1 2 3 
Второе средство есть средство подкупа. Оно состоит в том,   чтобы, отобрав от трудового рабочего народа посредством денежных податей его   богатства, распределять эти богатства между чиновниками, обязанными за это вознаграждение   поддерживать и усиливать порабощение народа.      

Подкупленные чиновники эти от высших министров до низших   писцов, составляя одну неразрывную сеть людей, связанных одним и тем же   интересом кормления себя трудами народа, тем более обогащаемые, чем покорнее   они исполняют волю правительств, всегда и везде, не останавливаясь ни перед   какими средствами, во всех отраслях деятельностей отстаивают словом и делом   правительственное насилие, на котором и основано их благосостояние.      

Третье средство есть то, что я не умею назвать иначе, как   гипнотизация народа. Средство это состоит в том, чтобы задерживать духовное   развитие людей и различными внушениями поддерживать их в отжитом уже   человечеством понимании жизни, на котором зиждется власть правительств.   Гипнотизация эта в настоящее время организована самым сложным образом и,   начиная свое воздействие с детского возраста, продолжается над людьми до их   смерти. Начинается эта гипнотизация с первого возраста в нарочно для того   устроенных и обязательных школах, в которых внушают детям воззрения на мир,   свойственные их предкам и прямо противоречащие современному сознанию   человечества. В странах, где есть государственная религия, детей обучают   бессмысленным кощунствам церковных катехизисов, с указанием необходимости   повиновения властям; в республиканских государствах их обучают дикому   суеверию патриотизма и той же мнимой обязательности повиновения правительствам.   В более взрослых годах гипнотизация эта продолжается над людьми поощрением и   религиозного суеверия и патриотического. Религиозное суеверие поощряется   устройством на собранные с народа средства храмов, процессий, памятников,   празднеств, с помощью живописи, архитектуры, музыки, благовоний, одуряющих   народ, и, главное, содержанием так называемого духовенства, обязанность   которого состоит в том, чтобы своими представлениями, пафосом служб,   проповедей, своим вмешательством в частную жизнь людей – при родах, при браках,   при смертях – отуманивать людей и держать их в постоянном состоянии одурения.   Патриотическое суеверие поощряется устройством правительствами и правящими   классами на собранные с народа средства общественных торжеств, зрелищ,   памятников, празднеств, располагающих людей к признанию исключительной   значительности одного своего народа и величия одного своего государства и   правителей его и к недоброжелательству и даже ненависти к другим народам. При   этом деспотическими правительствами прямо воспрещается печатание и   распространение книг и произнесение речей, просвещающих народ, и ссылаются или   запираются все люди, могущие пробудить народ от его усыпления; кроме того,   всеми правительствами без исключения скрывается от народа всё, могущее   освободить его, и поощряется всё, развращающее его, как-то: писательство,   поддерживающее народ в его дикости религиозных и патриотических суеверий,   всякого рода чувственные увеселения, зрелища, цирки, театры и всякие даже   физические средства одурения: как-то: табак, водка, составляющие главный доход   государства; поощряется даже проституция, которая не только признается, но   организуется большинством правительств. Таково третье средство.      

Четвертое средство состоит в том, чтобы посредством трех   предшествующих средств выделять из всех таким образом закованных и одуренных   людей еще некоторую часть людей для того, чтобы, подвергнув этих людей особенным,   усиленным способам одурения и озверения, сделать из них безвольные орудия всех   тех жестокостей и зверств, которые понадобятся правительству. Достигается это   одурение и озверение тем, что людей этих берут в том юношеском возрасте, когда   в людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия о   нравственности, и, удалив их от всех естественных человеческих условий жизни:   дома, семьи, родины, разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в   особенное платье и заставляют их при воздействии криков, барабанов, музыки,   блестящих предметов ежедневно делать известные, придуманные для этого движения   и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уже   перестают быть людьми, а становятся бессмысленными, покорными гипнотизатору   машинами. Эти-то загипнотизированные, физически сильные, молодые люди (теперь   при общей воинской повинности все молодые люди), снабженные орудиями убийства,   всегда покорные власти правительств и готовые по его приказанию на всякое   насилие, и составляют четвертое и главное средство порабощения людей.      

Этим средством замыкается круг насилия. Устрашение, подкуп,   гипнотизация приводят людей к тому, что они идут в солдаты; солдаты же дают   власть и возможность и казнить людей, и обирать их (подкупая на эти деньги   чиновников), и гипнотизировать, и вербовать их в те самые солдаты, которые дают   власть делать всё это.      

Круг замкнут, и вырваться из него силой нет никакой   возможности. Если некоторые люди утверждают, что освобождение от насилия или   хотя бы ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные люди,   свергнув силою угнетающее правительство, заменят его новым, таким, при котором   уже не будет нужно такого насилия и порабощения людей, и некоторые люди   пытаются делать это, то эти люди только обманывают себя и других и этим не   улучшают, а только ухудшают положение людей. Деятельность этих людей только   усиливает деспотизм правительств. Попытки освобождения этих людей дают только   удобный предлог правительствам для усиления своей власти и вызывают усиление   ее.      

Если даже и допустить то, что вследствие особенно невыгодно   сложившихся для правительства обстоятельств, как, например, во Франции в 1870   году, какое-либо из правительств было бы свергнуто силою и власть перешла бы в   другие руки, то эта новая власть ни в каком случае не была бы менее   угнетательной, чем прежняя, а всегда, напротив, защищая себя от всех   озлобленных свергнутых врагов, была бы более деспотична и жестока, чем прежняя,   как это и было при всех революциях.      

Если социалисты и коммунисты считают злом   индивидуалистическое капиталистическое устройство общества, анархисты считают   злом и самое правительство, т. е. и монархисты, консерваторы, капиталисты,   считающие злом социалистическое, коммунистическое устройство и анархию;   и все эти партии не имеют иного, кроме насилия, средства соединить людей.   Какая бы из этих партий ни восторжествовала, для введения в жизнь своих   порядков, так же как и для удержания власти, она должна употребить не только   все существующие средства насилия, но и придумать новые. Порабощены будут   другие люди и людей будут принуждать к другому, но будет не только то же, но   более жестокое насилие и порабощение, потому что вследствие борьбы усилится   ненависть людей друг против друга и вместе с этим усилятся и выработаются новые   средства порабощения.      

Так всегда и было после всех революций и всех попыток   революций, всех заговоров, всяких насильственных перемен правительств. Всякая   борьба только усиливает средства порабощения тех, которые в данное время   находятся во власти.      

Положение людей нашего христианского мира и в особенности   самые ходячие идеалы их с поразительной убедительностью доказывают это.      

Остается теперь только одна область деятельности людской, не   захваченная правительственной властью, – область семейная, экономическая,   область частной жизни и труда. И эта область теперь, благодаря борьбе   коммунистов и социалистов, уже понемногу захватывается правительствами, так что   труд и отдых, помещение, одежда, пища людей, всё понемногу, если только   исполнятся желания реформаторов, будет определяться и назначаться   правительствами.      

Весь длинный 1800-летний ход жизни христианских народов   неизбежно привел их опять к обойденной ими необходимости решения вопроса   принятия или неприятия учения Христа и вытекающего из него для общественной   жизни решения вопроса о противлении или непротивлении злу насилием, но только с   тою разницею, что прежде люди могли принять и не принять решение, данное   христианством, теперь же это решение стало неизбежно, потому что оно одно   избавляет их от того положения рабства, в котором они, как в тенетах, запутали   сами себя.      

Но не одна бедственность положения людей приводит их к этой   необходимости.      

Рядом с отрицательным доказательством ложности языческого   устройства шло и положительное доказательство истинности христианского учения.      

Недаром в продолжение 18 веков лучшие люди всего   христианского человечества, внутренним, духовным путем познав истины учения,   свидетельствовали о них перед людьми, несмотря ни на какие угрозы, лишения,   бедствия и мучения. Лучшие люди эти своим мученичеством запечатлевали   истинность учения и передавали его массам.      

Христианство проникало в сознание человечества не одним   отрицательным путем доказательства невозможности продолжения языческой жизни,   но и своим упрощением, уяснением, освобождением от примешавшихся к нему   суеверий и распространением между всеми сословиями народа.      

Восемнадцать веков исповедания христианства не прошли даром   для людей, принявших его, хотя и внешним образом. Восемнадцать веков эти   сделали то, что теперь люди, продолжая жить языческой жизнью, не   соответствующей возрасту человечества, не только видят уже ясно всю   бедственность того состояния, в котором они находятся, но в глубине души верят   (только потому и живут, что верят) в то, что спасение от этого состояния только   в исполнении христианского учения в его истинном значении. Как и когда   совершится это спасение, все люди думают различно, соответственно своему   умственному развитию и ходячим предрассудкам своей среды, но всякий человек   нашего мира признает то, что спасение наше в исполнении христианского учения.   Одни верующие люди, признающие христианское учение божественным, считают, что   спасение наступит тогда, когда все люди поверят в Христа и приблизится второе   пришествие; другие, также признающие божественность учения Христа, считают, что   спасение это произойдет через церковь, которая, подчинив себе всех людей,   воспитает в них христианские добродетели и преобразует их жизнь. Третьи, не   признающие Христа Богом, считают, что спасение людей произойдет через   медленный, постепенный прогресс, при котором основы жизни языческой заменятся   понемногу основами свободы, равенства, братства, т. е. христианскими основами;   четвертые, проповедующие общественное переустройство, считают, что спасение   произойдет тогда, когда посредством насильственного переворота люди будут   принуждены к общности имущества, отсутствию правительств, коллективному, а не   индивидуальному труду, т. е. к осуществлению одной из сторон христианского   учения. Так или иначе, но все люди нашего времени в сознании своем не только   отрицают существующий отживший языческий строй жизни, но и признают, часто сами   не зная этого и считая себя врагами христианства, то, что спасение наше только   в приложении к жизни христианского учения или части его в его истинном   значении.      

Христианство для большинства людей, как и сказал его   учитель, не могло осуществиться сразу, а должно было разрастаться, как   огромнейшее дерево, из мельчайшего зерна. И так оно и разрасталось и разрослось   теперь, если еще не в действительности, то в сознании людей нашего времени.      

Теперь не одно меньшинство людей, всегда понимавших   христианство внутренним путем, признает его в его истинном значении, но и всё   то огромное большинство людей, кажущееся по своей общественной жизни столь   далеко отстоящим от христианства.      

Посмотрите на частную жизнь отдельных людей, прислушайтесь к   тем оценкам поступков, которые люди делают, судя друг о друге, послушайте не   только публичные проповеди и речи, но те наставления, которые дают родители и   воспитатели своим воспитанникам, и вы увидите, что, как ни далека   государственная, общественная, связанная насилием жизнь людей от осуществления   христианских истин в частной жизни, хорошими всеми и для всех без исключения и   бесспорно считаются только христианские добродетели; дурными всеми и для всех без   исключения и бесспорно считаются антихристианские пороки. Лучшими людьми   считаются те, которые самоотверженно посвящают свою жизнь на служение   человечеству и жертвуют собой для других; худшими считаются себялюбивые,   пользующиеся для своих личных выгод бедствиями ближних.      

Если признаются еще некоторыми нетронутыми христианством   людьми идеалы нехристианские: сила, храбрость, богатство, то это идеалы,   переживаемые и разделяемые не всеми и не людьми, признаваемыми лучшими. Всеми   же разделяемых, всегда признаваемых обязательными для всех других идеалов,   кроме христианских, нет.      

Положение нашего христианского человечества, если посмотреть   на него извне, с своей жестокостью и своим рабством людей, действительно   ужасно. Но если посмотреть на него со стороны его сознания, то зрелище   представляется совершенно другое.      

Всё зло нашей жизни как будто существует только потому, что   оно давно делалось, и люди, которые делают его, не успели, не научились еще   перестать это делать, но все они не желают делать его.      

Всё это зло существует по какой-то другой, как будто не   зависимой от сознания людей, причине.      

Как ни странно и ни противоречиво это кажется, все люди   нашего времени ненавидят тот самый порядок вещей, который они сами же   поддерживают.      

Кажется, Макс Мюллер рассказывает про удивление одного   индейца, обращенного в христианство, который, усвоив сущность христианского   учения, приехал в Европу и увидал жизнь христиан. Человек этот не мог прийти в   себя от удивления перед действительностью, совершенно противоположной той, которую   он ожидал найти среди христианских народов.      

Если мы не удивляемся на то противоречие между нашими   верованиями, убеждениями и поступками, то это происходит только оттого, что   влияния, скрывающие от людей это противоречие, действуют и на нас. Стоит только   взглянуть на нашу жизнь с точки зрения того индейца, который понял христианство   в его истинном значении без всяких уступок и приспособлений, и на те дикие   зверства, которыми наполнена наша жизнь, чтобы ужаснуться перед теми   противоречиями, среди которых мы живем, часто не замечая их.      

Стоит только вспомнить приготовления к войнам, картечницы,   посеребренные пули, торпеды – и Красный Крест; устройство одиночных тюрем,   опыты электрических казней – и заботы о благоденствии заключенных;   филантропическую деятельность богачей – и их жизнь, производящую тех бедных,   которых они благодетельствуют. И противоречия эти не происходят оттого, как это   может показаться, что люди притворяются христианами, когда они язычники, а,   напротив, оттого, что людям чего-то недостает или есть какая-то сила, которая   мешает им быть тем, чем они уже чувствуют себя в своем сознании и чем они   действительно хотят быть. Люди нашего времени не притворяются в том, что они   ненавидят угнетение, неравенство, разделение людей и всякого рода жестокость не   только к людям, но даже к животным, – они действительно ненавидят всё это,   но не знают, как уничтожить это, или не решаются расстаться с тем, что   поддерживает всё это и кажется им необходимым.      

В самом деле, спросите порознь каждого человека нашего времени   о том; считает ли он не только похвальным, но достойным человека нашего времени   заниматься тем, чтобы, получая за это несоразмерное с трудами жалованье,   собирать с народа – часто нищего – подати для того, чтобы на эти деньги строить   пушки, торпеды и орудия убийства против людей, с которыми мы желаем быть мире и   которые этого же самого желают по отношению нас; или тем, чтобы опять за   жалованье посвящать всю свою жизнь на устройство этих орудий убийства, или на   то, чтобы самому готовиться к убийству и готовить к этому людей? И спросите,   похвально ли, и достойно ли человека, и свойственно ли христианину заниматься   тем, чтобы опять за деньги ловить несчастных, заблудших, часто безграмотных,   пьяных людей за то, что они присваивают чужую собственность в гораздо меньших   размерах, чем мы ее присваиваем, и убивают людей не так, как это нами принято   делать, и за это сажать их в тюрьмы, мучить и убивать? И похвально ли, достойно   ли человека и христианина опять за деньги проповедовать в народе вместо   христианства заведомо нелепые и вредные суеверия? Достойно ли человека отнимать   у ближнего для своей прихоти то, что необходимо ему для удовлетворения его   первых потребностей, как это делают большие землевладельцы; или заставлять его   нести сверхсильный, губящий жизнь труд для увеличения своих богатств, как это   делают заводчики, фабриканты; или пользоваться нуждою людей для увеличения   своих богатств, как это делают купцы? И всякий порознь, в особенности если один   будет говорить про другого, скажет, что нет. И вместе с тем тот же самый   человек, который видит всю гнусность этих поступков, сам, никем не   принуждаемый, даже иногда и без денежной выгоды жалованья, сам, произвольно,   из-за детского тщеславия, из-за фарфоровой побрякушки, ленточки, галунчика,   которые ему позволят надеть, сам произвольно идет в военную службу, в   следователи, мировые судьи, министры, урядники, архиереи, дьячки, в должности,   в которых ему необходимо делать все эти дела, постыдность и гнусность которых   он не может не знать.      

Знаю, что многие из этих людей будут с самоуверенностью   доказывать, что они считают свое положение не только законным, но необходимым,   будут в защиту свою говорить, что власти от Бога, что государственные должности   необходимы для блага человечества, что богатство не противно христианству, что   богатому юноше сказано отдать имение, только если он хочет быть совершен, что   существующее теперь распределение богатств и торговля такими и должны быть и   выгодны для всех и т. п. Но, как они ни стараются обмануть себя и других, все   эти люди знают, что то, что они делают, противно всему тому, чему они верят, во   имя чего они живут, и в глубине души, когда они остаются одни с своей совестью,   им стыдно и больно вспомнить то, что они делают, особенно если гнусность их   деятельности была указана им. Не может человек нашего времени, исповедуй он или   не исповедуй божественности Христа, не знать, что участвовать в качестве ли   царя, министра, губернатора, или урядника в том, чтобы продать у бедной семьи   последнюю корову на подати для того, чтобы отдать эти деньги на пушки или на   жалованье и пансионы роскошествующим, праздным и вредным чиновникам; или   участвовать в том, чтобы посадить в тюрьму кормильца семьи за то, что мы сами   развратили его, и пустить семью его по миру; или участвовать в грабежах и   убийствах войн; или во внушении вместо Христова закона диких   идолопоклоннических суеверий; или загнать забежавшую на свою землю корову   человека, у которого нет земли; или с человека, работающего на фабрике, вычесть   за нечаянно испорченный предмет; или содрать вдвое за предмет с бедного только   потому, что он в крайней нужде; не может не знать ни один человек нашего   времени, что все эти дела – скверные, постыдные и что делать их не надо. И все   они знают это; все они знают, что то, что они делают, дурно, и ни за что бы не   стали делать этого, если бы были в состоянии противостоять тем силам, которые,   закрывая их глаза на преступность их поступков, влекут их к совершению их.      

Ни на чем так поразительно не видна та степень противоречия,   до которой дошла жизнь людей нашего времени, как на том самом явлении, которое   составляет последнее и средство и выражение насилия, – на общей воинской   повинности.      

Ведь только оттого, что это состояние всеобщего вооружения и   воинской повинности наступило шаг за шагом, незаметно и что для поддержания его   правительствами употребляются все находящиеся в их власти средства устрашения,   подкупа, одурения и насилия, мы не видим вопиющего противоречия этого состояния   с теми христианскими чувствами и мыслями, которыми действительно проникнуты все   люди нашего времени.      

Противоречие это стало нам так привычно, что мы и не видим   всей ужасающей бессмыслицы и безнравственности поступков не только тех людей,   которые по своей охоте избирают профессию убийства, как нечто почтенное, но и   тех несчастных людей, которые соглашаются исполнять воинскую повинность, или   хотя тех, которые в странах, где не введена воинская повинность, добровольно   отдают свои труды на наем солдат и приготовления к убийству. Ведь все эти люди   или христиане, или люди, исповедующие гуманность и либеральность, знают, что,   совершая эти поступки, они становятся участниками, а при личной воинской   повинности совершателями самых бессмысленных, бесцельных, жестоких убийств, и   все-таки совершают их.      

Но мало этого, в Германии, там, откуда и взялась общая   военская повинность, Каприви высказал то, что старательно скрывалось прежде,   то, что люди, которых надо будет убивать, не одни иноземцы, но свои, те самые   рабочие, из которых взято большинство солдат. И это признание не открыло глаза   людям, не ужаснуло их. И после этого, как и прежде, они продолжают идти, как   бараны, в ставку и подчиняться всему тому, что от них требуют.      

Но мало и этого: недавно немецкий император еще точнее   разъяснил значение и призвание воина, отличив, благодарив и наградив солдата за   то, что он убил беззащитного узника, пытавшего бежать. Благодаря и награждая   человека за поступок, всегда людьми, стоящими на самой низкой степени   нравственности, считающийся самым подлым и низким, Вильгельм показал, что   главная и более всего ценимая властями обязанность солдата состоит в том, чтобы   быть палачом, и не таким, как профессиональные палачи, убивающие только   приговоренных преступников, но быть палачом всех тех невинных, которых велят   убивать начальники.      

Но мало и этого: в 1891 году тот же Вильгельм, enfant   terrible государственной власти, высказывающий то, что другие думают,   разговаривая с какими-то солдатами, публично сказал следующее, и на другой день   тысячи газет перепечатывают эти слова:      

«Рекруты! – говорит он. – В виду алтаря и   служителя Бога вы присягнули мне на верность. Вы еще слишком молоды, чтобы   понять истинное значение всего сказанного здесь, но заботьтесь прежде всего о   том, чтобы следовать всегда данным приказаниям и учениям. Вы присягнули мне на   верность, это дети моей гвардии, значит, что вы теперь мои солдаты, что вы   предали себя мне душой и телом. Для вас существует теперь один враг, а именно   тот, кто мой враг. При теперешних социалистических происках может случиться,   что я прикажу вам стрелять в ваших собственных родственников, братьев, даже   родителей – от чего Боже сохрани – и тогда вы обязаны беспрекословно исполнять   мои приказы».      

Человек этот высказывает то, что знают, но старательно   скрывают все умные правители. Он говорит прямо, что люди, служащие в войске,   служат ему и его выгоде и должны быть готовы для его выгоды убивать своих   братьев и отцов.      

Он прямо, самым грубым словом выражает весь тот ужас   преступления, к которому готовятся люди, поступающие в солдаты, всю ту пучину   унижения, до которой они доходят, обещаясь в повиновении. Он, как смелый   гипнотизатор, пробует степень усыпления загипнотизированного: приставляет ему к   телу раскаленное железо, тело шипит и дымит, но усыпленный не просыпается.      

Жалкий, ошалевший от власти, больной человек этот своими   словами оскорбляет всё, что может быть святого для человека нашего времени, и   люди – христиане, либералы, образованные люди нашего времени, все, не только не   возмущаются на это оскорбление, но даже не замечают его. Людям предлагается   самое последнее, крайнее испытание в самой грубой, резкой форме. И люди как   будто не замечают даже того, что это есть испытание, что им предстоит выбор. Им   как будто кажется, что и нет никакого выбора и что есть только один путь   рабской покорности. Казалось бы, безумные слова эти, оскорбляющие всё то, что   человек нашего времени считает святым, должны бы возмутить людей, но ничего   подобного не случается. Все молодые люди всей Европы год за год подвергаются   этому испытанию и за самыми малыми исключениями все отрекаются от всего, что   есть и может быть святого для человека, все выражают готовность убить своих   братьев, даже отцов по приказанию первого заблудшего человека, наряженного в   обшитую красным и золотом ливрею, и только спрашивают, кого и когда им велят   убивать. А они готовы.      

Ведь у каждого дикого есть что-либо святое, за что он готов   пострадать, но не уступить. Но где же это святое у человека нашего времени? Ему   говорят: иди ко мне в рабство, в такое рабство, при котором придется убивать   даже отца родного, и он, очень часто ученый, прошедший все науки в   университете, покорно подставляет шею под хомут. Его наряжают в шутовской   наряд, велят прыгать, кривляться, кланяться, убивать – он всё покорно делает. И   когда его выпускают, он как встрепанный возвращается в прежнюю жизнь и   продолжает толковать о достоинстве человека, свободе, равенстве и братстве.      

«Да, но что же делать, – часто с искренним недоумением   спрашивают люди. – Если бы все отказались, тогда бы так. А то что ж, я   один пострадаю и никому и ничему не сделаю пользы».      

И правда, человеку общественного жизнепонимания нельзя   отказаться. Смысл его жизни – благо его личности. Для его личности ему лучше   покориться, и он покоряется.      

Что бы с ним ни делали, как бы ни мучили, как бы ни унижали   его, он будет покоряться, потому что один он ничего не может сделать, у него   нет той основы, во имя которой он мог бы противостоять насилию один. А   соединиться им никогда не дадут те, которые управляют ими. Говорят часто, что   изобретение страшных военных орудий убийства уничтожит войну; война уничтожит   сама себя. Это неправда. Как можно увеличивать средства избиения людей, так   можно увеличивать средства приведения к покорности людей общественного   жизнепонимания. Пускай их бьют тысячами, миллионами, разрывают на части, –   они все-таки одни, как бессмысленная скотина, будут идти на бойню, потому что   их подгоняют хлыстом; другие будут идти потому, что им за это позволяют надеть   ленточки и галунчики, и будут даже гордиться этим.      

И тут-то с составом людей, одуренных до того, что они   o6eщаются убивать своих родителей, общественные деятели – консерваторы,   либералы, социалисты, анархисты – толкуют о том, как устроить разумное и   нравственное общество. Да какое же разумное и нравственное общество можно   устроить из таких людей? Как из гнилых и кривых бревен, как ни перекладывай их,   нельзя построить дома, так из таких людей нельзя устроить разумное и   нравственное общество. Из таких людей может образоваться только стадо животных,   управляемое криками и кнутами пастухов. Так оно и есть.      

И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени, исповедующие   свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя свободы к самой   рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и бессмысленным,   только по внешним признакам, разделениям людей на высших, низших, своих   союзников и врагов, и во имя братства – готовы убивать этих братьев[6].      

Противоречия сознания и вследствие этого бедственность жизни   дошли до последней степени, дальше которой идти некуда. Жизнь, построенная на   началах насилия, дошла до отрицания тех самых основ, во имя которых она была   учреждена. Устройство общества на началах насилия, имевшее целью обеспечение   блага личного, семейного и общественного, привело людей к полному отрицанию и   уничтожению этих благ.      

Первая часть пророчества совершилась над людьми и   поколениями их, не принявшими учения, и потомки их приведены теперь к   необходимости испытать справедливость второй части его.      

 IX      

       

Положение народов христианских в наше время осталось столь   же жестоким, каким оно было во времена язычества. Во многих отношениях, в   особенности в порабощении людей, оно стало даже более жестоким, чем было во   времена язычества.      

Но между положением людей в то время и в наше время та же   разница, какая бывает для растений между последними днями осени и первыми днями   весны. Там, в осенней природе, внешняя безжизненность соответствует внутреннему   состоянию замирания; весною, внешняя безжизненность находится в самом резком   противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни.      

То же и в том внешнем сходстве прежней языческой жизни с   теперешней. Сходство это только внешнее: внутреннее состояние людей во времена   язычества и в наше время совершенно различно.      

Там внешнее состояние жестокости и рабства людей было в   полном согласии с внутренним сознанием людей, и каждый шаг вперед увеличивал   это согласие; здесь же внешнее состояние жестокости и рабства находится в   полном противоречии с христианским сознанием людей, и каждый шаг вперед только   увеличивает это противоречие.      

Происходят как бы ненужные, беполезные страдания. Происходит   нечто подобное родам. Всё готово для новой жизни, но жизнь эта все еще не   появляется.      

Положение кажется безвыходным. И оно было бы таковым, если   бы человеку, а потому и всем людям, не была дана возможность иного, высшего   понимания жизни, сразу освобождающего его от всех тех уз, которые, казалось,   неразрывно связывали его.      

И таково то, указанное еще 1800 лет тому назад человечеству,   христианское понимание жизни.      

Стоит человеку усвоить это жизнепонимание для того, чтобы   сами собой распались те цепи, которые, казалось, так неразрывно сковывали его,   и чтобы он почувствовал себя совершенно свободным, вроде того, как   почувствовала бы себя свободной птица в загороженном кругом месте, когда бы она   раскрыла свои крылья.      

Говорят об освобождении христианской церкви от государства,   о даровании или недаровании свободы христианам. В этих мыслях и выражениях есть   какое-то странное недоразумение. Свобода не может быть дарована или отнята у   христианина или христиан. Свобода есть неотъемлемое свойство христианина.      

Если же говорится о даровании или отнятии свободы от   христиан, то, очевидно, говорится не о действительных христианах, а о людях,   только называющих себя христианами. Христианин не может быть не свободен   потому, что достижение поставленной им для себя цели никем и ничем не может   быть воспрепятствовано или хотя бы задержано.      

Стоит человеку понять свою жизнь так, как учит понимать ее   христианство, т. е. понять то, что жизнь его принадлежит не ему, его личности,   не семье или государству, а тому, кто послал его в жизнь, понять то, что   исполнять он должен поэтому не закон своей личности, семьи или государства, а   ничем не ограниченный закон того, от кого он исшел, чтобы не только   почувствовать себя совершенно свободным от всякой человеческой власти, но даже   перестать видеть эту власть, как нечто могущее стеснять кого-либо.      

Стоит человеку понять, что цель его жизни есть исполнение   закона Бога, для того чтоб этот закон, заменив для него все другие законы и   подчинив его себе, этим самым подчинением лишил бы в его глазах все человеческие   законы их обязательности и стеснительности.      

Христианин освобождается от всякой человеческой власти тем,   что считает для своей жизни и жизни других Божеский закон любви, вложенный в   душу каждого человека и приведенный к сознанию Христом, единственным руководителем   жизни своей и других людей.      

Христианин может подвергаться внешнему насилию, может быть   лишен телесной свободы, может быть не свободен от своих страстей (делающий грех   есть раб греха), но не может быть не свободен в том смысле, чтобы быть принужденным   какою-либо опасностью или какою-либо внешнею угрозою к совершению поступка,   противного своему сознанию.      

Он не может быть принужден к этому потому, что составляющие   могущественное орудие против людей общественного жизнепонимания лишения и   страдания, производимые насилием, не имеют для него никакой принудительной   силы. Лишения и страдания, отнимающие у людей общественного жизнепонимания то   благо, для которого они живут, не только не могут нарушить блага христианина,   состоящего в сознании исполнения воли Бога, но только могут усилить его, когда   они постигают его за исполнение этой воли.      

И потому христианин, подчиняясь одному внутреннему,   божественному закону, не только не может исполнять, предписания внешнего   закона, когда они не согласны с сознаваемым им Божеским законом любви, как это   бывает при правительственных требованиях, но не может признавать и   обязательства повиновения кому и чему бы то ни было, не может признавать того,   что называется подданством. Для христианина обещание подданства какому бы то ни   было государству – тот самый акт, который считается основанием государственной   жизни, есть прямое отречение от христианства, потому что человек, безусловно   вперед обещающийся подчиняться тем законам, которые составляют и будут   составлять люди, этим обещанием самым положительным образом отрекается от   христианства, состоящего в том, чтобы во всех случаях жизни подчиняться только   сознаваемому им в себе Божескому закону любви.      

Можно было при языческом миросозерцании обещаться исполнять   волю светских властей, не нарушая волю Бога, полагаемую в обрезании, субботе,   определенной временем молитве, воздержании от известного рода пищи и т. п. Одно   не противоречило другому. Но тем-то и отличается христианское исповедание от   языческого, что оно требует от человека не известных внешних отрицательных   действий, а ставит его в иное, чем прежде, отношение к людям, из которого могут   вытекать самые разнообразные, не могущие быть вперед определенными поступки, и   потому христианин не может обещаться не только исполнять чью-либо другую волю,   не зная, в чем будут состоять требования этой воли, не может повиноваться   изменяющимся законам человеческим, но не может и обещаться что-либо   определенное делать в известное время или от чего-либо в известное время   воздержаться, потому что он не может знать, чего и в какое время потребует от   него тот христианский закон любви, подчинение которому составляет смысл его   жизни. Христианин, обещаясь вперед безусловно исполнять законы людей, этим   обещанием заявил бы то, что внутренний закон Божий не составляет уже для него   единственный закон его жизни.      

Христианину обещаться в повиновении людям или законам   людским – всё равно что нанявшемуся к хозяину работнику обещаться вместе с тем   исполнять всё то, что ему прикажут еще и чужие люди. Нельзя служить двум   господам.      

Христианин освобождается от человеческой власти тем, что   признает над собой одну власть Бога, закон которой, открытый ему Христом, он   сознает в самом себе, и подчиняется только ей.      

И освобождение это совершается не посредством борьбы, не   разрушением существующих форм жизни, а только изменением понимания жизни.   Освобождение происходит вследствие того, что, во-первых, христианин признает   закон любви, открытый ему его учителем, совершенно достаточным для отношений   людских и потому считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых,   вследствие того, что те лишения, страдания, угрозы страданий и лишений,   которыми общественный человек приводится к необходимости повиновения, для   христианина, при его ином понимании жизни, представляются только неизбежными   условиями существованиия, которые он, не борясь против них насилием, терпеливо   переносит, как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не   могут служить руководством его поступков. Руководством поступков христианина   служит только живущее в нем божественное начало, ничем не могущее быть   стесненным или направленным.      

Христианин поступает по слову пророчества, приложенного к   его учителю: «Не воспрекословит, не возопиет и никто не слышит на улицах голоса   его. Трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит, доколе не   доставит суду победы» (Mф. XII, 19-20).      

Христианин ни с кем не спорит, ни на кого не нападает, ни   против кого не употребляет насилия; напротив того, сам беспрекословно переносит   насилие; но этим самым отношением к насилию не только сам освобождается, но и   освобождает мир от всякой внешней власти.      

«Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан.   VIII, 32). Если бы было сомнение в том, что христианство есть истина, то та   полная свобода, ничем не могущая быть стесненной, которую испытывает человек,   как скоро он усваивает христианское жизнепонимание, была бы несомненным   доказательством его истинности.      

Люди в теперешнем своем состоянии подобны отроившимся   пчелам, висящим кучею на ветке. Положение пчел на ветке временное и неизбежно   должно быть изменено. Они должны подняться и найти себе новое жилище. Каждая из   пчел знает это и желает переменить свое положение и положение других, но ни   одна не может этого сделать до тех пор, пока не сделают этого остальные. Все же   не могут вдруг подняться потому, что одна висит на другой и мешает ей   отделиться от роя, и потому все продолжают висеть. Казалось бы, пчелам нет из   этого положения никакого выхода, как это кажется людям мирским, запутавшимся в   тенета общественного миросозерцания. Но выхода не было бы пчелам, если бы   каждая из пчел не была отдельно живущим существом, одаренным крыльями. Не было   бы выхода и людям, если бы каждый из них не был живым отдельным существом,   одаренным способностью усвоения христианского жизнепонимания.      

Если бы каждая пчела, та, которая может лететь, не полетела   бы, никогда не тронулись бы и остальные и никогда рой не изменил бы своего   положения. И если бы тот человек, который усвоил христианское жизнепонимание,   не стал бы, не дожидаясь других, жить сообразно с этим пониманием, никогда бы   человечество не изменило своего положения. И как стоит одной пчеле раскрыть   крылья, подняться и полететь и за ней другой, третьей, десятой, сотой, для того   чтобы висевшая неподвижно кучка стала бы свободно летящим роем пчел, так точно   стоит только одному человеку понять жизнь так, как учит его понимать ее   христианство, и начать жить так, и за ним сделать то же другому, третьему,   сотому, для того чтобы разрушился тот заколдованный круг общественной жизни, из   которого, казалось, не было выхода.      

Но люди думают, что освобождение всех людей этим способом   слишком медленно, что нужно найти и употребить другое такое средство, которым   можно бы было освободить всех сразу. Вроде того, как если бы пчелы, желающие   подняться и улететь, находили бы, что слишком долго дожидаться, пока поднимется   весь рой по одной пчеле, а надо найти такое средство, при котором не нужно бы   было каждой отдельной пчеле раскрыть крылья и полететь, а вместе с тем и рой   полетел бы, куда ему надо. Но это невозможно: до тех пор, пока первая, вторая,   третья, сотая пчела свободно не раскроет свои крылья и не полетит, не полетит и   рой и не найдет новой жизни. Пока не усвоит каждый отдельный человек   христианского жизнепонимания и не станет жить сообразно с ним, не разрешится   противоречие жизни людской и не установится новой формы жизни.      

Одно из поразительных явлений нашего времени это – та   проповедь рабства, которая распространяется в массах не только правительствами,   которым это нужно, но теми людьми, которые, проповедуя социалистические теории,   считают себя поборниками свободы.      

Люди эти проповедуют, что улучшение жизни, приведение   действительности в согласие с сознанием произойдет не вследствие личных усилий   отдельных людей, а само собой, вследствие известного, кем-то произведенного   насильственного переустройства общества. Проповедуется то, что людям не надо   идти самим своими ногами туда, куда они хотят и куда им нужно, но что под них   подведется такой пол, по которому они, не идя своими ногами, придут туда, куда   им нужно. И потому все усилия их должны быть направлены не на то, чтобы идти по   мере сил туда, куда им нужно, а на то, чтобы, стоя на месте, устраивать этот   воображаемый пол.      

В экономическом отношении проповедуется теория, сущность   которой в том, что чем хуже, тем лучше, что чем больше будет скопления капитала   и потому угнетения рабочего, тем ближе освобождение, и потому всякое личное   усилие человека освободиться от давления капитала бесполезно;   в государственном отношении проповедуется, что чем больше будет власть   государства, которая должна по этой теории захватить не захваченную еще теперь   область частной жизни, тем это будет лучше, и что потому надо призывать   вмешательство правительств в частную жизнь; в политических и международных   отношениях проповедуется то, что увеличение средств истребления, увеличение   войск приведут к необходимости разоружения посредством конгрессов, арбитраций и   т. п. И удивительное дело, косность людей так велика, что люди верят этим   теориям, несмотря на то, что весь ход жизни, каждый шаг вперед обличает   неверность их.      

Люди страдают от угнетения, и для избавления их от этого   угнетения советуется людям придумывать общие средства улучшения своего   положения, которые будут приложены властью, самим же продолжать подчиняться   власти. И, очевидно, вследствие этого происходит только всё большее увеличение   власти и вследствие того увеличение угнетения.      

Ни одно из заблуждений людей не удаляет их столько от той   цели, к которой они стремятся, как именно это. Люди для достижения поставленной   себе цели делают всякие, самые разнообразные дела, но только не то одно,   простое и прямое дело, которое предстоит каждому. Люди придумывают самые хитрые   способы изменения того положения, которое тяготит их, но только не тот самый   простой, чтобы каждому не делать того самого, что и производит это положение.      

Мне рассказывали случай, происшедший с храбрым становым,   который, приехав в деревню, где бунтовали крестьяне и куда были вызваны войска,   взялся усмирить бунт в духе Николая I, один, своим личным влиянием. Он велел   привезти несколько возов розог и, собрав всех мужиков в ригу, с ними вместе   вошел туда, заперся и так напугал сначала мужиков своим криком, что они,   повинуясь ему, стали по его приказанию сечь друг друга. И так они секли друг   друга до тех пор, пока не нашелся один дурачок, который не дался сам и закричал   товарищам, чтобы они не секли друг друга. Только тогда прекратилось сечение, и   становой убежал из риги. Вот этому-то совету дурачка никак не могут последовать   общественные люди, которые, не переставая, секут сами себя и этому самосечению   учат людей как последнему слову мудрости человеческой.      

В самом деле, можно ли представить себе более поразительный   пример того, как люди сами секут себя, чем та покорность, с которой люди нашего   времени исполняют возлагаемые на них те самые обязанности, которые приводят их   в рабство, в особенности воинскую повинность. Люди, очевидно, порабощают сами   себя, страдают от этого рабства и верят тому, что это так и надо, что это   ничего и не мешает освобождению людей, которое готовится где-то и как-то,   несмотря на всё увеличивающееся и увеличивающееся рабство.      

В самом деле, живет человек нашего времени – кто бы ни был   (я не говорю про истинного христианина, а про рядового человека нашего   времени), образованный или необразованный, верующий или неверующий, богатый или   бедный, семейный или несемейный. Живет такой человек нашего времени, работая   свою работу или веселясь своими весельями, потребляя плоды своих или чужих   трудов для себя и для близких, как и все люди, ненавидя всякого рода стеснения   и лишения, вражду и страдания. Живет спокойно такой человек: вдруг к нему   приходят люди и говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь   рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать   несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и назовем   законом; во-2-х, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем   употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе   противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в   мнимые участники правительства, зная при этом, что управление будет происходить   совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь произносить с   подобными тебе, и будет происходить по нашей воле, по воле тех, в руках кого   войско; в-4-х, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех   бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными   нами же людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и   казней. И, наконец, в-5-х, сверх всего этого, несмотря на то, что ты будешь   находиться в самых дружественных сношениях с людьми других народов, будь готов   тотчас же, когда мы тебе велим это, считать тех из этих людей, которых мы тебе   укажем, своими врагами и содействовать лично или наймом разорению, ограблению,   убийству их мужчин, жен, детей, стариков, а, может быть, и твоих   одноплеменников, может быть, и родителей, если это нам понадобится.      

Казалось бы, что может ответить на такие требования всякий   неодуренный человек нашего времени?      

«Да зачем же я буду делать всё это, – казалось бы, с   удивлением должен сказать всякий душевно здоровый человек. – Зачем я буду   обещаться повиноваться всему тому, что мне велят нынче Салисбюри, завтра   Гладстон, нынче Буланже, завтра палата из таких же Буланже, нынче Петр III,   завтра Екатерина, послезавтра Пугачев, нынче баварский сумасшедший король,   завтра Вильгельм? Зачем я буду обещаться повиноваться им, зная их за дурных или   же пустых людей или вовсе не зная их? Зачем я буду под видом подати отдавать им   плоды своих трудов, зная, что деньги употребляются на подкуп чиновников,   тюрьмы, церкви, войска, на дурные дела и на мое же порабощение, зачем я буду   сечь сам себя? Зачем я пойду, теряя свое время и отводя себе глаза и придавая   насильникам подобие законности, участвовать в выборах и притворяться, что я   участвую в управлении, когда я знаю очень хорошо, что управление государством в   руках тех, в руках кого войско? Зачем я пойду в судах участвовать в истязаниях   и казнях людей за то, что они заблуждаются, зная, если я христианин, что закон   мести заменен законом любви, и если я образованный человек, то, что наказания   не улучшают, а только ухудшают людей, которых им подвергают? И зачем, главное,   я из-за того только, что ключи от иерусалимского храма будут у того, а не у   этого архиерея, что в Болгарии будет князем тот, а не этот немец, и что тюленей   будут ловить английские, а не американские купцы, признаю врагами людей   соседнего народа, с которыми я жил до сих пор и желаю жить в любви и согласии,   и найму солдат или сам пойду убивать и разорять их и сам подвергнусь их   нападению? И зачем, главное, буду содействовать лично ли, или наймом военной   силы порабощению и убийству своих братьев и отцов? Зачем я буду сечь сам себя?   Всё это мне не нужно, и всё это мне вредно, и всё это со всех сторон   безнравственно, подло, скверно. Так зачем же я буду делать это? Если вы   говорите, что без этого мне от кого-то будет худо, то, во-первых, ничего столь   худого, как то худое, которое вы мне причиняете, если я послушаюсь вас, мне ни   от кого не предвидится; во-вторых, мне совершенно ясно, что если мы сами не   будем сечь себя, то и никто не будет сечь нас. Ведь правительство – это цари,   министры, чиновники с перьями, которые меня ни к чему, как тот становой   мужиков, принудить не могут: поведут меня насильно в суд, в тюрьму, на казнь не   цари и чиновники с перьями, а те самые люди, которые находятся в таком же   положении, как и я. А им так же бесполезно, и вредно, и неприятно быть   сеченными, как и мне, и потому, по всем вероятиям, если я им открою глаза, они   не только не должны насиловать меня, но должны сделать то же, что и я.      

В-третьих, если бы даже и случилось то, что мне пришлось бы   пострадать за это, то и тогда мне выгоднее быть сосланным или запертым в   тюрьму, отстаивая здравый смысл и добро – то, что, не нынче-завтра, но через   очень короткое время, должно восторжествовать, чем пострадать за глупость и   зло, которые нынче-завтра должны кончиться. И потому даже и в этом случае   выгоднее рисковать тем, что меня сошлют, запрут в тюрьму и даже казнят, чем   тем, что по моей же вине я проживу всю жизнь в рабстве у дурных людей, могу   быть разорен вторгнувшимся неприятелем, им по-дурацки искалечен и убит,   отстаивая пушку, или никому не нужный клочок земли, или глупую тряпку,   называемую знаменем.      

Я не хочу сечь сам себя и не буду. Мне незачем это делать.   Делайте сами, коли вы этого хотите, я не буду».      

Казалось бы, не только религиозное или нравственное чувство,   но самое простое рассуждение и расчет должны бы заставить каждого человека   нашего времени ответить и поступить так. Но нет: люди общественного   жизнепонимания находят, что поступать так не нужно и даже вредно для достижения   цели освобождения людей от рабства, а надо продолжать, как те мужики станового,   сечь друг друга, утешая себя тем, что то, что мы болтаем в палатах и на   собраниях, составляем союзы рабочих, гуляем 1-го мая по улицам, делаем заговоры   и исподтишка дразним правительство, которое сечет нас, что это сделает всё то,   что мы, всё больше и больше закабаляя себя, очень скоро освободимся.      

Ничто не мешает столько освобождению людей, сколько это   удивительное заблуждение. Вместо того чтобы каждому человеку направить свои   силы на освобождение самого себя, на изменение своего жизнепонимания, люди ищут   внешнего совокупного средства освобождения и тем всё больше и больше заковывают   себя.      

Вроде как если бы люди утверждали, что для того, чтобы   развести жар, нужно не то, чтобы разжечь каждый уголь, а то, чтобы расположить   уголья известным образом.      

А между тем то, что освобождение всех людей произойдет   именно через освобождение отдельных лиц, становится в последнее время всё более   и более очевидным. Освобождение отдельных лиц во имя христианского   жизнепонимания от государственного порабощения, бывшее прежде исключительным и   незаметным явлением, получило в последнее время угрожающее для государственной   власти значение.      

Если в прежнее время, во времена Рима, в Средние века,   случалось, что христианин, исповедуя свое учение, отказывался от участия в   жертвах, от поклонения императорам, Богам или в Средние века от поклонения   иконам, от признания папской власти, то отрицания эти, во-первых, были   случайны: человек мог быть поставлен в необходимость исповедания своей веры и   мог прожить жизнь, не будучи поставлен в эту необходимость. Теперь же этим   испытаниям веры подвергаются все люди без исключения. Всякий человек нашего   времени поставлен в необходимость признать свое участие в жестокостях языческой   жизни или отвергнуть ее. И, во-вторых, в те времена отказы от поклонения Богам,   иконам, папе составляли не существенные для государства явления: сколько бы   людей поклонялось или не поклонялось Богам или иконам, или папе, государство   оставалось столь же сильно. Теперь же отказы от нехристианских требований   правительств подрывают под корень самую государственную власть, потому что на   исполнении этих нехристианских требований зиждется вся власть государства.      

Мирские власти были ходом жизни приведены к тому положению,   что для своего поддержания они должны требовать от всех людей таких поступков,   которые не могут быть исполнены людьми, исповедующими истинное христианство.      

И потому в наше время всякое исповедание отдельным человеком   истинного христианства подрывает в самом существенном власть правительства и   неизбежно влечет за собой освобождение всех.      

Что, казалось бы, важного в таких явлениях, как отказы   нескольких десятков шальных, как их называют, людей, которые не хотят присягать   правительству, не хотят платить подати, участвовать в суде и в военной службе?   Людей этих наказывают и удаляют, и жизнь идет по-старому. Казалось бы, нет   ничего важного в этих явлениях, а между тем эти-то явления более всего другого   подрывают власть государства и подготовляют освобождение людей. Это те   отдельные пчелы, которые начинают отделяться от роя и летают около, ожидая   того, что не может задержаться, – чтобы весь рой поднялся за ними. И   правительства знают это и боятся этих явлений больше всех социалистов,   коммунистов, анархистов и их заговоров с динамитными бомбами.      

Наступает новое царствование; по общему правилу и   заведенному порядку требуется, чтобы все подданные присягнули новому   правительству. Делается общее распоряжение. Призывают всех в в собор для   присяги. Вдруг один человек в Перми, другой в Туле, третий в Москве, четвертый   в Калуге объявляют, что они присягать не будут, и объясняют свой отказ все, не   сговариваясь между собой, одним и тем же, что по христианскому закону клятва   запрещена, но что если бы клятва и не была запрещена, то они по духу   христианского закона не могут обещаться совершать те дурные поступки, которые   требуются от них в присяге, как-то: доносить на всех тех, которые будут   нарушать интересы правительства, защищать с оружием в руках свое правительство   или нападать на врагов его. Их призывают к становым, исправникам, священникам,   губернаторам, увещевают, упрашивают, угрожают и наказывают, но они остаются при   своем решении и не присягают. И среди миллионов прясягавших живут десятки не   присягавших. И их спрашивают:      

– Как же вы не присягали?      

– Так и не присягали.      

– И что же, ничего?      

– Ничего. Подданные государства обязаны все платить   подати. И все платят, но один человек в Харькове, другой в Твери, третий в   Самаре отказываются платить подать, говоря все, как бы сговорившись, одно то   же. Один говорит, что он заплатит только тогда, когда ему скажут, на что пойдут   отбираемые от него деньги. Если на добры дела, говорит он, то он сам даст и   больше того, что от него требуют. Если же на злые, то не даст добровольно   ничего, потому что по закону Христа, которому он следует, он не может   содействовать злым делам. То же, хотя и другими словами, говорят и другие и не   дают добровольно подати. У тех, у которых есть что взять, отбирают насильно   имущество; тех же, у которых нечего взять, оставляют в покое.      

– Что же, так и не заплатил подать?      

– Не заплатил.      

– И что же, ничего?      

– Ничего. Учреждены паспорты. Все, отлучающиеся от   места жительства, обязаны брать их и платить за это пошлины. Вдруг в разных   местах является люди, которые говорят, что брать паспорты не нужно, что не   следует признавать свою зависимость от государства, живущего насилием, и люди   эти не берут паспортов и не платят за них пошлину. И опять ничем нельзя   заставить этих людей исполнять требуемое. Их запирают в остроги и опять   выпускают, и люди живут без паспортов.      

Все крестьяне обязаны исполнять полицейские должности сотских,   десятских и т. п. Вдруг в Харькове крестьянин отказывается исполять эту   обязанность, объясняя свой отказ тем, что по тому христианскому закону, который   он исповедует, он не может никого связывать, запирать, водить из места в место.   То же заявляет крестьянин в Твои, в Тамбове. Крестьян ругают, бьют, сажают в   заключение, но они остаются при своем решении и не исполняют противного своей   вере. И их перестают выбирать в сотские, и опять ничего.      

Все граждане должны участвовать в суде в качестве присяжных.   Вдруг самые разнообразные люди: каретники, профессора, купцы, мужики, дворяне,   как бы сговорившись, отказываются от этих обязанностей, и не по причинам,   признаваемым законом, а потому, что самый суд, по их убеждению, есть дело   незаконное, нехристианское, которое не должно существовать. Людей этих   штрафуют, стараясь не дать им публично высказать мотивы отказа, и заменяют   другими. Точно так же поступают и с теми, которые на тех же основаниях   отказываются быть на суде свидетелями. И тоже ничего.      

Все люди 21-го года обязаны брать жребий. Вдруг один молодой   человек в Москве, другой в Твери, третий в Харькове, четвертый в Киеве как бы   по предварительному уговору являются в присутствие и заявляют, что они ни   присягать, ни служить не будут, потому что они христиане. Вот подробности   одного из первых, с тех пор как отказы эти стали учащаться, случаев, который   мне хорошо известен[7].   Во всех других случаях повторялось приблизительно то же. Молодой человек   среднего образования отказывается в Московской думе. На слова его не обращают   внимания и требуют, чтобы он, так же как и другие, произнес слова присяги. Он   отказывается, указывая на определенное место Евангелия, запрещающее клятву. На   его доводы не обращают внимания и требуют исполнения приказания, но он не   исполняет его. Тогда предполагается, что он сектант и потому неправильно   понимает христианство, т. е. не так, как понимают оплачиваемые государством   священники. И молодого человека под конвоем отправляют к священникам, чтобы   вразумить его. Священники начинают вразумлять молодого человека, но убеждения   их во имя Христа отказаться от Христа, очевидно, не действуют на молодого   человека, и его возвращают опять в войско, объявляя его неисправимым. Молодой   человек продолжает не присягать и открыто отказывается от исполнения военных   обязанностей. Случай этот не предвиден законом. Допустить отказ от исполнения   требований начальства нельзя, но и приравнять этот случай простому   неповиновению тоже нельзя. По совещании между собой военные власти решаются,   чтобы избавиться от затруднительного молодого человека, признать его   революционером и отсылают его под конвоем в управление тайной полиции.   Полицейские и жандармы допрашивают молодого человека, но всё, что он говорит,   не подходит ни под одно из подлежащих их ведению преступлений, и нет никакой   возможности обвинить его ни в революционных поступках, ни в заговорах, так как   он объявляет, что он ничего не желает разрушать, а, напротив, отрицает всякое   насилие и ничего не скрывает, а ищет случая говорить и делать то, что он   говорит и делает, самым открытым образом. И жандармы, несмотря на отсутствие   для них законов, так же как и духовенство, не находя никакого повода к   обвинению молодого человека, возвращают его опять в войско. Опять совещаются   начальники и решают хотя и не присягавшего молодого человека принять и   зачислить в солдаты. Его одевают, зачисляют и отправляют под стражею на место   размещения войск. На месте размещения войск начальник части, в которую он   поступает, опять требует от молодого человека исполнения военных обязанностей,   и он опять отказывается повиноваться и при других солдатах высказывает причину   своего отказа, говорит, что он как христианин не может добровольно готовиться к   убийству, запрещенному еще законом Моисея.      

Дело происходит в провинциальном городе. Случай вызывает интерес   и даже сочувствие не только в посторонних, но и в офицерах, и потому начальники   не решаются употребить обычную дисциплинарную меру за отказ в повиновении. Для   приличия, однако, молодого человека запирают в тюрьму и пишут в высшее военное   управление, спрашивая, что делать? С официальной точки зрения отказ от участия   в военной службе, в которой служит сам царь и которая благословляется церковью,   представляется сумасшествием, и потому из Петербурга пишут, что так как молодой   человек должен быть не в своем рассудке, то, не употребляя еще против него   крутых мер, отправить его для исследования его душевного здоровья и для   излечения его в дом умалишенных. Его отправляют в надежде, что он там и   останется, как десять лет тому назад было с отказавшимся в Твери от военной   службы другим молодым человеком, которого мучили в сумасшедшем доме до тех пор,   пока он покорился. Но и эта мера не спасает военное начальство от неудобного   молодого человека. Доктора свидетельствуют его, очень заинтересовываются им и,   разумеется, не найдя в нем никаких признаков душевной болезни, возвращают опять   в войско. Его принимают и, делая вид, что забыли про его отказ и мотивы его,   ему опять предлагают идти на учение, и опять он при других солдатах   отказывается и заявляет о причине своего отказа. Дело это всё больше и больше   обращает на себя внимание и солдат и жителей города. Опять пишут в Петербург и   оттуда выходит решение перевести молодого человека в войска, стоящие на   окраинах, в места, где войска находятся на военном положении и где за отказ   повиноваться можно расстрелять его, и где дело это может пройти незаметно, так   как в далеком крае этом очень мало русских и христиан, а большинство инородцы и   магометане. Так и делают. Молодого человека перечисляют в войска, стоящие в   Закаспийском крае, и с преступниками отправляют к начальнику, известному своею   решительностью и строгостью.      

Во всё это время, при всех этих пересылках из места в место,   с молодым человеком обращаются грубо, держат его в холоде, голоде и нечистоте и   вообще всячески делают его жизнь мучительною. Но все эти истязания не   заставляют его изменить своему решению. В Закаспийском крае, когда ему опять   предлагают идти в караул с оружием, он опять отказывается повиноваться. Он не   отказывается идти стоять подле стогов сена, куда его посылают, но отказывается   взять оружие, объявляя, что он ни в каком случае ни против кого не будет   употреблять насилие. Всё это происходит перед другими солдатами. Оставить такой   отказ безнаказанно нельзя, и молодого человека отдают под суд за нарушение   дисциплины. Происходит суд, и молодого человека приговаривают к заключению в   военной тюрьме на два года. Опять по этапу с преступниками его пересылают на   Кавказ и там заключают в тюрьму, где он подпадает под бесконтрольную власть   тюремщика. Там его мучают полтора года, но он все-таки не изменяет своего   решения не брать в руки оружия и всем тем, с кем ему приходится быть в   сношениях, объясняет, почему он этого не делает, и в конце второго года его   отпускают на свободу раньше срока, зачислив, противно закону, содержание в   тюрьме за службу, желая только поскорее отделаться от него.      

Точно так же, как этот молодой человек, как бы сговорившись,   поступают и другие люди в разных концах России, и во всех этих случаях образ   действия правительства тот же робкий, неопределенный и скрытный. Некоторых из   таких людей отправляют в сумасшедшие дома, некоторых зачисляют в писаря и   переводят на службу в Сибирь, некоторых в лесничие, некоторых запирают в   тюрьмы, некоторых штрафуют. И теперь несколько таких отказавшихся сидят по   тюрьмам не за сущность дела – за отрицание законности действий правительства, а   за неисполнение частных требований начальства. Так, недавно, офицера запаса, не   давшего сведения о своем местопребывании и заявившего о том, что он не будет   более служить военным, оштрафовали за неисполнение распоряжений власти 30   рублями, которые он тоже отказался заплатить добровольно. Так, недавно   несколько крестьян и солдат, отказавшихся участвовать в учении и брать в руки   ружье, за неповиновение и возражание посадили под арест.      

И случаи отказов этих от исполнения государственных   требований, противных христианству, в особенности отказы от военной службы,   совершаются в последнее время и не в одной России, а везде. Так, мне известно,   что в Сербии люди из так называемой секты назаренов постоянно отказываются от   военной службы и австрийское правительство уже несколько лет тщетно борется с   ними, подвергая их тюремному заключению. В 1885 году отказов таких было 130. В   Швейцарии, я знаю, что в 1890-х годах в Шильонском замке сидели люди за отказ   от исполнения воинской повинности, не изменившие вследствие наказания своего   решения. Такие же отказы были в Швеции, и точно так же отказывающиеся были   заключены в тюрьмы, и правительство старательно скрывало эти случаи от народа.   Были такие отказы и в Пруссии. Я знаю про унтер-офицера гвардии, который в 1891   году в Берлине объявил начальству, что он, как христианин, не будет продолжать   службу и, несмотря на все увещания, угрозы и наказания, остался при своем   решении. Во Франции, на юге ее, возникла в последнее время община людей,   носящих название гинчистов, Hinschist (сведения эти взяты из «Peace Herold»,   1891 г., июль), члены которой отказываются на основании христианского   исповедания от исполнения воинской повинности и сначала зачислялись в   госпитали, но теперь, по мере увеличения их, подвергаются наказаниям за   неповиновение, но все-таки не берут в руки оружия.      

Социалисты, коммунисты, анархисты, с своими бомбами, бунтами   и революциями, далеко не так страшны правительствам, как эти разрозненные люди,   с разных стран заявляющие свои отказы, – все на основании одного и того же   всем знакомого учения. Всякое правительство знает, как и чем защищать себя от   революционеров, и имеет на это средства и потому не боится этих внешних врагов.   Но что делать правительствам против тех людей, которые обличают бесполезность,   излишество и вредность всяких правительств и не борются с ними, а только не   нуждаются в них, обходятся без них и потому не хотят участвовать в них?      

Революционеры говорят: «Государственное устройство дурно   тем-то и тем-то, нужно разрушить его и заменить таким-то и таким-то».   Христианин же говорит: «Я ничего не знаю про государственное устройство, про   то, насколько оно хорошо или дурно, и не желаю разрушать его именно потому, что   не знаю, хорошо ли оно, или дурно, но по этой-то самой причине и не желаю   поддерживать его. И не только не желаю, но не могу, потому что то, что   требуется от меня, противно моей совести».      

Противны же совести христианина все обязанности   государственные: и присяга, и подати, и суды, и войско. А на этих самых   обязанностях зиждется вся власть государства.      

Враги революционные извне борются с правительством.   Христианство же вовсе не борется, но изнутри разрушает все основы   правительства.      

Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра   I, никогда не прекращался протест христианства против государства, среди   русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в   Турцию, в Китай, в необитаемые земли и не только не нуждаются в правительстве,   но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его как   бедствие, будь оно турецкое, русское или китайское, – среди русского   народа в последнее время стали всё чаще и чаще появляться случаи христианского   сознательного освобождения отдельных лиц от подчинения себя правительству. И   проявления эти особенно страшны правительству теперь тем, что отказывающиеся   часто принадлежат не к так называемым низшим, необразованным сословиям, а к   людям среднего и высшего образования, и тем, что люди эти объясняют свои отказы   уже не какими-либо мистическими исключительными верованиями, как это было   прежде, не соединяют их с какими-либо суевериями и изуверствами, как это делают   самосожигатели или бегуны, а причинами своего отказа выставляют самые простые и   ясные, всем доступные и всеми признаваемые истины.      

Так, отказываются от добровольной уплаты податей, потому что   подати употребляются на дела насилия: жалованье начальникам, военным, на   устройство тюрем, крепостей, пушек, а они, как христиане, считают грешным и   безнравственным участвовать в этих делах. Отказывающиеся от общей присяги   отказываются потому, что обещаться в повиновении властям, т. е. людям,   предающимся насилиям, противно смыслу христианского учения; отказываются от   присяги в судах потому, что клятва прямо запрещена Евангелием. Отказываются от   должностей полицейских, потому что при этих должностях приходится употреблять   насилие против своих братьев и мучить их, а христианин не может делать этого.   Отказываются от участия в суде, потому что считают всякий суд исполнением   закона мести, не совместимого с христианским законом прощения и любви.   Отказываются от всякого участия в военных приготовлениях и в войске потому, что   не хотят и не могут быть палачами и не хотят готовиться к палачеству.      

Все мотивы этих отказов таковы, что, как бы самовластны ни   были правительства, они не могут открыто наказывать за них. Для того, чтобы   наказывать за такие отказы, надо бесповоротно самим правительствам отречься от   разума и добра. А они уверяют людей, что властвуют только во имя разума и   добра.      

Что делать правительствам против этих людей? В самом деле,   правительства могут перебить, переказнить, перезапереть по тюрьмам и каторгам   навечно всех своих врагов, желающих насилием свергнуть их; могут засыпать   золотом половину людей, которые им нужны, и подкупить их; могут подчинить себе   миллионы вооруженных людей, готовых погубить всех врагов правительств. Но что   могут они сделать против людей, которые, не желая ничего ни разрушать, ни   учреждать, желают только для себя, для своей жизни, не делать ничего противного   христианскому закону и потому отказываются от исполнения самых общих и потому   самых необходимых для правительств обязанностей?      

Если бы это были революционеры, проповедующие насилие,   убийство и совершающие эти дела, то противодействие им было бы легко: часть их   подкупили бы, часть обманули, часть запугали бы; тех же, которых нельзя ни   подкупить, ни обмануть, ни запугать, выставили бы злодеями, врагами общества,   казнили бы или заперли бы, и толпа одобрила бы действие правительства. Если бы   это были какие-нибудь изуверы, проповедующие какую-нибудь особую веру, можно бы   было, благодаря тем суевериям лжи, которые примешиваются ими к их учению,   опровергнуть и то истинное, что они исповедуют. Но что делать с людьми, которые   не проповедуют ни революции, ни каких-либо особенных религиозных догматов, а   только потому, что они не желают делать никому зла, отказываются от присяги,   уплаты податей, участия в суде, от военной службы, от таких обязанностей, на   которых зиждется всё устройство государства? Что делать с такими людьми?   Подкупить их нельзя: уже самый тот риск, на который они добровольно идут,   показывает их бескорыстие. Обмануть тем, что этого требует Бог, тоже нельзя,   потому что их отказ основан на ясном, несомненном законе Бога, исповедуемом и   теми, которые хотят заставить людей действовать противно ему. Запугать угрозами   еще менее можно, потому что лишения и страдания, которым они будут подвергнуты   за их исповедание, только усиливают их желание исповедания и в их законе прямо   сказано, что надо повиноваться Богу более, чем людям, и не надо бояться тех,   которые могут погубить тело, а того, что может погубить и тело и душу. Казнить   или навечно запереть их тоже нельзя. У людей этих есть прошедшее, друзья, образ   мыслей и действий их известен, все их знают за кротких, добрых, смирных людей,   и невозможно выставить их злодеями, которые должны быть устранены для спасения   общества. А казнь людей, признаваемых всеми добрыми, вызовет защитников,   разъяснителей отказа. А стоит только разъясниться причинам отказа, для того   чтобы всем стало ясно, что те причины, по которым эти христиане отказываются от   исполнения государственных требований, таковы же для всех других людей и что   всем уже надо бы делать то же.      

Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном   положении. Они видят, что пророчество христианства сбывается, – оно   разрывает узы скованных и освобождает людей, находящихся в неволе, и видят, что   это освобождение неизбежно должно уничтожить тех, которые держат других в   неволе. Правительства видят это, знают, что часы их сочтены, и ничего не могут   сделать. Всё, что они могут сделать для своего спасения, это только то, чтобы   отсрочить час своей погибели. Они и делают это, но положение их все-таки   отчаянное.      

Положение правительств подобно положению завоевателя,   который желает сохранить город, поджигаемый самими жителями. Только что он   затушит пожар в одном месте, загорается в двух других; только что он уступает   огню, отломает то, что загорелось, от большого здания, – загорается с двух   концов и это здание. Загорания эти еще редки, но загораются они огнем, который,   начавшись с искры, не остановится до тех пор, пока не сожжет всего.      

И вот тут-то, когда правительства перед людьми,   исповедующими христианство, находятся в таком беззащитном положении и недостает   только очень малого для того, чтобы рушилась вся эта кажущаяся столь   могущественной и столькими веками воздвигавшаяся сила, тут-то общественные   деятели проповедуют то, что не только не надо, но вредно, безнравственно даже   каждому отдельно освобождаться от рабства. Вроде того, как если бы одни люди,   чтобы освободить задержанную в реке воду, долго работая, прокопали бы уже всю   канаву и им нужно бы было только открыть отверстие, чтобы вода сама устремилась   и сделала остальное, и тут-то пришли бы другие люди и стали бы советовать, что   гораздо лучше, вместо того чтобы спускать воду, устроить над рекой такую машину   с черпаками, которые, вычерпывая воду с одной стороны, переливали бы ее с   другой в тот же пруд.      

Но дело зашло уже слишком далеко: правительства чувствуют   уже свою беззащитность и слабость, и пробуждающиеся от усыпления люди   христианского сознания уже начинают чувствовать свою силу.      

«Огонь принес я на землю, – сказал Христос, – и   как томлюсь, когда он возгорится».      

И огонь этот начинает возгораться.      

 X      

       

Христианство в его истинном значении разрушает государство.   Так оно было понято и с самого начала, за то был и распят Христос, и всегда так   понималось людьми, не связанными необходимостью оправдания христианского   государства. Только со времени принятия главами государств номинального   внешнего христианства начали придумываться все те невозможные хитросплетенные   теории, по которым христианство можно совместить с государством. Но для каждого   искреннего и серьезного человека нашего времени не может не быть очевидной   несовместимость истинного христианства – учения смирения, прощения обид, любви   – с государством, с его величанием, насилиями, казнями и войнами. Исповедание   истинного христианства не только исключает возможность признания государства, но   и разрушает основы его.      

Но если так и справедливо то, что христианство несовместимо   с государством, то, естественно, является вопрос: что нужнее для блага   человечества, что больше обеспечивает благо людей: государственная форма жизни   или разрушение и замена ее христианством?      

Одни люди говорят, что нужнее для человечества государство,   что уничтожение государственной формы повлекло бы за собой уничтожение всего   того, что выработало человечество, что государство как было, так и продолжает   быть единственной формой развития человечества и что всё то зло, которое мы   видим среди народов, живущих в государственной форме, происходит не от этой   формы, а от злоупотреблений, которые могут быть исправлены без уничтожения, и   что человечество, не нарушая государственной формы, может развиться и дойти до   высокой степени благосостояния. И люди, думающие так, приводят в подтверждение   своего мнения кажущиеся им неопровержимыми и философские, и исторические, и   даже религиозные доводы. Но есть люди, полагающие обратное, именно то, что, так   как было время, когда человечество жило без государственной формы, то форма эта   временная и должно наступить время, когда людям понадобится новая форма, и что   время это наступило теперь. И люди, думающие так, приводят в подтверждение   своего мнения кажущиеся им тоже неопровержимыми и философские, и исторические,   и религиозные доводы.      

Можно написать томы в защиту первого мнения (они уже и давно   написаны и всё еще пишутся), но можно написать (и тоже, хотя и недавно, но   много и блестяще написано) и многое против него.      

И нельзя доказать ни того, как это утверждают защитники   государства, что уничтожение государства повлечет за собой общественный хаос,   взаимные грабежи, убийства и уничтожение всех общественных учреждений и   возвращение человечества к варварству; ни того, как это утверждают противники   государства, что люди уже стали настолько разумны и добры, что не грабят и не   убивают друг друга, предпочитают мирное общение вражде, что сами без помощи   государства учредят всё то, что им будет нужно, а что поэтому государство не   только не содействует всему этому, а, напротив, под видом ограждения людей   производит на них вредное и ожесточающее влияние. Нельзя доказать отвлеченными   рассуждениями ни того, ни другого. Еще меньше можно доказать это опытом, так как   вопрос состоит в том, следует или не следует делать опыт. Вопрос о том,   наступило или не наступило время упразднения государства, был бы неразрешимым,   если бы не существовал другой жизненный способ неоспоримого решения его.      

Совершенно независимо от чьего бы то ни было суждения о том,   созрели ли птенцы гнезда настолько, чтобы согнать наседку и выпустить из яиц   птенцов, или еще не созрели для этого, неоспоримым решителем вопроса будут   птенцы, когда они уже, не умещаясь более в яйцах, начнут пробивать их клювом и   сами выходить из них.      

То же с вопросом о том, наступило ли или не наступило для   людей время уничтожения государственной формы и замены ее новой. Если человек,   вследствие выросшего в нем высшего сознания, не может уже более исполнять   требований государства, не умещается уже более в нем и вместе с тем не   нуждается более в ограждении государственной формой, то вопрос о том, созрели   ли люди до отмены государственной формы или не созрели, решается совсем с   другой стороны и так же неоспоримо, как и для птенца, вылупившегося из яйца, в   которое уже никакие силы мира не могут вернуть его, – самими людьми,   выросшими уже из государства и никакими силами не могущими быть возвращенными в   него.      

«Очень может быть, что государство было нужно и теперь нужно   для всех тех целей, которые вы приписываете ему, – говорит человек,   усвоивший христианское жизнепонимание, – знаю только то, что, с одной   стороны, мне не нужно более государство, с другой – я не могу более совершать   те дела, которые нужны для существования государства. Устраивайте для себя то,   что нужно вам для вашей жизни, я не могу доказывать ни общей необходимости, ни   общего вреда государства, я знаю только то, что мне нужно и не нужно, что мне   можно и нельзя. Я знаю про себя, что мне не нужно отделение себя от других   народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к   какому-либо народу и государству и подданства какому-либо правительству; знаю   про себя, что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые   устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая людей, нуждающихся в   моем труде, отдавать его в виде подати на ненужные мне и, сколько я знаю,   вредные учреждения: я знаю про себя, что мне не нужны ни управления, ни суды,   производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом;   я знаю про себя, что мне не нужно ни нападать на другие народы, убивая их,   ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу участвовать в войнах   и приготовлениях к ним. Очень может быть, что есть люди, которые не могут не   считать всего этого нужным и необходимым, я не могу спорить с ними, я знаю   только про себя, зато несомненно знаю, что мне этого не нужно и что я этого не   могу делать. И не нужно это мне, и не могу я этого делать не потому, что мне,   моей личности так хочется, а потому, что этого не хочет тот, кто послал меня в   жизнь и дал мне несомненный закон для руководства в этой жизни».      

Какие бы доводы ни приводили люди в пользу того, что вредно   упразднить государственную власть и что упразднение это может породить бедствия,   люди, выросшие уже из государственной формы, уже не могут вместиться в ней. И,   сколько бы и какие бы доводы ни приводили человеку, выросшему из   государственной формы, о необходимости ее, он не может вернуться к ней, не   может принимать участия в делах, отрицаемых его сознанием, как не могут   выросшие птенцы вернуться в скорлупу, из которой они выросли.      

«Но если это и так, – говорят защитники существующего   строя, – то все-таки упразднение государственного насилия возможно и   желательно бы было тогда, когда бы все люди стали христианами. До тех пор, пока   этого нет, пока среди людей, только называющихся христианами, есть люди   нехристиане, люди злые, для своей личной похоти готовые нанести вред другим,   упразднение государственной власти не только не было бы благом для остальных   людей, но только увеличило бы их бедствие. Упразднение государственной формы   жизни нежелательно не только тогда, когда будет малая часть истинных христиан,   но оно нежелательно даже тогда, когда все будут христианами, но в среде их или   вокруг их, в других народах, останутся нехристиане, потому что нехристиане   будут безнаказанно грабить, насиловать, убивать христиан и сделают их жизнь   мучительною. Будет только то, что злые будут безнаказанно властвовать над   добрыми и насиловать их. И потому государственная власть не должна быть   упразднена до тех пор, пока не уничтожатся все злые, хищные люди на свете. А   так как это, если не никогда, то еще долго не может быть, то, несмотря на   попытки освобождения отдельных христиан от государственной власти, власть эта   для большинства людей должна быть поддерживаема». Так говорят защитники   государства. «Без государства злые насилуют добрых и властвуют над ними.   Государственная же власть дает возможность добрым удерживать злых», –   говорят они.      

Но, утверждая это, защитники существующего строя уже вперед   решают справедливость того положения, которое им нужно доказать. Говоря то, что   без государственной власти злые властвовали бы над добрыми, они считают   доказанным то, что добрые – это те самые, которые в настоящее время обладают   властью, и злые – те самые, которые покоряются. Но ведь это-то самое и надо   доказать. Ведь это было бы справедливо только тогда, когда бы в нашем мире   происходило то, что хоть и не происходит, но предполагается в Китае, именно то,   что властвуют всегда добрые и что, как скоро во главе правительства стоят не   более добрые, чем те, над которыми они властвуют, то граждане обязаны свергать   их. Так это предполагается в Китае, в действительности же этого нет и не может   быть, потому что для того, чтобы свергнуть власть насилующего правительства,   мало иметь на это право, надо иметь силу. Так что и в Китае это только   предполагается. Но в нашем христианском мире это даже никогда и не   предполагалось. В нашем мире нет даже никакого основания предполагать, чтобы   властвовали более добрые или лучшие, а не те, которые захватывали власть и   удерживали ее для себя и для своих наследников. Захватывать же и удерживать   власть никак не могут более добрые.      

Для того, чтобы приобрести власть и удерживать ее, нужно любить   власть. Властолюбие же соединяется не с добротой, а с противоположными доброте   качествами: с гордостью, хитростью, жестокостью.      

Без возвеличивания себя и унижения других, без лицемерия,   обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни возникнуть, ни   держаться никакая власть.      

«Если упразднить государственную власть, то более злые будут   властвовать над менее злыми», – говорят защитники государственности. Но   если египтяне покорили евреев, персы покорили египтян, македонцы покорили   персов, римляне покорили греков, варвары покорили римлян, то неужели все те,   которые покоряли, были более добры, чем те, кого они покоряли?      

И точно так же в переходах власти в одном государстве от   одних лиц к другим разве всегда власть переходила к более добрым? Когда свергнут   был Людовик XVI-ый и во власть вступил Po6ecпьер и потом Наполеон, кто   властвовал? Более добрые или более злые? И когда властвовали более добрые:   когда версальцы или коммунары были во власти? Или когда во главе правительства   был Карл I или Кромвель? И когда царем был Петр III или когда его убили и   царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой – Пугачев. Кто тогда   был злой, кто добрый?      

Все люди, находящиеся во власти, утверждают, что их власть   нужна для того, чтобы злые не насиловали добрых, подразумевая под этим то, что   они-то и суть те самые добрые, которые ограждают других добрых от злых.      

Но ведь властвовать значит насиловать, насиловать значит   делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие, и чего,   наверное, для себя не желал бы тот, который совершает насилие; следовательно,   властвовать значит делать другому то, чего мы не хотим, чтобы нам делали, т. е.   делать злое.      

Покоряться значит предпочитать терпение насилию.   Предпочитать же терпение насилию значит быть добрым или хоть менее злым, чем   те, которые делают другим то, что не желают себе.      

И потому все вероятия за то, что властвовали всегда и теперь   властвуют не более добрые, а, напротив, более злые, чем те, над которыми они   властвуют. Могут быть злые и среди тех, которые подчиняются власти, но не может   быть того, чтобы более добрые властвовали над более злыми.      

Этого нельзя было предполагать при языческом неточном   определении добра; при христианском же ясном и точном определении добра и зла   этого уже никак нельзя думать. Если более или менее добрые, более или менее   злые могут не различаться в языческом мире, то христианское понятие о добром и   злом так ясно определило признаки добрых и злых, что их нельзя уже смешивать.   По учению Христа, добрые – это те, которые смиряются, терпят, не противятся злу   насилием, прощают обиды, любят врагов; злые – это те, которые величаются,   властвуют, борются и насилуют людей, и потому, по учению Христа, нет сомнения о   том, где добрые среди властвующих покоряющихся и где злые среди покоряющихся или   властвующих. Даже как-то смешно говорить о властвующих христианах.      

Нехристиане, т. е. те, которые полагают свою жизнь в мирском   благе, всегда и должны властвовать над христианами, теми, которые полагают свою   жизнь в отречении от этих благ.      

И так это всегда было и становилось всё определеннее и   определеннее по мере распространения и уяснения христианского учения.      

Чем более распространялось и входило в сознание людей   истинное христианство, тем менее возможно было христианам быть среди   властвующих и тем легче становилось нехристианам властвовать над христианами.      

«Устранение государственного насилия в том случае, если в   обществе не все люди стали истинными христианами, сделает только то, что злые   будут властвовать над добрыми и безнаказанно насиловать их!» – говорят   защитники существующего строя жизни.      

«Злые будут властвовать над добрыми и насиловать их». Да   ведь другого никогда ничего не было и не может быть. Так всегда было с начала   мира и так это до сих пор. Злые всегда властвуют над добрыми и всегда насилуют   их. Каин насиловал Авеля, хитрый Иаков властвовал над доверчивым Исавом,   обманувший его Лаван над Иаковом, Каиафа и Пилат властвовали над Христом,   римские императоры властвовали над Сенеками, Эпиктетами и добрыми римлянами,   жившими в их время, Иоанн IV с своими опричниками, пьяный сифилитик Петр со   своими шутами, блудница Екатерина со своими любовниками властвовали над   трудолюбивыми религиозными русскими людьми своего времени и насиловали их.   Вильгельм властвует над немцами. Стамбулов над болгарами, русские чиновники над   русским народом. Немцы властвовали над итальянцами, теперь властвуют над   венгерцами и славянами; турки властвовали и властвуют над славянами и греками;   англичане властвуют над индейцами, монголы над китайцами.      

Так что будет или не будет упразднено государственное   насилие, положение людей добрых, насилуемых людьми злыми, от этого не   изменится.      

Пугать людей тем, что злые будут властвовать над добрыми,   никак нельзя, потому что то, чем пугают, есть то самое, что всегда было, и   есть, и не может быть иначе.      

Вся языческая история человечества состоит только из тех   событий, посредством которых более злые захватывали власть над менее злыми и,   захватив ее, жестокостями и хитростями поддерживали ее, и выставляя себя   блюстителями справедливости, защитниками добрых от злых, властвовали над   добрыми. Все перевороты в истории суть только захватывания власти более злыми и   властвование над добрыми. То, что властвующие говорят, что если не было бы их   власти, то более злые стали бы насиловать добрых, означает только то, что   насильники, находящиеся во власти, не хотят уступить этой власти другим   насильникам, которые хотели бы отнять ее у них. Говоря же это, властвующие   только обличают самих себя. Они говорят, что их власть, т. е. насилие, нужно   для того, чтобы защищать людей от каких-то других или имеющих еще проявиться   насильников[8].      

Тем-то и опасно употребление насилия, что как скоро оно   употреблено, так все доводы, которые за себя приводят насильники, не только с   тем же, но с большим основанием могут быть приведены против них же. Они говорят   о бывшем и чаще всего о воображаемом будущем насилии, а сами, не переставая,   совершают действительное насилие. «Вы говорите, что люди прежде грабили и били,   и вы боитесь, что ограбят и перебьют друг друга, если не будет вашей власти.   Это может быть, может и не быть, но то, что вы губите тысячи людей в тюрьмах,   каторгах, крепостях, ссылках, разоряете миллионы семей и губите в солдатстве   физически и нравственно миллионы людей, – это не предполагаемое, а   действительное насилие, против которого, по вашему же рассуждению, должно   бороться насилием. И потому те злые, против которых, по вашему же рассуждению,   несомненно нужно употреблять насилие, – это вы сами», – должны   сказать насильникам насилуемые люди. И люди нехристиане всегда и говорят, и   думают, и поступают так. Если насилуемые более злы, чем те, которые насилуют   их, то они нападают на них и стараются свергнуть и при удобных обстоятельствах   свергают их, или, что самое обыкновенное, вступают в ряды насилующих и   участвуют в их насилиях.      

Так что то самое, чем защитники государственности пугают   людей, тем, что если бы не было насилующей власти, то злые властвовали бы над   добрыми, это-то самое, не переставая, совершалось и совершается в жизни   человечества, а потому упразднение государственного насилия не может ни в каком   случае быть причиною увеличения насилия злых над добрыми.      

Если насилие правительственное уничтожится, то насилия будут   совершаться, может быть, другими людьми, а не теми, которыми они совершались   прежде; но сумма насилия ни в каком случае не может увеличиться оттого, что   власть перейдет от одних людей к другим.      

«Государственное насилие может быть прекращено только тогда,   когда уничтожатся злые люди среди общества», – говорят защитники   существующего строя, подразумевая под этим то, что так как злые люди всегда   будут, то насилие никогда не прекратится. И это было бы справедливо, но только   тогда, когда было бы то, что ими предполагается, – именно, что насилующие   суть более добрые и что единственное средство избавления людей от зла есть   насилие. Тогда, точно, насилие никогда не могло бы прекратиться. Но так как   этого нет, а есть обратное, именно, что не более добрые насилуют злых, а более   злые насилуют добрых и что кроме насилия, никогда не прекращающего зла, есть   другое средство уничтожения насилия, то утверждение о том, что насилие никогда   не прекратится, несправедливо. Насилие уменьшается и уменьшается и, очевидно,   должно прекратиться, но не так, как представляют это себе некоторые защитники   существующего строя, тем, что люди, подлежащие насилию, вследствие воздействия   на них правительств, будут делаться всё лучше и лучше (вследствие этого они,   напротив, становятся всегда хуже), а вследствие того, что так как все люди   постоянно становятся лучше и лучше, то и наиболее злые люди, находящиеся во   власти, становясь всё менее и менее злыми, сделаются уже настолько добры, что   станут неспособны употреблять насилие.      

Движение вперед человечества совершается не так, что лучшие   элементы общества, захватив власть, употребляя насилие против тех людей,   которые находятся в их власти, делают их лучшими, как это думают и консерваторы   и революционеры, а совершается, во-первых, и главное, тем, что люди все вообще   неуклонно и безостановочно, более и более сознательно усваивают христианское   жизнепонимание, и, во-вторых, тем, что, даже независимо от сознательной   духовной деятельности людей, люди бессознательное вследствие самого процесса   захватывания власти одними людьми и смены их другими, невольно приводятся к   более христианскому отношению к жизни. Процесс этот совершается так, что худшие   элементы общества, захвативши власть и находясь в обладании ею, под влиянием   отрезвляющего свойства, всегда сопутствующего ей, становясь сами всё менее и   менее жестокими, делаются неспособными употреблять жестокие формы насилия и   вследствие того уступают свое место другим, над которыми совершается опять тот   же процесс смягчения и, как бы сказать, бессознательного охристианения.      

С людьми совершается нечто подобное процессу кипения. Все   люди большинства нехристианского жизнепонимания стремятся к власти и борются,   достигая ее. В борьбе этой наиболее жестокие, грубые, наименее христианские   элементы общества, насилуя наиболее кротких, чутких к добру, наиболее   христианских людей, выступают посредством своего насилия в верхние слои   общества. И тут над людьми, находящимися в этом положении, совершается то, что   предсказывал Христос, говоря: «Горе вам, богатым, пресыщенным, прославленным»;   совершается то, что люди, находясь во власти и в обладании последствий власти –   славы и богатства, доходя до известных различных, поставленных ими самими себе   в своих желаниях целей, познают тщету их и возвращаются к тому положению, из   которого вышли. Карл V, Иоанн IV, Александр I, познав всю тщету и зло власти,   отказывались от нее, потому что видели уже всё зло ее и были не в силах   спокойно пользоваться насилием как добрым делом, как они делали это прежде.      

Но не одни Карлы и Александры проходят этот путь и признают   тщету и зло власти: через этот бессознательный процесс смягчения проходит   всякий человек, приобретший ту власть, к которой он стремился, всякий, не   только министр, генерал, миллионер, купец, но столоначальник, добившийся места,   которого он желал десять лет, всякий богатый мужик, отложивший одну-другую   сотню py6лей.      

Через этот процесс проходят не только отдельные люди, но и   совокупности людей, целые народы.      

Соблазны власти и всего того, что она дает, и богатства,   почестей, роскошной жизни, представляются достойной целью деятельности людей   только до тех пор, пока она не достигнута, но тотчас, как скоро человек   достигает их, обличают свою пустоту и теряют понемногу свою притягательную   силу, как облака, которые имеют форму и красоту только издали: стоит только   вступить в них, чтобы исчезло всё то, что казалось в них прекрасным.      

Люди, овладевшие властью и богатством, иногда те самые,   которые приобретали власть и богатство, большею же частью наследники их,   перестают уже быть столь жадными к власти и жестокими к приобретению ее.      

Изведав опытом, под влиянием христианского воздействия,   тщету плодов насилия, люди иногда в одном, иногда через несколько поколений   утрачивают те пороки, которые возбуждаются страстью к приобретению власти и   богатства, и, становясь менее жестокими, не удерживают своего положения и   вытесняются из власти другими, менее христианскими, более злыми людьми и   возвращаются в низшие по положению, но высшие по нравственности слои общества,   увеличивая собой средний уровень христианского сознания всех людей. Но тотчас   же после них опять худшие, грубейшие, менее христианские элементы общества   поднимаются вверх, подвергаются вновь тому же процессу, как и их   предшественники, и опять через одно или несколько поколений, изведав тщету   плодов насилия и пропитавшись христианством, спускаются в среду насилуемых и   опять заменяются новыми, менее грубыми, чем прежние, насильниками, но более   грубыми, чем те, которых они насилуют. Так что, несмотря на то, что власть   остается такою же, какою она была, по внешней форме, с каждой переменой людей,   находящихся во власти, всё больше и больше увеличивается число людей, опытом   жизни приводимых к необходимости усвоения христианского жизнепонимания, и с   каждой переменой, хотя самые грубые и жестокие, менее христианские из всех и   всё менее и менее грубые и жестокие и более христианские люди, чем прежде   бывшие во власти, вступают в обладание властью.      

Насилие выбирает и привлекает к себе худшие элементы   общества, перерабатывает их и, улучшая и смягчая, возвращает их назад обществу.      

Таков процесс, посредством которого христианство, несмотря   на употребляемое государственной властью насилие, препятствующее движению   вперед человечества, всё более и более охватывает людей. Христианство проникает   в сознание людей не только несмотря на употребляемое властью насилие, но   посредством его.      

И потому утверждение защитников государственного строя о   том, что если упразднить государственное насилие, то злые будут властвовать над   добрыми, не только не доказывает того, чтобы это (властвование злых над   добрыми) было опасно, так как это самое и происходит, но, напротив, доказывает   то, что государственное насилие, дающее возможность злым властвовать над   добрыми, и есть то зло, которое желательно уничтожить и которое постоянно   уничтожается самою жизнью.      

«Но если бы и было справедливо то, что государственное   насилие прекратится тогда, когда обладающие властью настолько станут   христианами, что сами откажутся от нее, и не найдется более людей, готовых   занять их места, и справедливо, что процесс этот совершается, – говорят   защитники существующего порядка, – то когда же это будет? Если прошло 1800   лет и всё еще так много охотников властвовать и так мало охотников подчиняться,   то нет никакого вероятия, чтобы это не только случилось очень скоро, а   случилось бы и когда-нибудь».      

«Если и есть, как и бывали прежде среди всех людей, такие,   которые предпочитают отказ от власти пользованию ею, то запас людей,   предпочитающих властвование подчинению, так велик, что трудно представить себе   время, когда бы он мог истощиться».      

«Для того, чтобы произошел этот процесс охристианения всех   людей, чтобы все люди одни за другими перешли от языческого жизнепонимания к   христианскому и добровольно отказывались бы от власти и богатства и никто бы не   желал пользоваться ими, нужно, чтобы не только переделались в христианство все   те грубые, полудикие, совершенно не способные воспринять христианство и   следовать ему люди, которых всегда много среди каждого христианского общества,   но и все дикие и вообще нехристианские народы, которых еще так много вне его. А   потому, если и допустить даже, что процесс охристианения когда-нибудь совершится   над всеми людьми, то, судя по тому, насколько подвинулось это дело в 1800 лет,   это будет только через несколько раз 1800 лет, а потому и нельзя и незачем   думать теперь о невозможном уничтожении власти, а нужно только стараться о том,   чтобы власть эта была в наилучших руках».      

Так возражают защитники существующего строя. И рассуждение   это было бы совершенно справедливо, если бы переход людей от одного понимания   жизни к другому совершался посредством только одного того процесса, при котором   каждый человек отдельно и один за другим познает опытом тщету власти и   внутренним путем постигает истины христианские.      

Процесс этот совершается непрестанно, и люди один за другим   переходят этим путем на сторону христианства.      

Но переходят люди на сторону христианства не одним только   этим внутренним способом, а еще и другим, внешним способом, при котором   уничтожается постепенность этого перехода.      

Переход людей от одного устройства жизни к другому   совершается не постоянно так, как пересыпается песок в песочных часах: песчинка   за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как вливается вода в   опущенный в воду сосуд, который сначала только одной стороной медленно и   равномерно впускает в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся в него воды   вдруг быстро погружается и почти сразу принимает в себя всю ту воду, которую он   может вместить.      

То же происходит и с обществами людей при переходе от одного   понимания, а потому и устройства жизни, к другому. Люди только сначала   постепенно и равномерно один за другим воспринимают новую истину внутренним   путем и следуют ей в жизни; при известном же распространении истины она   усваивается ими уже не внутренним способом, не равномерно, а сразу, почти   невольно.      

И потому несправедливо рассуждение защитников существующего   строя о том, что если в продолжение 1800 лет только малая часть людей перешла   на сторону христианства, то нужно еще несколько раз 1800 лет до тех пор, пока   все остальные люди перейдут на его сторону, – несправедливо оно потому,   что при этом рассуждении не принимается во внимание другой, кроме внутреннего   постигновения истины, способ усвоения людьми новой истины и перехода от одного   склада жизни к другому.      

Другой этот способ усвоения людьми новой открывшейся истины   и переход к новому устройству жизни состоит в том, что люди усваивают истину не   только потому, что они познают ее пророческим чувством или опытом жизни, а   потому еще, что при известной степени распространения истины люди, стоящие на   низшей степени развития, принимают ее все сразу, по одному доверию к тем,   которые приняли ее внутренним способом и прилагают ее к жизни.      

Всякая новая истина, изменяющая склад человеческой жизни и   двигающая вперед человечество, воспринимается сначала только самым малым   количеством людей, понимающих ее внутренним путем. Остальные же люди, принявшие   по доверию предшествующую истину, ту, на которой основан существующий строй,   всегда противятся распространению новой истины.      

Но так как, во-первых, люди не стоят на месте, а непрерывно   движутся, всё более и более познавая истину и приближаясь к ней своею жизнью,   и, во-вторых, все они по своему возрасту, воспитанию, породе расположены в   постепенной градации от людей, наиболее способных понимать новые открывающиеся   истины внутренним путем, до людей, наименее способных к этому, то люди, ближе   других стоящие к тем, которые усвоили истину внутренним способом, одни за   другими сначала через длинные промежутки времени, а потом всё чаще и чаще   переходят на сторону новой истины, и количество людей, признающих новую истину,   становится всё больше и больше, и истина становится всё понятнее, и понятнее.      

А чем больше людей усваивают новую истину и чем истина   понятнее, тем более возбуждается доверие в остальных, на низшей степени по   способности понимания стоящих людей, и тем легче для них становится   постигновение ее и тем большее число усваивает ее. И так идет движение, всё   убыстряясь и убыстряясь, расширяясь и расширяясь, как ком снега, до тех пор,   пока не зарождается при этом согласное с новой истиной общественное мнение и   вся остальная масса людей уже не поодиночке, а вся сразу под давлением этой   силы не переходит на сторону новой истины и не устанавливается сообразный с   этой истиной новый склад жизни.      

Люди, переходящие на сторону новой, дошедшей до известной   степени распространения, истины, переходят на ее сторону всегда сразу, массами   и подобны тому балласту, которым нагружают всегда сразу для устойчивого   уравновесия и правильного хода всякое судно. Не будь балласта, судно не сидело   бы в воде и изменяло бы свое направление при малейшем изменении условий. Балласт   этот, несмотря на то, что он кажется сначала излишним и даже задерживающим ход   судна, есть необходимое условие правильного движения его.      

То же и с той массой людей, которая всегда не один по   одному, а всегда сразу под влиянием нового общественного мнения переходит от   одного устройства жизни к другому. Масса эта всегда своей инертностью   препятствует быстрым, не проверенным мудростью людской, частым переходам от   одного устройства жизни к другому и надолго удерживает всякую долгим опытом   борьбы проверенную, вошедшую в сознание человечества истину.      

И потому несправедливо рассуждение о том, что если только   малая, самая малая часть человечества усвоила христианскую истину в продолжение   18 веков, то всё человечество усвоит ее только через много, много раз 1800 лет,   т. е. так еще не скоро, что нам, живущим теперь, нельзя и думать об этом.   Несправедливо потому, что люди, стоящие на низшей степени развития, те самые   народы и люди, которых защитники существующего строя представляют помехой для   осуществления христианского строя жизни, это самые те люди, которые всегда   сразу массами переходят на сторону истины, принятой общественным мнением.      

И потому перемена в жизни человечества та, вследствие   которой люди, пользующиеся властью, откажутся от нее и из людей, покоряющихся власти,   не найдется более людей, желающих захватить ее, наступит не тогда только, когда   все люди один по одному до последнего сознательно усвоят христианское   жизнепонимание, а тогда, когда возникнет такое определенное и всем понятное   христианское общественное мнение, которое покорит себе всю ту инертную массу,   не способную внутренним путем усвоять истины и по этому самому всегда   подлежащую воздействию общественного мнения.      

Общественное же мнение не нуждается для своего возникновения   и распространения в сотнях и тысячах лет и имеет свойство заразительно   действовать на людей и с большою быстротою охватывать большие количества людей.      

«Но если даже и справедливо, – скажут защитники   существующего строя, – то, что общественное мнение, при известной степени   своей определенности и ясности, может заставить инертную массу людей   внехристианских обществ – нехристианские народы – и людей испорченных и грубых,   живущих среди обществ, подчиниться ему, то какие признаки того, что это   христианское общественное мнение возникло и может заменить действие насилия?»      

«Нельзя рисковать, отбросив насилие, которым поддерживается   существующий порядок, положиться на неосязаемую и неопределенную силу   общественного мнения, предоставив диким людям вне и внутри обществ безнаказанно   грабить, убивать и всячески насиловать христиан».      

«Если с помощью власти мы насилу отливаемся от   нехристианских элементов, готовых всегда залить нас и уничтожить все успехи   христианской цивилизации, то есть ли, во-первых, вероятие того, чтобы   общественное мнение могло заменить эту силу и обеспечить нас, а во-вторых, как   найти тот момент, в который общественное мнение стало настолько сильно, что   может заменить власть? Oтменить власть и положиться для защиты себя на одно   общественное мнение значило бы поступить так же безумно, как поступил бы   человек в зверинце, который, отбросив оружие, выпустил бы из клеток всех львов   и тигров, положившись на то, что звери в клетках и под раскаленными прутами   казались смирными».      

«И потому люди, имеющие власть, поставленные судьбою или Богом   в положение властвующих, не имеют права рисковать погибелью всех успехов   цивилизации только потому, что они пожелают сделать опыт о том, может или не   может общественное мнение заменить ограждение власти, а потому и не должны   прекращать насилия».      

Французский забытый теперь писатель Alphonse Karr сказал   где-то, доказывая невозможность уничтожения смертной казни: «Пусть господа   убийцы сначала подадут нам пример». И много раз я потом слыхал повторение этой   шутки людьми, которым казалось, что этими словами выражен убедительный и   остроумный довод против уничтожения смертной казни. А между тем нельзя яснее   выразить всю ложь довода тех, которые считают, что нельзя правительствам   отменить насилие до тех пор, пока люди способны к нему, как именно этой шуткой.      

«Пусть, – говорят защитники правительственного   насилия, – убийцы покажут нам пример, отменив смертоубийство, тогда и мы   отменим его». Но убийцы говорят то же самое, но только с гораздо большим   правом. Убийцы говорят: «Пускай те, которые взялись учить нас и руководить   нами, покажут нам пример отменения смертоубийства, тогда и мы последуем ему». И   они говорят это не для шутки, а серьезно, потому что действительно таково   положение дела.      

«Мы не можем прекратить насилие, потому что мы окружены   насильниками».      

Ничто более этого ложного рассуждения не препятствует в наше   время движению вперед человечества и установлению среди него того строя жизни,   который свойствен уже его теперешнему сознанию.      

Люди, обладающие властью, уверены в том, что движет и   руководит людьми только насилие, и потому для поддержания существующего порядка   смело употребляют насилие. Существующий же порядок держится не насилием, а   общественным мнением, действие которого нарушается насилием.      

И потому деятельность насилия ослабляет, нарушает то самое,   что она хочет поддерживать.      

Насилие всегда, в лучшем случае, если оно не преследует   одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и осуждает в одной   неподвижной форме закона то, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и   осуждалось общественным мнением, но с тою разницею, что, тогда как общественное   мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону,   захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон,   поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий   ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, не   вошедшие в его определение. Общественное мнение уже со времени Моисея считает   корыстолюбие, распутство и жестокость злом и осуждает их. И оно отрицает и   осуждает всякого рода проявления корыстолюбия – не только приобретение чужой   собственности насилием, обманом, хитростью, но и жестокое пользование ею;   осуждает всякого рода распутство, будь то блуд с наложницей, невольницей,   разведенной женой и даже своей; осуждает всякую жестокость, выражающуюся в   побоях, в дурном содержании, в убийстве не только людей, но и животных. Закон   же, основанный на насилии, преследует только известные виды корыстолюбия,   как-то: воровство, мошенничество и известные виды распутства и жестокости,   как-то: нарушение супружеской верности, убийства, увечья, – вследствие   этого как бы разрешая все те проявления корыстолюбия, распутства и жестокости,   которые не подходят под его узкое, подверженное лжетолкованиям определение.      

Но мало того, что насилие извращает общественное мнение, оно   производит в людях еще то пагубное убеждение, что движутся люди не духовной   силой, влекущей их к постигновению истины и осуществлению ее той духовной   силой, которая составляет источник всякого движения вперед человечества, а   насилием, – тем самым действием, которое не только не приближает людей к   истине, но всегда удаляет их от нее. Заблуждение это пагубно тем, что оно   заставляет людей, пренебрегая основной силой своей жизни – своей духовной деятельностью, –   переносить всё свое внимание и энергию на деятельность насилия, поверхностную,   праздную и большею частью вредную.      

Заблуждение это подобно тому, в котором бы находились люди,   желавшие заставить двигаться паровоз тем, что они руками вертели бы колеса его,   не догадываясь о том, что основная причина движения его есть расширение пара, а   не движение колес. Люди, которые стали бы руками и рычагами вертеть колеса,   только вызвали бы подобие движения, а между тем изогнули бы колеса, помешав   этим возможности настоящего движения.      

То же делают люди, думающие посредством внешнего насилия   двигать людьми.      

Люди говорят, что христианская жизнь без насилия не может   установиться потому, что есть дикие народы внехристианского общества – в   Африке, в Азии (некоторые такою угрозою нашей цивилизации представляют   китайцев), и есть такие дикие, испорченные и, по новой теории наследственности,   прирожденные преступники среди христианских обществ, и что для удержания тех и   других людей от разрушений нашей цивилизации необходимо насилие.      

Но те дикие люди и вне и внутри обществ, которыми мы пугаем   себя и других, никогда не покорялись насилию, не покорены им и теперь.      

Народы никогда не покоряли себе других народов одним   насилием. Если народ, покорявший другой, стоял на низшей степени paзвития, то   всегда повторялось то, что он не вводил насилием своего устройства жизни, а,   напротив, всегда сам подчинялся тому устройству жизни, которое существовало в   покоренном народе. Если чем покорен или близок к покорению какой-либо из   подавляемых силою народов, то только общественным мнением, а никак не насилием,   которое, напротив, всё больше и больше возмущает народ.      

Если покорялись когда люди целыми народами новому   религиозному исповеданию и целыми народами крестились или переходили в   магометанство, то совершались эти перевороты не потому, что их принуждали к   этому люди, обладающие властью (насилие, напротив, чаще в обратную сторону   поощряло эти движения), а потому, что принуждало их к этому общественное   мнение. Народы же, которые силою принуждались к принятию вер победителей,   никогда не принимали их.      

То же и по отношению тех диких элементов, живущих среди   обществ: ни увеличение, ни уменьшение строгости наказаний, ни изменение тюрем,   ни увеличение полиции не уменьшают и не увеличивают количества преступлений, –   уменьшается оно только вследствие изменения общественного мнения. Никакие   строгости не искоренили дуэлей и кровомщения в некоторых странах. Сколько бы ни   казнили черкесов за воровство, они продолжают красть из молодечества, потому   что ни одна девушка не пойдет за молодого человека, не показавшего свою удаль,   укравши лошадь или по крайней мере барана. Если люди перестанут драться на   дуэлях и черкесы воровать, то не из страха перед казнями (страх казни   прибавляет прелести молодечества), а потому, что общественное мнение изменится.   То же и во всех других преступлениях. Насилие никогда не может уничтожить того,   что признается общественным мнением. Напротив, стоит только общественному   мнению стать прямо вразрез с насилием, и оно уничтожает всё действие насилия,   как это было и всегда бывает при всяком мученичестве.      

Что бы было, если бы не употреблялось насилия против   враждебных народов и преступных элементов общества, мы не знаем. Но то, что   теперь употребление насилия не покоряет ни тех, ни других, это мы знаем по   продолжительному опыту.      

Да и как же покорить силою народы, которых всё воспитание,   все предания, даже религиозное учение ведет к тому, чтобы высшую добродетель   видеть в борьбе с поработителями и в стремлении к свободе? И как искоренить   насилием преступления в среде наших обществ, когда то, что считается   правительствами преступлением, общественным мнением считается подвигом.   Истребить насилием можно такие народы и таких людей, как это и делается, но   покорить нельзя.      

Решителем всего, основною силою, двигавшею и двигающею   людьми и народами, всегда была и есть только одна невидимая, неосязаемая сила –   равнодействующая всех духовных сил известной совокупности людей и всего   человечества, выражающаяся в общественном мнении.      

Насилие только ослабляет эту силу, задерживает, извращает и   подменивает ее другою, не только не полезною для движения вперед человечества,   но вредною деятельностью.      

Для покорения христианству диких людей внехристианского мира   – всех зулусов, и манджуров, и китайцев, которых многие считают за   диких, – и людей диких, живущих в среде христианского мира, есть только   одно, одно средство: распространение среди этих народов христианского   общественного мнения, устанавливающегося только христианскою жизнью,   христианскими поступками, христианскими примерами. И вот для того, чтобы   завладеть теми людьми, которые остались не покоренными христианству, имея   только это одно, только одно средство, люди нашего времени делают как раз   обратное тому, что может достигнуть цели.      

Для покорения христианству диких народов, которые нас не   трогают и на угнетение которых мы ничем не вызваны, мы, вместо того чтобы   прежде всего оставить их в покое, а в случае необходимости или желания   сближения с ними воздействовать на них только христианским к ним отношением,   христианским учением, доказанным истинными христианскими делами терпения,   смирения, воздержания, чистоты, братства, любви, мы, вместо этого, начинаем с   того, что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли, имеющие целью   одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их, продаем им вино,   табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем среди них наши порядки,   обучаем их насилию и всем приемам его, т. е. следованию одному животному закону   борьбы, ниже которого не может спуститься человек, делаем всё то, что нужно для   того, чтобы скрыть от них всё, что есть в нас христианского. И после этого,   послав к ним десятка два болтающих притворный церковный вздор миссионеров, мы в   виде неопровержимого доказательства невозможности приложения к жизни   христианских истин приводим эти наши опыты обращения диких в христианство.      

То же и для тех так называемых преступников, живущих внутри   наших обществ. Для того, чтобы покорить этих людей христианству, есть только   одно-единственное средство: христианское общественное мнение, которое может   быть установлено среди этих людей только истинным христианским учением,   подтвержденным истинным христианским примером жизни.      

И вот для проповедания этого христианского учения и   подтверждения его христианским примером мы устраиваем среди этих людей   мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на   которые употребляем все свои силы, устраиваем для черного народа   идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем   правительственную продажу одурманивающих ядов – вина, табаку, опиума; учреждаем   даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища   безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия   христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся   христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно   развращенных людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не   могут выскочить и в которых они еще более звереют, или убивая их, – этих   самых нами со всех сторон развращенных людей приводим в доказательство того,   что на людей нельзя действовать иначе, как грубым насилием.      

Совершается нечто подобное тому, что бывает тогда, когда   заботливые невежественные врачи, поставив выздоравливающего силою природы   больного в самые невыгодные условия гигиены и пичкая его ядовитыми лекарствами,   потом утверждают, что больной не умер только благодаря их гигиене и лечению,   тогда как больной уже давно бы был совсем здоров, если бы они его оставили в   покое.      

Насилие, которое выставляется орудием поддержания   христианского устройства жизни, не только не производит этого действия, а,   напротив, оно-то и препятствует общественному устройству быть тем, чем оно   могло и должно бы быть. Общественное устройство таково, каково оно есть, не   благодаря насилию, а несмотря на него.      

И потому несправедливо утверждение защитников существующего   строя о том, что если насилие только едва удерживает злые нехристианские   элементы человечества от нападения на нас, то упразднение насилия и замена его   общественным мнением не оградят человечества. Несправедливо это потому, что   насилие не ограждает человечества, а, напротив, лишает человечество   единственной возможности действительного ограждения себя установлением и   распространением христианского общественного мнения на существуюшее устройство   жизни. Только при упразднении насилия христианское общественное мнение   перестанет извращаться, получит возможность беспрепятственного распространения,   и люди не будут направлять свои силы на то, что не нужно им, а направят их на   ту одну духовную силу, которая движет ими.      

Но как отбросить очевидное, осязаемое ограждение городового   с пистолетом и положиться на нечто невидимое, неосязаемое – общественное   мнение? Существует ли еще оно, или нет? Главное же, тот порядок вещей, в   котором мы живем, мы знаем. Хорош ли, дурен ли он, мы знаем его недостатки и   привыкли к нему, знаем, как вести себя, что делать в теперешних условиях; но   что будет тогда, когда мы откажемся от него и положимся на что-то невидимое,   неосязаемое и вполне не известное? И людям представляется страшной та   неизвестность, в которую они вступают, отказавшись от знакомых порядков жизни.      

Но ведь хорошо бояться неизвестности, когда известное нам   наше положение прочно и обеспечено. Но положение наше не только не обеспечено,   но мы несомненно знаем, что стоим на краю погибели.      

Если уж бояться, то будем бояться того, что, точно, страшно,   а не того, что мы только предполагаем страшным.      

Боясь сделать усилие, чтобы вырваться из губящих нас условий   только потому, что будущее не вполне известно нам, мы похожи на пассажиров   тонущего корабля, которые бы, боясь сесть в лодку, перевозящую их на берег,   забились бы в каюту и не хотели бы выходить из нее; или на тех овец, которые от   страха огня, охватившего двор, жмутся под сарай и не выходят в открытые ворота.      

Разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей по   бедственности и истребительности войны внутренних революций; перед которой, как   говорят приготовители ее, ужасы 93 года будут игрушкой, говорить об опасности,   которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые живут за тридевять   земель и не думают нападать на нас и от тех нескольких тысяч одуренных нами же   и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех   наших судов, тюрем и казней.      

Кроме того, страх этот перед упразднением видимого   ограждения полицейского городового есть страх преимущественно городских людей,   т. е. людей, живущих в ненормальных и искусственных условиях. Люди, живущие в   естественных условиях жизни, не по городам, но среди природы, борясь с нею,   живут без этого ограждения и знают, как мало может оградить их насилие от   окружающих их действительных опасностей. В страхе этом есть что-то болезненное,   зависящее преимущественно от тех ложных условий, в которых многие из нас живут   и выросли.      

Доктор-психиатр рассказывал, что однажды летом, когда он   выходил из больницы, душевнобольные сопровождали его до ворот на улицу.   «Пойдемте со мной в город», – предложил им доктор. Больные согласились, и   небольшая кучка пошла за доктором. Но чем дальше они подвигались по улице, где   происходило свободное движение здоровых людей, тем более робели и всё ближе и   ближе жались к доктору, задерживая его ход. И наконец, все стали проситься   назад в свою больницу, к своему безумному, но привычному образу жизни, к своим   сторожам, побоям, длинным рукавам, одиночникам.      

Так же жмутся и тянутся назад к своему безумному строю   жизни, своим фабрикам, судам, тюрьмам, казням, войнам люди, которых зовет   христианство на волю, на свободную, разумную жизнь будущего, наступающего века.      

Люди говорят: «Чем мы будем обеспечены, когда уничтожится   существующее устройство? Какие именно и в чем будут состоять те новые порядки,   которые заменят теперешние? До тех же пор, пока мы не будем знать, как именно   сложится наша жизнь, мы не пойдем вперед и не тронемся с места».      

Требование это подобно тому, которое заявил бы исследователь   новых стран, потребовав подробное описание той страны, в которую он вступает.      

Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного   возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было жить. То же   и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая   ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным   признаком того, что оно не живет, не движется, а толчется на месте.      

Условия нового строя жизни не могут быть известны нам,   потому что они должны быть выработаны нами же. Только в том и жизнь, чтобы   познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность.      

В том жизнь каждого отдельного человека, и в том жизнь   человеческих обществ и человечества.      

 XI      

       

Положение христианского человечества со своими тюрьмами,   каторгами, виселицами, с своими фабриками, скоплениями капиталов, с своими   податями, церквами, кабаками, домами терпимости, всё растущими вооружениями и   миллионами одуренных людей, готовых, как цепные собаки, броситься на тех, на   кого их натравят хозяева, было бы ужасным, если бы оно было произведением   насилия, но оно есть прежде всего произведение общественного мнения. А то, что   установлено общественным мнением, не только может им же быть разрушено, но им   же и разрушается.      

Сотни миллионов денег, десятки миллионов дисциплинированных   людей, удивительной силы орудия истребления, при доведенной до последней   степени совершенства организации, при целой армии людей, призванной к тому,   чтобы обманывать и гипнотизировать народ, и всё это подчиненное, посредством   электричества, уничтожающего пространство, людям, считающим такое устройство   общества не только выгодным для себя, но таким, без которого они должны   неизбежно погибнуть, и потому употребляющим все силы своего ума для поддержания   его, – какая, казалось бы, несокрушимая сила.      

А между тем стоит только представить себе то, к чему дело   идет и чему никто не может воспрепятствовать, что между людьми установилось с   такою же силою и всеобщностью, как и языческое общественное мнение,   общественное мнение христианское и заменило языческое, что большинство людей   так же стыдится участия в насилии и пользовании им, как стыдятся теперь люди мошенничества,   воровства, нищенства, трусости, и тотчас же само собой, без борьбы и насилия   уничтожается это сложное и кажущееся столь могущественным устройство жизни. А   для того, чтобы это случилось, не нужно, чтобы вошло в сознание людей что-либо   новое, а только чтобы исчез тот туман, который скрывает от людей истинное   значение некоторых дел насилия, чтобы растущее христианское общественное мнение   пересилило отживающее общественное мнение языческое, допускавшее и   оправдывавшее дела насилия. Нужно только, чтобы людям стало так же стыдно   делать дела насилия, участвовать в них и пользоваться ими, как стыдно теперь   быть и слыть мошенником, вором, трусом, нищим. А это самое начинает   совершаться. Мы только не замечаем этого, как не замечают люди движения, когда   они сами движутся вместе со всем окружающим.      

Правда, устройство жизни в главных чертах остается всё таким   же насильническим, каким оно было 1000 лет тому назад, и не только таким же, но   в некоторых отношениях, особенно в приготовлениях к войне и в самых войнах, оно   представляется даже более жестоким; но зарождающееся христианское общественное   мнение, то самое, которое при известной степени развития должно изменить всё   языческое устройство жизни, уже начинает действовать. Засохшее дерево по виду   стоит так же твердо, как оно стояло и прежде, – оно даже кажется тверже,   потому что стало жестче, – но оно уже подтачивается в сердцевине и   готовится к падению. То же и с теперешним насильническим устройством жизни.   Внешнее положение людей то же: такие же одни насильники, другие насилуемые, но   уже не тот взгляд и насилующих и насилуемых на значение и достоинство положений   тех и других.      

Люди насилующие, т. е. участвующие в управлении, и люди,   пользующиеся насилием, т. е. богатые, не представляют уже теперь из себя, как   это было прежде, цвета общества и тот идеал человеческого благополучия и   величия, к которому стремились прежде все насилуемые. Теперь уже, очень часто,   не насилуемые стремятся к положению насилующих и стараются подражать им, а,   напротив, насилующие часто добровольно отказываются от выгод своего положения,   избирают положение насилуемых и стараются в простоте жизни уподобиться   насилуемым.      

Не говоря уже о явно презираемых теперь должностях и   положениях, вроде: шпионов, агентов тайной полиции, ростовщиков, кабатчиков, –   большое количество положений насильников, считавшихся прежде почетными, вроде   полицейских, придворных, судейских, административных, духовных, военных,   откупщицких, банкирских, не только не считается всеми желательным, но уже   осуждается известным наиболее уважаемым кругом людей. Есть уже люди, которые   добровольно отказываются от этих прежде считавшихся безукоризненными положений   и предпочитают им менее выгодные, но не связанные с насилием положения.      

Но не только правительственные люди, есть уже и такие   богатые люди, которые не по религиозному чувству, как это бывало прежде, а   только вследствие особенной чуткости к зарождающемуся общественному мнению   отказываются от унаследованных состояний, считая справедливым пользование   только тем, что заработано своим трудом.      

Положение участника в правительстве и богача уже не   представляется, как оно было прежде и каково оно теперь среди нехристианских   народов, несомненно почтенным и достойным уважения положением и благословением   Божиим. Люди, наиболее чуткие, нравственные (большею частью они же и наиболее   образованные) избегают этих положений и предпочитают им более скромные, но не   зависимые от насилия положения.      

Лучшие молодые люди в том возрасте, когда они еще не   испорчены жизнью и избирают карьеру, предпочитают деятельность врачей,   технологов, учителей, художников, писателей, даже просто земледельцев, живущих   своим трудом, положениям судейским, административным, духовным и военным,   оплачиваемым правительством, или положению людей, живущих своими доходами.      

Большинство памятников, воздвигаемых теперь, воздвигается   уже не государственным деятелям, не генералам и уже никак не богачам, а ученым,   художникам, изобретателям, людям, не имевшим не только ничего общего ни с   правительствами, ни с властью, но очень часто боровшимся с нею. Воспеваются в   поэзии, изображаются пластическим искусством, почитаются торжественными   юбилеями не столько государственные люди и богачи, сколько ученые, художники…      

Лучшие люди нашего времени стремятся в эти наиболее чтимые   положения, и потому круг, из которого отбираются люди правительственные и   богатые, становится всё меньше и низменнее, так что по уму, образованию и в   особенности по нравственным качествам уже теперь люди, стоящие во главе   управления, и богачи не составляют, как это было в старину, цвета общества, а,   напротив, стоят ниже среднего уровня.      

Как в России и Турции, так в Америке и Франции, сколько   правительства ни переменяют своих чиновников, большинство их люди корыстные и   продажные, стоящие на такой низкой степени нравственности, что они не   удовлетворяют даже и тем низким требованиям простой неподкупности, которые   предъявляются к ним правительствами. Часто можно слышать теперь наивные   сетования правительственных людей о том, что лучшие люди по какой-то страной,   как им кажется, случайности, всегда находятся во враждебном им лагере. Вроде   того, как если бы люди сетовали, что по какой-то странной случайности в палачи   попадаются всё люди неутонченные и не особенно добрые.      

Большинство богатых людей точно так же в наше время   составляются уже не из самых утонченных и образованных людей общества, как это   было прежде, а или из грубых собирателей богатств, занятых только обогащением   себя, большею частью нечестными средствами, или из вырождающихся наследников   этих собирателей, не только не играющих выдающейся роли в обществе, но   подвергающихся в большинстве случаев всеобщему презрению.      

Но мало того, что круг людей, из которого отбираются слуги   правительства и богатые люди, становится всё меньше и меньше и низменнее и   низменнее, сами люди эти уже не приписывают тем положениям, которые они   занимают, прежнего значения и часто, стыдясь их и в ущерб тому делу, которому   они служат, не исполняют того, что они по своему положению призваны делать.   Короли и императоры почти ничем уже не управляют, никогда почти сами не   решаются совершать внутренние изменения и вступать в новые внешние политические   условия, а большею частью предоставляют решение этих вопросов государственным   учреждениям или общественному мнению. Все обязанности их сводятся к тому, чтобы   быть представителями государственного единства и могущества. Но и эту   обязанность они исполняют всё хуже и хуже. Большинство их не только не держится   в прежнем недосягаемом величии, а, напротив, всё более и более   демократизируется, даже энканальируется, сбрасывая с себя последний внешний   престиж, т. е. нарушая то самое, что они призваны поддерживать. То же   происходит и с военными. Военные люди высших чинов, вместо того чтобы поощрять   грубость и жестокость воинов, необходимые для их дела, сами распространяют между   военным сословием образование, проповедуют гуманность и часто сами даже   разделяют социалистические убеждения масс и отрицают войну. В последних   заговорах против русского правительства многие из замешанных были военные. И   таких военных заговорщиков становится всё больше и больше. И очень часто   случается, как это было на днях, что призванные для усмирения жителей военные   отказываются стрелять по ним. Военное молодечество прямо осуждается самими   военными и часто служит предметом насмешек. То же с судьями и прокурорами:   судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так,   чтобы оправдывать их, так что правительство русское, для осуждения тех лиц,   которых ему нужно осудить, уже никогда не подвергает их обыкновенным судам, а   передает так называемому военному суду, представляющему только подобие суда. То   же и с прокурорами, которые часто отказываются от обвинений и даже вместо   обвинений, обходя закон, защищают тех, кого они должны обвинять. Ученые юристы,   обязанные оправдывать насилие власти, всё более и более отрицают право   наказания и вводят на место его теории невменяемости и даже не исправления, а   лечения тех, которых называют преступниками. Тюремщики и начальники каторжников   большею частью делаются защитниками тех, кого они должны мучить. Жандармы и   сыщики постоянно спасают тех, кого они должны губить. Духовные лица проповедуют   терпимость, иногда даже отрицание насилия, и более образованные из них   стараются в своих проповедях обходить ту самую ложь, которая составляет весь   смысл их положения и которую они призваны проповедовать. Палачи отказываются от   исполнения своих обязанностей, так что в России смертные приговоры часто не   могут приводиться в исполнение за отсутствием палачей, так как охотников   поступать в палачи, несмотря на все выгоды, представляемые этим людям,   выбираемым из каторжников, становится всё меньше и меньше. Губернаторы,   исправники, становые, сборщики податей, мытари часто, жалея народ, стараются   найти предлоги для несобирания с народа податей. Богачи не решаются пользоваться   своим богатством только для себя, а распределяют его на общественные дела.   Землевладельцы устраивают на своих землях больницы, школы, а некоторые из них   даже отказываются от владения землей и передают ее земледельцам или устраивают   на ней общины. Заводчики и фабриканты устраивают больницы, училища, кассы,   пенсии, жилища для рабочих; некоторые учреждают товарищества, в которых сами   становятся равными с другими участниками. Капиталисты отдают часть своих   капиталов на общественные, образовательные, художественные, филантропические   учреждения. Не в силах расстаться с своими богатствами при жизни, многие из них   после смерти по завещаниям все-таки отказываются от них в пользу общественных   учреждений.      

Все эти явления могли бы казаться случайными, если бы они   все не сводились к одной общей причине, как и могло бы казаться случайным то,   что весной на некоторых деревьях начинает наливаться почка, если бы мы не   знали, что причина этого – общая весна и что если на некоторых деревьях ветви   начали мякнуть, то наверное, то же будет и со всеми.      

То же и в проявлении христианского общественного мнения о   значении насилия и того, что основано на нем. Если это общественное мнение   влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и заставляет их каждого в своем   деле отказываться от преимуществ, даваемых насилием, или не пользоваться им, то   оно будет влиять и дальше, и будет влиять до тех пор, пока не изменит всю   деятельность людей и не приведет ее в согласие с тем христианским сознанием,   которое уже живет в передовых людях человечества.      

И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего   предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не   на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться   от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если   есть уже такие военные, которые понимают всё зло и грех войны и не желают   стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры,   которые не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные,   которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как   можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые люди,   которые отказываются от своих богатств, – то неизбежно сделается то же   самое и с другими правительствами, другими военными, другими судейскими,   духовными, мытарями и богачами. А не будет людей, готовых занимать эти   положения, не будет и самих положений и насилия.      

Но не этим одним путем ведет общественное мнение людей к   уничтожению существующего порядка и заменению его новым. По мере того как   положения насилия становятся всё менее и менее привлекательными и всё менее и   менее находится охотников занимать их, всё более и более разъясняется и   ненужность их.      

Те же в христианском мире правители и правительства, те же   войска, те же суды, те же мытари, то же духовенство, те же богачи   землевладельцы, фабриканты и капиталисты, как и прежде, но совсем другое уже   отношение к ним людей и самих людей к своему положению.      

Всё те же правители, так же ездят на свидания, такие же   встречи, и охоты, и пиры, и балы, и мундиры, и такие же дипломаты, и разговоры   о союзах и войнах; такие же парламенты, в которых так же разбираются вопросы   восточные и африканские, и союзов, и разрывов, и гомруля, и 8-часового дня. И   так же сменяются одни министерства другими, такие же речи, инциденты. Но людям,   видящим, каким образом одна статья в газете изменяет более положение дел, чем   десятки свиданий монархов и сессий парламентов, всё яснее и яснее становится,   что не эти встречи, и свидания, и разговоры в парламентах руководят делами   людей, а нечто независимое от всего этого и нигде не сосредоточенное.      

Те же генералы, и офицеры, и солдаты, и пушки, и крепости, и   смотры, и маневры, но войны нет год, десять, двадцать лет, и кроме того всё   менее и менее можно надеяться на военных для усмирения бунтов, и всё яснее и   яснее становится, что поэтому генералы, и офицеры, и солдаты суть только члены   торжественных процессий, – предметы забавы правителей, большие, слишком   дорогостоящие кордебалеты.      

Те же прокуроры, и судьи, и такие же заседания, но   становится всё яснее и яснее, что так как гражданские суды решаются по самым   разнообразным причинам, но только не по справедливости, и что уголовные суды не   имеют никакого смысла, потому что наказания не достигают никакой допускаемой   даже самими судьями цели, то учреждения эти не представляют никакого другого   значения, как только средство кормления людей, ни на что более полезное не   способных.      

Те же священники, и архиереи, и церкви, и синоды, но всем   становится всё яснее и яснее, что люди эти давно уже сами не верят в то, что   проповедуют, и потому не могут уже никого убедить в необходимости верить в то,   во что они сами не верят.      

Те же сборщики податей, но они всё менее и менее делаются   способными силою отнимать у людей их имущество, и становится всё яснее и яснее,   что люди без сборщиков податей могут по добровольной подписке собрать всё, что   им нужно.      

Те же богачи, но всё становится яснее и яснее, что они могут   быть полезны только в той мере, в которой они перестанут быть личными распорядителями   своих богатств и отдадут обществу всё или хоть часть своего состояния.      

Когда же всё это совсем и всем сделается вполне ясным,   естественно будет людям спросить себя: «Да зачем же нам кормить и содержать   всех этих королей, императоров, президентов и членов разных палат и   министерств, ежели от всех их свиданий и разговоров ничего не выходит? Не лучше   ли, как говорил какой-то шутник, сделать королеву из гуттаперчи?      

«И на что нам войска с их генералами, и музыками, и   кавалериями, и барабанами? На что они нужны, когда войны нет, никто не желает   никого завоевывать, и даже если и есть война, то барышами от нее не дают   воспользоваться другие народы и по своему народу войска отказываются стрелять?»      

«И на что такие судьи и прокуроры, которые в гражданских   делах решают не по справедливости, а в уголовных делах сами знают, что всякие   наказания бесполезны?»      

«И на что такие сборщики податей, которые неохотно coбирают   подати, а то, что нужно, собирается и без них?»      

«И на что духовенство, которое давно уже не верит в то, что   оно должно проповедовать?»      

«И на что капиталы в частных руках, когда они могут   приносить пользу, только сделавшись общим достоянием?»      

А раз спросив себя об этом, люди не могут не прийти к   решению перестать содержать все эти ставшие бесполезными учреждения.      

Но мало того, что люди, содержащие эти учреждения, придут к   решению упразднить их, сами люди, занимающие эти положения, одновременно или   еще прежде этого будут приведены к необходимости отказа от этих положений.      

Общественное мнение всё более и более осуждает и отрицает   насилие, и потому люди, всё более и более подчиняясь общественному мнению, всё   менее и менее охотно занимают положения, поддерживаемые насилием; те же,   которые занимают эти положения, всё менее и менее могут употреблять насилие. Не   употребляя же насилия, но оставаясь в положении, обусловливаемом насилием,   люди, занимающие эти положения, всё более и более становятся ненужными. И   ненужность эта, всё более и более чувствуясь и теми, которые поддерживают эти   положения, и теми, которые находятся в них, сделается, наконец, такова, что не   найдется более людей для того, чтобы поддерживать эти положения, и таких,   которые бы решились занимать их.      

Раз я в Москве присутствовал при спорах о вере, которые   происходили по обыкновению на Фоминой у церкви в Охотном ряду. Собралась на   тротуаре кучка, человек 20, и шел серьезный разговор о религии. В это же время   был какой-то концерт в рядом стоящем здании дворянского собрания, и полицейский   офицер, заметив кучку народа, собравшуюся у церкви, прислал верхового жандарма   с приказанием разойтись. Офицеру собственно не нужно было, чтобы расходились.   Собравшиеся 20 человек никому не мешали; но офицер стоял тут целое утро, и ему   надо было что-нибудь делать. Молодой малый – жандарм, молодецки подпираясь правой   рукой и гремя саблей, подъехал к нам и строго приказал: «Разойтись! Что   собрались?» Все оглянулись на жандарма, и один из говоривших, скромный человек   в чуйке, спокойно и ласково сказал: «Мы говорим о деле, и нам незачем   расходиться, а ты лучше, молодой человек, слезь да послушай, о чем говорят. И   тебе будет на пользу», и, отвернувшись, продолжал беседу. Жандарм молча   отвернул лошадь и отъехал.      

То же самое должно совершиться во всех делах насилия.   Офицеру скучно, ему делать нечего; он, бедный, поставлен в такое положение, в   котором ему необходимо распоряжаться. Он лишен всякой человеческой жизни, ему   можно только смотреть и распоряжаться, распоряжаться и смотреть, хотя   распоряжения его и смотренье ни для чего не нужны. В таком же положении отчасти   уже находятся и в скором времени вполне будут находиться все эти несчастные   правители, министры, члены парламентов, губернаторы, генералы, офицеры,   архиереи, священники, богачи даже. Им больше ничего нельзя делать, как только   распоряжаться, и они распоряжаются, посылают своих посланных, как офицер   жандарма, для того чтобы мешать людям, и так как люди, которым они мешают,   обращаются к ним же с просьбами, чтобы они не мешали им, то им кажется, что они   необходимо нужны.      

Но приходит время и придет, когда станет всем совершенно   ясно, что они ни на что не нужны, а только мешают людям, и люди, которым они   мешают, скажут им ласково и кротко, как тот человек в чуйке: «Не мешайте нам,   пожалуйста». И все эти посланные и посылающие должны будут последовать этому   доброму совету, т. е. перестать, подбоченясь, ездить между людьми, мешая им, а   слезши с своих коньков и снявши с себя свои наряды, послушать то, что говорят   люди, и, присоединясь к ним, приняться со всеми вместе за настоящую   человеческую работу.      

Приходит время и неизбежно придет, когда все насильнические   учреждения нашего времени уничтожатся вследствие сделавшейся слишком очевидной   для всех ненужности, нелепости, даже неприличия их.      

Должно прийти время, когда с людьми нашего мира, занимающими   положения, даваемые насилием, случится то, что случилось с королем в сказке   Андерсена «О новом царском платье», когда малое дитя, увидав голого царя,   наивно вскрикнуло: «Смотрите, он голый!» – и все, видевшие это и прежде, но не   высказывающие, не могли уже более скрывать этого.      

Сказка в том, что к царю, охотнику до новых платьев,   приходят портные, обещающиеся сшить необыкновенное платье. Царь нанимает   портных, и портные начинают шить, но говорят, что особенное свойство их платья   то, что кто не нужен для своей должности, тот не может видеть платьев.      

Придворные приходят смотреть работу портных и ничего не   видят, так как портные водят иголками по пустому месту. Но, помня условие, все   должностные лица говорят, что видят платья и хвалят их. То же делает и царь.   Приходит время процессии, в которой царь пойдет в новом платье. Царь   раздевается и надевает новые платья, т. е. остается голый и голый идет по   городу. Но, помня условие, никто не решается сказать, что платьев нет, до тех   пор, пока малое дитя не вскрикнуло: «Смотрите, он голый!»      

То же должно случиться со всеми занимающими по инерции   положения, давно уже ставшие ненужными, когда первый не заинтересованный в том,   чтобы, по пословице: рука руку моет, скрывать ненужность этих учреждений,   укажет на бесполезность их и наивно крикнет: «А ведь люди эти уже давно ни на   что не нужны».      

Положение христианского человечества с его крепостями,   пушками, динамитами, ружьями, торпедами, тюрьмами, виселицами, церквами,   фабриками, таможнями, дворцами действительно ужасно; но ведь ни крепости, ни   пушки, ни ружья ни в кого сами не стреляют, тюрьмы никого сами не запирают,   виселицы никого не вешают, церкви никого сами не обманывают, таможни не   задерживают, дворцы и фабрики сами не строятся и себя не содержат, а всё делают   это люди. Если же люди поймут, что этого не надо делать, то этого ничего и не   будет.      

А люди уже начинают понимать это. Если еще не все понимают   это, то всё понимают передовые люди, те, за которыми идут остальные. И   перестать понимать то, что раз поняли передовые люди, они уже никак не могут. Понять   же то, что поняли передовые, остальные люди не только могут, но неизбежно   должны.      

Так что предсказание о том, что придет время, когда все люди   будут научены Богом, разучатся воевать, перекуют мечи на орала и копья на   серпы, т. е., переводя на наш язык, все тюрьмы, крепости, казармы, дворцы,   церкви останутся пустыми и все виселицы, ружья, пушки останутся без   употребления, – уже не мечта, а определенная, новая форма жизни, к которой   с всё увеличивающейся быстротой приближается человечество.      

Но когда же это будет?      

1800 лет назад на вопрос этот Христос ответил, что конец   нынешнего века, т. е. языческого устройства мира, наступит тогда, когда (Мф.   XXIV, 3-28) увеличатся до последней степени бедствия людей и вместе с тем   благая весть Царства Божия, т. е. возможность нового, ненасильнического   устройства жизни, будет проповедана по всей земле.      

«О дне же и часе том никто не знает, только отец мой один   (Мф. XXIV, 36)», – тут же говорит Христос. Ибо оно может наступить всегда,   всякую минуту, и тогда, когда мы не ожидаем его.      

На вопрос о том, когда наступит этот час, Христос говорит,   что знать этого мы не можем; но именно потому, что мы не можем знать времени   наступления этого часа, мы не только должны 6ыть всегда готовы к встрече его,   как должен быть всегда готов хозяин, стерегущий дом, как должны быть готовы   девы с светильниками, встречающие жениха, но и должны работать из всех данных   нам сил для наступления этого часа, как должны были работать работники на   данные им таланты (Мф. XXIV, 43; XXV, 1-30). На вопрос, когда наступит этот   час, Христос увещевает людей всеми своими силами работать для скорейшего   наступления его.      

И другого ответа не может быть. Знать то, когда наступит   день и час Царства Божия, люди никак не могут, потому что наступление этого   часа ни от кого другого не зависит, как от самих людей.      

Ответ тот же, как ответ того мудреца, который, на вопрос   прохожего: далеко ли до города? ответил: «Иди». Как мы можем знать, далеко ли   до той цели, к которой приближается человечество, когда мы не знаем, как будет подвигаться   к этой цели человечество, от которого зависит – идти или не идти, остановиться,   умерить свое движение или усилить его.      

Всё, что мы можем знать, это то, что мы, составляющие   человечество, должны делать и чего должны не делать для того, чтобы наступило   это Царство Божие. А это мы все знаем. И стоит только каждому начать делать то,   что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не должны делать, стоит   только каждому из нас жить всем светом, который есть в нас, для того, чтобы   тотчас же наступило то обещанное Царство Божие, к которому влечется сердце   каждого человека.