1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Я,  право, не знаю… мы еще сами не решили, — ответила девочка.    

— А  мы собираемся на скачки, — сказал он. — Если вам с нами по пути и  если вы не гнушаетесь нашим обществом, давайте пойдем вместе. А хотите одни  странствовать, так и говорите, никто вас неволить не будет.    

— Мы  пойдем с вами, — сказал старик. — Нелл! С ними пойдем, с ними!    

Девочка  минуту подумала и, вспомнив, что ей скоро надо будет просить милостыню и что  вряд ли найдется более подходящее место для этого, чем скачки, куда приезжает  поразвлечься и повеселиться столько богатых леди и джентльменов, решила до поры  до времени не отставать от кукольников. Она поблагодарила маленького балагура  и, бросив застенчивый взгляд на его приятеля, согласилась идти с ними до города  — если никто не будет возражать.    

— Возражать? —  воскликнул маленький балагур. — Ну, Томми! Прояви любезность хоть раз в  жизни и скажи, что тебе хочется идти вместе с ними. Я же знаю, что хочется!  Надо быть любезным, Томми!    

— Коротыш! —  сказал мистер Кодлин, который имел обыкновение говорить медленно, а есть быстро  и жадно, что часто бывает свойственно философам и мизантропам. — Ты ни в  чем не знаешь меры.    

— Да  кому это может повредить? — не унимался тот.    

— На  сей раз, пожалуй, никому, — ответил мистер Кодлин, — но само по себе  это опасно. Как я тебе уже говорил, ты ни в чем не знаешь меры.    

— Ну,  хорошо. Идти им с нами или нет?    

— Пусть  идут, — сказал мистер Кодлин. — Только напрасно ты не повернул дело  так, будто это одолжение с нашей стороны.    

Фамилия  маленького кукольника была Гаррис, но постепенно она уступила место менее благозвучному  наименованию — Коротыш с приставкой Шиш, каковому он был обязан своими  короткими ногами. Однако такое сложное прозвище оказалось неудобным в дружеском  обиходе, и джентльмен, к которому оно относилось, был известен в кругу  приятелей как просто Шиш или просто Коротыш, а полностью — Шиш-Коротыш —  именовался только в официальной обстановке и в особо торжественных случаях. Так  вот. Шиш — или Коротыш, как читателю будет угодно — ответил на замечание своего  друга, мистера Кодлина, шуткой, рассчитанной на то, чтобы умерить недовольство  этого джентльмена, и, с аппетитом набросившись на холодную говядину, чай и хлеб  с маслом, стал убеждать своих сотрапезников последовать его примеру. Впрочем,  мистер Кодлин не нуждался ни в каких уговорах, так как он уже успел вместить  сколько мог и теперь услаждал свою плоть крепким элем, молча, но с явным  наслаждением отхлебывая этот напиток и никого не угощая им, что лишний раз  указывало на мизантропический склад его ума.    

Как  только завтрак был съеден, мистер Кодлин пожелал расплатиться и, отнеся эль за счет  всей компании (прием, тоже в какой-то мере объясняющийся мизантропией), по  справедливости разделил всю сумму на две равные части, одна из которых пришлась  на долю их кукольников, а другая на долю девочки и старика. Когда все было  уплачено полностью и сборы закончены, они простились с хозяевами и отправились  в путь-дорогу.    

И вот  тут-то стало совершенно очевидным, какое ложное положение занимал в обществе мистер  Кодлин и как это растравляло ему душу, ибо всего лишь накануне он слышал от  мистера Панча почтительное обращение «хозяин» и старался внушить зрителям, что  держит при себе этого молодца исключительно ради удовольствия, потворствуя  своей прихоти, а сегодня ему приходилось сгибаться под тяжестью храмины этого  самого Панча и тащить ее на спине в душный день по пыльной дороге. Ухмыляющийся  Панч, вместо того чтобы развлекать патрона неугасимым огнем острот или расправой  со своими родственниками и знакомыми при помощи дубинки, весь обмякший, без  малейших признаков позвоночника, валялся в темном ящике, закинув ноги за шею, и  ничем не напоминал прежнего острослова и весельчака.    

Мистер  Кодлин медленно тащился по дороге, изредка обмениваясь двумя-тремя словами с Коротышом,  и время от времени останавливался отдохнуть и поворчать. Коротыш выступал  впереди с плоским ящиком, с узелком (отнюдь не обременительным), в который были  увязаны личные пожитки их обоих, и с медным рожком, болтавшимся у него за  спиной. Нелл и ее дед шли по правую и по левую руку от него, а Томас Кодлин  замыкал шествие.    

Когда  они подходили к какому-нибудь городу, или деревне, или даже к одиноким,  зажиточным на вид домам, Коротыш трубил в медный рожок и разудалым голосом,  который свойствен Панчам и их спутникам. исполнял один-два куплета своей  песенки. Если в окнах показывались любопытные, мистер Кодлин ставил раек на  землю и, быстро спустив занавес, прятал за ним Коротыша, а сам принимался  истерически дудеть на губной гармонике. Представление начиналось немедленно; ответственность  за него лежала на мистере Кодлине, который решал самолично, оттянуть или  ускорить окончательную победу героя над врагом рода человеческого, в  зависимости от того, какой предполагался денежный урожай обильный или скудный.  Когда же он был собран до последнего фартинга, мистер Кодлин снова взваливал  свою ношу на спину, и они шли дальше.    

Им  приходилось показывать Панча за переход моста или вместо платы паромщику, а  однажды они сделали привал у шлагбаума, так как сборщик, который скрашивал свою  одинокую жизнь вином, не пожалел шиллинга и заказал представление для себя  одного. В следующем небольшом, но многообещающем местечке все их надежды на  большой сбор рухнули, потому что в одном из главных действующих лиц спектакля,  щеголявшем в камзоле с золотыми брыжами и отличавшемся крайним тупоумием и  назойливостью, местные власти усмотрели прямой выпад против церковного старосты  и потребовали немедленного изгнания Панча. Но обычно кукольникам оказывали  хороший прием, а проводы редко когда обходились без того, чтобы толпы уличных  ребятишек не бежали с криками за ними по пятам.    

Несмотря  на такие задержки, за день они проделали немало миль, и луна, показавшаяся на  небе, застала их все еще в пути. Шиш коротал время песнями и шутками, умея  находить приятную сторону во всем, что бы с ними ни случалось, мистер же Кодлин  проклинал свою судьбу, а заодно и всю пустопорожнюю дребедень на свете (в  особенности Панча), и ковылял по дороге с райком на спине, терзаясь своими  горькими мыслями.    

На отдых  расположились под дорожным столбом у перекрестка, и мизантропический мистер  Кодлин опустил занавес на райке, залез в него и уселся там на самое дно,  выражая этим полное презрение к своим ближним, как вдруг с поворота дороги, по  которой они только что шли, на них стали надвигаться две чудовищные тени.  Девочка испугалась долговязых великанов, величественно выступавших под  придорожными деревьями, но Коротыш успокоил ее и тут же исполнил туш на рожке,  на который ему ответили веселыми криками.    

— Грайндеровская  братия? — громко осведомился он.    

— Да!  Да! — откликнулось сразу несколько голосов.    

— Подходите, —  сказал Коротыш. — Дайте на себя полюбоваться. Я так и думал, что это вы.    

«Грайндеровская  братия» поспешила на его зов и скоро поравнялась с ними.    

Труппа  мистера Грайндера, именуемая запросто «братией», состояла из юного джентльмена,  юной леди на ходулях и самого мистера Грайндера, который пользовался в целях  передвижения данными ему от природы ногами и тащил на спине барабан. Молодежь  была одета в костюмы шотландских горцев, как во время выступлений перед  публикой, но, поскольку к вечеру становилось прохладно и сыро, юный джентльмен  набросил поверх шотландской юбочки матросскую куртку с чужого плеча, доходившую  ему до щиколоток, а голову прикрыл шляпой с круглыми полями. Девица же куталась  в старенький бурнус и была повязана носовым платком. Их шотландские шапочки,  украшенные иссиня-черными перьями, мистер Грайндер нес на своем инструменте.    

— На  скачки направляетесь, — сказал мистер Грайндер, тяжело переводя  дух. — Мы тоже. Здравствуй, Коротыш! — И они обменялись дружеским  рукопожатием. Молодые люди, вознесшиеся слишком высоко для обычных приветствий,  поздоровались с Коротышом по-своему. Юный джентльмен поднял правую ходулю и  похлопал его по плечу, а юная леди тряхнула тамбурином.    

— Упражняются? —  спросил Коротыш, показывая на ходули.    

— Нет, —  ответил Грайндер. — Просто не хотят тащить их на себе. Им больше нравится  вот так шагать, и окрестности сверху лучше видно. Вы какой дорогой пойдете? Мы  ближней.    

— Мы,  собственно говоря, шли самой дальней, — сказал Коротыш, — потому что  думали остановиться на ночлег, до него не больше полутора миль. Но если  выгадать сегодня две-три мили, на завтра меньше останется. Так что не  отправиться ли нам вместе с вами?    

— А  где твой компаньон? — спросил Грайндер.    

— Здесь  он! — крикнул мистер Томас Кодлин, высунув голову на авансцену и скорчив  такую физиономию, какую там не часто приходилось созерцать. — Здесь! И вот  что он вам скажет: ему приятнее будет увидеть, как его компаньон заживо  сварится в кипятке, чем тащиться дальше, на ночь глядя.    

— Ну,  ну! Вспомни, где ты сидишь! Разве можно говорить такие вещи на театральных подмостках.  Театр привык к шуткам и веселью! — укоризненным тоном сказал  Коротыш. — Надо соображаться с обстоятельствами, Томми, даже если ты не в  духе.    

— В  духе я или не в духе, — крикнул мистер Кодлин, ударяя ладонью по маленькой  приступке, на которой Панч показывает восхищенной публике свои стройные ноги,  когда вспоминает, до чего они у него хороши в шелковых чулках, — в духе я  или не в духе, а больше чем на полторы мили меня сегодня не хватит. Ночевать  буду только у «Трех Весельчаков». Если хочешь, пойдем туда вместе. Если хочешь  идти один, ступай один, — посмотрим, каково тебе придется без меня!    

С этими  словами мистер Кодлин ушел со сцены, в мгновение ока появился рядом с райком,  взвалил его себе на плечи и с поразительной быстротой зашагал прочь.    

Так как  о продолжении спора не могло быть и речи, Коротышу пришлось расстаться с мистером  Грайндером и его учениками и отправиться следом за своим брюзгливым  компаньоном. Он постоял минуту у дорожного столба, глядя на проворно мелькавшие  в лунном свете ходули и на мистера Грайндера, медленно тащившегося с барабаном  позади них, потом протрубил им на прощанье и поспешил вдогонку за Томасом  Кодлином. Дав свободную руку Нелл, он сказал ей, что идти осталось недолго,  подбодрил старика и быстрым шагом повел их к ночлегу, достичь которого ему  теперь хотелось и самому, так как луну затягивало тучами, а они грозили дождем.    

 Глава XVIII    

     

«Три  Весельчака» был маленький, насчитывающий не один десяток лет, придорожный  трактир с вывеской, которая со скрипом раскачивалась на шесте по другую сторону  дороги и являла взорам прохожих троих молодцов, подкрепляющих свое веселое  расположение духа соответствующим количеством кружек с элем и мешков с золотым  песком. Наши путники еще днем поняли, что до города, где должны были состояться  скачки, уже недалеко, и мистер Кодлин начал опасаться, как бы у них не  перехватили места в трактире, ибо им то и дело попадались по дороге цыганские  таборы, фуры с палатками и всеми принадлежностями азартных игр и развлечений,  странствующие комедианты всех родов, попрошайки и бродяги всех обличий, которые  тянулись в одном и том же направлении. Тревога Томаса Кодлина росла по мере  того, как расстояние между ним и «Тремя Весельчаками» сокращалось, и он все  ускорял шаг, а к порогу трактира подбежал крупной рысью, несмотря на тяжелый  груз на спине. Но тут мистер Кодлип не замедлил убедиться, к своему величайшему  удовольствию, что все его опасения были напрасны, так как хозяин трактира  стоял, прислонившись к дверному косяку, и от нечего делать смотрел на дождь,  припустивший к этому времени как следует, а за дверью не слышалось ни звона  надтреснутого колокольчика, ни громких криков, ни многоголосого хора шумной  компании.    

— Никого? —  спросил мистер Кодлин, опуская на землю свою ношу и вытирая лоб.    

— Пока  никого, — ответил трактирщик и посмотрел на небо. — Но к ночи народу  наберется порядочно. Эй, кто-нибудь! Снесите раек в сарай. Входи, Том, входи,  не стой на дожде. Как стало накрапывать, я сразу же велел растопить очаг  пожарче. Вот увидишь, как полыхает.    

Мистер  Кодлин охотно проследовал за хозяином на кухню и вскоре увидел, что тот не зря  похвалялся своей предусмотрительностью. Жаркий огонь пылал в очаге и рвался в  трубу с веселым ревом, к которому самым приятным образом примешивалось  клокотанье и бульканье, исходившее из большого чугунного котла. По стенам кухни  лежали красновато-алые отсветы, и когда трактирщик помешал в очаге кочергой и  из-под нее вымахнули и взвились кверху язычки пламени, когда он снял крышку с  котла и оттуда понеслись соблазнительные запахи, когда бульканье стало еще  громче и басистее, а благоуханный пар повалил клубами и восхитительной дымкой  повис у них над головой, — когда трактирщик проделал все это, сердце  мистера Кодлина дрогнуло. Он сел в угол возле очага и улыбнулся.    

Мистер  Кодлин сидел, улыбаясь, возле очага и не сводил глаз с трактирщика, который с  лукавым видом держал крышку в руке, как будто это было на пользу кушанью, а на  самом деле для того, чтобы аппетитный пар пощекотал ноздри гостю. Блики огня  переливались на его лысине, играли в его весело прищуренных глазках, на его  увлажнившихся губах и прыщеватой физиономии, на всей его приземистой круглой  фигуре. Мистер Кодлин утер рот обшлагом и чуть слышно спросил: — Что там?    

— Тушеные  рубцы, — ответил трактирщик, громко причмокнув, — с телячьими  ножками, — чмок! — со свиной грудинкой, — еще раз чмок! — с  говядиной, — в четвертый раз чмок! — Кроме того, там есть горошек,  цветная капустка, молодая картошка и спаржица. И все тушится вместе, в одной  подливке. Пальчики оближешь! — Дойдя до вершины своего повествования,  трактирщик причмокнул губами несколько раз подряд, вдохнул всей грудью ароматы,  носившиеся по кухне, и прикрыл котел крышкой с видом человека, закончившего  свои труды на земном поприще.    

— Когда  будет готово? — расслабленным голосом спросил мистер Кодлин.    

— Готово,  так чтобы в самый раз, будет… — И трактирщик посмотрел на часы (а здесь даже  часы пылали румянцем, проступавшим на их круглой белой мордочке, но только по  таким часам и должны были проверять время «Три Весельчака»). — Готово  будет без двадцати двух минут одиннадцать.    

— Тогда, —  сказал мистер Кодлин, — подай мне пинту подогретого эля и, чтобы до ужина  сюда ничего съестного — ни даже сухарика — не вносили!    

Мотнув  головой в знак одобрения столь решительного и мужественного плана действий, трактирщик  пошел нацедить эля и через минуту вернулся с оловянной кружкой цилиндрической  формы, специально приспособленной, чтобы совать ее в самый огонь или ставить на  горячие угли — что и было тут же сделано. Когда кружка перешла в руки мистера  Кодлина, на ней была мелочно-белая шапка из пены, что является одной из самых  приятных особенностей подогретого эля.    

Смягчившись  после вкушения этого освежающего напитка, мистер Кодлин вспомнил о своих  спутниках и уведомил хозяина «Трех Весельчаков» о их скором прибытии. Дождь  по-прежнему стучал в окна и потоками низвергался на землю, и можете себе  представить, в каком благодушном настроении был мистер Кодлин, если он  несколько раз выразил надежду, что у его спутников хватит ума, чтобы не  промокнуть!    

Но вот  они появились — жалкие, мокрые с головы до пят, хотя Коротыш, стараясь по мере  сил уберечь девочку от дождя, прикрывал ее своим плащом и шел так быстро, что  его спутники совсем запыхались. Как только на дороге послышались шаги,  трактирщик, нетерпеливо поджидавший у двери, кинулся обратно на кухню и снял  крышку с котла. Это произвело магическое действие. Они вошли улыбаясь, несмотря  на то, что с их одежды лились на пол струи воды, и Коротыш сразу же воскликнул:  «Какой восхитительный запах!» Не так уж трудно забыть о дожде и слякоти у  веселого камелька в ярко освещенной комнате. Новым гостям дали мягкие туфли и  кое-что из одежды вдобавок к тому, что не успело промокнуть у них в узелках, и.  наконец, все они, взяв пример с мистера Кодлина, уселись в теплом углу возле  очага и вскоре забыли о своих недавних злоключениях, а если вспоминали о них,  то лишь для того, чтобы еще больше оценить прелесть настоящей минуты. Разомлев  в уюте и тепле и но в силах бороться с усталостью, Нелли и старик как только  сели к очагу, так сразу и уснули.    

— Кто  они такие? — прошептал трактирщик. Коротыш покачал головой и сказал, что  он сам не прочь бы это узнать.    

— И  ты не знаешь? — спросил трактирщик, поворачиваясь к мистеру Кодлину.    

— Нет, —  ответил тот. — Но добра от них не жди.    

— И  худа не жди, — сказал Коротыш. — Верь моему слову. И знаешь что?..  Старик-то, видно, не в своем уме.    

— Если  у тебя нет новостей посвежее, — зарычал мистер Кодлин и взглянул на  часы, — давай лучше думать об ужине. Нечего отвлекаться посторонними  вещами.    

— Да  ты послушай, что тебе говорят! — осадил его Коротыш. — Такая жизнь  для них, верно, в новинку. Что же, по-твоему, эта красавица девочка привыкла  бродить по дорогам, как они бродят последние три дня? Быть того не может!    

— А  кто же говорит, что она привыкла? — зарычал мистер Кодлин, снова взглянув  на часы и потом на котел. — Ты бы лучше о чем другом побеседовал, а то  несешь бог знает что, ни к селу ни к городу, и сам себе противоречишь.    

— Хоть  бы тебя накормили поскорей! — сказал Коротыш. — Ведь с тобой сладу  нет, пока не поешь. Неужели ты не заметил, как старик торопится, все дальше и  дальше его тянет? Неужели не заметил?    

— Ну  и что же из этого? — буркнул Томас Кодлин.    

— А  вот что! — сказал Коротыш. — Он дал тягу от своих родственников. Ты в  это вникни! Дал тягу и подговорил девочку, которая в нем души не чает, бежать  вместе с ним; а куда бежать — ему и самому невдомек. Нет! Я этого не потерплю!    

— Он  этого не потерпит! — вскипел мистер Кодлин и, снова бросив взгляд на часы,  обеими руками вцепился себе в волосы, доведенный до исступления кто его знает  чем — то ли словами своего компаньона, то ли медленной поступью времени, —  Вот мука мученическая!    

— Я  этого не потерплю, — медленно и веско повторил Коротыш. — Я не  допущу, чтобы такая славная девочка попала в дурные руки — к людям, с которыми  ей так же пристало знаться, как им водить компанию с ангелами. Поэтому, когда  старик задумает расстаться с нами, уж я не я буду, а задержу их обоих и верну  родственникам. Они, наверно, залепили все стены в Лондоне объявлениями о своем  безутешном горе.    

— Коротыш! —  Последние несколько минут мистер Кодлин сидел, опустив голову на руки, уперев  локти в колени, и нетерпеливо раскачивался из стороны в сторону да еще время от  времени притоптывал ногой по полу. Но теперь он встрепенулся и широко открыл  глаза. — А ты. может статься, дело говоришь! Если действительно все так и  есть и предвидится награда, не забудь, что мы с тобой во всем компаньоны.    

Коротыш  только успел подтвердить это бесспорное положение кивком головы, как девочка  проснулась. Кукольники, сидевшие рядом во время предыдущего разговора,  отскочили друг от друга в разные стороны и с безразличным видом завели речь о  каких-то пустяках, но тут за дверью послышалось дробное топотанье, и в трактире  появились новые гости.    

На кухню  одна за другой вбежали четыре весьма жалкие собачонки, во главе с криволапым старым  псом, самым унылым из всей компании. Когда последняя из его спутниц перескочила  через порог, он поднялся на задние лапы и оглядел их, и они тоже поднялись на  задние лапы, являя собой крайне грустное и даже мрачное зрелище. Собачонки эти  отличались еще и тем, что на всех на ник были цветные фраки, усыпанные  потускневшими блестками, а одна щеголяла в шапочке, которая, несмотря на  завязки, туго затянутые под мордой, съехала ей на нос и совершенно закрыла  правый глаз. Добавьте к этому, что яркие фраки успели насквозь промокнуть и  потемнеть от дождя и что обладатели их были забрызганы грязью, — и вы  получите полное представление о новых, не совсем обычных постояльцах трактира  «Три Весельчака».    

Однако  ни Коротыш, ни трактирщик, ни Томас Кодлин не выразили никакого удивления при  виде собак и только сказали, что это труппа Джерри, — стало быть, его тоже  надо ждать с минуты на минуту. Собачонки терпеливо стояли в тех же позах, не  сводя глаз с бурлящего котла и напряженно моргая, до тех пор пока не появился  сам Джерри, при виде которого они сразу же опустились на все четыре лапы, как  им и полагалось от природы, и стали расхаживать по кухне. Впрочем, надо признаться,  что мало кто из них выиграл от этого, так как их собственные хвосты и хвосты  фраков — вещи сами по себе великолепные — плохо вязались друг с другом.    

Дрессировщик  танцующих собак, Джерри, высокий детина с черными как смоль бакенбардами, в плисовом  пиджаке, был, по-видимому, хорошо известен трактирчику и обоим кукольникам, так  как они поздоровались с ним весьма сердечно. Джерри освободился от шарманки,  опустив ее на стул, оставил при себе только коротенькую плетку для устрашения  своей труппы комедиантов, потом сел к очагу, чтобы немного подсохнуть, и  вступил в разговор.    

— Разве  твои всегда ходят в костюмах? — спросил Коротыш, показывая на разодетых  собак. — Ведь это накладно.    

— Нет, —  ответил Джерри, — не всегда. Это они только сегодня. Мы дали небольшое представление  по дороге, а к скачкам у нас готов новый гардероб, вот я и решил, что раздевать  их не стоит, — зачем время тратить! Куш, Педро!    

Приказание  относилось к собаке в шапочке — видимо, новичку в труппе, — которая, не  твердо зная, в чем состоят ее обязанности, тревожно поглядывала на хозяина  своим единственным глазом и то и дело пыталась стать на задние лапы, когда в  этом не было никакой надобности.    

— А  вот тут есть у меня одна зверушка, — сказал Джерри, засовывая руку в  бездонный карман пиджака, в самый его угол, и шаря там будто в поисках  маленького апельсина, яблока или какой-нибудь другой мелочи, — есть у меня  одна зверушка, которая должна быть Знакома тебе. Коротыш.    

— Ну,  ну! — воскликнул тот. — Покажи!    

— Вот, —  сказал Джерри, вытаскивая из кармана маленького терьера. — Не он ли у тебя  Тоби играл?    

В  некоторых новейших вариантах драматического действа о Панче фигурирует  маленькая собачка, которая считается собственностью мистера Панча и зовется  неизменно Тоби. Этот Тоби в юности был украден у одного джентльмена и  мошеннически продан доверчивому герою драмы, а тот, в простоте душевной, и не  подозревает, что люди способны на такую подлость. Однако Тоби, храня светлое  воспоминание о прежнем хозяине и не желая обзаводиться новыми покровителями, не  только отказывается курить трубку, которую предлагает ему Панч, но подтверждает  свою верность еще более решительным способом, а именно — хватает его за нос и с  яростью треплет из стороны в сторону, вызывая у зрителей умиление столь ярким  примером собачьей преданности. Такую роль и исполнял в кукольном театре  вышеупомянутый маленький терьер; и если на этот счет могли быть какие-нибудь  сомнения, то его образ действий разрешил их мгновенно, ибо он сразу признал Коротыша,  а кроме того, так злобно залаял на плоский ящик, в котором, как ему было хорошо  известно, скрывался картонный нос мистера Панча, что Джерри пришлось схватить  его на руки и снова спрятать в карман, к великому облегчению всех  присутствующих.    

Но вот  трактирщик стал накрывать на стол, и мистер Кодлин весьма любезно помог ему справиться  с этим делом, положив собственную вилку и собственный нож на самое удобное  место и усевшись за свой прибор. Когда все было готово, трактирщик в последний  раз приоткрыл крышку, и по кухне распространились такие упоительные предвестия  ужина, что, если бы он предложив закрыть котел или заикнулся бы об отсрочке  трапезы, его несомненно предали бы закланию у принадлежащего ему очага.    

Впрочем,  трактирщик ничего такого не сделал, больше того — он помог дородной служанке переложить  содержимое котла в большую миску, причем собаки, не боясь горячих брызг, попадавших  им на носы, следили за этой процедурой с чрезвычайной серьезностью. Наконец  миску поставили на стол, принесли кружки с элем, маленькая Челл по собственному  почину прочла молитву, и все приступили к трапезе.    

Бедные  собачки опять стояли на задних лапах, проявляя поразительную выносливость. Сжалившись  над ними, девочка, хоть ей и очень хотелось есть, решила бросить каждой по  куску, прежде чем самой приниматься за ужин, но Джерри остановил ее.    

— Нет,  милочка, нет! Они ни крошки не посмеют взять из чужих рук, — сказал он и  добавил страшным голосом, показывая на старого вожака: — Вот этот пес потерял  сегодня полпенса. Он останется без ужина.    

Злосчастный  старикан сразу же опустился на все четыре лапы, завилял хвостом и устремил  умоляющий взор на своего хозяина.    

— Нельзя  быть таким растяпой, сударь, — продолжал Джерри, преспокойно подходя к  стулу, на котором лежала шарманка, и опуская на ней рычажок. — Поди сюда!  Ну-ка, изволь играть, пока мы ужинаем. И посмей только бросить!    

Пес  немедленно начал крутить ручку, исторгая из шарманки в высшей степени унылые  звуки. Пригрозив ему плеткой, Джерри вернулся к столу, подозвал к себе  остальных собак, и по его команде они вытянулись перед ним, точно солдаты.    

— Ну-с,  джентльмены! — сказал он, пристально глядя на них. — Слушай команду.  Кого кликну, тот хватай. Другим вперед не соваться. Карло!    

Счастливчик,  услышавший свою кличку, поймал на лету брошенный ему кусок, но остальные не  дрогнули ни одним мускулом. Кормежка продолжалась тем же порядком, по  усмотрению хозяина. А опальный пес старательно крутил шарманку, то убыстряя, то  замедляя темп, но не бросая ручки ни на секунду. Когда стук ножей и вилок  усиливался или же кто-нибудь из его собратьев получал особенно большой и жирный  кусок, шарманщик начинал подвывать в такт музыке. Однако, как только Джерри  оглядывался, вой стихал, и пес с удвоенным усердием принимался играть все тот  же сотый псалом Давида.    

 Глава XIX    

     

Ужин еще  не был закончен, когда в «Трех Весельчаках» появились двое новых путников, которые  прошагали под дождем не один час, стремясь к той же пристани, что и все, и  теперь вошли на кухню вымокшие до нитки. Один из них оказался владельцем  великана и безрукой, безногой карлицы, отправленных вперед в фургоне; другой  весьма молчаливый джентльмен — снискивал себе пропитание карточными и всякими  другими фокусами, вследствие чего несколько подпортил себе физиономию, так как  наряду с прочими своими талантами он потешал публику тем, что всовывал в глаза  небольшие свинцовые бляшки и вынимал их потом изо рта. Первого из новоприбывших  звали Ваффин; второго (должно быть, в виде дружеской шутки, из-за его уродства)  — Турецкий Боб. Трактирщик засуетился, стараясь услужить им, и вскоре оба  джентльмена почувствовали себя здесь совсем как дома.    

— Ну,  что твой великан? — спросил Коротыш мистера Ваффина, когда они всей  компанией уселись с трубками у очага.    

— Да  что-то ноги у него фальшат, — ответил тот. — Я уж начинаю  побаиваться, не осел бы он в коленях.    

— Плохо  дело, — сказал Коротыш.    

— Хуже  некуда! — вздохнул мистер Ваффин и уставился на огонь. — Великаны —  это такая штука… ослабеют ногами, и публику на них не заманишь. — все  равно что гнилую кочерыжку показывать.    

— Куда  же они деваются, когда дряхлеют? — снова спросил Коротыш после некоторого  раздумья.    

— Оставляем  их в труппе прислуживать лилипутам, — ответил мистер Ваффин.    

— А  ведь это, наверно, бьет по карману, если держать таких, которые не  работают! — воскликнул Коротыш, вопросительно глядя на своего собеседника.    

— А  лучше будет, если они определятся на пособие от прихода или начнут  нищенствовать? — возразил ему мистер Ваффин. — Великаны — это такая  штука… приглядится к ним народ, и кончено дело, публику на них уже не заманишь.  Вот взять хотя бы деревянные ноги. Если бы с деревяшкой был только один человек  на свете, какой бы из него помер получился!    

— Ну  еще бы! — дружно подхватили Коротыш и трактирщик. — Что верно, то  верно!    

— Ты  попробуй, — продолжал мистер Ваффин, — попробуй объявить, что у тебя  будут представлять Шекспира на деревянных ногах. И шести пенсов не соберешь,  помяни мое слово!    

— Не  соберешь! — согласился Коротыш. И трактирщик поддержал его.    

— Значит, —  мистер Ваффин взмахнул трубкой в подтверждение своих слов, — значит, правильно  мы делаем, что держим отставных великанов в труппе, где у них и жилье и харчи —  все даровое до самой смерти. Да они большей частью охотно на это идут.  Несколько лет назад был один великан-негр. Ушел он из своей труппы и нанялся  ходить по Лондону с расписанием дилижансов, намозолил всем глаза хуже  метельщика. Ну и умер. Я ни на кого тени не набрасываю. — Мистер Ваффин  обвел всех присутствующих весьма выразительным взглядом. — Но он подрывал  нам коммерцию… вот и умер.    

Трактирщик  охнул и посмотрел на хозяина танцующих собак, а тот кивнул и хмуро пробормотал,  что он тоже помнит этот случай.    

— Я  знаю, Джерри! — чрезвычайно многозначительным тоном проговорил мистер  Ваффин. — Знаю, что ты помнишь, Джерри, и вообще мнение тогда было таково,  что поделом ему. Да взять хотя бы старика Мондерса, он двадцать три труппы  держал. Я помню, как у него дома на Спа-Филдс, в зимнее время, после конца  сезона, каждый день садились за стол восемь лилипутов и лилипуток, а  прислуживали им восемь старых великанов в зеленых камзолах, красных штанах,  синих нитяных чулках и полусапожках. Один лилипут стал злобный на старости лет,  и чуть только великан не угодит ему чем-нибудь, он раз его булавкой! Да все в  икры метил, потому что выше дотянуться не мог. Честное слово! Мондерс мне сам  рассказывал.    

— А  куда деваются лилипуты на старости лет? — поинтересовался трактирщик.    

— Лилипут  чем старее, тем ему цена больше, — ответил мистер Ваффин. — Если он  седой да сморщенный, значит уж наверняка никакой подделки. А великан, у  которого ноги фальшат, так что он даже не может вытянуться во весь рост, —  эдакому место только в фургоне. Не вздумайте его публике показывать! Боже вас  упаси! Ни на какие уговоры не поддавайтесь!    

Пока  мистер Ваффин и оба его приятеля покуривали трубочки и коротали время за такими  разговорами, молчаливый джентльмен, сидевший в теплом уголке, глотал для  практики, — а может быть, только делал вид, что глотает, —  полупенсовые монеты в общей сумме на шесть пенсов, жонглировал перышком на носу  и репетировал многие другие чудеса ловкости, будто не замечая своих соседей, и  те тоже не обращали на него ни малейшего внимания. Измученная девочка в конце  концов уговорила деда пойти отдохнуть, и они поднялись наверх, оставив честную  компанию беседовать у очага, на почтительном расстоянии от которого крепко  спали собаки.    

Пожелав  старику спокойной ночи, Нелл ушла к себе в комнату, но не успела она  затвориться там, как в дверь к ней кто-то тихо постучал. Она сразу же отворила  ее и вздрогнула при виде мистера Томаса Кодлина, который всего лишь несколько  минут назад мирно дремал на кухне.    

— Что  случилось? — спросила Нелл.    

— Ничего  не случилось, милочка, — ответил нежданный гость. — Я тебе друг. Ты,  может, этого и не думала, но друг-то я, а не он.    

— Не  он? Про кого это вы? — удивилась Нелл.    

— Про  Коротыша, милая. Ты так и знай, — продолжал Кодлин. — Он хоть и  обходительный и тебе, наверно, этим нравится, зато я добрее, душевнее. С виду  я, может, кажусь другим, но это не так.    

Девочка  встревожилась, решив, что мистер Коддин расхвастался под воздействием эля, ударившего  ему в голову.    

— Коротыш  малый неплохой и будто добрый, — снова заговорил наш мизантроп. —  Только он уж слишком выставляет свою доброту напоказ. А за мной этого не  водится.    

Что  верно, то верно! Если в поведении мистера Кодлина и замечались какие-либо  изъяны, то его можно было упрекнуть именно в том, что он прячет свои добрые  чувства к окружающим, а не выставляет их напоказ. Девочка совсем растерялась и  не знала, как ему ответить.    

— Послушай  моего совета, — продолжал Кодлин. — Но только ни о чем не  расспрашивай. Пока вы с нами, держись ко мне как можно ближе. Не предлагай деду  отстать от нас — ни в коем случае! Держись ближе ко мне и говори, что я ваш  друг. Запомнишь, милочка? Скажешь, что другом-то всегда был я?    

— Когда  же это говорить? И кому? — простодушно спросила Нелл.    

— Да,  собственно, никому, — ответил Кодлин, видимо смешавшись. — Мне просто  хочется, чтобы ты сама это знала и ценила меня по заслугам. Ты даже представить  себе не можешь, как я вами интересуюсь. Вот взяла бы да и рассказала мне все —  и про себя и про бедного старичка. Если надо советом помочь, лучше меня этого  никто не сделает. А уж я вами так интересуюсь, так интересуюсь, куда больше,  чем Коротыш… Там внизу будто расходятся… Ты Коротышу не рассказывай, о чем мы  говорили. Ну, господь с тобой! Помни, кто вам друг: Кодлин — друг, а не  Коротыш. Коротыш малый неплохой, но истинный друг — Кодлин, не Коротыш!    

Произнеся  эту речь, подкрепленную выразительными взглядами и пылкой жестикуляцией, Томас  Кодлин удалился на цыпочках. Нелл в полной растерянности все еще раздумывала  над его странным поведением, когда ступени и площадка ветхой лестницы  заскрипели под ногами постояльцев, поднимавшихся наверх. Но вот их шаги стихли,  все разошлись спать, и вдруг кто-то один вернулся назад, нерешительно потоптался  в коридоре, точно не зная, в какую дверь постучать, и постучался к Нелл.    

— Да! —  откликнулась девочка.    

— Это  я, Коротыш, — послышался голос сквозь рамочную скважину. — Я только  хочу сказать, милочка, что завтра надо выйти пораньше. Если мы не обгоним этих  собак и фокусника, в деревнях ни пенни не соберешь. Вы с нами пойдете? Я утром  постучу тебе.    

Девочка  ответила утвердительно, обменялась с ним пожеланием «спокойной ночи» и тут же  услышала, как он крадучись отошел от двери. Заботливость этих людей внушала ей  чувство тревоги, и тревога усилилась, когда она вспомнила их перешептыванье на  кухне и явное замешательство при ее пробуждении. А кроме того, разве кукольники  такие уж подходящие спутники для них? Но все эти беспокойные мысли были ничто  по сравнению с ее усталостью, и она вскоре забылась сном.    

На  следующее утро Коротыш, верный своему слову, чуть свет тихонько постучал к ней  в дверь с просьбой поторопиться, так как хозяин собак все еще храпит, а значит,  если не терять времени, можно будет опередить и его и фокусника, который  разговаривает во сне и, судя по его бормотанью, жонглирует ослом в своих  сновидениях. Девочка сразу же встала, разбудила старика, и они собрались в  путь, ни на минуту не задержав Коротыша, к неописуемому облегчению и восторгу  этого джентльмена.    

Покончив  со скромным завтраком, собранным наспех и состоявшим в основном из грудинки,  хлеба и пива, наши путешественники простились с трактирщиком и вышли за порог  «Трех Весельчаков». Утро стояло ясное, теплое, земля под ногами хранила прохладу  после вчерашнего дождя, живые изгороди повеселели и стали еще ярче, в чистом  воздухе чувствовалась целительная свежесть. Идти в такое утро было легко и  приятно.    

Едва  трактир остался позади, как девочку снова стало смущать странное поведение  мистера Томаса Кодлина, который, вместо того чтобы с хмурым видом плестись в  стороне от всех, держался сегодня рядом с ней и, пользуясь каждой минутой,  когда его компаньон не смотрел на них, убеждал ее гримасами и кивками не  доверять Коротышу, а полагаться только на Кодлина. Но, очевидно, этих знаков  внимания ему было мало, ибо, когда она и дед шли рядом с вышеупомянутым  Коротышом и маленький балагур, верный себе, без умолку болтал о всякой всячине,  Томас Кодлин выражал свою ревность и подозрительность тем, что тащился за ней  по пятам и время от времени пребольно тыкал ее в икры ножками ширм.    

Все это,  разумеется, настораживало Нелл, опасения ее росли; к тому же вскоре она  заметила, что, когда Панч останавливался у деревенских пивных или в  каком-нибудь другом месте, мистер Кодлин, исполняя свои обязанности во время  представления, ухитрялся следить за ней и за ее дедом, а потом с подчеркнутой  заботливостью, с дружеским участием, предлагал старику руку и не отпускал его  от себя до тех пор, пока они не выходили на дорогу. Коротыш тоже стал какой-то  другой; и хотя добродушие не изменяло ему, он явно старался все время держать  их под своим наблюдением. Недоверие девочки к попутчикам увеличивалось с минуты  на минуту, и она тревожилась и волновалась все больше и больше.    

До города,  где на другой день должны были начаться скачки, им, видимо, оставалось пройти  всего несколько миль, так как, повстречав на своем пути немало цыганских  таборов и отдельных пешеходов, сворачивавших на дорогу со всех тропинок и  проселков, они мало-помалу влились в общий поток людей, которые шли возле  крытых фургонов, или гнали впереди себя лошадей и ослов, или сгибались под  тяжелыми ношами, все держа путь к одной и той же цели. Тихие, безлюдные  трактиры остались далеко позади; в здешних было шумно, из их отворенных дверей  валили наружу клубы табачного дыма, а за мутными стеклами виднелись чьи-то  широкие багровые физиономии. На каждой луговине, на каждом пустыре уже  усердствовали балаганщики, зычными голосами зазывавшие прохожих попытать  счастья в игре. Толпа все прибывала и становилась все шумнее. Позолоченные имбирные  пряники под навесами из одеял не таили своего великолепия от пыли, а кареты  четверкой, то и дело с грохотом проносившиеся мимо, слепили все и вся тучами  песка, которые вздымали их колеса.    

Когда  путники дошли, наконец, до города, уже стемнело. И какими же длинными  показались им эти последние несколько миль! Здесь царила невообразимая сутолока  и шум; по улицам двигались толпы людей; среди них было много приезжих, судя по  тому, с каким интересом они озирались по сторонам; колокола вели свой  оглушительный перезвон; на крышах и в окнах — всюду развевались флаги. Во  дворах больших гостиниц, сталкиваясь друг с другом на бегу, сновали слуги, по неровному  булыжнику цокали подковами лошади, с грохотом опускались подножки карет, и  удушливый чад, тяжелой теплой водной лившийся из кухонь, раздражал обоняние. В  трактирах поскромнее пиликали напропалую скрипки, подыгрывая заплетающимся  ногам танцоров; пьянчуги, не сообразуясь с мелодией, подвывали им дикими  голосами, заглушая треньканье слабенького колокольчика, и сами же сердились,  что им так долго не подают пива; зеваки кучками толпились у дверей, глазея на  бродячую плясунью, и их крики примешивались к визгу флажолета и оглушительному  грохоту барабана.    

Сквозь  этот кромешный ад, где ее все пугало и отталкивало, девочка вела ошеломленного  старика, а другой рукой крепко держалась за Коротыша, чтобы не потерять его в  толпе и не остаться без провожатого. Стараясь поскорее выбраться из этой  сутолоки и суматохи, они все прибавляли шагу и, наконец, вышли к ипподрому,  который отстоял на добрую милю от городских окраин и был расположен на открытой  со всех сторон возвышенности.    

Несмотря  на то, что здесь было множество людей, не блиставших ни красотой, ни нарядами,  и все они суетились, разбивая палатки, вгоняя колышки в землю, бегали взад и  вперед по пыли и переругивались между собой; несмотря на то, что здесь было  множество ребятишек, которые, наплакавшись вволю, спали на охапках соломы под  фургонами, и множество заморенных, тощих ослов и лошадей, щипавших траву тут же  среди людских толп, среди домашнего скарба, разгоравшихся костров и оплывавших  на ветру огарков, — несмотря на все это, девочка обрадовалась, что город  остался позади, и вздохнула свободнее. После скудного ужина, сократившего ее  сбережения до нескольких пенсов, которых могло хватить только еще на один  завтрак, они с дедом легли в углу палатки и заснули, хотя кругом них всю ночь  шли спешные приготовления к следующему дню.    

Итак,  настало время, когда им придется просить милостыню. После восхода солнца Нелл  незаметно выскользнула из палатки, вышла на луг, тут же неподалеку, и стала  собирать шиповник и другие столь же скромные цветы, с тем чтобы связать их в  маленькие букетики для продажи нарядным леди, которые съедутся на скачки в  каретах. За этим занятием мысль ее работала неустанно; вернувшись в палатку,  она села рядом со стариком и занялась цветами, потом посмотрела украдкой на кукольников,  спавших в другом углу, потянула деда за рукав и сказала ему шепотом: — Дедушка,  не смотри на них и притворись, будто мы говорим с тобой вот об этих цветах.  Помнишь, ты мне сказал перед уходом из дому, что, если кто-нибудь узнает о  нашем побеге, тебя примут за сумасшедшего и разлучат со мной?    

Старик  повернулся к ней с выражением безграничного ужаса на лице, но она остановила  его взглядом, сунула ему в руки цветы и, нагнув голову, будто связывая букет,  зашептала: — Я помню твои слова. Не надо их повторять. Я все помню. Да разве  это можно забыть? Дедушка, эти люди думают, будто мы убежали от родных, и хотят  пойти с нами к кому-то, кто отправит нас обратно. Если у тебя будут так дрожать  руки, тогда все пропало. Ты только успокойся, и мы как-нибудь уйдем от них.    

— Но  как? — прошептал старик. — Нелли, голубка моя, как? Меня бросят в  холодный, темный подвал, Нелл, прикуют на цепь к стене, будут бить плетьми! И я  тебя никогда больше не увижу!    

— Вот  ты опять дрожишь, — сказала девочка. — Будь все время рядом со мной.  Не обращай на них внимания, не смотри на них, смотри только на меня. Я улучу  минутку, когда можно будет бежать. И тогда иди за мной, не останавливайся, не  отвечай им. Тс-с! Довольно!    

— Что  ты там делаешь, милочка? — громко зевая, спросил мистер Кодлин, потом  приподнял голову, увидел, что его компаньон крепко спит, и добавил громким  шепотом: — Ваш друг — Томас Кодлин! Помни! Не Коротыш, а Кодлин!    

— Я  вяжу букеты, — ответила девочка. — Хочу попробовать, может за эти три  дня удастся продать их на скачках. Вот, возьмите один — в подарок, конечно!    

Мистер  Кодлин собрался было встать, но Нелли предупредила его и сама подала ему цветы.  Он воткнул букетик в петлицу с поразительным для такого мизантропа благодушием,  победоносно скосил глаза на мирно почивающего Коротыша и пробормотал, снова  укладываясь: — Вот кто друг-то — Кодлин! Кодлин, черт побери! По мере того как  близился полдень, палатки становились все пестрее и наряднее, а на широкую  луговину, мягко шурша колесами, начали выезжать длинные вереницы карет. Люди,  не снимавшие всю ночь холщовых блуз и кожаных гамаш, надели теперь атласные  куртки, шляпы с перьями, пышные ливреи или добротное платье, превратившись  соответственно кто в клоунов и жонглеров, кто в учтивых слуг при балаганах, кто  в простачков фермеров, толпившихся для приманки там, где велись запрещенные  азартные игры. Черноглазые цыганки в цветастых платках выискивали желающих  погадать; тощие женщины с бледными, чахоточными лицами, стоя у палаток  чревовещателей и фокусников и жадно поглядывая по сторонам, мысленно  подсчитывали выручку задолго до того, как монеты попадали к ним в руки.  Ребятишек, с которыми удалось справиться, убрали с глаз долой и вместе со всем,  что изобличало убожество и нищету, запрятали среди повозок, лошадей и ослов;  остальные же, пробравшись в самую гущу толпы, шныряли под ногами у людей, между  колесами экипажей и выскакивали невредимыми из под лошадиных копыт. Танцующие  собаки, ходули, карлица и великан и много других диковин — не говоря уже о  несметном количестве шарманок и бесчисленных оркестрах — все вылезли из углов и  щелей, где они ютились ночью, и теперь действовали, кто во что горазд.    

Коротыш  вел своих спутников по запруженной людьми и экипажами скаковой дорожке, трубя в  медный рожок и балагуря пискливым голосом Панча, а Томас Кодлин шел за ним по  пятам, как всегда с ширмами, и настороженно поглядывал на Нелли и ее деда,  которые немного отставали от них. Девочка несла на руке маленькую корзинку с  цветами и, останавливаясь у элегантных экипажей, застенчиво и скромно  предлагала свои букетики. Но — увы! — здесь было столько попрошаек,  гораздо более смелых, чем она, столько цыганок, суливших мужей, столько всяких  других мастеров своего дела! И хотя некоторые леди, приветливо улыбаясь ей,  отрицательно покачивали головой, или восклицали, обращаясь к своим кавалерам:  «Посмотрите, какое хорошенькое личико!» никто из них не задерживался взглядом  на этом хорошеньком личике и никто не замечал, какое оно усталое и как оно  осунулось от голода.    

Но  нашлась одна леди, которая, по-видимому, поняла Нелли. Она сидела в красивой  карете, а два молодых щеголя, только что вышедших из этой кареты, болтали и  громко смеялись, словно забыв о своей спутнице. Вокруг было много других дам,  однако они отворачивались от той и смотрели куда угодно — по сторонам или на  молодых щеголей (на них — отнюдь не пренебрежительно), — только не на нее.  А она отмахнулась от навязчивой цыганки, сказав, что ее судьба давно ей  известна, Нелли же подозвала к себе, взяла цветы, положила несколько монет в  протянутую к ней дрожащую руку и воскликнула: «Иди домой, заклинаю тебя! Твое  место не здесь, а дома!» Кукольники и Нелли с дедом без конца бродили вдоль  длинной вереницы карет, видя все, кроме лошадей и самих скачек, и каждый раз  при звуке колокола, повелевавшего освободить скаковой круг, садились отдохнуть  среди ослов и повозок и выходили снова только после очередного заезда. Панч раз  за разом представал перед толпой во всем блеске своего остроумия, но Томас  Кодлин все это время не спускал глаз со своих попутчиков, и убежать  незамеченными они не могли.    

Наконец,  уже совсем к вечеру, мистер Кодлин выбрал еще одно подходящее местечко — и  вскоре представление было в самом разгаре. Девочка сидела вместе со стариком  позади ширм и думала: «Странно! Почему это лошади, такие красивые благородные  существа, притягивают к себе всякий сброд?» — как вдруг громкий хохот,  вызванный экспромтом Коротыша, имевшим прямое отношение к событиям этого дня,  заставил ее очнуться от раздумья и оглядеться по сторонам.    

Если  уходить тайком, минута сейчас самая подходящая. Коротыш орудовал дубинкой и в  пылу драки швырял своих героев по всей сцене, зрители со смехом следили за этой  потасовкой, и даже лицо мистера Кодлина смягчилось мрачной улыбкой, когда его  блуждающий взгляд скользнул по рукам, украдкой полезшим в жилетные карманы за  шестипенсовыми монетами. Если уходить тайком, минута сейчас самая подходящая.  Старик и девочка воспользовались ею и побежали.    

Они  пробирались между балаганами, экипажами и сквозь толпы людей, не  останавливаясь, не оглядываясь назад. Зазвонил колокол. И когда до каната  оставалось лишь несколько шагов, скаковой круг опустел. Но они нарушили его  священную границу, словно не слыша свиста и криков, несшихся им вдогонку,  крадучись обогнули крутой склон холма и побежали прямо в открытое поле.    

 Глава XX    

     

Каждый  день, возвращаясь домой после очередной попытки найти работу. Кит поднимал  глаза на окно верхней комнаты, — той самой, которая предназначалась Нелли,  в надежде увидеть там какие-нибудь знаки ее присутствия. Собственное горячее  желание и слова Квилпа поддерживали в нем веру, что девочка все-таки придет под  их скромный кров, и надежда, угасавшая в нем к вечеру, каждое утро возрождалась  снова.    

— Уж  завтра-то они непременно придут, а, мама? — со вздохом сказал однажды Кит,  усталым движением снимая шляпу. — Неделя как их нет. Не могут же они быть  в отлучке больше недели!    

Миссис  Набблс покачала головой и напомнила сыну, что ему уже не в первый раз  приходится испытывать разочарование.    

— Да, —  согласился Кит, — ты, мама, всегда правильно говоришь. Но, с другой  стороны, побродили неделю, и хватит, этого вполне достаточно. Как ты думаешь?    

— Достаточно,  Кит, даже больше чем достаточно, а все-таки они могут и не вернуться.    

Кит чуть  было не рассердился на такой ответ, тем более что он ждал его и чувствовал,  насколько мать права.    

Но порыв  этот прошел мгновенно, и его сердитый взгляд снова смягчился, так и не дойдя по  адресу.    

— Что  же с ними сталось, как по-твоему? Неужто в море ушли?    

— Матросами  — вряд ли, — с улыбкой сказала миссис Набблс. — А не скрылись ли они  в какую-нибудь другую страну, вот что мне думается.    

— Мама! —  воскликнул Кит, и лицо у него вытянулось. — Ну, зачем ты это говоришь!    

— Боюсь,  что так оно и есть, — сказала она. — И соседи так думают, а некоторые  даже уверяют, будто их видали на корабле, и даже называют место, куда они  уехали, но я, сынок, этого названия не выговорю, и не жди.    

— Не  верю! — воскликнул Кит. — Ни одному слову не верю! Болтают, сами не  знают что! Делать им больше нечего!    

— Может,  и зря болтают, кто их разберет, — сказала миссис Набблс. — А может,  это и правда, потому что ходят слухи, будто у старика были припрятаны кое-какие  деньги и будто никто об этом не знал, даже тот — карлик… ну, страшилище, о  котором ты мне рассказывал… как его, Квилп, что ли? Вот соседи и поговаривают,  что старик и мисс Нелл уехали в другую страну, где деньги у них никто не  отнимет и где им можно будет жить спокойно. Что ж, разве это не похоже на  правду?    

Кит  грустно почесал в затылке, нехотя соглашаясь с матерью, потом дотянулся до  гвоздя и снял с него клетку, решив почистить ее и насыпать корму птице. За этим  занятием он вдруг вспомнил про старичка, который дал ему шиллинг, и  спохватился, что сегодня — именно сегодня и чуть не в этот самый час — старичок  будет ждать его у дома нотариуса. Вспомнив все это, Кит мигом повесил клетку на  гвоздь, в двух словах объяснил матери, в чем дело, и со всех ног бросился к  назначенному месту.    

Он  прибежал туда с опозданием минуты на две, так как контора мистера Уизердена  была довольно далеко от их дома, но, к счастью, старичок еще не приезжал; во  всяком случае, фаэтона нигде не было видно, а приехать и уехать за это время  они, конечно, не могли. Убедившись с чувством огромного облегчения, что еще не  поздно, Кит прислонился к фонарному столбу, чтобы перевести дух, и стал ждать  пони и его седоков.    

И  действительно, не прошло и нескольких минут, как все тот же упрямый пони (а  судя по его виду, он был упрямец из упрямцев) на легкой рыси появился из-за  угла, не утруждая себя излишней спешкой и выбирая дорогу где почище, чтобы,  упаси боже, не запачкать копыт. Позади пони сидел маленький старичок, а рядом с  маленьким старичком сидела маленькая старушка с точно таким же букетом, как и в  прошлый раз. Старичок, старушка, фаэтон и пони в полном согласии следовали своим  путем, но за несколько домов до конторы нотариуса пони, введенный в заблуждение  медной дощечкой, прибитой под молотком на двери портного, вдруг остановился и  замер на месте, тем самым давая понять, что это именно тот дом, который им  нужен.    

— Ну,  сударь, вы будете любезны везти нас дальше или нет? Нам не сюда, — сказал  старичок.    

Пони  устремил внимательный взгляд налево и погрузился в созерцание пожарного крана.    

— О  господи! Какой он неслух, этот Вьюнок! — воскликнула старушка. — Так  хорошо себя вел, хорошо бежал, и вдруг нате! Мне стыдно за него! Что с ним  делать, просто ума не приложу!    

Досконально  изучив устройство пожарного крана, пони посмотрел куда-то вверх, в поисках  своих исконных врагов — мух, и так как одна из них как раз в эту минуту  пощекотала ему ухо, он дернул головой, махнул хвостом и вслед за этим  погрузился в тихую, солидную задумчивость. Старичок, исчерпавший все доступные  ему средства убеждения, вылез из фаэтона и хотел взять пони под уздцы, но пони,  вероятно, счел такую уступку со стороны хозяина вполне достаточной, или же  углядел вдали медную дощечку нотариуса, или же решил действовать назло — кто  его знает. Во всяком случае, он ринулся вперед, увозя старушку, и остановился  там, где и следовало, предоставив старичку догонять его, задыхаясь, на своих  двоих.    

Вот  тут-то Кит и возник рядом с пони и, улыбаясь, поднес руку к шляпе.    

— Господи  помилуй! — воскликнул старичок. — Мальчик все-таки пришел! Вы видите,  голубушка?    

— Я  же сказал, что приду, — ответил Кит, поглаживая Вьюнка по шее. —  Надеюсь, вы приятно проехались, сэр? У вас такой хороший пони.    

— Голубушка! —  сказал старичок. — Это какой-то необыкновенный мальчик! Я уверен, что он  прекрасный мальчик!    

— Я  тоже в этом уверена, — подхватила старушка. — Прекрасный мальчик и,  должно быть, такой же прекрасный сын.    

Выслушав  эти слова, в которых было столько доверия к нему, Кит снова поднес руку к шляпе  и густо покраснел. Старичок помог старушке вылезти из фаэтона, оба они  посмотрели на Кита с одобрительной улыбкой и проследовали в дом,  переговариваясь на ходу, причем Кит не мог не догадаться, что разговор идет о  нем. Вскоре после этого мистер Уизерден подошел к окну и посмотрел на Кита,  усиленно нюхая букет, потом к окну подошел мистер Авель и посмотрел на него,  потом то же самое сделали старичок со старушкой, потом они подошли к окну все  вместе, и все вместе посмотрели на него еще раз, а Кит, крайне смущенный этим,  притворялся, будто ничего не замечает, и все поглаживал и поглаживал пони,  который весьма благосклонно разрешал ему такую вольность в обращении с собой.    

Не  успели их лица исчезнуть, как на тротуаре в полном служебном облачении и в  шляпе, по-видимому слетевшей ему на голову прямо с вешалки, — появился  мистер Чакстер. Этот джентльмен передал Киту приглашение зайти в контору и  посоветовал ему отправиться туда немедленно, а за фаэтоном, дескать, присмотрит  он сам. Мистер Чакстер счел нужным добавить к этому, что вот разрази его гром,  но ему невдомек, что он (Кит) за птица — то ли «больно прост», то ли «больно  востер», и недоверчиво покрутил головой в знак того, что склоняется к  последнему предположению.    

Кит  вошел в контору с трепетом, так как он не привык иметь дело с незнакомыми леди  и джентльменами, а железные ящики и груды пыльных бумаг показались ему такими  внушительными, такими грозными! Да и сам мистер Уизерден был очень уж суетливый  и говорил быстро и громко, и все смотрели на Кита, а Кит стеснялся своей  плохонькой одежонки.    

— Ну-с,  мальчик, — сказал мистер Уизерден, — ты пришел отработать шиллинг и  не рассчитываешь, что тебе дадут еще один, а?    

— Нет,  что вы, сэр! — ответил Кит и, набравшись храбрости, поднял на него  глаза. — У меня этого и в мыслях не было.    

— Отец  жив? — спросил нотариус.    

— Умер,  сэр.    

— Мать?    

— Есть,  сэр.    

— Вышла  за другого, а?    

Его мать  — вдова с тремя детьми, ответил Кит не без негодования, а что касается второго  замужества, то если бы джентльмен знал ее, ему бы это и в голову не пришло.    

Получив  такой ответ, мистер Уизерден снова зарылся носом в букет и шепнул оттуда  старичку, что, по его мнению, более честного мальчика и быть не может.    

— Ну,  так вот, — сказал мистер Гарленд, когда и дальнейшие расспросы были  закончены. — Сегодня ты от меня ничего не получишь…    

— Благодарю  вас, сэр! — воскликнул Кит — и вполне искренне, так как это снимало с него  обвинение, заключавшееся в словах мистера Уизердена.    

— Но, —  продолжал старичок, — может быть, мне захочется разузнать о тебе  поподробнее, — ты скажи мне свой адрес, а я его занесу в записную книжку.    

Кит  сказал, и старичок тут же застрочил карандашом. Только он успел кончить, как на  улице раздались крики, шум, и старушка, подбежав к окну, объявила, что Вьюнок  удрал. Кит тут же ринулся вон из конторы, а остальные поспешили за ним.    

По-видимому,  дело сложилось следующим образом: мистер Чакстер стоял, засунув руки в карманы,  небрежно поглядывая на пони, и время от времени ронял такие восклицания, как  «стой!», «смирно!», «тпру!» и тому подобное, чего, конечно, ни один норовистый  пони снести не может. Поэтому Вьюнок, чувствуя, что его ничто не сдерживает —  ни долг, ни необходимость послушания, ни строгий человеческий взгляд, —  неожиданно взял с места и в данную минуту с грохотом мчался по улице, тогда как  мистер Чакстер, с обнаженной головой и с пером за ухом, к неописуемому восторгу  прохожих, бежал вплотную за фаэтоном, силясь оттащить его назад. Выонок даже и  в побеге ухитрился выказать свой скверный характер: не добежав до угла, он  вдруг остановился и почти так же стремительно начал пятиться задом. Мистер  Чакстер был самым постыдным образом снова оттеснен к конторе и прибыл туда в  полном смятении и совершенно выбившись из сил.    

Но вот  старушка села в фаэтон, мистер Авель, за которым они приехали, устроился сзади.  Старичок прочитал пони нотацию о непозволительности его поступка, принес  всяческие извинения мистеру Чакстеру, занял свое место, и они уехали, помахав  на прощанье нотариусу и его конторщику и ласково кивнув Киту, который провожал  их глазами, стоя посреди улицы.    

 Глава XXI    

     

Кит  пошел своей дорогой и вскоре забыл и пони, и фаэтон, и маленькую старушку, и  маленького старичка, а в придачу к ним и маленького молодого джентльмена и  начал снова гадать, что же сталось с хозяином и милой его сердцу хозяйской  внучкой, так как мысли о них не давали ему покоя. Не переставая подыскивать в  уме хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение их отлучке и убеждая себя,  что они скоро вернутся, он решил пойти домой, кончить дело, прерванное в ту  минуту, когда ему вспомнился уговор со старичком, а потом снова отправиться на  поиски работы.    

Кит  завернул во двор, где стоял их дом, и вдруг что за чудо! — пони. Да, это  был тот самый пони, только он казался еще упрямее, а в фаэтоне, наблюдая за каждым  движением норовистого конька, сидел один мистер Авель. Он заметил проходившего  мимо Кита и изо всех сил закивал ему, не щадя собственной головы.    

Кит  удивился, увидев пони, да еще возле своего дома, и не мог взять в толк, почему  он очутился здесь и куда девались его седоки. Это стадо ясно ему лишь тогда,  когда, подняв щеколду на двери и войдя в комнату, он увидел маленькую старушку  и маленького старичка, беседующих с матерью, что привело его в некоторое  замешательство, но не помешало сорвать с головы шляпу и отвесить им учтивый  поклон.    

— Как  видишь, Кристофер, мы поспели сюда раньше тебя, — с улыбкой сказал мистер  Гарленд.    

— Да,  сэр, — сказал Кит и посмотрел на мать: не объяснит ли она ему цели их  посещения.    

— Этот  джентльмен, сынок, — заговорила миссис Набблс в ответ на молчаливый вопрос  Кита, — был так любезен, что поинтересовался, хорошее ли у тебя место,  или, может, ты совсем без места, а когда я ответила ему — да, без места, он был  так добр, что сказал…    

— …что  нам нужен в услужение хороший мальчик, — в один голос перебили ее  маленький старичок и маленькая старушка. — И что, может быть, мы о тебе  подумаем, если наши ожидания оправдаются.    

Поскольку  думать они могли только о том, взять ли в услужение Кита, или нет, волнение матери  передалось и сыну, и он немедленно всполошился, так как старички, отличавшиеся  крайней методичностью и осмотрительностью, задавали такое количество вопросов,  что под конец у него почти не осталось надежд на успех.    

— Вы,  матушка, сами понимаете, в таких делах надо все рассчитать и взвесить, —  говорила миссис Гарленд матери Кита. — Наша семья состоит из трех человек,  люди мы тихие, любим во всем порядок, и нам было бы очень неприятно обмануться  в своих надеждах.    

Но мать  Кита поспешила заверить их, что, по ее мнению, это совершенно правильно и совершенно  верно, и только так и надо поступать, и — боже ее упаси! — она не боится  расспросов ни о себе, ни о сыне — ведь он клад, а не сын, хоть матери и не  годится так говорить. Но именно как мать она может и она должна  засвидетельствовать, что он весь в отца, а тот был не только хорошим сыном, но  и лучшим из мужей и лучшим из отцов, и Кит тоже может это подтвердить, а  Джейкоб с малышом подтвердили бы, если б были немного постарше, да вот жалко,  они несмышленыши, хотя почему жалко? им же лучше, бедняжкам, не сознают, кого  потеряли. И в заключение своей речи мать Кита утерла слезы передником и  погладила по головке маленького Джейкоба, который укачивал малыша и в испуге  таращил глазенки на незнакомую леди и незнакомого джентльмена.    

Когда  мать Кита умолкла, старушка сказала, что так может говорить только женщина  вполне порядочная и почтенная и что вид детишек, а также чистота комнаты  заслуживают всяческого одобрения и похвалы, после чего мать Кита сделала  книксен и успокоилась, а потом пустилась в подробное описание жизни Кита с  младенчества и по сей день, не забыв упомянуть о том, как он, совсем в нежном  возрасте, совершенно непостижимым образом вывалился из окна задней комнаты, и о  невыносимых его муках во время кори, и тут же, весьма искусно подражая  жалобному голосу страдальца, изобразила, как он денно и нощно просил воды и  гренков и утешал ее: «Не плачь, мама, я скоро поправлюсь». В подтверждение  своих слов она сослалась на миссис Грин, проживающую за углом у сыровара, и на  нескольких других леди и джентльменов в различных частях Англии и Уэльса (поскольку  вышеизложенные события происходили у всех у них на глазах), причем, не забыла и  некоего мистера Брауна, который, как говорят, служит теперь в Индии  капралом, — а значит, его можно разыскать без особого труда. Когда и этот  рассказ был окончен, мистер Гарленд задал Киту кое-какие вопросы, касающиеся  его хозяйственного опыта и общих знаний, а миссис Гарленд занялась детьми и  ознакомившись со слов матери Кита с некоторыми удивительными обстоятельствами,  которые сопутствовали появлению на свет каждого из них, рассказала о некоторых  удивительных обстоятельствах, которые сопутствовали появлению на свет ее  собственного чада, мистера Авеля, после чего выяснилось, что и мать Кита и она  сама подвергались в то время такой опасности и такому риску, каких не знала ни  одна другая женщина, независимо от возраста и общественного положения. На конец  речь зашла о гардеробе Кита, и после того как на пополнение и освежение его  была выдана небольшая сумма, Киту официально сообщили, что он взят на службу к  мистеру и миссис Гарленд из коттеджа «Авель» в Финчли[31] с жалованьем в шесть  фунтов в год, не считая квартиры и стола.    

Трудно  сказать, какая из сторон осталась более довольна этим соглашением,  завершившимся растроганными взглядами и счастливыми улыбками всех участников.  Было решено, что Кит прибудет на свое новое местожительство послезавтра, с  самого утра; вслед за тем старички подарили одну блестящую монету в полкроны  Джейкобу, другую — малышу и удалились в сопровождении нового слуги, который  подержал строптивого пони под уздцы, пока они усаживались в фаэтон, и потом с  радостно бьющимся сердцем проводил глазами удаляющийся экипаж.    

— Ну,  мама, — сказал Кит, прибежав домой, — кажется, моя судьба решилась!    

— И  как решилась, Кит! — воскликнула его мать. — Шесть фунтов в год!  Подумать только!    

— Да-а! —  протянул он, стараясь сохранить солидный вид, как того требовало мысленное созерцание  такой суммы, и все же улыбаясь во весь рот. — Богатство!    

Кит  вздохнул, выговорив это слово, глубоко засунул руки в карманы, будто в каждом  из них уже лежало по меньшей мере его годовое жалованье, и посмотрел на мать —  вернее, сквозь нее — куда-то вдаль, где перед ним в бесконечной перспективе  маячили новенькие золотые соверены.    

— Даст  бог, мама, по воскресеньям ты у нас будешь наряжаться не хуже знатной леди, а  из Джейкоба мы сделаем заправского школяра, а малыш станет как наливное  яблочко, и верхнюю комнату обставим так, что любо-дорого глядеть. Шесть фунтов  в год!    

— Кхе-кхе! —  послышался чей-то скрипучий голос. — Это что за разговоры о шести фунтах?  О каких шести фунтах? — И вслед за тем в комнате появился Дэниел Квилп, по  пятам за которым шел Ричард Свивеллер.    

— Кто  сказал, что он будет получать шесть фунтов в год? — продолжал Квилп,  озираясь по сторонам. — Старик сказал или маленькая Нелл сказала? И за что  он будет получать шесть фунтов в год, и где его хозяева, а?    

Добрейшую  миссис Набблс так напугало неожиданное появление этого страшилища, что она  выхватила малыша из колыбели и отступила с ним в самый дальний угол комнаты, а  Джейкоб, сидевший на табуретке со сложенными на коленях руками, в остолбенении  вытаращил глаза на этого гостя и заревел во всю глотку. Ричард Свивеллер не  торопясь оглядывал семейство Набблсов поверх головы мистера Квилпа, а сам Квилп  стоял, засунув руки в карманы, и, судя по его улыбке, наслаждался всеобщим  переполохом.    

— Не  бойтесь, хозяюшка, — сказал он, выждав несколько минут. — Ваш сын  меня знает. Я не ем младенцев, они невкусные. А вот этого юного горлана советую  вам утихомирить, не то он введет меня в искушение, и я причиню ему какую-нибудь  неприятность. Ну, сударь! Замолчишь ты или нет?    

Маленький  Джейкоб мгновенно запрудил два ручейка, которые струились у него из глаз, и так  и обмер от ужаса.    

— Смотри,  разбойник, посмей только пикнуть, — продолжал Квилп, свирепо глядя на  него. — Я тогда такую рожу скорчу, что тебя родимчик хватит. А ты, сударь?  Почему ты не пришел ко мне, как обещал?    

— А  зачем? — огрызнулся Кит. — У нас с вами никаких дел нет и не было.    

— Послушайте,  хозяюшка, — сказал Квилп, быстро отвернувшись от Кита и обращаясь к миссис  Набблс. — Его прежний хозяин никого сюда не присылал или, может, сам  заходил? Где он сейчас, здесь? А если нет, куда они ушли?    

— Он  к нам и раньше никогда не приходил, — ответила мать Кита. — Я бы тоже  дорого дала, чтобы узнать, куда они ушли. Тогда и у сына моего и у меня  полегчало бы на сердце. Если вы тот самый джентльмен, которого зовут мистер  Квилп, вам бы самому следовало все знать. Я сыну только сегодня об этом  говорила.    

— Гм! —  хмыкнул явно разочарованный Квилп. — А этому джентльмену вы то же самое скажете,  а?    

— Если  джентльмен спросит меня о том же самом, ничего другого я ему поведать не смогу,  как бы мне этого ни хотелось, — последовал ответ.    

Квилп  посмотрел на Ричарда Свивеллера и сказал, что, поскольку они столкнулись на  пороге, мистер Свивеллер, вероятно, тоже пришел навести справки о беглецах? Не  правда ли?    

— Да, —  ответил Дик. — Такова была цель моей экспедиции. Я тешил себя этой мечтой,  но увы!.. Похоронный слышу звон, — нет мечты, дин-дон, дин-дон.    

— Вы,  кажется, огорчены? — заметил Квилп.    

— Вышел  камуфлет, сэр, вот и все! — ответил Ричард Свивеллер. — Я затеял одно  дельце, а тут на тебе такой камуфлет! Ты, светлой прелести и неги образец,  будешь возложена на алтарь Чеггса! Вот так-то, сэр.    

Карлик  смотрел на Ричарда с насмешливой улыбкой, но Ричард, который уже успел крепко позавтракать  в обществе одного приятеля, ничего этого не замечал и продолжал скорбеть о  своей судьбе, вперив вдаль унылый, безнадежный взгляд. Квилп сразу учуял, что и  визит Дика и его столь явное огорчение — это все неспроста, и, надеясь учинить  какую-нибудь новую пакость, решил выведать, в чем тут дело. Придя к такому  решению, он мигом придал своей физиономии выражение святой простоты, поскольку  это было в его силах и возможностях, и рассыпался в соболезнованиях мистеру  Свивеллеру.    

— Я  и сам огорчен, — сказал Квилп. — Но я скорблю о них просто  по-дружески, а у вас, вероятно, имеются более веские причины — причины личного  характера, и вам труднее перенести такое огорчение.    

— Конечно,  труднее, — раздраженно ответил Дик, — Ах, как мне вас жаль, как жаль!  Я и сам расстроился. Но раз уж мы с вами товарищи по несчастью, давайте вместе  испробуем верный способ рассеяться. Если другие дела не влекут вас в противоположном  направлении, — Квилп настойчиво потянул Дика за рукав и, скосив глаза,  лукаво заглянул ему снизу в лицо, — на набережной есть одно заведение, где  подают такой джин, голландский — по-видимому, контрабандный, но это между  нами, — какого на всем свете не сыщешь! Хозяин меня знает. У них на самом  берегу стоит маленькая беседочка, и мы с вами выпьем там по стаканчику этого  восхитительного напитка, набьем трубки табаком — вот он, у меня в табакерке, и,  насколько могу судить, редчайшего качества — и премило проведем время. Или у  вас имеются совершенно неотложные дела, требующие вашего присутствия в другом  месте, а, мистер Свивеллер?    

Дик  слушал карлика, и лицо его мало-помалу расплывалось в довольной улыбке,  нахмуренные брови разглаживались. К тому времени, когда Квилп кончил, Дик уже  смотрел на него сверху вниз с таким же лукавством, с каким тот смотрел на Дика  снизу вверх, и им осталось только направить свои стопы к вышеупомянутому  заведению, что и было сделано без всяких отлагательств. Увидев их спины, маленький  Джейкоб мгновенно оттаял н продолжил свои вопли с того самого места, на котором  Квилп заморозил их.    

Беседка,  рекомендованная мистером Квилпом, представляла собой кое-как сколоченную из  гнилых досок убогую клетушку, нависавшую над рекой и грозившую того и гляди  съехать в типу. Сам же трактир — совершеннейшая развалина, изъеденная и  источенная крысами, — держался только на деревянных подпорках, которые  давно успели сгнить и начинали подаваться под такой тяжестью, а по ночам, в  сильный ветер, скрипели и потрескивали, точно все это сооружение должно было  вот-вот рухнуть. Трактир возвышался — если нечто подобное может возвышаться —  на пустыре, куда относило дым из фабричных труб и где стоял вечный грохот  якорных лебедок и шум взбаламученной воды. Внутреннее его убранство вполне  соответствовало внешнему виду. Комнаты были сырые, с низкими потолками, в  покрытых плесенью стенах зияли дыры и щели, прогнившие половицы ходили ходуном,  и потолочные балки, вышедшие из пазов, предостерегали пугливых посетителей, что  от них надо держаться подальше.    

Вот в  это-то уютное гнездышко мистер Квилп и повел Ричарда Свивелдера, обращая по  дороге его внимание на окружающие красоты, и через несколько минут в беседке,  на столе, испещренном изображениями множества виселиц и чьими-то инициалами,  появился деревянный бочонок хваленого голландского джина. Разлив напиток по  стаканам с ловкостью, свидетельствующей о немалом опыте, и добавив туда на  треть воды, мистер Квилп передал Ричарду Свивеллеру его порцию, закурил трубку  от огарка, торчавшего в старом покореженном фонаре, уселся на стуле с ногами и  сразу же окутал себя клубами дыма.    

— Ну,  как? — спросил Квилп, когда Ричард Свивеллер громко причмокнул. —  Правда, крепок? Правда, огонь? Слеза прошибает, в горле першит, дух  захватывает! Правда, хорош?    

— Хорош? —  воскликнул Дик и, выплеснув полстакана на пол, долил себе воды. — Да  неужто я поверю, что вы способны проглотить эту огненную жидкость?    

— Не  поверите? — вскричал Квилп. — Думаете, не проглочу? Глядите! Вот!  Вот! И вот! Ну что?    

Приговаривая  это, Дэниел Квилп нацедил и выпил три небольших стакана крепчайшего джина,  скорчил страшную гримасу, запыхтел трубкой, затянулся несколько раз подряд и  выпустил весь дым через нос. Потом, когда этот подвиг был окончен, он снова  принял прежнюю позу и захохотал во все горло.    

— Просим  тост! — вдруг крикнул Квилп, весьма искусно выбивая на столе дробь кулаком  и локтем. — За нее, за красотку! Выпьем за красотку и осушим стаканы до  дна! Просим имя, имя!    

— Если  вас интересует ее имя, — сказал Дик, — пожалуйста. За здоровье Софи  Уэклс!    

— Софи  Уэклс! — взвизгнул карлик. — За мисс Софи Уэклс — будущую миссис  Ричард Свивеллер! Ха-ха-ха! За будущую!    

— Ах! —  вздохнул Дик. — Такой тост можно было провозгласить несколько недель  назад, но сейчас он неуместен, мой прекрасный друг. Возложив себя на алтарь  Чеггса, она…    

— Отравить  Чеггса! Отрезать Чеггсу уши! — не унимался Квилп. — Не говорите мне о  Чеггсе! Она будет миссис Свивеллер, и точка! Выпьем же снова за ее здоровье, и  за здоровье ее батюшки, и за здоровье ее матушки и всех братцев и сестриц! За  все славное семейство Уэклсов! За всех за них сразу, — залпом!    

— Ну,  знаете, — сказал Ричард Свивеллер, не донеся стакана до рта и в  остолбенении глядя на карлика, который размахивал руками и дрыгал  ногами. — Бывают весельчаки, но чтобы такое вытворяли, этого мне еще в  жизни не приходилось ни видеть, ни слышать! Честное слово!    

Это  чистосердечное признание не только не усмирило, но еще больше раззадорило  карлика, и Ричард Свивеллер, не перестававший дивиться его проказливому  настроению и за компанию частенько прикладывавшийся к стакану, сам того не  замечая, становился все разговорчивей и откровенней, а под конец совсем  разоткровенничался, тем более что мистер Квилп весьма умело вызывал его на это.    

Настроив  своего собутыльника на соответствующий лад и зная, на какую педаль нужно нажимать  в трудные минуты, Дэниел Квилп сильно облегчил себе свою задачу, и вскоре  замысел легковесного Дика и его расчетливого дружка стал известен ему во всех  подробностях.    

— Довольно! —  воскликнул Квилп. — Молодцы! Отлично придумали, отлично! Мы все уладим,  обязательно уладим! По рукам! И с этой минуты я ваш друг!    

— Как?  Вы считаете, что еще не все потеряно? — спросил Дик, не ожидавший такой  поддержки.    

— Не  все потеряно? Да вы действуете наверняка! Пусть Софи Уэклс меняет фамилию на  Чеггс или на любую другую, только не на Свивеллер. О счастливец! Старик богат,  как жид! Ваше будущее обеспечено. Я уже вижу вас муженьком Нелли, вижу, как вы  купаетесь и золоте и серебре. Можете рассчитывать на мою помощь. Все уладится!  Все уладится, не сомневайтесь!    

— Но  как? — спросил Дик.    

— Времени  впереди много — уладится, — сказал карлик. — Сейчас мы сядем и  обсудим все с самого начала и до конца. Налейте себе джину, а я отлучусь на  минуточку. Я ненадолго… ненадолго!    

С этими  словами Дэниел Квилп выбежал на заброшенную площадку для игры в кегли позади  трактира, повалился там на землю и давай кататься клубком, завывая во весь  голос в порыве буйного восторга.    

— Вот  находка-то! — выкрикивал он. — Ведь прямо само в руки идет! Они все  затеяли, они все обдумали, а удовольствие получу я! Кто недавно наломал мне  бока — этот пустобрех? Кто заглядывался на миссис Квилп, строил ей глазки и  слал ей улыбочки — его дружок и сообщник, мистер Трент? Ухлопают два-три года  на эту дурацкую затею и, наконец, поймают в свои сети нищего, а один вдобавок  свяжет себя по рукам и по ногам на всю жизнь! Ха-ха-ха! Пусть женится на Нелли!  Пусть она достанется ему, а когда узел будет затянут накрепко, я первый доложу  этим молодчикам, чего они достигли, да еще с моей помощью! Вот тогда-то мы и  сведем старые счеты, вот тогда-то они и вспомнят, какой у них был верный друг и  как он помогал им подцепить богатую наследницу! Ха-ха-ха!    

Достигнув  крайнего предела восторга, мистер Квилп чуть было не налетел на серьезную неприятность,  так как он подкатился кубарем почти вплотную к полуразвалившейся собачьей  конуре, откуда вдруг выскочил огромный свирепый пес. Пес этот мог бы оказать  ему весьма суровый прием, да помешала короткая цепь. Карлик лежал на спине в  полной безопасности и корчил страшные рожи псу, наслаждаясь, что тот не может  приблизиться к нему ни на один дюйм, хотя их разделяло каких-нибудь два шага.    

— Ну,  трус! Куси, куси! Что ж ты стал? Бросайся на меня! Рви меня на клочки! —  приговаривал Квилп, подсвистывая псу и доводя его этим до бешенства. —  Боишься, задира? Врешь, боишься!    

Пес,  выпучив глаза, с яростным лаем рвался на цепи, а карлик как ни в чем не бывало  лежал в двух шагах от него и назло ему презрительно пощелкивал пальцами. Когда  же восторг его немного утих, он встал, подбоченился и, приплясывая, прошелся  эдаким фертом вокруг конуры и окончательно озверевшей собаки — у самой границы,  отмеренной длиною цепи. Это помогло ему успокоиться и прийти в ровное  расположение духа, вслед за чем он вернулся к своему ничего не подозревающему  собутыльнику, который с необычайно серьезным видом глядел на реку и мечтал о  золоте и серебре, обещанных ему мистером Квилпом.    

 Глава XXII    

     

Остаток  того дня и весь следующий прошли в хлопотах у семейства Набблс, для которого  все, что касалось сборов и отъезда Кита, было делом не меньшей важности, чем  если бы он готовился к путешествию в дебри Африки или кругосветному плаванию.  Трудно себе представить, чтобы какой-нибудь другой сундучок открывали и  закрывали столько раз в течение одних суток, сколько тот, где лежал гардероб  Кита и прочие необходимые ему вещи, и во всяком случае ни один сундук не казался  паре детских глазенок вместилищем таких сокровищ, какие являл изумленному взору  маленького Джейкоба этот сундучище с тремя рубашками и соответствующим  количеством чулок и носовых платков. Но вот за сундучком заехал возчик, на  квартире которого, в Финчли, Кит должен был получить свой багаж на следующий  день; и когда сундучок унесли из дома, семейству Набблс осталось размышлять над  двумя вопросами: первый — не потеряет ли его возчик по дороге, или не солжет ли  самым бессовестным образом, будто потерял; и второй — сознает ли мать, как она  должна беречь себя в отсутствие сына.    

— Я,  по правде сказать, не думаю, чтобы он его действительно потерял, но соблазн уж  очень велик! Эти возчики вечно прикидываются, будто вещь потеряна, —  озабоченным тоном говорила миссис Набблс, касаясь первого вопроса.    

— Совершенно  верно, — Кит нахмурил брови. — Напрасно, мама, мы его отослали. Надо  было кому-нибудь вместе с ним поехать.    

— Теперь  уж ничего не поделаешь, — сокрушалась она. — Но с нашей стороны это и  глупо и нехорошо. Зачем вводить людей в соблазн!    

Кит  мысленно дал себе слово, что никогда больше не будет вводить возчиков в  соблазн, разве только пустыми сундуками, и, придя к такому истинно  христианскому решению, перешел ко второму вопросу.    

— Ты,  мама, смотри, не падай духом и не тоскуй без меня. Ведь я же смогу навещать  вас, когда буду ездить в город, и письмецо тебе как-нибудь напишу; а пройдет три  месяца, и, глядишь, мне отпуск дадут. Вот тогда увидишь, что будет! Мы сводим  маленького Джейкоба в цирк, и он у нас узнает, что такое устрицы!    

— В  цирке, надо думать, нет ничего греховного, Кит, но мне все-таки как-то  боязно, — сказала миссис Набблс.    

— Я  знаю, кто тебя наводит на такие мысли, — огорченным тоном проговорил  Кит. — Это все ваша сектантская молельня, Маленькая скиния! Нет, мама,  сделай мне одолжение — ходи туда пореже! Попомни мое слово: если твое доброе  лицо, от которого у нас все светлеет в доме, станет постным, и если малыш тоже  научится корчить постную физиономию и называть себя юным грешником (бедняжка!)  и дьявольским отродьем (то есть порочить покойного отца), да если ты еще и  Джейкоба собьешь с толку, меня это так огорчит, что я пойду и запишусь в  солдаты и подставлю голову под первое пушечное ядро, которое полетит в мою  сторону.    

— Ох,  Кит, какие ты страсти говоришь!    

— Так  и сделаю, вот увидишь! И опять же, если ты не хочешь, чтоб я затосковал и  повесил нос на квинту, оставь на капоре тот бант, который ты чуть не спорола на  прошлой неделе. Что за беда, если мы будем смотреть весело и веселиться,  насколько это нам позволяет наша бедность? Неужто в моей душе есть что-то  такое, из-за чего я должен превратиться в плаксивого, нудного ханжу, который и  говорит с каким-то мерзким гнусавым пришепетыванием и перед всеми пресмыкается?  А меня как раз на другое тянет. Вот послушай! Ха-ха-ха! Ведь смеяться человеку  так же просто, как и ходить, двигаться, и для здоровья это так же полезно.  Ха-ха-ха! Овца блеет, свинья хрюкает, лошадь ржет, птица поет-заливается, а я  смеюсь. Ха-ха-ха! Разве не так, мама?    

В смехе  Кита было что-то заразительное, ибо его мать, хранившая до сих пор серьезный  вид, вдруг улыбнулась, а потом начала вторить ему от всей души, и Кит еще раз  сказал, что нет ничего естественнее, как смеяться, и залился пуще прежнего. Их  громкий хохот разбудил малыша; он сразу понял, что происходит нечто приятное и  радостное, и, очутившись у матери на руках, в припадке буйного веселья отчаянно  задрыгал ножками. Это новое доказательство собственной правоты привело Кита в  совершеннейший восторг, и он в полном изнеможении откинулся на спинку стула, трясясь  от хохота и показывая на малыша пальцем; потом пришел в себя, снова фыркнул,  снова пришел в себя — и так раза три подряд. Наконец он утер глаза и прочел  молитву. А за ужином, хоть и скромным, их веселые голоса не умолкали.    

На  другой день рано утром столько было на прощанье поцелуев, объятий и слез (если  нам будет дозволено коснуться здесь такой презренной темы), что многие юные  джентльмены, которые, отправляясь в путешествие, оставляют позади дом — полную  чашу, пожалуй сочтут это невероятным. Но вот, наконец, Кит вышел из дому и  отправился пешком в Финчли, столь гордый своим видом, что Маленькая скиния немедленно  изгнала бы его из своих стен, если бы он принадлежал к этой унылой секте.    

Тем, кто  интересуется костюмом Кита, сообщим вкратце, что на нем была не ливрея, а  куртка цвета соли с перцем, стального цвета невыразимые, канареечный жилет и в  придачу ко всему этому великолепию — сияющие, как зеркало, новые сапоги и  необычайно жесткая глянцевитая шляпа, на которой можно было отбивать барабанную  дробь, стуча по ней в любом месте костяшками пальцев. И в таком наряде он  шествовал к коттеджу «Авель», удивляясь про себя, почему на него обращают так  мало внимания, и приписывая это обстоятельство бесчувственности тех, кому  приходится рано вставать.    

Не  столкнувшись ни с какими приключениями по дороге, если не считать встречи с  мальчиком в шляпе без полей — точкой копии его старого головного убора, за что  этому мальчику были даны последние три пенса, Кит подошел в положенное время к  дому возчика, где, во славу рода человеческого, в целости и сохранности стоял  его сундучок. Узнав от супруги этой безупречной личности, как пройти к коттеджу  мистера Гарленда, он взвалил свой багаж на плечо и сразу же отправился туда.    

Какой же  это был очаровательный маленький коттедж — с тростниковой крышей, с тоненькими  шпилями на коньках, с цветными стеклами в некоторых окнах величиной не более  записной книжки! Справа от коттеджа стояла конюшня размером как раз для пони, а  над ней была маленькая комнатка — размером как раз для Кита.    

В окнах  колыхались белые занавески и пели птицы, порхавшие в клетках, которые блестели,  как золотые. По обеим сторонам дорожки и у входной двери были расставлены  растения в кадках; сад пестрел пышными цветами, распространявшими вокруг  сладкое благоухание. И в самом доме и снаружи все говорило об идеальной  чистоте, идеальном порядке. В саду не было ни одной сорной травинки; судя по  тому, что на дорожке лежали садовые перчатки, набор блестящих садовых инструментов  и стояла корзина, мистер Гарленд уже успел поработать здесь ранним утром.    

Кит  огляделся по сторонам и пришел в восторг, снова огляделся и снова пришел в  восторг — и так много раз подряд, потом все-таки заставил себя посмотреть в  другом направлении и дернуть дверной колокольчик. Впрочем, даже после этого у  него осталось достаточно времени на осмотр сада, так как на крыльцо никто не  вышел, и, позвонив еще раза два-три, он сел на свой сундучок и приготовился  ждать.    

Кит  звонил и звонил, а дверь ему все не отворяли. Но вот, когда он уже начал  рисовать в своем воображении замки великанов, принцесс, привязанных за волосы к  вбитым в стену колышкам, свирепых драконов, выползающих из ворот, и другие  подобные ужасы, с которыми встречаются в сказках бедные юноши низкого звания  при первом посещении чужих домов, — дверь вдруг тихо отворилась, и на  порог вышла маленькая служаночка, очень опрятно одетая, скромная, серьезная и к  тому же прехорошенькая.    

— Вы  Кристофер, сэр? — спросила она. Кит встал с сундучка и подтвердил, что он  и есть Кристофер.    

— Вы,  наверно, давно звоните, — сказала сдужаночка, — но ваших звонков  никто не слышал, мы все ловили пони.    

Кит не  сразу догадался, что это значит, но так как расспрашивать сейчас было некогда,  он снова взвалил сундучок на плечи и последовал за девушкой в прихожую, сквозь  открытую заднюю дверь которой взору его предстал мистер Гарленд, победоносно  ведущий Вьюнка в поводу, после того как этот своевольный пони (о чем Кит узнал  позднее) в течение одного часа сорока пяти минут бегал по маленькому загону  позади дома, увертываясь от своих преследователей.    

Старичок  встретил Кита очень ласково, так же как и старушка, и последняя стала о нем еще  лучшего мнения, когда он старательно, до зуда в подошвах, вытер ноги о циновку.  Кита пригласили в столовую, и там его обновки подверглись тщательному осмотру,  а после того как этот осмотр был произведен несколько раз подряд и вызвал  всеобщее безграничное восхищение, его повели на конюшню (где пони оказал ему  необычайно вежливый прием), а оттуда в очень чистую и уютную комнату, которую  он уже видел со двора, а оттуда в сад, где, по словам старичка, ему предстояло  работать и где старичок разговорился о том, сколько он всего сделает, чтобы  Киту было у них хорошо, лишь бы Кит оказался достойным таких забот. Слушая все  эти ласковые слова, Кит выражал свою благодарность как только мог и то и дело  подносил руку к новой шляпе, отчего поля ее к концу их беседы заметно  пострадали. Когда же старичок высказал то, что ему надо было высказать по части  всяческих обещаний и советов, а Кит высказал то, что ему надо было высказать по  части всяческих заверений в признательности, его снова передали старушке, а та  призвала маленькую служаночку (которую звали Барбара) и велела ей отвести Кита  вниз и дать ему подкрепиться с дороги.    

И Кит  пошел вниз и, спустившись по лестнице, очутился в такой кухне, каких, наверно,  больше не бывает на белом свете, разве только в окнах игрушечных лавок! В этой  кухне, где все сияло и сверкало и было чистенькое и опрятное, как сама Барбара,  Кит сел за стол белоснежный, будто на нем лежала скатерть, и стал есть холодную  говядину и пить эль, весьма неловко орудуя ножом и вилкой, так как эта еще  неизвестная ему Барбара смотрела на него и следила за каждым его движением.    

Впрочем,  что могло быть страшного в этой незнакомой Барбаре, которая, вероятно, вела уединенный  образ жизни и теперь то и дело заливалась румянцем, смущалась и, подобно Киту,  не знала, что ей говорить и что делать. Кит посидел несколько минут,  внимательно прислушиваясь к тиканью стенных часов, потом осмелился бросить  любопытный взгляд на комод и увидел там среди посуды маленькую рабочую коробку  Барбары с приоткрытой выдвижной крышкой, под которой прятались клубки ниток, и  молитвенник Барбары, и сборник гимнов Барбары, и библию Барбары. Маленькое  зеркальце Барбары висело на свету, у окна, а капор Барбары — на гвозде за  дверью. Эти безмолвные признаки и свидетельства присутствия Барбары, как и  следовало ожидать, заставили Кита взглянуть и на самое Барбару, которая в  полном безмолвии лущила горох над блюдом. Но как только Кит посмотрел на  ресницы Барбары и подумал в простоте душевной: «А какого же цвета у нее глаза?»  — она возьми да и повернись к нему самую чуточку, и тогда эти две пары глаз  мигом стрельнули в разные стороны; Кит нагнулся над тарелкой, Барбара над своим  горохом — оба сами не свои от смущения, что выдали себя с головой.    

 Глава XXIII    

     

Возвращение  мистера Ричарда Свивеллера домой из «Дебрей» (лучшего названия для облюбованного  Квилпом уединенного местечка, пожалуй, не подберешь) совершалось по кривой,  напоминавшей своей извилистостью завитки штопора, и при этом сопровождалось  частыми заминками, спотыканьем, внезапными остановками посреди улицы, когда он  вдруг начинал озираться по сторонам, после чего внезапно бросался вперед, столь  же внезапно замедлял шаги, крутил головой — словом, делал все судорожно и будто  не по собственной воле. Возвращаясь домой в том состоянии, которое люди, злые  на язык, обычно ставят в прямую зависимость от винных паров, будто бы  несовместимой с глубокомыслием и рассудительностью, — мистер Ричард  Свивеллер начинал подумывать, что, пожалуй, он открыл свою душу не тому, кому  следовало, и что карлик совсем не такой человек, на которого можно положиться в  столь деликатном и серьезном деле. Эти покаянные мысли в конце концов исторгли  у мистера Свивеллера слезы, которые показались бы вышеупомянутым злопыхателям  не иначе как пьяными слезами, и заставили его бросить шляпу о землю, разразиться  стенаниями и заявить во всеуслышание, что он несчастный сирота и что, не будь  он несчастным сиротой, ничего подобного не случилось бы.    

— Осиротел  в младенчестве! — причитал мистер Свивеллер, оплакивая свою горькую  долю. — Малюткой был брошен на произвол судьбы и попался в лапы коварному  карлику, а он, наверно, сам удивляется моей податливости! Смотрите, люди  добрые, на горемычного сироту! Смотрите… — во весь голос возопил мистер  Свивеллер, поводя вокруг осовелыми глазами, — на горемычного сироту!    

— В  таком случае, — послышался чей-то голос совсем рядом с ним, —  разрешите мне стать вашим отцом.    

Мистер  Свивеллер качнулся взад и вперед, стараясь сохранить равновесие, вперил взор в  туман, окружавший его со всех сторон, и, наконец, разглядел в этой мгле два  чьих-то слабо мерцающих глаза, которые, как выяснилось спустя минуту,  находились по соседству с чьим-то ртом и носом. Переведя взгляд ниже — туда,  где у человека, в соответствии с физиономией, бывают обычно расположены ноги,  мистер Свивеллер обнаружил, что при этой физиономии имеется и туловище, а приглядевшись  повнимательнее, увидел перед собой мистера Квилпа, который, собственно, все  время шел рядом с ним, хотя ему, Дику, почему-то казалось, будто его спутник  тащится где-то мили на две позади.    

— Вы  обманули сироту, сэр! — торжественно проговорил мистер Свивеллер.    

— Я?  Да я же вам второй отец! — ответил Квилп.    

— Вы  мне отец, сэр? — вознегодовал Дик. — Я ни в ком не нуждаюсь, сэр, и  потому прошу вас удалиться немедленно, сэр!    

— Вот  чудак! — воскликнул Квилп.    

— Прочь,  сэр! — сказал Дик, прислонившись к фонарному столбу и воздев руку  кверху. — Прочь, прочь, обманщик, с глаз моих долой! Как горько быть  бездомным сиротой, вам не понять, доколе длится сон ваш золотой. Вы удалитесь  или нет, сэр?    

Поскольку  карлик не внял этой просьбе, мистер Свивеллер шагнул вперед, чтобы подвергнуть  его заслуженному наказанию. Но, то ли забыв о своих намерениях, то ли  отказавшись от них в последнюю минуту, он схватил мистера Квилпа за руку,  поклялся ему в вечной дружбе и добавил с пленительной откровенностью, что  отныне они будут как родные братья во всем, кроме фамильного сходства. Далее он  снова заговорил о своей тайне, разукрасив ее самыми трогательными подробностями  относительно мисс Уэксл, — кстати сказать, повинной (так было дано понять  мистеру Квилпу) в некоторой невнятности его речи, каковую невнятность следовало  отнести исключительно за счет свойственной ему пылкости чувств, ибо искрометное  вино и прочие спиртные напитки были тут ни при чем. И после этого они  отправились дальше под ручку, как самые нежные друзья.    

— Я  пронырлив, — сказал ему на прощанье Квилп, — пронырлив, как хорек, и  хитер, как ласка. Убедите Трента, что я ему друг, ведь он немного косится на  меня (не знаю почему, — я этого не заслужил). Приходите ко мне вместе с  ним, и тогда вас обоих будет ждать целое состояние…. в перспективе.    

— Вот  то-то и беда, — сказал Дик. — Эти «состояния в перспективе» кажутся  всегда такими недосягаемыми.    

— Но  по той же причине они кажутся меньше, чем на самом деле, — возразил Квилп,  сжимая ему локоть. — Истинные размеры ожидающего вас куша выяснятся лишь  тогда, когда вы подойдете к нему вплотную. Не забывайте об этом!    

— Вы  так думаете? — усомнился Дик.    

— Разумеется!  И, что еще существеннее, не только думаю, но и знаю, о чем говорю, —  сказал карлик. — Приходите вместе с Трентом. Уверьте его, что я друг — и  ему и вам. Почему бы мне не быть вашим другом?    

— Да,  действительно, причин для этого нет, — согласился Дик. — А чтобы вам  подружиться с нами, их много. Словом, будь у вас высокая душа, я бы не  удивился, что вам хочется стать моим другом, но ведь душа-то у вас низкая.    

— У  меня низкая душа? — удивился Квилп, — А как вы думаете! — сказал  Дик. — При вашей-то наружности! Уж если у вас есть какая-нибудь душонка,  сэр, так, наверно, черная-пречерная. Люди высокой души, — и Дик ударил  себя в грудь, — по виду бывают совсем другие, можете в этом не сомневаться,  сэр!    

Квилп  бросил на своего откровенного друга не то хитрый, не то враждебный взгляд, но  тут же крепко пожал ему руку и назвал его совершенно незаурядной личностью,  заслуживающей глубочайшего уважения. Вслед за тем они расстались: мистер  Свивеллер кое-как доплелся до дому и завалился спать, а Квилп еще долго  обдумывал сделанное им открытие и ликовал в предвкушении тех радостей и широких  возможностей для расплаты с кем следует, которые оно сулило ему впереди.    

Встав на  следующее утро в таким ощущением, будто голова у него разламывается на части от  паров славного голландского джина, мистер Свивеллер с большой неохотой, скрепя  сердце, побрел к своему приятелю Тренту, ютившемуся под самой крышей в одной  старой мрачной гостинице, и слово за словом рассказал ему все, что произошло  накануне между ним и Квилпом. Трент, ошеломленный этим рассказом, долго  раздумывал, стараясь угадать истинные намерения Квилпа, а кстати отпускал  весьма нелестные замечания по адресу одураченного Дика.    

— Я  не оправдываюсь, Фред, — сказал кающийся Ричард, — но этот карлик  такой пройдоха, так умеет подольститься! Я только успел подумать: можно ему  рассказать или нет — и вдруг, гляжу, он все из меня вытянул. Ты поступил бы  точно так же, если бы увидел, как он пьет и курит. Это не человек, а настоящая  саламандра, Фред!    

Не  вдаваясь в обсуждение вопроса, так ли это обязательно, чтобы саламандры были  самыми верными наперсниками, а огнеупорные личности самыми надежными друзьями,  Фредерик Трент бросился в кресло и, обхватив голову руками, стал гадать, зачем  же Квилпу понадобилось втираться в доверие к Ричарду Свивеллеру, так как ему  стало совершенно ясно, что карлик неспроста искал общества Дика и намеренно  увлек его за собой.    

Квилп  два раза сталкивался с Диком, когда тот приходил справляться о беглецах. Такая  неожиданная заботливость со стороны чужого им человека сразу заставила  насторожиться этого завистника и злыдня, не говоря уже о том, что неосторожное  поведение Дика могло просто разжечь его любопытство. Почему же, узнав об их  замысле, Квилп предлагает им свою помощь? Ответить на этот вопрос было куда  труднее. Но, поскольку хитрецы часто попадают впросак, приписывая другим свои  собственные расчеты, Трент пришел к выводу, что, когда Квилп и старик вели  сообща какие-то тайные деда, между ними возникли нелады, может статься,  объясняющие это странное бегство, а теперь карлик решил отомстить бывшему  компаньону и, уловив в свои сети Нелл, единственный предмет любви и тревог  старика, опутать ее узами, о которых старик не мог бы даже подумать без отвращения  и ужаса. Такие мотивы казались Фредерику Тренту тем более вероятными, что сам  он, меньше всего заботясь о сестре, добивался того же, хотя у него на первом  месте стояла выгода. Но лишь только он приписал карлику свои же собственные  намерения и объяснил его сочувствие желанием поскорее достичь какой-то цели,  ему уже не трудно было поверить в искренность их нового сообщника, обещавшего  горячо взяться за дело; а так как сомневаться в том, что он окажется сообщником  весьма полезным и сильным, не приходилось, Трент согласился воспользоваться  полученным приглашением в тот же вечер и решил про себя (если его расчеты  оправдаются) позволить карлику принять участие в осуществлении их затеи, но  никак не в тех выгодах, которые она сулила.    

Обдумав  все это, Трент поделился своими догадками с мистером Свивеллером в той мере, в  какой считал нужным (Дик вполне удовлетворился бы и меньшим), и, дав ему целый  день на то, чтобы очухаться после вчерашнего общенид с саламандрой, вечером  отправился вместе с ним к мистеру Квилпу.    

Как же  мистер Квилп был рад гостям, вернее — как ловко он прикинулся обрадованным! И  как устрашающе вежлив был мистер Квилп с миссис Джинивин, и какие пронзительные  взгляды бросал он на жену, проверяя, не взволновало ли ее появление Трента!  Миссис Квилп с таким же успехом можно было заподозрить в приятных или  мучительных переживаниях при виде этого молодого человека, как и ее матушку, но  поскольку она робела и терялась под взглядом мужа, не понимая, что ему от нее  нужно, мистер Квилп не замедлил объяснить замешательство жены по-своему и,  восторгаясь собственной проницательностью, втайне кипел от ревности.    

Впрочем,  мистер Квилп ничем не выдавал обуревающих его чувств. Напротив, он был сама  учтивость, сама мягкость и выполнял свои хозяйские обязанности за столом, на  котором стояла фляга с ромом, чрезвычайно радушно.    

— Позвольте,  дайте вспомнить! — сказал Квилп. — Ведь мы с вами познакомились чуть  ли не два года назад.    

— А  по-моему, все три, — сказал Фред.    

— Три! —  воскликнул Квилп. — Как время-то бежит! А вам, миссис Квилп, тоже кажется,  что это было так давно?    

— Да,  по-моему, с тех пор прошло целых три года, — последовал ответ, и весьма  неудачный.    

«Ах, вот  как, сударыня! — подумал Квилп. — Значит вы изнывали от тоски.  Прекрасно, сударыня!» — А мне кажется, будто вы только вчера отбыли в Демерару[32] на  «Мэри-Энн», — продолжал Квилп вслух. — Честное слово, будто только  вчера! Ну что ж, немножко пошалить в молодости — это не беда. Я сам когда-то  был повесой!    

Мистер  Квилп сопроводил это признание таким дьявольским подмигиваньем, намекая на свои  былые проказы и грешки, что миссис Джинивин возмутилась и, не удержавшись,  прошипела: «Прежде чем пускаться в откровенности, не мешало бы выждать, когда  жена уйдет из комнаты!» — и за столь дерзостный поступок, нарушающий всякую  субординацию, была наказана тем, что мистер Квилп сначала убил ее взглядом, а  потом церемонно провозгласил тост за ее здоровье.    

— Я  предчувствовал, что вы скоро вернетесь, Фред. Я так это и  предчувствовал, — сказал Квилп, опуская стакан на стол. — И когда  «Мэри-Энн» пришла обратно и привезла вас вместо покаянного письма, покаянного и  в то же время полного благодарности тому, кто подыскал вам такое хорошее  местечко, — меня это рассмешило, ну просто ужасно рассмешило! Ха-ха-ха!    

Молодой  человек улыбнулся, но, судя по этой улыбке, тема, выбранная для беседы, была  для него не из самых приятных, что, собственно, и подстрекнуло Квилпа  остановиться на ней.    

— Я  всегда говорил, если на попечении какого-нибудь богача осталось двое юных  родственников, — снова начал карлик, — два брата иди две сестры, или  брат и сестра и он привяжется к одному из них, а другого оттолкнет от себя, это  с его стороны очень нехорошо.    

Молодой  человек нетерпеливо заерзал на стуле, но Квилп продолжал совершенно невозмутимым  тоном, точно речь шла о каких-то отвлеченных предметах, в которых никто из  присутствующих не был лично заинтересован.    

— Правда,  ваш дед все твердил, будто он много раз прощал вам и неблагодарность, и разгульный  образ жизни, и мотовство, и прочее, тому подобное, но я его успокаивал: «Это  же, говорю, обычная история с молодежью». А он мне отвечает: «Да ведь мой внук  мерзавец!» — «Допустим, говорю (это я, конечно, просто так, в пылу спора), но  мало ли мерзавцев и среди благородных молодых джентльменов!» Да разве ему  втолкуешь!    

— И  так и не втолковали? Странно, мистер Квилп, странно! — насмешливо  проговорил Трент.    

— Мне  и самому это показалось странным, — ответил карлик. — Впрочем, он  всегда отличался упрямством. Мы с ним хоть и были до некоторой степени  друзьями, а все-таки я считал его вздорным упрямцем. Нелл — милая девочка,  прелестная девочка, но ведь вы как-никак приходитесь ей братом, Фред! Вы брат и  сестра, и тут ничего не попишешь, как вы тогда правильно сами заметили.    

— Он  давно лишил бы Нелли брата, если бы мог, — чтобы ему пусто было за все,  что я от него вытерпел! раздраженно воскликнул молодой человек. — Но какой  толк говорить об этом сейчас? Довольно, к черту!    

— Не  возражаю, — сказал Квилп. — Не возражаю, боже меня упаси! Зачем мне  понадобилось ворошить старое? Затем, Фредерик, чтобы доказать вам свои  дружеские чувства. Вы тогда сами не знали, кто вам друг, кто враг, — ведь  правда, не знали? Вы думали, что я против вас, и между нами чувствовался  некоторый холодок; по это ваша вина, только ваша! Обменяемся рукопожатием,  Фред!    

Карлик  поднялся, вобрав голову в плечи, и с отвратительной усмешкой протянул над  столом руку. После минутного колебания молодой человек подал ему свою. Квилп  стиснул ее с такой силой, что она побелела, потом приложил палец к губам, повел  глазами в сторону ничего не подозревающего Ричарда, отпустил руку Фреда и снова  сел на стул.    

Этот  многозначительный жест и взгляд не ускользнули от внимания Трента, который  считал Ричарда Свивеллера всего лишь орудием в своих руках и не баловал его  излишней откровенностью. Теперь он увидел, что карлик прекрасно отдает себе  отчет в их взаимоотношениях и не заблуждается относительно его друга. Такие  тонкости умеют ценить даже мошенники. Молчаливое признание его превосходства и  власти, исходившее от проницательного карлика, покорило молодого человека, и он  решил воспользоваться помощью этого почтеннейшего урода.    

Теперь  мистеру Квилпу самому захотелось переменить тему разговора, и возможно скорее,  чтобы Ричард Свивеллер по неосторожности не выболтал чего-нибудь такого, чего  женщинам вовсе не следовало знать. Поэтому он предложил партию в криббедж[33], и, когда  бросили жребий, Фредерик Трент сел с миссис Квилп, а Дик с Квилпом. Миссис  Джинивин, страстная картежница, была отстранена от участия в игре стараниями  зятя, который вменил ей в обязанность время от времени подливать ром в стаканы,  а в дальнейшем держал ее под своим наблюдением, дабы она, чего доброго, не  ухитрилась как-нибудь отведать этого напитка, и тем самым, со свойственной ему  изощренностью, подвергал бедную старушку (рвавшуюся к фляге не меньше, чем к  картам) двойной пытке.    

Но  мистер Квилп интересовался не одной миссис Джинивип — ему приходилось  заниматься и другими делами, требующими от него неусыпного внимания. Среди  многих причуд мистера Квилпа была одна, особенно забавная: он имел обыкновение  передергивать в карты, что вынуждало его сейчас не только пристально следить за  ходом игры и проявлять необычайную ловкость рук при подсчете взяток и очков, но  также осаживать взглядами, гримасами и пинками под столом Ричарда Свивеллера,  ибо тот, будучи в полной растерянности от быстроты, с какой карлик сдавал, и от  стремительности передвижения колышков по доске, иной раз совершенно открыто  выражал свое изумление и недоверие. Кроме того, миссис Квилп была партнершей  Трента, и каждый взгляд, которым они обменивались между собой, каждое их слово,  каждый ход — все подмечалось. Не удовлетворяясь тем, что происходило поверх  стола, карлик подстерегал; а может быть, они подают друг другу знаки под  столом, для чего пускался на всякие хитрости, в частности то и дело наступал  жене на ногу, чтобы проверить, как она будет себя вести — вскрикнет или промолчит, —  если промолчит, следовательно Трент проделывал то же самое до него. Мистер  Квилп поминутно отвлекался то тем, то другим, не забывая, однако, поглядывать  одним глазом на миссис Джинивин, и едва та украдкой подносила к ближайшему  стакану чайную ложку (что происходило довольно часто), с тем чтобы взять на  пробу хоть самый маленький глоточек рома, рука Квилпа мгновенно задевала эту  ложку, когда старушка уже была близка к торжеству, а насмешливый голос Квилпа  умолял ее поберечь свое здоровье: и, одолеваемый всеми этими заботами и  хлопотами, он ни разу не сбился, ни разу ничего не перепутал.    

Наконец,  когда они сыграли подряд много робберов и осушили чуть ли не всю флягу, мистер  Квилп посоветовал своей супруге идти спать. После того как она покорно  удалилась в сопровождении своей негодующей матушки, мистер Свивеллер немедленно  задремал. Тогда карлик знаком пригласил своего бодрствующего гостя перейти в  дальний конец комнаты, и между ними произошел следующий разговор: — В  присутствии нашего достойного друга особенно распространяться не следует, —  прошептал Квилп, скорчив гримасу по адресу мирно почивающего Дика. — Итак,  по рукам, Фред? Женим его на нашем бутончике, на нашей маленькой Нелл?    

— У  вас, конечно, что-то свое на уме, — сказал молодой человек.    

— Разумеется,  мой дорогой Фред! — сказал Квилп и ухмыльнулся при мысли о том, что Трент  даже не подозревает, что у него на уме. — Может, я свожу старые счеты,  может, потворствую своей прихоти. Мое вмешательство способно помочь вам,  способно и все погубить. Вот две чашки весов — и оно ляжет на одну из них. Как  же мне действовать, Фред?    

— Хорошо,  кладите на мою, — сказал Трент.    

— Идет! —  шепнул Квилп и, протянув над столом стиснутую в кулак руку, тут же разжал ее,  словно выронив какую-то тяжесть. — Отныне ваша чашка тянет вниз, Фред.  Запомните это!    

— Куда  они ушли? — спросил Трент.    

Квилп  покачал головой и сказал, что это еще следует выяснить, но особых затруднений  тут не предвидится. Приниматься за дело надо сразу же, как только беглецов  найдут. Он навестит их сам или же пошлет вместо себя Ричарда Свивеллера, а  Ричард проявит горячее участие к судьбе старика и станет умолять его поселиться  где-нибудь у хороших людей. Нелл восчувствует все это, проникнется к нему  благодарностью, и через год-другой ее нетрудно будет образумить, тем более что  она считает деда бедняком, ибо он таким прикидывается, как многие скряги,  которые строят на этом свои хитрые расчеты.    

— Последнее  время он и передо мной прикидывался, — сказал Трент.    

— А  передо мной, думаете, нет? — подхватил карлик. — И это совсем  странно, потому что я-то ведь знаю, какой он богач.    

— Да,  уж вам-то следует это знать, — сказал Трент.    

— Ну  еще бы! — сказал карлик, и на сей раз не солгал.    

Они  пошептались еще немного, потом вернулись к столу, и, разбудив Ричарда  Свивеллера, Трент заявил ему, что им пора уходить.    

Это  известие очень обрадовало Дика, и он сразу же встал из-за стола. Выразив  напоследок уверенность к успехе своего деда, друзья простились с ухмыляющимся  Квилпом.    

Квилп  подкрался к окну и прислушался. Проходя мимо дома, Трент возносил хвалы миссис  Квилп, и оба друга удивлялись, чем ее мог прельстить такой урод, что она вышла  за него замуж. Карлик проводил глазами их удаляющиеся тени, улыбаясь такой  широкой улыбкой, какой еще не видано было на его физиономии, и тихо шмыгнул в  темноте к кровати.    

Строя  козни против бедной, ни в чем не повинной Нелл, Квилп и Трент меньше всего  думали о том, что это принесет ей — счастье или горе. Так разве удивительно,  что подобные мысли не тревожили легкомысленного повесу, который был игрушкой в  их руках и, будучи весьма высокого мнения о своих достоинствах и заслугах, не  только не видел ничего предосудительного в этой затее, но даже считал ее весьма  похвальной. Если же к нему бы и пожаловал такой редкий гость, как размышление,  повеса этот — существо беспардонное лишь в тех случаях, когда дело касалось  удовлетворения его аппетитов, — успокоил бы свою совесть тем, что он не  собирается ни бить, ни убивать жену и в конечном счете будет самым обычным  сносным мужем, каких много на белом свете.    

 Глава XXIV    

     

Старик и  девочка лишь тогда решились остановиться и отдохнуть у опушки небольшого леска,  когда совсем выбились из сил и уже не могли бежать. Ипподром скрылся у них из  глаз, хотя отдаленные крики, гул голосов и барабанная дробь доносились и сюда.  Поднявшись на холм, отделявший их от того места, которое они только что  покинули, девочка разглядела вдали флажки, трепыхавшиеся на ветру, и белые  навесы балаганов, но здесь, на опушке, стояла полная тишина и вокруг не было ни  души.    

Ей не  сразу удалось успокоить своего дрожащего спутника и хоть сколько-нибудь  рассеять его тревогу. Больное воображение рисовало ему преследователей,  подкрадывающихся к ним из-за кустов, прячущихся в каждой канаве, выглядывающих  из-за ветвей каждого дерева. Он ждал, что его вот-вот схватят и бросят в  мрачное подземелье, посадят там на цепь, будут бить плетьми и, что страшнее  всего, разлучат с Нелли, а если позволят им видеться, то лишь через железную  решетку. Его волнение передалось и девочке. Она ничего так не боялась, как разлуки  с дедом, и теперь, думая, что их настигнут всюду, куда бы они ни пошли, и что  им надо будет вечно скрываться, совсем пала духом и затосковала.    

Чего же  другого можно было ждать от существа столь юного и неприспособленного к жизни,  которую ему пришлось вести последнее время? Но природа часто вкладывает  благородное и отважное сердце в слабую грудь чаще всего, к счастью, в грудь  женщин. И когда Нелл, обратив свои полные слез глаза на старика, вспомнила, как  он слаб, и представила, какой он будет несчастный и беспомощный без ее  поддержки, сердце у нее забилось быстрее, и она почувствовала прилив новых сил,  нового мужества.    

— Дедушка,  милый, нам теперь ничто не грозит, нам ничто не страшно! — сказала она.    

— Ничто  не страшно? — повторил старик. — Не страшно, что тебя отнимут у меня?  Не страшно, что нас могут разлучить? Все от меня отступились! Все, все! Даже  Нелл!    

— Не  надо так говорить! — воскликнула девочка. — Если кто предан тебе всей  душой, всем сердцем, так это я! И ты это знаешь.    

— Так  зачем же ты говоришь, — забормотал он, испуганно озираясь по  сторонам, — зачем ты говоришь, что нам ничто не грозит? Ведь меня ищут  повсюду, могут и сюда прийти, сейчас, сию минуту. Подкрадутся и схватят!    

— Никто  за нами не гонится, — сказала девочка. — Ты посмотри сам! Оглянись —  видишь, как здесь тихо и мирно? Мы с тобой одни и можем идти, куда нам  вздумается. Чего ты боишься? Неужели я могла бы сидеть спокойно, если бы тебе  грозила опасность? Разве так бывало раньше?    

— Правда,  правда, — ответил он, сжимая ей руку, но все еще с тревогой оглядываясь  назад. — Что это?    

— Птица, —  сказала девочка. — Она улетела в лес и показывает нам дорогу. Помнишь, мы  говорили, что пойдем бродить по лесам, полям и вдоль рек и как нам будет  хорошо? Ты помнишь это? А сейчас, когда солнце светит у нас над головой и  вокруг так привольно, так весело, мы сидим печальные и теряем золотое время.  Посмотри, какая чудесная тропинка! А вон опять та самая птица! Вот она порхнула  на другое дерево и сейчас запоет. Пойдем!    

Они  поднялись с земли, и Нелл побежала по тенистой тропинке в глубь леса, оставляя  отпечатки своих маленьких ножек на упругом мху; но он недолго хранил следы этих  легких прикосновений, таявших на нем, словно дыхание на зеркале. Нелл то  увлекала за собой старика, оглядываясь на него и весело кивая ему или показывая  украдкой на какую-нибудь птицу, которая весело щебетала и покачивалась на  ветке, протянувшейся над тропинкой; то вдруг замирала и прислушивалась к пению,  нарушавшему блаженную тишину леса, или смотрела, как солнечные лучи дрожат на листве  и, пробираясь между увитыми плющом стволами старых деревьев, прокладывают на  траве длинные полосы. Они шли все дальше и дальше, раздвигая заслонявшие им  путь ветки, и спокойствие, которое сначала было притворным, действительно  снизошло на сердце девочки. Старик тоже передал бросать по сторонам испуганные  взгляды и повеселел, ибо чем глубже проникали они в густую зеленую сень, тем  больше чувствовали здесь светлый разум творца, вселявшего мир в их души.    

Но вот  тропинка, перестав петлять и кружить, ясно обозначилась в траве и, наконец,  вывела их из леса на широкую дорогу. Они прошли по ней шагов сто и свернули на  узкий проселок, так густо обсаженный деревьями, что их ветви переплелись между  собой, образуя вверху зеленый свод. Покосившийся столб на перекрестке указывал  дорогу в деревню, до которой было три мили, и они решили идти туда.    

Эти  последние три мили тянулись так долго, что им стало боязно, уж не заплутались  ли они. Но вот, к великой их радости, проселок круто пошел под гору между двумя  откосами, по которым были протоптаны тропинки, и внизу, в лощине, замелькали  среди деревьев домики.    

Деревушка  была совсем маленькая. На ее зеленой лужайке молодежь и ребятишки играли в  крикет, а так как посмотреть на игру сошлись и все взрослые, Нелл с дедом долго  бродили мимо опустевших домов, не зная, где можно будет попроситься  переночевать. На глаза им попался только один старичок, который сидел у себя в  саду, но к нему они постеснялись подойти, потому что он был здешний учитель и  над окном его дома висела белая доска с надписью черными буквами «Школа».  Старичок этот, бледный, очень скромно одетый и простой с виду, сидел среди  цветов и ульев и курил трубку.    

— Заговори  с ним, Нелл, — шепнул ей дед.    

— Я  боюсь помешать ему, — робко сказала она. — Он нас не видит. Давай  подождем немного, может он посмотрит в нашу сторону.    

Они  стали ждать, но учитель, погруженный в задумчивость, так и не взглянул на них.  Поношенный черный сюртук подчеркивал худобу и бледность его лица, такого  доброго. И какое одиночество чувствовалось и в этом доме и в его хозяине! Может  быть, потому, что все жители деревушки веселились на лужайке, а он сидел здесь  один.    

Они оба  так устали, что Нелл не побоялась бы заговорить даже со школьным учителем, если  бы он не казался ей таким встревоженным и грустным. Они стояли в  нерешительности возле его дома, а он, вдруг очнувшись от своего тяжелого  раздумья, отложил трубку в сторону, прошелся взад и вперед по саду, остановился  у калитки, посмотрел на лужайку, потом снова со вздохом взялся за трубку и  снова сел на прежнее место.    

Поблизости  никого больше не было, начинало темнеть и Нелл, набравшись храбрости, взяла  деда за руку и подошла с ним к калитке. Щеколда звякнула, учитель встрепенулся.  В его взгляде, хоть и ласковом, мелькнуло разочарование, и он чуть заметно  покачал головой.    

Низко  присев, Нелл сказала, что они бедные путники, ищут, где бы переночевать, и с  радостью заплатят за это сколько могут. Учитель внимательно выслушал ее,  положил трубку на скамью и встал.    

— Если  бы вы нам посоветовали, сэр, куда обратиться, — продолжала девочка, —  мы были бы очень благодарны вам.    

— Вы,  наверно, издалека? — спросил учитель.    

— Издалека,  сэр, — ответила она.    

— Ты  еще маленькая, чтобы пускаться в такие путешествия, — сказал он, ласково  погладив ее по голове. — Это ваша внучка, друг мой?    

— Да,  сэр! — воскликнул старик. — Единственное мое утешение, единственная  опора в жизни!    

— Войдите, —  сказал учитель.    

Не тратя  лишних слов, он ввел их в маленькую классную комнату, которая в то же время служила  ему и гостиной и кухней, и предложил им переночевать у него. Старик и девочка  не успели толком поблагодарить своего радушного хозяина, как он накрыл стол  простой белой скатертью, положил вилки и ножи и, достав из шкафчика хлеб,  холодную говядину и кувшин с пивом, усадил их ужинать.    

Сев к  столу, девочка оглядела комнату. Посреди нее стояли две длинные скамьи, вдоль и  поперек изрезанные, исструганные перочинными ножами и залитые чернилами; перед  ними небольшой сосновый столик на четырех тонких ножках — вероятно, место  учителя. На высоко прибитой полке лежало несколько затрепанных книжек, а рядом  целая коллекция сокровищ, отобранных у шалунов: волчки, мячи, воздушные змеи,  лески, шарики и надкусанные яблоки. На двух крючках, внушая ужас своим видом,  висела палка и линейка, а на маленькой полочке, тут же по соседству, торчал  дурацкий колпак из старой газеты с налепленными на нем цветными кружками. Но  лучшим украшением комнаты были расклеенные повсюду нравоучительные прописи,  выведенные аккуратным круглым почерком, и столбики сложения и умножения,  написанные, видимо, той же рукой. Вывешивая эти таблицы, учитель, по всей  вероятности, преследовал двойную цель: они должны были свидетельствовать о  достоинствах школы и пробуждать дух соревнования в школьниках.    

— Да,  дитя мое, — сказал он, заметив, что Нелл загляделась на прописи. —  Красивый почерк, есть чем полюбоваться.    

— Очень  красивый, сэр, — скромно отозвалась девочка. — Это ваша рука?    

— Моя? —  воскликнул он, надевая очки, чтобы получше рассмотреть эти дорогие его сердцу  образцы высокого искусства. — Где мне! Разве я теперь так смогу! Нет! Это  все написано одной рукой, очень твердой рукой, хоть она и меньше твоей.    

Говоря  это, учитель вдруг заметил на одной из прописей крохотную кляксу. Он вынул из  кармана перочинный ножик, подошел к стене и старательно выскреб пятнышко. Потом  медленно отступил назад, любуясь прописью издали, словно это была прекрасная  картина, и продолжал с грустью, которая тронула девочку, хотя она и не знала,  чем ее объяснить.    

— У  него маленькая рука, совсем маленькая. Он опередил всех своих товарищей и в  ученье и в играх. Такой умница! Почему же он привязался ко мне? В том, что я  полюбил его всем сердцем, нет ничего удивительного, но за что он любит  меня? — Учитель замолчал и, сняв очки, протер их, как будто они вдруг  запотели.    

— С  ним что-нибудь случилось, сэр? — встревожилась Нелл.    

— Да  нет, дитя мое, — ответил бедный учитель. — Я надеялся увидеть его  сегодня вечером на лужайке. Ведь он первый зачинщик всех игр. Ну, ничего, увижу  завтра.    

— Он  болен? — спросила девочка, жалостливая, как все дети.    

— Да,  что-то захворал. Говорят, будто он, бедняжка, бредит уже второй день. Но при  лихорадке всегда так бывает. Это не опасно, совсем не опасно.    

Девочка  примолкла. Учитель подошел к порогу и грустно посмотрел на улицу. Вечерние тени  сгущались, кругом стояла тишина.    

— Если  б его кто-нибудь довел сюда, он навестил бы меня и сегодня, — сказал  учитель, отходя от двери. — Бывало, всегда прибегал в сад пожелать мне  спокойной ночи. Но, может быть, в болезни наступил перелом, а время сейчас  позднее, роса выпала, сыро… Нет, сегодня ему лучше не приходить.    

Учитель  зажег свечу, притворил ставни на окнах, запер дверь и несколько минут сидел  молча, потом вдруг снял шляпу с гвоздя и сказал, что пойдет проведать больного,  если Нелл не ляжет до его возвращения. Девочка охотно на это согласилась, и он  ушел.    

Она  ждала его с полчаса, а может и больше, чувствуя себя такой одинокой в чужом  доме, потому что дед, послушавшись ее уговоров, лег спать, и единственные  звуки, которые нарушали тишину в комнате, были тиканье старинных часов да  шелест листьев на ветру. Наконец учитель вернулся, сел к очагу и долго молчал.  Потом взглянул на девочку и тихо попросил ее помолиться перед сном за больного  ребенка.    

— Мой  любимый ученик! — сказал он, посасывая трубку, в которой не было огня, и с  тоской обводя глазами стены. — Какая маленькая рука написала все это и как  она истаяла за время болезни. Маленькая, совсем маленькая рука!    

 Глава XXV    

     

Сладко  выспавшись в каморке под самой крышей, где несколько лет подряд квартировал церковный  сторож, обзаведшийся недавно женой и собственным домом, девочка встала рано  утром и спустилась в комнату, в которой они ужинали накануне. Учителя,  проснувшегося еще раньше, уже не было дома, и, воспользовавшись этим, она  занялась уборкой, а когда их радушный хозяин вернулся, в комнате было чисто и  уютно.    

Он  ласково поблагодарил девочку и сказал, что обычно у него прибирает одна  старушка, но сегодня она ухаживает за больным школьником, о котором у них шла  речь вчера. Нелл спросила, как он себя чувствует, не полегчало ли ему?    

— Нет, —  ответил учитель, грустно покачав годовой. — Не только не полегчало, но,  говорят, стало хуже за ночь.    

— Мне  очень жаль этого мальчика, сэр, — сказала Нелл.    

Ее  искреннее сочувствие было приятно бедному учителю, и вместе с тем оно, видимо,  встревожило его еще больше, так как он поспешил сказать, что люди часто  преувеличивают и видят опасность там, где ее нет. Потом добавил тихим,  спокойным голосом: — А я им не верю. Не должно этого быть, чтобы ему стало  хуже.    

Девочка  попросила у него разрешения приготовить завтрак, и, когда дед ее сошел вниз,  они все втроем сели за стол. Внимательно присмотревшись к старику, их хозяин  заметил, какой у него усталый вид, и сказал, что ему не мешает отдохнуть как  следует.    

— Если  вам предстоит далекий путь и вы не боитесь задержаться на лишний день,  переночуйте у меня еще одну ночь. Я буду этому очень рад, друг мой.    

Он  увидел, что старик смотрит на внучку, не зная, согласиться ему или ответить  отказом, и добавил: — Мне очень бы хотелось подольше побыть с вашей маленькой  спутницей. Окажите эту милость одинокому человеку, а заодно отдохните и сами.  Если же вы торопитесь, я пожелаю вам доброго пути и провожу вас немного до  начала уроков.    

— Как  нам быть, Нелл? — растерянно проговорил старик. — Скажи, дорогая, как  нам быть?    

Девочка  сразу согласилась остаться — ее не пришлось долго уговаривать — и, чтобы отблагодарить  доброго учителя, принялась наводить порядок в его маленьком доме. Покончив с  делами, она вынула из своей корзинки шитье и села на табуретку у окна, сквозь  решетку которого в комнату пробивались нежные плети жимолости и повилики.  Старик грелся на солнце в саду, вдыхая аромат цветов и бездумно следя за  облаками, плывшими в небе с легким попутным ветерком.    

Когда  учитель, поставив обе скамьи на место, сел за свой стол и занялся  приготовлениями к урокам, девочка собралась к себе наверх, боясь помешать  здесь. Но он не позволил ей уйти, и, чувствуя, что ее присутствие приятно ему,  она осталась и снова принялась за шитье.    

— У  вас много учеников, сэр? — спросила она. Учитель покачал головой и сказал,  что они вполне умещаются на двух скамьях.    

Нелл  поглядела на прописи, расклеенные по стенам.    

— А  другие мальчики тоже хорошо учатся?    

— Ничего, —  ответил учитель, — неплохо, но разве кто из них так напишет?    

Не успел  он договорить, как в дверях появился загорелый белобрысый мальчуган. Отвесив  неуклюжий поклон учителю, белобрысый вошел, уселся на скамью, положил на колени  раскрытую книжку, до такой степени истрепанную, что можно было диву даться, на  нее глядя, сунул руки в карманы и начал пересчитывать громыхавшие там шарики,  выражая всем своим видом поразительную способность полного отрешения от страниц  букваря, на который были устремлены его глаза. Вскоре в класс приплелся еще  один белобрысый мальчуган, а следом за ним рыжий — постарше, а следом за рыжим  еще двое белобрысых, потом еще один с шевелюрой, светлой, как лен, и так продолжалось  до тех пор, пока на обеих скамьях не набралось человек десять, причем волосы у  этих школяров были всех цветов и оттенков, кроме седого, а в возрасте они  колебались, видимо, от четырех до четырнадцати — пятнадцати лет, так как самый  младший, сидя на скамье, не доставал ногами до полу, а самый старший —  добродушный, глуповатый увалень — был на полголовы выше учителя.    

Крайнее  место на передней скамье — почетное в школе — пустовало, потому что обычно на  нем сидел заболевший мальчик; крайний из колышков, на которые вешались картузы  и шапки, тоже был свободен. Никто не решался совершить святотатство и посягнуть  на это место и на этот колышек, но школьники то и дело переводили с них взгляд  на учителя и, прикрываясь ладонью, перешептывались между собой.    

Но вот  послышалось жужжанье десятка голосов, началась зубрежка, начались шалости и смешки  — все как полагается в школе. И посреди этого гомона бедный учитель —  олицетворение кротости и простодушия — тщетно пытался сосредоточиться на  занятиях и забыть своего маленького друга. Скучный урок еще сильнее заставлял  его тосковать о прилежном ученике, и он уносился мыслями далеко за порог  класса.    

Скорее всех  это поняли самые отъявленные лентяи и, почувствовав, что им ничто не грозит, совсем  перестали стесняться. Они играли в чет и нечет под самым носом у бедного  учителя, совершенно открыто и безнаказанно грызли яблоки, шутя, а то и со  злости щипали соседей или вырезали свои имена ни больше ни меньше как на ножках  учительского столика. Тупица, вызванный отвечать урок, не трудился искать  забытые слова на потолке, а без зазрения совести заглядывал в книжку, подступив  вплотную к учителю. Мальчуган, пользующийся в этой компании заслуженной славой  потешника, косил глазами, корчил рожи (конечно, малышам) и даже не считал  нужным прикрываться букварем, а восхищенные зрители безудержно предавались  восторгу. Когда учитель пробуждался от своего оцепенения и замечал, что  творится вокруг, шалуны на минуту стихали, и на него устремлялись самые  серьезные, самые скромные взгляды, но стоило ему уйти в себя, как шум  поднимался снова с удесятеренной силой.    

О, как  хотелось этим лентяям вырваться на волю! С какой жадностью смотрели они в  открытую дверь и в окно, готовые броситься вон из класса, убежать в лес и  превратиться отныне и на всю жизнь в дикарей. Какие крамольные мысли о  прохладной реке, о купанье под тенистой ивой, окунувшей свои ветви в воду,  искушали и мучили вон того крепыша, который сидел с расстегнутым и распахнутым,  насколько возможно, воротом, обмахивал пылающее лицо книжкой и думал, что лучше  быть китом, корюшкой, мухой — чем угодно, только не школьником, обязанным  маяться на уроке в такой знойный, душный день. Жарко! Спросите другого  мальчика, хотя бы вон того, который доводит своих товарищей до исступления,  потому что он сидит ближе всех к двери и, пользуясь этим, то и дело шмыгает в  сад, окунает лицо в ведро с колодезной водой и катается по траве, — спросите  его, часто ли бывают такие дни, как сегодняшний, когда пчелы и те забираются в  самую сердцевину цветка и не выползают оттуда, видимо решив почить от трудов и  покончить с изготовлением меда. Такие дни созданы для безделья, для того, чтобы  лежать на спине в зеленой траве и смотреть в небо до тех пор, пока его слепящая  голубизна не заставит сомкнуть веки и задремать. Время ли сейчас корпеть над  истрепанным букварем в сумрачном классе, куда солнце даже не заглядывает? Чудовищно!    

Нелл  шила у окна и в то же время внимательно прислушивалась ко всему, что делалось в  классе, немного побаиваясь в душе этих шумливых озорников. Первый урок  кончился, началось чистописание, и так как в классе был всего один стол —  учительский, мальчики по очереди садились за него и выводили каракули на  грифельных досках, а учитель тем временем ходил из угла в угол. Теперь шум  немного утих, потому что учитель то и дело останавливался, заглядывал пишущему  через плечо, а потом показывал ему, как красива та или иная буква в прописях,  развешанных по стенам, хвалил тут волосную линию, там нажим и мягко советовал  взять это за образец. И он вдруг умолкал и через минуту начинал рассказывать  школьникам об их больном товарище, о том, что мальчик говорил вчера и как ему  хотелось снова быть вместе с ними. В голосе его слышалась такая ласка и  нежность, что этим сорванцам становилось стыдно своих шалостей, и они сидели  смирно — не ели яблок, не гримасничали — по крайней мере две минуты подряд.    

— Знаете,  мальчики, — сказал учитель, когда часы пробили двенадцать, — сегодня  я, пожалуй, отпущу вас пораньше.    

Услышав  эту весть, школьники подняли оглушительный крик по команде рослого увальня, и  учитель несколько секунд беззвучно шевелил губами, пытаясь договорить. Наконец  он замахал рукой, призывая крикунов к молчанию, и они были так деликатны, что  замолчали, однако не раньше, чем самый горластый из них окончательно осип и  лишился голоса.    

— Только  сначала обещайте мне не шуметь, — продолжал учитель, — а если уж без  этого нельзя, уйдите подальше, куда-нибудь за деревню. Я уверен, что вы не  захотите беспокоить своего одноклассника и товарища по играм.    

Ему  ответили дружным «нет! нет!» (и, вероятно, искренне, ведь они были еще дети), а  рослый увалень (тоже вполне искренне) призвал всех в свидетели, что он кричал  совсем шепотом.    

— Так  вот, дорогие мои ученики, — сказал учитель, — не забывайте, о чем я  вас просил, сделайте это ради меня. Веселитесь и благодарите создателя, что он  наградил вас здоровьем. Прощайте!    

— Благодарим  вас, сэр! До свиданья, сэр! — послышалось на разные голоса, и мальчики  чинно и тихо вышли из школы. Но солнце светило и птицы пели так, как светит  солнце и как поют птицы только по праздникам особенно по неожиданным. Деревья  манили залезть на них и спрятаться среди густой листвы; сено само приглашало раскидать  его по лугу; колеблемая ветром нива указывала путь к лесу и реке; мягкая  мурава, по которой перемежались тени и пятна света, так и подмывала на беготню,  прыжки и прогулки бог знает в какую даль. Ни один мальчик не мог бы смотреть на  все это равнодушно, и школьники с радостным воплем гурьбой сорвались с места и  разбежались кто куда, хохоча и перекликаясь друг с другом на бегу.    

— Что  же, так оно и должно быть, — сказал бедный учитель, глядя им вслед. —  Я очень рад, что они не послушались меня.    

Но, как  известно, на всех не угодишь, — эту истину мы часто познаем на собственном  опыте и без помощи басни, которая заключается такой моралью. И к учителю весь  день приходили маменьки и тетушки, выражавшие крайнее неудовольствие его  поступком. Некоторые из них ограничивались намеками и вежливо осведомлялись,  какой сегодня праздник по календарю. Другие (местные мудрецы-политики)  доказывали, что отпускать с уроков во всякий иной день, кроме дня рождения его  королевского величества, равносильно оскорблению трона, неуважению к церкви и  государству и отдает крамолой. Но большинство, осуждая учителя, переходило на  личности и совершенно открыто заявляло, что изучение наук такими скромными  дозами — чистейшее надувательство и разбой среди бела дня, а одна старушка,  которой не удалось ни взволновать, ни рассердить кроткого учителя своими  попреками, выскочила на улицу и в течение получаса попрекала его заглазно, но  во всеуслышание, под окном школы, втолковывая другой старушке, что он, конечно,  сам предложит, чтобы у него высчитали за эти полдня из недельного жалованья, а  иначе с ним никто и знаться не будет. Бездельников у нас хоть отбавляй (тут она  повысила голос), есть и такие, которые даже в учителя не годятся; так вот,  пусть глядят в оба, небось найдутся охотники на их место. Но все эти нарекания  и шпильки не исторгли ни единого слова из уст незлобивого учителя, который  сидел рядом с Нелли молча, ни на кого не жалуясь, и, пожалуй, был только  грустнее обычного.    

Вечером  в садике послышались торопливые шаги, и пожилая соседка, столкнувшись с учителем  в дверях, сказала ему, чтобы он шел к матушке Уэст — и поскорее, не дожидаясь  ее. Учитель как раз собрался погулять с Нелли, и, не отпуская руки девочки, он  быстро зашагал по улице, а соседка заковыляла за ними следом.    

Подойдя  к небольшому домику, учитель осторожно постучал в дверь. Ее тут же отворили.  Они вошли и увидели женщин, окружавших дряхлую старуху, которая сидела на стуле  и горько плакала, ломая руки и раскачиваясь взад и вперед.    

— Матушка  Уэст! — воскликнул учитель, подходя к пей. — Неужели ему так плохо?    

— Кончается  мой внучек! — простонала она. — Отходит! И все вы виноваты! Я не  пустила бы вас к нему, да уж очень он просил. Вот до чего ученье доводит! О  господи, господи! Что мне теперь делать?    

— Матушка  Уэст, не вините меня, — сказал учитель. — Я не обижаюсь на вас, нет,  нет! Когда у людей такое горе, они не вольны в своих словах. Вы сами не знаете,  что говорите!    

— Нет,  знаю! — воскликнула старуха. — Это все правда! Если бы мой внучек не  сидел по целым дням над книжками, не боялся, что вы его накажете, он был бы  здоровый и веселый.    

Учитель  посмотрел на других женщин, словно спрашивая, неужели никто из них не  заступится за него, но они только качали головой и шептались друг с дружкой,  повторяя, что ученье впрок не идет, и вот лишнее этому доказательство. Не  сказав им ни слова, не бросив на них ни одного укоризненного взгляда, учитель  пошел следом за соседкой, которая прибегала за ним, в спальню, где на постели,  полуодетый, лежал его любимый ученик.    

Он был  еще совсем маленький мальчик, совсем ребенок. Волосы, по-прежнему кудрявые, обрамляли  его лицо, глаза горели огнем, но огонь этот был уже не земной. Учитель сел  рядом с ним и, склонившись над подушкой, тихо окликнул его по имени. Мальчик  приподнялся, провел ладонью по его лицу, потом обнял за шею исхудалыми руками и  прошептал: — Добрый мой друг!    

— Да,  да, я твой друг, Гарри! Видит бог, я хотел тебе добра! — сказал бедный  учитель.    

— Кто  это? — спросил мальчик, увидев Нелл. — Я боюсь поцеловать ее, она  может заразиться. Пусть даст мне руку.    

Не в  силах сдержать слезы, девочка подошла к кровати и сжала его бессильные пальцы.  Через минуту больной высвободил их и опустил голову на подушку.    

— Ты  помнишь мой сад, Гарри? — проговорил учитель, стараясь вывести его из  забытья. — Помнишь, как там бывало хорошо по вечерам? Приходи ко мне  поскорее! Цветы и те скучают без тебя и стоят такие грустные. Ты придешь,  дорогой? Ведь придешь, правда?    

Мальчик  улыбнулся слабой, такой слабой улыбкой и погладил своего друга по седой голове.  Губы его дрогнули, но ни слова не слетело с них — ни слова, ни единого звука.    

Наступило  молчание, и вечерний ветерок занес в распахнутое настежь окно неясный гул голосов.    

— Что  это? — спросил больной, открывая глаза.    

— Это  мальчики играют на лужайке. Он вынул из-под подушки платок и хотел было  взмахнуть им. Но рука его бессильно опустилась на одеяло.    

— Дай  мне, — сказал учитель.    

— Помашите  из окна, — послышался чуть внятный шепот. — Привяжите его к решетке.  Может, они увидят и вспомнят обо мне.    

Он  приподнял голову, посмотрел на этот развевающийся на ветру флажок, перевел с  него взгляд на биту, которая праздно валялась на столе рядом с грифельной  доской, книжкой и другим мальчишеским имуществом. Потом снова опустился на  подушку и спросил, почему не видно девочки, здесь ли она?    

Нелл  подошла к нему и погладила беспомощную руку, лежавшую на одеяле. Два старых  друга — учитель и ученик, — ибо они были друзьями, несмотря на разницу в  летах, — обнялись долгим объятием, а потом мальчик повернулся лицом к  стене и уснул.    

Учитель  сидел у кровати, сжимая похолодевшую маленькую руку — руку мертвого ребенка. Он  знал это, а отпустить ее не мог и все гладил, гладил, стараясь согреть ее.    

 Глава XXVI    

     

Сердце у  девочки разрывалось от боли, когда они с учителем вышли из комнаты, где лежал  умерший, и вернулись в школу. И все же она утаила от деда истинную причину  своего горя и слез, ибо маленький школьник, тоже был внуком и после него  осталась только дряхлая бабушка, осужденная до конца дней своих оплакивать эту  безвременную смерть.    

Нелл  постаралась скорее лечь спать и наедине с собой дала волю слезам. Но печальная  сцена, свидетельницей которой ей пришлось быть, заключала и полезный урок  довольства и благодарности — довольства судьбой, даровавшей ей здоровье и  свободу, и благодарности за то, что она может служить опорой единственному  близкому человеку и другу, может жить и дышать в этом прекрасном мире, когда  столько юных существ — юных и полных тех же надежд, что ласкали и ее  сердце, — рано встречают смерть на своем пути и сходят в могилу. Сколько таких  холмиков зеленело на том старом кладбище, где она гуляла недавно! И хотя Нелл  судила об этом по-детски и, может быть, не совсем понимала, как прекрасен и  безмятежен удел тех, кто покидает нас в юные годы, не зная горечи потерь  (которые убивают стариков по многу раз в течение их долгой жизни), все же она  восприняла суровый и простой урок, преподанный ей в тот вечер, и запомнила его  надолго.    

Маленький  школьник снился ей всю ночь — не в гробу, не с закрытыми глазами, а радостный,  улыбающийся, среди сонма ангелов. Солнце, метнув свои веселые лучи в каморку,  разбудило ее. А теперь им надо было проститься с бедным учителем и снова начать  свои странствия.    

Когда  они собрались в путь, занятия в школе уже шли своим чередом. В полутемном  классе стоял гул голосов, быть может более сдержанный, более приглушенный, чем  вчера, но лишь на самую малость. Учитель встал из-за стола и проводил их до  калитки.    

Неуверенной,  дрожащей рукой девочка протянула ему деньги, которые леди на скачках дала ей за  цветы, и, не в силах вымолвить ни слова благодарности, вспыхнула от смущения,  что не может предложить больше. Но учитель не взял их, он поцеловал ее и пошел  назад в школу.    

Они не  сделали и десяти шагов, как учитель снова появился в дверях. Старик, а за ним и  девочка вернулись и пожали ему руку. — Желаю вам удачи и счастья, —  сказал он. — Я теперь остаюсь совсем один. Если вы опять придете в наши  края, не забудьте эту маленькую деревенскую шкоду.    

— Мы  никогда ее не забудем, сэр! — воскликнула Нелл. — Никогда не забудем,  как вы были добры к нам!    

— Сколько  раз мне приходилось слышать такие обещания из детских уст, — с задумчивой  улыбкой сказал учитель и покачал головой. — Но они быстро забывались. Был  у меня один маленький друг — маленькие друзья надежнее, — а теперь и его  нет. Да хранит вас господь!    

Старик и  девочка простились с ним в последний раз и медленно пошли по улице,  оборачиваясь на ходу, пока его еще было видно. Наконец и деревня и дым,  поднимавшийся из ее труб, остались далеко позади. Путники прибавили шагу, решив  держаться большой дороги и идти туда, куда она приведет их.    

Но  большие дороги тянутся бесконечно. Если не считать двух-трех деревушек, мимо  которых они прошли не останавливаясь, да одинокой харчевни, где им продали  хлеба и сыра, дорога так никуда и не привела их за весь день, а конца этому  скучному однообразному пути не было видно. Но им не оставалось ничего другого,  как идти вперед, и они шагали все медленнее и медленнее, потому что усталость  уже одолевала их.    

Тихий  вечер, пришедший на смену дню, застал путников у перекрестка, где дорога круто  сворачивала через большой выгон. Они подошли к краю этого выгона и возле живой  изгороди, отделявшей его от полей, неожиданно наткнулись на фургон, который  стоял там.    

Это был  не какой-нибудь облезлый, грязный, запыленный рыдван, а хорошенький домик на колесах  с белыми кисейными занавесками, подобранными на окнах фестончиками, и с  зелеными ставнями в ярко-красную полоску, что придавало всему этому сооружению  чрезвычайно нарядный вид столь удачным сочетанием цветов. И в упряжке у него  ходили не какой-нибудь осел или заморенная кляча, а пара сытых лошадок, которые  разгуливали сейчас на свободе, пощипывая пыльную траву. Не подумайте также, что  это был цыганский фургон, ибо в раскрытых дверях его с блестящим медным  молоточком сидела весьма солидная и радующая глаз своими размерами леди в  пышном капоре с подрагивающими на нем бантами. А о том, что описываемый нами  фургон вовсе не был убогим или нищенским, вы можете судить на основании того,  чем эта леди занималась в данную минуту, — занятие же у нее было как  нельзя более приятное и освежающее: она пила чай. Чайная посуда, а также  довольно подозрительная на вид бутылка и блюдо с окороком стояли на барабане,  покрытом белой салфеткой, и эта странствующая леди сидела за своим барабаном,  словно за круглым столиком, удобнее которого ничего не могло быть, и, вкушая  чай, любовалась открывающимся перед ней видом.    

Случилось  так, что, когда наши путники приблизились к фургону, хозяйка его поднесла чашку  к губам (а чашка эта, под стать ей самой, была весьма солидная и радовала глаз  своими размерами), устремила взоры в небеса, упоенная ароматным чаем, может  быть сдобренным ложечкой или одной-единой капелькой того, что содержалось в  подозрительной бутылке, — впрочем, это только наши домыслы, которые мы отнюдь  не собираемся выдавать за достоверный факт, — и, будучи захвачена столь  приятными переживаниями, никого и ничего вокруг себя не замечала. Но вот наступила  минута, когда дородная леди должна была опустить чашку на барабан и глубоко  перевести дух, так как опорожнить такой сосуд стоило немалых усилий. Проделав  все это, она вдруг увидела старика и маленькую девочку, которые медленно шли  мимо и, не в силах скрыть своего восторга, хоть и застенчиво, но голодными  глазами следили за каждым ее движением.    

— Эй! —  крикнула хозяйка фургона и, собрав с колен крошки, ссыпала их горстью в рот,  после чего вытерла губы. — Ну, конечно, так оно и есть. Девочка! Кто  получил кубок?    

— Какой  кубок, сударыня? — спросила Нелл.    

— Призовой  кубок на скачках, девочка, тот, что разыгрывался на второй день.    

— На  второй день, сударыня?    

— Да,  да! На второй день! — нетерпеливо повторила дородная леди. — Тебя  вежливо спрашивают, а ты не можешь ответить, кто выиграл кубок!    

— Я  не знаю, сударыня.    

— Не  знаешь? — удивилась хозяйка фургона. — Ты же была там! Я сама тебя  видела!    

Услышав  это, Нелл заподозрила дородную леди в тесных сношениях с фирмой «Коротыш и  Кодлин» и перепугалась, но то, что последовало дальше, успокоило ее.    

— Да,  видела, и еще пожалела тебя — зачем ты водишься с Панчем, — продолжала  дородная леди, — с этим низкопробным площадным шутом, на которого и  смотреть-то совестно.    

— Я  попала туда случайно, — ответила девочка. — Мы не знали дороги, а эти  кукольники были так добры, что взяли нас с собой. Вы… вы с ними знакомы,  сударыня?    

— Я? —  пронзительно взвизгнула хозяйка фургона. — Знакома с ними! Впрочем, что с  тебя спрашивать, ты еще совсем дитя и не разбираешься в таких вопросах.  Посмотри на меня, девочка! Разве мне пристало знаться с Панчем? Посмотри на мой  фургон! Разве ему пристало знаться с Панчем?    

— Нет,  нет, сударыня! — воскликнула девочка, догадавшись, что она совершила  ужасную ошибку. — Простите меня, пожалуйста!    

Прощение  было дано немедленно, хотя леди все еще не могла прийти в себя, так ее  взволновало столь унизительное предположение. Девочка пояснила, что они ушли со  скачек в первый же день и теперь держат путь в ближайший город, где собираются  переночевать, и так как физиономия дородной леди стала мало-помалу проясняться,  она решилась спросить, далеко ли им еще идти. Ответ последовал лишь после того,  как дородная леди обстоятельно рассказала, что она приехала на скачки в линейке  и провела там один день исключительно ради собственного удовольствия, не  связывая себя делами и соображениями выгоды, — и ответ был таков: до города  осталось восемь миль.    

Услышав  это печальное известие, девочка огорчилась и еле сдерживая слезы, посмотрела на  овеянную сумерками дорогу. Старик не проронил ни слова жалобы, только тяжело  вздохнул, оперся на палку и устремил взгляд вдаль, тщетно пытаясь разглядеть ее  за серой завесой пыли.    

Тем  временем хозяйка фургона принялась составлять на поднос все свои чайные  принадлежности, но, увидев, как девочка приуныла, она остановилась и  задумалась. Нелл сделала ей реверанс, поблагодарила за полученные сведения,  протянула руку деду и уже успела отойти с ним шагов на двадцать, как вдруг  хозяйка фургона окликнула ее.    

— Ближе  подойди, еще ближе! — сказала она, знаком приглашая Нелл подняться на  ступеньки. — Ты хочешь есть, девочка?    

— Нет,  не очень, но мы устали… и нам еще так далеко идти.    

— Ну,  вот и выпей чаю, — сказала ее новая знакомая. — Вы, дедушка, надеюсь,  не откажетесь?    

Старик  смиренно снял шляпу и поблагодарил дородную леди. Тогда его тоже пригласили подняться  по ступенькам, но, поскольку за барабаном двоим оказалось тесновато, они снова  спустились вниз и сели на траву, и туда им был подан чайный поднос, хлеб,  масло, окорок — короче говоря, все, чем услаждалась сама хозяйка фургона, за  исключением бутылки, которую она ухитрилась вовремя сунуть в карман. — Устраивайтесь  поближе к задним колесам, там вам будет удобнее, — сказала их новая  знакомая, наблюдая за ними сверху. — Теперь, девочка, дай мне чайник, я  подолью в него кипятку, подсыплю щепотку чаю, и тогда ешьте, пейте сколько  вашей душе угодно, больше от вас ничего не требуется.    

Старик и  девочка, наверно, так и поступили бы, даже если бы дородная леди была менее  гостеприимна или подала бы им угощенье молча. Но после ее радушной просьбы  чувство стеснения и неловкости оставило их, и, с аппетитом принявшись за ужин,  они отдали ему должное.    

Пока  гости были заняты едой, хозяйка фургона спустилась на землю, заложила руки за  спину и с величественным видом, чрезвычайно твердой поступью, так что ее  огромный капор подрагивал на каждом шагу, стала прогуливаться взад и вперед, то  и дело бросая горделивые взгляды на фургон и получая особое удовлетворение от  красных полосок на ставнях и медного дверного молоточка. Закончив этот легкий  моцион, она присела на ступеньки и крикнула: «Джордж!» — вслед за чем из-за  кустов, скрывавших его так, что, будучи сам невидимым, он мог наблюдать за всем  происходившим около фургона, выглянул человек в извозчичьей блузе, который, как  оказалось, сидел в этом укромном местечке, держа на коленях сковороду и бутыль  вместимостью в полгаллона, а в правой и девой руке нож и вилку.    

— Да,  сударыня? — сказал Джордж.    

— Как  тебе понравился паштет, Джордж?    

— Паштет  недурной, сударыня.    

— А  пиво, Джордж? — продолжала дородная леди, и по всему было видно, что  вопрос этот интересует ее гораздо больше предыдущего. — Как оно, сносное?    

— Малость  выдохлось, — ответил Джордж, — но ничего, пить можно.    

Чтобы  окончательно успокоить хозяйку, он приложил бутыль ко рту, сделал большой  глоток (по меньшей мере с пинту), громко причмокнул, зажмурил один глаз и  кивнул головой. Потом, видимо с не менее благими намерениями, схватился за нож  и вилку и доказал на деле, что пиво не отбило у него аппетита.    

Хозяйка  фургона постояла несколько минут молча, одобрительно глядя на него, и вдруг спросила:  — Ты скоро кончишь?    

— Скоро,  сударыня. — И действительно, подобрав ножом со сковороды самые поджаристые  крошки и отправив их в рот, затем приложившись к бутыли с таким строго научным  расчетом, что голова его почти незаметно для постороннего глаза запрокидывалась  все дальше и дальше и, наконец, почти коснулась земли, этот джентльмен счел  себя совершенно свободным и вылез из своего тайника.    

— Надеюсь,  ты не поспешил из-за меня? — спросила дородная леди, с явным сочувствием относившаяся  к его манипуляциям с бутылью.    

— Если  даже и поспешил, — ответил возница, предусмотрительно оставляя за собой  свободу действий в будущем, — в другой раз сквитаемся — только и всего.    

— Как  по-твоему, Джордж, поклажа у нас не очень тяжелая?    

— Вот,  женщины всегда так! — воскликнул он и окинул взглядом горизонт, словно  призывая самое природу восстать против столь чудовищного предположения. Посади  женщину на козлы, и у нее кнут ни минуты не полежит спокойно. Лошадь хоть во  весь опор скачи, а она, знай, будет погонять. Скотина везет сколько может — так  нет, подбавляй еще! Что у вас на уме?    

— Большая  будет разница для лошадей, если мы посадим вот их двоих? — спросила  хозяйка фургона, оставляя без внимания философическую тираду Джорджа и  показывая на старика и Нелл, которые уже готовились продолжать свой нелегкий  путь.    

— Конечно,  большая, — упрямился он.    

— Большая? —  повторила его хозяйка. — Уж не такие они тяжелые.    

— Они  вместе, сударыня, — сказал Джордж, глядя на девочку и старика с таким  уверенным видом, словно ему ничего не стоило определить их вес с точностью до  полунции, — они вместе потянут чуть меньше Оливера Кромвеля[34].    

Нелл  удивилась — откуда он может знать вес человека, который, как ей помнилось по  книжкам, жил задолго до их времени, но на радостях тут же забыла об этом,  потому что дородная леди предложила им место в фургоне. Нелл горячо  поблагодарила свою новую знакомую, помогла ей быстро убрать чайную посуду и  другие вещи, лежавшие на траве, и, так как к этому времени лошади были уже  запряжены, забралась в фургон вместе с дедом, который не помнил себя от радости.  Захлопнув за собой дверь, их благодетельница села у барабана под открытым  окном. Джордж снял лесенку, сунул ее вод кузов, и они тронулись в путь под  скрип колес, под грохот и дребезжанье, сопровождавшиеся стуком блестящего  медного молоточка, который висел на двери без всякой надобности и сам по себе  отбивал двойные удары в такт медленному движению фургона.    

 Глава XXVII    

     

Когда  они не спеша проехали по дороге с полмили, Нелл решилась бросить взгляд по  сторонам и украдкой осмотреть фургон. Половину его — ту, где восседала дородная  леди, устилал ковер, а за перегородкой в дальнем углу виднелось нечто вроде  алькова, который напоминал корабельную койку, был занавешен, подобно окнам,  чистой белой занавеской и выглядел очень уютно, хотя, какие чудеса акробатики  приходилось проделывать владелице фургона, чтобы забраться туда, оставалось неразрешимой  загадкой. Другая половина служила кухней, и там стояла железная печка с выведенной  на крышу маленькой трубой. Здесь же помещалось несколько ящиков, ларь, большой  кувшин воды, кухонная утварь и посуда. Последняя висела по стенам, не то что на  парадной половине, которая была украшена более изящными и веселыми предметами,  как, например, треугольником и двумя-тремя сильно захватанными бубнами.    

Хозяйка  фургона горделиво восседала у одного окна, под поэтической сенью музыкальных инструментов;  Нелл с дедом примостились у другого, под сенью более скромной, то есть под  кастрюлями и чайниками, а экипаж тем временем двигался своим путем, медленно  пропуская мимо себя в сгущающихся сумерках придорожную панораму. Сначала оба  наших путника говорили мало и все больше шепотом, но освоившись с новой  обстановкой, по чувствовали себя свободнее и стали обмениваться впечатлениями о  местах, по которым проезжал фургон, и обо всем, что попадалось по дороге, а  потом старик задремал, и, заметив это, дородная леди подозвала Нелл к себе.    

— Ну,  девочка, — сказала она, — как тебе нравится такой способ путешествия?    

Ехать в  фургоне очень приятно, ответила Нелл, и дородная леди согласилась с ней, с той  лишь оговоркой, что приятность эту дано чувствовать только тем, кто не страдает  меланхолией. Что же касается ее самой, то она частенько бывает в угнетенном  состоянии духа и нуждается в подбадривающих средствах, но откуда эти  подбадривающие средства черпались — из подозрительной ли бутылки, о которой  речь шла выше, или из каких-нибудь других источников, осталось невыясненным.    

— Да,  вам, молодежи, хорошо! — продолжала хозяйка фургона. — Вы не знаете,  что такое меланхолия. И аппетит у вас никогда не пропадает, а это такое  счастье!    

Нелл  подумала, что сама она иной раз предпочла бы иметь более умеренный аппетит и  что, судя по виду дородной леди и по тому, с каким смаком она пила чай,  нормальный вкус к еде не изменяет ей. Впрочем, она не сочла возможным  прекословить и ждала продолжения разговора.    

Но  дородная леди долго молчала, не сводя глаз с Нелли, потом поднялась, достала из  угла скатанный в трубку большой кусок парусины, положила его на пол и раскатала  ногой во всю длину фургона.    

— Вот,  девочка, — сказала она, — прочти, что здесь написано.    

Нелл  прошла от одного конца парусины до другого и прочитала надпись, выведенную огромными  черными буквами: «ПАНОПТИКУМ ДЖАРЛИ» — Еще раз, — самодовольным тоном  сказала леди.    

— «Паноптикум  Джарли», — повторила Нелл.    

— Это  я, — сказала леди. — Я и есть миссис Джарли. Бросив на девочку  ободряющий взгляд, чтобы успокоить ее и внушить ей, что, даже находясь в  присутствии самой Джарли, она не должна теряться и трепетать, хозяйка фургона  развернула второй свиток, на котором было написано: «Сто восковых фигур — в  натуральную величину», потом третий: «Единственное в мире грандиозное собрание  настоящих восковых фигур», потом еще несколько свитков поменьше с такими  надписями, как: «Открывается в помещении…», «Единственная и неповторимая  Джарли», «Непревзойденный кабинет восковых фигур», «Джарли — радость  аристократии и дворянства», «Королевская фамилия оказывает покровительство  Джарли». Ознакомив изумленную девочку с этими левиафанами публичных извещений[35], она  извлекла на свет божий и более мелкую рыбешку в виде листков, пародирующих всем  знакомые романсы, а именно: «Поверь мне, паноптикум Джарди — мечта!», «Как твой  музей красой блистает», «Лети, корабль, нас кличет Джарли»[36], а также, в угоду вкусам  игривым и легким, популярную песенку «Мой ослик» с несколько измененным текстом[37]: Ослик,  стой! Возьмись за ум и беги в паноптикум! Если ж ты не рвешься в зал, Не  слыхать тебе похвал. Спешите к Джарли…    

Было тут  и несколько прозаических произведений, составленных в форме диалогов между китайским  императором и устрицей или между архиепископом Кентерберийским и диссидентом по  поводу церковных податей[38].  Каждый диалог, независимо от темы, заключался одной и той же моралью, которая  внушала читателям, что все они должны как можно скорее посетить паноптикум Джарли  и что дети и прислуга платят за вход полцены. Поразив Нелл этими  свидетельствами своего высокого положения в обществе, миссис Джарли аккуратно  свернула их, убрала на место, села и устремила на девочку торжествующий взгляд.    

— Думаю,  тебе не захочется больше водить знакомство с мерзостным Панчем, — сказала  она. — После всего, что ты здесь видела.    

— Я  никогда не была в кабинете восковых фигур, сударыня, — сказала  Нелл. — Они смешнее Панча?    

— Смешнее! —  пронзительно вскрикнула миссис Джарли. — Это совсем не смешно!    

— А!.. —  смиренно протянула девочка.    

— Это  совсем не смешно, — повторила миссис Джарли. — Это зрелище серьезное  и… опять забыла критическое?.. нет, классическое. Да, да, серьезное и  классическое. У нас не увидишь ни безобразных драк, ни потасовок, никто не  балагурит, не пищит, как твой драгоценный Панч. Все чинно, благородно, все  делается по раз заведенному порядку. И мои восковые фигуры как живые! Если бы  они могли говорить и двигаться, ты бы не отличила их от людей. Я, конечно, не  стану утверждать, что восковые фигуры совсем как люди, но иной раз посмотришь  на человека — и подумаешь: ни дать ни взять восковая фигура!    

— И  они все здесь? — спросила Нелл, заинтересовавшись таким описанием.    

— Кто?    

— Восковые  фигуры.