнились слезами. – Делайте со мной  что хотите, – продол жал он, – но только не думайте… – он снова  приостановился. – Делайте со мной что хотите. Видит бог, я люблю и уважаю  вас!    

И,  выпустив наши руки, он повернулся и отошел к окну.    

Но  миледи побежала за ним, повторяя:    

– Генри!  Генри! – и с рыданиями обняла его.    

Я вышел,  прикрыл за собою дверь и от всего сердца возблагодарил господа.    

За  завтраком мы по желанию милорда все собрались к столу. Баллантрэ успел к этому  времени стянуть с себя свои латаные ботфорты и оделся в более подходящий к  случаю костюм; Секундра Дасс уже не был закутан в свои покрывала, он облачился  в приличный черный камзол, который только подчеркивал его необычность, и оба  они стояли, глядя в большое окно, когда милорд с семейством вошел в залу. Они  обернулись; черный человек (как его уже успели прозвать в доме) склонился в  земном поклоне, тогда как Баллантрэ поспешил вперед, чтобы по-семейному  приветствовать вошедших. Однако миледи остановила его, церемонно сделав ему  реверанс из дальнего угла залы и удерживая при себе детей. Милорд несколько  выдвинулся вперед; и вот все трое Дэррисдиров стояли лицом к лицу. Рука времени  коснулась всех троих: на их изменившихся лицах я, казалось, читал memento mori[39] и особенно  меня поразило то, что меньше всего пострадал от времени самый порочный из них.  Миледи уже совсем превратилась в матрону, которой пристало почетное место за  столом во главе сонма детей и домочадцев. Милорд стал слаб на ноги и сутулился;  походка у него сделалась какая-то подпрыгивающая, словно он перенял ее у  мистера Александера. Лицо осунулось и как-то вытянулось; временами на нем  мелькала странная, как мне казалось, не то горькая, не то беспомощная усмешка.  А Баллантрэ держался прямо, хотя и с видимым усилием; лоб его пересекала между  бровями глубокая складка, губы были сжаты повелительно и строго. В нем была  суровость и отблеск величия Сатаны из «Потерянного рая».[40] Глядя на него, я не мог  подавить восхищения и только дивился, что он больше не внушает мне страха.    

И в  самом деле (по крайней мере, за столом), он, казалось, утратил свою былую  власть, и ядовитые клыки его затупились. Мы знавали его чародеем, повелевавшим  стихиями, а сейчас это был самый заурядный джентльмен, болтавший с соседями за  обеденным столом. Теперь, когда отец умер, а миледи примирилась с мужем, в чье  ухо было ему нашептывать свою клевету? Наконец-то мне открылось, насколько я  переоценивал возможности врага. Да, коварство его было при нем, он был  по-прежнему двуличен, но изменились обстоятельства, придававшие ему силу, и он  сидел обезоруженный. Да, это по-прежнему была гадюка, но яд ее остался на  напильнике, сточившем зубы. И еще вот о чем я думал, сидя за столом: первое,  что он был растерян, я бы сказал, удручен тем, что злая сила его перестала  действовать; и второе, что, пожалуй, милорд был прав и мы совершали ошибку,  обращаясь в бегство. Но мне вспомнилось бешено колотившееся сердце бедного моего  патрона, а ведь как раз заботясь о его жизни, мы и собирались сдавать свои позиции.    

Когда  трапеза окончилась, Баллантрэ последовал за мной в мою комнату и, усевшись в  кресло (хотя я ему вовсе этого не предлагал), спросил меня, каковы наши  намерения в отношении его.    

– Что  ж, мистер Балли, – сказал я, – на время двери этого дома будут для  вас открыты.    

– То  есть как это «на время»? – спросил он. – Я вас не совсем понимаю.    

– Это  как будто ясно, – сказал я. – Мы дадим вам пристанище во избежание  огласки, но как только вы привлечете к себе внимание какой-нибудь из ваших  пакостей, мы попросим вас удалиться.    

– А  вы, как я вижу, обнаглели. – И при этих словах Баллантрэ угрожающе насупил  брови.    

– Я  прошел хорошую школу, – возразил я. – А вы, может быть, сами заметили,  что со смертью старого лорда от вашего прежнего могущества ровно ничего не  осталось. Я больше не боюсь вас, мистер Балли; более того – да простит мне это  бог! – я нахожу некоторую приятность в вашем обществе!    

Он  расхохотался, но это было явное притворство.    

– Я  прибыл с пустым кошельком, – сказал он, помолчав.    

– Не  думаю, чтобы тут нашлись для вас деньги, – ответил я. – Не советую  строить на этом ваши расчеты.    

– Ну,  об этом мы еще поговорим, – возразил он.    

– Вот  как? – заметил я. – А о чем же именно?    

– Уверенность  ваша неуместна, – сказал Баллантрэ. – У меня остался хороший козырь:  вы тут все боитесь огласки, а я нет.    

– Прошу  прощения, мистер Балли, – сказал я. – Но только мы вовсе не боимся  огласки ваших похождений.    

Он снова  захохотал.    

– Да,  вы научились отражать удары. На словах все это очень легко, но иногда и  обманчиво. Предупреждаю вас: я буду напастью для этого дома. Было бы разумнее с  вашей стороны дать мне денег и отделаться от меня. – И, махнув мне рукой,  он вышел из комнаты.    

Немного  погодя вошел милорд, сопровождаемый стряпчим – мистером Карлайлем. Нам подали  бутылку старого вина, и мы выпили по стакану, прежде чем приняться за дело.  Затем были подготовлены и подписаны все необходимые документы и все шотландские  поместья переданы под мое и мистера Карлайля управление.    

– Есть  один вопрос, мистер Карлайль, – сказал милорд, когда с этим делом было  покончено, – в котором я жду от вас большой услуги. Мой внезапный отъезд,  совпадающий с возвращением брата, несомненно, вызовет толки. Я хотел бы, чтобы  вы опровергали всякие подобные сопоставления.    

– Приму  все меры, милорд, – сказал мистер Карлайль. – Так, значит. Балл…  мистер Балли не будет сопровождать вас?    

– Как  раз об этом я и хотел сказать, – продолжал милорд. – Мистер Балли  остается в Дэррисдире на попечении мистера Матокеллара, и я не хочу, чтобы он  даже подозревал, куда мы уехали.    

– Но  пойдут всякие толки… – начал было стряпчий.    

– В  том-то и дело, что все это должно остаться достоянием нас двоих, – прервал  его милорд. – Никто, кроме вас и Маккеллара, не должен знать о моих  переездах.    

– Так,  значит, мистер Балли останется здесь? Ага… Понимаю, – сказал мистер  Карлайль. – И полномочия вы оставляете… – тут он снова  запнулся. – Трудная задача предстоит нам с вами, мистер Маккеллар.    

– Без  сомнения, сэр, – сказал я.    

– Вот  именно, – сказал он. – Так, значит, у мистера Балли не будет никаких  прав?    

– Никаких  прав, – сказал милорд, – и, надеюсь, никакого влияния. Мистер Балли  плохой советчик.    

– Само  собой, – сказал стряпчий. – А кстати, есть у мистера Балли какие-нибудь  средства?    

– По  моим сведениям, никаких, – ответил милорд. – Я предоставляю ему в  этом доме стол, очаг и свечу.    

– Ну,  а как насчет денег? – спросил стряпчий. – Поскольку мне предстоит  разделить ответственность, вы сами понимаете, что я должен правильно понять  ваши на этот счет распоряжения. Так вот, как относительно денег?    

– Никаких  денег, – сказал милорд. – Я хочу, чтобы мистер Балли жил замкнуто.  Его поведение в обществе не всегда делало честь семье.    

– Да,  и что касается денег, – добавил я, – он показал себя мотом и  вымогателем. Взгляните на этот реестр, мистер Карлайль, в него я внес те суммы,  которые, он высосал из имения за последние пятнадцать – двадцать лет.  Хорошенький итог, не правда ли?    

Мистер  Карлайль беззвучно свистнул.    

– Я  и не подозревал ничего подобного, – сказал он. – Еще раз простите,  милорд, если я покажусь навязчивым, но мне в высшей степени важно понять ваши  намерения. Мистер Маккеллар может умереть, и я тогда окажусь единственным  исполнителем вашей воли. Может быть, ваша милость предпочтет, чтобы… гм… чтобы  мистер Балли покинул страну?    

Милорд  посмотрел на мистера Карлайля.    

– Почему  вы меня об этом спрашиваете?    

– Мне  кажется, милорд, что мистер Балли вовсе не утешение для семьи, – сказал  стряпчий с улыбкой.    

Вдруг  лицо милорда исказилось.    

– А  ну его к черту! – воскликнул он и налил себе вина, но рука его при этом  так дрожала, что половину он пролил. Уже второй раз его спокойное и разумное  поведение нарушалось подобным взрывом враждебности. Это поразило мистера  Карлайля, и он стал украдкой с любопытством наблюдать за милордом; а для меня  это было подтверждением, что мы поступали правильно, оберегая здоровье и разум  моего патрона.    

За  исключением этой вспышки, разговор наш был весьма плодотворен. Не было  сомнений, что мистер Карлайль кое-что разгласит – не сразу, а, как подобает  юристу, мало-помалу. И сейчас уже истинное положение вещей отчасти прояснилось,  а собственное злонравие Баллантрэ неизбежно довершит то, что мы начали. Перед  своим отъездом стряпчий дал нам понять, что на этот счет уже произошел  известный перелом в общественном мнении.    

– Мне,  может быть, следует признать, милорд, – сказал он, уже со шляпой в  руках, – что распоряжения вашей милости касательно мистера Балли не были  для меня полной неожиданностью. Кое-что на этот счет просочилось еще в пору его  последнего приезда в Дэррисдир. Поговаривали о какой-то женщине в СентБрайде, к  которой вы отнеслись весьма великодушно, а мистер Балли с изрядной долей  жестокости. Шли разные толки и о майорате. Короче говоря, пересудов было хоть отбавляй,  и кое-какие наши умники пришли к твердому на этот счет мнению. Мне, конечно,  было бы не к лицу торопиться с выводами, но теперь подсчеты мистера Маккеллара  наконец открыли мне глаза. Я не думаю, мистер Маккеллар, что мы с вами хоть в  чем-нибудь будем потакать этому господину.    

Остаток  этого памятного дня прошел благополучно. Мы решили держать врага под постоянным  наблюдением, и я, как и все прочие, взял на себя обязанность надсмотрщика. Мне  казалось, что, замечая нашу настороженность, он только приободрялся, тогда как  я невольно призадумывался. Меня больше всего пугала изумительная способность  этого человека проникать в самую сердцевину наших забот и опасений. Вам, может  быть, приходилось (ну, хоть упав с лошади) испытать на себе руку костоправа,  которая искусно перебирает и ощупывает мускулы, с тем чтобы точно определить  поврежденное место? Вот так же было с Баллантрэ, чей язык умел так ловко выспрашивать,  а глаз так зорко наблюдать. Казалось, я не сказал ничего, а между тем все  выдал. Прежде чем я успел опомниться, он уже сожалел со мною вместе о том, что  милорд пренебрегает миледи и мною, и об его пагубной приверженности к сыну. Я с  ужасом заметил, что к последнему вопросу он возвращался трижды. До сих пор  мальчик боязливо сторонился дяди, и я видел, что отец имел неосторожность  внушать ему этот страх, что было плохим началом. Теперь, когда я вглядывался в  этого человека, все еще такого красивого, такого хорошего рассказчика, которому  было о чем рассказать, я убеждался, что он, как никто, способен завладеть  воображением ребенка. Джон Поль уехал только утром, и едва ли он хранил  молчание о том, кто был его кумиром. Словом, мистер Александер был подобен  Дидоне с ее распаленным любопытством, тогда как Баллантрэ мог стать новым Энеем[41] и отравить  его душу, повествуя обо всем, что так любезно юношескому слуху: о битвах,  кораблекрушениях, побегах, о лесах Америки и древних городах Индии. Мне было  ясно, как искусно он мог пустить в ход все эти приманки и какую власть они  мало-помалу принесли бы ему над мальчиком. Пока этот человек находился под  одной с ним кровлей, не было силы, которая могла бы их разъединить; ведь если  трудно приручать змей, то никакого труда не представляет очаровать доверчивого  мальчугана.    

Я  вспоминаю одного старого моряка, который жил на отшибе в своей лачуге, куда  каждую субботу стекались мальчишки из Лейта и, облепив его со всех сторон, как  вороны падаль, слушали нечестивые рассказы; еще молодым студентом я часто  наблюдал это на каникулах во время своих одиноких прогулок. Многие из мальчуганов  приходили, конечно, несмотря на строгий запрет, многие боялись и даже  ненавидели опустившегося старика, которого возвели в герои. Мне случалось  наблюдать, как они убегали от него, когда он был под хмельком, и швыряли в него  камни, когда он был пьян. И все-таки каждую субботу они были тут! Насколько же  легче такой мальчик, как мистер Александер, мог подпасть под влияние этого  пышноперого, сладкогласного джентльмена-авантюриста, если бы тот затеял  прельстить его; а завоевав такое влияние, как легко было злоупотреблять им для  совращения ребенка!    

Еще  трижды не произнес он имени мистера Александера, как я уже понял его козни –  воспоминания и предчувствия вихрем пронеслись в моем мозгу, – и я  отшатнулся, словно передо мною разверзлась пропасть. Мистер Александер – вот в  чем было наше уязвимое место. Ева нашего непорочного рая; и змей уже шипел меж  его деревьев.    

Вы  можете представить себе, как все это подстегнуло меня в моих сборах. Последние  сомнения были отброшены, опасность промедления была начертана передо мною  огромными письменами. С этой минуты я не позволял себе ни присесть, ни  передохнуть. То я был на своем посту, наблюдая за Баллантрэ и его индусом, то в  чулане завязывал сундук, то выпускал черным ходом Макконнэхи с вещами, которые  он должен был тайными тропками донести до места погрузки, то забегал к миледи  посоветоваться. Такова была оборотная сторона этого дня в Дэррисдире, а лицевая  казалась обычным времяпрепровождением знатной семьи в ее родовом поместье. Если  и могло почудиться Баллантрэ какое-либо замешательство, он должен был приписать  это своему неожиданному возвращению и тому страху, который привык во всех  возбуждать.    

Ужин  сошел благополучно и, обменявшись холодными приветствиями, мы разошлись по  своим комнатам. Я проводил Баллантрэ в его помещение. Мы отвели ему вместе с  индусом комнаты в северном крыле: оно было самое уединенное и отдалено от  главного здания глухими дверями. Я убедился, что он, то ли как преданный друг,  то ли как внимательный хозяин, заботился о своем Секундре Дассе: сам поддерживал  огонь в камине – индус жаловался на холод; справлялся, не подать ли ему рису, к  которому тот привык; ласково беседовал с ним на индустани, пока я, стоя тут же  со свечой в руке, делал вид, что смертельно хочу спать. В конце концов  Баллантрэ внял этим сигналам бедствия.    

– Вижу,  вижу, – сказал он, – что вы верны вашим прежним привычкам; рано в  кровать, чтобы раньше вставать. Идите, а то вы так зеваете, что, того и гляди,  проглотите меня.    

Придя к  себе, я, чтобы занять время, приготовил все ко сну, проверил огниво и задул  свечу.    

Примерно  через час я снова зажег свет, надел войлочные туфли, которые носил в комнате  милорда во время его болезни, и отправился будить отбывающих. Все уже были  одеты и ждали – милорд, миледи, мисс Кэтрин, мистер Александер и горничная  миледи – Кристи. Они все выглядывали в щелку двери, с лицами белее  полотна, – таково действие скрытности даже на самого невинного человека.  Мы выбрались через боковое крыльцо в ночную темень, которую нарушали только  редкие звезды, так что вначале мы ощупью ковыляли и падали в чаще кустов. За  несколько сот шагов от дома нас ожидал Макконнэхи с большим фонарем, и остаток  пути мы одолели гораздо легче, но все в том же виноватом молчании. За  аббатством тропинка выходила на большую дорогу, а еще четверть мили спустя там,  где начиналось Орлиное болото, мы увидели фонари наших двух карет. При  расставании мы обменялись всего двумя-тремя словами, да и то о деле; молчаливое  рукопожатие, потупленные глаза, и все было кончено; лошади взяли рысью, фонари  светлячками поползли по вересковым холмам и скрылись за скалистым кряжем. Мы с  Макконнэхи остались одни с нашим фонарем, – хотелось еще дождаться, когда  кареты появятся на Карт-море. Нам показалось, что, достигнув вершины, путники  оглянулись и увидели наш фонарь на прежнем месте, потому что они сняли один из  каретных фонарей и трижды помахали им в знак прощания. А затем они окончательно  скрылись, бросив последний взгляд на родимый кров Дэррисдира, покинутый ради  диких заморских стран.    

Никогда  раньше я не ощущал величия этого купола ночи, под которым мы, двое слуг – старик  и уже пожилой мужчина, – в первый раз были предоставлены себе. Никогда  раньше я не чувствовал такой потребности в опоре и поддержке. Чувство  одиночества жгло мне сердце огнем. Казалось, что мы, оставшиеся дома, были  настоящими изгнанниками и что Дэррисдир, и Солуэй, и все, что делало для меня  родным мой край – его живительный воздух и приветливый язык, – все это  покинуло нас и устремлялось теперь за море, вместе с дорогими моему сердцу  людьми.    

Остаток этой  ночи я провел, расхаживая по ровной дороге и раздумывая о будущем и прошедшем.  Мысли мои, сначала с нежностью прикованные к тем, кто только что оставил нас,  мало-помалу приняли другой, более мужественный оборот, и я стал размышлять, что  же мне теперь делать. Рассвет озарил вершины гор, запела и закрякала домашняя  птица, над коричневым простором верещаников кое-где стал подниматься дымок  крестьянских хижин, – и только тогда я повернул к дому и пошел туда, где,  освещенная утренним солнцем, у моря сияла крыша Дэррисдира.    

В  обычное время я послал просить Баллантрэ к завтраку и спокойно ожидал его в  зале. Он оглядел пустую комнату и три прибора на столе.    

– Нас  сегодня немного? – сказал он. – Как это получилось?    

– Нам  придется привыкать к этому узкому кругу.    

Он  быстро и пристально взглянул на меня.    

– Что  все это значит? – спросил он.    

– Вы,  я и ваш друг Дасс – вот отныне и вся наша компания. Милорд, миледи и дети  отбыли в путешествие.    

– Клянусь  честью! – воскликнул он. – Возможно ли? Так, значит, я действительно  «переполошил вольсков в их Кориоли».[42]  Но это не причина, чтобы остыл наш завтрак. Садитесь, мистер Маккеллар, прошу  вас, – сказал он, занимая при этом место во главе стола, которое я  намеревался занять сам. – И за завтраком вы можете рассказать мне подробности  этого побега.    

Я видел,  что он взволнован больше, чем старался это обнаружить, и решил не уступать ему  в выдержке.    

– Я  только что намеревался предложить вам занять почетное место, – сказал  я, – потому что, хотя теперь я поставлен в положение хозяина дома, я  никогда не забуду, что вы как-никак член семьи Дэррисдиров.    

Некоторое  время он разыгрывал роль гостеприимного хозяина, особенно заботясь о Секундре и  давая распоряжения Макконнэхи, которые тот принимал довольно хмуро.    

– А  куда же изволили отбыть мои добрые родственники? – как бы мимоходом  спросил он.    

– Ну,  мистер Балли, это особый вопрос, – сказал я. – Мне ведено держать  место их назначения в тайне.    

– От  меня, – подсказал он.    

– От  всех на свете.    

– Чтобы  не было так явно. Ну что ж, c'est de bon ton;[43]  мой братец с часу на час делает успехи. А как же относительно меня, мой дорогой  мистер Маккеллар?    

– Вам  будет предоставлена постель и стол, мистер Балли, – сказал я. – Мне  также разрешено снабжать вас вином, которого у нас запасено в погребе с  избытком. Вам только надо поладить со мной, что нетрудно, и у вас всегда будет  и бутылка вина и верховая лошадь.    

Он под  каким-то предлогом выслал Макконнэхи из комнаты.    

– А  как насчет денег? – спросил он. – Мне, значит, следует ладить с моим  любезным другом Маккелларом, чтобы получать от него на карманные расходы, не  так ли? Какое забавное возвращение к ребяческому возрасту.    

– Вам  не установлено было никакого содержания, – сказал я. – Но я возьму на  себя снабжать вас деньгами в разумных пределах.    

– В  разумных пределах! – повторил он. – Вы возьмете на себя? – Он  выпрямился и окинул взглядом длинный ряд потемневших фамильных портретов. –  Благодарю вас от лица моих предков, – сказал он и потом продолжал  ироническим тоном: – Но ведь Секундре Дассу, ему-то уж, наверно, назначено было  содержание? Его-то уж никак не могли позабыть?    

– Я  не премину испросить указаний на этот счет в первом же моем письме, –  сказал я.    

Он же,  внезапно переменив тон, наклонился вперед, опираясь локтем о стол:    

– И  вы считаете все это вполне разумным?    

– Я  выполняю приказания, мистер Балли.    

– Какая  скромность! Только искренняя ли? Вы вчера сказали мне, что моя власть кончилась  вместе со смертью моего отца. Но как же это так получается, что знатный лорд  бежит под покровом ночи из дома, в котором его предки выдержали несколько осад?  Что он скрывает свое местопребывание, которое не безразлично самому его  королевскому величеству и государству? Что он оставляет меня под надзором и  отеческой опекой своего бесценного Маккеллара? Это наводит на мысль о немалом и  глубоком страхе.    

Я  попытался возразить ему, приводя не слишком убедительные доводы, но он только  отмахнулся.    

– Да,  наводит на мысль, – продолжал он, – и скажу больше: страх этот вполне  обоснован. Я возвращался в этот дом не без отвращения, имея в виду обстоятельства  моего последнего отъезда. Только крайняя необходимость могла заставить меня  вернуться. Но деньги мне нужны во что бы то ни стало. Вы не дадите их мне по  доброй воле? Что ж, у меня есть способы заставить вас. Не пройдет и недели, как  я, не покидая Дэррисдира, узнаю, куда сбежали эти глупцы. Я последую за ними; и  когда я настигну свою добычу, я загоню клин в эту семейку, которая еще раз  разлетится, как расколотое полено. Тогда посмотрим, не согласится ли лорд  Дэррисдир, – это имя он произнес с непередаваемой злобой и яростью, –  за деньги купить мое исчезновение, и тогда вы увидите, что я изберу: выгоду или  месть.    

Я с  изумлением слушал эти откровенные излияния. Дело в том, что он был вне себя  оттого, что милорду удалось скрыться, видел, что попал в дурацкое положение, и  не склонен был обдумывать свои слова.    

– И  вы считаете все это весьма разумным? – спросил я, повторяя его слова.    

– Вот  уже двадцать лет, как я живу, руководствуясь своим скромным разумом, –  ответил он с улыбкой, которая в своем самомнении граничила с глупостью.    

– Да,  и в конце концов стали нищим, – сказал я, – хотя и это слово еще  слишком для вас почтенно.    

– Должен  обратить ваше внимание, мистер Маккеллар, – воскликнул он с внезапным воодушевлением  и достоинством, которым я мог только восхищаться, – что я с вами был  вежлив; подражайте мне в этом, если хотите, чтобы мы остались друзьями.    

В  продолжение всего диалога я с неприятным чувством ощущал на себе пристальный  взгляд Секундры Дасса. Никто из нас троих не притронулся к еде, – глаза наши  были прикованы к лицам друг друга, вернее – к тому сокровенному, что на них  выражалось. И вот взгляд индуса смущал меня сменой выражений, – казалось,  он понимал то, что мы говорили. Я еще раз отстранил эту мысль, уверяя себя, что  он ни слова не понимает по-английски: серьезность нашего тона, нотки  раздражения и ярости в голосе Баллантрэ – вот что заставило его догадываться о  значительности происходящего.    

Целых  три недели мы с ним жили так в Дэррисдире, и этим открылась самая странная  глава моей жизни, – то, что я должен назвать своей близостью к Баллантрэ.  Поначалу он был очень неровен: то вежлив, то насмешлив и вызывающ, – и в  обоих случаях я платил ему той же монетой. Благодарение богу, я теперь не  должен был рассчитывать каждый шаг; меня и вообщето мог испугать не нахмуренный  лоб, а разве что вид обнаженной шпаги. Его взрывы неучтивости даже доставляли  мне своеобразное удовольствие, и временами я отвечал достаточно колко. В конце  концов как-то за ужином мне удалась одна забавная реплика, которая совсем обезоружила  его. Он хохотал долго и безудержно, а затем сказал:    

– Кто  бы мог предположить, что под чепчиком у этой почтенной старушенции есть нечто  вроде остроумия?    

– Это  не остроумие, мистер Балли, – сказал я, – это наш шотландский юмор,  да притом еще круто посоленный. – И в самом деле, у меня и в мыслях не  было прослыть остроумцем.    

После  этого он никогда не был со мною груб, все у нас переходило в шутку. А особенно  когда ему нужна была лошадь, лишняя бутылка или деньги. Он обращался ко мне с  видом школьника, а я разыгрывал роль отца, и оба мы при этом дурачились  напропалую.    

Я теперь  замечал, что он изменил свое мнение обо мне к лучшему, и это щекотало во мне  грешном бренное тщеславие. Более того, он (я полагаю, бессознательно) временами  обращался со мной не только фамильярно, но прямо-таки дружески, и в человеке,  который так долго ненавидел меня, это казалось мне тем более коварным. Он мало  выезжал и, случалось, даже отклонял приглашения.    

– Нет, –  говорил он, – ну чего я не видал у этой неотесанной деревенщины? Я лучше  посижу дома, Маккеллар, и мы с вами разопьем на досуге бутылку и поговорим  всласть.    

И  действительно, застольные беседы в Дэррисдире доставили бы удовольствие кому  угодно, с таким блеском они велись. Он неоднократно выражал удивление, что так  долго недооценивал мое общество.    

– Но,  видите ли, – говорил он, – мы были во враждующих лагерях. Положение и  теперь не изменилось, но не будем говорить об этом. Будь вы не так преданы  своему хозяину, я бы не был о вас столь высокого мнения.    

Не  следует забывать, что я искренно считал его неспособным более причинять зло; и  к тому же самая завлекательная форма лести – это когда после многих лет  несправедливости человеку отдают запоздалую дань уважения. Но я нисколько не  хочу оправдываться. Я достоин всяческого порицания; я дал ему провести себя;  короче говоря, сторожевой пес сладко спал, когда внезапно его разбудили.    

Индус  все время слонялся по дому. Он говорил только с Баллантрэ и на своем языке;  двигался совершенно беззвучно и попадался на глаза там, где его меньше всего  ожидали, погруженный в глубокие размышления, из которых при вашем появлении он  выходил, чтобы приветствовать вас с подчеркнуто приниженной вежливостью. Он  казался таким смирным, таким хрупким, всецело занятым своими фантазиями, что я  мало обращал на него внимания и даже сочувствовал ему как безобидному  изгнаннику на чужбине. И все же, без сомнения, он все время подслушивал, и, конечно,  именно этому, а также моей беспечности мы обязаны тем, что секрет наш стал  известен Баллантрэ.    

Гром  грянул одним ненастным вечером, когда после ужина мы развлекались веселее обычного.    

– Все  это прекрасно, – сказал Баллантрэ, – но нам лучше бы уложить наши  чемоданы.    

– Зачем? –  воскликнул я. – Разве вы уезжаете?    

– Мы  все уезжаем завтра утром, – сказал он. – Сначала в Глазго, а там и в  провинцию Нью-Йорк.    

Я,  должно быть, громко застонал.    

– Да, –  продолжал он, – я чересчур на себя понадеялся. Я говорил о неделе, а мне  понадобилось целых двадцать дней. Но ничего, я еще наверстаю, придется только  торопиться.    

– И  у вас есть деньги на это путешествие? – спросил я.    

– Да,  дорогой мой простак, – сказал он. – Вы можете порицать меня за мое  двуличие, но, выпрашивая по шиллингу у своего папаши, я все время сохранял  небольшой запасец про черный день. Вам, если вы пожелаете сопровождать нас в  нашем фланговом марше, придется платить за себя. Мне хватит денег на себя и  Секундру – не больше. Достаточно, чтобы быть опасным, но не достаточно, чтобы  быть великодушным. Однако у меня остается свободное место на облучке моей  кареты, которое я могу вам предоставить за скромную плату. Таким образом, весь  зверинец будет в сборе: сторожевой пес, обезьяна и тигр.    

– Я  еду с вами, – сказал я.    

– Я  на это и рассчитывал, – отозвался Баллантрэ. – Вы видели меня  побежденным, я хочу, чтобы вы увидели меня и победителем. Ради этого я готов  намочить вас, как губку, под океанскими шквалами.    

– И  во всяком случае, – добавил я, – вы прекрасно знаете, что вам от меня  не отделаться.    

– Да,  это нелегко, – сказал он. – Вы, как и всегда, с вашим безупречным  здравым смыслом попадаете прямо в точку. А я никогда не борюсь с неизбежным.    

– Я  полагаю, что взывать к вашим чувствам было бы напрасным.    

– Я  вполне разделяю ваше мнение.    

– И  все же, если бы вы дали мне время, я мог бы списаться… – начал я.    

– И  каков был бы ответ лорда Дэррисдира?    

– Да, –  сказал я. – Вот в том-то и дело.    

– Так  насколько же проще мне отправиться самому! – сказал он. – И все это  напрасная трата слов. Завтра в семь утра карета будет у подъезда. Потому что я  выхожу в парадную дверь, Маккеллар, я не крадусь тайком по тропинкам, чтобы  сесть в карету на дороге, ну, скажем, у Орлиного болота.    

Я все  еще не мог собраться с мыслями.    

– Вы  позволите мне остановиться на четверть часа в Сент-Брайде? – сказал  я. – Мне необходимо переговорить с Карлайлем.    

– Хоть  на час, если вам это угодно. Я не скрою, что деньги, которые вы заплатите за  место в карете, мне очень нужны. А ведь вы могли бы даже опередить меня в  Глазго, наняв верховую лошадь.    

– Да! –  вздохнул я. – Никогда не думал, что придется покинуть старую Шотландию!    

– Это  вас немножко расшевелит, – сказал он.    

– Это  будет злосчастное путешествие, – заметил я. – Особенно для вас, сэр.  Мое сердце говорит мне об этом. И одно ясно: начинается оно с плохого  предвестия.    

– Ну,  если уж вы взялись вещать, – сказал он, – то прислушайтесь-ка  повнимательней.    

Как раз  в эту минуту налетел жестокий шквал с Солуэя и дождь забарабанил по стеклам.    

– Ты  знаешь, что все это значит, кудесник? – спросил он, по-шотландски  выговаривая слова. – Это значит, что известного вам Маккеллара здорово укачает.    

Добравшись  до своей комнаты, я сидел в горестном смятении, прислушиваясь к реву бури,  которая с особенной яростью налетала именно с этой стороны. Гнетущее уныние,  ведьмовские завывания ветра в башенках, неистовые шквалы, от которых, казалось,  дрожали толстые каменные стены дома, – все это не давало мне спать. Я  сидел с зажженной свечой, вглядываясь в черные стекла окна, через которое  вот-вот грозила ворваться буря, и на этом пустом квадрате я видел то, что нас  ожидало и от чего волосы у меня вставали дыбом. Ребенок развращен, семья  развалена, мой хозяин мертв, или хуже чем мертв, моя хозяйка повергнута в  отчаяние – все это ярко представлялось мне в черноте окна, и взвизги ветра  точно насмехались над моей беспомощностью.    

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ    

ПУТЕШЕСТВИЕ МИСТЕРА  МАККЕЛЛАРА С ВЛАДЕТЕЛЕМ БАЛЛАНТРЭ    

     

Заказанная  карета подкатила к крыльцу в Густом оседающем тумане. В молчании мы покинули  Дэррисдир: дом стоял со струящимися водостоками и закрытыми ставнями – дом  печали и запустения. Я заметил, что Баллантрэ высунулся в окно и глядел назад,  на эти мокрые стены и мерцающую под дождем крышу, до тех пор, пока их совсем не  скрыл туман. Мне кажется, что вполне понятная грусть охватила и его при этом  прощании. Или это было предвидение конца? Во всяком случае, поднимаясь от  Дэррисдира по длинному склону и шагая рядом со мной по лужам, он начал сперва  насвистывать, а потом напевать одну из самых печальных песен наших краев –  «Скиталец Вилли», которая всегда вызывала слезы у слушателей в харчевне.    

Слов  песни, которую он пел, я никогда не слышал, ни до того, ни после, но некоторые  строки, особенно напоминавшие о нашем положении, навсегда запечатлелись в моей  памяти. Одна строфа начиналась так:    

     

Дом  этот – наш дом был, полон милых сердцу.    

Дом  этот – наш дом был, детских лет приют.    

     

А  кончалась примерно так:    

     

И  теперь средь вересков ветхою руиной    

Он  стоит, заброшенный, обомшелый дом.    

Позаброшен  дом наш, пуст он и покинут    

Смелыми  и верными, выросшими в нем.    

     

Я не  судья поэтическим достоинствам этих стихов, они для меня связаны с меланхолией  окружавшей меня обстановки и были мастерски пропеты (или, вернее, «сказаны») в  самый подходящий момент. Он посмотрел на меня и увидел слезы на моих глазах.    

– Эх,  Маккеллар, – вздохнул он. – Неужели вы думаете, что и у меня не  бывает минут сожаления?    

– Я  думаю, что вы не могли бы стать таким плохим человеком, – сказал я, –  если бы в вас не были заложены все возможности быть хорошим.    

– В  том-то и дело, что не все, – заметил он, – далеко не все. В этом вы  ошибаетесь. Я болен тем, что ничего не хочу, мой дорогой проповедник.    

И все же  мне показалось, что он вздохнул, снова усаживаясь в карету. Весь день мы ехали  сквозь ненастье; кругом нас обволакивал туман, и небо без перерыва кропило мне  голову. Дорога пролегала по пустошам и холмам, где не слышно было ни звука,  кроме плача какой-то птицы в мокром вереске и рокота вздувшихся ручьев. Времена  ми я забывался, и сейчас же меня охватывал отврати тельный и зловещий кошмар,  от которого я пробуждался весь в поту и задыхаясь. Временами на крутом подъеме,  когда лошади тащились шагом, до меня доносились голоса из кареты. Разговор шел  на том экзотическом языке, который для меня был не более внятен, чем птичий щебет.  Временами, когда подъем затягивался, Баллантрэ выходил из кареты и шагал рядом  со мною, чаще всего не произнося ни слова. И все время, в забытьи или  бодрствуя, я не мог отогнать от себя черную тень надвигающегося бедствия. Все  те же картины вставали передо мной, только теперь они рисовались на придорожном  тумане. Одна в особенности преследовала меня с осязательностью действительно  происходящего. Я видел милорда, сидевшего за столом в маленькой комнате;  сначала склоненная голова его была спрятана в руках, потом он медленно поднимал  голову и повертывал ко мне лицо, выражавшее полную безнадежность и отчаяние.  Впервые я увидел это в черном оконном стекле в последнюю нашу ночь в  Дэррисдире, потом это преследовало меня почти во все время нашего  путешествия, – и не как болезненная галлюцинация, потому что я дожил до  преклонных лет, не утратив здравого рассудка; не было это (как мне сначала  показалось) и небесным знамением, предрекавшим будущее, потому что среди всех  прочих бедствий, – а их я увидел немало, – именно этого мне не  суждено было увидеть. Решено было, что мы не будем прерывать пути и ночью, и,  странное дело, с наступлением темноты я несколько приободрился. Яркие фонари,  далеко пронизывающие туман, и дымящиеся спины лошадей, и мотающаяся фигура форейтора  – все это представляло для меня зрелище более отрадное, чем дневная мгла. Или  же просто ум мой устал мучиться. Во всяком случае, я провел без сна несколько  часов в относительном спокойствии, хотя телесно и страдал от дождя и усталости,  и наконец забылся крепким сном без сновидений. Но, должно быть, мысли мои не  покидали меня и во сне и направлены они были все на то же. Я проснулся внезапно  и поймал себя на том, что твержу себе:    

«Дом  этот – наш дом был, детских лет приют», – и тут только я увидел, насколько  соответствуют слова песни отвратительной цели, с которой замыслил Баллантрэ  свое путешествие.    

Вскоре после  этого мы прибыли в Глазго, где позавтракали в харчевне и где (по дьявольскому  соизволению) нашли корабль, готовившийся к отплытию. Корабль назывался  «Несравненный» – старое судно, весьма соответствовавшее своему имени. Судя по  всему, это, должно быть, было его последнее плавание. На пристанях люди  покачивали головой, и даже от случайных прохожих на улицах я получил несколько  предостережений: судно прогнило, как выдержанный сыр, перегружено и неминуемо  погибнет, попав в шторм. Этим, очевидно, и объяснялось то, что мы были  единственными пассажирами. Капитан Макмэртри был неразговорчивый, угрюмый  человек, с гэльским выговором, его помощники – невежественные, грубые моряки из  простых матросов, Так что Баллантрэ и я должны были сами развлекать себя, как  умели.    

Начиная  с самого устья Клайда, «Несравненному» сопутствовал благоприятный ветер, и почти  целую неделю мы наслаждались хорошей погодой и быстрым продвижением вперед.  Оказалось (к моему собственному изумлению), что я прирожденный моряк, по  крайней мере в отношении морской болезни, но обычное мое спокойное состояние  духа было поколеблено. То ли от постоянной качки, то ли от недостатка движения  и от солонины, то ли от всего, вместе взятого, но только я был крайне удручен и  болезненно раздражителен. Этому способствовала и цель моего пребывания на  корабле; болезнь моя (какова бы она ни была) проистекала из окружающего, и если  в этом неповинен был корабль, то, значит, повинен был Баллантрэ. Ненависть и  страх – плохие товарищи в пути. К стыду своему, я должен признаться, что и  раньше испытывал эти чувства – засыпал с ними и пробуждался, ел и пил вместе с  ними к все же никогда ни до, ни после того не был я так глубоко отравлен ими и  душевно и телесно, как на борту «Несравненного». Я должен признать, что враг  мой по давал мне пример терпимости. В самые тягостные дни он проявлял приветливое  и веселое расположение и занимал меня разговорами, пока я мог это выдерживать,  а когда я решительно отклонял его авансы, он располагался читать на палубе. Он  взял с собою на корабль знаменитое сочинение мистера Ричардсона[44] «Кларисса» и среди  прочих знаков внимания читал мне вслух отрывки из этой книги, причем даже  профессиональный оратор не мог бы с большей силой передать патетические ее  места. Я, в свою очередь, читал ему избранные места из библии, книги, из  которой состояла вся моя библиотека. Для меня в ней многое было ново, потому  что (к стыду своему) я до того – как, впрочем, и до сего дня – непростительно  пренебрегал своими религиозными обязанностями. Он, как глубокий ценитель,  отдавал должное высоким достоинствам книги. Иногда, взяв ее у меня из рук, он  уверенно находил нужную ему страницу и своей декламацией сразу же затмевал мое  скромное чтение. Но, странное дело, он не делал для себя никаких выводов из  прочитанного, оно проходило высоко над его головой, как летняя гроза: Ловлас и  Кларисса, рассказ о великодушии Давида и покаянные его псалмы, величавые  страницы книги Иова и трогательная поэзия Исайи – все это для него было лишь  развлечением, как пиликанье скрипки в придорожной харчевне. Эта внешняя  утонченность и внутренняя тупость восстановили меня против него. Это была все  та же бесстыдная грубость, которая, как я знал, скрывалась за лоском его  изысканных манер. Часто его нравственное уродство вызывало у меня крайнее  отвращение, а иногда я прямо шарахался от него, как от злого духа. Бывали  минуты, когда он казался мне просто картонным манекеном, – достаточно  ударить кулаком по его маске – и за нею окажется пустота. И этот ужас (как мне  кажется, вовсе не напрасный) еще увеличивал отвращение, которое он во мне  вызывал; когда он входил, я весь содрогался, временами мне хотелось кричать, и  случалось, что я готов был ударить его. Это состояние, конечно, еще  усугублялось стыдом за то, что в последние дни в Дэррисдире я позволил себе так  в нем обманываться. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я способен опять  поддаться его чарам, я рассмеялся бы такому человеку прямо в лицо.    

Возможно,  что он не замечал этого лихорадочного моего отвращения, а впрочем, едва  ли, – он был слишком понятлив; вернее, длительный и вынужденный, досуг  вызвал у него такую потребность в обществе, что он ради этого готов был  закрывать глаза на мою явную неприязнь. К тому же он настолько упивался своим  голосом, так любил себя во всех своих проявлениях, что это почти граничило с  глупостью, нередкой спутницей порока. В тех случаях, когда я оказывался  неприступен, он затевал нескончаемые разговоры со шкипером, хотя тот явно  выказывал досаду, переминаясь с ноги на ногу и отвечая только отрывистым  ворчаньем.    

По  прошествии первой недели мы попали в полосу встречных ветров и непогоды. Море  разбушевалось. «Несравненный», ветхий и перегруженный, носился по волнам, как  щепка, так что шкипер дрожал за свои мачты, а я за свою жизнь. Мы нисколько не  продвигались вперед. На корабле воцарилось уныние. Матросы, помощники, капитан –  все с утра до вечера придирались друг к другу. Воркотня и брань, с одной  стороны, и удары – с другой, стали повседневным явлением. Бывали случаи, когда  команда вся целиком отказывалась выполнять свой долг, и мы в кают-компании из  страха мятежа дважды приводили оружие в боевую готовность, что для меня было  первым случаем обращения с пистолетом.    

К  довершению всех зол нас захватил шторм, и мы уже предполагали, что судно не  выдержит. Я просидел в каюте с полудня до заката следующего дня; Баллантрэ  привязал себя ремнями к чему-то на палубе, а Секундра проглотил какое-то  снадобье и лежал недвижимый и бездыханный, – так что все это время я,  можно сказать, провел в совершенном одиночестве. Вначале я был напуган до бесчувствия,  до беспамятства, словно оледенел от страха. Затем для меня забрезжил луч  утешения. Ведь если «Несравненный» потонет, вместе с ним пойдет ко дну  существо, внушавшее всем нам такой страх и ненависть; не будет больше владетеля  Баллантрэ, рыбы станут играть меж ребер его скелета; все козни его окончатся  ничем, его безобидные враги обретут наконец покой. Сначала, как я сказал, то  был лишь проблеск утешения, но скоро мысль эта озарила все как солнце. Мысль о  смерти этого человека, о том, что он освободит от своего присутствия мир,  который для стольких отравлял самим своим существованием, всецело завладела  моим мозгом. Я всячески лелеял ее и находил все более приятной. Я представлял  себе, как волны захлестнут судно, как они ворвутся в каюту, короткий миг агонии  в одиночестве, в моем заточении. Я перебирал все эти ужасы, можно сказать,  почти с удовольствием, я чувствовал, что могу вынести все это и даже больше,  только бы «Несравненный», погибая, унес с собою и врага моего бедного  господина.    

К  полудню второго дня завывание ветра ослабело; корабль уже больше не кренился  так ужасно, и для меня стало очевидно, что буря стихает. Да простит мне бог, но  лично я был этим огорчен. В эгоистичном увлечении всеобъемлющей неотвязной  ненавистью я забывал о существовании безвинной команды и думал только о себе и  своем враге. Сам я был уже стариком, я никогда не был молод, я не рожден был  для мирских наслаждений, у меня было мало привязанностей, и для меня не  составляло никакой разницы, утонуть ли мне где-то в просторах Атлантики, или же  протянуть еще несколько лет, чтобы умереть не менее тягостно на какой-нибудь  больничной койке. Я пал на колени, крепко держась за ларь, чтобы не мотаться по  всей ходившей ходуном каюте, и возвысил свой голос посреди рева утихающего  шторма, нечестиво призывая к себе смерть.    

– Боже! –  кричал я. – Я был бы достойнее называться человеком, если бы пошел и  поразил этого негодяя, но ты еще в материнском чреве сделал меня трусом. О  господи! Ты создал меня таким, ты знаешь мою слабость, ты знаешь, что любой  облик смерти заставляет меня дрожать от страха. Но внемли мне! Вот перед тобою  раб твой, и человеческая слабость его отброшена. Прими мою жизнь за жизнь этого  создания, возьми к себе нас обоих, возьми обоих и пощади безвинного!    

Я  молился этими или еще более кощунственными словами, пересыпая их нечестивыми возгласами,  в которых изливал свою скорбь и отчаяние. Бог во благости своей не внял моей  мольбе, и я все еще погружен был в свои предсмертные моления, когда кто-то  откинул с люка брезент и впустил в каюту яркий поток солнечного света. Я в  смущении вскочил на ноги и с изумлением заметил, что весь дрожу и шатаюсь,  словно меня только что сняли с дыбы. Секундра Дасс, у которого прекратилось  действие его снадобья, стоял в углу, дико уставившись на меня, а через открытый  люк капитан благодарил меня за мою молитву.    

– Это  вы спасли судно, мистер Маккеллар, – говорил он. – Никакое наше  искусство не могло бы удержать его на поверхности. Поистине – «коль град  господь не сохранит, стоять на страже втуне»!    

Я был  пристыжен заблуждением капитана, пристыжен изумлением и страхом, с которыми  глядел на меня индус, и униженными знаками почтения, которые он затем принялся  мне оказывать. Теперь-то я знаю, что он, должно быть, подслушал и понял  странный характер моих молений. Без сомнения, он сейчас же довел это до  сведения своего хозяина, и сейчас, оглядываясь на прошлое, я лучше могу понять  то, что тогда меня так озадачило, – эти странные и (могу сказать)  одобрительные усмешки, которыми удостаивал меня Баллантрэ. Точно так же могу я  теперь понять и слова, которые в тот вечер обронил он в разговоре со мной.  Торжественно подняв руку и улыбаясь, он сказал:    

– Ах,  Маккеллар, не каждый на самом деле такой трус, каким себя считает… и не такой хороший  христианин!    

Он и не  подозревал, насколько он в этом прав. Потому что мысль, запавшая мне в грозный  час бури, не оставляла меня, а непрошеные слова, которые ворвались в мои  молитвы, продолжали звучать в моих ушах. И прискорбные последствия этого я  должен чистосердечно рассказать, потому что не могу допустить положения, при  котором, обличая грехи других, я скрыл бы свои собственные.    

Ветер  стих, но волнение еще усилилось. Всю ночь корабль наш нестерпимо трепало; наступил  рассвет следующего дня и еще следующего, а облегчение не приходило. Было почти  невозможно пройти по каюте, старых, бывалых моряков так и швыряло по палубе, а  одного при этом жестоко помяло. Каждая доска и скоба старого корабля скрипела и  стонала, большой колокол на носу надрывно и без перерыва звонил.    

В один  из этих дней мы с Баллантрэ сидели вдвоем на шканцах.[45] Надо сказать, что они у  «Несравненного» были высоко приподняты. Их ограждал от ударов волн прочный и  высокий фальшборт, который, по старой моде, резным завитком постепенно сходил  на нет и затем уже соединялся с носовым фальшбортом. Такое устройство,  преследовавшее скорее декоративные, а не практические цели, приводило к тому,  что в ограждении палубы был просвет, и как раз в том месте у границы кормовой  надстройки, где при некоторых маневрах корабля особенно потребна была защита. В  этом именно месте мы и сидели, свесив ноги, Баллантрэ – ближе к борту, а я –  ухватившись обеими руками за решетчатый люк каюты. Наше положение казалось мне  тем более опасным, что я определял силу качки по фигуре Баллантрэ, рисовавшейся  на фоне заката в самом просвете фальшборта. То голова его возносилась чуть не в  зенит и длинная тень, пересекая палубу, прыгала далеко по волнам с другого  борта, то он проваливался куда-то мне под ноги и линия горизонта вздымалась  высоко над ним, как потолок комнаты. Я смотрел на это не отрываясь, как птицы,  говорят, не могут оторваться от взгляда змеи. Кроме того, меня ошеломляло  поразительное разнообразие звуков, потому что теперь, когда паруса были  установлены так, чтобы по мере возможности замедлять ход судна, – весь  корабль сотрясался и гудел, словно мельница на полном ходу. Сначала мы говорили  о мятеже, который нам недавно угрожал, это привело нас к теме убийства и  представило такое искушение для Баллантрэ, против которого он не мог устоять.  Он решил рассказать мне случай из жизни и вместе с тем покрасоваться передо  мной своим талантом и порочностью. Делал он это всегда с большим увлечением и  блеском и имел обычно большой успех. Но этот его рассказ, мастерски  преподнесенный в обстановке такого смятения, причем рассказчик то взирал на  меня чуть ли не с небес, а то выглядывал из-под самых подошв, – этот  рассказ, уверяю вас, произвел на меня совершенно особое впечатление.    

– Один  мой приятель, граф, – так начал он, – питал смертельную вражду к  поселившемуся в Риме барону-немцу. Причина этой вражды для нас несущественна,  важно то, что он твердо решил отомстить барону, но для верности хранил это в  глубокой тайне. В сущности, это первое правило мести: обнаруженная ненависть  есть ненависть бессильная. Граф был человек пытливого, изобретательного ума; в  нем было нечто артистическое: если он задумывал что-либо, это должно было быть  выполнено в совершенстве, не только по результату, но и по способу выполнения,  иначе он считал, что потерпел неудачу. Случилось однажды, что, проезжая верхом  по окрестностям Рима, он наткнулся на заброшенный проселок, который уводил в  одно из болот, окружающих Рим. С одной стороны была древняя римская гробница, с  другой – покинутый дом, окруженный садом с вечнозелеными деревьями. Дорога эта  привела его на поляну, покрытую развалинами; посреди ее был насыпной холмик, с  одного боку которого зияла дверь, а невдалеке росла одинокая карликовая пиния  ростом не больше смородинового куста. Место было уединенное и безлюдное; что-то  подсказало графу, что это может послужить ему на пользу. Он привязал лошадь к  пинии, достал свой кремень и огниво и вошел в дверь. За ней начинался коридор  старой римской кладки, который скоро раздваивался. Граф свернул вправо и ощупью  пробирался вглубь, пока не наткнулся на перила высотою по грудь, преграждавшие  проход.    

Пошарив  в темноте ногой, он нащупал облицованный камнем край и затем пустоту. С пробудившимся  любопытством он собрал вокруг несколько гнилых щепок и разжег их. Перед ним был  глубокий колодец; без сомнения, кто-нибудь из окрестных крестьян раньше  пользовался им и загородил его. Долго стоял граф, опершись о перила и глядя  вниз в колодец. Он был древнеримской стройки и, как все, что делали римляне,  рассчитан на вечное пользование; стены его были отвесны и гладки; для человека,  упавшего туда, не могло быть спасения. «Странно, – думал граф, – меня  так влекло сюда. Зачем? Что мне до этого места? Зачем надо мне было  вглядываться в этот колодец?» Как вдруг ограда подалась под его тяжестью, и он  чуть было не упал вниз. Отпрыгнув назад, он наступил на последние остатки  своего костра, костер погас и удушливо задымил. «Что привело меня сюда, к  порогу смерти?» – сказал он и задрожал с головы до ног. Потом внезапная мысль  промелькнула у него. На четвереньках он подобрался к краю колодца и нащупал  ограду. Она держалась на двух стойках и отломилась только с одной стороны. Граф  приложил перила к стойке, так что они стали снова смертельной ловушкой для  первого же пришельца, и выбрался на волю, шатаясь как больной.    

На  другой день на верховой прогулке по Корсо он намеренно напустил на себя вид  крайней озабоченности. Его спутник, барон, осведомился (как и предполагалось) о  причине этого. Граф сначала отнекивался, но потом признал, что покой его был  нарушен странным сном. Это было сделано в расчете заинтриговать барона, который  был суеверен, но именно поэтому высмеивал суеверных. Так и тут – последовали  насмешки, в ответ на которые граф, как бы выйдя из себя, одернул своего друга,  предупреждая, что именно его он видел во сне. Вы достаточно знаете человеческую  породу, мой любезный Маккеллар, чтобы догадаться о последующем: конечно, барон  не успокоился, пока ему не рассказали сон. Граф, уверенный, что барон не  отстанет, отговаривался, пока любопытство того не дошло до предела, а потом с  хорошо разыгранной неохотой поддался на уговоры. «Предупреждаю вас, –  сказал он, – что это приведет к беде. Я предчувствую это. Но так как иначе  ни вам, ни мне не будет покоя, – хорошо, пусть вина падет на вашу голову!  Вот что я видел во сне: я видел вас на верховой прогулке, – где, не знаю,  но, должно быть, в окрестностях Рима, потому что по одну руку у вас была  старинная гробница, а по другую – сад с вечнозелеными деревьями. Мне снилось,  что я в страхе кричу и кричу вам, умоляя вернуться. Не знаю, слышите вы меня или  нет, но вы упорно продолжаете свой путь. Дорога приводит вас в пустынное место,  где между развалинами зияет дверь, ведущая внутрь насыпного холмика, и возле  двери – какая-то ублюдочная пиния. Вы слезаете с седла (а я все кричу,  предостерегая вас), привязываете лошадь к пинии и решительно входите в дверь.  Внутри темно, но во сне я» вижу вас и умоляю вернуться. Но вы ощупью идете  вдоль правой стены и сворачиваете в проход направо, который приводит в  небольшую пещеру с колодцем, огражденным перилами. Тут – сам не знаю почему –  тревога моя еще возрастает, я до хрипоты выкрикиваю вам предостережения, кричу,  что поздно, что надо сейчас же выбираться из этого преддверья. Именно это слово  применил я в моем сне, и тогда, как мне казалось, оно имело определенное значение,  но теперь, наяву, я, по правде говоря, не знаю, что оно значит. На все мои  страхи вы не обращаете ни малейшего внимания, опираетесь на перила и  вглядываетесь в воду. И потом вам открылось что-то – что именно, я так и не  узнал, но порожденный этим ужас пробудил меня, и я проснулся, весь дрожа и  рыдая. А в заключение, – продолжал граф, – скажу, что я очень  благодарен вам за вашу настойчивость. Этот кошмар давил меня неотступно; тогда  как теперь, когда я выразил его в обычных словах при дневном свете, он представляется  мне незначительным". «Ну, не знаю, – сказал барон, – здесь  что-то кажется мне странным. Так вы говорите, что мне что-то открылось?  Странный, очень странный сон. Я позабавлю им своих друзей». «Вовсе не нахожу  его забавным, – возразил граф. – Во мне он вызывает отвращение. Лучше  постараемся его позабыть». «Ну что ж, – сказал барон, – позабудем». И  на самом деле, они больше не вспоминали про этот сон. Через несколько дней граф  предложил прогуляться верхом, на что барон (они с каждым днем сближались все  больше) охотно согласился. На обратном пути в Рим граф незаметно свернул на  незнакомую дорогу. Вдруг он сдержал коня, всплеснул руками, закрыл ими глаза и  громко вскрикнул. Когда он отнял руки от лица, он был смертельно бледен (надо  сказать, что граф был превосходный актер). Он пристально посмотрел на барона.  «Что с вами? – вскричал тот. – Что случилось?» «Ничего! –  воскликнул граф. – Ровно ничего. Какой-то припадок. Поедемте скорее в  Рим». Но барон огляделся, и вот по левую сторону дороги он увидел пыльный  проселок, и по одну сторону его – гробницу, а по другую – сад с вечнозелеными  деревьями. «Хорошо, – сказал он изменившимся голосом. – Скорее поедем  домой. Я боюсь, что вам плохо». «Да, ради бога, скорее в Рим, и я сразу лягу в  постель!» – вскричал граф, весь дрожа. Они доехали домой, не обменявшись ни  словом; граф сейчас же лег в постель, и всем его светским знакомым в тот же  вечер стало известно, что его треплет лихорадка. На другой день лошадь барона  нашли привязанной к пинии, но сам он бесследно исчез… Так как вы считаете, было  это убийством? – внезапно прервал Баллантрэ свой рассказ.    

– А  вы уверены, что он был граф? – спросил я.    

– Да  нет, насчет титула я не уверен, но он был родовитый дворянин, и господь да  избавит вас, Маккеллар, от такого врага!    

Последние  слова он произнес, улыбаясь мне откудато сверху, в следующую минуту он был у  меня под ногами. Я внимательно, как дитя, следил за его перемещениями; от них  голова моя кружилась, и в ней становилось пусто, и говорил я как во сне.    

– Он  ненавидел барона лютой ненавистью? – спросил я.    

– Его  прямо-таки мутило, когда тот подходил к нему, – отвечал Баллантрэ.    

– Вот  именно это и я чувствовал, – сказал я.    

– В  самом деле! – воскликнул Баллантрэ. – Вот так новости! А скажите – впрочем,  может быть, это излишнее самомнение, – не я ли был причиной этих  желудочных пертурбаций?    

Он  способен был принимать изысканные позы, даже красуясь только передо мной, тем  более если эти позы могли быть рискованны. Так и сейчас он сидел, перекинув  ногу на ногу, скрестив руки, приноравливаясь к качке, с легкостью сохраняя  равновесие, которое даже перышко могло непоправимо нарушить. И вдруг передо  мною опять возник образ милорда за столом, со склоненной на руки головой; но  только теперь, когда он поднял голову, лицо его выражало упрек. Слова из моей  молитвы – я был бы достойнее называться человеком, если бы поразил этого  негодяя, – мелькнули в моей памяти. Я напряг всю свою энергию и, когда  корабль качнуло в сторону моего врага, быстро толкнул его ногой. Но небу угодно  было, чтобы вина моего преступления не усугублялась его успехом.    

То ли  моя неуверенность, то ли его невероятное проворство, но только он увернулся от  удара, вскочил на ноги и схватился за канат.    

Не знаю,  сколько времени прошло в молчании: я попрежнему лежал на палубе, охваченный  страхом, раскаянием и стыдом; он стоял, не отпуская каната, и, опершись спиной  о фальшборт, глядел на меня со странным, смешанным выражением; наконец он  заговорил.    

– Маккеллар, –  сказал он, – я не упрекаю вас, я предлагаю вам соглашение. Вы, со своей стороны,  едва ли хотите, чтобы этот случай стал достоянием гласности, я, со своей  стороны, должен признаться, что мне не улыбается жить, постоянно ожидая, что на  мою жизнь покусится человек, с которым я сижу за одним столом. Обещайте мне… Но  нет, – внезапно прервал он, – вы еще недостаточно оправились от  потрясения; еще, чего доброго, подумаете, что я воспользовался вашей слабостью;  я не хочу оставлять никаких лазеек для казуистики, этой бесчестности  совестливых. Я дам вам время на размышления.    

С этими  словами он, скользнув, словно белка, по уходящей из-под ног палубе, нырнул в каюту.  Примерно через полчаса он вернулся и застал меня все в том же положении.    

– Ну,  а теперь, – сказал он, – дадите ли вы мне слово. Как христианин и  верный слуга моего брата, что мне не придется больше опасаться ваших покушений?    

– Даю  слово! – сказал я.    

– Скрепим  его рукопожатием, – предложил он.    

– Вы  вправе ставить условия, – ответил я, и мы пожали друг другу руку.    

Он  сейчас же уселся на прежнее место и в той же рискованной позе.    

– Держитесь, –  вскричал я, прикрывая глаза, – я не могу видеть вас в этом положении! Первый  внезапный крен может сбросить вас в море!    

– Вы  в высшей степени непоследовательны, – ответил он, улыбаясь, но выполнил  мою просьбу. – И все-таки вы, Маккеллар, да будет вам известно, высоко  поднялись в моем мнении. Вы думаете, я не умею ценить верность? Но почему же,  по-вашему, вожу я с собою по свету Секундру Дасса? Потому, что он готов в любую  минуту умереть или убить ради меня. И я его за это люблю. Вы можете считать это  странным, но я еще больше ценю вас после вашей сегодняшней выходки. Я думал,  что вы раб Десяти заповедей,[46]  но это, по счастью, не так! – воскликнул он. – И старушенция,  оказывается, не вовсе беззуба! Что нисколько не меняет того обстоятельства, –  продолжал он, снова улыбаясь, – что вы хорошо сделали, дав обещание,  потому что сомневаюсь, чтобы вы преуспели в вашем новом амплуа.    

– Полагаю, –  сказал я, – что мне надлежит просить прощения у вас и молить бога простить  мне мои прегрешения. Как бы то ни было, я дал слово, которому буду верен; но  когда я думаю о тех, кого вы преследуете…    

– И  я умолк.    

– Странная  вещь – жизнь, – сказал он, – и странное племя – род людской. Вы  внушили себе, что любите моего брата. Но это просто привычка, уверяю вас. Напрягите  вашу память, и вы убедитесь, что, впервые попав в Дэррисдир, вы нашли его  тупым, заурядным юношей. Он и сейчас по-прежнему туп и зауряден, хотя и не так  молод. Если бы вы тогда повстречались со мной, вы бы теперь были таким же ярым  моим сторонником.    

– Я  не сказал бы, что вы заурядный человек, мистер Балли, – заметил я, –  но сейчас вы не проявили остроты ума. Вы только что положились на мое слово. А  это ведь то же, что моя совесть, которая восстанавливает меня против вас, и я  отвращаю от вас свой взор, как от сильного света.    

– Ведь  я говорю не о том, – сказал он. – Я говорю, что если бы вы встретили  меня молодым… Поверьте, что не всегда я был таким, как сейчас, и (повстречай я  друга такого, как вы) вовсе не обязательно должен был стать таким.    

– Полно,  мистер Балли, – сказал я, – вы бы насмеялись надо мной, вас не  хватило бы и на десять минут вежливого разговора со скучным квакером.    

Но он  крепко уселся на нового конька самооправдания, с которого уже не слезал,  докучая мне до самого конца путешествия. Без сомнения, раньше он находил  удовольствие в том, чтобы рисовать себя в неоправданно черных тонах, и  хвастался своей порочностью, выставляя ее напоказ, как своего рода герб. У него  хватало последовательности не отказываться ни от одного из своих прошлых признаний.    

– Но  теперь, когда я убедился, что вы настоящий человек, – говорил он, –  теперь я попытаюсь вам кое-что объяснить. Уверяю вас, что я так же человечен и  наделен не меньшими добродетелями, чем мои ближние.    

Он,  повторяю, докучал мне, и в ответ я твердил все то же, – по меньшей мере  двадцать раз я говорил ему:    

– Откажитесь  от ваших замыслов и возвращайтесь со мной в Дэррисдир, тогда я вам поверю.    

На это  он только качал головой.    

– Ах,  Маккеллар, доживи вы хоть до тысячи лет, вы никогда не поймете меня. Теперь,  когда битва в разгаре, час колебаний прошел, а час пощады еще не наступил.  Началось все это еще двадцать лет назад, когда мы кинули жребий в зале  Дэррисдира. Были у каждого из нас победы и поражения, но ни один из нас и не  подумал уступить. А что касается меня, когда перчатка моя брошена, с ней вместе  я ставлю и жизнь и честь.    

– А,  подите вы с вашей честью! – восклицал я. – И с вашего позволения  осмелюсь сказать вам, что все эти ваши воинственные сравнения слишком напыщенны  для такого простого дела. Вам нужен презренный металл – вот смысл и корень  спора. А средства, которые вы пускаете в ход! Повергнуть в горе семью, которая  вам никогда не причиняла зла, развратить, если удастся, племянника, разбить  сердце вашего единственного брата! Грабитель на большой дороге, который гнусным  кистенем убивает старуху в вязаном чепчике за шиллинг и за понюшку  табака, – вот вы кто, а вовсе не воин, заботящийся о своей чести!    

Когда я  в таких (или сходных) выражениях обличал его, он только улыбался и вздыхал, как  человек, которого не понимают. Однажды, помнится мне, он стал защищаться более  вразумительно и привел софистические доводы, которые стоит повторить, чтобы  яснее понятен был его характер.    

– Вы  слишком невоенный человек и воображаете, что война – это сплошные барабаны и  знамена, – сказал он. – Война (как очень разумно определили ее  древние) – это «ultima ratio».[47]  Когда мы неумолимо пользуемся своими преимуществами, – мы воюем. Вот,  например, вы, Маккеллар, вы яростный вояка в своей конторе в Дэррисдире… или,  может, арендаторы возводят на вас напраслину?    

– Я  не задумываюсь над тем, что есть война и что не есть война, – ответил  я. – Но вы докучаете мне вашими притязаниями на уважение. Ваш брат хороший  человек, а вы плохой, вот и все.    

– Будь  я Александром Македонским… – начал он.    

– Вот  так все мы обманываем себя! – закричал я. – Будь я самим апостолом  Павлом, я все равно проделал бы тот же торный путь, которому вы были  свидетелем.    

– А  я говорю вам, – прервал он меня, – что, будь я самым захудалым вождем  клана горцев, будь я последним царьком племени голых негров в лесах Африки, мой  народ обожал бы меня. Я плохой человек – не отрицаю. Но я рожден быть добрым  тираном. Спросите Секундру Дасса, он скажет вам, что я обращаюсь с ним, как с  сыном. Свяжите свою судьбу с моей, станьте моим рабом, моей собственностью,  существом мне подвластным, как подвластны мне мое тело и мой разум, – и вы  не увидите больше того темного лика, который я обращаю к миру в гневе своем.  Мне надо все или ничего. Но тому, кто отдаст мне все, я возвращаю с лихвою. У  меня королевская натура, в этом-то и беда моя!    

– Положим,  до сих пор это было бедою для других! – заметил я. – Что, как видно,  служит неотъемлемым признаком королевского величия.    

– Ерунда! –  закричал он. – Даже сейчас, уверяю вас, я пощадил бы эту семью, в чьей  судьбе вы принимаете такое участие. Да, даже теперь, я завтра же предоставил бы  их ничтожному их благополучию и скрылся бы в той толпе убийц и шулеров, которую  мы называем светом. Я сделал бы это завтра же! – продолжал он. –  Только, только…    

– Что  только? – спросил я.    

– Только  они должны просить меня об этом на коленях. И всенародно, – добавил он,  усмехаясь. – В самом деле, Маккеллар, не знаю, найдется ли зала,  достаточно большая для свершения этой церемонии.    

– Тщеславие,  тщеславие! – проворчал я. – Подумать только, что такая сильная  страсть, пускай ко злу, но подчинена тому же чувству, которое заставляет  жеманницу кокетничать со своим отражением в зеркале.    

– Ну,  все может быть освещено с разных сторон: словами, которые преувеличивают, и словами,  которые преуменьшают; этак вы меня ни в чем не убедите. Вы давеча сказали, что  я полагался на вашу совесть. Так вот, будь я склонен – к уничижению, я мог бы  сказать, что рассчитывал на ваше тщеславие. Вы хвалитесь, что вы «un homme de  parole»,[48] –  я горжусь тем, что не признаю себя побежденным. Называйте это тщеславием,  добродетелью, величием души – что значат слова? Но признайте в нас общую черту:  оба мы люди идеи.    

Как  можно судить по таким откровенным беседам, по той терпимости, которая была  обоими проявлена, мы были теперь в превосходных отношениях. На этот раз дело  было серьезное. Если не считать препирательств, суть которых я пытался здесь  воспроизвести, между нами воцарилось не просто взаимное уважение, но, смею  сказать, даже некоторая приязнь. Когда я заболел (а случилось это вскоре после  большого шторма), он сидел возле моей койки и развлекал меня разговорами, лечил  меня какими-то превосходными лекарствами, которые я принимал без всякого  опасения. Он сам это отметил.    

– Вот  видите, – говорил он. – Вы начинаете лучше узнавать меня. Еще совсем  недавно на этом суденышке, где никто, кроме меня, не имеет ни малейшего понятия  о медицине, вы заподозрили бы меня в том, что я злоумышляю на вашу жизнь. И  заметьте, я стал относиться к вам с большим почтением именно после того, как  убедился, что вы готовы отнять у меня жизнь. Ну, скажите, неужели это говорит о  мелочности ума?    

Что мне  было отвечать? Я верил в искренность его намерений по отношению ко мне самому;  может быть, я, был жертвой его притворства, но я верил (и посейчас верю), что  он относился ко мне с искренним расположением. Странно и прискорбно, но как  только произошла в нем эта перемена, враждебность моя ослабела и преследовавший  меня горестный образ милорда совершенно изгладился у меня из памяти. И, может  быть, основательна была последняя похвальба, с какой обратился ко мне Баллантрэ  второго июля, когда наше долгое странствование уже приближалось к концу и мы  спокойно входили в большую бухту Нью-Йорка, задыхаясь от нестерпимой жары, которую  внезапно сменил невиданной силы ливень. Я стоял на корме, разглядывая  приближавшиеся зеленые берега и видневшиеся кое-где дымки небольшого городка –  цели нашего путешествия. И так как я уже обдумывал, как мне похитрее обойти  нашего недруга, я не без замешательства увидел, что он подходит ко мне с  радушно протянутой рукой.    

– Я  хочу попрощаться с вами, – сказал он, – и навсегда. Вы попадете опять  в круг моих врагов, и сразу оживут все ваши предубеждения. Я всегда без промаха  очаровывал всех, кого хотел: даже вы, мой добрый друг – позвольте мне раз в  жизни назвать вас так, – даже вы уносите в душе совсем другое обо мне  впечатление, и вы никогда не забудете о нем. Путешествие было слишком  кратковременным, а не то впечатление было бы еще глубже. Но теперь всему этому  пришел конец, и мы снова враги. Судите по нашему краткому перемирию, насколько  я опасен, и скажите этим глупцам, – он указал пальцем на город, –  чтобы они как следует подумали, прежде чем пренебрегать мною.    

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ    

СОБЫТИЯ В НЬЮ-ЙОРКЕ    

     

Я уже  упоминал, что решил обойти Баллантрэ, и с помощью капитана Макмэртри мне это  без труда удалось. Пока с одного борта медленно грузили лодку, в которую  спустился Баллантрэ, легкий ялик принял меня с другого борта и тотчас доставил  на берег. Там я как можно скорее отыскал усадьбу милорда, расположенную на  окраине города. Это был удобный, поместительный дом в глубине прекрасного сада,  с обширными службами под одной крышей. Тут были и амбар, и хлев, и конюшня, и  именно здесь я нашел милорда. Оказалось, что, увлеченный хозяйством, он  проводит здесь большую часть времени. Я летел туда со всех ног и, запыхавшись,  поведал ему мои новости, которые, по существу, были совсем не новы, поскольку  уже несколько кораблей за это время обогнали «Несравненного».    

– Мы  вас уже давно ждем, – сказал милорд, – и последнее время теряли  надежду когда-нибудь увидеть вас. Я рад снова пожать вам руку, Маккеллар. Я уже  боялся, что корабль ваш погиб.    

– Ах,  милорд, – вскричал я, – будь на то соизволение божье, это было бы  только к лучшему!    

– Нет,  почему же, – сказал он угрюмо. – Чего же лучше? Накопился длинный  счет, и теперь по крайней мере я могу начать расплату.    

Я  выразил опасение за его безопасность.    

– Ну, –  сказал он, – здесь не Дэррисдир, и я принял меры предосторожности. Молва о  нем опередила его, я подготовил брату достойную встречу. Судьба была на моей  стороне, мне повстречался здесь купец из Олбени, который знавал его после 1745  года и у которого есть все основания подозревать его в убийстве, – дело  идет о некоем Чью, тоже из Олбени. Никто здесь не удивится, если я не пущу  Баллантрэ на порог и ему недозволено будет ни общаться с моими детьми, ни  приветствовать мою жену. Сам же я, коли уж он приходится мне братом, готов  выслушать его. В противном случае я лишу себя большого удовольствия, –  потирая руки, заключил милорд.    

Тут он  поспешно разослал слуг к старейшинам провинции с письменными приглашениями. Не  помню теперь, под каким предлогом он собирал их, но, во всяком случае, они  прибыли, и, когда появился наш заклятый враг, он нашел милорда гулявшим по  тенистой аллее перед домом в обществе губернатора и прочих нотаблей.[49] Миледи,  сидевшая на веранде, в смятении поднялась и сейчас же увела детей в дом.    

Баллантрэ,  изящно одетый и при шпаге, изысканно раскланялся со всей компанией и фамильярно  кивнул милорду. Милорд не ответил на его приветствие и, нахмурясь, смотрел на  своего брата.    

– Ну-с,  сэр! – сказал он наконец. – Каким недобрым ветром принесло вас сюда,  в страну, где (к нашему общему бесчестью) вы уже запятнали свою репутацию?    

– Вам,  милорд, следовало бы не забывать о вежливости! – вспылил Баллантрэ.    

– Я  не забываю о ясности, – возразил милорд, – потому что хочу, чтобы вам  было ясно ваше положение. Дома, где вас так мало знали, еще возможно было  соблюдать видимость; здесь это будет совершенно бесцельно. И я должен прямо  заявить вам, что решительно от вас отрекаюсь. Вам почти удалось разорить меня,  как вы уже разорили и, более того, свели в могилу старика отца. Преступлениям  вашим удавалось избежать закона, но друг мой губернатор обещал оградить от вас  мою семью. Берегитесь, сэр! – закричал милорд, угрожая брату  тростью. – Если установлено будет, что вы сказали хотя бы два слова  кому-нибудь из моих домочадцев, закон обратится против вас и обуздает вас.    

– Ах,  вот как! – сказал Баллантрэ, медленно выговаривая слова. – Вот оно,  преимущество быть на чужбине! Насколько я понимаю, эти джентльмены незнакомы с  нашей историей. Они не знают, что лорд Дэррисдир – это я; они не знают, что вы  младший из братьев, занявший мое место по негласному семейному уговору; они не  знают (иначе они не удостоили бы вас своей близостью), что каждый акр нашей  земли, как перед богом, принадлежит мне, и каждый пенс, которого вы меня  лишаете, принадлежит мне, а вы вор, обманщик и вероломный брат.    

– Генерал  Клинтон! – закричал я. – Не слушайте эту ложь. Я управляющий их  поместьем и свидетельствую, что в словах его нет ни слова правды. Он изгнанный  мятежник, ставший наемным шпионом, – вот в двух словах вся его история.    

Таким  образом, я сгоряча проговорился о его позоре.    

– Милостивый  государь, – сурово сказал губернатор, обращаясь к Баллантрэ. – Я знаю  о вас больше, чем вы можете предполагать. Обнаружились некоторые подробности  таких ваших подвигов в наших местах, что для вас же лучше будет, если вы не  принудите меня нарядить по ним следствие. Тут и обстоятельства, при которых  исчез мистер Джекоб Чью со всем своим товаром, и то, как вы стали обладателем  значительной суммы денег и драгоценностей, и откуда вы взялись, когда вас  подобрал на Бермудах наш капитан из Олбени. Поверьте мне, что я не поднимаю  всего этого лишь во внимание к вашему семейству, а также из уважения к моему  досточтимому другу лорду Дэррисдиру.    

Шепот  единодушного одобрения всех нотаблей сопровождал эти его слова.    

– Мне  следовало помнить, – проговорил смертельно побледневший Баллантрэ, –  как ослепителен для всех в этом захолустье любой блестящий титул, вне  зависимости от его законности. Мне остается тогда только умереть с голоду у  крыльца милорда, и пусть труп мой служит украшением его дома.    

– К  чему эти напыщенные речи! – воскликнул милорд. – Вы прекрасно знаете,  что мне это ни к чему. Единственно, чего я добиваюсь, это оградить себя от  клеветы, а дом мой – от вашего вторжения. Я предлагаю вам на выбор: либо я  оплачу ваше возвращение в Англию на первом же отплывающем корабле, и там, дома,  вы, может, найдете способ продолжать ваши услуги правительству, хотя, свидетель  бог, я предпочел бы увидеть вас разбойником на большой дороге. Или же, если это  вам не угодно, извольте, оставайтесь здесь. Я установил ту минимальную сумму,  на которую можно прожить здесь, в Нью-Йорке. И в этих размерах я готов выдавать  вам еженедельное пособие. Если вы по-прежнему не способны улучшить ваше  положение трудом рук своих, то теперь самое подходящее для вас время научиться  этому. Но помните, – прибавил милорд в заключение, – что непременное  мое условие: никаких разговоров с членами моей семьи, кроме меня самого!    

Я еще не  видел, чтобы кто-нибудь был так бледен, как Баллантрэ в эту минуту, но держался  он прямо и губы у него не дрогнули.    

– Меня  встретили здесь, – сказал он, – совершенно незаслуженными  оскорблениями, но я не намерен обращаться в бегство. Что ж, выдавайте мне вашу  подачку. Я принимаю ее безо всякого стыда, – она, как и последняя ваша  рубашка, все равно принадлежит мне. И я останусь здесь, пока эти джентльмены не  познакомятся со мной получше. Я думаю, что они уже кое-что поняли, поняли и то,  что, как вы ни заботитесь о семейной чести, вам не терпится унизить ее в моем  лице.    

– Все  это красивые слова, – сказал милорд, – но для нас, для тех, кто знает  вас давно, они ровно ничего не значат. Вы избираете то, что кажется вам сейчас  более выигрышным. Ну что ж, только не разглагольствуйте при этом; смею вас  уверить, что молчание сослужит вам лучшую службу, чем это выражение  неблагодарности.    

– Вы  говорите о благодарности, милорд! – вскричал Баллантрэ, возвышая голос и  угрожающе подняв палец. – Будьте покойны, благодарности моей вам не  избегнуть. А теперь, кажется, мне пора откланяться этим джентльменам, которым  мы, должно быть, наскучили своими семейными делами.    

И он  отвесил каждому из них по церемонному поклону, оправил шпагу и удалился,  оставив всех в полном недоумении, причем меня лично удивили не только его  слова, но и решение милорда.    

Теперь  нам предстояло вступить в новую полосу этой семейной распри. Баллантрэ был  вовсе не так беспомощен, как это предполагал милорд. Под рукой у него был  всецело преданный ему искусный золотых дел мастер. Они вдвоем вполне могли  прожить на пособие милорда, которое было не таким скудным, как это можно было  предположить по его словам, так что все заработки Секундры Дасса они могли  откладывать для осуществления своих планов. И я не сомневаюсь, что именно так  они и поступали.    

По всей  вероятности, Баллантрэ намеревался скопить необходимую сумму, а затем отправиться  на поиски тех сокровищ, которые когда-то закопал в горах, и если бы он этим  ограничился, все обернулось бы к лучшему как для него, так и для нас. Но, к  несчастью, он внял голосу своего гнева. Публичное бесчестье, которому он  подвергся при возвращении (меня удивляло, как он его во обще – пережил), не  переставало терзать его, и он был похож на человека, по старому присловью,  готового отрезать себе нос, чтобы досадить своему лицу. И вот он сделал себя  всеобщим позорищем в расчете, что бесчестье падет и на милорда.    

В беднейшей  части города он выбрал уединенный дощатый домишко, полускрытый в тени акаций.  По фасаду стена была прорезана, как в собачьей конуре, и перед отверстием  устроено нечто вроде широкого прилавка, на котором прежний владелец раскладывал  свои товары. Должно быть, это и привлекло внимание Баллантрэ и, возможно,  внушило ему все дальнейшее. Оказалось, что на борту пиратского судна он  обучился владеть иглой, по крайней мере в той степени, какая ему нужна была,  чтобы разыгрывать роль портного. А именно в этом-то и была соль задуманного им  мщения. Над конурой появилась вывеска, гласившая:    

ДЖЕМС  ДЬЮРИ    

(ранее  владетель Баллантрэ)    

ПОЧИНКА  И ШТОПКА ОДЕЖДЫ    

СЕКУНДРА  ДАСС разорившийся джентльмен из Индии    

ЮВЕЛИРНАЯ  РАБОТА    

А под  этой вывеской, поджав ноги по-портновски, сидел на прилавке Баллантрэ и ковырял  иглою. Я говорю «ковырял», потому что клиенты приходили главным образом к  Секундре и шитье Баллантрэ было более под стать пряже Пенелопы. Он бы никогда  не заработал таким образом и на масло к своему хлебу, но с него довольно было и  того, что имя Дьюри красовалось на этой вывеске и что сам наследник славной  фамилии сидел, поджав ноги калачиком, как живой укор братниной скупости. И  затея его частично удалась, потому что по городу пошли толки и возникла целая  партия, враждебно настроенная по отношению к милорду. Благосклонность к нему  губернатора делала милорда только беззащитнее, а миледи, которая никогда не  пользовалась особой симпатией в колонии, стала мишенью злостных намеков. В  женском обществе, где так естественны разговоры о рукоделье, ей нечего было и  думать заговорить о шитье; и сколько раз, бывало, я видел, как она возвращалась  вся красная и навсегда зарекалась ходить в гости.    

Тем  временем милорд жил в своем благоустроенном поместье, поглощенный хозяйством,  пользуясь расположением близких и безразличный к остальному. Он пополнел, лицо  у него было оживленное, озабоченное. Самая жара, казалось, не тяготила его, и  миледи, забывая о собственных невзгодах, денно и нощно благодарила небо за то,  что отец оставил ей в наследство этот райский уголок. Из окна она видела,  какому унижению подвергся Баллантрэ, и с этого дня как будто обрела покой. Я,  напротив, был далеко не спокоен. С течением времени я стал замечать в милорде  не совсем здоровые черты. Он, несомненно, был счастлив, но основания для этого  были его секретом. Даже находясь в лоне своей семьи. он непрестанно лелеял  какую-то затаенную мысль, и в конце концов во мне зародилось подозрение (как  оно ни было недостойно нас обоих), что у него где-то в городе есть любовница. Однако  он редко выезжал, и день его был до отказа занят делами. Из моего поля зрения  ускользал только короткий промежуток времени рано утром, когда мистер Александер  был занят уроками. В свое оправдание я должен заметить, что я все еще находился  в некотором сомнении касательно того, полностью ли восстановился рассудок  милорда. А близость нашего врага, притаившегося тут же в городе, только  усугубляла мою настороженность. Поэтому, переменив под каким-то предлогом час,  в который я обычно обучал мистера Александера начаткам письма и счета, я вместо  этого отправился выслеживать своего господина.    

Каждое  утро, невзирая на погоду, он брал трость с золотым набалдашником и, сдвинув шляпу  на затылок (новая привычка, которая, по моим догадкам, означала разгоряченный  лоб), отправлялся на свою обычную прогулку.    

В этот  день первым долгом он прошел по аллее в сторону кладбища, где посидел некоторое  время, о чемто размышляя. Потом свернул к берегу моря и, пройдя по набережной,  оказался по соседству с конурой Баллантрэ. Теперь шаг милорда был быстрее и  увереннее, как у человека, наслаждающегося воздухом и видом. Остановившись на  набережной перед самой лачугой, он постоял, опираясь на свою трость. Это, был  именно тот час, когда Баллантрэ обычно усаживался на свой прилавок и ковырял  иглой. И вот оба брата с застывшими лицами уставились друг на друга. Потом  милорд тронулся в дальнейший путь, чему-то улыбаясь.    

Только  дважды мне пришлось прибегнуть к столь недостойному выслеживанию. Этого было  достаточно, чтобы удостовериться в цели его прогулок и в тайном источнике  непонятного довольства. Так вот какова была любовница милорда: ненависть, а не  любовь воодушевляла его. Может быть, иные моралисты были бы довольны таким  открытием, но меня, признаюсь, оно ужаснуло. Такие отношения между братьями не  только были отвратительны сами по себе, но и чреваты многими грядущими бедами.  Поэтому я принял за правило (поскольку это позволяли мне мои разнообразные  обязанности) при первой возможности кратчайшим путем опережать милорда и тайком  наблюдать за их встречей.    

Однажды,  немного опоздав и придя после почти недельного перерыва, я был изумлен новым  поворотом, который приняло дело. Возле конуры Баллантрэ была скамья, устроенная  когда-то лавочником для удобства покупателей. Так вот на ней-то и сидел милорд,  опираясь подбородком на трость и преспокойно разглядывая корабли и гавань. А  всего в трех шагах от него тачал какую-то одежду его брат. Оба молчали, и  милорд даже не глядел на своего врага. Ему, насколько я понимаю, доставляла  жгучее удовольствие самая его близость.    

Едва он  двинулся прочь, как я, не скрываясь, нагнал его.    

– Милорд,  милорд, – сказал я, – ведь это же недостойно вас.    

– Для  меня это – лучшее лекарство, – ответил он, и не только эти слова, сами по  себе странные, но и тон, каким они были произнесены, возмутили меня.    

– Я  должен предостеречь вас, милорд, против этого потворства злому чувству, –  сказал я. – Не знаю, что страдает от этого больше: душа или разум, –  но вы рискуете погубить как то, так и другое.    

– Что  вы понимаете! – сказал он. – Разве испытывали вы когда-нибудь такой  гнет горечи?    

– И  даже не говоря о вас, – прибавил я, – но вы другого толкаете на  крайности.    

– Напротив.  Я ломаю его гордыню.    

И так в  продолжение целой недели милорд каждое утро занимал все то же место на скамье.  Она стояла в тени зеленых акаций, отсюда открывался чудесный вид на бухту и  корабли, сюда долетали песни матросов, занятых своей работой.    

Так они  и сидели – без слова, без движения, только Баллантрэ тыкал иголкой или  откусывал нитку, все еще делая вид, что портняжничает. Я тоже являлся туда  каждый день, не переставая изумляться и себе и обоим братьям. Когда проходил  кто-нибудь из друзей милорда, он весело окликал их и сообщал, что он тут затем,  чтобы дать полезный совет своему брату, который (к его, милорда, радости) так  прилежно трудится. Даже это Баллантрэ переносил с угрюмым спокойствием, но что  было при этом у него на уме, знает один бог или, вернее, сам сатана.    

В тихий,  ясный день той осенней поры, которую там зовут «индейским летом», когда все леса  вокруг оделись в золото и багрянец, Баллантрэ вдруг отложил иглу и предался  необузданному веселью. Я полагаю, что он долгое время молча готовился к этому,  потому что все выглядело довольно естественно, но такой резкий переход от  упорного молчания при обстоятельствах столь нерадостных сам по себе звучал для  меня зловеще.    

– Генри, –  сказал он, – я на этот раз допустил ошибку, а у тебя на этот раз хватило  ума воспользоваться ею. Портновский фарс сегодня же кончится, и должен тебе  сказать, что ты переиграл меня, – поздравляю. Кровь – она сказывается, и  признаюсь, ты нашел верный способ досадить мне самим своим присутствием.    

Милорд  не проронил ни слова, как будто Баллантрэ и не нарушил молчания.    

– Послушай, –  продолжал тот, – не хмурься, это тебе не к лицу. Ты теперь можешь  позволить себе быть немножко снисходительнее, потому что (поверь мне) я не  только признаю себя побежденным. Видишь ли, я хотел продолжить этот фарс до тех  пор, пока не скоплю достаточно денег для одного предприятия, но, признаюсь  чистосердечно, выдержки у меня не хватило. Ты, конечно, хотел бы, чтобы я  покинул этот город, я пришел к той же мысли с другого конца. И я хочу тебе  кое-что предложить, или, вернее, просить у вас милости, милорд.    

– Проси, –  сказал милорд.    

– Ты,  может быть, слышал, что у меня в этой стране накоплены были большие богатства.  Неважно, слышал ты или нет, но это так. Я вынужден был закопать их в месте,  которое известно только мне. Возвратить это мое достояние – вот теперь  единственная моя мечта. А так как богатства эти, бесспорно, мои, то ты,  надеюсь, не притязаешь на них.    

– Отправляйся  и доставай их, – сказал милорд. – Я не против.    

– Очень  приятно, – продолжал Баллантрэ, – но для этого нужны люди и средства  передвижения. Путь туда далек и труден, местность наводнена дикими индейцами.  Ссуди меня самым необходимым либо вперед, под твое пособие, либо, если тебе  угодно, как долг, который я верну по возвращении. И тогда можешь быть спокоен:  больше ты меня не увидишь.    

Милорд  упорно глядел ему прямо в глаза, жесткая улыбка тронула его губы, но он не  сказал ни слова.    

– Генри, –  продолжал Баллантрэ с ужасающим спокойствием, но напряженно откинувшись  назад, – Генри, я имел честь обратиться к тебе.    

– Пойдем  домой, – сказал мне милорд, которого я уже давно тянул за рукав. Он встал,  потянулся, поправил на голове шляпу и, не говоря ни слова, тяжело зашагал по  набережной.    

На  мгновение я растерялся, настолько серьезным показался мне этот поворот в  отношениях братьев. Баллантрэ тем временем возобновил свое шитье, опустив глаза  и ловко орудуя иголкой. Я решил нагнать милорда.    

– В  уме ли вы? – закричал я, поравнявшись с ним. – Неужели вы упустите  такую счастливую возможность?    

– Неужели  вы ему все еще верите? – спросил милорд, и мне почудилась в этих словах  насмешка.    

– Пусть  его убирается из города! – кричал я. – Пусть отправляется, куда хочет  и как хочет, лишь бы он уехал!    

– Я  сказал свое слово, – возразил милорд. – Вы можете оставаться при  своем. На этом и покончим.    

Но я не  оставлял мысли о том, чтобы спровадить Баллантрэ. Я не мог без содрогания вспомнить,  как покорно он вернулся к своему портняжничанью. Ни один человек на свете, а  тем более Баллантрэ, не мог бы вытерпеть такую цепь непрерывных оскорблений. В  воздухе запахло кровью. И я поклялся, что не упущу ни малейшей возможности, не  пренебрегу ничем, что могло бы предотвратить преступление. Поэтому в тот же  день я вошел в кабинет милорда, где застал его за какими-то хозяйственными  делами.    

– Милорд, –  сказал я. – Мне представился случай вложить мои скромные сбережения в подходящее  дело. Но, к несчастью, они хранятся в Шотландии, потребуется немало времени,  чтобы получить их оттуда, а дело не терпит отлагательств. Не найдет ли ваша  милость возможным выдать мне нужную сумму под вексель?    

Он долго  глядел на меня, словно читая мои мысли.    

– Я  никогда не спрашивал вас о ваших капиталах, Маккеллар, – сказал он. –  Но, насколько мне известно, кроме страхового полиса, у вас нет за душой ни  фартингу.    

– Я  давно служу вашей милости и никогда не лгал и до сего дня ни разу не просил об  одолжении, – сказал я.    

– Одолжение,  но для кого? – ответил он спокойно. – Для Баллантрэ? Вы что,  принимаете меня за дурака, Маккеллар? Поймите же раз и навсегда. Я укрощаю  этого зверя по-своему. Ни страх, ни сожаление не тронут меня, и для того, чтобы  обмануть меня, нужен выдумщик поискуснее вас. Я требую службы, верной службы, а  не того, чтобы вы орудовали за моей спиной, портили все дело и крали мои же  деньги, чтобы ими способствовать победе моего врага.    

– Милорд, –  сказал я, – чем я заслужил эти непростительные упреки?    

– Подумайте,  Маккеллар, – ответил он, – и вы поймете, что они вполне заслуженны.  Непростительна ваша собственная уловка. Опровергните, если можете, что вы  собирались с помощью этих денег обойти мои приказания, и я чистосердечно  попрошу у вас прощения. Но если вы этого сделать не можете, тогда вы должны  примириться с тем, что я называю ваше поведение его настоящим именем.    

– Если  вы полагаете, что в мои намерения входит что-либо иное, кроме вашего  блага… – начал я.    

– Мой  старый друг, – сказал он, – вы прекрасно знаете, что я о вас думаю.  Вот вам моя рука от чистого сердца; но денег – ни фартинга!    

Потерпев  в этом неудачу, я сейчас же пошел к себе, написал письмо и отнес его в гавань,  где, как я знал, готовилось к отплытию торговое судно, и еще засветло был у  дверей домишка Баллантрэ. Я вошел без стука и увидел, что он сидит со своим  индусом за скромным ужином из маисовой каши с молоком. Внутри все было очень  бедно, но чисто. На полке стояло несколько книг, а в углу скамеечка Секундры.    

– Мистер  Балли, – сказал я. – У меня в Шотландии отложено почти пятьсот  фунтов, сбережения всей моей трудовой жизни. Вот с тем кораблем идет  распоряжение перевести эти деньги сюда. Как только придет обратная почта, они  будут ваши, на тех условиях, которые вы сегодня изложили милорду.    

Он встал  из-за стола, подошел ко мне, взял меня за плечи и, улыбаясь, поглядел в лицо.    

– А  между тем вы очень любите деньги! – сказал он. – Вы любите деньги  больше всего на свете, если только не считать моего брата.    

– Я  страшусь старости и нищеты, – сказал я. – Но это совсем другое дело.    

– Не  будем спорить о словах. Называйте это как угодно. Ах, Маккеллар, Маккеллар,  будь это проявлением хоть малейшей любви ко мне, с какой радостью принял бы я  ваше предложение!    

– Думайте  что хотите, – горячо ответил я. – К стыду своему, я не могу видеть  вас в этой лачуге без угрызений совести. Это не единственное мое побуждение и  не первое, но оно есть. Я с радостью вызволил бы вас отсюда. Не из любви к вам  предлагаю я деньги, далеко нет, но, бог мне судья, и не из ненависти, хотя меня  и самого это удивляет.    

– Ах, –  сказал он, все еще держа меня за плечи и легко встряхнув. – Вы думаете обо  мне больше, чем вам кажется. «Хотя меня и самого это удивляет», – прибавил  он, повторяя мое выражение и даже, как мне показалось, мою интонацию. – Вы  честный человек, и поэтому я пощажу вас.    

– Пощадите  меня?! – вскричал я.    

– Пощажу  вас, – повторил он, отпуская меня и поворачиваясь ко мне спиной. А потом,  снова обернувшись ко мне, продолжал: – Вы плохо представляете, Маккеллар, как я  применил бы ваши деньги. Неужели вы думаете, что я примирился со своим  поражением? Слушайте: жизнь моя была цепью незаслуженных неудач. Этот олух,  принц Чарли, провалил блестящее предприятие; это был мой первый проигрыш. В  Париже я снова высоко поднялся по лестнице почета; на этот раз по чистой  случайности письмо попало не в те руки, и я снова остался ни с чем. Я в третий  раз попытал счастья: с невероятным упорством я создал себе положение в  Индии, – и вот появился Клайв,[50]  мой раджа был стерт в порошок, и я едва выбрался из-под обломков, как новый  Эней,[51]  унося на спине Секундру Дасса. Три раза я добивался высочайшего положения, а  ведь мне еще нет и сорока трех лет. Я знаю свет так, как его знают немногие,  дожившие до преклонного возраста, знаю двор и лагерь, запад и восток; я знаю  выход из любого положения, знаю тысячи лазеек. Сейчас я в расцвете своих сил и  возможностей, я излечился и от болезней и от неумеренного честолюбия. И вот от  всего этого я отказываюсь. Мне все равно теперь, что я умру и мир не услышит  обо мне. Я хочу сейчас только одного, и этого добьюсь. Берегитесь, чтобы стены,  когда они обрушатся, не погребли вас под обломками!    

Когда я  вышел от него, потеряв всякую надежду чемлибо помешать беде, я смутно ощутил  какое-то оживление в порту и, подняв глаза, увидел только что причаливший  большой корабль. Странно, как я мог так равнодушно глядеть на него, – ведь  на нем прибыла смерть обоих братьев Дэррисдиров. После всех ожесточенных  перипетий их борьбы, оскорблений, схватки интересов, братоубийственной дуэли –  надо же было, чтобы пасквиль какого-то несчастного писаки с Грэб-стрит,[52] кропающего  себе на хлеб и не думающего, что именно он кропает, залетел сюда через море, за  четыре тысячи миль, и послал обоих братьев в дикие холодные дебри лесов на  смерть.    

Но тогда  я и не помышлял о возможности этого, и пока местные жители суетились вокруг  меня, обрадованные редким оживлением в порту, я, возвращаясь домой, прошел  сквозь их толпу, всецело поглощенный впечатлением от своего визита к Баллантрэ  и от его слов.    

В тот же  вечер нам доставили с корабля пачку брошюр. На другой день милорд был приглашен  на вечер к губернатору; уже время было собираться, и я оставил милорда одного в  кабинете, где он перелистывал полученные брошюры. Когда я вернулся, голова его  лежала на столе, а руки были широко раскинуты над скомканными бумагами.    

– Милорд,  милорд! – вскричал я и поспешил к нему, думая, что ему дурно.    

Он резко  вскочил, словно его дернули за веревочку, лицо его было искажено яростью, так  что, встреть я его в другом месте, я бы его, пожалуй, не узнал. Он замахнулся,  словно намереваясь меня ударить.    

– Оставьте  меня в покое! – хрипло крикнул он.    

И я  побежал, насколько позволяли мне трясущиеся ноги, искать миледи. Она не  заставила себя просить, но когда мы прибежали, дверь была заперта изнутри и  милорд крикнул нам, чтобы мы не мешали ему. Побледнев, мы посмотрели друг другу  в глаза. Мы оба думали, что наконец-то беда разразилась.    

– Я  напишу губернатору, чтобы он извинил нас, – сказала она. – Нам нельзя  пренебрегать покровительством друзей. – Но когда она взялась за перо, оно  выпало из ее пальцев. – Я не могу писать, – сказала она. –  Напишите вы.    

– Попробую,  миледи.    

Она  прочитала то, что я написал.    

– Очень  хорошо, – сказала она. – Благодарение богу, что у меня есть такая  опора, как вы, Маккеллар. Но что с ним? Что? Что это может быть?    

По моему  предположению, тут и догадываться и объяснять было нечего. Я боялся, что попросту  умопомешательство его наконец прорвалось наружу, как прорывается долго  подавляемое пламя вулкана. Но этой своей догадки (во внимание к миледи) я,  конечно, не высказывал.    

– Сейчас,  пожалуй, уместнее подумать о нашем собственном поведении, – сказал  я. – Должны ли мы оставлять его там одного?    

– Я  не смею тревожить его, – ответила она. – Может быть, это у него  естественная потребность – побыть одному. Может быть, это принесет ему  облегчение. А мы – мы должны терпеть эту неизвестность. Нет, я не стану  тревожить его.    

– Тогда  я пойду отправлю письмо и, если разрешите, вернусь посидеть с вами, миледи.    

– Да,  да, пожалуйста! – воскликнула она.    

Почти весь  вечер мы просидели вдвоем молча, наблюдая за дверью кабинета. Мое воображение  было поглощено только что виденным и тем, насколько это было похоже на то, что  мерещилось мне раньше. Я должен упомянуть об этом, потому что распространились  всякие толки, и я встречал их даже в напечатанном виде со страшными  преувеличениями и даже с упоминанием моего имени. Многое совпадало: так же в  комнате, точно так же головою на столе, и на лице его выражение, потрясшее меня  до глубины души. Но комната была другая, и не такая поза у милорда, и лицо его  выражало болезненную ярость, а не то беспредельное отчаяние, которое постоянно  (кроме одного случая, приведенного мною выше) виделось мне во сне. Такова  правда, впервые поведанная мною посторонним; но если велика была разница, то и  совпадение было достаточным, чтобы преисполнить меня тревоги.    

Весь  вечер, как я уже говорил, я просидел, размышляя об этом про себя, потому что у  миледи было достаточно собственных забот, и мне и в голову не пришло бы  тревожить ее своими выдумками. Попозже вечером она придумала послать за  мистером Александером и велела ему постучать в дверь к отцу. Милорд отослал  сына, но без всякого раздражения, и у меня затеплилась надежда, что припадок у  него кончился.    

Наконец,  когда уже начала спускаться ночь и я зажег лампу, дверь кабинета распахнулась,  и на пороге показался милорд. Свет был недостаточно силен, чтобы разобрать  выражение его лица, а когда он заговорил, мне показалось, что голос его  изменился, хотя он и звучал вполне твердо.    

– Маккеллар, –  сказал он. – Собственноручно передайте это письмо по назначению. Оно совершенно  конфиденциально. Передайте его этому человеку наедине.    

– Генри, –  сказала миледи. – Ты не болен?    

– Нет,  нет! – ответил он с раздражением. – Я занят. Вовсе не болен. Я просто  занят. Странное дело, почему это вы думаете, что человек болен, когда он просто  занимается своими делами. Пришли мне в комнату ужин и корзину вина, я жду  одного знакомого. А потом прошу не отрывать меня от дела. – И с этими  словами он снова захлопнул дверь и заперся.    

Письмо  было адресовано некоему капитану Гаррису в одну портовую таверну. Я знал Гарриса  (понаслышке) как опасного авантюриста, в прошлом, как говорили, пирата, а  теперь занятого тяжелым ремеслом – торговлей с индейцами. Я представить себе не  мот, какое дело могло связывать его с милордом и даже каким образом он стал ему  известен, разве что по судебному делу, из которого он только что едва  выпутался. Как бы то ни было, я с большой неохотой выполнил поручение и,  увидев, что представляет собою капитан, возвращался от него в большой печали. Я  нашел его в вонючей комнате, возле оплывшей свечи и пустой бутылки. Он сохранял  еще следы военной выправки, а может, только напускал на себя военный вид,  потому что манеры его были ужасны.    

– Передайте  милорду мое почтение и скажите, что я буду у его милости не позже чем через  полчаса, – сказал он, прочитав записку. А затем с заискивающим видом,  указывая на пустую бутылку, намекнул, не угощу ли я его вином.    

Хотя я  приложил все старания, чтобы вернуться побыстрее, капитан прибыл сейчас же следом  за мной и просидел у милорда допоздна. Уже пропели вторые петухи, когда я  увидел (из окна моей комнаты), как милорд провожал его до ворот, причем оба они  изрядно были пьяны и, разговаривая, прислонялись друг к другу, чтобы не упасть.  Однако наутро милорд рано ушел из дому с сотней фунтов в кармане. Полагаю, что  он вернулся без этих денег; и вполне уверен, что они не перешли в руки  Баллантрэ, потому что все утро я держал его лачугу под наблюдением. Это был  последний выход лорда Дэррисдира за пределы его владений до самого его отбытия  из Нью-Йорка. Он наведывался на конюшню, сидел, разговаривая с домашними – все  как обычно, но в городе не показывался и брата не посещал. Не появлялся больше  и Гаррис вплоть до самого конца.    

Меня  сильно угнетала та атмосфера тайны, которая нас теперь окружала. Уже по резко изменившемуся  образу жизни милорда ясно было, что его гнетет какая-то серьезная забота, но в  чем она заключалась, откуда проистекала, почему он не выходил за пределы дома и  сада, я решительно не мог догадаться. Ясно было одно: в этом деле сыграли свою  роль привезенные на корабле брошюры. Я прочитал их все до одной, но все они  были крайне незначительны и исполнены политиканского шутовства. Однако в них я  не нашел ничего оскорбительного даже по отношению к видным политическим  деятелям, не говоря уже о людях, державшихся в стороне от политических интриг,  каким был милорд. Я не знал того, что пасквиль, послуживший толчком, все время  был спрятан на груди у милорда. Он находился там до самой его смерти; там я его  нашел, когда он скончался в дебрях северных лесов. Именно там, в таком месте и  при таких горестных обстоятельствах, я и прочитал впервые эту праздную, лживую  выдумку вигского[53]  писаки, восставшего против всякого снисхождения к якобитам.    

Первый  абзац гласил: «Еще один известный мятежник, Дж. Б. – восстановлен в своих  титулах. Это дело уже обсуждалось в высоких сферах, так как он оказал какие-то  услуги весьма сомнительного свойства и в Шотландии и во Франции. Брат его Л-д  Д-р немногим лучше его по своим симпатиям, а теперешний наследник титула,  который его будет лишен, воспитан в самых неподобающих убеждениях. По старой  пословице, они одного поля ягода, но самый факт восстановления в правах этого  кавалера слишком вопиющ, чтобы можно было пройти мимо него».    

Человек  в твердом уме, конечно, не придал бы ни малейшего значения столь явной выдумке.  Подобное намерение правительства могло померещиться только клеветнику, который  состряпал брошюру, а милорд, хотя и не блистал остроумием, всегда отличался здравым  смыслом. То, что он поверил подобным измышлениям, носил этот пасквиль на груди,  а слова его в сердце, – все это ясное свидетельство его поврежденного ума.  Без сомнения, одно упоминание о мистере Александере и прямая угроза лишить  ребенка его прав ускорили то, что давно назревало. А может быть, мой господин  уже давно был помешан, но мы были недостаточно внимательны и слишком пригляделись  к нему, чтобы понять степень его болезни.    

Примерно  неделю спустя после появления пасквиля я поздно вечером прогуливался по набережной  и по привычке свернул по направлению к хижине Баллантрэ. Вдруг дверь  отворилась, и при свете, выхватившем из мрака кусок дороги, я увидел человека,  сердечно просившегося с хозяином. Каково же было мое изумление, когда в  человеке этом я узнал авантюриста Гарриса. Я не мог не заключить, что привела  его сюда рука милорда, и на обратном пути был погружен в тяжкие размышления.  Домой я вернулся поздно и застал милорда за укладкой саквояжа, сопровождавшего  его в путешествиях.    

– Ну,  куда вы пропали? – закричал он. – Завтра мы уезжаем в Олбени, мы с  вами, и вам надо сейчас же собраться в путь.    

– В  Олбени, милорд! – воскликнул я. – А с какой стати?    

– Перемена  обстановки, – сказал он.    

Миледи,  у которой глаза были заплаканы, подала мне знак повиноваться без дальнейших  возражений. Позднее, как только мы нашли случай обменяться несколькими словами,  она рассказала мне, что он внезапно объявил ей о своем отъезде сразу же после  посещения капитана, и все усилия ее не только отговорить его от этой поездки,  но хотя бы выяснить ее причины остались тщетными.    

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ    

СКИТАНИЯ ПО ЛЕСАМ    

     

Мы  совершили благополучно путешествие вверх по чудесной реке Гудзон. Погода была  прекрасная, холмы необычайно приукрашены своим осенним убранством. В Олбени мы  остановились на постоялом дворе, и я не был настолько слеп, а милорд не был  настолько искусен, чтобы я не разглядел его намерения держать меня взаперти. Та  работа, которую он для меня придумал, вовсе не была настолько спешной, чтобы ее  выполнять без необходимых документов, запершись в номере захолустной гостиницы,  и вовсе она не была настолько важна, чтобы заставить меня по четыре-пять раз  переписывать все ту же бумагу. Я делал вид, что подчиняюсь, но под рукой принимал  свои меры и благодаря любезности нашего хозяина был осведомлен о всех городских  новостях. Таким путем я узнал наконец то, чего, надо сказать, ожидал уже очень  давно. Мне сообщили, что капитан Гаррис, в сопровождении мистера Маунтена,  торговца, проплыл в лодке вверх по реке. Я стал избегать проницательного  взгляда трактирщика – настолько усилилось во мне чувство, что милорд как-то  замешан в этом деле. Но все же, признав в разговоре, что знаю капитана, а  мистера Маунтена в глаза не видел, я спросил, не было ли с ними других  спутников. Мой осведомитель не знал этого; мистер Маунтен высадился ненадолго,  чтобы сделать необходимые закупки, потолкался в городе, торгуясь, выпивая и  хвастая, и похоже было, что они предприняли какую-то многообещающую затею,  потому что он подробно распространялся о том, как широко будет жить по  возвращении. Больше ничего не было известно, потому что, кроме него, никто с  лодки не приходил в город и они, по-видимому, очень спешили до снега добраться  в какое-то определенное место.    

Помню,  что в Олбени на другой день выпал легкий снежок и сейчас же растаял – это было  словно предупреждение о том, что нас ожидает. Тогда я над этим не задумывался,  еще плохо зная немилосердную природу этой страны. Теперь-то я многое понимаю и  часто думаю, не таился ли ужас событий, о которых мне предстоит рассказать, в  свинцовом небе и неистовых ветрах, на чью волю мы оказались отданы, и в  ужасающей стуже, принесшей нам такие страдания.    

После  того как проплыла лодка, я сначала предполагал, что мы вернемся в Нью-Йорк. Но  не тут-то было. Милорд без какой-либо видимой причины затягивал свое пребывание  в Олбени и держал меня при себе, нагружая никому не нужной работой. Я чувствую,  что подвергнусь заслуженному осуждению за то, что сейчас скажу. Я был не  настолько глуп, чтобы не понимать своих собственных подозрений. Я видел, что  жизнь Баллантрэ доверена Гаррису, и не мог не подозревать в этом какого-то  умысла. У Гарриса была плохая репутация, и его втайне ссужал деньгами милорд.  Торговец Маунтен, как выяснилось из моих расспросов, был птицей того же полета.  Предприятие, которое они затеяли, – отыскание награбленных сокровищ – само  по себе давало повод к нечистой игре; а характер местности, куда они  отправлялись, обещал полную безнаказанность в любом кровавом деле. Но не  забудьте, что я был тот самый человек, который пытался спихнуть Баллантрэ за  борт в море, тот самый, который предлагал от души нечестивую сделку самому  господу богу, пытаясь сделать его своим наемным убийцей. Правда, я во многом  потакал нашему врагу. Но об этом я всегда думал как о проявлении слабости моей  плоти, как о своей вине. Разум мой всегда был тверд в своей враждебности к  этому человеку. Правда и то, что одно дело – самому брать на свои плечи весь  риск и вину злоумышленника и совсем другое – стоять в стороне и глядеть, как  марает и губит себя милорд. В этом-то и была главная причина моего бездействия.  Потому что вмешайся я хоть сколько-нибудь в это дело) я, может быть, и не спас  бы Баллантрэ, и неминуемо очернил бы милорда.    

Вот  почему я бездействовал и вот в чем и сейчас вижу свое оправдание. Тем временем  мы продолжали жить в Олбени, и, хотя были одни в чужом городе, мы мало общались  и только обменивались приветствиями при встрече. Милорд привез с собой  несколько рекомендательных писем ко многим видным местным  горожанамземлевладельцам, других он встречал раньше в Нью-Йорке. Благодаря этим  знакомствам он имел возможность большую часть времени проводить вне дома и, к  моему огорчению, вести слишком рассеянный образ жизни. Часто я уже был в  постели и томился бессонницей, когда он еще только возвращался из гостей, и  почти каждый вечер он отдавал неумеренную дань спиртным напиткам. Днем он  по-прежнему нагружал меня бесконечными поручениями, проявляя неожиданную для  меня изобретательность в том, чтобы выдумывать и беспрестанно подновлять эту  пряжу Пенелопы. Как я уже говорил, я ни от чего не отказывался, потому что  нанят был выполнять его приказания, но мне нетрудно было раскусить его нехитрые  уловки, и я позволял себе иногда говорить это ему в лицо.    

– Мне  представляется, что я черт, а вы Майкл Скотт,[54] –  сказал я ему однажды. – Я уже навел мост через Твид и расколол Эйлдонский  хребет ущельем, а теперь вы поручаете мне свить канат из песка.    

Он  посмотрел на меня, блеснув глазами, и отвел их в сторону. Челюсть его  зашевелилась, он словно жевал слова, но вслух не сказал ничего.    

– Право  же, милорд, – продолжал я, – ваша воля для меня закон. И, конечно, я  перепишу эту бумагу в четвертый раз, но, если вашей милости не трудно,  придумайте мне на завтра новый урок, потому что, сказать по правде, этот мне уж  очень наскучил.    

– Вы  сами не знаете, что говорите, – сказал милорд, надевая шляпу и  поворачиваясь ко мне единой. – Странное это удовольствие – доставлять мне  неприятности. Вы мне друг, но и дружбе есть границы. Странное дело! Мне не  везет всю жизнь. И до сих пор я окружен всякими ухищрениями, вынужден  распутывать заговор. – Голос его поднялся до крика. – Весь мир  ополчился против меня!    

– На  вашем месте я не стал бы придумывать таких небылиц, – сказал я.    

– А  вот что бы я сделал, так это окунул бы голову в холодную воду. Потому что вчера  вы, должно быть, выпили сверх меры.    

– Вот  как? – сказал он, как будто заинтересованный моим советом. – А это и  правда помогает? Никогда т пробовал.    

– Я  вспоминаю дни, милорд, когда вам и нужды не было пробовать, и хотел бы"  чтобы они воротились. Ведь разве вы сами не видите, что, если так будет  продолжаться, вы самому себе причините вред?    

– Просто  я сейчас переношу спиртное хуже, чем раньше. И меня немножко развозит, Макнеллар.  Но я постараюсь держать себя в руках.    

– Именно  этого я и жду от вас. Вам не следует забывать, что вы отец мистера Александера.  Передайте мальчику ваше имя незапятнанным.    

– Ну,  ну, – сказал он. – Вы очень рассудительный человек, Маккеллар, и  давно уже находитесь у меня на службе. Но если вам нечего больше сказать, –  прибавив ей с той горячей, ребячливой пылкостью, которая ему была теперь  свойственна, – я, пожалуй, пойду!    

– Нет,  милорд, мне нечего добавить, – довольно сухо сказал я.    

– Ну,  тогда я пойду, – повторил милорд, но, уже стоя в дверях, он обернулся и,  теребя шляпу, которую скова сиял с головы, посмотрел на меня. – Больше я  вам ни на что не нужен? Нет? Так я пойду повидать сэра Уильяма Джонсона, но я  буду держать себя в руках. – Он помолчал с минуту, а потом с улыбкой  добавил: – Знаете то место, Маккеллар, немного ниже Энглза, там ручей течет под  обрывом, где растет рябина. Помню, я часто бывал там мальчишкой; бог мой, это  мне кажется какой-то старой песней. Я тогда только и думал, что о рыбе, и,  случалось, брал знатный улов. Эх, и счастлив же я был тогда! И почему это,  Маккеллар, почему теперь я не могу быть таким же?    

– Милорд, –  сказал я, – если вы будете умереннее по части спиртного, вам будет много  лучше. Старая поговорка говорит, что бутылка – плохой утешитель.    

– Да,  да, конечно, – сказал он. – Конечно! Ну что ж, я пошел.    

– Путь  добрый, милорд, – сказал я. – До свиданья.    

– До  свиданья, до свиданья, – повторил он и вышел наконец из комнаты. Я привел  этот разговор, чтобы показать, каким милорд бывал по утрам, и если читатель не  заметит, насколько он сдал за это время, значит, я плохо описал своего  господина. Знать всю глубину его падения, знать, что он слывет среди своих  собутыльников ничтожным, тупым пьянчужкой, терпимым (если только его терпели)  лишь за его титул, и вспоминать, с каким достоинством он переносил когда-то  удары судьбы, – от этого впору было одновременно и негодовать и плакать.    

А в  нетрезвом виде он был еще более несдержан.    

Я  приведу только один случай, имевший место уже в самом конце, – случай,  который навсегда запечатлелся в моей памяти, а в свое время исполнил меня  прямо-таки ужаса.    

Я уже  был в кровати, но не спал, когда услышал, как он поднимается по лестнице, топая  и распевая песни. Милорд не был привержен к музыке, все таланты семьи достались  на долю старшего брата, поэтому, когда я говорю «распевал», это следует  понимать – горланил и приговаривал. Так иногда пробуют петь дети, пока не  начнут стесняться, но слышать такое от взрослого, пожилого человека по меньшей  мере странно. Он приоткрыл дверь с шумливыми предосторожностями пьяного,  вгляделся в полумрак комнаты, прикрывая свою свечу ладонью, и, решив, что я  сплю, вошел, поставил свечу на стол и снял шляпу. Я очень хорошо видел его;  казалось, в его жилах бурлила лихорадочная веселость. Он стоял, ухмылялся и  хихикал, глядя на свечу. Потом он поднял руку, прищелкнул пальцами и принялся  раздеваться. Поглощенный этим, он, очевидно, забыл о моем присутствии и снова  запел. Теперь я уже различал слова старой песни «Два ворона», которые он  повторял снова и снова:    

     

И  над костями его скелета    

Ветер  пусть воет зиму и лето.    

     

Я уже  говорил, что он не отличался музыкальностью. Мотив был бессвязен, и его  отличало только минорное звучание, но он соответствовал словам и чувствам  поющего с варварской точностью и производил на слушателя неизгладимое  впечатление. Начал он в темпе и ритме плясовой песни, но сразу же непристойное  веселье стало сбывать, он тянул ноты с жалкой чувствительностью и кончил на  таком плаксивом пафосе, что просто невыносимо было слушать. Точно так же  постепенно сбывала резкость всех его движений, и, когда дело дошло до брюк, он  уселся на кровати и принялся хныкать. Я не знаю ничего менее достойного, чем  пьяные слезы, и поскорее отвернулся от этого позорного зрелища.    

Но он  уже вступил на скользкую стезю самооплакивания, на которой человека, обуянного  старыми горестями и свежими возлияниями, остановить может только полное  истощение сил. Слезы его лились ручьем, а сам он, на две трети обнаженный,  сидел в остывшей комнате. Меня попеременно терзала то бесчеловечная досада, то  сентиментальная слабость; то я привставал в постели, чтобы помочь ему, то читал  себе нотации, стараясь не обращать внимания и уснуть, до тех пор, пока внезапно  мысль «quantum mutatus ab illo»[55]  не пронзила мой мозг; и, вспомнив его прежнюю рассудительность, верность и  терпение, я поддался беззаветной жалости не только к моему господину, но и ко  всем сынам человеческим.    

Тут я  соскочил с кровати, подошел к нему и коснулся его голого плеча, холодного,  словно камень. Он отнял руки от лица, и я увидел, что оно все распухло, все в  слезах, словно у ребенка, и от этого зрелища досада моя взяла верх.    

– Стыдитесь! –  сказал я. – Что за ребячество! Я бы тоже мог распустить нюни, если бы слил  в брюхо все вино города. Но я лег спать трезвым, как мужчина. Ложитесь и вы и  прекратите это хныканье!    

– Друг  Маккеллар, – сказал он. – Душа болит!    

– Болит? –  закричал я на него. – Оно и понятно! Что это вы пели, когда вошли сюда?  Пожалейте других, тогда и другие вас пожалеют. Выбирайте что-нибудь одно, я не  хочу служить межеумкам. Хотите бить – так бейте, терпеть – терпите!    

– Вот  это дело! – закричал он в необычайном возбуждении. – Бить, бить! Вот  это совет! Друг мой, я слишком долго терпел все это. Но когда они посягают на  моего ребенка, когда дитя мое под угрозой… – Вспышка прошла, он снова  захныкал: – Дитя мое, мой Александер! – и слезы снова потекли ручьем.    

Я взял  его за плечи и встряхнул.    

– Александер! –  сказал я. – Да вы хоть подумали о нем? Не похоже! Оглянитесь на себя, как  подобает настоящему мужчине, и вы увидите, что все это самообман. Жена, друг, сын  – все они одинаково забыты вами, и вы предались всецело вашему себялюбию.    

– Маккеллар, –  сказал он, и к нему как будто вернулись прежние повадки и голос. – Вы можете  говорить обо мне все что угодно, но в одном грехе я никогда не был повинен – в  себялюбии.    

– Как  хотите, но я должен открыть вам глаза, – сказал я. – Сколько времени  мы живем здесь? А сколько раз вы писали своим домашним? Кажется, впервые вы  разлучаетесь с ними, а написали вы им хоть раз? Они могут думать, что вас уже  нет в живых.    

Этим я  затронул его самое уязвимое место, это подстегнуло все лучшее в нем, он  перестал плакать, он, каясь, благодарил меня, улегся в постель и скоро уснул.  Первое, за что он взялся наутро, было письмо к миледи. Это было очень ласковое  письмо, хотя он так его и не кончил. Вообще всю переписку с Нью-Йорком вел я, и  судите сами, какая то была неблагодарная задача. О чем писать миледи и в каких  выражениях, до каких пределов выдумывать и в чем быть беспощадно откровенным –  все эти вопросы не давали мне спать.    

А между  тем милорд с нарастающим нетерпением ожидал вестей от своих сообщников. Гаррис,  надо полагать, обещал закончить дело как можно скорее. Уже прошли все сроки, а  напряженное ожидание было плохим советчиком для человека с тронутым рассудком.    

Воображение  милорда все это время было неотрывно приковано к лесным дебрям и следовало по  пятам той экспедиции, в делах которой он был так заинтересован. Он беспрестанно  представлял себе их привалы и переходы, окружающую местность, тысячи возможных  способов все того же злодеяния и как результат – братнины кости, над которыми  завывает ветер. Эти тайные, преступные мысли все время выглядывали в его  разговорах, словно из зарослей, и я их отлично видел. Не мудрено, что вскоре  его стало физически притягивать место его мысленного преступления.    

Хорошо  известно, каким предлогом он воспользовался. Сэр Уильям Джонсон был послан в  эти места с дипломатическим поручением, и мы с милордом присоединились к его  свите (якобы из простой любознательности). Сэр Уильям был хорошо снаряжен и  хорошо снабжен. Охотники приносили нам дичь, ежедневно для нас ловили свежую  рыбу, и бренди лилось рекою. Мы двигались днем, а на ночь разбивали бивуак на  военный лад. Сменялись часовые, каждый знал свое место по тревоге, и душой  всего был сам сэр Уильям. Меня все это по временам даже занимало. Но, к нашему  несчастью, погода сразу установилась на редкость суровая, дни еще бывали  мягкие, но по ночам сильно морозило. Почти все время лицо нам обжигал  пронзительный ветер, так что пальцы у нас синели, а ночью, когда мы, скорчившись,  грелись у костров, одежда у нас на спине казалась бумажкой. Нас окружало  ужасающее безлюдье, местность эта была совершенно пустынна, не видно было ни  дымка, и, кроме одной-единственной купеческой лодки на второй день пути, нам в  дальнейшем никто не встретился. Конечно, время было позднее, но это полное  безлюдье на торговом водном пути угнетало даже самого сэра Уильяма. Не раз я  слышал, как он выражал свои опасения.    

– Я  отправился слишком поздно, – говорил он, – они, должно быть, выкопали  топор войны.    

И  дальнейшее подтвердило его догадки.    

Я не в  силах описать, в какой мрак погружена была моя душа в продолжение всего этого путешествия.  Я не охотник до необычайного, зрелище наступающей зимы на лесных бивуаках так  далеко от дома угнетало меня. как кошмар. Я чувствовал, что мы бросаем  безрассудный вызов могуществу господню, и чувство это, которое, смею сказать,  рекомендует меня трусом, стократно усугублялось тайным сознанием того, что мы  должны были обнаружить. Вдобавок меня крайне тяготила обязанность развлекать  сэра Уильяма. Милорд к этому времени окончательно погрузился в состояние,  граничившее со столбняком. Он, не отрываясь, вглядывался в лесную чащу, почти  не спал и говорил за весь день слов двадцать, не больше. То, что он говорил,  имело смысл, но почти неизменно вращалось вокруг той экспедиции, которую он  высматривал с такой безумной настойчивостью. Часто, и каждый раз как новость,  он сообщал сэру Уильяму, что у него «брат где-то здесь, в лесах», и просил,  чтобы разведчикам было дано указание справляться о нем. «Я очень жду вестей о  брате», – твердил он. А иногда на пути ему казалось, что он видит челнок  впереди на реке или стоянку на берегу, и тогда он проявлял крайнее волнение.    

Сэра  Уильяма не могли не удивить такие странности, и наконец он отвел меня в сторону  и поделился со мной своими догадками. Я тронул рукой голову и покачал ею; меня  даже порадовало, что своим свидетельством я отведу угрозу возможного  разоблачения.    

– Но  в таком случае, – воскликнул сэр Уильям, – допустимо ли оставлять его  на свободе?    

– Те,  кто знает его ближе уверены, что ему следует потакать.    

– Ну  что ж, – сказал сэр Уильям, – конечно, это не мое дело. Но если бы я  знал это раньше, я ни за что не взял бы вас с собой.    

Наше  продвижение в эту дикую страну продолжалось без всяких приключений около недели.  Однажды вечером мы разбили бивуаки в теснине, где река прорывалась сквозь  высокие холмы, поросшие лесом. Костры были разожжены на отмели, у самой воды,  и, поужинав, мы, как обычно, легли спать. Ночь выдалась убийственно холодная:  жестокий мороз добирался до меня и сквозь одеяло; я продрог до костей и не мог  заснуть, К рассвету я поднялся и то сидел у костров, то расхаживал взад и  вперед по берегу, чтобы как-нибудь согреть окоченевшее тело. Наконец заря занялась  над заиндевевшим лесом и холмами, спящие заворошились под грудой одежды, а  бурная река с ревом неслась среди торчавших из воды оледеневших скал. Я стоял,  озирая окрестность, весь закутанный в жесткий тяжелый плащ бизоньего меха,  воздух обжигал ноздри, и дыхание выходило паром, как вдруг странный  пронзительный крик раздался у опушки соседнего леса. Часовые откликнулись на  него, спящие мигом вскочили на ноги. Кто-то указал направление, другие вгляделись,  и вот на опушке меж двух стволов мы различили человека, исступленно простирающего  к нам руки. Спустя минуту он бегом кинулся к нам, упал на колени у границы  лагеря и разрыдался.    

Это был  Джон Маунтен, торговец, который перенес ужасающее испытание, и первое его  слово, обращенное к нам, как только он обрел дар речи, был вопрос, не видали ли  мы Секундры Дасса.    

– Кого? –  спросил сэр Уильям.    

– Нет,  мы его не видели, – сказал я. – А что?    

– Не  видели? – сказал Маунтен. – Так, значит, я все-таки был прав. –  При этом он провел ладонью по лбу. – Но что заставило его вернуться? Что  ему надо там, среди мертвых тел? Черт возьми, тут какая-то тайна!    

Его  слова возбудили в нас горячий интерес, но лучше будет, если я изложу все по  порядку. Далее вы прочтете рассказ, который я составил по трем источникам, кое  в чем не совсем совпадающим.    

Первый  источник – это письменное показание Маунтена, в котором искусно затушевана преступная  подоплека всего дела.    

Второй –  два разговора с Секундрой Дассом и Третий – неоднократные беседы с Маунтеном, в  которых он был со мной совершенно откровенен, так как, по правде говоря, считал  и меня сообщником.    

Рассказ  со слов торговца Маунтена    

Партия,  отправившаяся вверх по Гудзону, под объединенным началом капитана Гарриса и  Баллантрэ, состояла из девяти человек, причем среди них не было ни одного (за  исключением Секундры Дасса), который не заслуживал бы виселицы. Начиная с  самого Гарриса, все участники были известны в колонии как бесшабашные,  кровожадные негодяи. Некоторые из них были заведомые пираты и большинство –  контрабандисты, все поголовно гуляки и пьяницы. Все они были достойными  сообщниками и, не задумываясь, взяли на себя исполнение этого предательского и  злодейского умысла. Судя по рассказу, не видно было ни малейшей попытки  установить дисциплину или выбрать предводителя шайки, но Гаррис и четверо  других – сам Маунтен, два шотландца, Пинкертон и Хэйсти, и некто Хикс,  спившийся сапожник, – сразу столковались и определили план действий. Они  были хорошо снаряжены, а у Баллантрэ, в частности, была с собой палатка, что  обеспечивало ему возможность держаться особняком.    

Даже это  ничтожное преимущество с самого начала восстановило против него всех прочих. Да  и вообще положение его было настолько двусмысленное (и даже смешное), что все  его повелительные повадки и умение очаровывать ни на кого не действовали. Все,  кроме Секундры Дасса, рассматривали его как одураченного глупца и намеченную  жертву, слепо идущую на смерть. Сам он, однако, едва ли не считал, что это он  задумал и возглавил экспедицию, и едва ли не держал себя соответствующим  образом, на что люди, посвященные в тайну, только усмехались себе в кулак. Я  настолько привык представлять себе его высокомерную, повелительную манеру, что,  думая о положении, в которое он попал среди этих разбойников, был огорчен за  него и даже стыдился. Когда могла возникнуть у него первая догадка, мне не  известно, но возникла она не скоро. И глаза у него раскрылись, когда партия  ушла далеко в лесные дебри и помощи ждать было неоткуда.    

Произошло  это так. Однажды Гаррис и другие уединились в лесу, чтобы посовещаться, как  вдруг их внимание привлек шорох в кустах. Они все были привычны к хитростям  индейцев, а Маунтен не только жил и охотился с ними, но даже воевал вместе с  ними и пользовался среди них почетом. Он умел передвигаться по лесу без всякого  шума и выслеживать врага, как ищейка. И когда возникло подозрение, он был  отправлен остальными на разведку. Он нырнул в заросли и скоро убедился, что по  соседству с ним осторожно, но неумело пробирается сквозь кусты какой-то  человек. Проследив его, он увидел, что это уползает, тревожно оглядываясь, Секундра  Дасс. Маунтен не знал, огорчаться ему или радоваться такому открытию, и, когда,  вернувшись, он рассказал об этом, его сообщники точно так же недоумевали.  Правда, сам по себе индиец не был опасен, но, с другой стороны, если Секундра  Дасс взял на себя труд выслеживать их, то, по-видимому, он понимал  по-английски, а это значило, что весь их разговор известен Баллантрэ. Одна  любопытная деталь: если Секундра Дасс понимал поанглийски и скрывал это, то  Гаррис, в свою очередь, знал несколько наречий Индии, но так как поведение его  в этой части света было не только распутно, но и преступно, он не считал нужным  разглашать свое прошлое. Таким образом, каждая сторона имела свои преимущества.  Как только выяснены были все эти обстоятельства, заговорщики вернулись в лагерь,  и Гаррис, видя, что индус уединился с Баллантрэ, подполз к их палатке, в то  время как остальные, покуривая трубки у костра, с нетерпением ждали новостей.  Когда Гаррис вернулся, лицо у него было мрачное. Он слышал достаточно, для того  чтобы подтвердить самые худшие подозрения. Секундра Дасс отлично понимал  по-английски, он уже несколько дней выслеживал и подслушивал их, и Баллантрэ  теперь был полностью посвящен в их замысел. Они с Дассом уговорились завтра же  отстать на очередном волоке и пробираться сквозь леса, предпочитая голод или  встречу с дикими зверями и индейцами пребыванию среди убийц.    

Что было  делать заговорщикам? Некоторые хотели убить Баллантрэ немедленно, но Гаррис  возразил, что это будет бесцельное убийство, потому что вместе с ним умрет и  тайна сокровища. Другие высказывались за то, чтобы отказаться от всей затеи и  плыть обратно в НьюЙорк. Однако приманка зарытых богатств и мысль о долгом  пути, который они уже проделали, удержала большинство от этого решения. Мне  кажется, что в основном они были туповаты. Правда, Гаррис повидал свет, Маунтен  был неглуп, а Хейсти получил кое-какое образование, но даже они были типичными  неудачниками, а остальных они навербовали среди худших подонков колонии. Во  всяком случае, решение, к которому они пришли, было подсказано скорее алчностью  и надеждой, чем разумом. Они решили ждать, быть начеку, следить за Баллантрэ,  придерживать языки, не давать ему повода к дальнейшим подозрениям и всецело  положиться (как мне кажется) на то, что их жертва точно так же алчна, неразумна  и ослеплена надеждой, как и они сами, и в конце концов отдаст в их руки и жизнь  и богатство одновременно.    

На  другой день Баллантрэ и Секундра дважды считали, что ускользнули от своих  убийц, и дважды были настигнуты. Баллантрэ, правда, во второй раз заметно  побледнел, но в остальном не выказывал ни тени огорчения, шутил над собственной  нескладностью, которая позволила ему заблудиться, благодарил настигших его как  за величайшую услугу и возвращался в лагерь с обычным своим бравым и оживленным  видом. Но, конечно, он почуял ловушку: с этого времени они с Секундрой  переговаривались только шепотом и на ухо, и Гаррис напрасно мерз возле их  палатки, стараясь что-нибудь подслушать. В ту же ночь было объявлено, что они  бросят лодки и пойдут дальше пешком, устраняя сумятицу перегрузок на порогах,  это сильно уменьшало шансы на успешный побег.    

И вот  началась молчаливая борьба, где ставкой была, с одной стороны, жизнь, с  другой, – богатство. Они приближались теперь к тем местам, где сам  Баллантрэ должен был показывать дальнейший путь, и, ссылаясь на это, Гаррис и  другие целые ночи напролет просиживали с ним у костра, вызывая его на разговор  и стараясь выудить у него нужные сведения. Баллантрэ знал, что если  проговорится, то тем самым подпишет себе смертный приговор; с другой стороны,  он не должен был уклоняться от их вопросов, – наоборот, должен был делать  вид, что по мере сил помогает им, чтобы не подчеркивать своего недоверия. И  Маунтен уверял, что, несмотря ни на что, Баллантрэ и бровью не повел. Он сидел  в кружке этих шакалов, на волосок от гибели, так, словно был остроумный,  гостеприимный хозяин, принимающий гостей у своего камина. У него на все был  ответ – чаще всего шутка, он искусно избегал угроз, парировал оскорбления,  рассказывал, смеялся и слушал других с самым непринужденным видом, короче  говоря, вел себя так, что обезоруживал подозрения и расшатывал твердую  уверенность в том, что он все знает. В самом деле, Маунтен признавался мне, что  они готовы были усомниться в открытии Гарриса и считать, что их жертва  по-прежнему пребывает в полном неведении об их умысле, если бы Баллантрэ (хотя  и находчиво) не уклонялся от прямыхответов и, к довершению всего, не  предпринимал все новых попыток к бегству. О последней такой попытке, которая  привела к развязке, мне и предстоит сейчас рассказать. Но сначала я должен  упомянуть, что к этому времени терпение спутников Гарриса почти истощилось, они  отбросили всякие церемонии и, как одно из проявлений этого, у Баллантрэ и  Секундры (под каким-то ничтожным предлогом) отобрали оружие. Со своей стороны,  обе жертвы подчеркивали свое дружелюбие: Секундра не переставал кланяться,  Баллантрэ – улыбаться. В последний вечер этого «худого мира» он дошел до того,  что развлекал всю компанию песнями. Заметили также, что в этот вечер он ел с  необычным для него аппетитом и пил соответственно; конечно, это было неспроста.    

Около  трех часов утра он вышел из своей палатки, со стонами и жалобами на рези в  животе. Некоторое время Секундра хлопотал вокруг своего господина, потом тому  полегчало, и он прилег и уснул тут же на мерзлой земле за палаткой. Через  некоторое время сменился часовой. Он указал, где лежит Баллантрэ, укрытый своим  плащом бизоньего меха, и новый часовой (как он потом утверждал) глаз не сводил  со спящего. Но вот на рассвете вдруг налетел сильный порыв ветра и завернул  угол плаща; тем же порывом была подхвачена шляпа Баллантрэ, которую унесло на несколько  шагов в сторону. Часовому показалось странным, что спящий при этом не  проснулся. Он подошел поближе, и тотчас же его крик оповестил весь лагерь, что  пленник сбежал. Он оставил в залог своего индуса, который (в первой горячке  такого открытия) чуть было не поплатился жизнью и, во всяком случае, был  жестоко избит. Но и подвергаясь побоям и истязаниям, Секундра сохранил свою  всегдашнюю верность господину, твердя, что о" и понятия не имеет о  намерениях Баллантрэ (что, может быть, было и правдой) и о том, как тому  удалось бежать (что было явной ложью). – Заговорщикам пришлось теперь  всецело положиться на искусство Маунтена.    

Ночь  была морозная, земля тверда, как камень, а с восходом солнца стало сильно  таять. Маунтен хвалился, что немногие в таких условиях нашли бы след и даже  индейцы едва ли проследили бы по нему беглеца, Баллантрэ поэтому успел уйти  очень далеко, и для такого неопытного пешехода, каким он был, шел с  удивительной быстротой, потому что лишь к полудню Маунтен наконец обнаружил  его. Торговец был один, по его собственному указанию другие рассыпались по лесу  в нескольких сотнях шагов, позади, он знал, что Баллантрэ безоружен, он был так  распален горячкой преследования, и видя Баллантрэ так близко, таким беззащитным  и усталым, в своем тщеславии задумал взять его в одиночку. Еще несколько шагов,  и он вышел на небольшую прогалину, на другом конце которой, сложив руки на  груди и опершись спиной о большой камень, сидел Баллантрэ. Возможно, что ветка  хрустнула под ногой Маунтена, во всяком случае, Баллантрэ поднял голову и  посмотрел прямо в том направлении, где скрывался охотник. «Я не уверен, что он  видел меня, – рассказывал Маунтен, – он просто глядел в мою сторону с  выражением такой решимости, что все мужество мое утекло, точно ром из бутылки».  И когда Баллантрэ отвел глаза и, казалось, снова погрузился в размышления,  которые прервал торговец, Маунтен тихонько прокрался обратно в чащу и вернулся  за помощью к своим спутникам.    

И тут  началась целая цепь неожиданностей: не успел разведчик уведомить прочих о своем  открытии, не успели те приготовить оружие для общего натиска на беглеца, как  тот сам появился перед ними. Заложив руки за спину, он шел не таясь и спокойно.    

– А,  это вы, – сказал он, увидев их. – Хорошо, что я вас встретил.  Пойдемте в лагерь.    

Маунтен  не признался им в собственной слабости, не рассказал и о смутившем его взгляде  Баллантрэ, так что всем остальным его возвращение казалось добровольным. И все  же поднялся шум, посыпались проклятия, поднялись в воздух кулаки, нацелены были  ружья.    

– Пойдемте  в лагерь, – повторил Баллантрэ, – я должен вам кое-что объяснить, но  я хочу это сделать перед всеми. А тем временем я бы убрал все это оружие: ружье  легко может выпалить и унести все ваши надежды на сокровища. Я не стал  бы, – добавил он с улыбкой, – «резать курицу, которая несет золотые  яйца».    

И еще  раз победило обаяние его превосходства – все беспорядочной гурьбой направились  в лагерь. По дороге он нашел случай перекинуться наедине несколькими словами с  Маунтеном.    

– Вы  умный и смелый человек, – сказал он, – и я уверен, что вы не знаете  себе настоящей цены. Подумайте о том, не лучше ли и не безопаснее ли для вас  служить мне, чем такому тупому злодею, как мистер Гаррис? Подумайте об  этом, – продолжал он, слегка похлопав его по плечу. – И не спешите.  Живой или мертвый, но я опасный противник.    

Когда  они пришли в лагерь, где Гаррис и Пинкертон оставались сторожить Секундру"  последние накинулись на Баллантрэ, как бешеные волки, но были изумлены сверх  всякой меры, когда пришедшие сообщники попросили их «оставить его в покое и  послушать, что скажет им джентльмен». Баллантрэ не дрогнул перед их натиском,  как не выразил ни малейшей радости при этом свидетельстве завоеванных им  позиций.    

– Не  будем торопиться, – сказал он. – Сначала пообедаем, потом объяснимся.    

Все  наскоро поели, а потом Баллантрэ, лежа и опершись на локоть, начал говорить. Он  говорил долго, обращаясь ко всем поочередно, кроме Гарриса, находя для каждого  (за тем же исключением) какое-нибудь льстивое слово. Он обращался к ним, как к  «честным, смелым ребятам», уверял, что никогда не бывал в такой веселой  компании, что никогда работа не выполнялась лучше, а невзгоды не переносились с  большей бодростью.    

– Но  тогда, – говорил он, – кто-нибудь может спросить меня, какого черта я  сбежал. Это едва ли заслуживает ответа, потому что все вы прекрасно знаете  причину. Но знаете вы далеко не все. Вот об этом-то я и собираюсь вам сказать,  и слушайте внимательно, когда до этого дойдет дело. Среди вас есть предатель,  предатель вдвойне. Я назову его прежде, чем кончу, и этого пока достаточно. Но  вот, спросит меня другой джентльмен: а какого черта ты возвратился? Так вот,  прежде чем я отвечу на этот вопрос, я сначала спрошу: кто из вас, не этот ли  мерзавец Гаррис, говорит на индустани? – Он грозно произнес эти слова и,  став на одно колено, указал прямо на упомянутого им человека жестом, неописуемо  угрожающим. А когда на вопрос ему ответили утвердительно, подхватил: – Ага!  Так, значит, все мои подозрения оправдались и я правильно сделал, что вернулся.  Теперь выслушайте правду, наконец всю правду. – И он выложил им длиннейшую  историю, рассказанную с чрезвычайным искусством: как он все время подозревал  Гарриса, как он нашел подтверждение всех своих опасений и как Гаррис, должно  быть, перетолковал его разговор с Секундрой. Тут он нанес мастерский удар,  который пришелся прямо в цель. – Вы, небось, думаете, что вы в доле с  Гаррисом и что вы сами позаботитесь, чтобы это было так, потому что, конечно,  вы не надеетесь, что этот прожженный плут не обманет вас при дележе. Но  берегитесь! У подобных полуидиотов всего и есть, что их хитрость, как у скунса –  его вонь, и для вас, может быть, будет новостью, что Гаррис – уже позаботился о  себе. Для него это дело верное. Вы должны найти богатства или умереть, а Гаррис  уже получил свое: мой брат вперед заплатил ему за то, чтобы он погубил меня.  Если вы сомневаетесь, посмотрите на него, посмотрите, как он корчится и давится  смехом, как изобличенный вор! – Затем, развивая этот выигрышный довод, он  объяснил, как убежал, но, обдумав все дело, в конце концов решил вернуться  назад, выложить перед всеми всю правду в последней попытке договориться с ними,  потому что он убежден, что они сейчас же оставят Гарриса и выберут себе нового  предводителя. – Вот вам истинная правда, – сказал он, – и я  всецело предаюсь вам, всем вам, за исключением одного. Хотите знать кого? Вот  сидит человек, – закричал он, снова указывая на Гарриса, – который  должен умереть! Род оружия и условия боя для меня безразличны. Дайте мне  сойтись с ним один на один, и даже если у меня в руках будет простая палка, я в  пять минут превращу его в месиво разможенных костей, в падаль, в поживу  шакалов!    

Была уже  глубокая ночь, когда он закончил свою речь. Его слушали почти в полной тишине,  но скудный свет костра не позволял судить по их лицам, какое впечатление он  произвел и насколько убедил их в своей правоте. Баллантрэ выбрал для себя  наиболее освещенное место, чтобы стать центром всеобщего внимания, и в этом был  глубокий расчет. Сначала все молчали, а затем последовал общий спор, причем  Баллантрэ лежал на спине, подложив под голову руки и закинув ногу на ногу, как  человек, совершенно не заинтересованный в результате. Бравируя таким образом,  он, как всегда, перехватил через край и этим повредил себе. По крайней мере  после некоторых колебаний возобладало враждебное к нему отношение. Возможно,  что он надеялся повторить трюк, проделанный на пиратском судне, и самому быть  избранным – пускай на жестких условиях – предводителем шайки. И дело дошло до  того, что Маунтен действительно выдвинул такое предложение. Но тут коса нашла  на "камень, и камнем оказался Хэйсти. Его не очень любили за кислый вид и  медлительность и за неуживчивый и хмурый нрав, но он некоторое время обучался в  Эдинбургском университете, готовясь стать священником, пока дурным поведением  не разрушил всех своих планов. Теперь он вспомнил и применил то, чему его  обучали. И едва он заговорил, как Баллантрэ небрежно перекатился на бок, что  (по мнению Маунтена) было сделано, чтобы скрыть охватившее его отчаяние.    

Хэйсти  отверг как не имеющую отношение к делу большую часть того, что они услышали.  Все сказанное о Гаррисе, может быть, и правда, и они со временем в этом  разберутся. Но какое это имеет отношение к сокровищу? Они услышали целые потоки  слов, но истина заключается в том, что мистер Дьюри чертовски напуган и уже  несколько раз убегал от них. Он опять в их руках, пойманный или воротившийся по  доброй воле – это для него, Хэйсти, решительно все равно. Теперь важно одно:  довести дело до конца. А что касается предложений о перемене и выборе вожаков,  то он полагает, что все они свободные люди и сами могут заботиться о своих  делах. Все это пыль, которую им пускают в глаза, как и предложение поединка с  Гаррисом.    

– Баллантрэ  ни с кем не будет драться в этом лагере, смею его уверить, – сказал  Хэйсти. – Нам стоило достаточных трудов отобрать у него оружие, и было бы  непростительной глупостью возвращать оружие ему в руки. Но если этот джентльмен  ищет сильных ощущений, то я могу предоставить их ему с избытком, больше того,  что он ожидает. Потому что я не намерен тратить остаток своих дней на блуждания  по этим горам. И так уж мы тут копаемся слишком долго. Поэтому я предлагаю ему  сейчас же сказать нам, где находятся сокровища, или я сейчас пристрелю его. А  вот, – добавил он, – и пистолет, которым я собираюсь это сделать!    

– Вот  это настоящий человек! – вскричал Баллантрэ, садясь и глядя на говорившего  с видом полного восхищения.    

– Я  вас не спрашиваю, какой я человек, – оборвал его Хэйсти.    

– Впрочем,  все это пустые разговоры, отвечал Баллантрэ. – Вы сами знаете, что у меня  нет выбора. Важно то, что мы совсем близко от клада, и завтра я покажу вам его.    

И с  этими словами, как будто все было улажено согласно его желанию, он ушел в свою  палатку, куда уже раньше скрылся Секундра.    

Я не  могу думать о последних увертках и содроганиях моего старого врага, не  испытывая восхищения; даже жалость едва примешивается к этому чувству – очень  уж стойко переносил этот человек свои несчастья, очень уж смело он боролся.  Даже в этот час, когда ему должна была стать ясна окончательная его гибель,  когда он попал из огня да в полымя, опрокинув Гарриса, чтобы сыграть на руку  Хэйсти, в его поведении не было ни признака слабости, и он удалился в свою палатку,  уже решившись (как я предполагаю) на свою последнюю, неимоверно рискованную  попытку, и все с тем же непринужденным, уверенным, элегантным видом, точно  покидал театр, чтобы отправиться ужинать со светскими друзьями. Но несомненно,  что в глубине души он должен был трепетать.    

Поздно  вечером по лагерю пронеслась весть, что Баллантрэ заболел, и наутро он первым  долгом позвал к себе Хэйсти и в большой тревоге спросил его, не разбирается ли  тот в медицине. Баллантрэ попал в точку, потому что как раз медицина была  излюбленным коньком этого непризнанного доктора богословия. Польщенный в своем  тщеславии, Хэйсти осмотрел его и, невежественный и одновременно недоверчивый,  не мог решить: в самом ли деле он болен или притворяется? Вернувшись к  остальным, он сказал то, что в обоих случаях могло пойти на пользу ему самому,  заявив во всеуслышание, что больной на пороге смерти.    

– Но  как бы то ни было, – заключил он свое сообщение отвратительной  божбой, – пусть хоть подохнет по дороге, а сегодня же он должен провести  нас к сокровищу!    

Однако в  лагере нашлись такие (и Маунтен был в их числе), которых возмутила эта жестокость.  Они спокойно были бы свидетелями его убийства и даже сами застрелили бы его без  малейшего проблеска жалости, но их, казалось, тронула его отважная борьба и  бесспорное поражение, понесенное им накануне вечером. Может быть, в этом  сказывалось нараставшее противодействие новому вожаку; во всяком случае, они  объявили, что, если Баллантрэ действительно болен, нужно дать ему отсрочку на  день наперекор Хэйсти.    

Наутро  больному стало явно хуже, и сам Хэйсти проявил нечто вроде заботы, настолько даже  мнимое его врачевание пробудило в нем человеческие чувства. На третий день  Баллантрэ вызвал к себе в палатку Маунтена и Хэйсти, объявил им, что умирает,  дал им подробные указания о тайнике и просил их немедленно отправляться на  поиски. Чтобы они могли убедиться, что он не обманывает их, и чтобы (если им  сразу не удастся найти клад) он еще успел исправить их ошибку.    

Но тут  возникло затруднение, на которое он, конечно, и рассчитывал. Ни один из них не  доверял другому, ни один не соглашался отстать от других. С другой стороны,  хотя Баллантрэ, казалось, был при смерти, говорить мог только полушепотом и  почти все время лежал в забытьи, все же это могла быть мнимая болезнь, и если  бы все отправились за сокровищем, это могло бы обернуться пустой затеей, а  пташка без них упорхнула бы. Поэтому они решили не покидать лагеря, ссылаясь  при этом на заботу о больном. И в самом деле, настолько запутаны бывают  человеческие побуждения, что некоторые были искренне (хотя и неглубоко) тронуты  смертельной болезнью человека, которого они сами бессердечно обрекли на смерть.  Среди дня Хэйсти был вызван к больному, чтобы прочитать отходную, что (как это  ни неправдоподобно) он выполнил с великим усердием. А в восемь вечера завывания  Секундры возвестили, что все кончено. Часов в десять индус при свете воткнутого  в землю факела уже трудился, копая могилу. На рассвете Баллантрэ похоронили,  причем все приняли участие в погребении и вели себя весьма пристойно. Тело было  завернуто в меховой плащ и опущено в землю. Только бледно-восковое лицо  покойника было открыто, и, следуя какому-то восточному обычаю, Секундра чем-то  заткнул ему ноздри. Когда могила была закидана землей, всех еще раз потрясли  громкие причита-ния Секундры, и, по-видимому, эта шайка убийц не только не  прекратила его завываний – зловещих, а в такой стране и небезопасных, но даже  сочувственно, хотя и грубо, пыталась утешить его.    

Однако  если хорошие черты временами сказываются и у худших представителей рода человеческого,  то все же в основе их поведения лежит алчность, и скоро разбойники, забыв про  плакальщика, обратились к своим собственным заботам. Тайник был где-то  поблизости, но пока еще не обнаружен, поэтому они решили не сниматься с места,  и день прошел в бесплодных обследованиях лесов, в то время как Секундра не  поднимался с могилы своего господина. В эту ночь они не выставили часовых, а  легли все к костру, по лесному обычаю, как спицы колеса, – ногами к огню. Утро  застало их в том же положении, только Пинкертон, расположившийся по правую руку  от Маунтена, между ним и Хейсти, был (в ночные часы) втихомолку зарезан и лежал  бездыханный под своим плащом, причем оскальпированная голова его представляла  ужасное, леденящее душу зрелище. Злодеи были в это утро бледны, как призраки,  потому что все они знали неумолимость индейских воинов (или, точнее говоря,  индейских охотников за скальпами). В основном они винили себя за ночную  беспечность и, распаленные близостью сокровища, решили не уходить. Пинкертона  похоронили рядом с Баллантрэ, оставшиеся в живых опять провели день в поисках и  вернулись в смешанном настроении тревоги и надежды, отчасти оставаясь в  убеждении, что сокровища вот-вот будут найдены, отчасти же (и особенно с  наступлением темноты) страшась близости индейцев. Первым караулил Маунтен. Он  уверял меня, что ни разу не садился и не смыкал глаз, но нес стражу с  напряженной и непрерывной бдительностью, и (когда он увидел по звездам, что  пора сменяться) он как ни в чем не бывало направился к огню разбудить своего  сменщика, а это был сапожник Хикс, который спал на подветренной стороне,  поэтому несколько дальше от костра, чем остальные, и в месте, которое окутывало  относимым от костра дымом Когда Маунтен нагнулся и тронул Хикса за плечо, рука  его тотчас почувствовала какую-то липкую влагу. В эту минуту ветер переменился,  отблеск костра осветил спящего, и Маунтен увидел, что, как и Пинкертон, Хикс  мертв и оскальпирован.    

Ясно  было, что их выслеживал один из тех непревзойденных индейских разведчиков, которые,  случалось, неделями преследовали путешественников и, несмотря на их безоглядное  бегство и бессонную стражу, все время настигали их и добывали по скальпу на  каждом из привалов. Придя к такому заключению, кладоискатели, которых  оставалось всего шесть человек, в полном смятении, захватив самое необходимое,  бросили костер незагашенным, своего зарезанного товарища непогребенным. Весь  день они шли, не присаживаясь, ели на ходу и, боясь заснуть, не прекращали  бегства даже с наступлением темноты. Но есть предел человеческой выносливости,  и когда они наконец остановились, то глубокий сон свалил их, а когда  проснулись, то обнаружили, что враг по-прежнему их преследует, что смерть и  страшное увечье еще раз настигли и изуродовали одного из них.    

Тут люди  совсем потеряли голову. Они уже сбились с пути, провиант их подходил к концу. Я  не буду загромождать последовавшими ужасами свой и так уже затянувшийся  рассказ. Достаточно будет упомянуть, что в ту ночь, которая впервые прошла без  жертвы и когда они могли уже надеяться, что убийцы потеряли их след, в живых  оставались только Маунтен и Секундра. Маунтен был твердо уверен, что их  незримый преследователь был индеец, знавший его по торговым сделкам с  племенами, и что сам он обязан жизнью только этому обстоятельству. Милость,  оказанную Секундре, он объяснял тем, что тот прослыл помешанным: во-первых,  потому, что в эти дни ужасов и бегства, когда все прочие бросали последнее  оружие и провиант, Секундра продолжал тащить на плечах тяжелую мотыгу, а затем  и потому, что в последние дни он все время горячо и быстро говорил сам с собой  на своем языке. Но когда дело дошло до английского, он оказался достаточно  рассудителен.    

– Думает,  он совсем бросил нас? – спросил индус, когда, проснувшись, они не увидели  очередной жертвы.    

– Дай-то  бог, верю в это, смею в это верить! – бессвязно ответил ему Маунтен,  передававший мне всю эту сцену.    

И  действительно, он настолько потерял голову, что до самой встречи с нами на  следующее утро так и не мог решить, приснилось ли ему это или на самом деле  Секундра тут же повернул назад и, не говоря ни слова, пошел по собственному  следу среди этого стылого и голодного одиночества, по дороге, на которой каждый  привал был отмечен изуродованным трупом.    

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ    

СКИТАНИЯ ПО ЛЕСАМ  (окончание)    

     

Рассказ  Маунтена в том виде, как он был изложен им сэру Уильяму Джонсону и милорду,  конечно, не включал приведенных мною подробностей первого этана их путешествия,  и оно вплоть до самой болезни Баллантрэ казалось свободным от каких-либо  событий. Зато о последнем этапе он рассказывал весьма красочно, по-видимому,  сам еще взволнованный только что пережитым, а наше собственное положение на  границе тех лесных дебрей и наша личная заинтересованность в этом деле  заставляли нас разделять его волнение. Ведь сообщение Маунтена не только в  корне меняло всю жизнь лорда Дэррисдира, но существенно влияло и на планы сэра  Уильяма Джонсона.    

О них я  должен рассказать читателю подробнее. До Олбени дошли слухи, допускавшие разное  толкование; говорили О том, что готовятся враждебные выступления индейцев, и их  умиротворитель поспешил в глубь лесов, несмотря на приближающуюся зиму, чтобы  подавить зло в самом корне. И вот, дойдя до границы, он узнает, что опоздал.  Предстоял трудный выбор для человека, в целом не менее осторожного, чем  храброго. Его положение среди раскрашенных храбрецов можно было сравнить с  положением лорда Куллодена, губернатора Шотландии, среди вождей наших  собственных горцев в 1745 году. Иными словами, он был для туземцев единственным  глашатаем разума, и все мирные и умеренные решения могли возникнуть у них  только по его совету и настоянию. Так что, если бы он вернулся обратно, вся  провинция была бы открыта для чудовищных бедствий индейской войны: запылали бы  дома, истреблены были бы все путешественники, и воины унесли бы в леса свою  обычную воинскую добычу – скальпы. С другой стороны, углубляться дальше в леса  с таким маленьким отрядом, чтобы нести слово мира воинственным племенам, уже  вкусившим сладость войны, – это был риск, перед которым, как легко понять,  он в нерешимости останавливался.    

– Я  опоздал, – несколько раз повторил сэр Уильям и погрузился в глубокое  раздумье, подперев голову руками и постукивая ногой по земле.    

Наконец  он поднялся и поглядел на нас, то есть на милорда, Маунтена и меня, жавшихся к  небольшому костру, разведенному для него в углу лагеря.    

– Говоря  по правде, милорд, я никак не могу принять решения, – сказал он. – Я  считаю необходимым двигаться вперед, но не могу себе позволить дольше  удовольствие пользоваться вашим обществом. Мы еще не отошли от реки, и я  полагаю, что речной путь на юг пока безопасен. Не угодно ли вам и мистеру  Маккеллару на лодке возвратиться в Олбени?    

Я должен  сказать, что милорд выслушал повествование Маунтена, не спуская с него глаз, а  после окончания рассказа сидел как бы в полусне. В его взгляде было что-то  страшное, как мне показалось, – почти нечеловеческое; лицо худое,  потемневшее, состарившееся, рот сведем мучительной улыбкой, обнажавшей то и  дело зубы, зрачки расширены до предела и окружены налитым кровью белком.  "Я не мог видеть его без того чувства неприятного раздражения, которое,  по-моему, очень часто вызывает в нас болезнь даже самого дорогого для нас  человека. Другие же, как я заметил, едва переносили его присутствие: сэр Уильям  явно сторонился его, Маунтен старался не смотреть ему в глаза, а когда взгляды  их все-таки встречались, купец отворачивался и запинался. Но при этом  предложении сэра Уильяма милорд, казалось, овладел собой.    

– В  Олбени? – переспросил он внешне спокойно.    

– Да,  во всяком случае, не ближе, – ответил сэр Уильям. – По эту сторону  небезопасно.    

– Мне  очень не по душе возвращаться, – сказал милорд. – Я не боюсь…  индейцев, – добавил он с судорожной улыбкой.    

– К  сожалению, я не могу сказать того же, – улыбнулся в ответ сэр Уильям. –  Хотя как раз мне-то и не следовало бы в этом признаваться. Но вы должны принять  во внимание лежащую на мне ответственность. Путешествие становится чрезвычайно  опасным, а ваше дело – если оно у вас было – разрешилось трагическим  сообщением, которое мы слышали. У меня не было бы никаких оправданий, если бы я  допустил вас следовать дальше и разделить с нами возможные опасности.    

Милорд  обернулся к Маунтену.    

– Почему  вы думаете, что он умер? – спросил он. – И от какой болезни?    

– Правильно  ли я понял вашу милость? – сказал торговец и, пораженный этим неожиданным  вопросом, даже перестал оттирать обмороженные руки.    

На  мгновение милорд тоже запнулся, но потом с некоторым раздражением повторил:    

– Я  спрашиваю, от какой болезни он умер. Как будто бы простой вопрос.    

– Я  не знаю, – сказал Маунтен. – Даже Хэйсти не мог определить ее. Ну, он  болел и умер.    

– Вот  видите, – заключил милорд, обращаясь к сэру Уильяму.    

– Ваша  милость, я не совсем понимаю ваше замечание.    

– Что  ж тут непонятного? – сказал милорд. – Это вполне понятно. Право моего  сына на титул может быть оспорено, а смерть этого человека неизвестно отчего,  естественно, может вызвать сомнения.    

– Но  бог мой! Он же похоронен! – воскликнул сэр Уильям.    

– Я  не могу поверить этому, – ответил милорд, и судорога свела его лицо. –  Я не могу поверить этому! – вскричал он опять и вскочил на ноги.    

– У  него был вид мертвого? – спросил он Маунтена.    

– Вид  мертвого? – повторил торговец. – Он был совсем белый. Ну, а каким же  ему быть? Ведь я говорю сам, я сам засыпал его землей.    

Милорд  вцепился рукой в плащ сэра Уильяма.    

– Этот  человек назывался моим братом, – сказал он, – но известно, что он  никогда не был смертным.    

– Смертным? –  спросил сэр Уильям. – Что это значит?    

– Он  не нашей плоти и крови, – прошептал милорд, – ни он, ни этот черный  дьявол, который служит ему. Я пронзил его шпагой насквозь! – закричал  он. – Эфес ее стукнул об его грудную кость, и горячая кровь брызнула мне в  лицо, раз и еще раз! – повторил он с жестом, которого мне не  передать. – Но и после этого он не умер! – сказал милорд, а я громко  вздохнул. – Почему же теперь я должен верить, что он мертв? Нет, нет, не  поверю, пока не увижу его разлагающийся труп!    

Сэр  Уильям украдкой мрачно поглядел на меня. Маунтен забыл про свои обмороженные руки,  и, разинув рот, смотрел на него во все глаза.    

– Милорд, –  сказал я. – Вам надо успокоиться. – Но горло у меня так пересохло и в  голове так мутилось, что я к этому не мог прибавить ни слова.    

– Конечно, –  сказал милорд. – Как вам понять меня? Маккеллар, он понимает, потому что  он знает все и уже один раз видел, как его погребали. Он мне верный слуга, сэр  Уильям, этот добрый Маккеллар. Он своими руками похоронил его – он вместе с  моим отцом – при свете двух свечей. А тот, другой, это же истый демон, которого  он привез с коромандельских берегов.[56]  Я давно бы уже рассказал вам все, сэр Уильям, но дело в том, что это семейная  тайна. – Последнее замечание он сделал с тихой грустью, и казалось, что  обуревавший его приступ проходит. – Вы можете спросить себя, что все это  значит, – продолжал он. – Но посудите сами: мой брат, как они  уверяют, заболел и умер, тело его предали земле; как будто все ясно. Но для  чего тогда этот демон возвращается назад? Судите сами, это обстоятельство  требует выяснения!    

– Одну  минуту, милорд, сейчас я буду в вашем распоряжении, – сказал сэр Уильям,  поднимаясь с места. – Мистер Маккеллар, прошу вас на два слова. – И  он вывел меня за пределы лагеря. Под ногами у нас хрустел иней, деревья все  были в изморози, как в ту памятную ночь в аллее нашего парка. – Это – явное  помешательство, – сказал сэр Уильям, едва мы отошли настолько, что милорд  не мог нас слышать.    

– Да,  конечно, – сказал я, – он не в своем уме. Это ясно.    

– Так  что же, надо схватить и связать его? – спросил меня сэр Уильям.    

– Я  жду вашего совета. Если все это бред, то, конечно, это следует сделать  немедленно.    

Я  смотрел на землю, смотрел назад на лагерь, где ярко горели костры и все  наблюдали за нашим разговором, и вокруг себя на леса и горы; единственное, на  что я не мог смотреть, было лицо сэра Уильяма.    

– Сэр  Уильям, – сказал я наконец. – Я считаю, что милорд нездоров, я давно  уже заметил это. Но и у безумия есть свои ступени, и следует ли применять к  больному насилие, сэр Уильям, об этом я судить не решаюсь.    

– Тогда  я сам буду судьей в этом деле, – сказал он. – Мне нужны факты. Была  ли во всей этой белиберде хоть капля истины и здравого смысла? Почему вы  колеблетесь? – спросил он. – Что же, вы на самом деле уже однажды  похоронили этого джентльмена?    

– Не  похоронили, – сказал я и, собравшись с духом, продолжал: – Сэр Уильям, вам  не понять всего этого дела, если я не расскажу вам длинной истории, которая  затрагивает честь знатной фамилии (и мою собственную). Скажите хоть слово, и я  сделаю это, – все равно, хорошо это или плохо. И, во всяком случае, скажу  вам, что милорд вовсе не так безумен, как это может показаться с первого  взгляда. Это очень странная история, конец которой задел краешком и вас.    

– Я  не хочу слушать ваших секретов, – ответил сэр Уильям, – но скажу вам  прямо, с риском быть невежливым, что теперешняя моя компания доставляет мне  очень мало удовольствия.    

– Я  последним решился бы порицать вас по этому поводу.    

– Я  не просил ни вашего одобрения, ни вашего порицания, сэр, – возразил сэр  Уильям. – Все, что я хочу, это избавиться от вас, и для этого я предоставляю  в ваше распоряжение лодку и людей.    

– Это  – великодушное предложение, – сказал я, обдумав его слова. – Но  позвольте мне привести доводы противной стороны. Мы, естественно,  заинтересованы в том, чтобы узнать истинную правду. Даже у меня силен этот  интерес, а милорд (как вам должно быть понятно) заинтересовали того больше. Вся  эта история с возвращением индуса весьма загадочна.    

– В  этом я с вами согласен, – прервал меня сэр Уильям, – и я предлагаю  вам (так как мы двинемся как раз по тому направлению) доискаться правды. Может  быть, этот человек вернулся, чтобы умереть, как собака, на могиле своего  господине. Как бы то ни было, но жизнь его в большой опасности, и я намерен,  если только смогу, спасти его. Он себя ничем не запятнал?    

– Ничем,  сэр Уильям, – ответил я.    

– Ну,  а другой? – спросил он. – Конечно, я слышал мнение о нем милорда; но  самая привязанность его слуги заставляет меня предположить, что в нем были и  благородные свойства.    

– Не  заставляйте меня отвечать на этот вопрос! – воскликнул я. – Может  быть, и в аду горит благородное пламя. Я знал его на протяжении двадцати лет, и  всегда ненавидел, и всегда восхищался, и всегда по-рабски боялся его.    

– Кажется,  я опять затронул ваши секреты, – сказал сэр Уильям. – Поверьте, это  не входило в мои намерения. С меня хватит того, что я увижу могилу и (если  возможно) спасу индуса. На этих условиях можете вы убедить своего господина  вернуться в Олбени?    

– Сэр  Уильям, – отвечал я. – Я скажу вам, как я это понимаю. Вы видели  милорда в невыгодном для него сеете; вам может даже показаться странным, что я  люблю его. Но я люблю его горячо, и не один я. Если он вернется в Олбени, то  лишь подчинясь насилию, а это было бы смертным приговором для его разума и,  может быть, для самой жизни. Таково мое искреннее убеждение. Но я всецело в  ваших руках и готов повиноваться вашему распоряжению, если вы возьмете на себя  ответственность приказывать.    

– Я  не хочу брать на себя никакой ответственности, мое единственное желание –  избежать ее! – воскликнул сэр Уильям. – Вы настаиваете на продолжении  вашего путешествия. Будь по-вашему! Я умываю руки!    

С этими  словами он круто повернулся и отдал распоряжение сниматься с места. Милорд,  бродивший поблизости, тотчас же подошел ко мне.    

– Ну,  как он решил? – спросил он меня.    

– Так,  как вы хотели, – ответил я. – Вы увидите могилу.