1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Правда,  вопрос, как не делать того, что нужно , обстоятельно изучался и  разрабатывался также всеми другими государственными учреждениями и  политическими деятелями. Правда, каждый новый премьер-министр и каждое новое  правительство, придя к власти благодаря обещанию сделать то-то и то-то, сейчас  же употребляли все усилия на то, чтобы этого не делать. Правда, те самые избранники  народа, которые во время избирательной кампании метали громы и молнии из-за  того, что то-то и то-то не было сделано, и грозно требовали у сторонников  кандидата противной партии ответа, почему то-то и то-то не было сделано, и  громогласно утверждали, что оно должно быть сделано, и торжественно ручались,  что оно будет сделано, – назавтра после всеобщих выборов уже ломали голову  над тем, как устроить, чтобы оно не было сделано. Правда, сущность дебатов  обеих палат с начала и до конца сессии сводилась к пространному обсуждению  вопроса, как не делать того, что нужно . Правда, тронная речь при  открытии сессии гласила примерно следующее: Лорды и джентльмены, вам нужно  сделать многое, а потому приглашаю вас разойтись по своим палатам и приступить  к изысканию способа не делать того, что нужно. Правда, тронная речь при  закрытии сессии гласила примерно следующее: Лорды и джентльмены, вы славно  потрудились в течение нескольких месяцев, блюдя свой верноподданнический и  патриотический долг; вы ревностно старались не делать того, что нужно, и вам  это удалось; а потому, призвав благословение божие на урожай этого года (я говорю  о хлебе, а не о политике), приглашаю вас разъехаться по домам. Все это правда,  но Министерство Волокиты пошло еще дальше.    

Ибо в Министерстве  Волокиты постоянно, безостановочно, изо дня в день работал этот чудодейственный  универсальный двигатель государственного управления: не делать того, что  нужно . И если вдруг оказывалось, что какой-то недогадливый чиновник  намеревается что-то сделать, и возникало малейшее опасение, как бы  непредвиденный случай чего доброго не помог ему в этом, Министерство Волокиты  всегда умело с помощью циркуляра, отношения или предписания вовремя погасить  его пыл. Именно дух общественной пользы, столь сильный в Министерстве Волокиты,  побуждал его вмешиваться решительно во все. Механики, натуралисты, солдаты,  моряки, составители прошений, авторы мемуаров, жалобщики, ответчики по жалобам,  разбиратели жалоб, барышники, жертвы барышников, те, кому не удалось получить  заслуженной награды, и те, кому удалось не понести заслуженного  наказания, – все без разбора оказывались погребенными в бумажных недрах  Министерства Волокиты.    

Множество  народу пропало без вести в Министерстве Волокиты. Какой-нибудь неудачник, обремененный  горестями, или составитель проекта всеобщего благосостояния (что в Англии является  верным средством нажить себе горести, если их не имеешь) долго мыкается по  различным государственным учреждениям – в одном его запугивают, в другом  обманывают, в третьем водят за нос, но вот, наконец, благополучно выбравшись,  он попадает в Министерство Волокиты, и больше ему уже никогда не увидеть света  божьего. Заседают комиссии, бормочут докладчики, строчат протоколы секретари,  множатся выписки, справки, акты, копии, и глядишь – человека не стало. Коротко  говоря, все дела, вершащиеся в стране, проходят через Министерство Волокиты, за  исключением тех, которые застревают в нем, а имя таким легион.    

Порой  Министерство Волокиты подвергалось нападкам со стороны смутьянов. Порой жалкие  демагоги, полагавшие в своем невежестве, что истинной заботой правителей должно  быть, как делать то, что нужно, выступали в парламенте с запросами или даже  предложениями по этому поводу. И тогда благородный лорд или достоуважаемый  джентльмен, по ведомству которого числилось ограждение интересов Министерства  Волокиты, клал в карман апельсин и кидался в бой. Стукнув по столу кулаком, он  обрушивался на уважаемого, сочлена, осмелившегося высказать крамольную точку зрения.  Он считал долгом заметить уважаемому сочлену, что Министерство Волокиты не  только не заслуживает критики в данном вопросе, но что оно достойно одобрения в  данном вопросе – что оно выше всяких похвал в данном вопросе. Он также считал  своим долгом заметить уважаемому сочлену, что хотя Министерство Волокиты всегда  и во всем бывает право, но никогда еще оно не было до такой степени право, как  в данном вопросе. Он также считал своим долгом заметить уважаемому сочлену,  что, если б у него было больше уважения к самому себе, больше такта, больше  вкуса, больше здравого смысла и больше разных других качеств, для перечисления  которых понадобился бы целый толстый лексикон общих мест, он вообще не касался  бы деятельности Министерства Волокиты, особенно в данном вопросе. Затем, скосив  глаза на представителя Министерства Волокиты, призванного служить ему  поддержкой и опорой, он обещал полностью разбить уважаемого сочлена изложением  аргументов Министерства Волокиты по данному вопросу. При этом обычно происходило  одно из двух: либо у Министерства Волокиты вовсе не оказывалось аргументов,  либо благородный лорд или достоуважаемый джентльмен ухитрялся половину таковых  позабыть, а другую перепутать – впрочем, и в том и в другом случае деятельность  Министерства Волокиты подавляющим большинством голосов признавалась  безупречной.    

Все это  с течением времени настолько упрочило славу Министерства Волокиты как питомника  государственных мужей, что иной величественный лорд приобретал репутацию  гениального правителя лишь тем, что некоторое время упражнялся в искусстве не делать  того, что нужно, возглавляя названное учреждение. Что же до более мелких жрецов  и служителей этого культа, то все они, вплоть до последнего мальчишки-рассыльного,  делились на два лагеря: одни свято верили в божественную природу Министерства  Волокиты и непререкаемость его права вершить дела по-своему, другие же,  ударившись в безбожие, считали его существование бесполезным и даже вредным.    

Уже не  первый год в руководстве Министерством Волокиты большое участие принимало семейство  Полипов. В частности, та его ветвь, к которой принадлежал мистер Тит Полип,  была убеждена, что эта руководящая роль принадлежит ей по праву, и встречала в  штыки любую попытку со стороны какого-нибудь другого семейства подвергнуть это  сомнению. Род Полипов был весьма знаменитым и весьма разветвленным. Его  отпрыски имелись во всех государственных учреждениях и занимали всевозможные  государственные должности. То ли Англия была многим и многим обязана Полипам,  то ли Полипы были многим и многим обязаны Англии – на этот счет существовали  две разные точки зрения: у Полипов своя, у Англии своя.    

Мистер  Тит Полип, на котором в описываемое время лежала обязанность подпирать и поддерживать  официального главу Министерства Волокиты, когда сей благородный и  достоуважаемый государственный муж начинал съезжать с седла вследствие  злостного выпада какого-либо газетного писаки, скорей мог похвалиться  происхождением, чем состоянием. Как истинный Полип, он был пристроен к месту, и  надо сказать, это было весьма уютное и теплое местечко; как истинный Полип, он,  разумеется, уже пристроил туда же своего сынка, Полипа-младшего. Но на беду он  сочетался браком с представительницей семейства Чваннингов, у которой также  дело обстояло благополучнее по части древности рода, чем по части движимого и  недвижимого имущества. От этого союза произошли Полип-младший и три прелестные  девы. А так как и Полип-младший, и прелестные девы, и миссис Тит Полип, nee[29] Чваннинг, и  сам мистер Тит Полип привержены были к аристократическому образу жизни, то срок  от жалованья до жалованья всегда казался мистеру Титу Полипу чрезмерно  растянутым, что давало ему повод обвинять государство в скупости.    

В один  прекрасный день Артур Кленнэм пятый раз явился в Министерство Волокиты, желая  переговорить с мистером Титом Полипом. При первом посещении ему пришлось  дожидаться в сенях, при втором – в какой-то стеклянной клетке, при третьем – в  приемной, при четвертом – в огнеупорной галерее, где, по-видимому, хранился  весь местный запас сквозняков. На этот раз, в отличие от предыдущих, мистер Тит  Полип не был занят с очередным титулованным гением, возглавлявшим Министерство,  но попросту отсутствовал. Артура утешили сообщением, что на министерском небосводе  еще сияет другое, меньшее светило – Полип-младший.    

Артур  выразил желание переговорить с Полипом-младшим, и его провели в кабинет, где  означенный молодой джентльмен поджаривал себе икры у родительского камина,  опираясь позвоночником о каминную доску. Кабинет, просторный и удобный, был  обставлен в лучшем бюрократическом вкусе: толстый ковер на полу, обитая кожей  конторка для работы сидя, обитая кожей конторка для работы стоя, кресло устрашающих  размеров, экран и коврик перед камином, обрывки бумаг, папки дел, из которых  торчали бумажные ярлыки, придавая им. сходство с аптекарскими склянками или  чучелами птиц, стойкий запах кожи и красного дерева – все в этой комнате, своим  бутафорским видом словно говорившей о том, как не делать того, что нужно, было  проникнуто величественным духом отсутствующего Полипа.    

Полип  присутствующий, который в данную минуту держал в руке карточку Артура Кленнэма,  обладал совсем ребяческой физиономией, украшенной преуморительными  бакенбардами. Реденький пушок, прикрывавший его круглый подбородок, делал его  похожим, на неоперившегося птенца; сердобольный человек, пожалуй, порадовался бы,  видя, как он поджаривает себе икры у камина: иначе бедняжка, того и гляди,  погиб бы от холода. На шее у Полипа-младшего болтался щегольской монокль, но, к  несчастью, глазницы у него были так неглубоки, а веки – так слабы, что  стеклышко не держалось в глазу и всякий раз выскакивало, щелкая о жилетную  пуговицу, к немалому огорчению его носителя.    

– Э-э!  Послушайте! Моего отца нет и сегодня, не будет, – сказал  Полип-младший. – Может быть, я могу его заменить?    

(Щелк!  Монокль выскочил. Полип-младший в панике обшаривает себя со всех сторон, но не  может его найти.)    

– Благодарю  вас за любезность, – сказал Артур Кленнэм, – но мне все-таки хотелось  бы увидеть мистера Полипа.    

– Э-э!  Послушайте! Так ведь вам же не назначен прием, – сказал Полип-младший.    

(Монокль  тем временем обнаружен и снова вставлен в глаз.)    

– Нет, –  согласился Артур. – Но я как раз и добиваюсь приема.    

– Э-э!  Послушайте! А вы по какому делу, по государственному? – спросил  Полип-младший.    

(Клик!  Монокль выскочил снова. Полип-младший настолько поглощен погоней за ним, что мистер  Кленнэм решает повременить с ответом.)    

– Это  не насчет судовых сборов? – спросил Полип-младший, только что заметив  бронзовый цвет лица посетителя.    

(В  ожидании ответа он пальцами раскрывает правый глаз и с такой силой втыкает монокль,  что глаз начинает отчаянно слезиться.)    

– Нет, –  сказал Артур. – Это не насчет судовых сборов.    

– Так  послушайте. Вы, значит, по частному делу?    

– Право,  не знаю как сказать. Дело это касается некоего мистера Доррит.    

– Послушайте,  тогда вот что. Самое лучшее, зайдите к нам домой. Мьюз-стрит, Гровенор-сквер,  номер двадцать четыре. У отца легкий приступ подагры, так что вы его застанете  дома.    

(Злосчастный  юный Полип уже совсем ослеп на один глаз, но не решается разрушить то, что он с  таким трудом создал.)    

– Благодарю  вас. Я тотчас же отправлюсь туда. До свидания.    

Юный  Полип был явно разочарован, как будто не ожидал, что его советом воспользуются.    

– Послушайте! –  окликнул он Кленнэма, когда тот был уже у двери; юному Полипу очень не хотелось  расстаться с осенившей его блистательной деловой идеей. – А вы вполне  уверены, что это не касается судовых сборов?    

– Вполне  уверен.    

С этими  словами мистер Кленнэм отправился продолжать свои поиски, мысленно  гадая, – а что было бы, если бы он в самом деле пришел сюда насчет судовых  сборов?    

Мьюз-стрит  или Конюшенный переулок находился не то чтобы на Гровенор-сквер, но совсем  рядом. Это был узкий загаженный тупичок, где вперемежку с брандмауэрами  теснились конюшни и каретники, а на чердаках над каретниками обитали извозчичьи  семейства, одержимые страстью сушить белье и украшать подоконники миниатюрными  шлагбаумами. Главный трубочист этого аристократического квартала проживал в  глухом конце тупичка, а напротив помещалось заведение, где на рассвете и в  сумерки шла бойкая торговля винными бутылками и кухонными отбросами. Здесь  часто можно было видеть прислоненную к брандмауэру ширму бродячих кукольников –  а сами кукольники в это время обедали где-нибудь по соседству; здесь же  происходили дружеские сборища всех окрестных собак. Но в том конце Мьюз-стрит,  который был ближе к Гровенор-сквер, стояло два или три тесных, неудобных дома,  которые сдавались за непомерную цену благодаря своему положению жалких  прихвостней большого света; и когда какой-нибудь из этих дрянных курятников  пустовал (что случалось редко, так как охотников на них всегда было хоть отбавляй),  то в объявлениях агента по найму домов он фигурировал как барский особняк в  самой фешенебельной части города, населенной исключительно сливками beau  monde'а.[30]    

Если бы  аристократизм рода Полипов не обязывал представителя beau monde'а жить именно в  барском особняке, отвечающем этим жестким требованиям, он мог бы выбирать по  меньшей мере из десятка тысяч домов втрое дешевле и в пятьдесят раз удобнее. Но  мистер Тит Полип был лишен такой возможности, и, страдая от отчаянных неудобств  и отчаянной дороговизны своего барского особняка, он, как государственный  чиновник, винил во всем государство и его скупость.    

Разыскав,  наконец, номер двадцать четвертый по Мьюз-стрит, Гровенор-сквер, Артур Кленнэм  увидел перед собой сплюснутый фасад с покосившимся парадным крыльцом, немытыми  тусклыми оконцами и темным двориком, похожим на оттопыренный жилетный карман.  Если говорить о запахах, то дом был точно бутылка с крепким настоем навоза, и  лакей, отворивший Артуру дверь, словно вышиб из бутылки пробку.    

Лакей по  сравнению с гровенорскими лакеями представлял собой то же, что дом по сравнению  с гровенорскими домами. Он был по-своему великолепен, но то было великолепие  задворок и черных лестниц. Его ливрея блестела чем угодно, кроме чистоты, а  цвет лица и расторопность весьма пострадали от пребывания в душной лакейской.  Довольно желтой и расслабленной выглядела личность, которая откупорила бутылку  и поднесла ее к самому носу Кленщэма.    

– Будьте  добры, передайте мистеру Титу Полипу мою карточку и скажите, что я только что беседовал  с мистером Полипом-младшим и пришел сюда по его совету.    

Лакей  (он был украшен таким количеством карманов, застегнутых на большие пуговицы с  гербом Полипов, что можно было предположить, будто он служит хранилищем  фамильного серебра и драгоценностей и для верности носит их всегда при себе)  взял карточку, подумал над ней немного и затем сказал: «Пожалуйте».    

Нужна  была немалая осмотрительность, чтобы, последовав этому приглашению, не стукнуться  в темноте лбом о внутреннюю дверь, и со страху и сослепу не покатиться тут же  по лестнице, ведущей в подвал. Но посетитель счастливо избежал этой опасности и  благополучно ступил на коврик прихожей.    

Услышав  вторичное «пожалуйте», посетитель двинулся за лакеем дальше. Распахнулась еще  одна дверь – вылетела пробка еще из одной бутылки. Новый сосуд содержал,  по-видимому, экстракт кухонных помоев. Затем произошло небольшое  замешательство, вызванное тем, что лакей необдуманно отворил дверь мрачной  столовой, неожиданно обнаружил там кого-то и немедленно попятился назад,  наступая посетителю на ноги. Наконец посетитель был загнан в маленькую тесную  гостиную в конце узкого коридора, где, дожидаясь, пока о нем доложат, он мог  вдыхать освежающий аромат из обеих бутылок сразу, любоваться видом на заднюю  стену соседнего дома, торчавшую в трех футах от окна, и размышлять о том, много  ли на свете семейств Полипов, которые из тщеславия селятся по доброй воле в  таких трущобах.    

Мистер  Полип готов принять его. Угодно ему подняться наверх? Ему было угодно, и он поднялся;  и вот, в своей парадной гостиной, сидя в кресле и вытянув на стул больную ногу,  предстал перед ним сам мистер Полип, символ и воплощение великого принципа: не  делать того, что нужно.    

Мистер  Полип помнил лучшие времена, когда государство было не столь скупо, а враги Министерства  Волокиты не столь придирчивы. Шея мистера Полипа была обмотана белым платком  так же туго, как он обматывал шею государства канцелярской писаниной. У него  были внушительные манжеты и воротничок, внушительный голос и внушительные  манеры. Его украшала массивная часовая цепочка со связкой печаток, застегнутый  до последней возможности сюртук, застегнутый до последней возможности жилет,  панталоны без единой морщинки и негнущиеся сапоги. Он был великолепен, строг,  солиден и неприступен. Казалось, он всю свою жизнь позировал для портрета сэру  Томасу Лоуренсу.[31]    

– Мистер  Кленнэм, если не ошибаюсь? – сказал мистер Полип. – Прошу садиться.    

Мистер  Кленнэм исполнил просьбу.    

– Вы  как будто заходили ко мне в Министерство Волокиты, – сказал мистер Полип,  произнося последнее слово так, словно в нем было по меньшей мере двадцать пять  слогов.    

– Да,  я взял на себя такую смелость.    

Мистер  Полип величественно наклонил голову, как бы говоря: это безусловно была смелость  с вашей стороны, но раз уж так случилось, вы можете взять на себя  дополнительную смелость изложить мне свое дело.    

– Считаю  долгом предупредить вас, что я довольно долго жил в Китае, чувствую себя почти  чужим на родине и не имею никакой личной или корыстной заинтересованности в том  деле, которое меня к вам привело.    

Мистер  Полип слегка побарабанил пальцами по столу с таким видом, словно собирался позировать  новому, незнакомому художнику и хотел сказать ему: «Вы меня очень обяжете,  воспроизведя на портрете то возвышенное выражение, которое вы сейчас наблюдаете  на моем лице».    

– Я  познакомился в тюрьме Маршалси с несостоятельным должником по фамилии Доррит, который  провел там почти половину жизни. Я хотел бы разобраться в положении его дел,  представляющемся мне весьма запуганным, и узнать, нельзя ли сейчас, после  стольких лет, хотя бы немного облегчить его участь. Когда я пытался выяснить,  кто является наиболее влиятельным среди кредиторов, мне назвали имя мистера  Полипа. Это соответствует истине?    

Одно из основных  правил Министерства Волокиты – никогда, ни при каких обстоятельствах не давать  прямого ответа, и потому мистер Полип сказал:    

– Возможно.    

– А  позвольте спросить, вы выступаете как представитель государства или как частное  лицо?    

– Министерство  Волокиты, сэр, – ответил мистер Полип, – я не утверждаю, я только  допускаю возможность, – Министерство Волокиты, возможно, способствовало  вчинению иска против некоего обанкротившегося предприятия, или фирмы, или  товарищества, к которому принадлежало упомянутое вами лицо. Вопрос мог быть в  ходе официального делопроизводства направлен на рассмотрение Министерства Волокиты.  Министерство могло издать или санкционировать предписание о вчинении такого  иска.    

– Очевидно,  следует предположить, что так оно и было?    

– Министерство  Волокиты, – сказал мистер Полип, – не несет ответственности за  предположения частных лиц.    

– А  где бы я мог навести официальную справку о состоянии этого дела?    

– Любому  из – публики, – сказал мистер Полип, с неохотой выговаривая название  неопределенного сообщества, в котором он явно видел своего природного  врага, – предоставлено право обращаться с запросами в Министерство  Волокиты. Разъяснения относительно соблюдения необходимых формальностей даются  в соответствующем департаменте Министерства.    

– А  в каком именно?    

– Для  получения ответа на этот вопрос соблаговолите обратиться непосредственно в  Министерство, – сказал мистер Полип и позвонил.    

– Прошу  извинить, но…    

– Министерство  вполне доступно для – для Публики (мистера Полипа неизменно шокировал дерзкий  смысл, заключенный в этом слове), если она, Публика, обращается к нему в  официально установленном порядке; если же она, Публика, обращается не в  официально установленном порядке, то это ее, Публики, вина.    

Мистер  Полип отвесил Кленнэму сдержанный поклон, в котором оскорбленное достоинство  отца семейства соединялось с оскорбленным достоинством должностного лица и с  оскорбленным достоинством жителя великосветского квартала; Кленнэм в свою  очередь отвесил поклон мистеру Полипу, после чего расслабленный слуга выпроводил  его на Мьюз-стрит.    

Пораздумав  немного, он решил, что хотя бы ради испытания своего упорства еще раз пойдет в  Министерство Волокиты и попробует добиться там какого ни на есть толку. И  спустя короткое время он снова вступил под своды Министерства Волокиты и снова  отправил свою карточку Полипу-младшему через рассыльного, который весьма  неодобрительно отнесся ко вторичному появлению назойливого посетителя, тем  более, что должен был из-за него оторваться от картофеля с мясной подливкой,  которым в это время лакомился за перегородкой у камина.    

Полип-младший  по-прежнему томился в отцовском кабинете, в ожидании, когда стрелка часов доползет  до четырех; только теперь он поджаривал не икры, а коленки.    

– Э-э…  Послушайте! Какого черта вы к нам привязались, – сказал Полип-младший,  оглянувшись через плечо.    

– Я  хотел бы узнать…    

– Э-?!  Черт побери! Это, знаете, не годится – чтобы каждый ходил сюда и говорил, что  он, знаете, хотел бы узнать, – сердито сказал Полип-младший, повернувшись  лицом к посетителю и вставив монокль в глаз.    

– Я  хотел бы узнать, – повторил Артур Кленнэм, решивший изложить свою  надобность в нескольких словах и не отступать, пока не добьется ответа, –  каковы претензии, предъявленные государством к несостоятельному должнику по  фамилии Доррит.    

– Э-э!  Послушайте! Вы что-то уж очень торопитесь. Ведь вам, знаете, даже не назначен  прием, – сказал Полип-младший, обеспокоенный тем, что дело словно бы  принимает серьезный оборот.    

– Я  хотел бы узнать, – снова начал Артур. И повторил свою формулу.    

Полип-младший  вытаращил на просителя глаза так, что монокль сразу же выпал; он его поймал,  вставил, снова вытаращил глаза, и монокль снова выпал.    

– Но  так же нельзя, не полагается, – запротестовал он в крайней  растерянности. – Послушайте! Что это вообще все значит? Ведь вы мне  сказали, что не знаете, государственное это дело или нет.    

– А  теперь я выяснил, что это дело государственное, – возразил Артур, – и  я хотел бы узнать… – последовало повторение той же формулы.    

В ответ  на что юный Полип беспомощно повторил:    

– Э-э!  Не годится, черт побери, чтобы каждый ходил сюда и говорил, что он, знаете,  хотел бы узнать! – В ответ на что Артур Кленнэм повторил свой вопрос тем  же тоном и теми же словами. В ответ на что юный Полип явил собою законченный  образец полнейшей растерянности и недоумения.    

– Послушайте,  я вам вот что скажу. Лучше всего обратитесь в канцелярию к секретарю, – вымолвил  он наконец и бочком потянулся к колокольчику. – Дженкинсон! – сказал  он вошедшему на звонок любителю картофеля с подливкой. – К мистеру  Уобблеру!    

Решив,  что раз уж он собрался взять приступом Министерство Волокиты, отступать нельзя,  Артур последовал за рассыльным на другой этаж министерского здания, и там сей  почтенный деятель указал ему помещение, где занимался мистер Уобблер. Артур  толкнул указанную дверь и очутился в комнате, посреди которой стоял большой  стол, а за ним, друг против друга, удобно расположились два джентльмена; один  из них протирал носовым платком ствол охотничьего ружья, а другой намазывал  варенье на хлеб с помощью ножа для разрезания бумаги.    

– Мистер  Уобблер? – осведомился проситель. Оба джентльмена оглянулись на него,  видимо удивленные подобной дерзостью.    

– Поехал  он, стало быть, поездом в имение к своему двоюродному брату, –  обстоятельно и неторопливо возобновил прерванный рассказ джентльмен с ружейным  стволом, – а собаку взял с собой. 3олото, а не собака, доложу я вам. Когда  ее сажали в собачий вагон, она укусила носильщика, а как стали выпускать,  вцепилась в ляжку кондуктору. Ну вот, по приезде, он, стало быть, собрал в  сарай человек пять-шесть, напустил туда побольше крыс и устроил собаке  проверку. А уж когда убедился, что она их ловит, не успеешь глазом  моргнуть, – назначил состязание и сам поставил на нее кучу денег. И  представьте себе, сэр, перед самым состязанием какие-то негодяи подкупили  сторожа, тот подпоил собаку, и хозяин ее остался без гроша.    

– Мистер  Уобблер? – осведомился проситель. Джентльмен, намазывавший варенье,  спросил, не поднимая глаз:    

– А  какую он дал собаке кличку?    

– Кличка  – «Красотка», – ответил рассказчик. – Он уверял, что собака как две  капли воды похожа на старую тетку, от которой он ждал наследства. Особенно  когда ее подпоили.    

– Мистер  Уобблер? – повторил проситель.    

Оба  джентльмена надолго закатились смехом. Потом тот, который начищал ружейный  ствол, нашел, что блестит достаточно, спросил мнения своего визави и,  удовлетворившись полученным ответом, убрал ствол в стоявший перед ним ящик;  после чего достал из ящика ложе и, негромко насвистывая, принялся начищать его.    

– Мистер  Уобблер? – повторил проситель.    

– В  чем дело? – отозвался, наконец, мистер Уобблер, с набитым ртом.    

– Я  хотел бы узнать, – и Артур Кленнэм механически повторил снова, что он  хотел узнать.    

– Ничего  об этом не знаю, – пробурчал мистер Уобблер, обращаясь, по-видимому, к  своему завтраку. – Никогда не слыхал об этом. Не имею к этому никакого  отношения. Попробуйте справиться у мистера Клайва, вторая комната налево по  соседнему коридору.    

– А  не услышу ли я и от него тот же ответ?    

– Весьма  возможно. Ничего не могу вам сказать по этому поводу, – пробурчал мистер  Уобблер.    

Проситель  повернулся и вышел из комнаты, но тут вдруг джентльмен с ружьем окликнул его:    

– Эй,  мистер!    

Проситель  воротился назад.    

– Затворяйте  за собой дверь. Черт знает какой сквозняк устроили!    

Потребовалось  немного времени, чтобы дойти до второй комнаты слева по соседнему коридору. В  комнате сидели три джентльмена: номер первый был занят тем, что ничего не  делал, номер второй был занят тем, что ничего не делал, номер третий был занят  тем, что ничего не делал. Но они, надо полагать, имели самое непосредственное  касательство к плодотворному осуществлению великого принципа министерской  деятельности: в глубине комнаты находилась массивная двойная дверь, за которой,  видимо, заседал Совет Мудрейших министерства, ибо туда стремился нескончаемый поток  входящих бумаг, а оттуда стремился нескончаемый поток исходящих, и всем этим  ловко заправлял джентльмен номер четвертый.    

– Я  хотел бы узнать, – начал Артур Кленнэм и с монотонностью шарманки изложил  свою надобность. Поскольку номер первый направил его к номеру второму, а номер  второй направил его к номеру третьему, он имел случай изложить ее три раза.  После чего он был направлен к номеру четвертому, коему изложил ее еще раз.    

Номер  четвертый был молодой человек приятной наружности, щеголеватый, бойкий и обходительный  – тоже из рода Полипов, но из менее чопорной его ветви. Выслушав Кленнэма, он  сказал почти весело.    

– Ну  что вам понапрасну время терять!    

– Как  понапрасну время терять?    

– Да  вот так. Я лично вам этого не советую. Это была настолько новая и оригинальная  точка зрения, что Артур Кленнэм даже опешил от неожиданности.    

– Как  хотите, конечно. Могу выдать вам бланки установленного образца. У нас их много.  Заполните хоть целую дюжину. Но только ничего у вас не получится, – сказал  номер четвертый.    

– Неужели  это настолько безнадежно? Вы меня извините: я почти чужестранец в Англии.    

– Я  не говорил, что это безнадежно, – возразил номер четвертый с ясной  улыбкой. – Речь сейчас идет не об этом. Речь идет о вас. У вас , по  моему мнению, ничего не получится. Но вы, разумеется, вольны поступать, как вам  угодно. Ваш протеже, верно, не выполнил условий по какому-нибудь договору?    

– Я,  право, не знаю.    

– Ну  что ж, это вы можете выяснить. Затем вам нужно будет выяснить, в ведении какого  департамента числится указанный договор, а там уж вам дадут все справки.    

– Извините  великодушно, но как же мне выяснить все то, о чем вы говорите?    

– О,  очень просто – ходить и спрашивать до тех пор, пока не получите ответа. Затем  вы подадите прошение в тот департамент о том, чтобы вам разрешили подать  прошение в этот департамент (предварительно вам придется выяснить, в какой  форме оно должно быть составлено). Получив соответствующее разрешение (если вы  его в конце концов получите), вы направите свое прошение в тот департамент, откуда  оно будет переслано для регистрации в этот департамент, затем возвращено для  подписи в тот департамент, затем снова передано для засвидетельствования в этот  департамент, и тогда уже официально принято к рассмотрению тем департаментом.  Справки о прохождении дела в каждой из этих инстанций вы будете наводить в  обоих департаментах тем же способом – ходить и спрашивать, пока не получите  ответа.    

– Но,  помилуйте, ведь так же нельзя делать дела! – воскликнул, не удержавшись,  Артур Кленнэм.    

Сей  бодрый молодой Полип очень развеселился мыслью, что есть простаки,  воображающие, будто так можно делать дела. Сей шустрый молодой Полип  превосходно знал, что так нельзя делать дела. Сей дошлый молодой Полип  пристроился в министерство на секретарскую должность, надеясь поживиться малым,  пока не пришло время для большого, и отлично понимал, что министерство есть  лишь хитроумное приспособление для того, чтобы разными политическими и  дипломатическими уловками помогать жирным обороняться против тощих. Словом, сей  прыткий молодой Полип обещал в недалеком будущем сделаться государственным  мужем и преуспеть на этом поприще.    

– Когда  ваше дело будет официально принято к рассмотрению тем департаментом, –  продолжал сей блистательный молодой Полип, – вам надлежит время от времени  наводить о нем справки в том департаменте. Затем, когда оно будет официально  передано на рассмотрение в этот департамент, вы должны будете время от времени  наводить о нем справки в этом департаменте. Мы станем пересылать его для  согласования туда и сюда, и вам придется запрашивать о нем там и здесь. Когда  оно снова попадет к нам, вам придется запрашивать о нем у нас. Если оно вдруг  застрянет где-нибудь, вам придется проталкивать его. Если вы напишете о нем в  этот департамент или в какой-нибудь другой и не получите удовлетворительного ответа,  вам останется только одно – писать еще.    

Артур  Кленнэм видимо колебался.    

– Как  бы то ни было, – сказал он, – я должен поблагодарить вас за вашу  любезность.    

– Не  стоит благодарности, – возразил сей обворожительный молодой Полип. –  Вы все-таки попробуйте, может быть, вам понравится это занятие. А если не  понравится, в вашей воле прекратить его в любую минуту. Право, захватили бы  десяток-другой бланков на всякий случай. Выдайте джентльмену стопку  бланков! – Отдав это распоряжение номеру второму, сей жизнерадостный молодой  Полип принял очередной ворох бумаг из рук номера первого и номера третьего и  поспешил с ними в капище, чтобы возложить их на алтарь верховных идолов  Министерства Волокиты.    

Артур  Кленнэм хмуро сунул бланки в карман и побрел по длинному каменному коридору и  длинной каменной лестнице к выходу. У самой двери какие-то двое, оказавшись  впереди, загородили ему дорогу, и он останове вился, нетерпеливо дожидаясь,  когда они пройдут. Вдруг он услышал голос, который ему показался знакомым; он  взглянул на говорившего и узнал мистера Миглза. Мистер Миглз, весь красный – едва  ли он приобрел такой цвет лица в путешествии – тащил за шиворот коренастого  человека вполне безобидной наружности, приговаривая при этом: «Идем, идем, мошенник!»  Наконец он яростным толчком распахнул дверь и чуть ли не вывалился на улицу  вместе с коренастым, которого по-прежнему держал за шиворот.    

При виде  столь необычного зрелища, Артур так и застыл на месте и только обменивался удивленными  взглядами со швейцаром. Впрочем, он тут же пришел в себя, выбежал на улицу и  увидел мистера Миглза, мирно удалявшегося бок о бок со своим недругом. Быстро  нагнав их, Артур тронул мистера Миглза за плечо. Тот сердито обернулся, но,  узнав недавнего дорожного спутника, сразу просиял.    

– Здравствуйте,  здравствуйте, – говорил мистер Миглз, с чувством пожимая ему руку. –  Как поживаете? А я только что снова вернулся из-за границы. Душевно рад вас  видеть!    

– А  я счастлив видеть вас.    

– Ну  спасибо на добром слове.    

– Миссис  Миглз и ваша дочь…    

– Здоровы  и благополучны, – сказал мистер Миглз. – Только лучше бы нам  повстречаться позже, когда я немножечко остыну.    

Хотя  день был далеко не жаркий, мистер Миглз находился в столь разгоряченном  состоянии, что даже привлекал к себе взгляды прохожих, особенно когда  прислонился к железной решетке, снял шляпу, развязал галстук и в полном  пренебрежении к общественному мнению принялся вытирать распаренное лицо и  лысину, красные уши и красную шею.    

– Уфф! –  сказал он, снова приведя в порядок свой туалет. – Ну вот, теперь я поостыл  и мне легче.    

– Вы  чем-то раздражены, мистер Миглз. Что случилось?    

– А  вот погодите, я вам расскажу. Есть у вас немного свободного времени?    

– Сколько  угодно.    

– Так  давайте пройдемся по парку. Да, да, смотрите на него, смотрите! – Мистер  Миглз перехватил взгляд, брошенный Артуром на преступника, которого он так  гневно тащил за шиворот несколько минут тому назад. – На него стоит  посмотреть.    

Но  ничего примечательного нельзя было усмотреть в этом человеке, ни ростом, ни  одеждой не выделявшемся из толпы. Он был невысок и коренаст, с деловитой  повадкой, волосы его были сильно тронуты сединой, а на лбу и щеках раздумье  проложило глубокие складки, словно резанные по твердому дереву. На нем было  приличное черное платье, чуть порыжевшее на швах, и по всему виду его можно  было принять за умельца-мастерового. Слушая аттестацию, которую ему давал  мистер Миглз, он все время вертел в руках футляр от очков, делая это с тем  особым движением большого пальца, которое свойственно лишь руке, привыкшей держать  инструмент.    

– И  вы тоже ступайте с нами, – сказал мистер Миглз грозно. – Я вас сейчас  представлю. Ну, марш!    

Всю  дорогу, пока они шли к парку, Кленнэм пытался угадать, чем мог провиниться этот  неизвестный, так кротко повиновавшийся мистеру Миглзу. Глядя на него, трудно  было заподозрить, что он уличен в покушении на носовой платок мистера Миглза;  на скандалиста или хулигана он тоже не походил. Он казался спокойным, тихим,  уравновешенным человеком, не пытался сбежать, и хоть явно был чем-то огорчен, никаких  признаков стыда или раскаяния не обнаруживал. Если он и в самом деле совершил  преступление, значит, он – непревзойденный притворщик; если он преступления не  совершал, почему мистер Миглз тащил его за шиворот из Министерства Волокиты?  Артур успел подметить, что человек этот занимает не только его мысли, но и  мысли мистера Миглза тоже. На коротком пути от Министерства до парка разговор у  них явно не клеился, и о чем бы ни заводил речь мистер Миглз, взгляд его  постоянно возвращался к их спутнику.    

Наконец,  когда они уже очутились среди зелени, мистер Миглз остановился и сказал:    

– Мистер  Кленнэм, сделайте мне одолжение, посмотрите хорошенько на этого человека. Его  зовут Дойс, Дэниел Дойс. Вы, верно, не подумали бы, что этот человек –  отъявленный мошенник?    

– Разумеется,  нет.    

Было  очень неловко отвечать на такой вопрос в присутствии того, кого он касался.    

– Ага!  Разумеется, нет. Я так и предполагал. И вы, верно, не подумали бы, что он –  преступник?    

– Нет.    

– Ах,  нет? Вот и напрасно. Перед вами самый настоящий преступник. В чем же его  преступление? Кто он – убийца, поджигатель, вор, взломщик, грабитель с большой  дороги, подделыватель подписей, плут, вымогатель? Как вам кажется?    

– Мне  кажется, – возразил Артур Кленнэм, уловив тень улыбки на лице Дэниела  Дойса, – что ни одно из этих обозначений к нему не подходит.    

– Да,  тут вы правы, – сказал мистер Миглз. – Но природа наделила его  изобретательским даром, и он вздумал употребить этот дар на благо общества. А  это, несомненно, тяжкое преступление, сэр.    

Артур  снова взглянул на Дойса, но тот лишь покачал головой.    

– Дойс  – слесарь и механик, – продолжал мистер Миглз. – Крупными делами он  не занимается, однако как изобретатель весьма известен. Лет двенадцать тому  назад он успешно закончил одно изобретение, которое может иметь большое  значение для Англии и для человечества. Уж не буду говорить, сколько денег ему  это стоило и сколько лет он трудился над своим изобретением, но закончил он его  лет двенадцать тому назад. Верно я говорю? – спросил мистер Миглз у  Дойса. – Знайте, это самый несносный человек на свете: он никогда не  жалуется!    

– Да,  двенадцать. Или лучше сказать, двенадцать с половиной.    

– Лучше  сказать! – подхватил мистер Миглз. – По-моему, это не лучше, а еще  хуже. Так слушайте же, мистер Кленнэм. Кончив свое дело, он обратился с ним к  правительству. И с той минуты, как он обратился к правительству, он стал  преступником! Да, сэр! – вскричал мистер Миглз, рискуя снова разгорячиться  сверх меры. – Он уже не добропорядочный гражданин своей страны, он – преступник.  С ним обходятся как с человеком, совершившим злодеяние. Его можно шпынять,  третировать, изводить оттяжками и проволочками, без конца гонять – от одного  молокососа или старца благородного происхождения к другому молокососу или  старцу благородного происхождения; он не имеет права распоряжаться ни своим  временем, ни своим достоянием; он – изгой, от которого позволительно  отделываться любыми средствами.    

После  перипетий нынешнего утра Кленнэму совсем не трудно было в это поверить.    

– Дойс,  да оставьте вы в покое свой футляр для очков, – воскликнул мистер  Миглз. – Лучше скажите мистеру Кленнэму то, в чем вы признавались мне.    

– Да  мне в конце концов и самому стало казаться, что я повинен в каком-то  злодеянии, – сказал изобретатель. – Ведь всюду, куда бы я ни  толкнулся, меня встречали как злодея. И я не раз должен был напоминать себе,  что не совершил ничего такого, за что мое имя следовало бы поместить в Ньюгетский  Альманах,[32]  а лишь заботился о всеобщей пользе и экономии средств.    

– Вот  вам, пожалуйста! – сказал мистер Миглз. – Судите сами, преувеличил ли  я. Теперь вы не будете сомневаться в истине того, что мне еще осталось вам  рассказать.    

Сделав  это замечание, мистер Миглз вновь обратился к истории Дойса. То была старая  история, обычная история, всем хорошо известная и всем уже успевшая надоесть. О  том, как после бесконечной канцелярской возни и переписки, после бесчисленных  оскорблений, грубостей и глупостей высокочтимые лорды издали постановление за  номером три тысячи четыреста семьдесят два, коим преступнику дозволялось произвести  некоторые испытания своего изобретения за собственный счет. Как означенные  испытания были произведены в присутствии комиссии из шести членов, из которых  двое были подслеповаты и ничего не разглядели, двое глуховаты и ничего не  расслышали, пятый хромал на обе ноги и не мог подойти близко, а шестой был  набитый дурак и ничего не понял. Как шли годы и продолжались оскорбления,  грубости и глупости. Как, наконец, высокочтимые лорды издали постановление за  номером пять тысяч сто три, по которому все дело передавалось в ведение  Министерства Волокиты. Как Министерство Волокиты, по истечении некоторого  срока, взялось за это дело так, словно оно возникло только вчера и никому  ничего о кем не известно; и как оно тут же принялось его темнить, усложнять и  запутывать. Как оскорбления, грубости и глупости стали множиться по таблице  умножения. Как изобретение было послано на заключение трем Полипам и одному  Чваннингу, которые ровно ничего в нем не разобрали, ровно ничего не способны  были в нем разобрать и, не желая обременять свои мозги размышлениями о нем,  доложили по начальству, что осуществить его невозможно. Как Министерство  Волокиты в постановлении за номером восемь тысяч семьсот сорок объявило, что  «не видит оснований к пересмотру решения, вынесенного высокочтимыми лордами».  Как потом оказалось, что высокочтимые лорды никакого решения не выносили, и  тогда Министерство Волокиты положило дело под сукно. Как, наконец, сегодня  утром состоялся решительный разговор с главой Министерства Волокиты и как эта  Медная Башка изрекла, что, в общем и целом, принимая во внимание все  обстоятельства и учитывая различные точки зрения, приходится констатировать,  что тут возможны два решения – либо покончить с этим делом и никогда больше к  нему не возвращаться, либо начать его вновь с самого начала.    

– А  тогда, – продолжал мистер Миглз, – я, как человек практический, тут  же ухватил Дойса за шиворот и объявил, что таким, как он, бессовестным наглецам  и нарушителям общественного спокойствия, здесь делать нечего; да так и выволок  его за шиворот из Министерства; чтобы даже швейцару ясно было, что я человек  практический и разделяю официальную точку зрения на подобных субъектов. Вот вам  и все!    

Случись  здесь давешний шустрый молодой Полип, он, пожалуй, откровенно объяснил бы им,  что Министерство Волокиты поступило так, как ему и надлежит поступать. Дело  полипов – присасываться к государственному кораблю и держаться за него как  можно крепче. Чтобы навести на корабле чистоту и порядок и облегчить его ход,  надо было бы прежде всего оторвать от него полипов; но оторвать их раз и  навсегда не так-то легко; а если корабль, облепленный полипами, пойдет ко дну,  так это уж его забота, а не их.    

– Ну  вот, – сказал мистер Миглз. – Теперь вам все известно о Дойсе. Могу  только прибавить, как это для меня ни огорчительно, что даже сейчас вы едва ли  услышите от него хоть слово жалобы.    

– У  вас, как видно, большой запас терпения, – заметил Кленнэм, не без  любопытства глядя на Дойса. – терпения и кротости.    

– Отнюдь  нет, – отвечал изобретатель. – Не больше, чем у всякого другого.    

– Черт  возьми, во всяком случае больше, чем у меня! – вскричал мистер Миглз.    

Дойс  усмехнулся и сказал Кленнэму:    

– Видите  ли, для меня во всем этом нет ничего нового. В жизни то и дело приходится сталкиваться  с подобными вещами. Моя участь – не исключение. Со мной обошлись не хуже, чем  со многими другими при подобных обстоятельствах – верней сказать, не хуже, чем  со всеми другими.    

– Откровенно  говоря, не думаю, что на вашем месте я находил бы в этом утешение; но если вы  находите – рад за вас.    

– Поймите  меня правильно, – возразил Дойс все тем же ровным, сдержанным тоном,  устремив взгляд в пространство, словно для того, чтобы измерить его  глубину. – Я вовсе не хочу сказать, что таков законный итог всех  человеческих трудов и надежд; но как-то легче от того, что это не явилось  неожиданностью.    

Он  говорил вполголоса, неторопливо и обдуманно, как часто говорят люди, имеющие  дело с машинами и привыкшие все точно рассчитывать и измерять. Эта манера  разговора была также присуща ему, как гибкость большого пальца, или привычка то  и дело сдвигать на затылок шляпу, словно рассматривая какое-то недоконченное  творение своих рук и размышляя над его завершением.    

– Обидно? –  продолжал он, шагая по тенистой аллее между мистером Миглзом и Артуром Кленнэмом. –  Да, разумеется, мне обидно. Горько? Да, разумеется, и горько тоже. Иначе и быть  не могло. Но когда я говорю, что и с другими в таких случаях обходятся не  лучше…    

– В  Англии, – вставил мистер Миглз.    

– Ну,  конечно же, речь идет об Англии. Когда предлагаешь свое изобретение чужой  стране, все складывается совсем по-другому. Оттого-то так много изобретателей  уезжает за границу.    

Мистер  Миглз тем временем снова раскалился.    

– Я  хочу сказать вот что: не знаю почему, но так уж заведено у нашего  правительства. Слыхали вы, чтобы автор какого-нибудь проекта или изобретения,  обратясь в правительство, не натолкнулся бы на неприступную стену, чтобы ему не  чинили препятствий и затруднений?    

– Пожалуй,  не слыхал.    

– А  видели вы, чтобы правительство помогло какому-нибудь полезному делу, сделало бы  почин в каком-нибудь полезном предприятии?    

– На  этот вопрос я отвечу, – вмешался мистер Миглз. – Я дольше прожил на  свете, чем мой друг, и могу вам сказать: никогда!    

– Но  зато каждый из нас, – продолжал изобретатель, – не раз мог убедиться,  сколь оно усердно в своих стараниях как можно дольше и как можно больше  отставать от жизни, и с каким упорством защищает то, что давно уже устарело и  давно уже вытеснено из обихода новым и более совершенным.    

Тут все  трое оказались единодушны.    

– А  поэтому, – со вздохом заключил Дойс, – так же, как я наперед знаю,  что произойдет с таким-то металлом при такой-то температуре и с таким-то  веществом при таком-то давлении, я мог бы предвидеть, как поступят все эти  высокочтимые лорды и джентльмены в случае, подобном моему. Имея память и  соображение, вправе ли я удивляться тому, что судьба всех моих предшественников  постигла и меня? Не надо бы мне вовсе начинать это дело. Предостережений было  достаточно.    

Он  спрягал свой футляр в карман и добавил, обращаясь к Артуру:    

– Но  если я не умею жаловаться, мистер Кленнэм, я зато умею быть благодарным, и  поверьте, я до глубины души благодарен нашему общему другу. Сколько раз, не  щадя ни времени, ни средств, он оказывал мне поддержку!    

– Вздор  и чепуха! – объявил мистер Миглз.    

Последовала  пауза, и Артур воспользовался ею, чтобы повнимательней приглядеться к Дэниелу  Дойсу. Хотя этот челочек слишком уважал себя и свое дело, чтобы роптать на  неудачу, да и не в натуре его было плакаться по-пустому, нетрудно было  заметить, что долгие годы испытаний стоили ему немало сил, здоровья и средств.  Невольно Артуру пришла в голову мысль: какое счастье было бы для Дойса, если б  он сумел взять за образец тех господ, которые милостиво приняли на себя труд  управления страной, и перенял бы у них искусство не делать того, что нужно.    

Минут  пять мистер Миглз обливался потом и пребывал в унынии, затем понемногу остыл и  воспрянул духом.    

– Ладно,  чего там! – сказал он. – Не будем вешать нос, этим делу не поможешь.  Вы сейчас куда, Дэн?    

– К  себе на завод.    

– Ну  и мы с вами, – во всяком случае, мы вас проводим, – весело отозвался  мистер Миглз. – Мистера Кленнэма не смутит, что это – в Подворье  Кровоточащего Сердца.    

– В  Подворье Кровоточащего Сердца? – повторил Кленнэм. – А мне как раз  туда нужно.    

– Тем  лучше! – воскликнул мистер Миглз. – В путь!    

Когда  они выходили из парка, то один из троих (а быть может, не только один) подумал  о том, что Подворье Кровоточащего Сердца – самое подходящее место для человека,  испытавшего на себе прелести официального общения с лордами и с Полипами; и,  быть может, и душе у него шевельнулось опасение: не пришлось бы в один  злосчастный день самой Англии искать приюта в Подворье Кровоточащею Сердца,  если она даст слишком много воли Министерству Волокиты.    

 Глава XI    

Выпустили на волю!     

     

Ненастная,  хмурая осенняя ночь спускалась над рекой Соной. Как в тусклом зеркале отражались  в реке клубящиеся облака, и невысокий берег кое-где нависал над водой, будто с  опаской и с любопытством вглядывался и свое смутное изображение. Шалонская  равнина протянулась длинной прямой полосой, лишь сленга зазубренной с краю там,  где на грозном пурпуре заката чернела силуэты тополей. Сыро, тоскливо, мрачно  было на берегах реки Соны; а ночь надвигалась быстро.    

Единственной  человеческой фигурой среди этого пустынного ландшафта был путник, медленно  бредущий к Шалону. Каин, одинокий и отверженный людьми, походил, должно быть,  на этого человека. Лохматый, обросший, с ветхой котомкой за плечами, с  узловатым посохом, вырезанным где-нибудь по дороге, в намокшей одежде, в жалких  опорках, едва державшихся на грязных, до крови сбитых ногах, тащился он,  прихрамывая от боли и усталости, и казалось, это от него убегают облака в небе,  о нем гневно воет ветер и шепчется потревоженная трава, на него жалуются речные  волны, с тихим плеском омывая берег, он – причина зловещего непокоя этой  осенней ночи.    

Угрюмо,  исподлобья поглядывал он то в одну сторону, то в другую; порой останавливался и  озирался кругом; потом плелся дальше, морщась от боли и приговаривая:    

– Черт  бы взял эту равнину, которой нет конца! Черт бы взял эти камни, острые, как  ножи! Черт бы взял этот мрак и холод, пробирающий человека до костей! Ненавижу  вас!    

И если  бы ненависть могла жечь, его злобный взгляд испепелил бы все вокруг. Он  проковылял еще несколько шагов и снова остановился, всматриваясь вдаль.    

– Я  измучен, я голоден, я умираю от жажды! А вы, олухи, сидите в теплых, светлых  домах, едите, пьете, греетесь у огня! Эх, привелось бы мне повластвовать в  вашем городе! Уж мы бы у меня поплясали, голубчики!    

Но  сколько ни грозил он кулаком, сколько ни скрежетал зубами со злости, расстояние  до города этим не уменьшалось, и когда он ступил, наконец, на булыжник  шадонской мостовой, он совсем изнемогал от голода, жажды и усталости.    

Из  распахнутой двери гостиницы вкусно пахло стряпней; в кофейне с ярко освещенными  окнами слышался стук домино; на крыльце у красильщика висели полосы красного  сукна, служившие вывеской; в окне золотых дел мастера красовались кольца,  серьги и украшения для алтаря; у табачной лавки веселой гурьбой толпились солдаты  с трубками в зубах; в воздухе тянуло зловонием города, шел дождь, и по сточным  канавам плыли отбросы; тускло светили фонари, подвешенные над мостовой,  готовился к отправлению дилижанс с горой клади на крыше, запряженный шестеркой  буланых с подвязанными хвостами. Но нигде не было видно кабачка, в котором мог  бы отдохнуть небогатый путник; и в поисках такого пристанища ему пришлось  свернуть в темный переулок, где грудами валялся капустный лист, истоптанный ногами  женщин, приходивших брать воду из колодца. Здесь, в глубине переулка, виднелась  вывеска: «Утренняя Заря». Плотные занавеси на окнах скрывали свет этой утренней  зари, но от нее веяло теплом и уютом, а на вывеске, украшенной для наглядности  изображением кия и бильярдного шара, было четко обозначено, что в «Утренней  Заре» можно сыграть партию на бильярде, что любой путешественник, конный или  пеший, найдет там ужин и ночлег; а также, что имеется отличный выбор вин,  коньяков и прочих напитков. Прочтя это, наш путник повернул ручку двери и  вошел.    

Приподняв  свою выцветшую, с обвисшими полями шляпу, он приветствовал посетителей, находившихся  в комнате. Их было немного: двое играли за маленьким столиком в домино; еще  трое или четверо расположились у огня и мирно беседовали, попыхивая трубками.  Бильярд занимал середину комнаты, но желающих играть сейчас, как видно, не  нашлось. За невысокой стойкой, уставленной бутылками с различными сиропами и  корзиночками с печеньем, у оловянной мойки для стаканов сидела с шитьем в руках  хозяйка «Утренней Зари».    

Вновь  пришедший направился к свободному столику в углу за печкой, скинул котомку с  плеч и положил ее на пол вместе с плащом. Выпрямившись, он поднял голову и  увидел перед собой хозяйку.    

– Я  хотел бы заночевать у вас, сударыня.    

– Милости  просим! – приветливо сказала хозяйка высоким, певучим голосом.    

– Отлично.  А прежде всего я хотел бы пообедать – или поужинать, называйте как хотите.    

– Милости  просим! – повторила хозяйка.    

– Так  распорядитесь насчет ужина, сударыня. Что-нибудь поесть и вина, только как  можно скорее. Я падаю от усталости.    

– Погода  очень скверная, сударь, – заметила хозяйка.    

– Будь  проклята эта погода!    

– И  дорога, видно, была у вас нелегкая.    

– Будь  проклята эта дорога.    

Его  хриплый голос сорвался, он опустил голову на руки и сидел так, пока ему не  принесли вина. Он сразу выпил подряд два стаканчика, потом отломил горбушку от  каравая, который поставили перед ним на покрытый скатертью стол вместе с  тарелкой, солонкой, перечницей и бутылочкой масла, прислонился головой к стене,  вытянул ноги и стал жевать хлеб в ожидании ужина.    

С  приходом нового гостя разговор у печки оборвался, и внимание собеседников  отвлеклось в сторону, как бывает всегда, когда в дружной компании вдруг  появится чужой. Но замешательство скоро прошло, на незнакомца перестали  оглядываться, и беседа возобновилась.    

– Вот  потому и говорят, – сказал один из собеседников, доканчивая прерванный  рассказ, – потому и говорят, что там выпустили на волю дьявола.    

Рассказчик,  рослый швейцарец, был членом церковного совета и высказывал свои суждения с  авторитетностью духовной особы – тем более, что речь шла о дьяволе.    

Хозяйка  отдала необходимые распоряжения своему мужу, исправлявшему в «Утренней Заре»  обязанности повара, и, вернувшись на место, снова принялась за шитье. Это была  бойкая, смышленая маленькая толстушка в чепце необыкновенной величины и в  чулках необыкновенной раскраски; она то и дело вступала в разговор, оживленно  кивая головой, но не поднимая глаз от работы.    

– Ах  ты боже мой! – сказала она. – Когда с лионским пароходом пришло  известие, что в Марселе выпустили на волю дьявола, нашлись простофили, которые  только ушами хлопали. Но я не из таких! Нет, нет!    

– Сударыня,  вы всегда правы, – подхватил высокий швейцарец. – Видно, этот человек  вас сильно прогневал, сударыня?    

– Еще  бы! – вскричала хозяйка; на этот раз она оторвалась от своего шитья и  откинув голову набок, широко раскрытыми глазами уставилась на  говорившего. – Ничего нет удивительного.    

– Это  дурной человек.    

– Это  гнусный негодяй, – сказала хозяйка, – и очень жаль, что ему  посчастливилось избегнуть участи, которая его ожидала. Он ее вполне заслуживал.    

– Постойте,  сударыня! Давайте разберемся, – возразил швейцарец, глубокомысленно жуя кончик  сигары. – Может быть, во всем виновата злая судьба этого человека. Может  быть, он сделался жертвой обстоятельств. Весьма вероятно, что в нем заложены  добрые основы, и мы просто не умеем их обнаружить. Философическая филантропия  учит…    

Это  устрашающее выражение было встречено в кружке у печки ропотом недовольства.  Даже игроки в домино подняли головы, словно протестуя против того, чтобы  философическая филантропия хотя бы на словах внедрялась в «Утреннюю Зарю».    

– А  да ну вас с вашей филантропией, – вскричала бойкая хозяйка и с удвоенной  энергией закивала головой. – Лучше послушайте меня. Я всего только  женщина. И ничего я знать не знаю о вашей философической филантропии. Но я  кой-чего повидала на своем веку, и то, что мне пришлось видеть собственными  гладами, я знаю хорошо. И позвольте сказать вам, друг мой, есть на свете люди  (не только мужчины, но и женщины, к сожалению), в которых никаких добрых основ  нет. Есть люди, которые ничего, кроме гнева и ненависти, не заслуживают.    

Есть  люди, с которыми нужно поступать как с врагами рода человеческого. Есть люди, у  которых нет сердца, и потому их нужно истреблять, как диких зверей, чтобы не  мешали жить другим. Таких людей, я надеюсь, не много, но они есть, и я сама на  своем веку встречала их, даже здесь, в нашей маленькой «Утренней Заре». И я  твердо знаю: этот человек – как бишь его, я забыла имя, – он тоже из их  числа.    

Горячая  речь хозяйки была принята в «Утренней Заре» с полным сочувствием; а между тем  где-нибудь поближе к Англии у людей, вызвавших ее неразумный гнев, нашлось бы  немало сердобольных защитников, которым эта речь понравилась бы несравненно  меньше.    

– И  знаете что? – продолжала хозяйка, отложив работу и встав, чтобы взять  тарелку с супом из рук мужа, показавшегося на пороге кухни, – если ваша  философическая филантропия готова отдать нас на милость подобных людей,  потворствуя им на словах или на деле, не нужна она нам тут, потому что грош ей  цена.    

В то  время как она ставила тарелку перед успевшим уже переменить позу гостем, он  пристально взглянул ей в лицо, и усы его вздернулись кверху, а нос загнулся  книзу.    

– Ну,  хорошо, – сказал швейцарец, – оставим это и вернемся к нашему  разговору. Так вот, господа, когда этому человеку был вынесен оправдательный  приговор, в Марселе и стали говорить, что дьявола выпустили на волю. Вот откуда  пошло это выражение, и ничего другого оно не означает.    

– Как  же его фамилия? – спросила хозяйка. – Биро, что ли?    

– Риго,  сударыня, – поправил ее высокий швейцарец.    

– Вот,  вот! Риго.    

За супом  последовало мясное блюдо, а потом овощи. Путник съел все, что было подано на  стол, допил вино из бутылки и спросил еще стакан рому; а когда принесли кофе, закурил  папиросу. Подкрепив свои силы, он приосанился и начал вставлять замечания в  общую беседу, причем делал это с покровительственным видом, словно был куда  более важной особой, чем казался.    

То ли  посетители кабачка вспомнили, что их ждут другие дела, то ли почувствовали себя  недостойными столь высокого общества – но в короткое время все они разошлись, и  так как никто не явился на смену, «Утренняя Заря» осталась в полном  распоряжении своего новоявленного покровителя. Хозяин гремел посудой на кухне,  хозяйка мирно занималась шитьем, а путник курил в одиночестве, протянув к огню  израненные ноги.    

– Скажите,  пожалуйста, сударыня, этот Биро…    

– Риго,  сударь.    

– Да,  простите, Риго. Любопытно узнать, чем он навлек на себя ваше недовольство?    

Тут  опять его усы вздернулись кверху, а нос загнулся книзу, и хозяйка, которая все  никак не могла решить, красавец он или урод, сразу склонилась к последнему  мнению. Этот Злодей, Риго, убил свою жену, пояснила она.    

– Неужели?  Громы и молнии, вот уж истинно злодей! Но откуда вам это известно?    

– Это  всем известно, сударь.    

– О!  И тем не менее он избежал законной кары?    

– Суд  не нашел достаточно улик, чтобы доказать его преступление. Так было сказано на  суде. Но все равно, люди знают, что он убийца. Люди настолько уверены в этом,  что едва не растерзали его на части.    

– Ну  еще бы, ведь все эти люди так дружно живут со своими женами! – сказал  посетитель. – Ха-ха!    

Хозяйка  «Утренней Зари» взглянула на него и почти утвердилась в своем мнении. Однако  руки у него были красивы, и он умел сделать так, чтобы это бросалось в глаза.  Все-таки уродливым его, пожалуй, не назовешь, подумала она.    

– И  что же сталось с этим Риго потом, сударыня? Кажется, вы или кто-то из ваших  собеседников упоминали о его судьбе?    

Хозяйка  покачала головой – впервые за все это время; до сих пор она только выразительно  кивала ею в такт своим словам. В газетах, говорят, писали, будто его пришлось  снова запереть в тюрьму, ради его собственной безопасности, сказала она. Но как  бы там ни было, он не получил по заслугам, и это очень жаль.    

Гость  пристально смотрел на нее, докуривая свою последнюю папиросу, и если бы она  видела его лицо в эту минуту, все ее сомнения относительно его внешности были  бы разрешены. Но она сидела, склонившись над работой, а когда, наконец, подняла  голову, лицо это было уже совсем другим. Белая рука приглаживала топорщившиеся  усы.    

– Соблаговолите  указать мне мою комнату, сударыня.    

– Сию  минуту, сударь. Эй, муженек!    

Сейчас  муженек проводит его наверх. Там уже спит один путешественник, он очень устал и  залег спозаранку; но комната большая, в ней две кровати, а места хватило бы и  для двадцати. Все это хозяйка «Утренней Зари» прощебетала вперемежку с  возгласами «Эй, муженек!», обращенными к кухонной двери.    

Наконец  в ответ послышалось: «Иду, женушка!»; путник захватил свой плащ и котомку, пожелал  хозяйке покойной ночи, изъявив удовольствие по поводу того, что завтра снова  увидится с нею, и муженек, вынырнувший из кухни в поварском колпаке и со свечой  в руках, повел его по крутой и узкой лестнице наверх. Комната, предназначенная  для ночлега гостей, и в самом деле была велика, с неструганым дощатым полом и  неоштукатуренным потолком. По сторонам стояли две кровати. Муженек поставил  свечу на стол, искоса оглядел гостя, наклонившегося над своей котомкой, и,  буркнув: «Ваша – направо!» – удалился. Хорошим ли, плохим ли физиономистом был  хозяин, но только физиономия гостя ему явно не понравилась.    

Гость  презрительно поморщился при виде чистых, но грубого холста простынь на постели,  сел на плетеный стул рядом и, вытащив из кармана все свои деньги, принялся  пересчитывать их на ладони.    

– Без  еды обойтись нельзя, – пробормотал он, кончив это занятие, – но, черт  побери, нужно, чтобы с завтрашнего дня за мою еду платили другие!    

Так он  сидел в раздумье, машинально взвешивая деньги на ладони, но вот, наконец,  мерное всхрапывание соседа, занимавшего вторую кровать, привлекло его внимание  и заставило его оглянуться. Спящий завернулся в одеяло и опустил полог у  изголовья, так что его можно было только слышать, но не видеть. Но это мерное  глубокое всхрапывание все время напоминало о нем новому гостю, покуда тот  сбрасывал свои стоптанные башмаки, снимал сюртук и развязывал галстук, и в  конце концов любопытство его было настолько возбуждено, что ему захотелось  взглянуть на соседа.    

Он  подкрался поближе, потом еще поближе и еще поближе и, наконец, очутился у самой  кровати. Но лица спящего он все же не мог разглядеть, мешало одеяло, натянутое  на голову. Спящий храпел, все так же мерно; тогда бодрствующий протянул руку  (эта гладкая, белая рука! каким предательским движением скользнула она к  изголовью) и тихонько приподнял одеяло.    

– Громы  и молнии! – прошептал он, попятившись. – Кавалетто!    

Должно  быть, маленький итальянец смутно почувствовал сквозь сон, что кто-то стоит у  кровати; он перестал храпеть, шумно перевел дыхание и открыл глаза. Но он еще  спал, хоть и с открытыми глазами. Несколько секунд он бессмысленно смотрел на  своего бывшего товарища по заключению, потом вдруг с криком испуга и удивления  вскочил с кровати.    

– Тсс!  Тише! Это я! Ты что, не узнал меня? – зашипел на него ночной гость.    

Но  Жан-Батист, испуганно тараща глаза и бормоча какие-то заклинания и восклицания,  забился в угол за кроватью, дрожащими руками натянул панталоны, накинул куртку  и завязал рукава под подбородком, а затем попытался шмыгнуть в дверь, не  обнаруживая ни малейшего желания возобновлять знакомство. Однако бывший товарищ  по заключению предупредил его, загородив собою дверь.    

– Кавалетто!  Проснись, друг! Протри глаза и посмотри хорошенько! Ведь это же я – только не  зови меня так, как раньше звал, – мое имя теперь Ланье, слышишь, Ланье!    

Жан-Батист,  у которого глаза уже выкатились чуть не на лоб, судорожно мотал в воздухе указательным  пальцем правой руки, точно наперед отрицая все, что этот старый знакомец еще когда-нибудь  мог сказать ему в своей жизни.    

– Давай  руку, Кавалетто. Ведь ты же знаешь джентльмена Ланье? Вот рука джентльмена, пожми  ее.    

Ноги у  Жан-Батиста все еще подгибались от страха, но, услышав знакомый снисходительно-властный  голос, он покорно шагнул вперед и протянул руку. Господин Ланье захохотал, сжал  его руку, сильно тряхнул и отпустил.    

– Так,  значит, вас не… – пролепетал Жан-Батист.    

– Не  обрили? Нет. Вот, посмотри! – воскликнул Ланье и сильно дернул  головой. – Сидит так же крепко, как твоя.    

Жан-Батист  слегка задрожал и стал озираться по сторонам, словно стараясь вспомнить, где он  находится. Его покровитель воспользовался этим, чтобы запереть дверь на ключ,  после чего вернулся к своей кровати и сел на нее.    

– Взгляни! –  сказал он, показывая на свои рваные башмаки. – Пожалуй, не слишком подходящий  наряд для джентльмена. Но нужды нет; увидишь, как скоро я нее это заменю новым.  Садись, что стоишь? Займи свое место!    

Жан-Батист  все с тем же испуганным видом уселся на пол, подле кровати, не сводя глаз со своего  покровителя.    

– Вот  и чудесно! – вскричал Ланье. – Как будто мы в своем распроклятом  старом логове. Давно тебя выпустили оттуда?    

– Через  два дня после вас, патрон.    

– А  как ты попал сюда?    

– Мне  было сказано, чтобы я не оставался в Марселе, вот я и пустился куда глаза  глядят. Перебивался как придется; побывал в Авиньоне, в Пон-Эспри, в Лионе, на  Роне, на Соне. – Его загорелая рука быстро чертила весь этот путь на  досках пола.    

– А  теперь куда направляешься?    

– Куда  я направляюсь, патрон?    

– Да.    

Жан-Батисту  явно хотелось уклониться от ответа, но он не знал, как это сделать.    

– Клянусь  Бахусом! – вымолвил он, наконец, словно через силу. – Я думал  податься в Париж или, может быть, в Англию.    

– Кавалетто!  Я тоже – между нами говоря – направляюсь в Париж, может быть в Англию. Будем путешествовать  вместе.    

Маленький  итальянец кивнул головой и изобразил на лице улыбку, однако видно было, что его  не столь уж обрадовала эта перспектива.    

– Будем  путешествовать вместе, – повторил Ланье. – Увидишь, я скоро заставлю  всех кругом признавать во мне джентльмена, и тебе тоже будет от этого польза.  Значит, уговорились? Отныне действуем заодно?    

– Да,  да, конечно, – отозвался маленький итальянец.    

– В  таком случае, прежде чем улечься спать, я расскажу тебе – в двух словах, потому  что мне очень хочется спать, – как я очутился здесь – я, Ланье. Запомни –  Ланье.    

– Altro,  Altro! Не Ри… – докончить слова Жан-Батист не успел: собеседник схватил  его за подбородок и свирепо сомкнул ему челюсти.    

– Проклятье!  Что ты делаешь? Хочешь, чтобы меня избили и забросали каменьями? Хочешь, чтобы  тебя самого избили и забросали каменьями? Тебе этого не миновать. Или ты  воображаешь, что они набросятся на меня, а моего тюремного дружка и не тронут?  Как бы не так!    

Сказав  это, он отпустил подбородок дружка, но по выражению его лица тот понял, что уж  если дойдет до камней и побоев, то господин Ланье позаботится, чтобы дружок  получил свою долю сполна. Ведь господин Ланье – джентльмен-космополит и особой  щепетильностью не отличается.    

– Я  – человек, которому общество нанесло незаслуженную обиду, – сказал  господин Ланье. – Тебе известно, что я самолюбив и отважен, и, кроме того,  у меня природная потребность властвовать. А как отнеслось общество к этим моим  свойствам? Меня с улюлюканьем гнали по улицам. Пришлось приставить ко мне стражу  для защиты от разъяренной толпы, в особенности от женщин, которые нападали на  меня, вооружившись чем попало. Безнаказанности ради я должен был прятаться в  тюрьме, причем так, чтобы об этом никто не знал, иначе меня вытащили бы оттуда  и растерзали на части. Меня вывезли из Марселя глубокой ночью, на дне воза с  соломой, и ссадили только когда мы отъехали от города на много лье. Карман мой  был почти пуст, но заходить домой было слишком опасно и пришлось мне брести  пешком, в грязь и непогоду – посмотри, что сталось с моими ногами! Вот на какие  унижения обрекло меня общество – меня, человека, наделенного уже известными  тебе качествами. Но общество мне за это заплатит.    

Всю эту  тираду он произнес своему слушателю на ухо, прикрыв рот рукой.    

– И  даже здесь, – продолжал он так же, – даже в этом жалком кабаке  общество меня преследует. Хозяйка говорит обо мне всякие гадости, посетители на  меня клевещут, а я все это слушаю. Я, джентльмен, перед талантами и  совершенствами которого они должны были бы преклоняться! Но все обиды, нанесенные  мне обществом, хранятся в этой груди!    

Жан-Батист  со вниманием слушал хриплый, сдавленный голос, лившийся ему в ухо, и время от  времени поддакивал, кивая головой и закрывая глаза, словно потрясенный столь  ярким примером несправедливости общества.    

– Поставь  мои башмаки под кровать, – сказал Ланье. – Повесь мой плащ у двери,  чтобы он просох к утру. Убери мою шляпу. – Все его приказания исполнялись  беспрекословно. – И такой постелью я должен удовольствоваться по милости  общества! Ха! Ну, хорошо же!    

Господин  Ланье вытянулся на кровати и завернулся в одеяло по самые плечи, так что лишь голова,  повязанная рваным платком, зловеще торчала наружу; и Жан-Батист вдруг очень  ясно представил себе то едва не случившееся событие, после которого ему, Жан-Батисту,  уже не пришлось бы смотреть, как вздергиваются кверху эти усы и загибается  книзу этот нос.    

– Итак,  слепая прихоть судьбы опять свела нас вместе. Что ж, черт возьми, тем лучше для  тебя. Ты от этого только выиграешь. А теперь мне нужно хорошенько выспаться. Не  вздумай будить меня утром.    

Жан-Батист  пообещал, что не станет его беспокоить, и, пожелав ему доброй ночи, задул  свечу. Следовало бы ожидать, что после этого он станет раздеваться; однако он  сделал как раз обратное: оделся с ног до головы, не надев только башмаков.  Затем он лег на свою кровать, натянул одеяло – не развязав даже рукавов куртки,  по-прежнему завязанных у подбородка, – и закрыл глаза.    

     

    

     

Когда он  открыл их снова, утренняя заря уже алела в небе, озаряя свою крестницу и тезку.  Маленький итальянец встал, подошел к двери, с величайшей осторожностью повернул  ключ в замке и, держа башмаки в руках, тихонько спустился с лестницы. Внизу еще  незаметно было никаких признаков жизни; только смешанный запах кофе, вина,  табака и сиропов носился в воздухе, и в полутьме причудливо маячила пустынная  буфетная стойка. Но Жан-Батисту никто не был нужен; он еще вчера уплатил по  своему скромному счету и сейчас хотел только одного: надеть башмаки, вскинуть  на спину свою котомку, отворить дверь и бежать без оглядки.    

Его  желание исполнилось. Ничто не нарушило тишины, когда он отворял дверь; никакой  голос его не окликнул: никакая голова, повязанная рваным платком, не высунулась  зловеще в окошко мансарды. Когда солнце взошло, наконец, над прямой линией  горизонта и даль мощеной дороги, обсаженной чахлыми деревцами, загорелась в его  лучах, на этой дороге можно было увидеть черное пятнышко, двигавшееся между  полыхающих пламенем дождевых луж, – то Жан-Батист Кавалетто спасался  бегством от своего покровителя и друга.    

 Глава XII    

Подворье  Кровоточащего Сердца      

     

Та часть  Лондона, где расположено было Подворье Кровоточащего Сердца, находилась в черте  города, хотя во времена Вильяма Шекспира, сочинителя пьес и актера, это было  предместье, через которое вела дорога к знаменитым королевским охотничьим  угодьям; сейчас, правда, дичи тут не осталось, разве что для любителей охоты на  людей. И вид и судьба этих мест с той поры изменились, но какой-то слабый  отблеск былого величия не исчез и поныне. Над крышами высились два или три ряда  мощных дымовых труб, в домах еще уцелели кой-где просторные темные залы,  которые каким-то чудом не разгородили и не перестроили до неузнаваемости, и все  это придавало Подворью свое особое лицо. Жил здесь бедный люд, приютившийся под  сенью обветшалой славы, подобно тому как арабы пустыни разбивают свои шатры  среди разрушающихся пирамид; но все обитатели Подворья убеждены были в том, что  у него есть свое лицо, и по этому поводу испытывали трогательное чувство  семейной гордости.    

С  течением времени местность вокруг Подворья Кровоточащего Сердца становилась все  выше и выше, как будто нетерпение разрастающегося города распирало землю, на  которой он стоял; и теперь, чтобы попасть туда, приходилось спускаться на  несколько ступенек, в которых прежде никакой надобности не было; чтоб выйти  оттуда, нужно было нырнуть в ворота, выходившие в лабиринт кривых и грязных переулков,  которые, кружа и петляя, постепенно поднимались на уровень окружающих улиц.  Завод Дэниела Дойса помещался в глубине Подворья, над самыми воротами, и оттуда  шел порой сотрясавший весь дом металлический перестук, точно билось железное  кровоточащее сердце.    

По  вопросу о том, откуда пошло название Подворья, мнения обитателей разделялись.  Люди практического склада склонялись к предположению, что здесь когда-то было  совершено убийство. Более чувствительные и наделенные более пылким воображением  (в том числе все представительницы прекрасного пола) предпочитали верить  легенде о юной деве, которую жестокий отец подверг заточению за то, что она,  храня верность своему возлюбленному, противилась браку с избранником отца. По  словам легенды, эта юная дева до самой смерти имела обыкновение сидеть у своего  забранного решеткой окна и тихонько петь грустную любовную песню с таким  припевом: «Раненое сердце, раненое сердце, раненое сердце кровью истечет».  Сторонники убийства возражали, что упомянутый припев, как известно всем,  сочинен одной вышивальщицей, романтически настроенной старой девой, и поныне  проживающей в Подворье. Тем не менее, поскольку легенда без любви не легенда и  поскольку люди значительно чаще влюбляются, нежели совершают убийства – каковой  порядок, при всей испорченности человеческой натуры, сохранится, будем  надеяться, до конца наших дней, – версия о раненом сердце, которое истечет  кровью, была принята подавляющим большинством голосов. Ни та, ни другая партия  не желала слушать знатоков старины, доказывавших в своих ученых лекциях, что  Кровоточащее Сердце можно видеть в гербе древнего рода, чьи владения здесь некогда  находились. И если вспомнить, какой грубый, серый песок пересыпался туда и  обратно в песочных часах, день за днем и год за годом измерявших существование  обитателей Подворья, то вполне понятно, почему так упорно защищали они ту  единственную золотую песчинку поэзии, что в нем блестела.    

Дэниел  Дойс, мистер Миглз и Кленнэм сошли по ступенькам вниз и очутились в Подворье  Кровоточащего Сердца. Пройдя между двумя рядами отворенных дверей, у которых  толпились тщедушные ребятишки, нянчившие ребятишек отнюдь не тщедушных, они  дошли до ворот в дальнем конце. Здесь Артур Кленнэм остановился, чтобы отыскать  жилище штукатура Плорниша – о котором Дойс, как истый лондонец, живя рядом, и  слыхом не слыхал до этого дня.    

А между  тем достаточно было повернуть голову, чтобы прочесть его фамилию. Она, как и говорила  Крошка Доррит, была написана над входом в крайний флигель, у забрызганного  известью закоулка, где стояла принадлежавшая штукатуру лестница-стремянка и две  или три бочки. Дом был большой, населенный многими жильцами, но хитроумный  Плорниш, в интересах возможных посетителей, поместил под своей фамилией  изображение руки, указательный палец которой (по воле живописца украшенный перстнем  и наделенный ногтем изящнейшей формы) был обращен в сторону передней квартиры  первого этажа.    

Уговорившись  с мистером Миглзом о встрече, Кленнэм распрощался со своими спутниками, последовал  указанию вышеописанной руки и постучал в дверь. Ему отворила женщина с ребенком  на руках, торопливо застегивавшая платье на груди. Это была миссис Плорниш, и  этот материнский жест говорил о том, чему было посвящено почти все свободное от  сна существование миссис Плорниш. Дома ли мистер Плорниш?    

– Извините,  сэр, – ответила миссис Плорниш, женщина учтивая. – Скажу без обмана,  он ушел искать работы.    

«Скажу  без обмана» было излюбленной поговоркой миссис Плорниш. Не то, чтобы она когда-нибудь  кого-нибудь собиралась обманывать, но ее речь неизменно начиналась с этого  заверения.    

– А  он не скоро вернется? Я бы подождал.    

– Вот  уже полчаса как я сама жду его с минуты на минуту, – сказала миссис  Плорниш. – Войдите, сэр.    

Артур  вошел в довольно темную и душную, несмотря на высокий потолок, комнату и уселся  на предложенный ему стул.    

– Скажу  без обмана, сэр, я все вижу, – заметила миссис Плорниш. – Все вижу и  все чувствую.    

Не  понимая, о чем она, Артур посмотрел на нее с недоумением, которое заставило ее  объяснить свои слова.    

– Не  всякий, войдя к бедным людям, считает нужным снять шляпу, – сказала  она. – Но некоторых это трогает больше, чем думают некоторые.    

Кленнэм,  смущенный тем, что такая пустяковая вежливость принимается как нечто из ряду  вон выходящее, пробормотал что-то вроде «Не стоит и говорить» и, нагнувшись,  потрепал по щеке ребенка постарше, который сидел на полу и во все глаза смотрел  на незнакомца.    

– Вон  какой крепыш, – сказал он. – Сколько же ему лет?    

– Четыре  годка, сэр, только что исполнилось, – отвечала миссис Плорниш. – Он и  правда крепыш. А вот этот у меня слабенький. – Она с нежностью взглянула  на младенца, которого укачивала на руках. – С вашего позволения, сэр, вы  не насчет работы ли пришли? – спросила она, после некоторого молчания.    

Такая  тревога слышалась в голосе, которым был задан этот вопрос, что, будь Артур  владельцем хоть какой-нибудь конуры, он бы с радостью заказал покрыть ее слоем  штукатурки в фут толщиной, только бы не говорить «Нет». Но пришлось сказать  «Нет», и миссис Плорниш, подавив вздох, печально уставилась на догоравший  огонь. Лишь теперь Артур разглядел, что миссис Плорниш совсем еще молодая  женщина, но несколько опустившаяся из-за бедности, в которой она жила; бедность  и дети дружными усилиями состарили ее раньше времени, и на лицо легла сеть  мелких морщин.    

– И  куда только девалась вся работа на свете, – сказала миссис Плорниш. –  Как будто сквозь землю провалилась, честное слово. (Замечание миссис Плорниш  касалось только штукатурного ремесла и не имело отношения к Полипам и к  Министерству Волокиты.)    

– Неужели  так трудно получить работу? – спросил Артур Кленнэм.    

– Плорнишу  трудно. Очень уж ему не везет. Правда, не везет.    

Да, ему  не везло. Попадаются такие путники на дорогах жизни, у которых словно от  рождения чудовищные мозоли на ногах, мешающие им угнаться даже за хромыми  соперниками. Плорниш был одним из таких. Честный малый, работяга, добряк, хотя  немного тугодум, он кротко сносил превратности судьбы, но судьба обходилась с ним  сурово. Лишь редко-редко случалось, что кому-нибудь требовались его услуги,  лишь в исключительных случаях его знания и опыт находили себе применение, и он  никак не мог взять в толк, отчего это происходит. А потому он жил, как жилось,  не успев опомниться от одной передряги, попадал в другую, и из всех этих  передряг выходил с помятыми боками.    

– А  уж он ли не хлопочет насчет работы, – продолжала миссис Плорниш, округлив  брови и пристально вглядываясь в каминную решетку, словно в надежде отыскать  там разгадку своих недоумений, – он ли не трудится не за страх, а за  совесть, когда работа есть. Что-что, а ленивым моего мужа никто не назовет.    

В той  или иной мере беда Плорниша была общей бедой всех обитателей Подворья Кровоточащего  Сердца. Время от времени в стране начинали звучать голоса, с большим пафосом  жаловавшиеся на недостаток рабочих рук – видимо, это обстоятельство крайне  раздражало некоторых людей, полагавших, что по их природному, неотъемлемому  праву рабочие руки всегда должны быть к их услугам, в любом количестве и на  любых, им угодных условиях, – но почему-то этот усиленный спрос на рабочие  руки не облегчал положения обитателей Подворья Кровоточащего Сердца, хоть  трудно было бы найти в Англии другое подворье, населенное такими трудолюбивыми  людьми. Старинной аристократической фамилии Полипов, озабоченной тем, как не  делать того, что нужно, недосуг было заняться этим вопросом; тем более что этот  вопрос никакого касательства не имел к ее неусыпным стараниям оказаться впереди  всех других аристократических фамилий, за исключением Чваннингов.    

Покуда  миссис Плорниш рассуждала так о своем супруге и повелителе, явился он сам.  Человек лет тридцати, долговязый, мешковатый, простодушного вида. Круглое лицо,  румяные щеки, русые бакенбарды, фланелевая блуза, перепачканная известью.    

– Вот  и Плорниш, сэр.    

– Мне  бы хотелось, – сказал Кленнэм, вставая ему навстречу, – побеседовать  с вами по одному делу, касающемуся семейства Доррит, если не возражаете.    

Плорниш  насторожился. Как будто почуял кредитора.    

– Вот  оно что, – сказал он. Но чем же он-то может быть полезен джентльмену,  интересующемуся этим семейством? И о чем, собственно, идет речь?    

– Я  ведь вас знаю, – с улыбкой сказал Кленнэм, – во всяком случае лучше,  чем вы думаете.    

Плорниш  оставил улыбку без ответа, только заметил, что, кажется, не имел удовольствия  встречаться с джентльменом раньше.    

– Верно, –  сказал Артур. – О ваших добрых поступках мне известно со стороны – но со  стороны весьма надежной. От Крошки Доррит – то есть, простите, – поспешил  он поправиться, – от мисс Доррит.    

– Так  вы – мистер Кленнэм? Ну, о вас-то я наслышан, сэр.    

– Как  и я о вас, – сказал Артур.    

– Пожалуйста,  садитесь, сэр, мы вам очень рады. Как же, как же, – сказал Плорниш, взяв и  себе стул и сажая на колени старшего сынишку, чтобы чувствовать моральную  поддержку при разговоре с гостем. – Мне ведь самому пришлось побывать за  решеткой Маршалси, там я и познакомился с мисс Доррит. Мы с женой хорошо знаем  мисс Доррит.    

– Мы  ее близкие друзья, – вскричала миссис Плорниш. Надо сказать, она так  гордилась этим знакомством, что на зависть всему Подворью преувеличивала до  астрономической цифры долг, за который сидел в тюрьме отец мисс Доррит.  Кровоточащие сердца не могли простить миссис Плорниш ее близости со столь  высокими особами.    

– Сперва  я познакомился с ее отцом. А познакомившись с ее отцом, я – ну, да – тут уж я  познакомился с нею, – тавтологически заметил Плорниш.    

– Понимаю.    

– Эх,  что за манеры! Что за тонкое воспитание! И такой джентльмен должен прозябать в  долговой тюрьме! Вы, может, не знаете, сэр, – сказал Плорниш, понизив  голос от благоговейного восторга перед тем, что по-настоящему должно было бы  вызвать у него жалость или презрение, – вы, может, не знаете, но ведь мисс  Доррит и ее сестра не смеют признаться ему, что зарабатывают себе на жизнь. Да,  не смеют! – повторил Плорниш, с нелепым торжеством взглянув на жену, а  затем по сторонам, – не смеют ему признаться!    

– Во  мне это не вызывает уважения, – сдержанно заметил Кленнэм, – но я  искренне жалею мистера Доррита.    

Слова  Кленнэма, видно, впервые внушили Плорнишу смутное подозрение, что черта,  которой он восторгался, быть может, не столь уж благородна. Он было задумался  над этим, но так ни к чему и не пришел.    

– А  уж со мной-то мистер Доррит так любезен, что большего и желать нельзя, –  добавил он все же, – особенно, если принять во внимание, что такое я и что  такое он. Впрочем, ведь не о нем сейчас речь, а о мисс Доррит.    

– Да,  вы правы. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомили ее с моей матерью.    

Мистер  Плорниш извлек из левой бакенбарды комочек извести, положил его в рот, пососал,  словно это был леденен, прикинул в уме, удастся ли ему вразумительно изложить  все обстоятельства, и решив, что нет, обратился за помощью к жене.    

– Расскажи  лучше ты, Салли, как было дело.    

– А  вот как, – сказала Салли, продолжая укачивать младенца, и подбородком  прихватив его ручку, пытавшуюся снова раскрыть ей платье на груди. –  Приходит однажды мисс Доррит к нам с бумажкой, на которой написано, что она  желала бы получить работу по швейной части, и спрашивает, не будет ли нам неудобства,  если она укажет наш адрес. (Плорниш повторил вполголоса, точно в церкви:  «Укажет наш адрес».) Мы с Плорнишем сейчас же сказали, что никакого неудобства  не будет (Плорниш повторил: «Неудобства не будет».) и она вписала адрес в свою  бумажку. Тут мы с Плорнишем говорим ей: «Погодите, мисс Доррит! (Плорниш  повторил: „Погодите, мисс Доррит!“) А не лучше ли написать три или четыре бумажки,  чтобы их могли прочитать в разных местах?» – «Об этом я не подумала, –  говорит мисс Доррит, – но, пожалуй, я так и сделаю». Села она вот за этот  стол и переписала все несколько раз своим красивым круглым почерком, а потом  Плорниш снес одну бумажку туда, где он работал – у него в то время как раз  случилась работа (Плорниш повторил: «Случилась работа».), а другую – к нашему  домохозяину; через него-то миссис Кленнэм и узнала про мисс Доррит и прислала  за ней. – Плорниш повторил: «Прислала за ней»; а миссис Плорниш, окончив  свой рассказ, стала ловить губами маленькие пальчики, делая вид, что хочет  укусить их.    

– А  ваш домохозяин, – сказал Артур, – это…    

– Мистер  Кэсби, сэр, – ответил Плорниш. – Кэсби его фамилия, а еще есть Панкс,  тот собирает квартирную плату. Да, – прибавил мистер Плорниш в  задумчивости, которая, казалось, ни из чего не проистекала и ни к чему не  вела, – так вот оно и обстоит, хотите верьте, хотите нет, ваша воля.    

– А? –  тоже в задумчивости отозвался Кленнэм. – Мистер Кэсби, вы сказали? Старый  знакомый, очень старый знакомый.    

Мистер  Плорниш, видимо, не зная, какое мнение высказать по этому поводу, не высказал  никакого. Собственно говоря, у него не было ни малейших причин интересоваться  упомянутым обстоятельством, а потому Артур Кленнэм перешел к изложению цели  своего прихода. Дело было в том, что он решил прибегнуть к посредничеству  Плорниша, чтобы освободить из тюрьмы Типа, по возможности не задев его чувства  самостоятельности и независимости – если предположить, что хотя бы остатки  такого чувства у него имеются, что, впрочем, было весьма сомнительно. Плорниш,  которому подробности дела были известны от самого ответчика, объяснил Артуру,  что истцом является один маклак, промышляющий перекупкою лошадей, и что если  рассчитаться с ним по десять шиллингов за фунт, то это будет «вполне  по-божески», а давать больше – все равно что бросать деньгина ветер. Не теряя  времени, доверитель и доверенный тут же отправились на Хай-Холборн, где в одной  конюшне продавался по случаю великолепнейший серый мерин; цена ему была самое  меньшее семьдесят пять гиней (не считая стоимости спиртного, которое ему подливали  в пойло для придания лихого вида), а уступали его всего за двадцать фунтов,  только потому, что на днях он едва не сбросил с седла супругу капитана Барбери  из Челтнема, и теперь эта дама, не желая признать себя плохой наездницей,  нарочно решила продать его за бесценок – просто с досады. Оставив своего доверителя  на улице, Плорниш один вошел в конюшню и застал там джентльмена в узких  серо-бурых панталонах и сильно потертой шляпе, с голубым платком на шее и  тоненькой тросточкой в руках. Это оказался капитан Марун из Глостершира,  ближайший друг капитана Барбери; он забрел в конюшню совершенно случайно, но  готов был из лучших побуждений сообщать вышеупомянутые подробности о  великолепном сером мерине всякому истинному ценителю лошадей, который явится по  объявлению, спеша воспользоваться столь редкой удачей. Он и был кредитором  Типа, но тут же объявил, что мистеру Плорнишу надлежит обратиться к его  поверенному, и что с мистером Плорнишем он разговаривать не станет, к что даже  смотреть на мистера Плорниша не желает – вот если бы тот, в доказательство  серьезности своих намерений, вручил ему немедленно билет в двадцать фунтов,  тогда другое дело, можно бы и поговорить. Мистер Плорниш тут же отправился  довести этот намек до сведения Кленнэма, и вручение требуемых верительных  грамот состоялось. После чего капитан Марун сказал: «Ну, а как с остальными  двадцатью? Хотите, я вам дам месяц сроку?» Когда это было отклонено, капитан  Марун сказал: «Ну тогда сделаем так: на те двадцать вы мне дадите вексель сроком  на четыре месяца с переводом на какой-нибудь банк». Когда и это было отклонено,  капитан Марун сказал: «Ну тогда вот вам мое последнее слово: давайте еще десять  фунтов наличными, и мы в расчете». Когда и это было отклонено, капитан Марун  сказал: «Ну тогда знаете что: ваш приятель меня здорово нагрел, но чтоб уж  покончить с этим делом, давайте пять фунтов и бутылку вина, и я его освобожу.  Согласны, так по рукам, а не согласны – скатертью дорога». А когда и это тоже  было отклонено, капитан Марун сказал: «Ну ладно, идет!» И выдал расписку в том,  что претензий к должнику больше не имеется.    

– Мистер  Плорниш, – сказал Артур, – я вас очень прошу сохранить в тайне мою  причастность к этому делу. Если вы возьмете на себя труд сообщить молодому  человеку, что вам удалось достигнуть соглашения с его кредитором по поручению  лица, пожелавшего остаться неизвестным, вы этим окажете услугу не только мне,  но и самому Типу и его сестре.    

– Последнего  довода вполне достаточно, сэр, – сказал Плорниш. – Все будет  исполнено в точности.    

– Можете  сказать, что долг уплатил друг. Друг, который надеется, что он употребит во  благо возвращенную ему свободу, хотя бы ради сестры.    

– Все  будет исполнено в точности, сэр.    

– А  если вы, зная лучше меня обстоятельства этой семьи, стали бы без стеснения  обращаться ко мне во всех случаях, когда, по вашему мнению, я могу быть полезен  Крошке Доррит, не опасаясь задеть ее чувства, я был бы вам чрезвычайно обязан.    

– Что  вы, сэр, помилуйте, – возразил Плорниш, – да я и сам… да мне и  самому… – Не видя возможности благополучно завершить начатую фразу, мистер  Плорниш счел за лучшее отказаться от дальнейших попыток. Кленнэм вручил ему  свою карточку и некоторое денежное вознаграждение.    

Мистеру  Плорнишу хотелось поскорей довести свою миссию до конца – желание, вполне разделявшееся  его доверителем. Последний поэтому предложил подвезти его до ворот Маршалси, и  они поехали туда через Блек-Фрайерский мост. По дороге Артуру удалось заставить  своего нового знакомого разговориться, и он услышал несколько сбивчивый, но  интересный рассказ о жизни обитателей Подворья Кровоточащего Сердца. Всем им  живется нелегко, говорил Плорниш, а верней сказать, и вовсе тяжело живется.  Почему оно так, кто его знает – скорей всего, что никто, но только так уж оно  есть. Когда у человека пустой карман и пустой желудок, так человек знает, что  он беден (тут мистер Плорниш был совершенно непоколебим в своем мнении), и  словами его в этом не разуверишь, все равно как словами не вговоришь ему в  желудок хорошего бифштекса. А есть ведь люди, незнакомые с нуждой, которые чуть  что, начинают кричать, что в Подворье живут «расточительно» – это у них такое  любимое словечко (а сами-то, между прочим, не задумываются проживать все, что  имеют, а то и больше, так по крайней мере он, Плорниш, слышал). К примеру,  позволит себе человек, может раз в году, съездить в Хэмптон-Корт[33] с женой и  ребятишками, а они тут как тут: «Эге, приятель! Мы думали, что вы бедняк, а вы  вон как расточительствуете!» Ах ты господи, до чего же обидно это слышать! Ведь  живешь-то как? От такой жизни и свихнуться недолго; а разве они от этого  выиграют, если человек свихнется? По мнению мистера Плорниша, они от этого  только проиграют. А между тем они словно даже и рады довести человека до того,  чтобы он свихнулся. Только этого и добиваются – не одним манером, так другим.  Вы хотите знать, чем занимаются обитатели Подворья? А вы бы зашли поглядели.  Увидели бы, как дочери и матери гнут спину над работой, не зная ни дня, ни  ночи, шьют, чинят, перекраивают, перешивают, чтобы хоть как-нибудь свести концы  с концами, а бывает, что и того не заработаешь. Как мастеровые всех видов  ремесла мечутся в поисках работы и не могут найти ее. Как старики, честно  трудившиеся всю свою жизнь, вынуждены искать прибежища в работных домах,[34] где с ними  обращаются хуже, чем с какими-нибудь – мистер Плорниш хотел сказать  «злоумышленниками», но сказал «промышленниками». Господи, ведь не знаешь,  откуда ждать хоть кроху утешения! Что до того, кто же во всем этом виноват, то  мистер Плорниш не знал, кто виноват. Он мог сказать, кто страдает, но не мог сказать,  из-за кого приходится страдать. Не ему разбираться в таких вещах, а если б он и  разбирался, кто бы стал его слушать? Он только знал, что те, кто берется  исправить существующее зло, не исправляют его, а само по себе оно тоже не  исправляется. Отсюда следовал нелогичный вывод, что если ему ничем не могут  помочь, так пусть уж его оставят в покое; а то от всяческих попыток в этом роде  ему только хуже приходится. Так, косноязычно, беззлобно и не слишком  вразумительно сетуя на судьбу, Плорниш бродил вокруг сложной загадки своего  положения в обществе, словно слепой, старающийся ощупью размотать запутанный  клубок. У ворот тюрьмы они расстались, и Кленнэм поехал дальше один, размышляя  о том, сколько тысяч Плорнишей распевают на разные лады ту же самую песню чуть  не над самым ухом Министерства Волокиты, без того чтобы это прославленное  учреждение хотя бы запомнило ее мотив.    

 Глава XIII    

Под Патриаршим  кровом     

     

Упоминание  о Кэсби вновь заставило разгореться в памяти Кленнэма чуть тлевшую искру интереса  и любопытства, которую в день его приезда в Лондон раздула было миссис  Флинтвинч. Предмет его юношеской любви звали Флора Кэсби, и Флора Кэсби была  единственной дочерью Старого Истукана (как непочтительно величали за глаза  Кристофера Кэсби кое-какие досужие умы, должно быть в близком знакомстве с ним  получившие к тому основания). Мистер Кэсби был владельцем доходных домов,  населенных беднотой, и если верить слухам, выжимал вопреки пословице немало  масла из камня неприглядных с виду дворов и закоулков.    

Потратив  несколько дней на розыски и справки, Артур Кленнэм убедился, что в деле Отца  Маршалси никаких концов не найти, и с грустью должен был отказаться от мысли  помочь ему выйти на свободу. Набрести на какие-то сведения, важные для самой  Крошки Доррит, тоже, видимо, нечего было рассчитывать; но он уверял себя, что  именно ради нее решил возобновить старое знакомство – а вдруг да окажется это  как-нибудь полезным для бедняжки. Нет нужды добавлять, что визит к мистеру  Кэсби все равно состоялся бы, если бы даже никакой Крошки Доррит и на свете не  было; но ведь известно, что всем нам («нам» в смысле человечества; мы лично  составляем, разумеется, исключение) свойственно обманывать себя относительно  причин, побуждающих нас к тому или иному поступку.    

Итак, в  один прекрасный вечер Артур Кленнэм подходил к дому мистера Кэсби в приятной и  даже по-своему искренней уверенности, что им руководит лишь забота о Крошке  Доррит – хотя Крошка Доррит тут была решительно ни при чем. Мистер Кэсби жил  близ Грэйс-Инн-роуд, в переулке, который ответвился от этой улицы с твердым  намерением одним духом сбежать вниз, к подножью Пентонвиллского холма, и  взобраться на его вершину, но, пробежав двадцать ярдов, запыхался и  остановился, да так и не сделал больше ни шагу. Теперь этого переулка больше  нет, но много лет он просуществовал там, сконфуженно поглядывая на пятна чахлых  садиков и прыщики беседок, испещрившие пустырь, который ему так и не удалось  пересечь.    

«Дом так  же мало изменился, как и дом моей матери, – думал Кленнэм, поднимаясь по  ступенькам, – и снаружи он такой же мрачный. Но на этом сходство  кончается. Я помню чинное спокойствие, которое там царит внутри. Кажется, уже  отсюда чувствуется запах сухих лепестков роз и лаванды».    

И в  самом деле, когда на стук ярко начищенного медного дверного молотка служанка  отворила дверь, его встретил знакомый аромат, точно в зимнем холодном воздухе  повеяло вдруг слабым дыханием давно прошедшей весны. Он вошел в этот  безмолвный, безмятежный, воздухонепроницаемый дом, и дверь, затворившись за  ним, словно отрезала его от шума и движения живой жизни. Мебель в доме была  солидная, старинная, по-квакерски строгая, но добротная, и выглядела так  внушительно, как обычно выглядит все – будь то деревянная табуретка или  человеческое существо, – что могло бы приносить много пользы, а не приносит  почти никакой.    

Где-то  наверху торжественно тикали часы, и безголосая птица долбила клювом клетку,  тоже как будто тикая. В камине гостиной, потрескивая, тикал огонь. Перед  камином сидел человек, и было слышно, как у него в кармане тикает хронометр.    

Служанка  доложила: «Мистер Кленнэм», но протикала эти слова так тихо, что они не были  услышаны, и после ее ухода гость остался стоять у дверей, не замеченный  хозяином. Последний, человек почтенных лет, сидел в глубоком кресле, вытянув на  каминный коврик ноги в мягких туфлях, и медленно вращал большие пальцы рук один  вокруг другого. Отблески огня играли на его лице, и от этого казалось, будто  его пушистые седые брови шевелятся в такт тиканью. Старого Кристофера Кэсби –  это был он – можно было узнать с первого взгляда; за двадцать с лишком лет он  изменился не больше, чем добротная мебель, его окружавшая, и чередование времен  года проходило для него так же бесследно, как для сухих лепестков роз и лаванды  в фарфоровых вазах.    

Быть  может, в этом изобилующем трудностями мире не сыскать другого человека,  которого так трудно было бы вообразить себе ребенком, как мистера Кэсби. А  между тем он почти не менялся на протяжении всей своей жизни. Прямо напротив  его кресла висел портрет мальчика, в котором всякий признал бы сразу Кристофера  Кэсби в возрасте десяти лет, даром что в руках он держал грабли (предмет столь  же любезный и необходимый ему, как водолазный колокол), а сидел, поджав под  себя одну ногу, среди цветущих фиалок, с противоестественным в его годы  глубокомыслием созерцая шпиль деревенской церкви. То же гладкое лицо и гладкий  лоб, те же ясные голубые глаза, то же кроткое выражение. Конечно, ни сияющей  лысины, от которой голова казалась такой большой, ни обрамлявших ее седых  кудрей, похожих на шелк-сырец или стеклянную пряжу, которые никогда не  подстригались и, ниспадая до самых плеч, придавали этой голове такое  благообразие – ничего этого на портрете не было. И тем не менее в ангелочке с  граблями легко было распознать все приметы патриарха в бархатных туфлях.    

Патриарх  – так его называли многие. Почтенные старушки из соседних домов говорили, что  мистер Кэсби – последний из патриархов. И это название очень к нему подходило:  он был такой медлительный, такой седовласый, такой спокойный, такой  невозмутимый – чем не патриарх, в самом деле? К нему часто подходили на улице с  покорнейшей просьбой послужить моделью для картины или статуи, изображающей  патриарха; судя по настойчивости таких просьб, художники и скульпторы  решительно не способны припомнить или вообразить черты, из которых складывается  образ патриарха. Филантропы обоего пола справлялись, кто этот почтенный старец,  и услышав в ответ: «Кристофер Кэсби, бывший управляющий лорда Децимуса Тита  Полипа», восклицали разочарованно: «Как, с такой головой, и он не радетель о  благе ближнего? Как, с такой головой, и он не покровитель сирых, не защитник  беззащитных?» Однако с такой головой он был и остался Стариком Кэсби, одним из  самых богатых, если верить молве, домовладельцев округи, и с такой головой он  сейчас мирно сидел в кресле в тишине своей гостиной. Впрочем, было бы верхом  безрассудства предполагать, что он мог бы сидеть там вовсе без головы, хотя бы  и такой.    

Чтобы  привлечь к себе внимание, Артур Кленнэм сделал шаг или два, и тотчас же на него  вскинулись седые брови.    

– Прошу  прощенья, сэр, – сказал Кленнэм. – Вы, верно, не слышали, как обо мне  доложили.    

– Не  слышал, сэр. Вы ко мне за каким-нибудь делом, сэр?    

– Нет,  только затем, чтобы принести вам свое почтение.    

Мистер  Кэсби был как будто чуточку разочарован этим ответом; быть может, он ожидал,  что посетитель принес ему что-либо более существенное.    

– А  позвольте узнать, сэр… – начал он снова, – прошу садиться… позвольте  узнать, с кем… Ба, ба, погодите! Если не ошибаюсь, мне знакомы эти черты! Уж не  того ли я вижу джентльмена, о возвращении которого в родные края недавно  говорил мне мистер Флинтвинч?    

– Вы  угадали, сэр.    

– Неужели!  Мистер Кленнэм?    

– Он  самый, мистер Кэсби.    

– Рад  вас видеть, мистер Кленнэм. Что новенького у вас за это время?    

Полагая  бесполезным распространяться о тех незначительных переменах, которые могли произойти  в его здоровье и состоянии духа за четверть века, истекшие со дня их последней  встречи, Кленнэм ограничился какой-то общей фразой, вроде того, что все обстоит  у него как нельзя лучше, и крепко пожал руку обладателю «такой головы»,  озарявшей его своим патриархальным сиянием.    

– Стареем,  мистер Кленнэм, – сказал Кристофер Кэсби.    

– Да,  не молодеем, – отозвался Кленнэм. Отпустив это глубокомысленное замечание,  он должен был сознаться себе, что оно не блещет остроумием, и вдруг понял, что  волнуется.    

– Стало  быть, ваш почтенный батюшка приказал долго жить, – продолжал мистер  Кэсби. – Весьма прискорбно было услышать об этом, весьма прискорбно.    

Артур,  как положено в таких случаях, поблагодарил за участие.    

– Было  время, – сказал мистер Кэсби, – когда отношения между вашими  родителями и мною несколько испортились. Тому причиной послужило маленькое  семейное недоразумение. Ваша почтенная матушка, пожалуй, несколько ревниво  относилась к своему сыну. Я разумею вашу достойную особу, сэр, вашу достойную  особу.    

Его  гладкое лицо своею свежестью напоминало персик. От того, что лицо было таким  свежим, глаза такими ясными, голова такой величественной, казалось, что он  изрекает необыкновенно мудрые и добродетельные мысли. При этом выражение лица у  него было самое благостное. Никто не мог бы сказать, где и в чем заключена его  мудрость, добродетель и благость, но весь он был словно овеян этими качествами.    

– Впрочем, –  продолжал мистер Кэсби, – это все дело прошлое, дело прошлое. Теперь я  время от времени навещаю вашу почтенную матушку и неизменно восхищаюсь, видя, с  каким мужеством и силою духа она переносит свои тяжкие испытания, тяжкие  испытания.    

У него  была привычка дважды повторять сказанное, и при этом он кротко улыбался,  скрестив руки и склонив голову набок, с таким видом, словно затаил в своих  мыслях нечто столь утонченное, что этого не выразишь словами. Казалось, он  отказывает себе в удовольствии высказаться до конца, чтобы не воспарить слишком  высоко, и из скромности ограничивается простым житейским разговором.    

– Я  слыхал, – заметил Артур, торопясь воспользоваться мелькнувшим  случаем, – что в одно из таких посещений вы взяли на себя труд  рекомендовать моей матери Крошку Доррит.    

– Крошку  – какую крошку? Доррит? Ах, это швея, за которую просил меня один из моих жильцов?  Да, да. Ее фамилия, точно, Доррит. Как же, как же. А вы ее зовете Крошкой  Доррит?    

Нет,  попытка не удалась. Не стоит двигаться дальше по этой дороге. Она никуда не  приведет.    

– Моя  дочь Флора, как вы, верно, знаете, – сказал мистер Кэсби, – несколько  лет назад вышла замуж и зажила своим домом. Но она имела несчастье потерять  мужа вскоре после свадьбы. Теперь она снова живет у меня. Она будет очень рада  вас видеть, если вы мне позволите известить ее, что вы здесь.    

– О,  непременно! – воскликнул Артур. – Я сам хотел просить вас об этом, но  вы любезно опередили меня.    

Получив  такой ответ, мистер Кэсби встал с кресла и направился к двери, медленно и  грузно ступая в своих бархатных туфлях (он был слоноподобного сложения). На нем  был просторный долгополый сюртук бутылочного цвета, бутылочного цвета жилет и  бутылочного цвета панталоны. Патриархи не носили сукна бутылочного цвета,  однако его одежда выглядела патриархальной.    

Только  что он вышел из комнаты, и в ней опять воцарилась лишь тиканьем нарушаемая тишина,  как снаружи загремел ключ, который чья-то быстрая рука поворачивала в замке, а  вслед за этим хлопнула парадная дверь и почти тотчас же какой-то живой,  чернявый человечек так стремительно влетел в гостиную, что с разгона едва не  наскочил на Кленнэма.    

– Здорово! –  крикнул он.    

Кленнэм  решил, что ничто не мешает ему ответить тем же «Здорово!».    

– Ну,  в чем дело? – спросил чернявый человечек.    

– А  какое, собственно, дело? – переспросил Кленнэм.    

– Где  мистер Кэсби? – спросил чернявый человечек, оглядываясь по сторонам.    

– Он  сейчас вернется – если он вам нужен.    

– Мне   нужен? – удивился чернявый человечек. – А разве вам он не нужен?    

Кленнэму  пришлось объяснить положение в нескольких словах, которые чернявый человечек  выслушал, сдерживая дыхание и внимательно приглядываясь к говорившему. Он был  одет в черное и в серое как бы с налетом ржавчины; его маленькие черные глазки  напоминали агатовые бусины; короткий подбородок покрыт был двухдневной черной  щетиной; жесткие черные волосы торчали, как зубья вилки или куски проволоки;  лицо отличалось необыкновенной смуглотой, то ли искусственной – от грязи, то ли  природной; а может быть, тут действовало сочетание природы и искусства. Руки  были грязные, с грязными обломанными ногтями, как будто он только что вылез из  угольной ямы. Он сопел, храпел, пыхтел и отдувался, точно маленький хлопотливый  паровичок.    

– Ага! –  воскликнул он, когда ему, наконец, стало ясно, кто такой Артур и как здесь  очутился. – Ну и чудесно! Превосходно! Так если он будет спрашивать насчет  Панкса, вы ему скажите, что Панкс уже пришел, ладно? – И он тотчас же,  сопя и пыхтя, выкатился в боковую дверь.    

Когда-то  давно, еще до своего отъезда из Англии, Артуру случалось ловить обрывки  довольно странных слухов, ходивших о последнем Патриархе. Какие-то сомнения и  подозрения носились в то время в воздухе; и сквозь туман этих подозрений  Кристофер Кэсби рисовался чем-то вроде заманчивой вывески несуществующей  гостиницы – призыва отдохнуть и возблагодарить там, где нет ни места для  отдыха, ни повода для благодарности. Толковали даже, будто Кристофер Кэсби  попросту хитрый обманщик, а под сияющими выпуклостями «такой головы» кроются  весьма неблаговидные замыслы. По другим толкам он выходил тупым, медлительным и  себялюбивым ничтожеством, которое долго неуклюже топталось в гуще людской, пока  ему не посчастливилось сделать открытие, что для успеха в жизни и доверия  окружающих вполне достаточно держать язык за зубами, не стричь волос и  заботливо холить лысину; и у него достало ума ухватиться за это открытие и  приложить его к делу. Говорили, что лорд Децимус Тит Полип взял его в управляющие  не за деловые качества, которых у него и в помине не было, но лишь за то, что  от человека с такой ангельской кротостью во взоре трудно ожидать  злоупотреблений или подвохов; и по тем же причинам он теперь извлекал из своих  обветшалых владений не в пример больше выгоды, чем мог бы извлечь домохозяин,  не обладающий столь неотразимой лысиной. Все эти толки сводились к тому  (вспоминал Кленнэм, сидя один в тикающей гостиной), что часто люди выбирают  себе образец для подражания так же, как описанные выше художники выбирают  модель для картины; и подобно тому как на ежегодной выставке Королевской  академии непременно увидишь какого-нибудь отвратительного живодера,  запечатленного благодаря своим ресницам или икрам, или подбородку, в виде  воплощения всех земных добродетелей – так и на великой Выставке жизни наружные  приметы нередко принимаются за внутренние качества.    

Перебирая  в памяти все эти давние слухи и сопоставляя их с впечатлением, которое произвел  на него мистер Панкс, Артур все больше (хотя и не окончательно) склонялся к  мысли, что последний патриарх и в самом деле – тупое ничтожество, способное  лишь холить свою лысину. Бывает порой на Темзе, что громоздкое тяжелое судно неуклюже  скользит по течению, поворачиваясь то боком, то кормой, застревая само и мешая  всем другим, хоть при этом и кажется, что оно выполняет сложные навигационные  маневры; и вдруг откуда-то вывернется маленький закопченный пароходик, возьмет  его на буксир и деловито потащит вперед; вот так, должно быть, и грузный  Патриарх был взят на буксир пыхтящим Панксом и теперь покорно тащился за этим  юрким черномазым суденышком.    

Приход  мистера Кэсби и его дочери Флоры положил конец размышлениям Кленнэма. Он поднял  голову, взглянул на предмет своей былой любви – и в тот же миг все, что еще  оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах.    

Есть  много мужчин, которые, всегда оставаясь верны самим себе, остаются верны и  своему старому идеалу. И если идеал не выдерживает соприкосновения с  действительностью, это отнюдь не говорит о непостоянстве, а скорее доказывает  обратное; но крушение идеала – тяжелый удар. Именно это испытал Кленнэм. В  юности он горячо любил женщину, которая сейчас вошла в гостиную, щедро расточал  ей нерастраченные богатства своих чувств и воображения. В неприветливом отчем  доме Клепнэма эти богатства никому не были нужны; подобно денежным сокровищам  Робинзона Крузо, они ржавели без пользы, пока он не одарил ими свою избранницу.  И хотя он давно уже не отводил ей никакого места ни в настоящем своем, ни в  будущем, как если бы она умерла (да у него и не было уверенности, что этого не  случилось), все же образ прошлого жил, не меняясь, где-то в заветных тайниках  его сердца. И вот теперь входит в гостиную последний из патриархов и тремя  короткими словами: «Вот и Флора!» – преспокойно предлагает ему бросить свое  сокровище наземь и растоптать.    

Флора,  когда-то высокая и стройная, растолстела и страдала одышкой, но это было еще  ничего. Флора, которую он помнил лилией, превратилась в пион, но это бы еще  тоже ничего. Флора, чье каждое слово, каждая мысль когда-то казались ему  пленительными, явно стала болтлива и глупа. Это уже было хуже. Флора, которая  много лет назад была наивным и балованным ребенком, желала и сейчас остаться  наивным и балованным ребенком. И это было самое худшее.    

Вот и  Флора!    

– Ах,  ах, – пискнула Флора, откинув голову набок и становясь карикатурой на  прежнюю Флору; так выглядело бы ее изображение в погребальной пантомиме, если  бы она жила и умерла в классической древности, – ах, мне стыдно показаться  на глаза мистеру Кленнэму в моем теперешнем виде, боюсь, он меня не узнает, я  ведь стала совсем старухой, это так ужасно, так ужасно.    

Кленнэм  поспешил заверить, что она изменилась не больше, чем следовало ожидать; в конце  концов время есть время, он это на себе видит.    

– Ах,  но мужчина совсем другое дело, и потом вам грех жаловаться, вы выглядите  чудесно, зато я простонала Флора, – я стала просто урод.    

Патриарх,  видимо еще не уяснив себе, какова должна быть его роль в разыгрывающемся представлении,  на всякий случай безмятежно улыбался.    

– Нет.  Вот уж кто действительно не меняется, – продолжала Флора, которая, раз  начав говорить, никогда не могла добраться до точки, – кто ничуть не  меняется, так это папаша, посмотрите, разве он не такой же в точности, как был  и до вашего отъезда, я нахожу, что это даже нехорошо с его стороны служить живым  упреком собственной дочери, ведь если дальше так пойдет, люди станут принимать  меня за папашину мамашу.    

До  этого, по мнению Артура, было еще далеко.    

– Ай-ай-ай,  мистер Кленнэм, нельзя быть таким неискренним, – воскликнула Флора, –  вы, я вижу, не утратили своей старой привычки говорить комплименты, совсем как,  помните, в те времена, когда, ну когда вы утверждали, будто ваши чувства… то  есть я не то хотела сказать, я… ах, я сама не знаю, что я хотела  сказать! – Тут Флора смущенно хихикнула и подарила ему один из своих  прежних томных взглядов.    

Патриарх,  догадавшись, наконец, что его роль состоит в том, чтобы как можно скорей  убраться со сцены, встал и направился к боковой двери, по дороге окликая свой  буксир. Тотчас же из какого-то отдаленного дока послышался ответный сигнал, и  мистер Кэсби был благополучно отбуксирован из гостиной.    

– Как,  вы уже собираетесь уходить, – сказала Флора, поймав взгляд, который  Кленнэм, не знавший, как выпутаться из смешного и досадного положения, бросил  на свою шляпу, – нет, нет, не верю, чтобы вы были таким бессердечным,  Артур – то есть я хотела сказать мистер Артур, – даже, пожалуй, следует  говорить мистер Кленнэм – ах, боже мой, я сама не знаю, что говорю, – но  ведь мы даже ни словом не вспомнили те счастливые дни, которые ушли и никогда  не вернутся, а впрочем, может быть, лучше и не вспоминать о них, тем более что  вас, вероятно, ожидает более интересное времяпрепровождение, и уж, конечно, я  меньше всех на свете хотела бы помешать, хотя было время, когда – но я опять  начинаю говорить глупости.    

Неужели  в те дни, о которых шла речь, Флора была такою же пустенькой болтушкой? Неужели  то, что звучало для него тогда чарующей музыкой, было похоже на эту бессвязную  трескотню?    

– Я,  право, не сомневаюсь, – продолжала Флора, сыпля словами с завидной  быстротой, и из всех знаков препинания ограничиваясь одними запятыми, и то в  небольшом количестве, – что вы там в Китае женились на какой-нибудь  китайской красавице, оно и понятно, ведь вы так долго пробыли там, и потом вам  нужно было расширять круг знакомств в интересах фирмы, так что ничего нет удивительного,  если вы сделали предложение китайской красавице, и смею сказать, ничего нет  удивительного, если китайская красавица приняла ваше предложение, и она может  считать, что ей очень повезло, надеюсь только, что она не из сектантов, которые  молятся в пагодах.    

– Вы  ошибаетесь, Флора, – сказал Артур, невольно улыбнувшись, – ни на  какой красавице я не женился.    

– Ах,  мой бог, но надеюсь, вы не из-за меня остались холостяком! – воскликнула  Флора, – Нет, нет, конечно нет, смешно было бы и думать, и, пожалуйста, не  отвечайте мне, я говорю сама не знаю что, вы мне лучше расскажите про китаянок,  верно ли у них такие узкие и длинные глаза, как на картинках, вроде  перламутровых фишек для игры в карты, а на спине висит длинная коса на манер хвоста,  или это только мужчины носят косы, а потом вот еще колокольчики, почему это у  них такая страсть везде навешивать колокольчики, на мостах, на храмах, на  шляпах, хотя, может быть, это все выдумки? – Флора наградила его еще одним  прежним взглядом, и тут же понеслась дальше, как будто на все ее вопросы уже  был дан обстоятельный ответ.    

– Так,  значит, это все правда! Боже мой, Артур – ах, простите, я по привычке – мистер  Кленнэм, следовало бы сказать – и как вы могли столько времени прожить в такой  стране, ведь там, наверно, всегда темно и дождь идет, иначе зачем столько  фонарей и зонтиков, ну, конечно, это уж такой климат, вот, должно быть,  прибыльное занятие, торговать там фонарями и зонтиками, раз ни один китаец без  них не обходится, а какой странный обычай уродовать ноги с детства, чтобы можно  было носить маленькие башмачки, а я и не знала, что вы такой любитель  путешествий.    

Тут  Кленнэм, уже готовый впасть в отчаяние, был снова осчастливлен прежним  взглядом, с которым решительно не знал, что делать.    

– Ах,  бог мой, – продолжала Флора, – как подумаешь, сколько произошло  перемен за время вашего отсутствия, Артур – то есть, конечно, мистер Кленнэм,  никак не могу отвыкнуть, как-то само собой получается – пока вы там изучали  китайский язык и нравы, я уверена, что вы говорите по-китайски, как настоящий  китаец, если не лучше, вы ведь всегда были такой способный и сообразительный,  но это все-таки должно быть ужасно трудно, я бы наверно умерла, если бы  попыталась прочесть хотя бы что написано на ящиках с чаем, да, многое  изменилось, Артур – вот, опять, само собой, хоть и не следовало бы – и главное  все такие неожиданные перемены, ну кому бы, например, пришла в голову какая-то  миссис Финчинг, когда она и мне-то самой не приходила в голову.    

– Это  ваша фамилия по мужу, Финчинг? – спросил Артур; его вдруг тронула  задушевная нотка, звучавшая в ее голосе, когда она в своей бессвязной болтовне  касалась отношений, их некогда связывавших.    

– Да,  Финчинг, не правда ли ужасная фамилия, но сам мистер Ф. говорил, делая мне  предложение, а он мне делал предложение семь раз и после того еще великодушно  согласился целый год «женихаться», как он это называл, и вот он говорил, что  это не его вина, раз такая фамилия и поделать он тут тоже ничего не может, что  ж, это и в самом деле так, а вообще он был прекрасный человек, на вас совсем не  похож, но прекрасный человек.    

Флоре, наконец,  потребовалось перевести дух, и она на секунду остановилась. Но ровно на секунду:  только поднесла к глазам самый кончик носового платка и, отдав дань памяти  усопшего мистера Ф. – тотчас же ринулась дальше.    

– Никто  ведь не станет отрицать, Артур – то есть мистер Кленнэм, – что если вы  теперь ко мне относитесь просто как добрый знакомый, то это вполне понятно,  иначе оно и быть не может при изменившихся обстоятельствах, по крайней мере я в  этом твердо уверена, так и знайте, но я не могу не вспомнить, что было время,  когда все было по-другому.    

– Дорогая  миссис Финчинг, – начал Артур, вновь растроганный ее тоном.    

– Ах,  нет, не зовите меня этим гадким, безобразным именем; скажите «Флора».    

– Флора.  Уверяю вас, Флора, я очень рад вас видеть, и мне очень приятно, что вы, как и я  сам, не забыли наивных мечтаний той далекой поры, когда мы с вами были молоды и  все нам рисовалось в розовом свете.    

– Что-то  не похоже, право, – возразила Флора, надув губки, – вы так  хладнокровно говорите обо всем этом, впрочем я понимаю ваше разочарование,  должно быть тому причиной китайские красавицы – мандаринки, так их, кажется,  называют? – а может быть, все дело во мне самой.    

– Нет,  нет, – запротестовал Кленнэм, – вы напрасно так говорите.    

– Вовсе  не напрасно, – решительно заявила Флора, – отчего же не говорить,  если это правда, ведь я знаю, что я совсем не та, какой вы ожидали меня  увидеть, я это отлично знаю.    

Тараторя  без умолку, она, однако же, успела проявить наблюдательность, которая сделала  бы честь и более умной женщине. И тем не менее она с бессмысленным упорством  по-прежнему старалась приплести к их нынешней встрече давно забытую историю их  детской любви, от чего Артуру начало казаться, что все это происходит во сне.    

– Еще  одно слово, – сказала Флора, к величайшему ужасу Кленнэма ни с того ни с  сего придавая вдруг разговору характер любовной ссоры, – одно объяснение,  которое вы должны выслушать, когда ваша мамаша явилась к моему папаше и  устроила ему сцену, и меня позвали вниз, в маленькую столовую, и они там сидели  в креслах друг против друга, точно два бешеных быка с зонтиком вашей мамаши  посередине, что, по-вашему, я должна была делать?    

– Дорогая  миссис Финчинг, – попытался урезонить ее Артур, – все это было так  давно и так далеко уже ушло в прошлое, что стоит ли всерьез…    

– Но  поймите, Артур, – возразила Флора, – я же не могу примириться с тем,  что все китайское общество считает меня бессердечной, должна же я оправдаться,  раз к тому представился случай, вы ведь прекрасно знаете, что оставались «Поль  и Виргиния»,[35]  которых нужно было вернуть, и я их получила без всякой весточки или знака, я  понимаю, что вы не могли писать мне, когда я находилась под таким строгим  присмотром, но что стоило хоть прилепить к переплету красную облатку, и я бы  сразу поняла, что это означает: жду в Пекине, в Нанкине или что-то там еще есть  третье, не помню, и я помчалась бы туда хоть пешком.    

– Дорогая  миссис Финчинг, вы ни в чем не виноваты, и я вас никогда не винил. Оба мы были  слишком молоды, слишком незрелы и беспомощны, и нам ничего другого не оставалось,  как только согласиться на разлуку. Подумайте, ведь столько лет уже  прошло, – мягко убеждал ее Артур.    

– Еще  одно слово, – неутомимо продолжала Флора, – еще одно объяснение,  которое вы должны выслушать, у меня тогда сделался насморк от слез, и я целых  пять дней не выходила из угловой гостиной – если вам нужны доказательства,  можете посмотреть, эта угловая гостиная и сейчас там, где была, в первом  этаже, – а потом, когда эти тяжелые дни миновали, я немного успокоилась, и  год за годом проходил, и вот мы у одних наших друзей познакомились с мистером  Ф., и он был очень любезен, и назавтра же навестил нас, а потом стал навешать  по три раза в неделю и присылать разные деликатесы к ужину, он меня не то что  любил, мистер Ф., он меня просто обожал, и когда мистер Ф. сделал мне  предложение с папашина ведома и согласия, как, по-вашему, я должна была  поступить?    

– Именно  так, как поступили, – поторопился ответить Артур. – Позвольте старому  другу от всей души заверить вас, что вы поступили вполне правильно.    

– И  еще одно последнее слово, – продолжала Флора, движением руки отстраняя  житейскую прозу, – еще одно, последнее объяснение, ведь задолго до того,  как явился мистер Ф. со своими любезностями, в смысле которых не приходилось  сомневаться, было время, когда… но этому не суждено было сбыться, а теперь все  это в прошлом, дорогой мистер Кленнэм, вы не носите золотых цепей, вы свободны,  и надеюсь, еще будете счастливы, ну вот, извольте радоваться, папаша, вечно он  сует свой нос, где его не спрашивают!    

С этими  словами и с торопливым застенчиво-предостерегающим жестом – в свое время так хорошо  знакомым Артуру – бедная Флора отпустила в далекое, далекое прошлое прелестный  образ самой себя в осьмнадцать лет и, наконец, поставила точку.    

Или  точней сказать, она отпустила в прошлое одну половину этого прелестного образа,  другую же прирастила к особе вдовы усопшего мистера Ф., превратив себя таким  способом в некое фантастическое существо вроде сирены, вызывавшее в друге ее  юности двойственное чувство: ему было и грустно и смешно.    

Вот,  например: теша свою душу воображаемыми тревогами и опасениями выдать несуществующую  тайну, Флора изощрялась в таинственных знаках и намеках, как будто между нею и  Кленнэмом существовал сговор самого волнующего свойства; как будто за углом  дожидалась уже первая подстава лошадей для кареты, которая должна была умчать  их в Шотландию, обетованную землю всех вступающих в брак без родительского  согласия;[36]  как будто она не могла (и не желала бы) отправиться под руку со своим избранником  в приходскую церковь под сенью фамильного зонтика, с благословения Патриарха и  при единодушном одобрении всего человечества. Словно во сне – и это ощущение с  каждой минутой становилось сильнее – смотрел Кленнэм, как вдова усопшего мистера  Ф. безмерно развлекается, воображая себя и своего партнера в тех ролях, которые  они исполняли в юности, и разыгрывая весь старый спектакль – хотя сцена покрыта  пылью, декорации обветшали и выцвели, актеров уже нет в живых, места для  оркестра пусты и огни погашены. Но все же что-то трогательное было для него в  этих нелепых попытках оживить то, что когда-то пленяло его своей естественностью;  ведь они были вызваны встречею с ним и будили в душе нежные воспоминания.    

Патриарх,  стал уговаривать Кленнэма остаться к обеду, и Флора знаками подсказала: «Да!».  Кленнэму было так совестно за испытанное им разочарование, он так искренне  сожалел о том, что Флора не показалась ему такою, какой она была (а может быть,  и не была) двадцать лет тому назад, что участие в семейном обеде представилось  ему наименьшей из искупительных жертв, на которые он чувствовал себя готовым. А  потому он остался.    

Панкс  тоже обедал с ними. Ровно без четверти шесть Панкс выплыл из своего дока где-то  в недрах дома и поспешил на помощь к Патриарху, который в это время беспомощно  барахтался в мелководье весьма сбивчивых объяснений касательно Подворья  Кровоточащего Сердца. Панкс тотчас же взял его на буксир и вывел в главный  фарватер.    

– Подворье  Кровоточащего Сердца? – подхватил Панкс, фыркнув и засопев. –  Беспокойное владение. Дает вам неплохой доход, но собирать там квартирную плату  тяжелое дело. От этого одного владения вам беспокойств больше, чем от всех  остальных вместе взятых.    

Подобно  тому как неискушенным зрителям всегда кажется, будто большое судно движется  независимо от буксира, так и тут могло показаться, будто Патриарх сам  произносит все, что за него говорил Панкс.    

– В  самом деле! – отозвался Артур, в котором это впечатление, созданное  сиянием патриаршей лысины, было настолько сильно, что он невольно обращался к  судну, а не к буксиру. – Должно быть, там все больше живут бедняки?    

– Вам  это неизвестно, бедняки они или не бедняки, – пропыхтел Панкс, вскинув  бусины-глазки на своего хозяина и вытаскивая из серо-ржавого кармана грязную  руку, чтобы погрызть что там еще осталось от ногтей. – Их послушать, так  они все бедняки, но ведь это так всегда говорится. Если человек говорит, что он  богат, можете быть уверены, что это неправда. Да если они и в самом деле бедняки,  вы-то что тут можете поделать? Вы и сами станете бедняком, если не будете получать  арендную плату.    

– И  это верно, пожалуй, – сказал Артур.    

– Вы  ведь не возьмете на себя попечение обо всех бедняках Лондона, – продолжал  Панкс. – Вы не станете отдавать им комнаты даром. Не раскроете им ворота,  приходи, мол, кто хочет, вход бесплатный. Нет, ничего этого вы и не подумаете  делать.    

Мистер  Кэсби покачал головой все с тою же безмятежной и благостной неопределенностью.    

– Если  человек нанял у вас комнату за полкроны в неделю, а когда неделя пройдет, он  эти полкроны не может уплатить, вы что ему скажете? Вы скажете: «А зачем ты  нанимал комнату? Если у тебя нет денег, у тебя не должно быть и комнаты. Где  твои деньги, куда ты их девал? Что вообще это значит? Что ты воображаешь?» Вот  что вы говорите в таких случаях. А не, говорите – тем хуже для вас. – Тут  мистер Панкс произвел весьма странное зловещее рокотанье в глубине своего носа,  как будто собираясь высморкаться, однако же никакого иного эффекта, кроме  звукового, не воспоследовало.    

– У  вас, кажется, имеются еще подобные владения, к востоку и к северо-востоку  отсюда? – спросил Кленнэм, решительно не зная, к кому из двоих адресовать  свой вопрос.    

– Имеются,  как же, – отвечал Панкс. – Только вот к востоку там или к  северо-востоку, это для вас роли не играет. Вы с компасом не сверялись. Вам что  нужно? Вам нужно, чтобы капитал был помешен надежно и выгодно. Где нашли  подходящее место, там и взяли. А насчет его расположения, так тут вы не привередливы,  нет. За обедом к обществу присоединилась еще одна, весьма примечательная  фигура, также обитавшая под сенью патриаршего шатра. Это была маленькая  пучеглазая старушка с лицом дешевой деревянной куклы из тех, которым, сообразно  цене, никакого выражения не положено. Желтый парик с тугими буклями криво сидел  у нее на макушке, как будто ребенок, обладатель куклы, приколотил его  гвоздиком, где пришлось, лишь бы не свалился. Другую особенность удивительной  старушки составляли несколько вмятин на лице, словно тот же ребенок исковырял  его ложкой или иным тупым орудием, – одно из таких повреждений явственно  выделялось на кончике носа. Третья особенность удивительной старушки заключалась  в том, что у нее не было своего имени: она звалась тетушкой мистера Ф.    

Знакомство  с ней Кленнэма произошло при следующих обстоятельствах: когда на стол уже подали  первое блюдо, Флора вдруг спросила, слыхал ли мистер Кленнэм о наследстве,  которое ей оставил мистер Ф. Кленнэм в ответ выразил глубокую уверенность, что  мистер Ф. завещал обожаемой супруге если не все свое земное достояние, то, во  всяком случае, большую его часть. Ну, разумеется, сказала Флора; в завещании  мистера Ф. отразились все прекрасные качества его души, но не об этом сейчас  речь; кроме земного достояния он еще оставил ей наследство особого рода: свою  тетушку. Она тут же вышла из столовой и спустя несколько минут возвратилась  вместе с вышеупомянутым наследством, которое и представила торжественно:  «Тетушка мистера Ф.».    

Характер  тетушки мистера Ф., как это сразу бросалось в глаза постороннему наблюдателю, отличался  крайней суровостью и угрюмой молчаливостью; последней она лишь время от времени  изменяла, отпуская зловещим низким голосом замечания, которые, не имея ни  прямой, ни косвенной связи с предметом общего разговора, огорошивали и пугали  собеседников. Возможно, эти замечания представляли собой звенья единой цепи сокровенных  размышлений тетушки мистера Ф., возможно, они были остроумны и даже обладали  весьма тонким смыслом, но, к несчастью, чтобы понять их, требовался ключ, а  ключа не было.    

Обед,  отменно приготовленный и отлично сервированный (все в обиходе патриаршего дома  благоприятствовало хорошему пищеварению), начался с супа, жареной камбалы,  картофеля и соуса из креветок. Разговор по-прежнему вертелся вокруг взимания  квартирной платы. Тетушка мистера Ф. минут десять молча косилась на всех с  угрюмой враждебностью, после чего мрачно изрекла следующее:    

– Когда  мы жили в Хэнли, медник украл у Барнсов гусака.    

Мистер  Панкс, не теряя присутствия духа, кивнул головой и сказал: «Совершенно верно,  сударыня». Но Кленнэма это загадочное сообщение перепугало не па шутку. Было и  еще одно обстоятельство, заставлявшее бояться почтенной дамы. На всех тараща  глаза, она, однако же, никого как бы не видела. Допустим, учтивый и  предупредительный сосед пожелал бы выяснить ее отношение к картофелю. Его  выразительная пантомима не произвела бы никакого впечатления, и что ему тогда  было делать? Не мог же он сказать: «Тетушка мистера Ф., не угодно ли?».  Оставалось одно: в страхе и растерянности положить ложку – как и поступил  Кленнэм.    

Подавали  баранину, бифштекс, яблочный пирог (ничего, что имело хотя бы отдаленную связь  с гусаками); обед тянулся, как тянется всякая трапеза, лишенная приправы  воображения. Когда-то Артур, сидя за этим самым столом, ни на что не глядел и  ничего не замечал, кроме Флоры; теперь, глядя на Флору, он против воли замечал,  что она большая охотница до портеру, что чувствительные воспоминания не мешают  ей отдавать должное хересу и что нажитая ею дородность не составляет необъяснимого  чуда. Что касается последнего из патриархов, то он всегда отличался могучим  аппетитом и уминал за обе щеки обильную и плотную пищу с благостной улыбкой  добряка, насыщающего голодных. Мистер Панкс, торопясь по обыкновению, то и дело  поглядывал в засаленную записную книжку, лежавшую рядом с его прибором (должно  быть, в ней значились имена неисправных плательщиков, посещение которых он  припас себе на десерт); он словно не ел, а заправлялся топливом, шумно,  суетливо, роняя куски, пыхтя и отфыркиваясь, готовый вот-вот развести пары.    

Приобретя  вкус к еде и напиткам, Флора, однако же, не утеряла вкуса к романтике, и в  течение всего обеда усердно отдавала дань тому и другому, так что под конец  Артур уже не поднимал глаз от тарелки из страха встретить очередной  выразительный взгляд, предостерегающий или исполненный таинственного значения,  словно бы понятного лишь им двоим.    

     

    

     

Тетушка  мистера Ф. хранила безмолвие и только с уничтожающим презрением смотрела на  Кленнэма; но когда убрали со стола и подали десерт, она разразилась новым  замечанием, внезапным, словно бой часов, и столь же чуждым течению застольной  беседы. Флора только что сказала:    

– Мистер  Кленнэм, не будете ли вы так добры налить портвейна тетушке мистера Ф.?    

– Монумент  у Лондонского моста,[37] –  тотчас же провозгласила упомянутая дама, – поставлен после Большого  лондонского пожара; но Большой лондонский пожар это не тот пожар, когда сгорела  фабрика вашего дяди Джорджа.    

Мистер  Панкс с прежним присутствием духа поспешил отозваться: «Неужели, сударыня! Это  очень любопытно!» Но тетушка мистера Ф., должно быть, усмотрела тут возражение  или иную обиду и, вместо того чтобы снова застыть в безмолвии, гневно заявила:    

– Ненавижу  дураков!    

Это  суждение, само по себе исполненное почти соломоновой мудрости, приняло, однако,  столь вызывающий и оскорбительный характер, будучи высказано прямо в лицо  гостю, что дальнейшее присутствие тетушки мистера Ф. в столовой сделалось явно  неудобным. Флора тут же позаботилась ее вывести, что удалось без всякого труда,  так как тетушка мистера Ф. не оказала сопротивления и только с непримиримой  враждебностью осведомилась, выходя:    

– И  чего ему тут нужно?    

Вернувшись  в столовую, Флора принялась уверять, что ее наследство – премилая старушка и  умница, но со странностями, и подчас у нее бывают «беспричинные  антипатии», – впрочем, последним обстоятельством Флора, кажется, даже  склонна была гордиться. Тут сказалась природная доброта Флоры, и за то, что  тетушка мистера Ф. способствовала проявлению этого качества, Кленнэм готов был  отнестись к ней снисходительно, тем более что уже избавился от ее устрашающего  присутствия и мог спокойно выпить бокал-другой вина со всем обществом. Но тут  ему пришло в голову, что Панкс не замедлит сняться с якоря, а Патриарх того и  гляди уснет; сообразив это, он поспешно сослался на необходимость навестить еще  мать и спросил у мистера Панкса, в какую сторону тот направляется.    

– К  Сити, сэр, – сказал Панкс.    

– Мы  можем пойти вместе, если хотите, – предложил Артур.    

– С  удовольствием, – сказал Панкс.    

Меж тем  Флора таинственным полушепотом, предназначенным лишь для ушей Кленнэма,  нанизывала торопливые фразы, в которых говорилось о том, что было время, когда…  и что к прошлому возврата нет и что он не носит больше золотых цепей и что она  верна памяти усопшего мистера Ф. и что она будет дома завтра в половине второго  и что веления судьбы непреложны и что она, разумеется, не предполагает, будто  он может прогуливаться по северной аллее Грейс-Инн-Гарденс ровно в четыре часа  пополудни. Прощаясь, он сделал попытку дружески пожать руку нынешней Флоре – не  той Флоре, которой уже не было, и не Сирене, но из этого ничего не вышло: Флора  не захотела, не смогла, обнаружила полнейшую неспособность отделить себя и его  от образов их далекого прошлого. С печальным чувством ушел он из патриаршего  дома, и еще целых четверть часа брел словно во сне; так что не будь при нем, по  счастью, надежного буксира, кто знает, куда бы занесли его ноги.    

Когда,  наконец, свежий воздух и отсутствие Флоры помогли Артуру прийти в себя, первое,  что он увидел, был Панкс, который на полном ходу, пыхтя и отфыркиваясь,  обгладывая последние жалкие остатки ногтей с одной руки. Другая рука была  засунута в карман, а видавшая виды шляпа надета задом наперед, и все это  вместе, по-видимому, служило у него признаком усиленной работы мысли.    

– Прохладный  вечер, – заметил Артур.    

– Да,  пожалуй, – согласился Панкс. – Вы, как приезжий, должно быть,  чувствительней меня к лондонской погоде. Мне-то, сказать по правде, ее и  замечать некогда.    

– Вы  ведете очень хлопотливую жизнь?    

– Да,  у меня всегда хлопот полон рот, то за тем присмотри, то за этим. Впрочем, я  люблю такую жизнь, – сказал Панкс, прибавляя шагу. – Человек для того  и создан, чтобы заниматься делом.    

– Только  для этого? – спросил Кленнэм.    

Панкс  ответил вопросом на вопрос:    

– Для  чего же еще?    

В этой  короткой фразе была выражена вся суть сомнения, которое издавна мучило  Кленнэма, и он промолчал в раздумье.    

– Вот  то же я всегда говорю нашим жильцам, – снова заговорил Панкс. – Есть  среди них такие – из тех, что нанимают квартиры понедельно. Как приду, сейчас  начнут охать и жаловаться: «Мы бедные люди, сэр, всю жизнь гнем спину, бьемся,  трудимся, не зная ни отдыху, ни сроку». А я им на это: «А для чего еще вы на  свет созданы?» И разговор окончен. Потому что возразить тут нечего. Для чего  еще вы на свет созданы? Вопрос ясный.    

– О  господи, господи! – вздохнул Артур.    

– Вот  я, например, – сказал Панкс, продолжая свой спор с воображаемым  жильцом. – Как я сам считаю, по-вашему, для чего я создан? Для дела и ни  для чего большего. Разбудите меня утром пораньше, дайте наспех проглотить  чего-нибудь, и за работу! Да нажимайте на меня хорошенько, а я буду нажимать на  вас, а вы еще на кого-нибудь. Вот вам и весь священный долг человека в коммерческой  стране.    

Некоторое  время они шли молча, потом Кленнэм спросил:    

– Неужели  у вас нет никаких склонностей, мистер Панкс?    

– Склонностей?  А что это значит? – сухо спросил Панкс.    

– Ну,  скажем, желаний.    

– У  меня есть желание разбогатеть, сэр, – сказал Панкс. – Только вот не  знаю, как это сделать. – Тут он снова издал уже известное нам рокотанье, и  Артуру впервые пришло в голову, что это он так смеется. Удивительный человек  был мистер Панкс. Можно было предположить, что он говорит не вполне серьезно,  но сухой, отрывистый, резковатый тон, которым он выпаливал свои суждения,  словно это были искры, летевшие из топки, не допускал, казалось, мысли о шутке.    

– Вы,  надо думать, не любитель чтения? – сказал Артур.    

– Ничего  не читаю, кроме счетов и деловых писем. Ничего не коллекционирую, кроме объявлений  о розыске наследников. Вот если это, по-вашему, склонность, значит одна  склонность у меня есть. Вы, кстати, не из Корнуоллских Кленнэмов, мистер  Кленнэм?    

– Насколько  мне известно, нет.    

– Да,  я это и сам знаю. Я уже беседовал с вашей матушкой, сэр. А она такая женщина,  которая своего не упустит.    

– А  если б я был из Корнуоллских Кленнэмов, что тогда?    

– Вы  могли бы услышать кое-что приятное для вас.    

– Вот  как? Давно уже со мной этого не случалось.    

– Есть  в Корнуолле одно имение, сэр, которое само готово свалиться в руки, но нет там  такого Кленнэма, который мог бы эти руки подставить, – сказал Панкс,  доставая из кармана записную книжку и тут же снова ее пряча. – Ну, мне  сюда. Позвольте пожелать вам доброй ночи.    

– Доброй  ночи, – отозвался Кленнэм. Но буксир, избавившись от баржи, которую ему  приходилось тащить, сразу наддал ходу и был уже далеко.    

Оставшись  один, Кленнэм немного постоял на углу Барбикана (Смитфилд они прошли вместе). У  него было тяжело на душе, он чувствовал себя одиноким, как в пустыне, и ему  вовсе не хотелось окончить этот вечер в мрачных комнатах материнского дома. Он  повернул на Олдерсгейт-стрит и направился в сторону собора св. Павла – его  тянуло на людные, шумные улицы, где было много света, где бурлила жизнь.  Медленно, в раздумье шагая по тротуару, он вдруг увидел толпу людей, двигавшуюся  ему навстречу, и отступил к дверям какой-то лавки, чтобы дать дорогу. В центре  толпы несколько человек несли на плечах большой темный предмет, и, когда они  поравнялись с Кленнэмом, он увидел, что это носилки, наспех сооруженные из  створки ставен, а на носилках человеческая фигура. Неподвижность этой фигуры,  забрызганный грязью узелок в руках одного из идущих рядом, забрызганная грязью  шляпа в руках у другого – все заставляло предположить несчастный случай, и  обрывки разговоров, донесшихся до Кленнэма, подтвердили это предположение.  Дойдя до фонаря в нескольких шагах от Кленнэма, носильщики остановились – понадобилось  что-то приладить; остановились и все остальные, и Кленнэм очутился в гуще  толпы.    

– Что  это, несчастный случай? Кого-нибудь несут в больницу? – спросил он у  старика, который стоял рядом, качая головой, и явно не прочь был вступить в  беседу.