1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Уходите,  пожалуйста, — говорил он детям, которые приходили посидеть с ним. —  Благодарю вас, но вы мне не нужны.    

Случалось,  детский голосок под самым его ухом спрашивал, как он себя чувствует.    

— Очень  хорошо, благодарю вас, — отвечал он. — Но вы, пожалуйста, идите и  играйте.    

Потом он  повертывал голову, смотрел вслед уходящему ребенку и говорил Флоренс:    

— Нам  никого больше не надо, правда? Поцелуй меня, Флой.    

В такие  минуты ему неприятно было даже присутствие Уикем, и он радовался, когда она, по  обыкновению своему, уходила искать раковины и знакомых. Любимое его местечко  было самое уединенное, куда не заглядывало большинство гуляющих; и если Флоренс  сидела подле него с работой, или читала ему, или разговаривала с ним, а ветер  дул ему в лицо и вода подступала к колесам ею коляски — ему больше ничего не  было нужно.    

— Флой, —  сказал он однажды, — где Индия, в которой живут родные этого мальчика?    

— О,  далеко, далеко отсюда, — сказала Флоренс, поднимая глаза от работы.    

— Нужно  ехать несколько недель? — спросил Поль.    

— Да,  дорогой. Много недель, днем и ночью.    

— Если  бы ты была в Индии, Флой, — сказал Поль, помолчав минуту, — я бы… Что  сделала мама? Я забыл.    

— Любила  меня! — подсказала Флоренс.    

— Нет,  нет. Разве сейчас я не люблю тебя, Флой?.. Как это?.. Умерла… Если бы ты была в  Индии, я бы умер, Флой.    

Она  поспешно отложила работу и, лаская его, опустила голову на его подушку. И она  умерла бы, если бы он был там. — сказала она. Скоро он будет чувствовать  себя лучше.    

— О,  мне теперь гораздо лучше! — отвечал он. — Я не то хотел сказать. Я  хочу сказать, что умер бы от огорчения и от того, что был бы один, Флой.    

Однажды  он заснул и долго спал спокойно. Внезапно проснувшись, он прислушался, встрепенулся,  сел и продолжал к чему-то прислушиваться.    

Флоренс  спросила его, что ему послышалось.    

— Я  хочу знать, что оно говорит, — ответил он, пристально глядя ей в  лицо. — Море, Флой, — о чем оно говорит все время?    

Она  ответила, что это только шум набегающих волн.    

— Да,  да, — сказал он. — Но я знаю, что они всегда что-то говорят. Всегда  одно и то же. А что там, за морем?    

Он  привстал, жадно всматриваясь вдаль.    

Она  отвечала ему, что там другая страна. Он не об этом думает, — сказал он; он  думает о том, что там дальше… дальше!    

С тех  пор очень часто во время разговора он умолкал, стараясь понять, о чем это  всегда говорят волны, и приподнимался в коляске, чтобы посмотреть туда, где  лежит этот невидимый далекий край.    

 Глава IX,    

в которой Деревянный  Мичман попадает в беду    

     

Та смесь  романтики и любви к чудесному, которая была в большой степени свойственна  натуре юного Уолтера и которую опека его дяди, старого Соломона Джилса, не  очень-то смыла водами сурового житейского опыта, привела к тому, что он отнесся  с необычайным и восторженным интересом к приключению Флоренс у доброй миссис  Браун. Он упивался им и лелеял его в своей памяти, в особенности ту часть его,  которая имела к нему отношение, пока оно не стало избалованным детищем его  фантазии, не завладело и не начало распоряжаться ею самовластно.    

Воспоминание  об этом происшествии и его собственном участии в нем сделалось, быть может, еще  пленительнее благодаря еженедельным воскресным мечтаниям старого Соля и  капитана Катля. Вряд ли хоть одно воскресенье прошло без таинственных намеков  на Ричарда Виттингтона, брошенных кем-либо из этих почтенных друзей; а капитан  Катль так далеко зашел, что даже купил весьма старинную балладу, которая долго  болталась вместе с многими другими, выражавшими главным образом чувства  моряков, на глухой стене на Комершел-роуд; это поэтическое произведение повествовало  об ухаживании и бракосочетании подающего надежды юного грузчика угля с некоей  «красоткой Пэг», весьма достойной дочкой шкипера и совладельца ньюкаслского  угольного судна. В этой волнующей легенде капитан Катль усматривал глубокое  философское сходство с положением Уолтера и Флоренс, и она действовала на него  столь возбуждающе, что в торжественных случаях, как, например, в дни рождения и  в некоторые другие нецерковные праздники, он во все горло распевал эту песню в  маленькой гостиной, выводя поразительную трель в слове «Пэ-э-эг», которым, в  честь героини произведения, заканчивался каждый куплет.    

Но простодушный,  веселый, общительный мальчик не очень склонен анализировать природу своих  собственных чувств, как бы сильно они им ни владели; и Уолтеру трудно было бы  разрешить эту задачу. Он очень полюбил верфь, где встретил Флоренс, и улицы  (вовсе не привлекательные), по которым они шли домой. Башмаки, которые так  часто спадали по дороге, он хранил у себя в комнате; а сидя как-то вечером в  маленькой задней гостиной, он нарисовал целую галерею воображаемых портретов  Доброй миссис Браун. Быть может, после этого памятного события он начал больше  заботиться о своем костюме; и несомненно ему доставляло удовольствие в часы  досуга ходить в тот квартал, где находился дом мистера Домби, с туманной  надеждой встретить на улице маленькую Флоренс. Но отношение у него ко всему  этому было совсем мальчишеское и наивное. Флоренс была очень хорошенькой, а  любоваться хорошеньким личиком приятно. Флоренс была беззащитной и слабой, и он  с гордостью думал о том, что ему удалось оказать ей покровительство и помощь.  Флоренс была самым благодарным маленьким созданием в мире, и очаровательно было  видеть ее лицо, светившееся горячей благодарностью. На Флоренс не обращали  внимания и относились к ней с холодным пренебрежением, и сердце его  преисполнилось юношеского интереса к заброшенному ребенку в скучном,  величественном доме.    

Вот  почему случилось так, что, быть может, несколько раз в течение года Уолтер  раскланивался с Флоренс на улице, а Флоренс останавливалась, чтобы пожать ему  руку. Миссис Уикем (которая, переделывая на свой лад его фамилию, неизменно  называла его «молодым Грейвом»[43]),  зная историю их знакомства, так привыкла к этому, что никакого внимания не  обращала. С другой стороны, мисс Нипер скорее искала этих встреч; ее  чувствительное юное сердце было втайне расположено к миловидному Уолтеру и  склонно верить, что это чувство не остается без ответа.    

Таким  образом, Уолтер не только не забывал впечатления от знакомства с Флоренс, но  оно глубже и глубже запечатлевалось в его памяти. Что касается необычайною его  начала и всех мелких обстоятельств, придававших ему особый характер и прелесть,  он относился к ним скорее как к занимательному рассказу, пленявшему его  воображение и не выходившему у него из головы, чем к подлинному событию, в  котором он играл какую-то роль. По его мнению, эта встреча выдвигала на первый  план Флоренс, но не его. Иногда он думал (и тогда шагал очень быстро), как было  бы чудесно, — уйди он в плавание на следующий день после этой первой  встречи; за морем он совершал бы чудеса, после долгого отсутствия вернулся бы  адмиралом, сверкающим всеми цветами радуги, как дельфин, или по крайней мере  капитаном почтового судна с нестерпимо блестящими эполетами, женился бы на  Флоренс (к тому времени красивой молодой женщине), невзирая на зубы, галстук и  часовую цепочку мистера Домби, и с торжеством увез бы ее куда-нибудь к лазурным  берегам. Но эти полеты фантазии редко покрывали медную табличку конторы Домби и  Сына глянцем золотой надежды или бросали ослепительный блеск на грязные окна в  потолке; и когда капитан и дядя Соль толковали о Ричардс Виттингтоне и  хозяйских дочерях, Уолтер чувствовал, что понимает настоящее свое положение у  Домби и Сына гораздо лучше, чем они.    

Вот  почему он изо дня в день продолжал делать то, что должен был делать, бодро,  усердно и весело; видел насквозь дядю Соля и капитана Катля с их розовыми  надеждами и, однако, упивался своими собственными смутными и фантастическими  мечтами, по сравнению с которыми их мечты были будничными и осуществимыми.  Таково было его положение в эпоху миссис Пипчин, когда он казался немного  старше, чем был раньше, но оставался все тем же живым, беззаботным, легкомысленным  мальчиком, как в тот день, когда ворвался в гостиную, ведя за собой дядю Соля и  воображаемых сотрапезников, и светил ему во время поисков той самой мадеры.    

— Дядя  Соль, — сказал Уолтер, — мне кажется, вы нездоровы. Вы ничего не ели  за завтраком. Если так будет продолжаться, я приглашу доктора.    

— Он  не может дать то, что мне нужно, мой мальчик, — сказал дядя Соль. — А  если может — значит у него прекрасная практика… и все-таки он не даст.    

— Что  же это такое, дядя? Покупатели?    

— Да, —  со вздохом отвечал дядя Соль. — Покупатели пригодились бы.    

— Черт  возьми, дядя! — воскликнул Уолтер, со стуком поставив чашку и хлопнув  рукой по столу. — Когда я вижу, как люди толпами ходят целый день по улице  и десятками снуют каждую минуту мимо лавки, меня так и подмывает выскочить,  схватить кого-нибудь за шиворот, притащить сюда и заставить его купить на  пятьдесят фунтов инструментов за наличные деньги. Ну, что вы там рассматриваете  у двери? — продолжал Уолтер, обращаясь к старому джентльмену с напудренной  головой (так, чтобы тот, разумеется, не слышал), который во все глаза смотрел  на морскую подзорную трубу. — От этого никакого толку нет. Так я и сам  могу! Войдите и купите ее.    

Но  старый джентльмен, удовлетворив свое любопытство, спокойно пошел дальше.    

— Ушел! —  воскликнул Уолтер. — Все они так. Но, дядя… послушайте, дядя Соль, —  старик задумался и не отозвался на первое его обращение, — не унывайте! Не  теряйте бодрости, дядя. Уж когда начнут поступать заказы, их будет такая куча,  что вы не в состоянии будете исполнить все.    

— Все  уже будет исполнено, когда они начнут поступать, мой мальчик, — отвечал  Соломон Джилс. — Не поступят они в эту лавку, покуда я из нее не выйду.    

— Послушайте,  дядя! Право же, вы не должны так говорить! — убеждал Уолтер. — Не  надо!    

Старый  Соль пытался принять бодрый вид и как только мог весело улыбнулся ему через маленький  стол.    

— Ничего  особенного не случилось, правда, дядя? — спросил Уолтер, облокачиваясь на  поднос и наклоняясь вперед, чтобы говорить более ласково. — Если  что-нибудь случилось, будьте со мной откровенны, дядя, и расскажите мне все.    

— Нет!  Нет! Нет! — отвечал старый Соль. — Особенного? Нет! Нет! Что же  особенного могло случиться?    

В ответ  Уолтер недоверчиво покачал головой.    

— Вот  это я и хочу знать, — сказал он, а вы спрашиваете меня. Послушайте, что я  вам скажу, дядя: когда я вас вижу таким, как сейчас, я, право, жалею, что живу  с вами.    

Старый  Соль невольно раскрыл глаза.    

— Да.  Хотя не было еще человека счастливее, чем счастлив я с вами сейчас, — и  так было всегда, но, право же, я жалею, что с вами живу, когда вижу, что вас  что-то беспокоит.    

— Тогда  я бываю скучным, я это знаю, — заметил Соломон, покорно потирая руки.    

— Вот  что я хочу сказать, дядя Соль, — продолжал Уолтер, наклоняясь еще ближе,  чтобы похлопать его по плечу, — тогда я чувствую, что вместо меня должна  была бы сидеть здесь с вами и разливать чай славная, маленькая, пухленькая жена  — чудесная, тихая, приятная старая леди, которая была бы вам под пару и знала  бы, как обращаться с вами и поддерживать доброе расположение духа. Такого  любящего племянника, как я, никогда еще не бывало (а я, конечно, и не мог быть  иным), но ведь я — всего-навсего племянник и не могу быть вам таким другом,  когда вы пасмурны и не в своей тарелке, каким стала бы она много лет назад,  хотя, право же, я бы отдал, что угодно, только бы подбодрить вас. Так вот,  говорю я, когда я вижу, что вас что-то беспокоит, тогда мне жаль, что нет около  вас кого-нибудь получше, чем такой бестолковый, грубый мальчишка, как я, у  которого есть желанье утешить вас, дядя, но нет уменья… нет уменья, —  повторил Уолтер, наклоняясь еще ближе, чтобы пожать руку дяде.    

— Уоли,  дорогой мой мальчик, — сказал Соломон, — если бы приятная старая леди  и расположилась в этой гостиной сорок пять лет тому назад, все равно я бы не  мог любить ее больше, чем люблю тебя.    

— Я  это знаю, дядя Соль, — отвечал Уолтер. — Клянусь богом, я это знаю.  Но вы не сгибались бы под бременем таинственных забот, если бы она была с вами,  потому что она бы знала, как избавить вас от них, а я не знаю.    

— Нет,  нет! И ты знаешь, — возразил инструментальный мастер.    

— Ну,  так что же случилось, дядя Соль? — ласково спросил Уолтер. — Скажите!  Что случилось?    

Соломон  Джилс настаивал на том, что ничего не случилось, и утверждал это так  решительно, что племяннику ничего не оставалось делать, как весьма неискусно  притвориться, будто он ему поверил.    

— Я  одно могу сказать, дядя Соль: если что-нибудь…    

— Но  ничего не случилось, — сказал Соломон.    

— Отлично, —  отвечал Уолтер. — Стало быть, мне больше нечего сказать, и это очень  хорошо, потому что мне пора идти на службу. Я загляну мимоходом, дядя,  посмотреть, как у вас дела. И помните, дядя! Больше я никогда не буду вам  верить и никогда не буду рассказывать о мистере Каркере-младшем, если узнаю,  что вы меня обманываете!    

Соломон  Джилс, смеясь, посоветовал ему узнать что-нибудь в этом роде, и Уолтер,  обдумывая всевозможные несбыточные планы сколотить состояние и создать  Деревянному Мичману независимое положение, отправился в контору Домби и Сына с  таким мрачным видом, с каким обычно туда не являлся.    

В те дни  жил за углом — в самом конце Бишопстет-стрит — некий Броли, присяжный маклер и  оценщик, который имел лавку, где всевозможная подержанная мебель выставлена  была в самом нелепом виде и в положении и комбинациях, совершенно чуждых ее  назначению. Дюжины стульев, прицепленных к умывальникам, которые с трудом  взгромоздились на плечи буфетов, взобравшихся, в свою очередь, на перевернутые  обеденные столы, гимнастически задиравшие ноги на других обеденных столах, были  расположены еще в сравнительном порядке. Десертный прибор, состоявший из крышек  для блюд, рюмок и графинов, был расставлен на лоне кровати с балдахином для  развлечения такой приятной компании, как три-четыре кочерги и лампа из холла.  Комплект оконных занавесок, которые не подошли бы ни к одному окну, изящно  драпировал баррикаду из комодов, заставленных аптекарскими пузырьками, —  тогда как бездомный каминный коврик, разлученный со своим природным другом —  очагом, в несчастье своем храбро противостоял резкому восточному ветру и трепетал  в меланхолическом согласии с пронзительными жалобами кабинетного пианино,  которое чахло, теряя ежедневно по струне и слабо откликаясь на уличный шум  своим дребезжащим и больным мозгом. Что касается неподвижных часов, которые и  пальцем не могли пошевельнуть и, казалось, так же неспособны были идти  нормальным ходом, как и денежные дела прежних их владельцев, то их было много в  лавке мистера Броли; а всевозможные зеркала, случайно расставленные так, что  давали отражения и преломления с закономерностью нарастания сложных процентов,  являли глазу вечную перспективу банкротства и разорения.    

Сам  мистер Броли был румяным, курчавым, плотным человеком с влажными глазами и покладистым  нравом, ибо эта порода Гаев Мариев, сидящих на развалинах чужого Карфагена[44], всегда сохраняет  хорошее расположение духа. Иной раз он заглядывал в лавку Соломона, дабы задать  какой-нибудь вопрос об инструментах, с которыми имел дело Соломон, и Уолтер  знал его достаточно, чтобы здороваться с ним, встречаясь на улице; но так как  этим и ограничивалось знакомство маклера с Соломоном Джилсом, то Уолтер немало  удивился, когда, вернувшись до полудня, согласно своему обещанию, застал  мистера Броли, который сидел в задней гостиной, засунув руки в карманы и повесив  шляпу за дверью.    

— Ну,  что, дядя Соль? — сказал Уолтер. Старик понуро сидел по другую сторону  стола, а очки его находились каким-то чудом на носу, а не на лбу. — Как вы  теперь себя чувствуете?    

Соломон  покачал головой и махнул рукой в сторону маклера, как бы представляя его.    

— Что-нибудь  случилось? — затаив дыхание, спросил Уолтер.    

— Нет,  нет! Ничего не случилось, — сказал мистер Броли. — Пусть это вас не  тревожит.    

Уолтер с  немым изумлением переводил взгляд с маклера на дядю.    

— Дело  в том, — сказал мистер Броли, — что тут есть неоплаченный вексель —  триста семьдесят с лишним. Вексель просрочен и попал ко мне.    

— Попал  к вам? — воскликнул Уолтер, окидывая взглядом лавку.    

— Да, —  сказал мистер Броли конфиденциальным тоном, покачивая при этом головой, как будто  настаивал на том, что им всем надлежит чувствовать себя прекрасно. —  Исполнительный приказ о взыскании. Вот что это значит. Пусть это вас не  тревожит. Я пришел сам, чтобы все было сделано тихо и мирно. Вы меня знаете.  Никакой огласки не будет.    

— Дядя  Соль! — пробормотал Уолтер.    

— Уоли,  мой мальчик, — отозвался дядя, — это случилось впервые. Такой беды  никогда еще со мной не бывало. Я слишком стар, чтобы начинать сначала.    

Снова  сдвинув очки на лоб (ибо они больше уже не могли скрыть его волнение), он  заслонил лицо рукой и заплакал, и слезы закапали на его кофейного цвета жилет.    

— Дядя  Соль! Пожалуйста! Ох, не надо! — воскликнул Уолтер, который буквально  оцепенел от ужаса при виде плачущего старика. — Ради бога, не надо этого!  Мистер Броли, что же мне делать?    

— Я  бы вам посоветовал отыскать какого-нибудь друга, — сказал мистер  Броли, — и потолковать с ним.    

— Совершенно  верно! — вскричал Уолтер, хватаясь за соломинку. — Правильно!  Благодарю вас. Капитан Катль — вот кто нам нужен, дядя. Подождите, пока я  сбегаю к капитану Катлю. Пожалуйста, присмотрите за дядей, мистер Броли, и  постарайтесь его успокоить, пока меня нет. Не отчаивайтесь, дядя Соль. Не  падайте духом, держитесь молодцом!    

Выпалив  все это с большим жаром и не обращая внимания на бессвязные возражения старика,  Уолтер выскочил сломя голову из лавки и, сбегав в контору, чтобы испросить  разрешение на отлучку по случаю внезапной болезни дяди, пустился во всю прыть к  жилищу капитана Катдя.    

Все как  будто изменилось, когда он бежал по улицам. Была обычная сутолока и шум  двуколок, ломовых телег, омнибусов, подвод и пешеходов, но несчастье, постигшее  Деревянного Мичмана, сделало все каким-то чужим и новым. Дома и лавки были не  те, что прежде, и на фасадах только и можно было видеть, что полномочие мистера  Броли, написанное крупными буквами. Маклер, казалось, завладел даже церквами,  ибо шпили их как-то непривычно вздымались к небу. Даже само небо изменилось, и  казалось, на нем был начертан исполнительный приказ.    

Капитан  Катль жил на берегу маленького канала около Индийских доков, где был разводной  мост, который время от времени раздвигался, чтобы пропустить какое-нибудь  странствующее чудовище — судно, пробиравшееся вдоль улицы подобно выброшенному  на мель Левиафану. Любопытен был постепенный переход от суши к воде по мере  приближения к жилищу капитана Катля. Он начинался с торчащих флагштоков как  неотъемлемой принадлежности трактиров; затем шли лавки матросского платья с  вязаными куртками, зюйдвестками и самыми прочными и самыми широкими парусиновыми  штанами, вывешенными снаружи. За ними следовали кузницы, где ковали якоря и  цепи, где большие молоты целый день били со звоном по железу, затем шли ряды  домов с маленькими увенчанными флюгером мачтами, поднимающимися из зарослей  красных бобов. Затем канавы. Затем подстриженные ивы. Затем снова канавы. Затем  какие-то странные полосы грязной воды, едва различимые из-за судов, покрывавших  их. Затем в воздухе повеяло запахом стружек; и все прочие ремесла вытеснило  изготовление мачт, весел, блоков и постройка лодок. Затем почва стала  болотистой и вязкой. Зятем уже ничем не пахло, кроме рома и сахара. Затем на  Бриг-Плейс как раз перед вами возникало жилище капитана Катля, где второй этаж  был в то же время и самым верхним.    

Капитан  был одним из тех людей, у кого одеяние и тело как будто вытесаны из одного  куска дуба; самое пылкое воображение едва ли может отделить от них хотя бы  незначительную часть их одежды. Поэтому, когда Уолтер постучал в дверь, а  капитан тотчас высунул голову из маленького окошка, выходившего на улицу, и  окликнул его, причем, как всегда, на нем уже была надета твердая глянцевитая  шляпа, рубашка с воротничком, концы которого походили на паруса, и просторный синий  костюм, — Уолтер был совершенно убежден, что он всегда пребывает в таком  виде, точно капитан был птицей, а костюм — его оперением.    

— Уолтер,  мой мальчик! — сказал капитан Катль. — Держись крепче и постучи еще  раз. Погромче! Сегодня стирка.    

Уолтер в  нетерпении оглушительно застучал дверным кольцом.    

— Вот  это здорово! — сказал капитан Катль и тотчас спрятался, словно ждал  шквала.    

И он не  ошибся; ибо вдовствующая леди с рукавами, засученными до плеч, и руками, покрытыми  мыльной пеной и дымящимися от горячей воды, явилась на призыв с поразительной  быстротой. Прежде чем посмотреть на Уолтера, она взглянула на дверное кольцо, а  затем, смерив взглядом мальчика с головы до ног, выразила удивление, что кольцо  уцелело.    

— Насколько  мне известно, капитан Катль дома, — сказал Уолтер с заискивающей улыбкой.    

— Дома? —  отвечала вдовствующая леди. — Вот как!    

— Он  только что говорил со мной, — торопливо пояснил Уолтер.    

— Говорил? —  отозвалась вдовствующая леди. — В таком случае, быть может, вы передадите  ему привет от миссис Мак-Стинджер и скажете, что в следующий раз, когда он унизит  себя и свою квартиру, переговариваясь через окно, она будет ему признательна,  если он также спустится вниз и откроет дверь.    

Миссис  Мак-Стинджер говорила громко и прислушивалась, не последует ли каких-нибудь замечаний  из второго этажа.    

— Я  передам, — сказал Уолтер, — если вы будете любезны и впустите меня,  сударыня.    

Дело в  том, что его удерживало деревянное укрепление, тянувшееся поперек двери и  возведенное здесь для того, чтобы юные Мак-Стинджеры в часы досуга не скатились  со ступенек.    

— Смею  надеяться, — презрительно сказала миссис Мак-Стинджер, — что парень,  который может вышибить мою дверь, сумеет и перепрыгнуть через это.    

Но когда  Уолтер принял ее слова за разрешение войти и перепрыгнул, миссис Мак-Стинджер  немедленно спросила, является ли дом англичанки ее крепостью[45] или нет, и неужели к ней  может врываться любой бездельник.    

Желание  ее получить сведения о сем предмете было все еще очень велико, когда Уолтер, поднявшись  по маленькой лестнице сквозь искусственный туман, вызванный стиркой, вследствие  коей перила покрылись липким потом, вошел в комнату капитана Катля и застал  этого джентльмена в засаде за дверью.    

— Никогда  ни одного пенни не был ей должен, Уольр, — шепотом сказал капитан Катль, а  лицо его явно выражало смятение. — Оказывал ей кучу услуг и детям ее.  Все-таки по временам она ведьма. Тьфу!    

— Я  бы отсюда выехал, капитан Катль, — сказал Уолтер.    

— Не  смею, Уольр, — возразил капитан. — Она меня отыщет, куда бы я ни  ушел. Садись. Что Джилс?    

Капитан  (в шляпе) сидел за обедом, состоявшим из холодной баранины, портера и  дымящегося горячего картофеля, который он сам варил и по мере надобности  вынимал из небольшой кастрюли, помещавшейся над огнем в камине. В обеденное  время он отвинчивал свой крючок и вместо него ввинчивал в деревянное гнездо  нож, которым уже начал очищать картофелину для Уолтера. Комнатушки у него были  маленькие и пропахшие табачным дымом, но довольно уютные: все вещи были уложены  и расставлены так тщательно, словно здесь каждые полчаса случалось  землетрясение.    

— Что  Джилс? — осведомился капитан.    

Уолтер,  который к тому времени отдышался, но зато утратил бодрость — временный подъем,  вызванный быстрой ходьбой, — посмотрев с минуту на вопрошавшего, сказал:    

— О  капитан Катль! — и залился слезами.    

Нет слов  изобразить ужас капитана, вызванный этим зрелищем. Образ миссис Мак-Стинджер  совершенно стерся. Он уронил картофелину и вилку — уронил бы и нож, если бы это  было возможно, и сидел, глядя на мальчика, словно приготовился услышать тотчас  же, что земля в Сити разверзлась и поглотила его старого друга, кофейного цвета  костюм, пуговицы, хронометр, очки и все прочее.    

Но когда  Уолтер сообщил ему, что, в сущности, произошло, капитан Катль после минутного  раздумья обнаружил живую деятельность. Он выложил из маленькой металлической  чайницы, стоявшей на верхней полке буфета, весь свой наличный капитал  (равнявшийся тринадцати фунтам и полукроне), каковой препроводил в один из  карманов своего широкого синего фрака; затем обогатил это хранилище содержимым  своего ящика со столовым серебром, а именно двумя стертыми скелетами чайных  ложек и старомодными кривыми щипцами для сахара; извлек свои огромные серебряные  с двойной крышкой часы из глубин, где они покоились, дабы удостовериться, что  эта драгоценность цела и невредима; снова привинтил крючок к правому запястью  и, схватив палку, усеянную шишками, предложил Уолтеру отправиться в путь.  Вспомнив, однако, в разгар добродетельного своего возбуждения, что миссис  Мак-Стинджер, быть может, подстерегает его внизу, капитан Катль в последний  момент заколебался и даже взглянул на окно, словно у него мелькнула мысль  воспользоваться этим необычным выходом, только бы не встречаться с грозным  врагом. Однако он решил прибегнуть к военной хитрости.    

— Уольр, —  сказал капитан, робко подмигивая, — ступай вперед, мой мальчик. Когда  войдешь в коридор, крикни: «До свидания, капитан Катль!» — и закрой дверь. А  затем жди на углу этой улицы, покуда не увидишь меня.    

Эти  распоряжения вытекали из предварительного изучения тактики неприятеля, ибо  когда Уолтер спустился по лестнице, миссис Мак-Стинджер подобно мстительному  духу вылетела из маленькой кухни. Но, не налетев, вопреки своим ожиданиям, на  капитана, она только упомянула еще раз о дверном кольце и снова влетела в  кухню.    

Прошло  минут пять, прежде чем капитан Катль собрался с духом и отважился на побег, так  как Уолтер ждал именно столько времени на углу, оглядываясь на дом и не видя  никаких признаков твердой глянцевитой шляпы. Наконец капитан выскочил из двери  со скоростью ядра, подошел к нему стремительно и ни разу не оглянулся, а как  только они покинули эту улицу, начал насвистывать песенку.    

— Дядя  сильно накренился, Уольр? — осведомился капитан, когда они шли по улице.    

— Боюсь,  что да. Если бы вы его видели сегодня утром, вы бы никогда этого не забыли.    

— Шагай  быстрей, Уольр, мой мальчик, — сказал капитан, прибавив шагу, — и так  же быстро ходи во все дни твоей жизни. Перелистай катехизис, чтобы отыскать  этот совет, и следуй ему!    

Капитан  был слишком занят своими мыслями о Соломоне Джилсе, к которым примешивалось,  быть может, и воспоминание о недавнем бегстве от миссис Мак-Стинджер, чтобы  приводить дорогой еще какие-нибудь цитаты в интересах нравственного  усовершенствования Уолтера. Больше они не обменялись ни словом, пока не подошли  к двери старого Соля, где злополучный Деревянный Мичман с инструментом у глаза,  казалось, обозревал горизонт в поисках друга, который помог бы ему выпутаться  из беды.    

— Джилс! —  сказал капитан, вбегая в заднюю гостиную и с большой нежностью беря его за  руку. — Держитесь носом против ветра, и мы пробьемся. Единственное, что вы  должны делать, — продолжал капитан с важностью человека, изрекающего одно  из драгоценнейших практических правил, когда-либо открытых человеческой  мудростью, — это держаться носом против ветра — и мы пробьемся!    

Старый  Соль ответил на рукопожатие и поблагодарил друга. Затем капитан Катль с торжественностью,  приличествующей моменту, положил на стол две чайных ложки и щипцы для сахара,  серебряные часы и наличные деньги и спросил маклера мистера Броли, велик ли  долг.    

— Послушайте!  Хватит вам этого? — спросил капитан Катль.    

— Господь  с вами! — отвечал маклер. — Неужели вы думаете, что от этого может  быть какая-нибудь польза?    

— Почему  бы нет? — осведомился капитан.    

— Почему?  Сумма равняется тремстам семидесяти с лишним, — ответил маклер.    

— Не  беда, — возразил капитан, хотя он был явно смущен этой цифрой. —  Полагаю, любая рыба, попадающая к вам в сети, остается рыбой.    

— Разумеется, —  сказал мистер Броли. — Но селедка, знаете ли, не кит.    

Это  философическое замечание, казалось, поразило капитана. Он размышлял с минуту,  поглядывая при этом на маклера, как на великого мудреца, а затем отозвал в  сторону мастера судовых инструментов.    

— Джилс, —  сказал капитан Катль, — по какому обязательству? Кто кредитор?    

— Тише, —  отозвался старик. — Отойдем подальше. Не говорите при Уоли. Это поручительство  за отца Уоли, старое обязательство. Я много выплатил, Нэд, но времена для меня  настали такие тяжелые, что сейчас я ничего не могу поделать. Я это предвидел,  но помочь ничем не мог. Ради бога, ни слова при Уоли.    

— Но  ведь какие-нибудь деньги у вас есть? — шепотом спросил капитан.    

— Да,  да… о да… кое-что у меня есть, — отвечал старый Соль, сначала засунув руки  в пустые карманы, а затем ухватившись за свой валлийский парик, словно надеялся  выдавить из него золото. — Но я… то немногое, что у меня есть, нельзя  обратить в наличные деньги, Нэд; Это невозможно. Я старался сделать что-нибудь  для Уоли, но я старомоден и отстал от века. Они и тут и там, и… и, короче  говоря, все равно что нигде, — сказал старик, растерянно озираясь.    

Он так  был похож на помешанного, который припрятал свои деньги в разных местах и забыл  — где, что капитан следил за его взглядом, питая слабую надежду, не вспомнит ли  тот о нескольких сотнях фунтов, спрятанных в дымоходе или в погребе. Но Соломон  Джилс знал, что этого не случится.    

— Я  отстал от века, дорогой мой Нэд, — сказал Соль с покорным  отчаянием, — совсем отстал. Не имеет смысла плестись за ним где-то далеко  позади. Товар пусть лучше продадут — он стоит больше, чем нужно для уплаты  этого долга, — а я лучше уйду куда-нибудь и покончу счеты с жизнью. Больше  нет у меня энергии. Я не понимаю того, что происходит. Уж лучше проститься со  всем этим. — Пусть продадут товар и снимут его, — сказал старик,  указывая дрожащей рукой на Деревянного Мичмана, — и пусть мы оба пойдем на  слом.    

— А  как вы думаете поступить с Уольром? — спросил капитан. — Ну-ну!  Присядьте, Джилс, присядьте и дайте мне подумать. Если бы не приходилось мне  жить на маленькую ренту, которая до сегодняшнего дня была достаточно большой,  мне незачем было бы думать. А вы только держитесь носом против ветра, —  сказал капитан, снова предлагая этот неопровержимый утешительный совет, —  и все обойдется.    

Старый  Соль от души поблагодарил, но вместо того, чтобы его выполнить, встал и  прислонился головой к каминной доске.    

Некоторое  время капитан Катль шагал взад и вперед по лавке, сосредоточенно размышляя и  столь мрачно хмуря косматые черные брови, наползавшие ему на нос, словно  облака, опускавшиеся на гору, что Уолтер боялся прервать каким-нибудь замечанием  течение его мыслей. Мистер Броли, который отнюдь не хотел быть в тягость  обществу и который был человеком обходительным, бродил, тихо посвистывая, среди  товаров, стучал по барометрам, встряхивал компасы, словно пузырьки с микстурой,  поднимал ключи магнитом, смотрел в подзорные трубы, пытался усвоить правила пользования  глобусами, насаживал себе на нос параллельные линейки и предавался другим физическим  опытам.    

— Уольр! —  сказал, наконец, капитан. — Я придумал!    

— Придумали,  капитан Катль? — с великим воодушевлением воскликнул Уолтер.    

— Иди  сюда, мой мальчик, — сказал капитан — Товар — это одно обеспечение. Я —  другое. Твой патрон — вот кто даст ссуду.    

— Мистер  Домби? — пробормотал Уолтер. Капитан важно кивнул головой.    

— Посмотри  на него, — сказал он. — Посмотри на Джилса. Если начнут распродавать  эти вещи, он умрет. Ты сам знаешь, что умрет. Мы должны перевернуть все вверх  дном, не оставить камня на камне, — и вот тебе камень.    

— Камень!  Мистер Домби! — пробормотал Уолтер.    

— Прежде  всего сбегай в контору и узнай, там ли он, — сказал капитан Катль, хлопнув  его по спине. — Живо!    

Уолтер  почувствовал, что должен подчиниться приказу, — один взгляд, брошенный на  дядю, заставил бы его решиться, если бы он думал иначе, — и кинулся его  исполнять. Вскоре он вернулся, запыхавшись, и сообщил, что мистера Домби нет в  городе. Была суббота, и он уехал в Брайтон.    

— Вот  что я тебе скажу. Уольр, — объявил капитан, который за время его  отсутствия, казалось, приготовился к такой помехе. — Мы едем в Брайтон. Я  тебя поддержу, мой мальчик. Я тебя поддержу, Уольр. Мы едем в Брайтон с  вечерней пассажирской каретой.    

Если уже  нужно было обращаться к мистеру Домби — о чем страшно было подумать, — Уолтер  чувствовал, что предпочел бы сделать это один и без всякой помощи, но не  прибегать к такой поддержке, как личное влияние капитана Катля, коему, по его  предположениям, мистер Домби вряд ли придаст значение. Но так как капитан,  по-видимому, был противоположного мнения, от которого не отступал, и так как  дружеские его чувства были слишком пылки и серьезны, чтобы мог ими пренебрегать  человек гораздо моложе его, то Уолтер воздержался от всяких возражений. Посему  Катль, торопливо попрощавшись с Соломоном Джилсом и снова отправив в карман  наличные деньги, чайные ложки, щипцы для сахара и серебряные часы, — с  целью, как подумал с ужасом Уолтер, произвести потрясающее впечатление на  мистера Домби, — не теряя ни минуты, повел юношу в контору пассажирских  карет и по дороге несколько раз повторил, что останется верен ему до конца.    

 Глава X,    

повествующая о  последствиях, к которым привели бедствия Мичмана    

     

Майор  Бегсток, после долгих и частых наблюдений над Полем через площадь Принцессы в театральный  бинокль и после многих подробных донесений об этом предмете, ежедневных, еженедельных  и ежемесячных, сделанных туземцем, который с этой целью поддерживал постоянные  сношения со служанкой мисс Токс, пришел к Заключению, что Домби, сэр, —  человек, с которым стоит познакомиться, и что Дж. Б. — паренек, который  найдет способ завязать это знакомство.    

Но так  как мисс Токс оставалась сдержанной и холодно отказывалась понимать майора  всякий раз, когда тот являлся (а это случалось часто), чтобы выудить  какие-нибудь сведения, имеющие отношение к названному проекту, майор, невзирая  на природную свою непреклонность и хитрость, поневоле должен был предоставить  исполнение своего желания в какой-то мере случаю, «который, — как  говаривал он, хихикая, в своем клубе, — пятьдесят раз против одного играл  на руку Джоя Б., сэр, еще с той поры, как его старший брат умер от тропической  лихорадки в Вест-Индии».    

На этот  раз случай не сразу пришел на помощь, но в конце концов все же оказал ему  услугу. Когда чернокожий слуга доложил со всеми подробностями об отлучках мисс  Токс в Брайтон, майор внезапно предался нежным воспоминаниям о своем друге  Билле Байтерстоне из Бенгалии, который просил в письме навестить его  единственного сына, если майор когда-нибудь окажется в Брайтоне. А когда тот же  чернокожий слуга доложил о пребывании Поля у миссис Пипчин, а майор, заглянув в  письмо, отправленное юным Байтерстоном по прибытии в Англию, на которое ему и в  голову не приходило обратить внимание, увидел представившийся ему благоприятный  случай, он пришел в такое бешенство от подагры, которая как раз в это время  уложила его в постель, что в ответ на полученные сведения швырнул в чернокожего  слугу скамеечкой для ног и поклялся, что сведет мерзавца в могилу, прежде чем  сам отправится в нее, чему чернокожий слуга весьма расположен был поверить.    

Наконец  майор, оправившись от приступа подагры, ворча, отбыл как-то в субботу в Брайтон  с туземцем, державшимся сзади, всю дорогу обращаясь с речью к мисс Токс и  упиваясь перспективой взять штурмом ее знатного друга, которого она окутала  такой таинственностью и ради которого покинула его.    

— Вы  бы не прочь, сударыня, не прочь? — говорил майор, напыжившись от  мстительных чувств; и без того разбухшие вены у него на голове разбухали еще  больше. — Вы бы не прочь дать отставку Джою Б., сударыня? Рано еще,  сударыня, рано! черт побери, рано еще, сэр! Джо бодрствует, сударыня. Бегсток  живехонек, сэр. Дж. Б. знает кое-какие ходы, сударыня. Джош настороже, сэр. Вы  убедитесь, что он непреклонен, сударыня. Джозеф непреклонен, сэр, непреклонен!  Непреклонен и чертовски хитер!    

И в  самом деле юный Байтерстон убедился в его непреклонности, когда майор повел  этого молодого джентльмена на прогулку. Майор, цветом лица напоминавший  стилтонский сыр[46],  и с глазами, как у креветки, блуждал, вовсе не помышляя об увеселении мистера  Байтерстона, и тащил за собой мистера Байтерстона, озираясь по сторонам в  поисках мистера Домби и его детей.    

В конце  концов майор, предварительно осведомленный миссис Пипчин, отыскал Поля и Флоренс  и устремился к ним; с ними был величавый джентльмен (несомненно мистер Домби).  Когда он ворвался с мистером Байтерстоном в самый центр маленького отряда,  случилось, разумеется, так, что мистер Байтерстон вступил в разговор со своими  товарищами по несчастью. Вслед за сим майор остановился, сосредоточил на них  внимание и пришел в восторг; припомнил с изумлением, что видел их и беседовал с  ними у своей приятельницы мисс Токс на площади Принцессы; заявил, что Поль —  чертовски славный мальчуган и маленький его друг; осведомился, не забыл ли Поль  Джоя Б., майора; и, наконец, внезапно вспомнив о приличиях, принес извинение  мистеру Домби.    

— Но  мой маленький друг, сэр, — сказал майор, — снова превращает меня в  мальчишку. Старый майор, сэр, — майор Бегсток, к вашим услугам, — не  стыдится сделать такое признание. — Тут майор приподнял шляпу. — Черт  возьми, сэр, — воскликнул майор с неожиданной горячностью, — я вам  завидую! — Затем он опомнился и добавил: — Простите мне такую вольность.    

Мистер  Домби сказал, что охотно прощает.    

— Старый  вояка, сэр, — сказал майор, — прокопченный, загорелый, изнуренный,  искалеченный старый майор, сэр, не побоялся, что его пристрастье будет осуждено  таким человеком, как мистер Домби. Кажется, я имею честь разговаривать с  мистером Домби?    

— В  настоящее время я являюсь недостойным представителем этого имени, майор, —  отвечал мистер Домби.    

— Клянусь  дья…, сэр, — сказал майор, — это славное имя. Это имя, сэр, —  твердо сказал майор, словно ждал от мистера Домби возражений и в таком случае  считал бы тяжким своим долгом оборвать его, — пользуется известностью и  почетом в отдаленных британских владениях. Это имя, сэр, человек узнает с  гордостью. Джозефу Бегстоку чужда лесть, сэр. Его королевское высочество герцог  Йорский говаривал не раз: «Джой не льстец. Он — простой старый солдат, этот  Джо. Он чересчур непреклонен — этот Джозеф». Но это славное имя, сэр. Ей-богу,  Это славное имя! — торжественно сказал майор.    

— Вы  очень любезны, майор, и цените его, быть может, выше, чем оно того  заслуживает, — отвечал мистер Домби.    

— Нет,  сэр, — сказал майор. — Мой маленький друг, сэр, может удостоверить,  что Джозеф Бегсток — прямолинейный, простодушный, откровенный человек, сэр, вот  и все. Этот мальчик, сэр, — сказал майор, понизив голос, — останется  в истории. Этот мальчик, сэр, незаурядное дитя. Берегите его, мистер Домби.    

Мистер  Домби, казалось, дал понять, что постарается это сделать.    

— Вот,  сэр, еще один мальчик, — продолжал майор конфиденциальным тоном, ткнув  юнца тростью, — сын Байтерстона из Бенгалии. Билл Байтерстон прежде был  один из наших. Отец этого мальчика и я, сэр, были закадычными друзьями. Где бы  вы ни оказались, сэр, вы только и слышали, что о Билле Байтерстоне и Джо  Бегстоке. А разве я слеп к недостаткам этого мальчика? Никоим образом. Он  дурак, сэр.    

Мистер  Домби взглянул на опороченного юного Байтерстона, о котором знал столько же,  сколько и майор, и произнес с самодовольным видом:    

— Неужели?    

— Да,  таков он есть, сэр, — сказал майор. — Он дурак. Джо Бегсток никогда  не смягчает выражений. Сын моего старого друга Билла Байтерстона — дурак от  рождения, сэр. — Тут майор захохотал так, что стал почти черным. —  Полагаю, моему маленькому другу предстоит поступить в государственную школу,  мистер Домби? — оправившись, продолжал майор.    

— Я  еще не решил, — отвечал мистер Домби. — Вряд ли. Он слабого здоровья.    

— Если  он слабого здоровья, — сказал майор, — то вы правы. Только  непреклонные ребята могли вынести жизнь в Сендхерсте[47], сэр. Там мы подвергали  друг друга пыткам, сэр. Мы поджаривали новичков на медленном огне и вывешивали  вниз головой из окна четвертого этажа. Джозефа Бегстока, сэр, вывесили из окна,  придерживая за пятки, ровно на тринадцать минут по школьным часам.    

В  подтверждение этого факта майор мог сослаться на свое лицо. Оно и в самом деле  было таким, как будто он провисел вниз головой слишком долго.    

— Но  школа нас сделала тем, чем мы стали, сэр, — сказал майор, поправляя брыжи. —  Мы были железом, сэр, и она нас выковала. Вы живете здесь, мистер Домби?    

— Обычно  я приезжаю сюда раз в неделю, майор, — отвечал этот джентльмен. — Я  останавливаюсь в отеле «Бедфорд».    

— С  вашего разрешения, сэр, я буду иметь честь навестить вас в «Бедфорде», —  сказал майор. — Джой Б., сэр, не любитель делать визиты, но мистер Домби —  не заурядное имя. Я весьма признателен моему юному другу за честь быть вам  представленным.    

Мистер  Домби отвечал очень благосклонно; и майор Бегсток, погладив по голове Поля и  сказав Флоренс, что ее глаза скоро будут сводить с ума молодежь — да и стариков  тоже, сэр, уж коли на то пошло», — добавил майор, громко хихикая,  расшевелил мистера Байтерстона своею тростью и удалился рысцой с этим молодым  джентльменом; он вращал головою и покашливал с большим достоинством,  покачиваясь и широко расставляя ноги.    

Исполняя  свое обещание, майор явился засим с визитом к мистеру Домби, а мистер Домби,  наведя справку в списке военных чинов, отдал визит майору. Затем майор нанес  мистеру Домби визит в Лондоне и снова появился в Брайтоне, прибыв туда в одной  карете с мистером Домби. Короче говоря, мистер Домби и майор поладили  удивительно хорошо и удивительно быстро, и мистер Домби заметил своей сестре по  поводу майора, что он не только настоящий военный, но и нечто большее, ибо  превосходно разбирается в вещах, не связанных с его профессией.    

Наконец,  когда мистер Домби явился в сопровождении мисс Токс и миссис Чик повидаться с  детьми и снова встретил майора в Брайтоне, он пригласил его пообедать у Бедфорда  и предварительно поздравил мисс Токс с таким соседом и знакомым. Несмотря на  то, что эти намеки вызвали у мисс Токс сердцебиение, они отнюдь не были ей  неприятны, ибо давали ей возможность быть чрезвычайно интересной и по временам  обнаруживать растерянность и смятение, каковые она весьма не прочь была  выставить напоказ. Майор предоставил ей немало удобных случаев проявить это  волнение; за обедом он не скупился на жалобы, вызванные тем, что она покинула  его и площадь Принцессы; и так как ему, по-видимому, доставляло большое  удовольствие их высказывать, то все чувствовали себя прекрасно.    

Завладев  за столом разговором, майор не ударил лицом в грязь и обнаружил в этой области  такой же огромный аппетит, как и по отношению к многочисленным яствам на столе,  коими он, можно сказать, объедался, что еще более усилило его склонность  воспламеняться. Так как привычная молчаливость и сдержанность мистера Домби не  препятствовали подобной узурпации, майор чувствовал, что показывает себя во  всем блеске и, в порыве рожденного таким образом воодушевления, выпалил такое  множество новых производных от своего собственного имени, что сам себя удивил.  Короче говоря, все были очень довольны. Признали, что майор обладает  неистощимым запасом тем для разговора, а когда, наконец, он распрощался после  затянувшегося роббера, мистер Домби еще раз поздравил зардевшуюся мисс Токс с  таким соседом и знакомым.    

Но на  обратном пути к себе в гостиницу майор неустанно твердил себе о своей персоне:  «Хитер, сэр… хитер, сэр… чертовски хитер!» А придя в гостиницу, он уселся в  кресло и разразился беззвучным смехом, который иногда овладевал им и всегда  производил устрашающее впечатление. На сей раз это продолжалось столько  времени, что чернокожий слуга, который следил за ним, стоя поодаль, но ни за что  на свете не дерзнул бы приблизиться, готов был считать его положение безнадежным.  Все туловище майора и, в особенности, лицо раздулись больше, чем когда бы то ни  было, и чернокожий видел перед собой только глыбу цвета индиго. Наконец у  майора начался отчаянный приступ кашля, а когда ему стало полегче, он  разразился следующими восклицаниями:    

— Вы  бы не прочь, сударыня? Не прочь? Миссис Домби, а, сударыня? Не думаю, сударыня.  Нет, покуда Джо Б. еще может вставить вам палку в колеса, сударыня. Джо Б.  теперь сравнялся с вами, сударыня. Он еще не вышел из игры, сэр, Бегсток не  вышел. Она лукава, сэр, лукава, но Джош еще лукавее. Старина Джо не дремлет —  бодрствует и смотрит во все глаза, сэр! — Не приходилось сомневаться в  том, что это последнее заявление правдиво — правдиво в устрашающей мере, ибо  так продолжалось большую часть ночи, которую майор провел, испуская подобные  восклицания, перемежавшиеся с припадками кашля и удушья, пугавшими весь дом.    

На  следующий день после этого эпизода, в воскресенье, когда мистер Домби, миссис  Чик и мисс Токс сидели за завтраком, все еще воспевая хвалу майору, вбежала  Флоренс с раскрасневшимся лицом и радостно сверкавшими глазами и крикнула:    

— Папа!  Папа! Здесь Уолтер! И он не хочет войти.    

— Кто? —  воскликнул мистер Домби. — О чем она говорит? Что это значит?    

— Уолтер,  папа, — робко сказала Флоренс, чувствуя, что слишком фамильярно  приблизилась к его особе. — Который нашел меня, когда я заблудилась.    

— Неужели  она говорит о молодом Гэе, Луиза? — осведомился мистер Домби, сдвинув брови. —  Право же, манеры у девочки стали слишком резкие. Вряд ли она говорит о молодом  Гэе. Разузнайте, пожалуйста, в чем дело.    

Миссис  Чик выбежала в коридор и вернулась с известием, что это молодой Гэй в сопровождении  очень странного на вид человека; и молодой Гэй говорит, что не осмеливается  войти, зная, что мистер Домби завтракает, а подождет, пока мистер Домби не  разрешит ему явиться.    

— Скажите  мальчику, чтобы вошел сейчас, — заявил мистер Домби. — Ну, Гэй, в чем  дело? Кто послал вас сюда? Разве, кроме вас, некому было приехать?    

— Прошу  прошенья, сэр, — отвечал Уолтер. — Меня не посылали. Я осмелился  приехать на свой страх и надеюсь, вы меня простите, когда я объясню причину.    

Но  мистер Домби, не слушая его, нетерпеливо посматривал то вправо, то влево от  него (как будто тот был столбом на его пути) на какой-то предмет за спиной  Уолтера.    

— Что  это? — сказал мистер Домби. — Кто это? Полагаю, вы ошиблись дверью,  сэр?    

— О,  извините, что я вошел не один, сэр, — быстро сказал Уолтер — но это… это  капитан Катль, сэр.    

— Уольр,  мой мальчик, — произнес капитан басом, — держись крепче!    

В то же  время капитан, шагнув вперед, выставил напоказ спой синий костюм, свой бросающийся  в глаза воротник рубашки и свой шишковатый нос и остановился, кланяясь мистеру  Домби и вежливо помахивая леди своим крючком, с твердой глянцевитой шляпой в  единственной руке и с красным экватором вокруг головы, который эта шляпа  недавно на ней отпечатала.    

Мистер  Домби взирал на этот феномен с изумлением и негодованием и как будто всем видом  своим приглашал миссис Чик и мисс Токс разделить его чувства. Маленький Поль,  вошедший вслед за Флоренс, попятился к мисс Токс и занял оборонительную  позицию, когда капитан замахал крючком.    

— Ну,  Гэй, — произнес мистер Домби, — что вы имеете мне сказать?    

Снова капитан  заметил в виде вступления к разговору, каковое вступление должно было расположить  к благосклонности всех присутствующих:    

— Уольр,  держись крепче!    

— Боюсь,  сэр, — начал Уолтер, дрожа и не поднимая глаз, — что я позволяю себе  большую вольность, являясь сюда… да, я уверен, что это так. Боюсь, что у меня  не хватило бы мужества прийти к вам, сэр, даже по приезде сюда, если бы я не  встретил мисс Домби и…    

— Ну  и что же? — сказал мистер Домби, следя за его взглядом, когда тот  посмотрел на внимательно прислушивающуюся Флоренс, и невольно хмурясь, когда  она ободрила его улыбкой. — Пожалуйста, продолжайте.    

— Да,  да, — заметил капитан, считая, что долг воспитанного человека — поддержать  мистера Домби. — Прекрасно сказано! Продолжай, Уольр.    

Капитану  Катлю следовало бы исчезнуть от взгляда, брошенного на него мистером Домби в  благодарность За такую поддержку. Однако, вовсе о том не ведая, он прищурил в  ответ один глаз и, выразительно помахивая крючком, дал понять мистеру Домби,  что Уолтер сначала немножко оробел, но, нужно думать, скоро разойдется.    

— Сюда  меня привело совершенно частное и личное дело, сэр, — заикаясь, продолжал  Уолтер, — и капитан Катль…    

— Здесь! —  вставил капитан, удостоверяя, что он находится под рукой и на него можно положиться.    

— Очень  старый друг моего бедного дяди и превосходнейший человек, сэр, — продолжал  Уолтер, умоляюще поднимая глаза словно в защиту капитана, — был так добр,  что предложил поехать со мною, от чего я вряд ли мог отказаться.    

— Нет!  Нет! Нет! — благодушно заметил капитан. — Конечно, нет! И речи не  могло быть об отказе. Продолжай, Уольр.    

— И  поэтому, сэр, — сказал Уолтер, решившись встретить взгляд мистера Домби и  набравшись храбрости ввиду отчаянного своего положения, ибо отступать было уже  поздно, — поэтому я пришел с ним, сэр, сообщить, что моего бедного старого  дядю постигло большое несчастье. Вследствие постепенного упадка его торговли и  невозможности уплатить по векселю — страх, что это случится, как мне хорошо  известно, сэр, угнетал его в течение многих и многих месяцев, — на  имущество его наложен арест, и ему грозит опасность потерять все и умереть от  горя! Что, если бы вы, который давно уже знаете его, как порядочного человека,  по доброте своей помогли ему выйти из затруднения, сэр? Мы никогда не в  состоянии были бы выразить вам нашу признательность.    

У  Уолтера на глазах выступили слезы, пока он говорил; выступили они и у Флоренс.  Отец видел, как они заблестели, хотя смотрел, казалось, только на Уолтера.    

— Это  очень большая сумма, сэр, — сказал Уолтер. — Больше трехсот фунтов.  Дядя совсем убит этим несчастьем, оно его сломило, и он совершенно не в силах  что-нибудь сделать. Он даже не знает, что я поехал поговорить с вами. Быть  может, вы пожелаете, сэр, — нерешительно добавил Уолтер, — чтобы я  точно сказал, чего я хочу. Я, право, не знаю, сэр. У дяди есть товар, и,  кажется, я могу утверждать с уверенностью, что никаких других долгов нет, а  затем капитан Катль также хотел бы представить поручительство. Мне… мне,  пожалуй, лучше не упоминать, — продолжал Уолтер, — о тех деньгах, какие  зарабатываю я; но если бы вы разрешили… откладывать их… на покрытие ссуды…  дядя… бережливый честный старик…    

Уолтер с  трудом выговорил эти бессвязные слова, умолк и стоял, понурившись, перед своим  хозяином.    

Считая  момент благоприятным для предъявления ценностей, капитан Катль приблизился к столу  и, расчистив местечко среди чашек у локтя мистера Домби, извлек серебряные  часы, наличные деньги, чайные ложки и щипцы для сахара и, сложив свое столовое  серебро в кучу, чтобы оно казалось особенно ценным, произнес следующие слова:    

— Полхлеба  лучше, чем ни куска хлеба, и то же самое можно сказать о крошках. Вот несколько  крошек. Затем может быть предложена ежегодная рента в сто фунтов. Если есть на  свете человек, по горло начиненный наукой, то это старый Соль Джилс. Если есть  на свете подающий надежды юноша… истекающий, — добавил капитан, приводя  одну из своих удачных цитат, — млеком и медом, то это его племянник!    

Затем  капитан отошел на прежнее место, где и остался, приглаживая растрепавшиеся  волосы с видом человека, завершившего трудное дело.    

Когда  Уолтер умолк, взгляд мистера Домби обратился на маленького Поля, который, видя,  что сестра опустила голову и тихо плачет, соболезнуя несчастью, о котором  только что узнала, подошел к ней и старался ее утешить, очень выразительно  посматривая при этом на Уолтера и на отца. Отвлекшись на секунду выступлением  капитана Катля, к каковому он отнесся с величественным равнодушием, мистер  Домби снова устремил взгляд на сына и некоторое время сидел молча, пристально  глядя на ребенка.    

— Как  был сделан этот долг? — спросил, наконец, мистер Домби. — Кто  кредитор?    

— Он  не знает, — отвечал капитан, кладя руку на плечо Уолтера. — Я знаю.  Это случилось потому, что старый Джилс помог человеку, которого нет теперь в  живых, и это уже стоило моему другу Джилсу много сотен фунтов. Дальнейшие  подробности, если угодно, с глазу на глаз.    

— Люди,  которым столько труда стоит самим удержаться на ногах, — сказал мистер  Домби, не обращая внимания на таинственные знаки капитана за спиной Уолтера и  по-прежнему глядя на сына, — должны ограничиваться заботой о своих  обязательствах и затруднениях и не увеличивать их, беря на себя поручительство  за других. Такое поведение бесчестно и к тому же самонадеянно, ибо и богатый не  должен быть так самонадеян. Поль, подойди сюда!    

Мальчик  повиновался, и мистер Домби посадил его к себе на колени.    

— Если  бы сейчас у тебя были деньги… — сказал мистер Домби. — Смотри на меня!    

Поль,  переводивший взгляд с сестры на Уолтера, посмотрел в лицо отцу.    

— Если  бы сейчас у тебя были деньги, — сказал мистер Домби, — такая сумма, о  которой говорил молодой Гэй, что бы ты сделал?    

— Отдал  бы их его старому дяде, — отвечал Поль.    

— Ссудил  бы их его старому дяде, так? — внес поправку мистер Домби. — Ну, что  ж! Тебе известно, что, когда ты подрастешь, ты будешь владеть совместно со мной  моими деньгами, и мы будем распоряжаться ими вместе.    

— Домби  и Сын, — перебил Поль, которого рано обучили этой фразе.    

— Домби  и Сын, — повторил отец. — Не хотел бы ты начать сегодня же быть Домби  и Сыном и ссудить эти деньги дяде молодого Гэя?    

— О,  прошу вас, папа! — сказал Поль. — Этого хотела бы и Флоренс.    

— Девочки, —  сказал мистер Домби, — не имеют никакого отношения к Домби и Сыну. Ты бы  этого хотел?..    

— Да,  папа, да!    

— В  таком случае ты это сделаешь, — ответил отец. — И ты видишь,  Поль, — добавил он, понизив голос, — как могущественны деньги и как  жадно люди гонятся за ними. Молодой Гэй едет сюда просить денег, а ты, такой  щедрый и благородный, потому что у тебя есть деньги, собираешься дать их ему в  виде великой милости и одолжения.    

Поль на  секунду поднял старческое лицо, ясно выражавшее, что он понимает смысл его  слов; но это лицо тотчас стало веселым и детским, когда он соскользнул с колен  отца и побежал сказать Флоренс, чтобы она больше не плакала, потому что он  сделает так, чтобы молодой Гэй получил деньги.    

Затем  мистер Домби подошел к столу, стоявшему у стены, написал записку и запечатал.  Тем временем Поль и Флоренс перешептывались с Уолтером, а капитан Катль взирал  на них с лучезарной улыбкой, предаваясь таким честолюбивым и бесконечно  самонадеянным мыслям, что мистер Домби никогда бы этому не поверил. Когда  записка была написана, мистер Домби уселся на прежнее место и протянул ее  Уолтеру.    

— Завтра  первым делом, — сказал он, — передайте это мистеру Каркеру. Он  позаботится о том, чтобы один из моих служащих вывел вашего дядю из теперешнего  затруднения, уплатив следуемую сумму, и чтобы условия расплаты были определены  соответственно положению вашего дяди. Считайте, что это сделал для вас мистер  Поль.    

Уолтер,  взволнованный тем, что в его руках находится средство избавить доброго дядю от  беды, попытался было выразить свою радость и признательность, но мистер Домби  его оборвал.    

— Считайте,  что это сделал мистер Поль, — повторил он. — Я ему объяснил, и он  понял. Больше я ничего не желаю слушать.    

Так как  он указал рукой на дверь, Уолтеру оставалось только поклониться и уйти. Мисс  Токс, видя, что капитан собирается сделать то же самое, вмешалась.    

— Дорогой  мой сэр, — сказала она, обращаясь к мистеру Домби, чья щедрость вызвала и  у нее и у миссис Чик потоки слез, — мне кажется, вы кое-что оставили без  внимания. Простите меня, мистер Домби, мне кажется, по благородству своей  натуры и благодаря свойственному ей величию вы упустили из виду одну деталь.    

— Неужели,  мисс Токс?.. — сказал мистер Домби.    

— Джентльмен  с… инструментом, — молвила мисс Токс, взглянув на капитана Катля, —  оставил на столе возле вашего локтя…    

— Ах,  боже мой! — воскликнул мистер Домби, отметая от себя имущество капитана,  словно это в самом деле были крошки. — Уберите это. Благодарю вас, мисс  Токс: вы проявили свойственную вам осмотрительность. Будьте добры убрать это,  сэр!    

Капитан  Катль понял, что ему остается только подчиниться. Но он был столь потрясен  великодушием мистера Домби, отказавшегося от сокровищ, нагроможденных подле  него, что, уложив чайные ложки и щипцы для сахара в один карман, а наличные  деньги в другой и медленно опустив большие карманные часы в предназначенный для  них склеп, он не мог удержаться, чтобы не схватить левую руку этого джентльмена  своей левой и единственной рукой и, сильными своими пальцами держа ее  раскрытой, не прикоснуться к ней в порыве восторга своим крючком. От такого  проявления теплых чувств и от прикосновения холодного железа мистер Домби  содрогнулся всем телом.    

Затем  капитан Катль с великим изяществом и галантностью поцеловал несколько раз свой  крючок, приветствуя леди; и, особо попрощавшись с Полем и Флоренс, вышел вместе  с Уолтером. Флоренс, сильно взволнованная, бросилась было вслед за ними, чтобы  передать привет старому Солю, но мистер Домби окликнул ее и приказал остаться в  комнате.    

— Неужели  ты никогда не станешь Домби, милое мое дитя? — патетически-укоризненным тоном  вопросила миссис Чик.    

— Дорогая  тетя, — сказала Флоренс, — не сердитесь на меня. Я так благодарна  папе.    

Она  подбежала бы к нему и обвила бы руками его шею, если бы посмела; но она не  смела и только посматривала на него с благодарностью, в то время как он сидел в  раздумье, изредка бросая на нее тревожный взгляд, но главным образом следя за  Полем, который прохаживался по комнате с чувством собственного достоинства,  порожденного тем, что он дал денег молодому Гэю.    

А  молодой Уолтер Гэй — что сказать о нем?    

Он был в  восторге от того, что избавил старика от бейлифов[48] и маклеров, и спешил к  дяде с доброй вестью. Он был в восторге от того, что все уладит и устроит  завтра же до полудня, будет сидеть вечером в маленькой задней гостиной со  старым Солем и капитаном Катлем, и мастер судовых инструментов снова оживет,  обретет надежды на будущее, убедившись, что Деревянный Мичман вновь стал его  собственностью. Но следует признать, нисколько не осуждая его благодарности к мистеру  Домби, что Уолтер чувствовал себя униженным и удрученным. Когда еще не  расцветшие наши надежды гибнут безвозвратно от резкого порыва ветра, вот  тогда-то мы особенно склонны рисовать себе, какие бы могли быть цветы, если бы  они расцвели; и теперь, когда Уолтер чувствовал себя отрезанным от  величественных высот Домби бездной нового и страшного падения, чувствовал, что  при этом все его прежние сумасбродные фантазии развеялись по ветру, он начал  догадываться, что в недалеком будущем они могли бы его привести к безобидным  мечтам о завоевании Флоренс.    

Капитан  видел все в совершенно другом свете. Он, казалось, уверовал, что свидание, при  котором он присутствовал, было в высшей степени удовлетворительным и  обнадеживающим, и всего два-три шага отделяли его от формальной помолвки  Флоренс и Уолтера, и что последнее событие если и не окончательно упрочило  виттингтоновские надежды, то, во всяком случае, чрезвычайно им благоприятствовало.  Воодушевленный этой уверенностью, а также радуясь улучшению дел своего старого  друга, он даже попытался, угощая их в третий раз за этот вечер балладой о  «Красотке Пэг», сделать замену, вставив имя «Флоренс», но, убедившись, что это  нелегко, ибо терялась рифма со словом «Пэг» (благодаря коей героиня была  изображена, как не имеющая соперниц), он напал на счастливую мысль изменить его  во Флэг, что и исполнил с лукавством почти сверхъестественным и голосом поистине  оглушительным, несмотря на то, что близок был час, когда ему предстояло вернуться  в жилище страшной миссис Мак-Стинджер.    

 Глава XI    

Выступление Поля на  новой сцене    

     

Организм  миссис Пипчин был сделан из такого твердого металла, несмотря на подверженность  его плотским слабостям, вызывающим необходимость в отдыхе после отбивных котлет  и требующим перед отходом ко сну такого снотворного средства, как сладкое мясо,  что он совершенно опрокинул предсказания миссис Уикем и не обнаруживал никаких  признаков упадка. Но так как сосредоточенный интерес Поля к старой леди не  уменьшался, миссис Уикем не желала отступить ни на дюйм с позиции, ею занятой.  Укрепившись и окопавшись на своем рубеже с помощью Бетси Джейн — дочери своего  дяди, она дружески советовала мисс Бери быть готовой к худшему и предупреждала,  что тетка ее в любой момент может взлететь на воздух, как пороховой завод.    

Бедная  Бери приняла все это добродушно и, как всегда, работала не покладая рук;  совершенно убежденная в том, что миссис Пипчин — одна из достойнейших особ в мире,  она ежедневно приносила себя в жертву на алтарь этой благородной старухи. Но  выходило как-то так, что все жертвоприношения Бери ставились в заслугу миссис  Пипчин друзьями и поклонниками миссис Пипчин и согласовывались и связывались с  тем меланхолическим фактом, что покойный мистер Пипчин разбил свое сердце на  Перуанских копях.    

Так,  например, был некий честный розничный торговец колониальными и прочими  товарами, в общении которого с миссис Пипчин всегда была в ходу маленькая  записная книжка в засаленном красном переплете, по поводу коей между  заинтересованными сторонами не прекращались тайные совещания и конференции в  коридоре, устланном циновками, и за закрытой дверью гостиной. Юный Байтерстон  (чей нрав сделало мстительным палящее солнце Индии, воздействовавшее на его  кровь) не раз смутно намекал на неоплаченные счета и на отсутствие однажды, уже  на его памяти, желтого сахарного песку к чаю. Этот торговец, холостяк, не  придающий значения внешней красоте, сделал как-то честное предложение,  домогаясь руки Бери, каковое миссис Пипчин с возмущением и презрением отвергла.  Все говорили о том, сколь это похвально со стороны миссис Пипчин, вдовы человека,  который умер из-за Перуанских копей, и каким стойким, благородным, независимым  характером отличается старая леди. Но никто ни слова не сказал о бедной Бери,  которая проплакала шесть недель (выдерживая все это время жестокие головомойки  от своей доброй тетки) и, потеряв всякую надежду, обречена была остаться старой  девой.    

— Бери  вас очень любит, правда? — спросил однажды Поль миссис Пипчин, когда они  сидели вместе с котом у камина.    

— Да, —  сказала миссис Пипчин.    

— Почему? —  спросил Поль.    

— Почему? —  повторила сбитая с толку старая леди. — Как можно задавать такие вопросы,  сэр? Почему вы любите свою сестру Флоренс?    

— Потому,  что она очень добрая, — сказал Поль. — Нет другой такой, как Флоренс.    

— Ну,  что ж! — резко отозвалась миссис Пипчин. — И другой такой, как я,  полагаю, тоже нет.    

— Неужели  нет? — спросил Поль, наклоняясь вперед в своем креслице и глядя на нее  очень пристально.    

— Нет, —  сказала старая леди.    

— Я  этому рад, — заметил Поль, задумчиво потирая руки. — Это очень  хорошо.    

Миссис  Пипчин не осмелилась спросить — почему, чтобы не получить какого-нибудь совершенно  уничтожающего ответа. Но, в возмездие за оскорбление, нанесенное ее чувствам,  она до позднего часа так изводила мистера Байтерстона, что он в тот же вечер  начал готовиться к сухопутному путешествию домой, в Индию, и припрятал за  ужином четверть ломтя хлеба и кусок голландского сыра, начав таким образом  запасаться провизией на дорогу.    

Около  года миссис Пипчин охраняла и опекала маленького Поля и его сестру. Дважды они  ездили домой, но всего на несколько дней, и регулярно каждую неделю навещали  мистера Домби в гостинице. Мало-помалу Поль окреп и мог обходиться без своей  коляски; но он по-прежнему был худым и слабым и оставался все тем же  старообразным, тихим, мечтательным ребенком, каким был, когда его только что  поручили заботам миссис Пипчин. Как-то в субботний вечер, в сумерки, великий  переполох поднялся в замке вследствие неожиданного извещения о том, что мистер  Домби явился с визитом к миссис Пипчин. Все общество немедленно улетучилось из  гостиной наверх, словно унесенное вихрем, захлопали двери спален, послышался  топот над головой, и мистер Байтерстон получил немало тумаков от миссис Пипчин,  успокаивавшей таким образом свои смятенные чувства, после чего черное  бомбазиновое платье достойной старой леди омрачило приемную, где мистер Домби  созерцал незанятое креслице своего сына и наследника.    

— Миссис  Пипчин, — сказал мистер Домби, — как поживаете?    

— Благодарю  вас, сэр, — сказала миссис Пипчин, — сравнительно недурно, принимая  во внимание…    

Миссис  Пипчин всегда прибегала к такому обороту речи. Он означал: принимая во внимание  ее добродетели, жертвы и прочее.    

— Я  не могу рассчитывать, сэр, на прекрасное здоровье, — сказала миссис  Пипчин, садясь и переводя дух, — но я признательна и за то, каким  пользуюсь.    

Мистер  Домби наклонил голову с удовлетворенным видом клиента, который знает, что как  раз за это он и платит определенную сумму каждые три месяца. Помолчав, он  продолжал:    

— Миссис  Пипчин, я взял на себя смелость явиться к вам, чтобы посоветоваться  относительно сына. Я давно уже собирался это сделать, но со дня на день  откладывал, выжидая, пока здоровье его не восстановится окончательно. На этот  счет у вас нет никаких опасений, миссис Пипчин?    

— Брайтон  оказал весьма благотворное действие, сэр, — ответила миссис Пипчин. —  Да, весьма благотворное.    

— Я  предполагаю, — сказал мистер Домби, — оставить его в Брайтоне.    

Миссис  Пипчин потерла руки и уставилась своими серыми глазами на огонь.    

— Но, —  продолжал мистер Домби, вытянув указательный палец, — но возможно, что  теперь произойдет перемена, и он будет вести здесь иной образ жизни. Короче  говоря, миссис Пипчин, такова цель моего посещения. Мой сын растет, миссис  Пипчин. Он несомненно растет.    

Было  что-то меланхолическое в том торжествующем виде, с каким произнес это мистер  Домби. Ясно было, каким долгим кажется ему детство Поля и что надежды он  возлагает на более позднюю стадию его существования. Жалость, пожалуй, странное  слово в применении к человеку столь надменному и столь холодному, и тем не  менее в тот миг он казался достойным ее объектом.    

— Ему  шесть лет! — сказал мистер Домби, поправляя галстук, быть может с целью  скрыть улыбку, которая, ни на секунду не осветив его лица, казалось, только  скользнула по поверхности и скрылась, не найдя для себя местечка. — Боже  мой, мы и оглянуться не успеем, как шесть превратится в шестнадцать.    

— Десять  лет, — прокаркала безжалостная Пипчин, холодно сверкнув жесткими серыми глазами  и мрачно покачав склоненной головой, — большой срок.    

— Это  зависит от обстоятельств, — возразил мистер Домби. — Как бы там ни  было, миссис Пипчин, моему сыну шесть лет, и, боюсь, не приходится сомневаться  в том, что в занятиях он отстал от многих детей своего возраста, вернее от  детей столь же юных лет, — сказал мистер Домби, быстро отвечая на лукавый,  как показалось ему, огонек в холодных глазах. — Да, «юных лет» — более подходящее  выражение. Но, миссис Пипчин, вместо того чтобы отставать от своих сверстников,  мой сын должен их опередить — далеко опередить. Его ждет высокое положение,  которое ему предстоит занять. Нет ничего случайного или ненадежного в будущей  карьере моего сына. Жизненный его путь был расчищен, подготовлен и намечен до  его рождения. С образованием такого молодого джентльмена медлить не следует. В  нем не должно быть никаких изъянов. Следует заняться им очень настойчиво и  серьезно, миссис Пипчин.    

— Что  ж, сэр, — сказала миссис Пипчин, — я ничего не могу возразить против  этого.    

— Я  был совершенно уверен, миссис Пипчин, — одобрительно заметил мистер  Домби, — что такая здравомыслящая особа, как вы, не могла бы и не желала  бы возражать.    

— Много  говорится всяких глупостей о том, что молодежь не следует вначале слишком принуждать,  а нужно прибегать к ласке, и прочее, сэр, — сказала миссис Пипчин,  нетерпеливо потирая горбатый нос. — В мое время никогда так не думали, и  незачем думать так теперь. «Заставляйте их» — вот мое мнение.    

— Уважаемая,  ваша репутация заслужена вами, — отвечал мистер Домби, — и я прошу  вас верить, миссис Пипчин, что я более чем удовлетворен вашей превосходной  системой воспитания и с величайшим удовольствием буду рекомендовать ее всякий  раз, когда скромная моя рекомендация, — надменность мистера Домби, когда  он умышленно умалял свое значение, была безгранична, — может оказаться  полезной. Я подумывал о докторе Блимбере, миссис Пипчин.    

— О  моем соседе, сэр? — отозвалась миссис Пипчин. — Я считаю заведение  доктора превосходным. Я слыхала, что там правила очень строгие и что с утра до  ночи там занимаются только учением.    

— И  плата очень высокая. — добавил мистер Домби.    

— И  плата очень высокая, сэр, — повторила миссис Пипчин, ухватившись за этот  факт, словно, умалчивая о нем, она умалчивала об одном из главных достоинств  заведения.    

— Я  советовался с доктором, миссис Пипчин, — сказал мистер Домби, озабоченно  придвигая свое кресло ближе к камину, — и он отнюдь не считает Поля  слишком юным. Он говорил о нескольких сверстниках Поля, которые изучали  греческий. Если и возникают у меня, миссис Пипчин, некоторые опасения по поводу  этой перемены, то они касаются другого пункта. У моего сына, не знавшего  матери, постепенно развилась сильная — слишком сильная — детская любовь к  сестре. Что если разлука с нею… — Мистер Домби не сказал больше ни слова и  сидел молча.    

— Пустяки! —  воскликнула миссис Пипчин, встряхивая свою черную бомбазиновую юбку и  обнаруживая все качества людоедки. — Если ей это не по вкусу, мистер  Домби, нужно, чтобы она это переварила.    

Добрая  леди тотчас попросила извинения за такое вульгарное выражение, но сказала (и  сказала правду), что именно этим способом она обучала их уму-разуму.    

Мистер  Домби подождал, пока миссис Пипчин перестала вскидывать и трясти головой и хмуриться  на легион Байтерстонов и Пэнки, а затем сказал спокойно, но внося поправку:    

— Я  говорю о нем, уважаемая. О нем.    

Система  миссис Пипчин легко допустила бы применение этого метода лечения и к любому  недомоганию Поля, но так как жесткие серые глаза были достаточно зорки и  видели, что рецепт, который мистер Домби, быть может, и признавал эффективным  по отношению к дочери, не является наилучшим лекарством для сына, то она,  уяснив себе этот пункт, заявила, что перемена обстановки, новое общество,  другой образ жизни в заведении доктора Блимбера и науки, которыми он должен  овладеть, весьма скоро приведут к отчуждению. Так как это согласовалось с  надеждой и уверенностью самого мистера Домби, то у этого джентльмена  составилось еще более высокое мнение об уме миссис Пипчин; а так как миссис  Пипчин в то же время выразила скорбь по поводу разлуки со своим милым маленьким  другом (каковая разлука не была для нее ошеломляющим ударом: она давно ее ждала  и вначале предполагала, что мальчик пробудет у нее не дольше трех месяцев), у него  создалось не менее высокое представление о бескорыстии миссис Пипчин. Было  ясно, что он тщательно обдумал этот вопрос, ибо составил план, с которым  познакомил людоедку: поместить Поля в заведение доктора пансионером на  полугодие и на это время оставить Флоренс в замке, чтобы брат мог навещать ее  по субботам. Таким образом он отучится постепенно, — сказал мистер Домби,  вспомнив, быть может, что Поля отлучили от груди сразу.    

В конце  свидания мистер Домби выразил надежду, что миссис Пипчин сохранит за собою пост  главной наставницы и руководительницы его сына во время его обучения в  Брайтоне; затем, поцеловав Поля, пожал руку Флоренс, узрел мистера Байтерстона  в его парадном воротничке и довел до слез мисс Пэнки, погладив ее по голове  (каковое место было у нее чрезвычайно чувствительно вследствие привычки миссис  Пипчин стучать по нему, как по бочонку, костяшками пальцев), после чего  отправился в гостиницу обедать, приняв решение, что теперь, когда Поль так  вырос и окреп, он должен безотлагательно приступить к усиленному прохождению  курса обучения, дабы подготовиться к тому блестящему положению, какое предстоит  ему занять, и что доктор Блимбер должен немедленно взять его в свои руки.    

Всякий  раз, когда доктор Блимбер забирал в руки какого-нибудь юного джентльмена, тот  мог не сомневаться, что попадет в надежные тиски. Сам доктор занимался  обучением не более десяти юных джентльменов, хотя у него всегда был наготове  запас учености на сотню, и делом и наслаждением его жизни было кормить сей  ученостью до отвала злосчастную десятку.    

В  сущности, заведение доктора Блимбера было большой теплицей, где постоянно  работал форсирующий аппарат. Все мальчики расцветали преждевременно. Умственный  зеленый горошек созревал к рождеству, а интеллектуальная спаржа — круглый год.  Под надзором доктора Блимбера математический крыжовник (и очень кислый) обычно  появлялся в самую неожиданную пору года, и притом на молодых побегах. Все виды  греческих и латинских овощей приносились самыми сухими ветками и в самый лютый  мороз — Природа не имела ровно никакого значения. Для каких бы плодов ни был  предназначен юный джентльмен, доктор Блимбер так или иначе заставлял его  приносить плоды установленного образца.    

Все это  было очень приятно и искусно, но система насильственного выращивания имела и  свою оборотную сторону. Не было надлежащего вкуса у скороспелых продуктов, и  они плохо сохранялись. Мало того, один юный джентльмен с распухшим носом и  чрезвычайно большой головой (старший из десятка, который «прошел через все») в  один прекрасный день вдруг перестал цвести и остался в заведении просто в виде  стебля. Говорили, что доктор хватил через край с молодым Тутсом и что тот  утратил мозги, когда у него начали пробиваться усы.    

Как бы  там ни было, молодой Тутс жил у доктора Блимбера; он обладал самым грубым голосом  и самым жалким умом, украшал свою рубашку булавками и носил кольцо в жилетном  кармане, дабы украдкой надевать на мизинец, когда ученики выходили на прогулку;  постоянно влюблялся с первого взгляда в нянек, которые понятия не имели о его  существовании, и в час отхода ко сну взирал на освещенный газом мир сквозь  железную решетку в левом угловом, выходившем на улицу окне третьего этажа,  наподобие весьма великовозрастного ангелочка, слишком долго просидевшего там,  наверху.    

Доктор  был представительный джентльмен в черном одеянии, с тесемками у колен, и в  чулках, доходивших до тесемок. У него была лысая голова, весьма гладко  отполированная, низкий голос и такой двойной подбородок, что чудом было, как он  ухитрялся выбривать его в складках. Были у него маленькие глазки, всегда  полузакрытые, и рот, всегда распускавшийся в некое подобие улыбки, словно он  поставил мальчика в тупик своим вопросом и ждет, что тот сам признает себя  виновным. Когда доктор закладывал правую руку за борт фрака, а левую за спину  и, чуть заметно покачивая головой, обращался с банальнейшим замечанием к  нервному незнакомцу, вид его заставлял вспоминать о сфинксе и решал дело.    

У  доктора был прекрасный дом, обращенный фасадом к морю. Дом внутри не из  веселых, а как раз наоборот. Мрачного цвета занавески, слишком узкие и жалкие,  уныло прятались за окнами. Столы и стулья были выстроены рядами, словно цифры в  арифметической задаче: камин в парадных комнатах топили так редко, что они  напоминали колодец, а посетитель изображал ведро; столовая казалась последним  местом в мире, где можно было есть или пить; ни звука не слышно было в доме —  только тиканье больших часов в холле, которое доносилось даже на чердак, а иной  раз глухое завывание юных джентльменов, учивших урок, напоминавшее воркованье  стаи меланхолических голубей.    

Да и  мисс Блимбер, хотя она и была стройной и грациозной девой, отнюдь не оказывала  смягчающего влияния на суровую атмосферу дома. Глупое легкомыслие было чуждо  мисс Блимбер. Волосы она стригла и завивала и носила очки. Она усохла и покрылась  песком, раскапывая могилы мертвых языков. Живые языки не нужны мисс Блимбер.  Они должны быть мертвыми — безнадежно мертвыми, — а тогда мисс Блимбер  выроет их из могилы, как вампир.    

Ее  матушка, миссис Блимбер, не была ученой, но притворялась таковой, и получалось  ничуть не хуже. На вечеринках она говорила, что, кажется, умерла бы спокойно,  если бы могла познакомиться с Цицероном. Неизменной для нее радостью было  видеть юных джентльменов доктора, когда они, в отличие от всех прочих юных  джентльменов, выходили на прогулку в самых высоких воротничках и самых тугих  галстуках. Это было так классически, — говорила она.    

Что  касается мистера Фидера, бакалавра искусств, помощника доктора Блимбера, то это  был человек-шарманка, с маленьким репертуаром, каковой он постоянно исполнял  снова и снова, без всяких вариаций. Быть может, на заре жизни его могли бы  снабдить запасными валиками, если бы судьба ему благоприятствовала; но она не  благоприятствовала; он получил только один валик, и его занятием было с помощью  этого однообразно вращающегося цилиндра спутывать юные идеи юных джентльменов  доктора Блимбера. Юные джентльмены преждевременно узнавали тяжкие заботы. Они  не ведали отдыха, преследуя жестокосердные глаголы, безжалостные имена  существительные, неумолимые синтаксические периоды и призраки упражнений,  которые являлись им в сновидениях. Под влиянием форсирующей системы юный  джентльмен обычно утрачивал бодрость через три недели. Все тяготы мира  обрушивались на его голову через три месяца. Он начинал питать горькие чувства  к родителям или опекунам через четыре; он становился старым мизантропом через  пять; завидовал счастливому исчезновению Курция в недрах земли[49] через шесть; а к концу  первого года приходил к заключению, которому никогда уже не изменял, что все  грезы поэтов и поучения мудрецов — набор слов и грамматических правил и  никакого другого смысла не имеют. Но все это время он продолжал цвести — цвести  и расцветать в теплице доктора, и велики были честь и слава доктора, когда  воспитанник привозил зимние своя плоды домой, к родственникам и друзьям.    

У двери  доктора остановился однажды Поль с бьющимся сердцем, держась правой речонкой за  руку отца. Другая его рука сжимала руку Флоренс. Как крепко было пожатие этой  крохотной ручки и как вяло и холодно — другой!    

Миссис  Пипчин маячила за спиной своей жертвы, в траурном оперении и с крючковатым носом,  подобно зловещей птице. Она запыхалась, ибо мистер Домби, исполненный великих  дум, шел очень быстро, и хрипло каркала, дожидаясь, когда откроют дверь.    

— Поль, —  с торжеством сказал мистер Домби, — вот путь к тому, чтобы действительно  стать Домби и Сыном и распоряжаться деньгами. Ты уже почти мужчина.    

— Почти, —  отозвался ребенок.    

Даже  ребяческое волнение не могло стереть ту лукавую, странную и, однако,  трогательную мину, с какой он произнес это слово.    

Это  вызвало неопределенное выражение недовольства на лице мистера Домби, но когда  дверь открылась, оно быстро исчезло.    

— Доктор  Блимбер, полагаю, дома? — спросил мистер Домби.    

Слуга  отвечал утвердительно, а когда они вошли, посмотрел на Поля, как будто тот был  мышонком, а дом — мышеловкой. Молодой человек был подслеповат, с едва заметными  признаками улыбки па лице. Это был попросту признак слабоумия, но миссис Пипчин  вбила себе и голову, что он наглец, и тотчас в него вцепилась.    

— Как  вы смеете смеяться за спиной джентльмена? — сказала миссис Пипчин. —  И за кого вы меня принимаете?    

— Я  ни над кем не смеюсь, и, право же, я вас ни за кого не принимаю,  сударыня, — испуганно ответил молодой человек.    

— Шайка  бездельников! — сказала миссис Пипчин. — Годитесь только для того,  чтобы поворачивать вертел. Ступайте и доложите своему хозяину, что пришел  мистер Домби, иначе вам не поздоровится.    

Подслеповатый  молодой человек кротко пошел исполнять приказание и, вскоре вернувшись,  пригласил их в кабинет доктора.    

— Вы  опять смеетесь, сэр, — сказала миссис Пипчин, замыкавшая шествие, когда  дошла до нее очередь пройти мимо него в холле.    

— Я  не смеюсь, — отвечал крайне удрученный молодой человек. — Никогда еще  не видывал я ничего подобного.    

— В  чем дело, миссис Пипчин? — спросил, оглянувшись, мистер Домби. —  Тише! Прошу вас!    

Миссис  Пипчин из уважения к нему только зашипела на молодого человека, проходя мимо, и  сказала: «О, это эамечательный тип!» — оставив эту воплощенную кротость и  глупость расстроенным до слез этим инцидентом. Но у миссис Пипчин был обычай  набрасываться на всех кротких людей, и друзья ее говорили: что ж тут  удивительного после Перуанских копей?    

Доктор  сидел в своем величественном кабинете, имея по глобусу у каждого колена, книги  вокруг, Гомера над дверью и Минерву на каминной полке.    

— Ну,  как поживаете, сэр? — сказал он мистеру Домби. — И как поживает мой  юный друг?    

Торжественным,  как орган, был голос доктора; а когда он умолк, большие часы в холле (во всяком  случае, так показалось Полю) подхватили его слова и стали твердить: «Как  по-жи-ва-ет мой друг? Как по-жи-ва-ет мой друг?» — снова, и снова, и снова.    

Так как  юный друг был слишком мал, чтобы можно было разглядеть его из-за книг на столе  с того места, где сидел доктор, то доктор делал тщетные попытки увидеть его  из-за ножек стола; мистер Домби, заметив это, вывел доктора из затруднения —  взял на руки Поля и посадил его на другой стол, против доктора, посреди  комнаты.    

— Так! —  сказал доктор, откидываясь на спинку кресла и закладывая руку за борт  фрака. — Теперь я вижу моего юного друга. Как поживаете, мой юный друг?    

Часы в  холле не пожелали признать это изменение в обороте речи и по-прежнему  повторяли: «Как по-жи-ва-ет мой друг? Как по-жи-ва-ет мой друг?»    

— Очень  хорошо, благодарю вас, сэр, — отозвался Поль, отвечая и доктору и часам.    

— Так! —  сказал доктор Блимбер. — Сделаем из него мужчину?    

— Ты  слышишь, Поль? — добавил мистер Домби, так как Поль молчал.    

— Сделаем  из него мужчину? — повторил доктор.    

— Я  больше хотел бы остаться ребенком, — ответил Поль.    

— Вот  как! — сказал доктор. — Почему?    

Мальчик  сидел на столе, глядя на него странным взглядом, выражавшим подавленное волнение,  и похлопывая одной рукой по колену, как будто именно здесь накипали у него  слезы, а он их удерживал. Но другая его рука в то же время протянулась в  сторону, дальше, еще дальше, пока не обвилась вокруг шеи Флоренс. «Вот  почему», — как будто говорила она, а затем напряженное выражение лица  изменилось, исчезло; дрожавшая губа опустилась, и хлынули слезы.    

— Миссис  Пипчин, — недовольным тоном сказал отец, — право же, мне очень  неприятно это видеть.    

— Отойдите  от него, слышите, мисс Домби, — произнесла надзирательница.    

— …Ничего, —  сказал доктор, кротко кивая головой, чтобы удержать миссис Пипчин. —  Ни-че-го. В скором времени мы это заменим новыми интересами и новыми  впечатлениями, мистер Домби. Вы по-прежнему желаете, чтобы мой юный друг  усвоил…    

— Все!  Прошу вас, доктор, — твердо произнес мистер Домби.    

— Хорошо, —  сказал доктор, который, полузакрыв глаза и улыбаясь обычной своей улыбкой,  казалось, разглядывал Поля с тем любопытством, какое мог вызывать у него редкий  зверек, из коего он намеревался сделать чучело. — Хорошо, превосходно.  Так! Мы сообщим нашему маленькому другу самые разнообразные сведения и, смею думать,  быстро его разовьем. Смею думать. Кажется, вы говорили, что почва совершенно  девственная, мистер Домби?    

— Если  не считать обычной подготовки дома и у этой леди, — отвечал мистер Домби,  представляя миссис Пипчин, которая тотчас напрягла всю свою мускульную систему  и заранее фыркнула вызывающе на тот случай, если доктор отнесется к ней с  пренебрежением, — если не считать этого, Поль до сих пор ничему не  обучался.    

Доктор  Блимбер наклонил голову, мягко снисходя к такому ничтожному вмешательству, как  вмешательство миссис Пипчин, и сказал, что рад это слышать. — Значительно  лучше, заметил он, потирая руки, начинать с самых основ. И снова он покосился  на Поля, словно не прочь был тут же засадить его за греческую азбуку.    

— Действительно,  это обстоятельство, доктор Блимбер, — продолжал мистер Домби, взглянув на  своего маленького сына, — и беседа, которую я уже имел удовольствие вести  с вами, делают дальнейшие объяснения и, стало быть, дальнейшее посягательство  на ваше драгоценное время столь бесполезными, что…    

— Ну,  мисс Домби! — кисло сказала Пипчин.    

— Простите, —  сказал доктор, — одну минуту. Разрешите представить вам миссис Блимбер и  мою дочь, которые будут участвовать в домашней жизни нашего юного пилигрима,  держащего путь к Парнасу. Миссис Блимбер (ибо эта леди, быть может,  находившаяся на случай надобности под рукой, вошла как раз вовремя в  сопровождении дочери, этого очаровательного могильщика в очках), мистер Домби.  Моя дочь Корнелия — мистер Домби. Мистер Домби, дорогая моя, — продолжал  доктор, обращаясь к жене, — оказывает нам такое доверие, что… Вы видите  нашего юного друга?    

Миссис  Блимбер от избытка учтивости, относившейся к мистеру Домби, вероятно, не  видела, ибо она пятилась, приближаясь к юному другу и подвергая серьезной  опасности его позицию на столе. Но после этого намека она повернулась, чтобы  полюбоваться классическими и интеллектуальными чертами его лица, и, снова  повернувшись к мистеру Домби, промолвила со вздохом, что завидует его милому  сыну.    

— Как  пчеле, сэр, — сказала миссис Блимбер, возводя глаза к потолку, —  готовой спуститься в сад, к прекраснейшим цветам, и впервые вкусить их  сладость. Вергилий, Гораций, Овидий, Теренций, Плавт, Цицерон. Какое обилие  меду! Мистеру Домби, быть может, покажется странным, что та, кто является  женой… женой такого мужа…    

— Довольно,  довольно, — сказал доктор Блимбер. — Какой стыд!    

— Мистер  Домби простит пристрастие жены, — сказала миссис Блимбер с чарующей  улыбкой.    

Мистер  Домби отвечал: «Вовсе нет», относя эти слова, нужно думать, к пристрастию, а не  к прощению.    

— …И  может показаться странным, что та, кто является также и матерью… — продолжала  миссис Блимбер.    

— И  какой матерью! — заметил мистер Домби с поклоном, смутно предполагая, что  говорит комплимент Корнелии.    

— Но,  право же, — продолжала миссис Блимбер, — если бы я могла  познакомиться с Цицероном, быть его другом и беседовать с ним в его уединении  близ Тускула[50]  (очаровательный Тускул!), я умерла бы счастливой.    

Ученый  энтузиазм весьма заразителен, и мистер Домби наполовину поверил, что так же  обстоит дело и с ним; и даже миссис Пипчин, которая, как мы видели, не  отличалась покладистым нравом, испустила не то стон, не то вздох, словно хотела  сказать, что никто, кроме Цицерона, не мог бы стать для нее подлинным утешением  после краха Перуанских копей и что он несомненно оказался бы спасительной  лампой Дэви[51].    

Корнелия  смотрела сквозь очки на мистера Домби, как будто не прочь была блеснуть перед  ним несколькими цитатами из упомянутого автора. Но замысел этот, если таковой у  нее и возник, был разрушен стуком в дверь.    

— Кто  там? — спросил доктор. — О! Войдите, Тутс, войдите! Мистер Домби,  сэр. — Тутс поклонился. — Какое совпадение, — сказал доктор  Блимбер. — Здесь перед нами начало и конец. Альфа и омега. Это наш старший  ученик, мистер Домби.    

Доктор  мог назвать его старшим и длиннейшим, ибо все остальные едва доходили ему до плеча.  Тот сильно покраснел, очутившись в незнакомом обществе, и громко захихикал.    

— Добавление  к нашему скромному Портику[52],  Тутс, — сказал доктор, — сын мистера Домби.    

Молодой  Тутс снова покраснел и, убедившись, судя по воцарившемуся глубокому молчанию,  что от него ждут каких-то слов, сказал Полю «Как поживаете?» таким низким басом  и с таким робким видом, что показалось бы не более удивительным, если бы  зарычал ягненок.    

— Пожалуйста,  попросите мистера Фидера, Тутс, — сказал доктор, — приготовить  несколько начальных учебников для сына мистера Домби и отвести ему удобное  место для занятий. Дорогая моя, кажется, мистер Домби не видел дортуаров.    

— Если  мистер Домби пожелает подняться наверх, — сказала миссис Блимбер, — я  буду гордиться возможностью показать ему владения бога сна и дремоты[53].    

Вслед за  сим миссис Блимбер, которая была весьма учтивой леди крепкого сложения и носила  чепец, смастеренный из небесно-голубой материи, проследовала наверх с мистером  Домби и Корнелией; миссис Пипчин шла за ними и зорко осматривалась по сторонам,  не видно ли ее врага — лакея.    

Пока их  не было, Поль сидел на столе, держа за руку Флоренс, робко посматривая на  доктора и окидывая взором комнату, тогда как доктор, откинувшись на спинку  кресла и заложив по своему обыкновению руку за борт фрака, держал перед собой в  другой вытянутой руке книгу и читал. Было нечто весьма устрашающее в такой  манере чтения. Это была такая решительная, бесстрастная, неумолимая,  хладнокровная манера приниматься за работу! Она оставляла на виду физиономию доктора;  а когда доктор благосклонно улыбался автору, хмурился или качал головой и делал  гримасы, точно желая сказать: «Не говорите мне, сэр, я не так глуп», — это  наводило ужас.    

Да и  Тутсу совершенно незачем было стоять у двери, хвастаясь часами, механизм  которых он рассматривал, и пересчитывая свои полукроны. Но это продолжалось  недолго, ибо когда мистер Блимбер случайно изменил положение своих крепких  толстых ног, словно собираясь встать, Тутс мгновенно исчез и больше не  появлялся.    

Вскоре  послышалось, как мистер Домби и его спутницы, разговаривая, спускаются вниз, а  затем они снова вошли в кабинет доктора.    

— Надеюсь,  мистер Домби, — сказал доктор, положив на с гол книгу, — наши порядки  заслужили ваше одобрение?    

— Они  превосходны, сэр, — сказал мистер Домби.    

— В  самом деле, очень недурны, — тихим голосом промолвила миссис Пипчин,  отнюдь не расположенная к чрезмерным похвалам.    

— С  вашего разрешения, доктор и миссис Блимбер, — обернувшись, сказал мистер  Домби, — время от времени миссис Пипчин будет навешать Поля.    

— Когда  будет угодно миссис Пипчин, — заметил доктор.    

— Всегда  рады ее видеть, — сказала миссис Блимбер.    

— Кажется, —  сказал мистер Домби, — я причинил достаточно хлопот и могу откланяться.  Поль, дитя мое, — он подошел вплотную к столу, на котором тот  сидел, — прощай.    

— Прощайте,  папа.    

Вяло и  небрежно протянутая ручка, которую мистер Домби взял в свою, странно не соответствовала  напряженному выражению лица. Но мистер Домби не имел никакого отношения к этому  скорбному лицу. Оно было обращено не к нему. Нет, нет! К Флоренс — все для  Флоренс!    

Если  мистер Домби, чванившийся своим богатством, приобрел когда-либо врага,  неумолимого и в ненависти своей безжалостно мстительного, то даже враг этот,  быть может, принял бы боль, пронзившую надменное сердце мистера Домби, как  возмездие за свою обиду.    

Он  наклонился к сыну и поцеловал его. Если глаза его были при этом затуманены  чем-то, что на секунду заслонило маленькое личико, умственный его взор, может  быть, стал зорче на это короткое мгновение.    

— Скоро  я тебя увижу, Поль. Ты свободен по субботам и воскресеньям.    

— Да,  папа, — отвечал Поль, глядя на сестру, — по субботам и воскресеньям.    

— И  ты постараешься многому научиться здесь и быть умным мужчиной, — сказал  мистер Домби. — Не так ли?    

— Постараюсь, —  устало отвечал ребенок.    

— И  теперь ты скоро будешь взрослым, — сказал мистер Домби.    

— О,  очень скоро! — отозвался ребенок.    

И снова  старческое, старческое выражение промелькнуло на его лице, словно странный луч.  Он упал на миссис Пипчин и погас в ее черном платье. Эта превосходная людоедка  шагнула вперед, чтобы попрощаться и увести Флоренс, что она давно уже  порывалась сделать. Это движение заставило встрепенуться мистера Домби, чей  взгляд был устремлен на Поля. Погладив его по голове и еще раз пожав его  маленькую ручку, он с обычной своей ледяной учтивостью попрощался с доктором  Блимбером, миссис Блимбер и мисс Блимбер и вышел из кабинета.    

Несмотря  на просьбу не беспокоиться, доктор Блимбер, миссис Блимбер и мисс Блимбер  устремились вперед, чтобы проводить его до холла, вследствие чего миссис Пипчин  оказалась зажатою между мисс Блимбер и доктором и была вытеснена из кабинета,  прежде чем успела схватить Флоренс. Этой счастливой случайности Поль был  впоследствии обязан сладким воспоминанием о том, как Флоренс бегом вернулась к  нему, чтобы обвить руками его шею, и ее лицо было последним, мелькнувшим в  дверях, — лицо, обращенное к нему с ободряющей улыбкой, казавшейся еще  светлее благодаря слезам, сквозь которые она сияла.    

Вот  почему его грудь вздымалась, когда улыбка исчезла, и тут же глобусы, книги,  слепой Гомер и Минерва поплыли по комнате. Но вдруг они остановились; и тогда  он услышал громогласные часы в холле, серьезно вопрошавшие: «Как по-жи-ва-ет  мой друг? Как по-жи-ва-ет мой друг?»    

Скрестив  руки, он сидел на своем пьедестале и молча прислушивался. Но он мог бы  ответить. «Устал, устал! Очень одинок, очень грустно!» И вот с мучительной  пустотой в детском сердце, когда вокруг было так холодно, пустынно и чуждо,  сидел Поль, словно его, беззащитного, бросили в жизнь и не было никого, кто мог  бы прийти и украсить ее.    

 Глава XII    

Воспитание Поля    

     

Спустя  несколько минут, которые маленькому Полю Домби, сидевшему на столе, показались  бесконечными, доктор Блимбер вернулся. Походка доктора была величественна и  рассчитана на то, чтобы внушать юношеским умам возвышенные чувства. Это было  нечто вроде маршировки; но когда доктор вытягивал правую ногу, он с  достоинством поворачивался вокруг своей оси, делая полуоборот налево; а  вытягивая левую ногу, он таким же манером поворачивался направо. Вот почему казалось,  что он на каждом шагу озирается и как бы говорит: «Не будет ли кто-нибудь столь  любезен указать какой-нибудь предмет в любом направлении, о котором я не  осведомлен? Вряд ли это возможно».    

Миссис  Блимбер и мисс Блимбер вернулись вместе с доктором; и доктор, сняв нового  ученика со стола, передал его мисс Блимбер.    

— Корнелия, —  сказал доктор, — первое время Домби будет на твоем попечении. Развивай  его, Корнелия, развивай.    

Мисс  Блимбер приняла своего юного питомца из рук доктора; и Поль, чувствуя, что очки  созерцают его, опустил глаза.    

— Сколько  вам лет, Домби? — спросила мисс Блимбер.    

— Шесть, —  ответил Поль, взглянув украдкой на молодую леди и удивившись, почему волосы у  нее не такие длинные, как у Флоренс, и почему она похожа на мальчика.    

— Что  вы знаете из латинской грамматики, Домби? — спросила мисс Блимбер.    

— Ничего, —  ответил Поль. Сообразив, что такой ответ наносит удар чувствительности мисс  Блимбер, он посмотрел снизу вверх на три лица, смотревшие на него сверху вниз,  и сказал: — Я был нездоров. Я был слабым ребенком. Я не мог учить латинскую  грамматику, потому что каждый день проводил на воздухе со старым Глабом. Мне бы  хотелось, чтобы вы позвали старого Глаба навестить меня, будьте так добры.    

— Какое  возмутительно-вульгарное имя! — сказала миссис Блимбер. — В высшей  степени неклассическое! Кто это чудовище, дитя?    

— Какое  чудовище? — осведомился Поль.    

— Глаб! —  сказала миссис Блимбер с великим омерзением.    

— Он  такое же чудовище, как и вы, — объявил Поль.    

— Что  такое?! — страшным голосом возопил доктор, — Ай-ай-ай! Это что такое?    

Поль  ужасно испугался, но тем не менее встал на защиту отсутствующего Глаба, хотя  при этом весь дрожал.    

— Он  очень славный старик, сударыня, — сказал он. — Он возил мою  колясочку. Он знает все об океане, о рыбах, которые в нем водятся, и об  огромных чудищах, которые выползают на скалы и греются на солнце и снова ныряют  в воду, если их испугать, и так пыхтят и плещутся, что их слышно за много миль.  Есть там животные, — продолжал Поль, увлекаясь своим рассказом, — не  знаю сколько ярдов в длину и я забыл, как они называются, но Флоренс знает,  которые притворяются, как будто им грозит беда, а когда человек из жалости  приближается к ним, они разевают огромную пасть и нападают на него. Но все, что  нужно делать, — продолжал Поль, храбро сообщая эти сведения самому  доктору, — это сворачивать на бегу то в ту, то в другую сторону, и тогда  непременно от них убежишь, потому что они такие длинные и поворачиваются  медленно. И хотя старый Глаб не знает, почему море напоминает мне о моей маме,  которая умерла, и о чем это оно всегда говорит — всегда говорит! — но  все-таки он знает о нем очень много. И я бы хотел, — закончил ребенок,  который вдруг приуныл и забыл о своем оживлении, растерянно глядя на три  незнакомых лица, — чтобы вы позволили старому Глабу приходить сюда ко мне,  потому что я его очень хорошо знаю, и он меня знает.    

— Так! —  сказал доктор, покачивая головой. — Это плохо, но учение свое дело  сделает.    

Миссис  Блимбер с некоторым содроганием высказала мнение, что он — непонятный ребенок,  и, насколько это было возможно при несходстве лиц обеих леди, посмотрела на  него почти так, как, бывало, смотрела миссис Пипчин.    

— Пройдись  с ним по всему дому, Корнелия, — сказал доктор, — и познакомь его с  новым окружением. Ступайте с этой молодой леди, Домби.    

Домби  повиновался, протянув руку загадочной Корнелии и посматривая на нее искоса с  робким любопытством, когда они вместе вышли. Ибо очки с поблескивающими  стеклами делали ее такой таинственной, что он не знал, куда она смотрит, и, в  сущности, был не совсем уверен в том, что за очками у нее есть глаза.    

Корнелия  повела его прежде всего в классную комнату, вход в которую был прямо из холла и  которая сообщалась с ним посредством обитой байкой двойной двери, заглушавшей  голоса молодых джентльменов. Здесь было восемь молодых джентльменов в различных  стадиях умственной прострации, очень усердно работающих и очень серьезных. Тутс  как старший сидел за отдельным пюпитром в углу, и великолепным мужчиною,  безмерно взрослым, показался он юному Полю за этим пюпитром.    

Мистер  Фидер, бакалавр искусств, сидевший за другим маленьким пюпитром, затянул своего  Вергилия и медленно наигрывал эту мелодию четырем молодым джентльменам. Из  остальных четырех двое, судорожно сжав голову, занимались решением  математических задач; один, у которого от долгого плача лицо сделалось похоже  на грязное окно, силился одолеть до обеда безнадежное количество строк, а еще  один сидел за своим уроком в отчаянии и каменном оцепенении, в каковом состоянии  пребывал, по-видимому, с самого завтрака.    

Появление  нового мальчика не вызвало той сенсации, какой можно было ждать. Мистер Фидер,  бакалавр искусств, у которого была привычка брить для прохлады голову, так что  в настоящее время на ней красовалась только короткая щетина), протянул ему  костлявую руку и сказал, что рад его видеть, — эти слова Поль был бы очень  рад сказать ему, если бы при этом мог остаться хоть чуточку искренним. Затем  Поль по предписанию Корнелии пожал руку четырем молодым джентльменам у пюпитра  мистера Фидера; затем двум молодым джентльменам, корпевшим над задачей, которые  были очень возбуждены; затем молодому джентльмену, корпевшему над срочной  работой, который был весь в чернилах, и, наконец, молодому джентльмену, пребывавшему  в оцепенении, который был вял и холоден как лед.    

Так как  Поль был уже представлен Тутсу, то этот воспитанник, по своему обыкновению,  только хихикнул, засопел и продолжал заниматься своим детом. Оно было не из  трудных, ибо, вследствие того, что он «через столько прошел» (понимая это не  только буквально) и вдобавок, как было упомянуто выше, перестал цвести на самой  заре жизни, Тутс пользовался теперь разрешением следовать особой учебной  программе, главную часть которой составляло писание самому себе от имени выдающихся  особ длинных писем, адресованных «П. Тутсу, эсквайру, Брайтон, Суссекс», и  заботливое хранение их в пюпитре.    

По  окончании церемонии Корнелия повела Поля в верхний этаж дома. Это было довольно  медленное путешествие, ввиду того, что Полю приходилось ставить обе ноги на  каждую ступеньку, прежде чем подняться на следующую. Но в конце концов они  достигли цели своего путешествия; и там, в комнате, выходившей окнами на бурное  море, Корнелия показала ему хорошенькую кроватку с белыми занавесками, стоявшую  перед окном; на табличке уже было написало красивым круглым почерком — нижняя  половина очень жирно, верхняя — очень тонко: Домби, тогда как две другие  кроватки в той же комнате возвещали таким же способом о том, что принадлежат  Бригсу и Тозеру.    

Как  только они снова спустились в холл, Поль увидел, что подслеповатый молодой  человек, который нанес смертельную обиду миссис Пипчин, вдруг схватил длинную  барабанную палочку и набросился на висевший здесь гонг, как будто сошел с ума  или жаждал мщения. Однако вместо того, чтобы быть уволенным или посаженным  немедленно под стражу, молодой человек, произведя устрашающий шум, не подвергся  никакому наказанию. Тогда Корнелии Блимбер сказала Домби, что обед будет подан  через четверть часа, и предложила ему отправиться в классную комнату, к своим  «друзьям».    

Итак,  Домби, почтительно пройдя мимо больших часов, которые по-прежнему горели желанием  узнать, как он поживает, чуть-чуть приоткрыл дверь классной, проскользнул в  нее, словно заблудившееся дитя, и не без труда закрыл ее за собой. Все его  друзья слонялись по комнате, за исключением окаменевшего друга, который  оставался недвижимым. Мистер Фидер потягивался в своей серой мантии, словно, не  заботясь об убытке, решил вырвать рукава.    

— Хей-хо-хо-хо-хаа! —  воскликнул мистер Фидер, встряхиваясь, как ломовая лошадь. — Ах, боже мой,  боже мой! А-а-а!    

Поль  даже испугался зевка мистера Фидера: зевок был чудовищный, и совершен он был с  устрашающей серьезностью. Все мальчики (за исключением Тутса) казались  измученными и готовились к обеду — одни перевязывали наново галстуки,  чрезвычайно тугие, а другие мыли руки или приглаживали волосы в прихожей с  таким видом, будто не ждали от трапезы никакого удовольствия.    

Молодой  Тутс был уже готов, и так как ему нечего было делать и он располагал временем,  которое мог уделить Полю, то он сказал с неуклюжим добродушием:    

— Садитесь,  Домби.    

— Благодарю  вас, сэр, — сказал Поль.    

Он  попытался вскарабкаться на очень высокий подоконник, но соскальзывал с него  вниз, и это, по-видимому, подготовило ум Тутса к открытию.    

— Вы  очень маленький мальчуган, — сказал мистер Тутс.    

— Да,  сэр, я маленький, — ответил Поль. — Благодарю вас, сэр.    

Ибо Тутс  поднял и посадил его и вдобавок сделал это ласково.    

— Кто  ваш портной? — осведомился Тутс, поглядев на него несколько секунд.    

— До  сих пор мои платья шила женщина, — сказал Поль. — Портниха моей  сестры.    

— Мой  портной — Берджес и Ко, — сказал Тутс. — Модный. Но очень дорогой.    

У Поля  хватило ума покачать головой, как будто он хотел сказать, что заметить это  нетрудно; да он и в самом деле так думал.    

— Ваш  отец здорово богат, не правда ли? — осведомился мистер Тутс.    

— Да,  сэр, — сказал Поль. — Он — Домби и Сын.    

— И  кто? — спросил Тутс.    

— И  Сын, сэр, — ответил Поль.    

Мистер  Тутс шепотом сделал две-три попытки запечатлеть в памяти название фирмы, но, не  совсем преуспев в этом, сказал, что попросит Поля повторить фамилию еще раз  завтра утром, ибо это не лишено значения. И в самом деле, он собирался ни  больше ни меньше, как написать немедленно самому себе частное и конфиденциальное  письмо от Домби и Сына.    

К тому  времени Поля окружили остальные ученики (по-прежнему — за исключением окаменевшего  мальчика). Они были вежливы, но бледны и разговаривали тихо; и были так  подавлены, что по сравнению с расположением духа этой компании юный Байтерстон  был настоящим Миллером, или «Полным собранием шуток»[54]. А между тем и над ним,  над Байтерстоном, также тяготело сознание обиды.    

— Вы  спите со мною в одной комнате? — спросил степенный молодой джентльмен в  воротничке, подпиравшем мочки его ушей.    

— Мистер  Бригс? — осведомился Поль.    

— Тозер, —  сказал молодой джентльмен.    

Поль  ответил утвердительно, а Тозер, указывая на окаменевшего ученика, сказал, что  это Бригс. Поль, сам не зная почему, был почти уверен в том, что это либо  Бригс, либо Тозер.    

— У  вас здоровье хорошее? — осведомился Тозер.    

Поль  сказал, что он этого не думает. Тозер заметил, что и он этого не думает, судя  по виду Поля, и что это печально, ибо здоровье ему понадобится. Затем он  спросил Поля, предстоит ли ему начать ученье с Корнелией, а когда Ноль ответил  утвердительно, все молодые джентльмены (за исключением Бригса) испустили тихий  стон.    

Он  потонул в звоне гонга, который снова загремел с великим неистовством, после  чего все двинулись в столовую, опять-таки за исключением Бригса, окаменевшего  мальчика, который остался на прежнем месте и в прежнем положении; Поль заметил,  что ему отнесли ломоть хлеба, элегантно сервированный на тарелке с салфеткой и  серебряной вилкой, лежащей поперек ломтя.    

Доктор  Блимбер уже сидел на своем месте в столовой, во главе стола, с мисс Блимбер по  одну сторону и миссис Блимбер — по другую. Мистер Фидер в черном фраке сидел в  другом конце стола. Стул Поля помешался рядом с мисс Блимбер; но когда он  уселся, обнаружилось, что брови его приходятся почти на уровне скатерти, после  чего было принесено из кабинета доктора несколько книг, на которые водрузили  Поля и на которых он с тех пор всегда сидел; впоследствии он сам приносил и  уносил их, уподобляясь маленькому слону с башенкой.    

Доктор  прочитал молитву, и обед начался. Был подан вкусный суп, а затем жаркое,  вареная говядина, овощи, пирог и сыр. Перед каждым молодым джентльменом лежали  массивная серебряная ложка и салфетка; и вся сервировка была внушительна и  изящна. Особенно обращал на себя внимание дворецкий в синем фраке с блестящими  пуговицами, который сообщал прямо-таки винный аромат легкому пиву — столь  величественно он его разливал.    

Никто не  разговаривал, если к нему не обращались, за исключением доктора Блимбера,  миссис Блимбер и мисс Блимбер, которые иногда перебрасывались словами. Всякий  раз, когда внимание молодых джентльменов не было поглощено ножом, вилкой или  ложкой, взоры их, повинуясь непреодолимой силе притяжения, искали взоров  доктора Блимбера, миссис Блимбер или мисс Блимбер и скромно приковывались к  ним. Тутс, по-видимому, был единственным исключением из этого правила. Он сидел  возле мистера Фидера с той же стороны стола, что и Поль, и часто откидывался  назад или наклонялся вперед, чтобы взглянуть на Поля, заслоненного сидевшими  между ними мальчиками.    

Один  только раз зашел за обедом разговор, имевший отношение к молодым джентльменам.  Это случилось за сыром, когда доктор, выпив рюмку портвейна и дважды или трижды  кашлянув, начал:    

— Замечательно,  мистер Фидер, что римляне…    

При  упоминании об этом ужасном народе, неумолимом их враге, все молодые джентльмены  обратили взоры на доктора с видом, глубоко заинтересованным. Один из них,  который как раз в это время пил и который поймал на себе сквозь стакан  пристальный взгляд доктора, откинулся назад с такой поспешностью, что в течение  нескольких секунд корчился в судорогах и в конце концов все же прервал речь  доктора Блимбера.    

— Замечательно,  мистер Фидер, — повторил доктор, — что римляне во время этих великолепных  и обильных пиршеств в императорскую эпоху, о которых мы читаем, когда роскошь  достигла пределов, неведомых дотоле и с той поры неизвестных, и когда целые  области опустошались с целью добыть огромные средства для одного императорского  пира…    

Тут  нарушитель порядка, который раздувался, напрягался и тщетно ждал точки,  неудержимо взорвался.    

— Джонсон, —  сказал мистер Фидер тихим, укоризненным голосом, — выпейте воды.    

Доктор с  весьма суровым видом выдерживал паузу, пока не принесли воды, а затем  продолжал:    

— И  когда, мистер Фидер…    

Но  мистер Фидер, который видел, что Джонсон готов снова взорваться, и знал, что  доктор в присутствии молодых джентльменов никогда не поставит точки, прежде чем  не произнесет все, что собирается сказать, не мог отвести глаз от Джонсона и,  таким образом, попался на том, что не смотрит на доктора, который вследствие  этого прервал свою речь.    

— Прошу  прощения, сэр, — краснея, сказал мистер Фидер. — Прошу прощения,  доктор Блимбер.    

— И  когда, сэр, — продолжал доктор, повысив голос, — как мы читаем и чему  не имеем оснований не верить, — хотя бы невеждам нашего века это и  казалось невероятным, — когда брат Вителия устроил для него пир, на  котором было подано две тысячи рыбных блюд[55]…    

— Выпейте  воды, Джонсон… Блюд, сэр, — повторил мистер Фидер.    

— Всевозможных  видов птицы пять тысяч блюд…    

— Или  попробуйте взять корочку хлеба, — сказал мистер Фидер.    

— И  одно блюдо, — продолжал доктор Блимбер, снова повышая голос и окидывая  взором стол, — названное вследствие грандиозных его размеров щитом Минервы  и приготовленное, не говоря уже о прочих весьма дорогих ингредиентах, из мозгов  фазанов…    

— Кхы,  кхы, кхы! (Джонсон).    

— Вальдшнепов…    

— Кхы,  кхы, кхы!    

— Из  плавательных пузырей рыбы, называемой скар…    

— У  вас какая-нибудь жила в голове лопнет, — сказал мистер Фидер. — Лучше  не удерживайтесь.    

— И  из икры миноги, доставленной из Эгейского моря, — продолжал доктор самым  грозным тоном, — когда мы читаем о таких дорогих пиршествах, как это, и  памятуем, что есть еще Тит…    

— Каково  будет вашей матери, если вы умрете от удара! — сказал мистер Фидер.    

— Домициан…    

— Послушайте,  вы уже посинели, — сказал мистер Фидер.    

— Нерон,  Тиберий, Калигула, Гелиогабал и многие другие, — продолжал доктор, —  то это, мистер Фидер, если вы соблаговолите удостоить меня своим вниманием,  примечательно, в высшей степени примечательно, сэр…    

Но  Джонсон, не будучи в силах больше удерживаться, разразился в этот момент таким  устрашающим кашлем (хотя оба ближайших его соседа начали колотить его но спине,  а мистер Фидер собственноручно поднес к его губам стакан воды, а дворецкий  заставил его несколько раз промаршировать между столом и буфетом, наподобие  часового), что прошло добрых пять минут, прежде чем он более или менее  оправился, и тогда в комнате водворилось глубокое молчание.    

— Джентльмены, —  сказал доктор Блимбер, — встаньте на молитву, Корнелия, снимите Домби. —  После этого над скатертью виден был только его скальп. — Завтра, перед  завтраком Джонсон прочтет мне наизусть из Нового завета первую главу послания  апостола Павла к ефесянам, по гречески. Мистер Фидер, мы возобновим занятия  через полчаса.    

Молодые  джентльмены поклонитесь и вышли. Мистер Фидер поступил точно так же В течение  получаса молодые джентльмены, разбившись на пары, прохаживались рука об руку по  маленькой площадке позади дома или пытаясь раздуть искру оживления в груди  Бригса. Но ничего вульгарного вроде игр не было и в помине. Ровно в назначенный  час прозвучал гонг, и занятия возобновили при благодетельном участии как  доктора Блимбера, так и мистера Фидера    

Так как  олимпийские игры, заключавшиеся в хождении взад и вперед, были в тот день сокращены  из-за Джонсона, все отправились на прогулку перед чаем. Даже Бригс (хотя он еще  не приступил к работе) участвовал в этом увеселении, наслаждаясь коим он раза  два-три мрачно посматривал вниз с вершины утеса. Доктор Блимбер шествовал за  ними, и Поль удостоился чести быть взятым на буксир самим доктором, почетная  позиция, заняв которую он казался очень маленьким и хилым.    

Чай был  сервирован не менее изысканно, чем обед, а после чая молодые джентльмены, встав  и поклонившись, как и раньше, удалились, чтобы вернуться к незаконченным урокам  сегодняшнего дня или приняться за надвигающиеся уроки завтрашнего. Тем временем  мистер Фидер ушел в свою комнату, а Поль уселся в уголок, размышляя, думает ли  о нем Флоренс и что они там поделывают у миссис Пипчин.    

Спустя  некоторое время мистер Тутс, которого задержало важное письмо от герцога Веллингтона,  разыскал Поля; он долго смотрел на него, как и раньше, а затем осведомился,  любит ли он жилеты.    

Поль  ответил:    

— Да,  сэр.    

— Я  тоже, — сказал Тутс.    

Больше  ни слова не произнес в тот вечер Тутс; он только стоял, глядя на Поля, словно  Поль ему нравился, и так как это было каким-то общением, а беседовать Поль не  был расположен, то это отвечало его желаньям больше, чем разговор.    

Часов в  восемь снова зазвучал гонг, призывая на молитву в столовую, где дворецкий  распоряжался за столом, стоявшим у стены, на котором находились хлеб, сыр и  пиво для тех молодых джентльменов, кто не прочь был подкрепиться. Церемония  закончилась словами доктора: «Джентльмены, мы возобновим наши занятия завтра в  семь часов», и когда Поль в первый раз увидел глаза Корнелии Блимбер и увидел,  что они устремлены на него. Когда доктор произнес эти слова: «Джентльмены, мы  возобновим наши занятия завтра в семь часов», ученики снова поклонились и пошли  спать.    

В  комнате наверху Бригс сказал, что голова у него трещит и что он хотел бы  умереть, не будь у него матери и черного дрозда, оставшегося дома. Тозер  говорил мало, но вздыхал много и посоветовал Полю быть начеку, потому что  завтра очередь дойдет до него. Произнося эти пророческие слова, он мрачно  разделся и лег в постель. Бригс уже лежал в своей постели, а Поль — в своей,  когда появился подслеповатый молодой человек, чтобы унести свечу, и пожелал им  спокойной ночи и приятных сновидений. Но благие его пожелания, в той мере, в  какой предназначались Бригсу и Тозеру, остались втуне, ибо Поль, который долго  не мог заснуть, а потом часто просыпался, слышал, что Бригса урок преследует  как кошмар, а Тозер, который терзался во сне по той же причине, — но в  меньшей степени, — говорит на неведомых языках, не то по-гречески, не то  по-латыни, — что для Поля было одно и то же, — и в тишине ночи это  казалось необычайно нечестивым и преступным.    

Поль  погрузился в сладкий сон, и ему снилось, что он гуляет рука об руку с Флоренс  по прекрасным садам и подходят к большому подсолнечнику, который вдруг  превращается в гонг и начинает гудеть. Раскрыв глаза, он увидел, что уже  настало утро — хмурое, ветреное, с моросящим дождем, а внизу в вестибюле  настоящий гонг грозно возвещает, что пора приниматься за уроки.    

Поэтому  он тотчас вскочил и увидел, что Бригс с заплывшими глазами, — ибо лицо у  него распухло от горя н ночных кошмаров, — натягивает башмаки, а Тозер  стоит, дрожа и растирая себе плечи, в очень дурном расположении духа. Бедному  Полю с непривычки трудно было одеваться самому, и он попросил их, не будут ли  они так добры и не завяжут ли ему шнурки, но так как Бригс сказал только: «Вот  надоел!», а Тозер: «Еще бы!» — он, кое-как одевшись, спустился этажом ниже, где  увидел миловидную молодую женщину в кожаных перчатках, которая чистила печку.  Молодая женщина как будто удивилась, заметив его, и спросила, где его мать.  Когда Поль сказал, что она умерла, она сняла перчатки и сделала то, о чем он  просил; а потом растерла ему руки, чтобы согреть их, поцеловала его и сказала,  что всякий раз, когда ему понадобится что-нибудь в этом роде — имея в виду его  туалет, — пусть он позовет Милию, на что Поль, горячо поблагодарив ее,  отвечал, что непременно так и сделает. Затем он продолжал свое путешествие  вниз, направляясь в ту комнату, где молодые джентльмены возобновили свои  занятия, как вдруг, проходя мимо полуотворенной двери, услышал голос: «Это  Домби?» На что Поль ответил: «Да, сударыня», так как узнал голос мисс Блимбер.  Мисс Блимбер сказала: «Войдите, Домби». И Поль вошел.    

Вид у  мисс Блимбер был точь-в-точь такой же, как и вчера, с тою лишь разницей, что на  ней была шаль. Ее короткие светлые волосы все так же курчавились, и она была  уже в очках, что заставило Поля задуматься, не ложится ли она в них спать. В ее  собственном распоряжении имелась холодная маленькая гостиная, где были книги и  не было камина. Но мисс Блимбер никогда не бывало холодно и никогда не хотелось  спать.    

— Сейчас,  Домби, — сказала мисс Блимбер, — я выйду прогуляться — мне нужен  моцион.    

Поль  подивился, что бы это могло быть и почему в такую ненастную погоду она не  пошлет за этим лакея. Но он не сделал по этому поводу никаких замечаний, ибо  внимание его было сосредоточено на небольшой стопке новых книг, которые мисс  Блимбер, по-видимому, только что просматривала.    

— Это  ваши книги, Домби, — сказала мисс Блимбер.    

— Все,  сударыня? — спросил Поль.    

— Да, —  ответила мисс Блимбер, — и в ближайшее время мистер Фидер подыщет для вас  еще несколько, если вы окажетесь таким прилежным, каким я надеюсь вас видеть,  Домби.    

— Благодарю  вас, сударыня, — сказал Поль.    

— Я  пойду прогуляться, мне нужен моцион, — продолжала мисс Блимбер, — а  пока меня не будет, иными словами — до завтрака, Домби, я хочу, чтобы вы прочли  все, что я отметила в этих книгах, и сказали мне, вполне ли вам понятно то, что  вы должны выучить. Не мешкайте, Домби, времени у вас мало, возьмите их с собою  вниз и приступайте немедленно.    

— Хорошо,  сударыня, — ответил Поль.    

Их было  столько, что, хотя Поль положил одну руку под нижнюю книгу, а другую руку и подбородок  — на верхнюю и крепко сжал их в своих объятиях, средняя книга выскользнула,  прежде чем он дошел до двери, а затем и все остальные посыпались на пол. Мисс  Блимбер сказала: «О Домби, Домби, право же, вы очень небрежны!» — и снова  сложила их в стопку; на этот раз, искусно удерживая книги в равновесии, Поль  выбрался из комнаты и спустился с нескольких ступенек, где снова выронил две  книги. Но остальные он держал так крепко, что потерял только одну во втором  этаже и одну в коридоре, и, доставив остальные в классную комнату, снова  отправился наверх подбирать упавшие. Собрав, наконец, всю библиотеку и  вскарабкавшись на свое место, он взялся за работу, поощренный замечанием  Тозера, высказавшегося в том смысле, что «теперь за него принялись»; больше  никто не прерывал его до завтрака. За этой трапезой, к которой он приступил без  всякого аппетита, все было так же торжественно и приятно, как и за прежними: по  окончании ее он последовал за мисс Блимбер наверх.    

— Ну-с,  Домби, — сказала мисс Блимбер, — что вы извлекли из этих книг?    

Среди  них было несколько английских и очень много латинских; в них он нашел названия  предметов, склонение артиклей и имен существительных, соответствующие  упражнения и начальные правила правописания, обзор древней истории, два-три  замечания о новой, несколько примеров из таблицы умножения, две-три меры веса и  кое-какие общие сведения. Когда бедный Поль прочитал по складам номер второй,  он обнаружил, что понятия не имеет о номере первом, обрывки коего позднее вторглись  в номер третий, который проскользнул в номер четвертый, приросший к номеру  второму. Таким образом, составляют ли двадцать Ромулов одного Рема, является ли  hie, haec, hoc[56]  монетным весом, всегда ли согласуется глагол с древним бриттом и составляют ли  трижды четыре taurus[57]  быка — все эти вопросы остались для него открытыми.    

— О  Домби, Домби! — сказала мисс Блимбер. — Это очень скверно.    

— Простите, —  сказал Поль, — мне кажется, если бы я мог иногда разговаривать со старым  Глабом, дело пошло бы у меня лучше.    

— Вздор,  Домби! — сказала мисс Блимбер. — Об этом я и слышать не хочу. Здесь  не место для Глабов. Мне кажется, Домби, вы должны брать эти книги вниз по  одной, сначала усвоить намеченную на сегодня часть предмета А, а затем уже  приступить к предмету Б. Теперь, Домби, возьмите, пожалуйста, верхнюю книгу и  приходите, когда усвоите урок.    

Мисс  Блимбер высказала свое мнение по вопросу о невежестве Поля с мрачным удовлетворением,  словно ждала такого результата и радовалась, что они будут находиться в  постоянном общении. Поль удалился с верхней книгой, как было ему приказано, и,  сойдя вниз, принялся за ее изучение; то он помнил каждое слово, то забывал урок  от начала до конца, а вдобавок и все остальное, пока, наконец, не отважился  подняться снова наверх, чтобы ответить урок, который чуть было не вылетел у  него из головы, прежде чем он успел начать, ибо мисс Блимбер захлопнула книгу и  сказала: «Продолжайте, Домби!», каковой поступок столь явно указывал на  заключенные в мисс Блимбер познания, что Поль посмотрел на молодую леди с  ужасом, точно на некоего ученого Гая Фокса или хитроумное пугало, набитое  схоластической соломой[58].    

Тем не  менее он справился со своей задачей очень хорошо; мисс Блимбер, похвалив его,  как подающего надежды на быстрое развитие, тотчас снабдила его предметом Б,  после которого он еще до обеда перешел к В и даже к Г. Трудное было дело —  возобновить занятия вскоре после обеда, и он чувствовал дурноту,  головокружение, сонливость и утомление. Но — если только есть в этом какое-то  утешение — все прочие молодые джентльмены испытывали такие же ощущения и также  принуждены были возобновить занятия. Странно, что большие часы в холле, вместо  того чтобы беспрерывно твердить один и тот же вопрос, никогда не провозглашали:  «Джентльмены, сейчас мы возобновим наши занятия», хотя эта фраза повторялась по  соседству с ними достаточно часто.    

После  чая при свечах приступили к письменным упражнениям и приготовлению уроков на завтрашний  день. И в назначенный час улеглись в постель, где их ждал отдых и сладкое  забвение, если бы только возобновление занятий не вторгалось и в сновидения.    

О,  субботы! Счастливые субботы, когда Флоренс приходила в полдень и ни за что не  хотела остаться дома, какая бы ни была погода, хотя миссис Пипчин злилась,  ворчала и жестоко ее терзала. Эти субботы были днем субботним по крайней мере  для двух маленьких христиан среди иудеев и делали святое субботнее дело, крепко  связывая любовью брата и сестру.    

Даже  воскресные вечера — мучительные воскресные вечера, чья тень омрачала первые проблески  рассвета в воскресные утра, — не могли испортить этих чудесных суббот. Был  ли то морской берег, где они сидели и гуляли вместе, или скучная задняя комната  у миссис Пипчин, где Флоренс тихо напевала ему, в то время как его сонная  голова лежала у нее на плече, — Полю было все равно. С ним была Флоренс.  Больше он ни о чем не думал. Поэтому в воскресные вечера, когда мрачная дверь  доктора распахивалась, чтобы снова поглотить его на неделю, наступала минута  прощания с Флоренс — больше ни с кем.    

Миссис  Уикем была отослана домой, в Лондон, н приехала мисс Нипер, ставшая бойкой молодой  девушкой. Много поединков с миссис Пипчин выдержала мисс Нипер; и если хоть раз  в своей жизни миссис Пипчин нашла достойного противника, то именно в те дни.  Мисс Нипер вступила в бой в первое же утро, когда проснулась в доме миссис  Пипчин. Она не просила и не давала пощады. Она сказала — быть войне, и началась  война; и с тех пор миссис Пипчин жила под угрозой внезапных нападений, вылазок,  наскоков и беспорядочных атак, которые обрушивались на нее из коридора даже в  безмятежный час отбивных котлет и отравляли ей гренки.    

Как-то в  воскресный вечер, когда мисс Нипер с Флоренс, проводив Поля к доктору,  вернулись домой, Флоренс достала из-за корсажа клочок бумаги, на котором было  записано карандашом несколько слов.    

— Смотрите,  Сьюзен, — сказала она. — вот названия тех книжек, которые Поль  приносит сюда, чтобы писать эти длинные упражнения, хотя он такой усталый. Я их  списала вчера вечером, пока он работал.    

— Пожалуйста,  не показывайте мне, мисс Флой, — возразила Нипер. — Мне так же  хочется смотреть на них, как на миссис Пипчин.    

— Я  хочу, чтобы завтра утром вы их купили для меня, Сьюзен, будьте так добры. Денег  у меня хватит, — сказала Флоренс.    

— Господи  помилуй, мисс Флой, — отозвалась мисс Нипер, — как это вы можете  говорить такие веши, когда книг у вас и без того уже горы, а учителя и  учительницы вечно обучают вас всякой всячине, хотя я уверена, что ваш папаша,  мисс Домби, никогда и ничему не стал бы вас обучать, никогда и не подумал бы об  этом, если бы вы его сами не просили, — а тут уже, конечно, он не мог отказать;  но согласиться, когда просят, и самому предложить, когда не просят, мисс, две  вещи разные; быть может, я не стану возражать, чтобы молодой человек за мной  поухаживал, и когда он задаст известный вопрос, быть может, скажу: «Да», но это  еще не значит сказать: «Не будете ли вы так добры полюбить меня?»    

— Но  вы можете купить для меня эти книги, Сьюзен, и вы их купите, когда узнаете, что  они мне нужны.    

— Ну,  а зачем они вам нужны, мисс? — спросила Нипер и добавила, понизив голос: —  Если затем, чтобы швырнуть их в голову миссис Пипчин, я готова купить целый  воз.    

— Мне  кажется, Сьюзен, я могла бы помочь Полю, если бы у меня были эти книги, —  сказала Флоренс, — и чуть-чуть облегчить для него следующую неделю. Во  всяком случае, я хочу попробовать. Купите же их для меня, дорогая, я никогда не  забуду, как будет мило с вашей стороны, если вы исполните мою просьбу.    

Нужно  было иметь сердце более черствое, чем у Сьюзен Нипер, чтобы отвернуться от  маленького кошелька, который протянула ей с этими словами Флоренс, и от нежного  умоляющего взгляда, сопровождавшего эту просьбу. Сьюзен молча сунула кошелек в  карман и тотчас побежала исполнять поручение.    

Найти  книги было нелегко; в лавках ей говорили, что они только что распроданы, или  что их и не было, или что была большая партия в прошлом месяце, или что большая  партия ожидается на будущей неделе. Но Сьюзен трудно было смутить в подобном  случае; и убедив беловолосого юношу в черном коленкоровом переднике, работавшего  в библиотеке, где ее знали, принять участие в поисках, она до того измучила его  хождением туда и сюда, что он приложил все усилия, хотя бы только для того,  чтобы от нее избавиться, и в конце концов помог ей вернуться домой с триумфом.    

Над  этими сокровищами Флоренс сидела по вечерам, окончив свои собственные  ежедневные уроки, следуя за Полем по тернистым тропам науки; от природы  сообразительная и способная, руководимая чудеснейшим из учителей — любовью, она  вскоре догнала Поля, поравнялась с ним и перегнала его.