1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Прошу  прощенья, мисс, — проговорил мистер Гаппи и встал, увидев, что я  поднялась. — Может, вы будете так добры уделить мне минутку для беседы по  личному делу?    

Не зная,  что на это ответить, я снова села.    

— «Все,  что за этим последует, да не послужит во вред», не правда ли, мисс? —  проговорил мистер Гаппи, волнуясь и придвигая стул к моему столу.    

— Я  вас не понимаю, — ответила я в недоумении.    

— Так  говорят у нас, юристов, — это юридическая формула, мисс. Это значит, что  вы не воспользуетесь моими словами, дабы повредить мне у Кенджа и Карбоя или  где-нибудь еще. Если наша беседа не приведет ни к чему, я останусь при своем, и  ни моей службе, ни моим планам на будущее это не повредит. Словом, буду говорить  совершенно конфиденциально.    

— Не  могу представить себе, сэр, — отозвалась я, — о чем вы можете  говорить со мною столь конфиденциально, ведь вы видите меня всего только во  второй раз в жизни; но я, конечно, никоим образом не хочу вам вредить.    

— Благодарю  вас, мисс. Не сомневаюсь… уверен вполне. — Все это время мистер Гаппи то вытирал  лоб носовым платком, то с силой тер левую ладонь о правую. — Если вы  позволите мне опрокинуть еще бокальчик вина, мисс, это, пожалуй, поможет мне  говорить, а то у меня, знаете, то и дело горло перехватывает, что, конечно,  неприятно обеим сторонам.    

Он выпил  рюмку и вернулся на прежнее место. Я воспользовалась случаем и пересела подальше, —  так, чтобы отгородиться от него своим столом.    

— Позвольте  мне предложить вам бокальчик, мисс? — сказал мистер Гаппи, видимо приободрившись.    

— Нет, —  ответила я.    

— Ну,  полбокальчика? — настаивал мистер Гаппи. — Четверть? Нет! В таком  случае, приступим. В настоящее время, мисс Саммерсон, Кендж и Карбой платят мне  два фунта в неделю. Когда я впервые имел счастье увидеть вас, я получал один  фунт пятнадцать шиллингов, и жалованье мне довольно долго не повышали. Потом  дали прибавку в пять шиллингов и обещают новую прибавку в пять шиллингов не  позже чем через год, считая с нынешнего дня. У моей мамаши есть небольшой доход  в виде маленькой пожизненной ренты, на которую она и живет, хотя и скромно, но  ни от кого не завися, на улице Олд-стрит-роуд. Кто-кто, а уж она прямо создана  для того, чтобы стать свекровью. Не сует носа в чужие дела, не сварлива, да и  вообще характер у нее легкий. Конечно, у нее есть свои слабости — у кого их  нет? — но я ни разу не видел, чтоб она заложила за галстук в присутствии  посторонних лиц, — при посторонних она и в рот не возьмет ни вина, ни  спиртного, ни пива — можете быть спокойны. Сам я квартирую на площади  Пентон-Плейс, в Пентонвилле. Местность низменная, но воздуху много — за домом  пустырь; считается одной из самых здоровых окраин. Мисс Саммерсон! Самое  меньшее, что я могу сказать, это: я вас обожаю. Может, вы будете столь добры  разрешить мне (если можно так выразиться) подать декларацию… то есть сделать  предложение?    

Мистер  Гаппи опустился на колени. Стол отгораживал меня от него, и потому я не очень  испугалась. Я сказала:    

— Что  за нелепая поза? Немедленно встаньте, сэр, а не то мне придется нарушить  обещание и позвонить!    

— Выслушайте  меня, мисс! — воскликнул мистер Гаппи, складывая руки в мольбе.    

— Я  не выслушаю ни слова больше, сэр, — ответила я, — если вы сию же  минуту не встанете с ковра и не сядете за стол; а вы это сделаете, если у вас  есть хоть капля разума.    

Он  жалостно посмотрел на меня, но все-таки медленно встал с колен и сел за стол.    

— Какая  насмешка, мисс! — начал он, положив руку на сердце, и, склонившись к  подносу, меланхолически покачал головой. — Какая это насмешка — сидеть за  столом в такой момент. Душу воротит от еды в такой момент, мисс.    

— Прошу  вас прекратить этот разговор, — сказала я, — вы попросили меня вас  выслушать, а теперь я прошу, вас прекратить разговор.    

— Прекращу,  мисс, — отозвался мистер Гаппи. — Как я люблю и почитаю, так и  повинуюсь. О, если б мог я дать обет тебе пред алтарем!    

— Это  совершенно невозможно, — сказала я, — об этом не может быть и речи.    

— Я  понимаю, — начал мистер Гаппи, перегнувшись через поднос и снова впиваясь  в меня пристальным взглядом, который я, странным образом, почувствовала, хоть и  смотрела в другую сторону, — я понимаю, что в глазах света мое  предложение, по всей вероятности, выглядит неавантажным. Но, мисс Саммерсон!  ангел!.. Нет, не надо звонить… Я прошел суровую школу жизни и чем-чем только не  занимался! Правда, я молод, но мне уже приходилось вести всякие расследования и  возбуждать судебные дела, и я много чего повидал в жизни. Удостойте меня вашей  ручки, и чего только я не придумаю, чтобы защитить ваши интересы и составить  ваше счастье! Чего только я не разведаю насчет вас! Правда, я пока ничего не  знаю, но чего только я не смогу узнать, если буду пользоваться вашим доверием и  вы пустите меня по следу!    

Я  сказала, что, стремясь защитить мои интересы, или, точнее, то, что он считает  моими интересами, он так же обрекает себя на неудачу, как и стремясь завоевать  мою благосклонность, а теперь он должен, наконец, понять, что я покорнейше  прошу его удалиться.    

— Жестокая  мисс, выслушайте еще одно лишь слово! — сказал мистер Гаппи. —  Полагаю, вы заметили, как поражен я был вашими прелестями в тот день, когда  ждал вас у «Погреба белого коня». Полагаю, вы заметили, что я не мог удержаться  от того, чтобы не отдать должного этим прелестям, когда откидывал подножку  кареты. То была лишь ничтожная дань Тебе, но дань искренняя, «С той поры образ  Твой запечатлен в моей груди. Не раз я целыми вечерами ходил взад и вперед по  улице, против дома Джеллиби, для того лишь, чтобы смотреть на кирпичные стены,  за которыми некогда пребывала Ты. Сегодня мне было абсолютно не нужно являться  сюда, и если я все же явился под предлогом деловых переговоров, то этот предлог  придумал я один ради Тебя одной. Если я говорю об интересах, то лишь для того,  чтобы зарекомендовать себя и свою почтительную скорбь. Любовь была и есть  превыше всего.    

— Мне  было бы больно обидеть вас, мистер Гаппи, — сказала я, вставая и берясь за  шнурок от звонка, — как, впрочем, и любого другого правдивого человека; и  я не могу отнестись пренебрежительно ни к какому искреннему чувству, как бы  неприятно оно ни проявлялось. Если вы действительно хотели убедить меня в вашем  добром мнении обе мне, пусть несвоевременно и неуместно, я все же нахожу, что  мне следует вас поблагодарить. Мне нечем гордиться; и я не гордая.  Надеюсь, — добавила я, не зная хорошенько, что говорю, — вы сейчас же  удалитесь, забудете о том, что вели себя совершенно неразумно, и займетесь  делами господ Кенджа и Карбоя.    

— Полминуты,  мисс! — воскликнул мистер Гаппи, останавливая меня, когда я потянулась к  звонку. — Значит, все это не послужит мне во вред?    

— Я  никому ничего не скажу, — ответила я, — если только вы сами не  подадите мне к этому повода.    

— Четверть  минуты, мисс! На случай, если вы передумаете — когда угодно, хотя бы в далеком  будущем, неважно, ведь мои чувства все равно никогда не изменятся, — если  вы иначе отнесетесь к моим словам, особенно насчет того, чего бы я ни сделал  для вас… запомните адрес: мистер Уильям Гаппи, площадь Пентон-Плейс, дом  восемьдесят семь, а в случае моего переезда или кончины (от погибших надежд и  тому подобное), пишите в адрес миссис Гаппи, Олд-стрит-роуд, дом триста два.    

Я  позвонила, вошла горничная, а мистер Гаппи положил на стол свою визитную  карточку и удалился с горестным поклоном. Когда он уходил, я подняла глаза и  снова увидела, как он, уже на пороге, оглянулся и посмотрел на меня.    

Я  просидела в столовой еще час или больше, подводя итоги записям в книгах и  счетам, и много успела сделать. Потом привела в порядок свой письменный стол и  разложила все по местам, и была так спокойна и бодра, что мне даже казалось,  будто я окончательно выбросила из головы этот неожиданный эпизод. Но,  поднявшись в свою комнату, я, к собственному удивлению, рассмеялась, потом, к  еще большему удивлению, расплакалась. Словом, я немного поволновалась, как будто  в моей душе задели какую-то чувствительную струнку, связанную с моим  прошлым, — задели так грубо, как этого еще не случалось ни разу с тех пор,  как я зарыла в саду свою милую старую куклу.    

 Глава X    

Переписчик судебных  бумаг    

     

На  восточной стороне Канцлерской улицы, точнее — в переулке Кукс-Корт, выходящем  на Карситор-стрит, торговец канцелярскими принадлежностями, мистер Снегсби,  поставщик блюстителей закона, ведет свое дозволенное законом дело. Под  сумрачной сенью Кукс-Корта, почти всегда погруженного в сумрак, мистер Снегсби  торгует всякого рода бланками, потребными для судопроизводства, листами и  свитками пергамента; бумагой — писчей, почтовой, вексельной, оберточной, белой,  полубелой и промокательной; марками; канцелярскими гусиными перьями, стальными  перьями, чернилами, резинками, копировальным угольным порошком, булавками,  карандашами; сургучом и облатками; красной тесьмой и зелеными закладками;  записными книжками, календарями, тетрадями для дневников и списками юристов;  бечевками, линейками, чернильницами — стеклянными и свинцовыми, перочинными  ножами, ножницами, шнуровальными иглами и другими мелкими металлическими  изделиями, потребными для канцелярий, — словом, товарами столь  разнообразными, что их не перечислить, и торгует он ими с тех пор, как отбыл  срок ученичества и сделался компаньоном Пеффера. По этому случаю в Куке-Корте  произошла своего рода революция — новая вывеска, намалеванная свежей краской и  гласившая: «Пеффер и Снегсби», заменила старую, с надписью «Пеффер» (только),  освященную временем, но уже неразборчивую. Потому неразборчивую, что копоть —  этот «плющ Лондона» — цепко обвилась вокруг вывески с фамилией Пеффера и  прильнула к его жилищу, которое, словно дерево, сплошь обросло этим  «привязчивым паразитом».    

Самого  Пеффера теперь в Куке-Корте не видно. Да и нечего искать его здесь, ибо вот уже  четверть столетия, как он покоится на кладбище Сент Эндрью, близ Холборна, под  грохот подвод и наемных карет, раздающийся весь день и половину ночи и подобный  реву громадного дракона. Если в те часы, когда дракон спит, мертвец и вылезает  проветриться, если он и гуляет по Кукс-Корту, пока его не заставит вернуться на  кладбище кукареканье жизнерадостного петуха, который почему-то, —  интересно знать, почему? — неизменно предчувствует рассвет, хотя обитает в  погребе маленькой молочной на Карситор-стрит, а значит, не может иметь почти  никакого представления о дневном свете, — если Пеффер и навещает  когда-нибудь скудно освещенный Кукс-Корт, — чего ни один владелец  писчебумажной лавки не может категорически отрицать, — то он приходит  незримо, никому не мешая, и никто об этом не знает.    

Когда  Пеффер еще не отжил своего срока, а Снегсби семь долгих лет «отбывал срок  ученичества», у Пеффера, в той же писчебумажной лавке, жила его племянница —  низенькая, хитрая племянница, перетянутая, пожалуй, слишком туго, и с острым  носом, напоминающим о резком холоде осеннего вечера, который тем холоднее, чем  он ближе к концу. Жители Кукс-Корта поговаривают, будто маменька этой  племянницы, побуждаемая слишком ревностной заботливостью о том, чтобы фигура ее  дочки достигла совершенства, с детских лет шнуровала ее сама каждое утро,  упершись своей материнской ногой в ножку кровати для большей устойчивости; а  еще говорят, будто она заставляла дочь принимать целыми пинтами уксус и лимонный  сок, каковые кислоты, по общему мнению, «ударили» в нос и характер пациентки.    

Но какой  бы из многих языков Молвы ни породил эти вздорные слухи, они либо не дошли до  ушей юного Снегсби, либо он пропустил их мимо ушей, а возмужав, посватался к  обольстительному предмету этих слухов, получил согласие и заключил два союза  сразу — и брачный и коммерческий. Итак, мистер Снегсби и племянница покойного  Пеффера совместно проживают теперь в Кукс-Корте, переулке, выходящем на  Карситор-стрит, и племянница по-прежнему дорожит своей фигурой, да и как не  дорожить? — ведь эта фигура, правда, быть может, и не всем по вкусу, но  бесспорно должна считаться драгоценной, хотя бы потому, что она так миниатюрна.    

Мистер и  миссис Снегсби, как муж и жена, считаются «единой плотью и кровью», а по мнению  их соседей, и «единым голосом». Этот голос, впрочем звучащий из уст одной лишь  миссис Снегсби, частенько слышен в Куке-Корте. Мистера Снегсби же почти совсем  не слышно, ибо чуть не все, что он хочет сказать, говорит за него своим сладостным  голосом миссис Снегсби. Это смирный, лысый, робкий человек с блестящей плешью и  крошечным пучком черных волос, торчащим на затылке. Он склонен к уступчивости и  к полноте. Поглядите на него, когда он стоит на своем пороге в Кукс-Корте,  одетый в серый рабочий сюртук с черными коленкоровыми нарукавниками, и  созерцает облака, или когда он стоит в своей полутемной лавке с тяжелой плоской  линейкой в руках и разрезает пергамент ножницами или ножом в обществе двух  своих «мальчиков» — подмастерьев, — поглядите на него только, сразу  скажете, что это исключительно скромный, непритязательный человек. В такие часы  из-под пола, на котором он стоит, словно из могилы визгливого призрака,  мятущегося в гробу, нередко раздаются крики и вопли, испускаемые тем самым голосом,  о котором говорилось выше, и когда звуки эти становятся необычно  пронзительными, мистер Снегсби говорит своим подмастерьям:    

— Должно  быть, это моя крошечка распекает Гусю!    

Уменьшительное  имя, упоминаемое в подобных случаях мистером Снегсби, не раз возбуждало  остроумие кукс-кортовцев, отмечавших, что имя это больше подошло бы к самой  миссис Снегсби, которая столь криклива, что ее закономерно и очень метко можно  было бы прозвать «гусыней». Однако это имя принадлежит и, если не считать  жалованья — пятьдесят шиллингов в год — да крошечного сундучка с тряпками,  является единственной собственностью некоей тощей молодой девицы из работного  дома (как полагают, ее окрестили Августой), которая еще подростком была взята  на воспитание, а точнее — напрокат или в аренду, одним добродушным  благодетелем, обитающим в Тутинге, и, значит, несомненно, росла и развивалась в  самых благоприятных условиях, но тем не менее «подвержена припадкам», а почему  — этого приходский совет никак не может понять.    

Гусе  года двадцать три — двадцать четыре, но выглядит она на добрых десять лет  старше, жалованье получает ничтожное — из-за своего необъяснимого недуга — и  так боится вновь попасть в лапы своего бывшего покровителя, что работает без  передышки, кроме как в те часы, когда лежит, уткнувшись головой в бадью, в  помойное ведро, в котел, в блюдо, приготовленное к обеду, — словом, в то,  что было поблизости, когда ее «схватило». Ею довольны родители и опекуны  подмастерьев мистера Снегсби, ибо нечего бояться, что она внушит нежные чувства  юным сердцам; ею довольна миссис Снегсби, которая всегда имеет возможность  уличить ее в какой-нибудь оплошности; ею доволен мистер Снегсби, убежденный,  что держит ее у себя только из милости. В глазах же Гуси жилище торговца  канцелярскими принадлежностями — это храм изобилия и блеска. Маленькую гостиную  наверху, с которой, если можно так выразиться, никогда не снимают папильоток и  передника, иначе говоря — чехлов. Гуся почитает самой роскошной комнатой во  всем христианском мире. Вид, открывающийся из окон этой гостиной — с одной  стороны на Кукс-Корт (и даже на кусочек Карситор-стрит), а с другой — на задний  двор судебного исполнителя Ковинса, — кажется Гусе не имеющим себе равных  по красоте. Висящие в этой гостиной написанные — и очень густо написанные —  масляной краской портреты мистера Снегсби, взирающего на миссис Снегсби, и  миссис Снегсби, взирающей на мистера Снегсби, в ее глазах — все равно что  шедевры Рафаэля или Тициана. Итак, Гуся все-таки получает кое-какую награду за  многие свои лишения.    

Мистер  Снегсби предоставил миссис Снегсби ведать всеми теми их делами, которые не  имеют отношения к таинствам его торгового предприятия. Она расходует деньги по  своему усмотрению, бранится со сборщиками налогов, назначает время и место  воскресных молений, контролирует развлечения мистера Снегсби и не желает  признавать себя ответственной за провизию, которую выбирает к обеду; поэтому ей  завидуют жены во всем околотке, — то есть по обеим сторонам Канцлерской  улицы на всем ее протяжении и даже за ее пределами, на Холборне, — и жены  эти во время всех домашних сражений обычно просят своих мужей заметить, как  отличается их (жен) положение от положения миссис Снегсби, а также их (мужей)  поведение от поведения мистера Снегсби. Молва, которая, словно летучая мышь,  вечно носится над Кукс-Кортом, шмыгая из окна в окно, утверждает, будто миссис  Снегсби ревнива и въедливо любопытна, а мистера Снегсби она изводит так, что  ему иной раз приходится бежать вон из дому, и обладай он хотя бы мышиной  храбростью, он бы этого не потерпел. Говорят даже, будто жены, которые ставят  его в пример своим своевольным мужьям, сами в глубине души смотрят на него  свысока, а больше всех его презирает некая госпожа, чей господии и повелитель  не без основания заподозрен в том, что он иной раз «учит» свою супругу, причем  орудием этого «учения» ему служит собственный зонт. Но все эти смутные слухи,  быть может, возникли потому, что мистер Снегсби, в своем роде человек скорее  созерцательного и поэтического склада, — летней порой он не прочь  прогуляться по Степл-Инну и отметить, что воробьи и листва «выглядят совсем как  в деревне»; а по воскресным дням он любит прохаживаться по Ролс-Ярду[59] и (если он в  хорошем расположении духа) разглагольствовать о том, что некогда были древние  времена, и чтоб ему провалиться, если под этой часовней не окажется парочки  каменных гробов, стоит только копнуть поглубже. Далее, он тешит свое  воображение мыслями о бесчисленных, уже усопших канцлерах, вице-канцлерах и  государственных архивариусах и так остро ощущает прелесть сельской природы,  рассказывая обоим подмастерьям о том, что некогда, как он слышал своими ушами,  ручей «прозрачный, как „христалл“, бежал посередине Холборна, а на Рогатке[60]  действительно была рогатка, и дорога оттуда пролегала прямо по лугам, —  так остро ощущает прелесть сельской природы, что не испытывает никакого желания  очутиться среди этой природы.    

День  подходит к концу, газ зажжен, но светит он не очень ярко, так как еще не совсем  стемнело. Мистер Снегсби стоит у дверей своей лавки, взирая на облака, и видит  поздно вылетевшую куда-то ворону, которая мчится на запад по кусочку неба,  принадлежащему Кукс-Корту. Ворона пересекла Канцлерскую улицу и сад  Линкольнс-Инна и теперь летит прямо на Линкольнс-Инн-Филдс — Линкольновы поля[61].    

Здесь в  большом доме, некогда роскошном особняке, живет мистер Талкингхорн. Теперь особняк  сдается внаем под юридические конторы, и в этих обшарпанных обломках его  величия, как черви в орехах, засели юристы. Но просторные его лестницы,  коридоры и вестибюли остались неизменными; сохранились и расписные потолки, в  том числе потолок, на котором изображена некая «Аллегория» — воин в римском  шлеме и небесно-голубой тоге, разлегшийся среди балюстрад, колонн, цветов,  облаков и толстоногих младенцев и раздражающий зрителя до головной боли, что в  той или иной степени, видимо, является целью всех Аллегорий. Здесь, среди своих  многочисленных железных ящиков, на которых начертаны знатнейшие имена, всегда  пребывает мистер Талкингхорн, если не считать тех дней, когда он гостит,  помалкивая, но чувствуя себя как дома, в поместьях, где великие мира сего до  смерти замучены скукой. Здесь он и нынче спокойно сидит за столом. Устрица старого  закала, раковины которой никто не может открыть.    

В  сумерках этого вечера жилище его смахивает на него самого. И он и оно обветшали,  не гонятся за модой, не бросаются в глаза, — они могут позволить себе все  это. Мистера Талкингхорна окружают тяжелые, старомодные, с широкими спинками,  набитые волосом кресла красного дерева, сдвинуть которые нелегко; старинные  столы с веретенообразными тонкими ножками, покрытые пыльными суконными  скатертями; полученные в подарок гравированные портреты носителей громких  титулов — и ныне здравствующих носителей и их отцов. Толстый полинявший  турецкий ковер устилает пол под столом, за которым сидит хозяин при свете двух  свечей в старомодных серебряных подсвечниках, — свечей, слишком скудно  освещающих эту большую комнату. Названия его книг на корешках скрыты  переплетом; все, что можно запереть, заперто; нигде не видно ни одного ключа.  На виду лишь две-три бумаги. На столе под рукой у мистера Талкингхорна лежит  какая-то рукопись, но он на нее не смотрит. Вооружившись круглой крышкой от  чернильницы и двумя кусочками сургуча, он молча и неторопливо старается решить  какую-то еще не решенную задачу. Он кладет прямо перед собой то крышку от  чернильницы, то кусочек красного сургуча, то кусочек черного. Нет, не то! Мистер  Талкингхорн вынужден все смешать и начать сызнова.    

Здесь,  под расписным потолком с Аллегорией — изображенным в ракурсе римлянином, который  пристально смотрит вниз и, кажется, вот-вот ринется на того, кто вторгся в его  владения, тогда как тот не обращает на него никакого внимания, — здесь  обитает мистер Талкингхорн и помещается его контора. У него нет служащих, если  не считать человека средних лет во фраке с немного продранными локтями, который  сидит на высоком деревянном диване в передней и лишь редко бывает слишком  обременен работой. Мистер Талкингхорн не такой юрист, как все. Клерков ему не  нужно. Он — великий хранитель чужих исповедей, с которыми надо обращаться  бережно. Его клиенты нуждаются только в нем самом, и он сам делает для них все.  Документы, которые ежу нужно составить, составляются в Тэмпле специальными  юрисконсультами по его тайным указаниям; точные копии, которые ему нужно снять,  снимают в писчебумажной лавке, как бы дорого это ни обходилось. Человек средних  лет, сидящий на деревянном диване, осведомлен о делах знати не больше, чем любой  уличный метельщик на Холборне.    

Кусочек  красного сургуча, кусочек черного, крышка от чернильницы, крышка от другой чернильницы,  маленькая песочница. Так! Это — в середину, это — направо, Это — налево. Надо  обязательно решить задачу, теперь или никогда… Теперь! Мистер Талкингхорн  поднимается, поправляет очки, надевает цилиндр, кладет рукопись в карман, выходит  из комнаты, говорит человеку средних лет во фраке с продранными локтями: «Я  скоро вернусь». Он лишь очень редко говорит ему что-нибудь более определенное.    

Мистер  Талкингхорн направляется в ту сторону, откуда прилетела ворона, — не столь  прямым путем, как она, но почти, — к переулку Кукс-Корту, выходящему на  Карситор-стрит. Идет он в лавку с вывеской: «Снегсби. Торговля канцелярскими  принадлежностями; переписка крупным почерком и копировка документов; переписка  всевозможных судебных бумаг…», и прочее, и прочее, и прочее.    

Сейчас  что-то около пяти или шести часов вечера, и в Кукс-Корте веет тонким  благоуханием горячего чая. Веет им и у дверей мистера Снегсби. День тут  начинается и кончается рано — обедают в половине второго, ужинают в половине  десятого. Когда мистер Снегсби давеча выглянул на улицу и увидел запоздавшую  ворону, он уже собирался спуститься в свое «подземелье», чтобы попить чайку.    

— Хозяин  дома?    

Гуся  сторожит лавку, так как подмастерья пьют чай вместе с мистером и миссис  Снегсби; поэтому обе дочки портного — специалиста по судейским мантиям, —  которые сейчас расчесывают свои локоны перед двумя зеркалами, за двумя окнами,  во втором этаже дома напротив, никак не могут отвлечь обоих подмастерьев от  работы, на что они обе лелеют надежду, но всего-навсего возбуждают ненужное им  восхищение Гуси, чьи волосы не растут, никогда не росли и, по общему убеждению,  никогда не будут расти.    

— Хозяин  дома? — спрашивает мистер Талкингхорн.    

Хозяин  дома, и Гуся сейчас сходит за ним. Гуся исчезает, радуясь случаю выбраться из  лавки, ибо лавка эта вызывает в ее душе смешанное чувство страха и  благоговения, представляясь ей каким-то складом устрашающих орудий жестокой  пытки, которой суд подвергает тяжущихся, — местом, куда лучше не входить  после того, как потушен газ.    

Приходит  мистер Снегсби, засаленный, распаренный, пахнущий «китайской травкой» и что-то  жующий. Старается поскорей проглотить кусочек хлеба с маслом. Говорит:    

— Вот  так неожиданность, сэр! Да это мистер Талкингхорн!    

— Хочу  сказать вам несколько слов, Снегсби.    

— Пожалуйста,  сэр! Но, господи, сэр, почему вы не послали за мной вашего служителя? Извольте,  сэр, пройти в заднюю комнату.    

Снегсби  моментально оживился.    

Тесная  комнатушка, вся пропахшая салом пергамента, служит и складом товаров, и  конторой, и мастерской, где переписывают бумаги. Обежав ее «взглядом, мистер  Талкингхорн садится на табурет у конторки.    

— Я  насчет тяжбы «Джарндисы против Джарндисов», Снегсби.    

— Да,  сэр?    

Мистер  Снегсби зажигает газ и, скромно предвкушая барыш, кашляет в руку. Надо сказать,  что мистер Снегсби, по робости характера, не любит много говорить и, чтобы  избежать лишних слов, научился придавать самые разнообразные выражения своему  кашлю.    

— У  вас на днях снимали для меня копии с некоторых свидетельских показаний по этому  делу?    

— Да,  сэр, снимали.    

— Одна  из этих копий, — говорит мистер Талкингхорн (устрица старого закала, так  крепко стиснувшая створки своей раковины, что никто не может ее открыть!) и  небрежно ощупывает не тот карман, в какой сунул рукопись, — одна из этих  копий переписана своеобразным почерком, и он мне понравился. Я шел мимо вас,  подумал, что она при мне, и вот зашел спросить… но, оказывается, я не взял ее с  собою. Все равно, когда-нибудь потом… А, вот она!.. Скажите, кто это  переписывал?    

— Кто  переписывал, сэр? — повторяет мистер Снегсби, взяв рукопись и разгладив ее  на пюпитре; потом берет ее левой рукой и сразу отделяет друг от друга все листы  одним поворотом кисти, как умеют делать торговцы канцелярскими  принадлежностями. — Мы отдали эту работу на сторону, сэр. Как раз тогда  нам пришлось отдать много переписки на сторону. Я сию минуту скажу вам, кто  переписывал это, сэр, — вот только посмотрю в торговой книге.    

Мистер  Снегсби берет книгу из несгораемого шкафа, снова старается проглотить кусок  хлеба с маслом, который, должно быть, застрял у него в горле, и, косясь на  копию свидетельских показаний, водит правым указательным пальцем по странице  сверху вниз.    

— Джуби…  Пекер… Джарндис… Джарндис! Нашел, сэр, — говорит мистер Снегсби. — Ну  конечно! Как это я запамятовал! Эту работу, сэр, сдали одному переписчику,  который живет по соседству с нами, по ту сторону Канцлерской улицы.    

Мистер  Талкингхорн уже увидел запись в книге, — нашел ее раньше, чем мистер  Снегсби, и успел прочесть за то время, пока указательный палец полз вниз по  странице.    

— Как   его фамилия? Немо? — спрашивает юрист.    

— Немо,  сэр. Вот что у меня записано. Сорок два полулиста. Отданы в переписку в среду,  в восемь часов вечера; получены в четверг, в половине десятого утра.    

— Немо! —  повторяет мистер Талкингхорн. — «Немо» по-латыни значит «никто».    

— А  по-английски это, вероятно, значит «некто», сэр, — вежливо объясняет  мистер Снегсби, почтительно покашливая. — Это просто фамилия. Вот видите,  сэр! Сорок два полулиста. Сдано: среда, восемь вечера; получено: четверг, половина  десятого утра.    

Уголком  глаза мистер Снегсби увидел голову миссис Снегсби, заглянувшей в дверь лавки,  чтобы узнать, почему он сбежал во время чаепития. И мистер Снегсби кашляет в  сторону миссис Снегсби, как бы желая ей объяснить: «Заказчик, душенька!»    

— В  половине десятого, сэр, — повторяет мистер Снегсби. — Наши  переписчики, те, что занимаются сдельной работой, довольно-таки странные люди,  и возможно, что это не настоящая его фамилия; но так он себя называет. Теперь я  припоминаю, сэр, что так он подписывается на рукописных объявлениях, которые  расклеил в Рул-офисе, в Суде королевской скамьи[62], в камерах судей и  прочих местах. Вам знакомы такого рода объявления, сэр: «Ищу работы…»?    

Мистер  Талкингхорн смотрит в окошко на задний двор судебного исполнителя Ковинса и на  его освещенные окна. Столовая у Ковинса расположена в задней части дома, и тени  нескольких джентльменов, попавших в переплет, переплетаясь, маячат на  занавесках. Мистер Снегсби пользуется случаем чуть-чуть повернуть голову,  взглянуть на свою «крошечку» через плечо и, еле шевеля губами, объяснить ей в  свое оправдание, что это — «Тал-кинг-хорн… бо-гатый… вли-я-тель-ный!»    

— А  раньше вы давали работу этому человеку? — спрашивает мистер Талкингхорн.    

— Ну  конечно, сэр. В том числе и ваши заказы.    

— Как  вы сказали, где он живет? Я задумался о более важных вопросах и прослушал.    

— По  ту сторону Канцлерской улицы, сэр. Говоря точнее, — мистер Снегсби снова  делает глотательное движение, словно никак не может одолеть кусочек хлеба с  маслом, — он снимает комнату у одного старьевщика.    

— Можете  вы немного проводить меня и показать этот дом?    

— С  величайшим удовольствием, сэр!    

Мистер  Снегсби снимает нарукавники и серый сюртук, надевает черный сюртук, снимает с вешалки  свой цилиндр.    

— А!  Вот и моя женушка, — говорит он громко. — Будь добра, дорогая,  прикажи мальчику присмотреть за лавкой, покуда я провожу на ту сторону мистера  Талкингхорна. Позвольте представить вам миссис Снегсби, сэр.. — Я вернусь  сию минуту, душенька!    

Миссис  Снегсби кланяется юристу, удаляется за прилавок, следит за спутниками из-за  оконной занавески, крадется в заднюю комнатку, просматривает записи в книге,  которая осталась открытой. Ее любопытство явно возбуждено.    

— Дом,  как вы сами увидите, сэр, очень уж неказистый, — говорит мистер Снегсби,  почтительно уступив узкий мощеный тротуар юристу и шагая по мостовой, — да  и человек этот, то есть переписчик, тоже очень неказистый. Впрочем, все они  какие-то дикие, сэр. Этот хорош хоть тем, что может совсем не спать. Прикажите,  и он будет писать без передышки.    

Теперь  уже совсем стемнело, и газовые фонари горят ярко. Натыкаясь на клерков,  спешащих отправить по почте дневную корреспонденцию, на адвокатов и поверенных,  возвращающихся домой обедать, на истцов, ответчиков, всякого рода жалобщиков и  толпу простых людей, чей путь вековая судебная мудрость перегородила миллионом  препятствий и, мешая им выполнять их самые несложные будничные дела, заставляет  этих людей вязнуть в трясине судов «общего права» и «справедливости» и в той  родственной ей таинственной уличной грязи, которая создается неизвестно из чего  и которой мы обрастаем неизвестно когда и как, — а мы вообще знаем о ней  только то, что, когда ее накопится слишком много, мы считаем нужным ее  отгрести, — натыкаясь на всех этих встречных, поверенный и владелец  писчебумажной лавки подходят к лавке старьевщика — складу бросовых, никому не  нужных товаров, — расположенной у стены Линкольнс-Инна и принадлежащей,  как объясняет вывеска всем тем, кого это может интересовать, некоему Круку.    

— Вот  где он живет, сэр, — говорит торговец канцелярскими принадлежностями.    

— Значит,  вот где он живет? — равнодушно повторяет юрист. — Благодарю вас, до  свиданья.    

— Разве  вы не хотите войти, сэр?    

— Нет,  спасибо, не хочу; я пройду прямо домой, на Линкольновы поля. Спокойной ночи. Благодарю  вас!    

Мистер  Снегсби приподнимает цилиндр и возвращается к своей «крошечке» и своему чаю.    

Но  мистер Талкингхорн не идет домой на Линкольновы поля. Он проходит немного  вперед, поворачивает назад, возвращается к лавке мистера Крука и входит в нее.  В лавке полутемно; на подоконниках стоят две-три нагоревшие свечи; старик  хозяин с кошкой на коленях сидит в глубине комнаты у огня. Старик поднимается  и, взяв нагоревшую свечу, идет навстречу гостю.    

— Скажите,  ваш жилец дома?    

— Жилец  или жилища, сэр? — переспрашивает мистер Крук.    

— Жилец.  Тот, что занимается перепиской.    

Мистер  Крук уже хорошо рассмотрел гостя. Он знает юриста в лицо. Имеет смутное представление  о его аристократических связях.    

— Вы  хотите его видеть, сэр?    

— Да.    

— Я  сам вижу его редко, — говорит мистер Крук, ухмыляясь. — Может,  вызвать его сюда, вниз? Только вряд ли он придет, сэр!    

— Тогда  я поднимусь к нему, — говорит мистер Талкингхорн.    

— Третий  этаж, сэр. Возьмите свечу. Сюда, наверх! Мистер Крук, стоя с кошкой на нижней  ступеньке лестницы, смотрит вслед мистеру Талкингхорну.    

— Ха! —  бурчит он, когда мистер Талкингхорн уже почти исчез из виду.    

Юрист  смотрит вниз, перегнувшись через перила. Кошка, злобно разинув пасть, шипит на  него.    

— Брысь,  Леди Джейн! Веди себя прилично при гостях, миледи! А вы знаете, что говорят о моем  жильце? — шепчет Крук, поднимаясь на одну-две ступеньки.    

— Что  же о нем говорят?    

— Говорят,  будто он продал душу дьяволу; но мы-то с вами знаем, что это чушь — ведь тот  ничего не покупает. И все-таки вот что я вам скажу: жилец мой такой мрачный,  такой угрюмый человек, что он, чего доброго, мог бы пойти на подобную сделку.  Не раздражайте его, сэр. Вот мой совет!    

Кивнув  головой, мистер Талкингхорн продолжает свой путь. Он подходит к темной двери на  третьем этаже. Стучит, не получает ответа, открывает дверь и, открывая ее,  нечаянно гасит свечу.    

Впрочем,  воздух в каморке такой спертый, что свеча могла бы и сама здесь погаснуть.  Каморка тесная, почти черная от копоти, сажи и грязи. На ржавом остове каминной  решетки, помятой в середине, — как будто сама Бедность вцепилась в нее  когтями, — тускло рдеет красное пламя догорающего кокса. В углу у камина  стоит дощатый сосновый стол со сломанным пюпитром — пустыня, испещренная  пятнами от чернильного дождя, В другом углу потертый, старый чемодан лежит на  одном из двух стульев, заменяя комод или гардероб; и, как он ни мал, большего,  очевидно, не требуется — ведь и у этого стенки ввалились, как щеки голодающего.  На полу ничего нет, если не считать старой полусгнившей циновки у камина, до  того истоптанной, что веревка, из которой она сплетена, вся разлезлась. На окне  нет занавесок, и ночную тьму прикрывают только облупившиеся ставни; они закрыты,  и чудится, будто через две прорезанные в них узкие дыры в комнату заглядывает  голод, подобно фее, предвещающей смерть человеку на койке.    

Да,  против камина стоит низкая койка, на которой в беспорядке валяются грязное  лоскутное одеяло, тощий тюфяк из полосатого тика и грубая холстинная простыня,  и поверенный, нерешительно остановившийся в дверях, видит на этой койке  человека. Человек лежит в рубашке и штанах; ноги у него босые. Лицо его кажется  желтым при мертвенно-тусклом свете свечи, которая совсем оплыла, так что вокруг  загнувшегося (но все еще тлеющего) фитиля выросло что-то вроде белой башенки.  Волосы у человека растрепаны и спутались с бакенбардами и бородой, борода тоже  растрепанная и такая же запущенная, как и все вокруг. Каморка такая промозглая  и затхлая, и воздух в ней такой промозглый и затхлый, что нелегко разобрать,  какие запахи здесь больше всего терзают обоняние; но в тошнотворном спертом  воздухе, насыщенном застоявшимся табачным дымом, юрист различает терпкий,  приторный запах опиума.    

— Эй,  приятель! — окликает он человека и стучит железным подсвечником в створку  двери.    

Ему  кажется, что он разбудил своего приятеля. Тот лежит, слегка повернувшись к  стене, но глаза у него широко открыты.    

— Эй,  приятель! — снова окликает его юрист. — Эй, вы, проснитесь!    

Он  колотит по двери, а свеча, так долго оплывавшая, гаснет, оставляя его во тьме,  и только узкие глаза ставен пристально смотрят на койку.    

 Глава XI    

Возлюбленный брат наш    

     

Поверенный  стоит в темной комнате, не зная, как поступить, но вот кто-то прикасается к его  морщинистой руке, и он, вздрогнув, спрашивает:    

— Кто  тут?    

— Это  я, — отвечает старик хозяин, дыша ему в ухо. — Ну что, не добудились?    

— Нет.    

— А  где же ваша свечка?    

— Погасла.  Вот она.    

Крук,  взяв у него из рук погасшую свечу, подходит к камину и, нагнувшись, старается  зажечь ее о красные угольки, еще тлеющие в золе. Но они почти догорели, и фитиль  не зажигается. Окликнув жильца, но не получив ответа, он бормочет, что сейчас  принесет зажженную свечу из лавки, и уходит. Мистер Талкингхорн, движимый  какими-то новыми соображениями, решил не оставаться в комнате, пока не вернется  хозяин, и выходит на площадку.    

Вскоре  желанный свет озаряет стены, — это Крук медленно поднимается по лестнице  вместе со своей зеленоглазой кошкой, которая идет за ним следом.    

— Он  всегда так спит? — спрашивает юрист вполголоса.    

— Ха!  Не знаю, — отвечает Крук, качая головой и поднимая брови. — Я почти  ничего о нем не знаю, — очень уж он нелюдимый.    

Перешептываясь,  они вместе входят в комнату. При свете свечи огромные глаза ставен тускнеют и  как будто закрываются. Но не закрываются глаза человека на койке.    

— Боже  мой! — восклицает мистер Талкингхорн. — Да он умер!    

Крук,  приподнявший было тяжелую руку лежащего, мгновенно роняет ее, и она, упав, свешивается  с койки.    

С минуту  они молча смотрят друг на друга.    

— Пошлите  за доктором! Позовите мисс Флайт, сэр, — она живет выше! Смотрите — у постели  яд! Позовите же Флайт, будьте добры! — просит Крук, раскинув тощие руки и  наклонившись над телом, словно летучая мышь с распростертыми крыльями.    

Мистер  Талкингхорн, выбежав на площадку лестницы, кричит:    

— Мисс  Флайт! Флайт! Скорей сюда, как вас там? Флайт!    

Крук  следит за ним глазами и, в то время как юрист зовет мисс Флайт, пользуется  возможностью подкрасться к старому чемодану и потом прокрасться на прежнее  место.    

— Скорее,  Флайт, скорее! Сбегайте за доктором! Бегите же! — торопит мистер Крук  полоумную старушку, свою жилицу, а та, мгновенно появившись и столь же  мгновенно исчезнув, вскоре возвращается в сопровождении раздраженного медика,  которому она помешала обедать, — мужчины с заметно потемневшей от  нюхательного табака верхней губой и заметным шотландским акцентом.    

— Эге!  Вот так история! — говорит медик, быстро осмотрев тело и подняв  глаза. — Да он мертв, как фараонова мумия!    

Мистер  Талкингхорн (стоя возле старого чемодана) спрашивает, когда именно этот человек  скончался.    

— Когда,  сэр? — говорит медик. — Пожалуй, уже часа три тому назад.    

— И  мне так кажется, — подтверждает смуглый молодой человек, который только  что пришел и стоит по ту сторону койки.    

— А  вы тоже доктор, сэр? — спрашивает первый медик.    

Смуглый  молодой человек отвечает утвердительно.    

— Ну,  так я уйду, — говорит тот, — потому что мне тут делать нечего! И,  закончив этими словами свой краткий визит, он уходит доедать обед.    

Смуглый  молодой врач водит свечой перед лицом переписчика, потом тщательно осматривает  того, кто оправдал выбор своего псевдонима, действительно сделавшись Никем.    

— Я  хорошо знал его в лицо, — говорит молодой врач. — Последние полтора  года он покупал у меня опиум. Может быть, кто-нибудь из вас ему сродни? —  спрашивает он, оглядывая всех троих.    

— Он  снимал у меня комнату, — угрюмо отвечает Крук, взяв свечу, которую  протянул ему врач. — Как-то раз он сказал мне, что у него нет родных, так  что самый близкий ему человек — это я.    

— Он  умер от слишком большой дозы опиума, — говорит врач, — в этом  сомневаться не приходится. Комната вся пропахла опиумом. Да вот еще сколько  осталось, — добавляет он, взяв из рук мистера Крука чайник, — человек  десять отравить можно.    

— А  как по-вашему, он это — нарочно? — спрашивает Крук.    

— Принял  слишком большую дозу?    

— Да!    

Крук  чуть не чмокнул губами, так он смакует все происходящее, сгорая от  отвратительного любопытства.    

— Не  могу сказать. По-моему, это маловероятно — ведь он привык к таким дозам. Но  наверное знать нельзя. Очевидно, он очень нуждался?    

— Очевидно.  В комнате у него… не особенно богато, — говорит Крук, окинув каморку острыми  глазами; а глаза у него сейчас точь-в-точь такие, как у его кошки. —  Впрочем, я к нему сюда не заходил с тех пор, как он ее снял, а сам он был очень  уж нелюдимый — никогда не говорил о себе.    

— Он  задолжал вам за квартиру?    

— За  шесть недель.    

— Ну,  этого долга он не заплатит, — говорит молодой человек, закончив  осмотр. — Он и вправду мертв, как фараонова мумия, да оно, пожалуй, и  лучше — смотрите, какой у него вид, как он жил… вот уж можно сказать — отмучился!  А ведь в молодости он, наверное, вращался в хорошем обществе, может быть даже  был красавцем. — Сидя на краю койки, врач говорит все это сочувственным  тоном, обернувшись к покойнику и положив руку ему на грудь. — Помнится, я  как-то раз подумал, что он хоть и грубоват, а манеры у него как у светского  человека, который скатился на дно. Так оно и было? — спрашивает он,  оглядывая присутствующих. Крук отвечает:    

— Почем  я знаю? Вы бы еще спросили меня о тех дамах, чьи волосы хранятся у меня внизу в  мешках. Он полтора года квартировал у меня и жил — или не жил — перепиской, вот  и все, что я о нем знаю.    

Во время  этого разговора мистер Талкингхорн, заложив руки за спину, стоит возле старого  чемодана, явно не разделяя ни одного из трех разных чувств, которые владеют  людьми, стоящими у койки, — ни профессионального интереса к смерти вообще,  который испытывает молодой врач, независимо от того, что он говорит о  покойнике; ни острого любопытства старика; ни ужаса полоумной старушки.  Невозмутимое лицо юриста так же невыразительно, как его поношенный костюм.  Трудно даже сказать, думал ли он в течение всего этого времени. Ничего нельзя  заметить в его чертах — ни терпения, ни нетерпения, ни внимания, ни  рассеянности. Видна только его внешняя оболочка. Однако легче судить о свойствах  хорошего музыкального инструмента по его футляру, чем о свойствах мистера  Талкингхорна по его футляру.    

Но вот  он вмешивается в разговор, обращаясь к молодому врачу, как всегда, спокойным профессиональным  тоном.    

— Я  зашел сюда, — начинает он, — как раз перед тем, как пришли вы, потому  что хотел дать покойному, которого вижу впервые, работу по переписке. Я слышал  о нем от своего поставщика — от Снегсби, что имеет лавку в Куке-Корте.  Поскольку никто здесь ничего не знает об умершем, следует послать за Снегсби.  А, это вы? — обращается он к полоумной старушке, которую часто видел в  суде и которая сама часто видела его в суде, а теперь, перепуганная до того,  что потеряла дар речи, мимикой предлагает пойти за торговцем канцелярскими  принадлежностями. — Сходите-ка вы за ним!    

В ее  отсутствие врач, прекратив бесплодное исследование, покрывает тело лоскутным  одеялом. Он обменивается несколькими словами с мистером Круком. Мистер  Талкингхорн не говорит ничего, но не отходит от старого чемодана.    

Мистер  Снегсби быстро прибегает, не успев даже снять серый сюртук и черные  нарукавники.    

— Боже  мой, боже мой, — лепечет он, — надо же было до этого дойти, а?  Подумать только!    

— Вы  можете дать хозяину дома какие-нибудь сведения об этом несчастном,  Снегсби? — спрашивает мистер Талкингхорн. — Он, кажется, остался  должен за квартиру. И его, разумеется, нужно похоронить.    

— Но,  сэр, — отзывается мистер Снегсби, покашливая в руку с извиняющимся  видом. — Я, право, не знаю, что посоветовать… вот разве только послать за  приходским надзирателем.    

— Не  в советах дело, — говорит мистер Талкингхорн. — Совет мог бы дать и  я…    

— Конечно,  сэр, кому и советовать, как не вам, — вставляет мистер Снегсби, покашливая  почтительно.    

— Дело  в том, что вы, может быть, знаете что-нибудь о его родных, или о том, откуда он  прибыл, или вообще о чем-нибудь таком, что имеет к нему отношение.    

— Уверяю  вас, сэр, — отвечает мистер Снегсби, умоляюще кашлянув, — о том,  откуда он прибыл, я знаю не больше, чем о том…    

— Куда  он отбыл, — подсказывает врач, приходя ему на помощь.    

Молчание.  Мистер Талкингхорн смотрит на торговца. Мистер Крук, разинув рот, ожидает, чтобы  кто-нибудь заговорил опять.    

— А  насчет его родных, сэр, — говорит мистер Снегсби, — то скажи мне  кто-нибудь: «Снегсби, вот двадцать тысяч фунтов лежат для вас наготове в  Английском банке[63],  назовите только хоть одного его родственника» — и я не мог бы назвать ни  одного, сэр! Года полтора назад, помнится, как раз в то время, когда он снял  комнату здесь, у старьевщика…    

— В  это самое время, — подтверждает Крук, кивнув головой.    

— Года  полтора назад, — продолжает мистер Снегсби, ободренный поддержкой, —  он пришел к нам как-то раз утром, после первого завтрака, застал мою крошечку  (это я так называю миссис Снегсби) в лавке, показал ей образец своего почерка и  объяснил, что ищет работы по переписке и, говоря напрямик, — излюбленное  выражение мистера Снегсби, которое он всегда произносит с какой-то убедительной  искренностью, как бы извиняясь за свою прямоту, — говоря напрямик, признался,  что очень нуждается. Моя женушка вообще недолюбливает незнакомцев, особенно,  говоря напрямик, если им что-нибудь нужно. Но этот человек ее почему-то  растрогал, — то ли потому, что он давно не брился, то ли потому, что  волосы у него были растрепаны, или еще по каким-нибудь там дамским соображениям, —  не знаю, судите сами, — но так или иначе, она взяла у него и образец почерка  и адрес. Моя женушка плохо запоминает фамилии, — продолжает мистер  Снегсби, снисходительно кашлянув в руку, — он сказал, что его зовут Немо,  а она не расслышала и подумала, что Нимродом[64].  И вот с тех пор все, бывало, твердит мне за обедом и завтраком: «Снегсби, что ж  это ты еще не нашел работы для Нимрода!» или: «Снегсби, почему ты не дал  Нимроду переписывать эти тридцать восемь полулистов из дела Джарндисов?» — и  тому подобное. Ну вот, так он и начал мало-помалу выполнять сдельную работу для  нас, и это все, что я о нем знаю, кроме того, что работал он быстро и не  отказывался от ночной работы, так что если, бывало, сдашь ему, скажем, сорок  пять полулистов в среду вечером, так он принесет их в четверг утром. И все  это, — заключает мистер Снегсби, почтительно указывая цилиндром на  койку, — мой уважаемый знакомый, несомненно, подтвердил бы, если бы мог.    

— Надо  бы вам посмотреть, — обращается мистер Талкингхорн к Круку, — не  осталось ли после него каких-нибудь бумаг; может быть, вам удастся что-нибудь  узнать из них. О его смерти произведут дознание, и вас будут допрашивать. Вы  грамотный?    

— Нет,  неграмотный, — отвечает старик и вдруг усмехается.    

— Снегсби, —  говорит мистер Талкингхорн, — осмотрите комнату вместо него. А не то он может  попасть в беду, нажить себе неприятность. Я подожду, раз уж я здесь, —  только не мешкайте, — а потом засвидетельствую, если потребуется, что  обыск был произведен правильно, законным образом. Посветите мистеру Снегсби,  любезный, а он быстро узнает, нет ли здесь чего-нибудь такого, что могло бы вам  помочь.    

— Во-первых,  тут имеется старый чемодан, сэр, — говорит Снегсби.    

А,  верно, чемодан! Мистер Талкингхорн как будто не замечал его раньше, хотя стоит  совсем рядом, а в каморке почти ничего больше нет.    

Старьевщик  держит свечу, торговец производит обыск. Врач прислонился к углу камина, мисс  Флайт, трепеща, выглядывает из-за двери. Закаленный опытом старый юрист старого  закала в тускло-черных коротких штанах, завязанных лентами у колен, в  просторном черном жилете, в черном фраке со слишком длинными рукавами, в шейном  платке, слабо свернутом мягким жгутом и завязанном узлом того особенного  фасона, который так хорошо знаком всей знати, стоит на том же самом месте и в  той же самой позе.    

В старом  чемодане лежат какие-то лохмотья; пачка квитанций ссудной кассы — этих расписок  в получении проездных пошлин у застав на пути к Нищете; смятая бумажка,  пахнущая опиумом, с нацарапанными на ней краткими записями, начатыми недавно,  очевидно с намерением вести их регулярно, но скоро заброшенными: в такой-то  день принято столько-то гранов, в такой-то — на столько гранов больше;  несколько запачканных вырезок из газет с отчетами о дознаниях коронера[65] по делам о  смертях, вызванных неизвестной причиной; больше ничего нет. Обыскивают посудный  шкаф и ящик забрызганного чернилами стола. Нигде нет ни обрывка старого письма  или вообще бумаги, на которой было бы написано хоть слово. Молодой врач  осматривает платье, в которое одет переписчик. Перочинный нож и несколько  полупенсов — вот все, что он находит. Таким образом, предложение мистера  Снегсби оказалось единственным разумным предложением, и решено вызвать приходского  надзирателя.    

Маленькая  полоумная жилица отправляется за надзирателем, а все остальные выходят из каморки.    

— Нельзя  же оставлять здесь кошку! — говорит врач. — Это не годится!    

Мистер  Крук гонит кошку перед собой, а она крадется вниз, виляя гибким хвостом и облизываясь.    

— До  свидания! — говорит мистер Талкингхорн и возвращается домой к Аллегории и  своим размышлениям.    

Тем  временем новость успела облететь весь переулок. Обыватели собираются кучками,  чтобы обсудить происшествие, и высылают авангард разведчиков (главным образом  мальчишек) к окнам мистера Крука, которые подвергаются осаде. Полисмен уже  поднялся в комнату умершего и снова спустился, а теперь стоит, как башня, у  входа в лавку, лишь изредка удостаивая взглядом мальчишек, копошащихся у его  подножия; но стоит ему на них взглянуть, как они пугаются и отступают в замешательстве.  Миссис Перкинс, которая несколько недель не разговаривала с миссис  Пайпвр, — ибо между ними возникли недоразумения из-за того, что маленький  Перкинс «дал затрещину» маленькому Пайперу, — миссис Перкинс пользуется  этим знаменательным случаем, чтобы возобновить дружеские отношения с соседкой.  Молодой слуга из углового трактира, привилегированный любитель полицейского  искусства, по должности своей обязанный знать жизнь и порой расправляться с  пьяницами, обменивается конфиденциальными сообщениями с полисменом, напустив на  себя неуязвимый вид молодца, которого не смеют коснуться полицейские дубинки и  которого нельзя забрать в полицейский участок. Люди, высунувшись из окон,  переговариваются через переулок, и простоволосые разведчицы прибегают с Канцлерской  улицы узнать, что случилось. По-видимому, все охвачены одним чувством — слава  тебе господи, что не мистер Крук первый приказал долго жить, — но чувство  это не лишено доли вполне понятного сожаления о том, что случилось так, а не  наоборот. В разгаре этих волнений появляется приходский надзиратель.    

Обычно  во всем околотке приходского надзирателя считают ни на что не нужным должностным  лицом, но сейчас он пользуется некоторой популярностью хотя бы уж потому, что  скоро увидит мертвое тело. Полисмен смотрит на него, как на  болвана-штатского, — на пережиток варварской эпохи уличных  сторожей, — но все-таки разрешает войти этому официальному лицу, с которым  приходится считаться, пока правительство не упразднит его должности. Волнение  нарастает по мере того, как из уст в уста все дальше передаются слухи о том,  что приходский надзиратель прибыл и вошел в дом.    

Вскоре  надзиратель выходит, снова возбуждая волнение обывателей, которые в его  отсутствие несколько успокоились. Он объявляет, что для завтрашнего дознания требуются  свидетели, которые могут сообщить коронеру и присяжным какие-либо сведения о  покойном. Ему немедленно называют многочисленных свидетелей, которые ровно  ничего не могут сообщить. Еще больше его сбивают с толку, то и дело твердя, что  сын миссис Грин сам был «переписчиком судебных бумаг и знал покойника как свои  пять пальцев», но по расследовании выясняется, что упомянутый сын миссис, Грин  сейчас находится на борту корабля, три месяца назад отплывшего в Китай;  впрочем, снестись с ним можно по телеграфу, испросив на то разрешения у  адмиралтейства. Приходский надзиратель обходит все местные лавки и квартиры,  чтобы допросить жителей, а войдя в какой-нибудь дом, всякий раз первым делом  закрывает за собой дверь и доводит публику до исступления своей скрытностью, медлительностью  и глупостью. Кто-то видел, как полисмен улыбнулся трактирному слуге. Интерес публики,  ослабев, начинает переходить в равнодушие. Визгливыми ребячьими голосами она  обвиняет приходского надзирателя в том, что он якобы сварил в котле какого-то  мальчугана, и хором горланит отрывки из сложенной на эту тему народной песенки,  в которой поется, будто упомянутый мальчуган пошел на суп для работного дома. В  конце концов полисмен находит нужным защитить честь блюстителя благочиния и  хватает одного певца, с тем чтобы отпустить его не раньше, чем разбегутся все  остальные, и — с обязательством убраться прочь отсюда, прочь! да  поживей! — обязательство, которое тот немедленно выполняет. Итак, волнение  на время улеглось, а невозмутимый полисмен (для которого немножко больше  опиума, немножко меньше не имеет ровно никакого значения) — невозмутимый  полисмен в блестящем шлеме, немнущемся, жестком мундире, стянутом крепким ременным  поясом, к которому прикреплены наручники, с толстой дубинкой в руке и прочими необходимыми  для полицейского принадлежностями под стать перечисленным, тяжелой походкой неторопливо  шагает дальше, похлопывая в ладоши руками в белых перчатках и время от времени  останавливаясь на перекрестке посмотреть, не случилось ли какое-нибудь происшествие,  начиная с пропажи ребенка и кончая убийством.    

Приходский  надзиратель, человек не блещущий умом, носится под покровом ночи по Канцлерской  улице с повестками, в которых фамилии всех присяжных перевраны, а не переврана  только фамилия самого надзирателя, которую, впрочем, никто не может прочесть,  да и не желает знать. После того как повестки вручены и свидетели получили  приказ явиться, приходский надзиратель направляется к мистеру Круку, чтобы  встретиться у него, как было условлено, с какими-то нищими, которые вскоре  приходят, а потом ведет их наверх, где они преподносят большим «глазам» в  ставнях новый предмет для созерцания, а именно, то последнее из земных жилищ, в  которое предстоит вселиться тому, кто называл себя «Никто»… как, впрочем, и  каждому смертному, кто бы он ни был.    

И всю  эту ночь гроб стоит наготове рядом со старым чемоданом, а на койке лежит  одинокий человек, чей жизненный путь, продолжавшийся сорок пять лет, так же  невозможно проследить, как путь брошенного ребенка.    

Наутро в  переулке жизнь бьет ключом — «сущая ярмарка», как выражается миссис Перкинс,  которая уже окончательно наладила свои отношения с миссис Пайпер и завела  дружескую беседу с этой достойной особой. Коронер будет заседать в зале на  втором этаже трактира «Солнечный герб», где два раза в неделю устраиваются  «Гармонические собрания[66]  любителей пения» под председательством некоего джентльмена, знаменитого  музыканта, против которого всегда сидит исполнитель комических песен, Маленький  Суиллс, выражающий надежду (как гласит вывешенное в окне объявление), что все  его друзья соберутся вновь, сплотятся вокруг него и поддержат его выдающийся талант.  Все это утро «Солнечный герб» торгует бойко. Под влиянием всеобщего возбуждения  даже детвора чувствует потребность подкрепиться, и пирожник, расположившийся по  этому случаю на углу переулка, говорит, что его ромовые пончики раскупают  нарасхват. Между тем приходский надзиратель снует между лавкой мистера Крука и  трактиром «Солнечный герб» и показывает вверенный его попечению интересный  предмет немногим избранным, умеющим держать язык за зубами, а те в благодарность  подносят ему стаканчик-другой эля.    

В  назначенный час прибывает коронер, которого уже ожидают присяжные и которому  салютуют кегли, что с грохотом валятся на пол в превосходном сухом кегельбане,  пристроенном к «Солнечному гербу». Никто так часто не бывает в трактирах, как  коронер. Такая уж у него работа, что запахи опилок, пива, табачного дыма для  него неотделимы от смерти в самых ужасных ее обличиях. Приходский надзиратель и  трактирщик провожают коронера в зал Гармонических собраний, где он, сняв  цилиндр, кладет его на рояль и садится в кресло с решетчатой спинкой в конце  длинного стола, который составлен из нескольких небольших, столов, сдвинутых  вместе и украшенных бесконечно переплетающимися липкими кругами от пивных  кружек и стаканов. Тут же расселись присяжные, сколько их смогло поместиться за  столом. Остальные располагаются между плевательницами и винными бочками или  прислоняются к роялю. Над головой у коронера висит небольшое железное кольцо,  прикрепленное к висячей ручке звонка, и кажется, будто это — петля, уготованная  для почтенного вершителя правосудия.    

Сделайте  перекличку присяжным и приведите их к присяге! В то время как происходит эта церемония,  снова возникает волнение, потому что в зал вошел толстощекий коротыш со  слезящимися глазами и пылающим носом, в рубашке с широким отложным воротником  и, войдя, скромно стал у дверей, как простой зритель, хотя этот зал, видимо,  для него привычное место. В публике шепчутся, что это Маленький Суиллс. Как  полагают некоторые, очень возможно, что он выучится передразнивать коронера и  на этой теме построит главный номер программы Гармонического собрания сегодня  вечером.    

— Итак,  джентльмены… — начинает коронер.    

— Тише  вы! — кричит приходский надзиратель. Он обращается не к коронеру, хотя  могло показаться, что именно к коронеру.    

— Итак,  джентльмены, — снова начинает коронер, — вы включены в список  присяжных и вызваны сюда, чтобы произвести дознание о смерти одного человека. В  вашем присутствии будет произведено расследование обстоятельств этой смерти, и  вы вынесете свой приговор, приняв во внимание… — кегли! слушайте, надзиратель,  кегли долой! — свидетельские показания, а не что-либо другое. Первое, что  надлежит сделать, это осмотреть тело.    

— Эй,  вы, дайте дорогу! — кричит приходский надзиратель.    

И вот  все выступают нестройной процессией, чем-то напоминающей похоронную, и осматривают  заднюю комнатку на третьем этаже дома мистера Крука, откуда некоторые из  присяжных торопятся уйти и выходят, побледнев. Приходский надзиратель очень  заботится о двух джентльменах, чьи манжеты и запонки не в полном порядке (он  даже поставил для этой пары специальный столик в зале Гармонических собраний,  поближе к коронеру), и всячески старается, чтобы они увидели все, что можно  видеть. Старается потому, что это газетные репортеры, которые пишут отчеты о  подобных дознаниях за построчный гонорар, а он, приходский надзиратель, не  свободен от общечеловеческих слабостей и надеется прочесть в газетах о том, что  сказал и сделал «Муни, расторопный и сметливый приходский надзиратель этого  квартала»; больше того, он жаждет, чтобы фамилия «Муни» так же часто и  благожелательно упоминалась в прессе, как, судя по недавним примерам, упоминается  фамилия палача.    

Маленький  Суиллс ждет возвращения коронера и присяжных. Ждет их и мистер Талкингхорн.  Мистера Талкингхорна принимают с особенным почетом и сажают рядом с  коронером, — между этим маститым вершителем правосудия, бильярдом и ящиком  для угля. Дознание продолжается. Присяжные узнают о том, как умер объект их  расследования, но больше ничего о нем не узнают.    

— Джентльмены, —  говорит коронер, — здесь присутствует весьма известный поверенный, который,  как мне доложили, случайно оказался среди тех, кто обнаружил мертвое тело; но  он может только повторить показания врача, домохозяина, жилицы и владельца  писчебумажной лавки, уже выслушанные вами, следовательно нет необходимости его  беспокоить. Известно ли кому-нибудь из присутствующих еще что-либо?    

Миссис  Перкинс толкает вперед миссис Пайпер. Миссис Пайпер приводят к присяге.    

Анастасия  Пайпер, джентльмены. Замужняя. Итак, миссис Пайпер, что вы можете сказать по  этому поводу? Ну что ж, миссис Пайпер может сказать многое — главным образом в  скобках и без знаков препинания, — но сообщить она может немного. Миссис  Пайпер живет в этом переулке (где муж ее работает столяром), и все соседи были  уверены уже давно (можно считать с того дня, который был за два дня до крещения  Александра Джеймса Пайпера, а крестили его, когда ему было полтора годика и  четыре дня, потому что не надеялись, что он выживет, так страдал ребенок от  зубок, джентльмены), соседи давно уже были уверены, что потерпевший, — так  называет миссис Пайпер покойного, — по слухам, продал свою душу. Она  думает, что слухи распространились потому, что вид у потерпевшего был какой-то  чудной. Она постоянно встречала потерпевшего и находила, что вид у него  свирепый и его нельзя подпускать к малышам, потому что некоторые малыши очень  пугливы (а если в этом сомневаются, так она надеется, что можно допросить  миссис Перкинс, которая здесь присутствует и может поручиться за миссис Пайпер,  за ее мужа и за все ее семейство). Видела, как потерпевшего изводила и дразнила  детвора (дети они и есть дети — что с них возьмешь? — и нельзя же ожидать,  особенно если они шаловливые, чтоб они вели себя какими-то Мафузилами, какими  вы сами не были в детстве). По этой причине, а также из-за его мрачного вида,  ей часто снилось, будто он вынул из кармана острую кирку и раскроил голову  Джонни (хотя мальчуган прямо бесстрашный и не раз дразнил его, гоняясь за ним  по пятам). Однако она ни разу не видела наяву, чтобы потерпевший вытаскивал  кирку или какое другое оружие, — уж чего не было, того не было. Видела,  как он спешил уйти подобру-поздорову, когда за ним бежали ребятишки и улюлюкали  ему вслед, — надо думать, он не любил ребят, — и никогда не видела,  чтоб он разговаривал с ребенком или взрослым (если не считать того мальчика,  что подметает перекресток на Канцлерской улице, вон там напротив, за углом, а  будь он здесь, он бы вам сказал, что люди видали, как он частенько разговаривал  с потерпевшим).    

Коронер  спрашивает:    

— Мальчик  здесь?    

Приходский  надзиратель отвечает:    

— Нет,  сэр, его здесь нет.    

Коронер  говорит:    

— Так  ступайте и приведите его сюда.    

В  отсутствие «расторопного и сметливого» приходского надзирателя коронер беседует  с мистером Талкингхорном.    

А! вот и  мальчик, джентльмены!    

Вот он  здесь, очень грязный, очень охрипший, очень оборванный. Ну, мальчик!.. Но нет,  погодите. Осторожней. Мальчику надо задать несколько предварительных вопросов.    

Зовут —  Джо. Так и зовут, а больше никак. Что все имеют имя и фамилию, он не знает. Никогда  и не слыхивал. Не знает, что «Джо» — уменьшительное от какого-то длинного  имени. С него  и короткого хватит. А чем оно плохо? Сказать по буквам,  как оно пишется? Нет. Он  по буквам сказать не может. Отца нет, матери  нет, друзей нет. В школу не ходил. Местожительство? А что это такое? Вот метла  она и есть метла, а врать нехорошо, это он знает. Не помнит, кто ему говорил  насчет метлы и вранья, но так оно и есть. Не может сказать в точности, что с  ним сделают после смерти, если он сейчас соврет этим джентльменам, —  должно быть, очень строго накажут, да и поделом… — так что он скажет правду.    

— Ничего  не выйдет, джентльмены! — говорит коронер, меланхолически покачивая  головой.    

— Вы  полагаете, что не стоит слушать его показания, сэр? — спрашивает какой-то  внимательный присяжный.    

— Безусловно, —  отвечает коронер. — Вы слышали, как выразился мальчик? «Не могу сказать в  точности», а этак не годится, знаете ли. Подобные  показания суду не  нужны, джентльмены. Потрясающая испорченность. Уведите мальчика.    

Мальчика  уводят, производя этим огромное впечатление на слушателей, особенно на Маленького  Суиллса, исполнителя комических песенок.    

Далее.  Имеются другие свидетели? Других свидетелей не имеется.    

Итак,  джентльмены! Перед нами неизвестный человек, который, как уже доказано, полтора  года регулярно принимал опиум большими дозами и был найден умершим оттого, что  принял слишком много опиума. Если вы, по вашему мнению, располагаете  доказательствами, которые могут привести вас к заключению, что он покончил с  собой, вы придете к этому заключению. Если вы полагаете, что смерть произошла  от несчастной случайности, вы вынесете соответственный приговор.    

Приговор  выносят соответственный. Смерть произошла от несчастной случайности. Сомнений  нет. Джентльмены, вы свободны. До свидания.    

Застегивая  пальто, коронер вместе с мистером Талкингхорном частным образом выслушивает  показания отвергнутого свидетеля, забившегося в уголок.    

Несчастный  помнит только, что покойника (которого он только что видел и узнал по желтому  лицу и черным волосам) иногда дразнили и гнали по улицам. Помнит, что как-то  раз, студеным, зимним вечером, когда он, Джо, дрожал от холода у какого-то  подъезда, неподалеку от своего перекрестка, человек оглянулся, повернул назад,  расспросил его и, узнав, что у него нет на свете ни единого друга, сказал: «У  меня тоже нет. Ни единого!» — и дал ему денег на ужин и ночлег. Помнит, что с  тех пор человек часто с ним разговаривал и спрашивал, крепко ли он спит по  ночам, и как переносит голод и холод, и не хочется ли ему умереть, и задавал  всякие другие столь же странные вопросы. Помнит, что, когда у человека не было  денег, он, проходя мимо, говорил: «Сегодня я такой же бедный, как ты, Джо»;  когда же у него были деньги, он всегда был рад (в это Джо верит всем сердцем), —  всегда был рад поделиться с ним.    

— Очень  уж он жалел меня, — говорит мальчик, вытирая глаза оборванным  рукавом. — Поглядел я давеча, как он лежит вытянувшись — вот так, — и  думаю: что бы ему услыхать, как я ему говорю про это. Очень уж он жалел меня,  очень!    

Джо  спускается с лестницы, волоча ноги, а мистер Снегсби, поджидавший его, сует ему  в руку полкроны.    

— Если  ты увидишь, что я перехожу твой перекресток со своей крошечкой — то есть с  одной дамой, — говорит мистер Снегсби, прикладывая палец к носу, —  смотри не вздумай сказать, что я дал тебе денег!    

Некоторое  время присяжные слоняются но «Солнечному гербу», болтая о том о сем. Наконец  несколько человек совсем пропадают в табачном дыму, заполнившем зал «Солнечного  герба», двое направляются в Хэмпстед, а четверо сговариваются пойти в театр по  контрамаркам и закончить вечер устрицами. Маленького Суиллса усердно потчуют.  На вопрос, что он думает о событиях дня, Маленький Суиллс отвечает (как всегда  хлестко), что это «сногсшибательный случай». Хозяин «Солнечного герба»,  заметив, как популярен сегодня Маленький Суиллс, горячо рекомендует его присяжным  и публике, подчеркивая, что в характерных песенках он не имеет себе равных, а  характерных костюмов у него целый воз.    

Итак,  «Солнечный герб» постепенно исчезает во мраке ночи, а потом снова возникает,  вспыхивая яркими огнями газовых рожков. Наступает час Гармонического собрания,  и знаменитый музыкант занимает председательское место, против него лицом  (красным лицом) к лицу располагается Маленький Суиллс, а их друзья, собравшись  вновь, сплотились вокруг них и поддерживают выдающийся талант. В разгаре вечера  Маленький Суиллс объявляет:    

— Джентльмены,  с вашего позволения, я попытаюсь представить короткую сцену из действительной  жизни, разыгравшуюся здесь сегодня.    

Его  награждают громкими аплодисментами и возгласами одобрения; он выходит Суиллсом,  возвращается Коронером (ничуть не похожим на оригинал); изображает в лицах  Дознание, а рояль для приятного разнообразия аккомпанирует припеву:    

«Он… —  (то есть коронер) — ведь типпи-тол-ли-долл, он ведь типпи-тол-ло-долл, он ведь  типпи-тол-ли-долл. Ди!» Наконец дребезжащий рояль умолкает, и «Гармонические  друзья» собираются вновь положить свои головы на подушки. Тогда покой нисходит  на одинокое тело, уже вселенное в последнее из своих земных жилищ, и узкие  глаза ставен смотрят на него в течение всех тихих часов ночи. Если бы в те дни,  когда этот несчастный еще младенцем лежал, как в гнездышке, в объятиях своей  матери, подняв глазки на ее любящее лицо, цепляясь за ее шею и неумело стараясь  обвить ее мягкими ручонками, — если бы в те дни его мать могла видеть в  пророческом видении, как он сейчас лежит здесь, она не поверила бы видению! О,  если в более счастливые дни в душе его пылал огонь, теперь угасший, —  огонь любви к той женщине, которая любила его, где же эта женщина теперь, когда  останки его еще не зарыты в землю?    

Ночь в  доме мистера Снегсби в Куке-Корте проходит отнюдь не спокойно — Гуся никому не  дает спать, ибо, как выражается мистер Снегсби, говоря напрямик, — «не  успеет она оправиться от одного припадка, как забьется в другом и так доходит  чуть не до двадцати». А «схватило» ее потому, что она одарена нежным сердцем и  еще чем-то очень впечатлительным, что, возможно, превратилось бы в воображение,  если бы в ее жизни не было Тутинга и благодетеля. Чем бы это ни было, но за чаем  оно было так жестоко потрясено отчетом мистера Снегсби о дознании,  происходившем в его присутствии, что, когда сели ужинать, Гуся внезапно  метнулась в кухню, выронив голландский сыр, который с быстротой «Летучего  Голландца» покатился туда же, опередив ее, и забилась в необычайно длительном  припадке, а когда оправилась от него, забилась в другом припадке, потом в  третьем, в четвертом… да так и промучилась всю ночь с короткими промежутками,  которыми пользовалась, чтобы страстно упрашивать миссис Снегсби не увольнять  ее, когда она «совсем очнется», и убеждать всех домочадцев уложить ее на  каменный пол и отправиться спать. Поэтому, услышав, наконец, как в маленькой  молочной на Карситор-стрит петух пришел в бескорыстный экстаз оттого, что  настал рассвет, мистер Снегсби, хоть он и терпеливейший из людей, глубоко  вздыхает и говорит с облегчением:    

— Я  уж думал, что он околел, право!    

Какой  вопрос решает эта охваченная энтузиазмом птица, напрягаясь до такой степени, и  почему ей нужно кричать так громко о том, что ее никак не касается (впрочем,  люди на разных публичных торжествах кричат так же), это уж ее дело. Достаточно  того, что наступает рассвет, наступает утро, наступает полдень.    

Тогда  «расторопный и сметливый» приходский надзиратель, как пишут о нем в утренних  газетах, приходит со своей компанией нищих к мистеру Круку и уносит тело  новопреставленного возлюбленного брата нашего на затиснутое в закоулок кладбище[67], зловонное и  отвратительное, источник злокачественных недугов, заражающих тела возлюбленных  братьев и сестер наших, еще не преставившихся, в то время как возлюбленные  братья и сестры наши, торчащие на черных лестницах власть имущих — о, если бы  преставились они!  — так прекраснодушны и любезны. На скверный клочок  земли, который турок отверг бы, как ужасающую мерзость, при виде которого  содрогнулся бы кафр, приносят нищие новопреставленного возлюбленного брата  нашего, чтобы похоронить его по христианскому обряду.    

Здесь,  на кладбище, которое со всех сторон обступают дома и к железным воротам  которого ведет узкий зловонный крытый проход, — на кладбище, где вся  скверна жизни делает свое дело, соприкасаясь со смертью, а все яды смерти делают  свое дело, соприкасаясь с жизнью, — зарывают на глубине одного-двух футов  возлюбленного брата нашего; здесь сеют его в тлении, чтобы он поднялся в тлении  — призраком возмездия у одра многих болящих, постыдным свидетельством будущим  векам о том времени, когда цивилизация и варварство совместно вели на поводу  наш хвастливый остров.    

Внемли,  ночь, внемли, тьма: тем лучше будет, чем скорей вы придете, чем дольше  останетесь в таком месте, как это! Внемлите, редкие огни в окнах безобразных  домов, а вы, творящие в них беззаконие, творите его, хотя бы отгородившись от  этого грозного зрелища! Внемли, пламя газа, так угрюмо горящее над железными  воротами, в отравленном воздухе, что покрыл их колдовской мазью, слизистой на  ощупь! К каждому прохожему взывай: «Загляни сюда!»    

Вместе с  ночью приходит какое-то неуклюжее существо и крадется по дворовому проходу к  железным воротам. Вцепившись в прутья решетки, заглядывает внутрь; две-три  минуты стоит и смотрит.    

Потом  тихонько метет старой метлой ступеньку перед воротами и очищает весь проход под  сводами, Метет очень усердно и тщательно, снова две-три минуты смотрит на  кладбище, затем уходит.    

Джо, это  ты? Так-так! Хоть ты и отвергнутый свидетель, неспособный «сказать в точности»,  что сделают с тобой руки, более могущественные, чем человеческие, а все-таки ты  не совсем погряз во мраке. В твое неясное сознание, очевидно, проникает нечто  вроде отдаленного луча света, ибо ты бормочешь: «Очень уж он жалел меня,  очень!»    

 Глава XII    

Настороже    

     

Дожди  наконец-то перестали идти в Линкольншире, и Чесни-Уолд воспрянул духом. Миссис  Раунсуэл хлопочет, ожидая гостей, потому что сэр Лестер и миледи едут домой из  Парижа. Великосветская хроника уже разнюхала это и утешает радостной вестью  омраченную Англию. Она разнюхала также, что сэр Лестер и миледи намерены  принимать избранный и блестящий круг «сливок бомонда»  (великосветская  хроника слаба в английском языке, но, подкрепившись французским, обретает  титаническую силу) в своем древнем и гостеприимном родовом поместье в  Линкольншире.    

В знак  уважения к избранному и блестящему кругу, а попутно и к самому Чесни-Уолду, обвалившийся  мост в парке исправлен, а река вернулась в свои берега и, вновь перекрытая  изящной аркой, выглядит очень эффектно, когда на нее смотришь из дома.  Холодный, ясный, солнечный свет заглядывает в промерзшие до хрупкости леса и с  удовлетворением видит, как резкий ветер разбрасывает листья и сушит мох. Целый  день свет скользит по парку за бегущими тенями облаков, пытается их догнать и  не может. Он проникает в окна и кладет на портреты предков яркие полосы и блики,  которые вовсе не входили в замыслы художников. На портрет миледи, висящий над  огромным камином, он бросает широкую яркую полосу, скошенную влево, как  перевязь на гербе внебрачных детей[68],  и полоса эта, изламываясь, ложится на стенки каминной ниши, словно стремясь  рассечь ее надвое.    

В столь  же холодный солнечный день, в столь же ветреную погоду миледи и сэр Лестер в дорожной  карете (камеристка миледи и любимый камердинер сэра Лестера — на запятках)  трогаются в обратный путь на родину. Под громкий звон бубенчиков и щелканье  бичей пара неоседланных коней и пара кентавров в лакированных шляпах и  ботфортах, с развевающимися гривами и хвостами, рьяно рвутся вперед, вывозя  грохочущую карету со двора отеля «Бристоль» на Вандомской площади[69], скачут  между исполосованной светом и тенью колоннадой улицы Риволи[70] и садом рокового дворца  обезглавленных короля и королевы[71],  мчатся по площади Согласия[72]  и Елисейским полям[73]  и, проехав под Триумфальной аркой на площади Звезды[74], выезжают из Парижа.    

Сказать  правду, чем быстрей они мчатся, тем лучше, ибо даже в Париже миледи соскучилась  до смерти. Концерты, балы, опера, театр, катанье — все это старо; да и ничто не  ново для миледи под одряхлевшими небесами. Не далее как в прошлое воскресенье,  когда беднота веселилась и внутри городских стен, — играя с детьми среди  статуй и подстриженных деревьев Дворцового сада, гуляя группами человек в  двадцать по Елисейским (что значит — «райским») полям, которые казались в тот  день еще более райскими благодаря каруселям и дрессированным собакам, или  изредка заходила (в очень небольшом числе) в сумрачный собор Парижской  богоматери, чтобы прошептать краткую молитву у подножья колонны, озаренной  трепещущим пламенем тонких восковых свечек в похожем на рашпер ржавом подсвечнике;  когда беднота веселилась и за городскими стенами, окружая Париж кольцом  танцевальных вечеринок, любовных приключений, выпивок, табачного дыма,  поминовения усопших на кладбищах, бильярдных партий, карточных игр, состязаний  в домино, шарлатанства и бесчисленных зловредных отбросов, одушевленных и  неодушевленных, — не дальше как в прошлое воскресенье миледи, подавленная  безысходной Скукой и томясь в лапах Гиганта Отчаяния[75], почти ненавидела свою  собственную камеристку за то, что та была в хорошем настроении.    

И миледи  не терпится уехать из Парижа. Душевная тоска осталась у нее позади, но ждет ее  и впереди, — ее злой гений опоясал тоской весь земной шар, и пояс этот  нельзя расстегнуть; остается лишь одно, впрочем несовершенное, средство  спастись — бежать из того места, где она тосковала. Отбросить Париж назад,  вдаль, и сменить его на бесконечные аллеи по-зимнему безлистых деревьев,  пересеченные другими бесконечными аллеями! И напоследок взглянуть на него, уже  отъехав на несколько миль, когда Триумфальная арка на площади Звезды будет  казаться всего лишь белым пятнышком, сверкающим на солнце, а город — просто  холмиком на равнине со вздымающимися над ним двумя темными прямоугольными  башнями[76],  со светом и тенью, наклонно слетающими к нему, как ангелы в сновидении Иакова!    

Сэр  Лестер, тот обычно доволен жизнью и потому скучает редко. Когда ему нечего  делать, он может размышлять о своей знатности. А как это приятно — когда то, о  чем размышляешь, неистощимо! Прочитав полученные письма, сэр Лестер  откидывается на спинку сиденья в углу кареты и предается размышлениям, главным  образом — о том, как велико его значение для общества.    

— Сегодня  утром вы, кажется, получили особенно много писем? — говорит миледи после  долгого молчания.    

Ей  надоело читать — ведь за перегон в двадцать миль она успела прочесть чуть не  целую страницу.    

— Но  в письмах нет ничего интересного… решительно ничего.    

— Я,  помнится, видела среди них письмо от мистера Талкингхорна — длиннейшее  послание, какие он всегда пишет.    

— Вы  видите все, — отзывается сэр Лестер в восхищении.    

— Ах,  он скучнейший человек на свете! — вздыхает миледи.    

— Он  просит, — очень прошу извинить меня, — он просит, — говорит сэр  Лестер, отыскав письмо и развернув его, — передать вам… Когда я дошел до  постскриптума, мы остановились сменить лошадей, и я позабыл про письмо. Прошу  прощенья. Он пишет… — сэр Лестер так медлительно достает и прикладывает к  глазам лорнет, что это слегка раздражает миледи. — Он пишет: «Относительно  дела о праве прохода…» Простите, пожалуйста, это не о том. Он пишет… Да! Вот  оно, нашел! Он пишет: «Прошу передать мой почтительный поклон миледи и надеюсь,  что перемена места принесла ей пользу. Не будете ли Вы так любезны сказать ей  (ибо это ей, вероятно, будет интересно), что, когда она вернется, я смогу  сообщить ей кое-что о том человеке, который переписывал свидетельские  показания, приобщенные к делу, которое разбирается в Канцлерском суде, и столь  сильно возбудившие ее любопытство. Я его видел».    

Миледи  наклонилась вперед и смотрит в окно кареты.    

— Вот  что он просит передать, — говорит сэр Лестер.    

— Я  хочу немного пройтись пешком, — роняет миледи, не отрываясь от окна.    

— Пешком? —  переспрашивает сэр Лестер, не веря своим ушам.    

— Я  хочу немного пройтись пешком, — повторяет миледи так отчетливо, что  сомневаться уже не приходится. — Остановите, пожалуйста, карету.    

Карета  останавливается; любимый камердинер соскакивает с запяток, открывает дверцу и откидывает  подножку, повинуясь нетерпеливому жесту миледи. Миледи выходит так быстро и  удаляется так быстро, что сэр Лестер, при всей своей щепетильной учтивости, не  успевает помочь ей и отстает. Минуты через две он ее нагоняет. Очень красивая,  она улыбается, берет его под руку, не спеша идет с ним вперед около четверти  мили, говорит, что это ей до смерти наскучило, и снова садится на свое место в  карете.    

Целых  три дня грохот и дребезжанье раздаются почти беспрерывно под аккомпанемент  более или менее громкого звона бубенчиков и щелканья бичей, а кентавры и  неоседланные кони с большим или меньшим усердием продолжают рваться вперед. Сэр  Лестер и миледи так изысканно вежливы друг с другом, что в отелях, где они  останавливаются, это вызывает всеобщее восхищение.    

— Милорд,  правда, староват для миледи, — говорит мадам, хозяйка «Золотой  обезьяны», — в отцы ей годится, — но с первого взгляда видно, что они  любящие супруги.    

Подмечено,  что милорд обнажает свою убеленную сединами голову, когда помогает миледи выйти  из кареты или усаживает ее в карету. Подмечено, что миледи благодарит милорда  за почтительное внимание, наклоняя прелестную головку и подавая супругу свою  столь изящную ручку! Восхитительно!    

Море не  ценит великих людей — качает их, как и всякую мелкую рыбешку. Оно всегда  жестоко обращается с сэром Лестером, чье лицо покрывается зеленоватыми пятнами,  подобными плесени на сдобренном шалфеем сыре-чеддере, и в чьем  аристократическом организме происходит гнетущая революция. Сэру Лестеру море  представляется «оппозиционером» в Природе. Тем не менее сознание своей  родовитости помогает баронету прийти в себя после остановки для отдыха, и он  вместе с миледи едет дальше, в Чесни-Уолд, пролежав лишь одну ночь в Лондоне по  дороге в Линкольншир.    

В столь  же холодный солнечный день, — который становится все более холодным, по  мере того как склоняется к вечеру, — в столь же ветреную погоду, —  которая становится все более ветреной, по мере того как отдельные тени  безлистых деревьев в лесу все больше сливаются в сумраке, а Дорожка призрака,  западный конец которой еще озарен пламенем небесного костра, готовится исчезнуть  в ночном мраке, — они въезжают в парк. Грачи, покачиваясь в своих высоких  жилищах на вязовой аллее, должно быть, решают вопрос — кто же это сидит в  карете, проезжающей под деревьями; причем одни сходятся на том, что это сэр  Лестер и миледи едут домой; другие спорят с недовольными, которые не желают  этого признать; одно время все соглашаются, что решение вопроса следует  отложить; потом снова заводят яростные споры, подстрекаемые какой-то упрямой и  заспанной птицей, которая всем противоречит и жаждет, чтобы за ней осталось  последнее карканье. Так они качаются на ветках и каркают, а дорожная карета  подкатывает к дому, где в нескольких окнах тепло светятся огни, хоть этих  освещенных окон не так много, чтобы придать жилой вид громадному темнеющему  фасаду. Впрочем, жилой вид он примет скоро, — когда в Чесни-Уолд съедется  избранный и блестящий круг.    

Миссис  Раунсуэлл находится на своем посту и отвечает на освященное обычаем рукопожатие  сэра Лестера глубоким реверансом.    

— Как  поживаете, миссис Раунсуэлл? Рад вас видеть.    

— Имею  честь приветствовать вас, сэр Лестер, и надеюсь, что вы в добром здоровье!    

— В  отменнейшем здоровье, миссис Раунсуэлл.    

— Миледи  выглядит прекрасно, донельзя очаровательно, — говорит миссис Раунсуэлл и  снова приседает.    

Миледи  коротко дает понять, что она чувствует себя прекрасно, только донельзя  утомлена.    

Но  поодаль, сзади домоправительницы, стоит Роза, и миледи, которая хоть и победила  в себе многое в борьбе с собой, но еще не притупила своей острой  наблюдательности, спрашивает:    

— Кто  эта девушка?    

— Это  моя молоденькая ученица, миледи… ее зовут Роза.    

— Подойди  поближе, Роза! — Леди Дедлок подзывает девушку знаком и, кажется, даже проявляет  к ней некоторый интерес. — А ты знаешь, дитя мое, какая ты  хорошенькая? — говорит она, дотрагиваясь до плеча девушки двумя пальцами.    

Роза, очень  смущенная, отвечает: «Нет, с вашего позволения, миледи!» — и то поднимает  глаза, то опускает, не зная, куда их девать, но еще больше хорошеет.    

— Сколько  тебе лет?    

— Девятнадцать,  миледи.    

— Девятнадцать, —  повторяет миледи задумчиво. — Берегись, как бы тебя не избаловали комплиментами.    

— Слушаю,  миледи.    

Миледи,  потрепав ее по щеке с ямочкой своими изящными, затянутыми в перчатку, пальчиками,  направляется к дубовой лестнице, у которой дожидается сэр Лестер, чтобы  по-рыцарски проводить супругу наверх. Древний Дедлок, написанный в натуральную  величину на панно, такой же тучный, каким был при жизни, и такой же скучный,  смотрит со стены, выпучив глаза, словно не знает, что и подумать; впрочем, он и  во времена королевы Елизаветы[77],  должно быть, неизменно пребывал в недоумении.    

В этот  вечер в комнате домоправительницы Роза только и делает, что расточает хвалы  леди Дедлок. Она такая приветливая, такая изящная, такая красивая, такая  элегантная, у нее такой нежный голос и такая мягкая ручка, что Роза до сих пор  ощущает ее прикосновение! Миссис Раунсуэлл, не без личной гордости, соглашается  с нею во всем, кроме одного, — что миледи приветлива. В этом миссис  Раунсуэлл не вполне уверена. Она никогда ни единым словом не осудит ни одного  из членов этого достойнейшего семейства, — боже сохрани! — и  осо-бе-нно миледи, которой восхищается весь свет; но если бы миледи была  «немножко более свободной в обращении», не такой холодной и отчужденной, она,  по мнению миссис Раунсуэлл, была бы более приветливой.    

— Я  почти готова пожалеть, — добавляет миссис Раунсуэлл (только «почти», ибо в  такой благодати, как семейная жизнь Дедлоков, все обстоит как нельзя лучше, и  думать, что это не так, граничит с богохульством), — я почти готова  пожалеть, что у миледи нет детей. Вот, скажем, будь у миледи дочь, теперь уже  взрослая молодая леди, миледи было бы о ком заботиться, а тогда, мне кажется,  она обладала бы и тем единственным качеством, которого ей теперь не хватает.    

— А  вам не кажется, бабушка, что тогда она стала бы еще более гордой? — говорит  Уот, который съездил домой, но быстро вернулся — вот какой он любящий внук!    

— «Еще  более» и «всего более» в приложении к какой-либо слабости миледи, дорогой  мой, — с достоинством отвечает домоправительница, — это такие слова,  которых я не должна ни произносить, ни слушать.    

— Простите,  бабушка. Но ведь миледи все-таки гордая; разве нет?    

— Если  она и гордая, то — не без основания. В роду Дедлоков все имеют основание  гордиться.    

— Ну,  значит, им надо вычеркнуть из своих молитвенников текст о гордости и тщеславии,  предназначенный для простонародья, — говорит Уот. — Простите,  бабушка! Я просто шучу!    

— Над  сэром Лестером и леди Дедлок, дорогой мой, подшучивать не годится.    

— Сэр  Лестер и правда так серьезен, что с ним не до шуток, — соглашается  Уот, — так что я смиренно прошу у него прощения. Надеюсь, бабушка, что,  хотя сюда съезжаются и хозяева и гости, мне можно, как и любому проезжему,  пробыть еще день-два на постоялом дворе «Герб Дедлоков»?    

— Конечно,  дитя мое.    

— Очень  рад, — говорит Уот. — Мне ведь ужасно хочется получше познакомиться с  этой прекрасной местностью.    

Тут он,  должно быть случайно, бросает взгляд на Розу, а та опускает глаза и очень  смущается. Однако, по старинной примете, у Розы сейчас должны были бы гореть не  ее свежие, румяные щечки, но ушки, ибо в эту самую минуту камеристка миледи  бранит ее на чем свет стоит.    

Камеристка  миледи, француженка тридцати двух лет, родом откуда-то с юга, из-под Авиньона  или Марселя, большеглазая, смуглая, черноволосая женщина, была бы красивой,  если бы не ее кошачий рот и неприятно напряженные черты лица, — от этого  челюсти ее кажутся слишком хищными, а лоб слишком выпуклым. Плечи и локти у нее  острые, и она так худа, что кажется истощенной; к тому же она привыкла,  особенно когда сердится или раздражается, настороженно смотреть вокруг, скосив  глаза и не поворачивая головы, от чего ей лучше было бы отвыкнуть. Она  одевается со вкусом, но, несмотря на это и на всякие побрякушки, которыми она  себя украшает, недостатки ее так бросаются в глаза, что она напоминает волчицу,  которая рыщет среди людей, очень чистоплотная, но плохо прирученная. Она не  только умеет делать все, что ей надлежит делать по должности, но говорит  по-английски почти как англичанка; поэтому ей не приходится подбирать слова,  чтобы облить грязью Розу за то, что та привлекла внимание миледи, а сидя за  обедом, она с такой нелепой жестокостью изливает свое негодование, что ее  сосед, любимый камердинер сэра Лестера, чувствует некоторое облегчение, когда  она, взяв ложку, на время прерывает свою декламацию.    

Ха-ха-ха!  Она, Ортанз, целых пять лет служит у миледи, и всегда ее держали на расстоянии,  а эта кукла, эта марионетка, не успела она поступить сюда, как ее уже обласкала  — прямо-таки обласкала — хозяйка! Ха-ха-ха! «А ты знаешь, дитя мое, какая ты  хорошенькая?» — «Нет, миледи». (Тут она права!) «А сколько тебе лет, дитя мое?  Берегись, как бы тебя не избаловали комплиментами, дитя мое!» Ну и потеха!  Лучше не придумаешь!    

Короче  говоря, все это так восхитительно, что мадемуазель Ортанз не может этого  забыть, и еще много дней, за обедом и ужином и даже в кругу своих  соотечественниц и других особ, служащих в той же должности у приехавших гостей,  она порой внезапно умолкает, чтобы вновь пережить полученное от «потехи»  наслаждение, и оно проявляется в свойственной ей «любезной» манере еще сильнее  напрягать черты лица, бросать вокруг косые взгляды и, поджимая тонкие губы,  растягивать до ушей крепко сжатый рот — словом, выражать восхищение собственным  остроумием при помощи мимики, которая нередко отражается в зеркалах миледи, когда  миледи нет поблизости.    

Для всех  зеркал в доме теперь находится дело, и для многих из них — после длительного отдыха.  Они отражают красивые лица, глупо ухмыляющиеся лица, молодые лица, лица, что  насчитывают добрых шесть-семь десятков лет, но все еще не желают поддаваться  старости, словом, весь калейдоскоп лиц, появившихся в январе в Чесни-Уолде,  чтобы погостить там одну-две недели, — лиц, на которых великосветская  хроника, грозная охотница с острым нюхом, охотится с тех пор, как они, впервые  поднятые с логовища, появились при Сент-Джеймском дворе[78], и вплоть до того часа,  когда их затравят до смерти.    

В  линкольнширском поместье жизнь бьет ключом. Днем в лесах гремят выстрелы и  звучат голоса; на дорогах в парке оживленное движение: скачут всадники, катят кареты;  слуги и прихлебатели заполонили деревню и постоялый двор «Герб Дедлоков». Ночью  издалека сквозь просветы между деревьями видны освещенные окна продолговатой  гостиной, где над огромным камином висит портрет миледи, и эти окна — как цепь  из драгоценных камней в черной оправе. По воскресеньям в холодной церковке  становится почти тепло — столько в нее набирается молящихся аристократов, и запах,  напоминающий о склепе Дедлоков, теряется в аромате тонких духов.    

В этом  избранном и блестящем кругу можно встретить немало людей образованных,  неглупых, мужественных, честных, красивых и добродетельных. И все-таки,  несмотря на все его громадные преимущества, есть в нем что-то порочное. Что же  именно?    

Дендизм?  Но теперь уже нет в живых короля Георга Четвертого[79] (и тем хуже!), так что  некому поощрять моду на Дендизм; теперь уже нет накрахмаленных галстуков,  которыми обматывали шею, как полотенца навертывают на валики; теперь уже не  носят фраков с короткой талией, накладных икр, мужских корсетов. Теперь уже нет  карикатурных женоподобных модников, которые все это носили и, восседая в ложах  оперного театра, падали в обморок от избытка восторга, после чего их приводили  в чувство другие изящные создания, совавшие им под нос нюхательную соль во  флаконах с длинным горлышком. Теперь не найдешь такого светского льва, который  вынужден звать на помощь четырех человек, чтобы впихнуть его в лосины, который  ходит смотреть на все публичные казни и горько упрекает себя за то, что однажды  скушал горошину.    

Но, быть  может, избранный и блестящий круг все-таки заражен Дендизмом и — Дендизмом гораздо  более опасным, проникшим вглубь и порождающим менее безобидные причуды, чем удушение  себя галстуком-полотенцем или порча собственного пищеварения против чего ни  один разумный человек не станет особенно возражать?    

Да, это  так. И этого нельзя скрыть. В нынешнем январе в Чесни-Уолде гостят некоторые  леди и джентльмены именно в этом новейшем вкусе, и они вносят Дендизм… даже в  Религию. Томимые мечтательной и неудовлетворенной жаждой эмоций, они за легким  изысканным разговором единодушно сошлись на том, что у Простонародья не хватает  веры вообще, — то есть, скажем прямо, в те вещи, которые подверглись  испытанию и оказались не безупречными, — как будто простолюдин почему-то  обязательно должен извериться в фальшивом шиллинге, убедившись, что он  фальшивый! И эти леди и джентльмены готовы повернуть вспять стрелки на Часах  Времени и вычеркнуть несколько столетий из истории, лишь бы превратить Простой  народ в нечто очень живописное и преданное аристократии.    

Здесь  гостят также леди и джентльмены в другом вкусе, — не столь новомодные,  зато чрезвычайно элегантные и сговорившиеся наводить ровный глянец на весь мир  и скрывать все его горькие истины. Им все должно казаться томным и миловидным.  Они изобрели вечную неподвижность. Ничто не должно их радовать или огорчать.  Никакие идеи не смеют возмутить их спокойствие. Даже Изящные Искусства, которые  прислуживают им в пудреных париках и в их присутствии пятятся назад, как  лорд-камергер в присутствии короля, обязаны одеваться по выкройкам модисток и  портных прошлых поколений, тщательно избегать серьезных вопросов и ни в  малейшей степени не поддаваться влиянию текущего века.    

Здесь  гостит и милорд Будл, который считается одним из самых видных членов своей  партии, который изведал, что такое государственная служба, и с величайшей  важностью заявляет сэру Лестеру Дедлоку после обеда, что решительно не  понимает, куда идет наш век. Дебаты уже не те, какими они были когда-то;  Парламент уже не тот, каким он некогда был; даже Кабинет министров не тот,  каким он был прежде. Милорд Будл, недоумевая, предвидит, что, если теперешнее  Правительство свергнут, у Короны при формировании нового Министерства будет  ограниченный выбор, — только между лордом Кудлом и сэром Томасом Дудлом,  конечно, лишь в том случае, если герцог Фудл откажется работать с Гудлом, а это  вполне допустимо, — вспомните о их разрыве в результате известной истории  с Худлом. Итак, если предложить Министерство внутренних дел и пост Председателя  палаты общин Джудлу, Министерство финансов Зудлу, Министерство колоний Лудлу, а  Министерство иностранных дел Мудлу, куда же тогда девать Нудла? Пост  Председателя Тайного совета ему предложить нельзя — он обещан Пудлу. Сунуть его  в Министерство вод и лесов нельзя — оно не очень нравится даже Квудлу. Что же  из этого следует? Что страна потерпела крушение, погибла, рассыпалась в прах (а  это ясно, как день, патриотическому уму сэра Лестера Дедлока) из-за того, что никак  не удается устроить Нудла!    

С другой  стороны, член парламента достопочтенный Уильям Баффи доказывает кому-то через  стол, что в крушении страны, — в котором никто не сомневается, спорят лишь  о том, почему оно произошло, — в крушении страны повинен Каффи. Если бы с  Каффи, когда он впервые был избран в Парламент, поступили так, как надлежало с  ним поступить, и помешали ему перейти на сторону Даффи, можно было бы  объединить его с Фаффи, заполучить для себя столь красноречивого оратора, как  Гаффи, привлечь к поддержке предвыборной кампании громадные средства Хаффи, в  трех графствах провести своих кандидатов — Джаффи, ЗаФФи и Лаффи и укрепить  власть государственной мудростью и деловитостью Маффи. А вместо всего этого мы  теперь очутились в зависимости от любой прихоти Паффи!    

По  этому, как и по менее важным поводам, имеются разногласия, однако весь  избранный и блестящий круг отлично понимает, что вопрос только в Будле и его  сторонниках, а также в Баффи и его сторонниках. Вот те великие актеры, которым  предоставлены подмостки. Несомненно, существует и Народ — множество статистов,  которых иногда угощают речами, в уверенности, что эти статисты будут испускать  восторженные клики и петь хором, как на театральной сцене, но Будл и Баффи, их  приверженцы и родственники, их наследники, душеприказчики, управляющие и уполномоченные  родились актерами на главные роли, антрепренерами и дирижерами, и никто, кроме  них, не посмеет выступить на сцене во веки веков.    

И в этом  отношении в Чесни-Уолде столько Дендизма, что избранный и блестящий круг когда-нибудь  найдет это вредным для себя. Ибо даже с самыми окаменелыми и вылощенными  кругами может случиться то, что бывает с магическим кругом, которым обводит  себя волшебник, — за их пределами тоже могут возникнуть совершенно  неожиданные призраки, действующие весьма энергично. Разница в том, что это  будут не видения, но существа из плоти и крови, и — тем опаснее, что они  ворвутся в круг.    

Как бы  то ни было, в Чесни-Уолде людей полон дом, — так полон, что жгучее чувство  обиды вспыхивает в сердцах приехавших с гостями, неудобно размещенных  камеристок, и погасить это чувство невозможно. Только одна комната не занята  никем. Расположенная в башенке, предназначенная для гостей третьестепенных,  просто, но удобно обставленная, она носит какой-то старомодный деловой  отпечаток. Это комната мистера Талкингхорна, и ее не отводят никому другому,  потому что он может приехать в любое время. Но он еще не появлялся. В хорошую  погоду он, доехав до деревни, обычно идет в Чесни-Уолд пешком через парк;  входит в свою комнату с таким видом, словно и не выходил из нее с тех пор, как  его видели здесь в последний раз; просит слугу доложить сэру Лестеру о его  прибытии, на случай если он понадобится, и появляется за десять минут до обеда  у входа в библиотеку. Он спит в своей башенке, и над головой у него — жалобно  скрипящий флагшток, а под окном — веранда с полом, крытым свинцом, на которой,  если он живет здесь, каждое погожее утро показывается черная фигура,  смахивающая на какого-то великана-грача: это мистер Талкингхорн прогуливается  перед завтраком.    

Каждый  день миледи перед обедом ищет его в сумрачной библиотеке; но его нет. Каждый  день миледи за обедом окидывает глазами весь стол в поисках незанятого места,  перед которым стоял бы прибор для мистера Талкингхорна, если бы он только что  приехал; но незанятого места нет. Каждый вечер миледи небрежным тоном  спрашивает свою камеристку:    

— Мистер  Талкингхорн уже приехал?    

Каждый  вечер она слышит в ответ:    

— Нет,  миледи, еще не приехал.    

Как-то  раз под вечер, услышав этот ответ от своей камеристки, которая расчесывает ей  волосы, миледи забывается, погрузившись в глубокое раздумье; но вдруг видит в  зеркале свое сосредоточенное, печальное лицо и чьи-то черные глаза, с  любопытством наблюдающие за ней.    

— Будьте  добры заняться делом, — говорит миледи, обращаясь к отражению мадемуазель  Ортанз. — Любуйтесь своей красотой в другое время.    

— Простите!  Я любовалась красотой вашей милости.    

— А  ею вам вовсе незачем любоваться, — говорит миледи.    

Но вот  однажды, незадолго до заката, когда уже разошлись нарядные гости, часа два  толпившиеся на Дорожке призрака, и сэр Лестер с миледи остались одни на  террасе, появляется мистер Талкингхорн. Он подходит к ним, как всегда, ровным  шагом, которого никогда не ускоряет и не замедляет. На лице у него обычная,  лишенная всякого выражения маска (если это маска), но каждая частица его тела,  каждая складка одежды пропитана семейными тайнами. Действительно ли он всей  душой предан великим мира сего, или же служит им за плату и только — это его  собственная тайна. Он хранит ее так же, как хранит тайны своих клиентов; в этом  отношении он сам себе клиент и никогда себя не выдаст.    

— Как  ваше здоровье, мистер Талкингхорн? — говорит сэр Лестер, подавая ему руку.    

Мистер  Талкингхорн совершенно здоров. Сэр Лестер совершенно здоров. Миледи совершенно  здорова. Все обстоит в высшей степени благополучно. Юрист, заложив руки за  спину, идет по террасе рядом с сэром Лестером. Миледи тоже идет рядом с ним, но  — с другой стороны.    

— Мы  думали, что вы приедете раньше, — говорит сэр Лестер.    

Любезное  замечание. Другими словами это означает: «Мистер Талкингхорн, мы помним о вашем  существовании, даже когда вас здесь нет, — когда вы не напоминаете нам о  себе своим присутствием. Мы уделяем вам крупицу своего внимания, сэр, заметьте  это!»    

Мистер  Талкингхорн, понимая все, наклоняет голову и говорит, что он очень признателен.    

— Я  приехал бы раньше, — объясняет он, — если бы не был так занят вашими  тяжбами с Бойторном.    

— Очень  неуравновешенный человек, — строго замечает сэр Лестер. — Подобный  человек представляет огромную опасность для любого общества. Личность весьма  низменного умонаправления.    

— Он  упрям, — говорит мистер Талкингхорн.    

— Да  и как ему не быть упрямым, раз он такой человек! — подтверждает сэр  Лестер, хотя сам всем своим видом выражает непоколебимое упрямство. —  Ничуть этому не удивляюсь.    

— Вопрос  только в одном, — продолжает поверенный, — согласны ли вы уступить  ему хоть в чем-нибудь?    

— Нет,  сэр, — отвечает сэр Лестер. — Ни в чем. Мне… уступать?    

— Не  в чем-нибудь важном. Тут вы, я знаю, конечно, не уступите. Я хочу сказать — в  чем-нибудь маловажном.    

— Мистер  Талкингхорн, — возражает сэр Лестер, — в моем споре с мистером  Бойторном не может быть ничего маловажного. Если я пойду дальше и скажу, что не  постигаю, как это любое  мое право может быть маловажным, я буду при  этом думать не столько о себе лично, сколько о чести своего рода, блюсти  которую обязан я.    

Мистер  Талкингхорн снова наклоняет голову.    

— Теперь  я знаю, что мне делать, — говорит он. — Но предвижу, что мистер  Бойторн наделает нам неприятностей…    

— Подобным  людям, мистер Талкингхорн, — перебивает его сэр Лестер, — свойственно  делать неприятности всем. Личность исключительно недостойная, стремящаяся ко  всеобщему равенству. Человек, которого пятьдесят лет тому назад, вероятно,  судили бы в уголовном суде Олд-Бейли[80]  за какие-нибудь демагогические выступления и приговорили бы к суровому  наказанию… быть может, даже, — добавляет сэр Лестер после короткой  паузы, — к повешению, колесованию или четвертованию.    

Произнеся  этот смертный приговор, сэр Лестер, по-видимому, свалил гору со своих аристократических  плеч и теперь почти так же удовлетворен, как если бы приговор уже был приведен  в исполнение.    

— Однако  ночь на дворе, — говорит сэр Лестер, — как бы миледи не простудилась.  Пойдемте домой, дорогая.    

Они  поворачивают назад, ко входу в вестибюль, и только тогда леди Дедлок заговаривает  с мистером Талкингхорном.    

— Вы  что-то хотели мне сообщить насчет того человека, о котором я спросила, когда  увидела его почерк. Как похоже на вас — не забыть о таком пустяке; а у меня он  совсем выскочил из головы. После вашего письма все это снова всплыло у меня в  памяти. Не могу представить себе, что именно мог мне напомнить этот почерк, но  безусловно что-то напомнил тогда.    

— Что-то  напомнил? — повторяет мистер Талкингхорн.    

— Да,  да, — небрежно роняет миледи. — Кажется, что-то напомнил. Неужели вы действительно  взяли на себя труд отыскать переписчика этих… как это называется?..  свидетельских показаний?    

— Да.    

— Как  странно!    

Они  входят в неосвещенную утреннюю столовую, расположенную в нижнем этаже. Днем  свет льется сюда через два окна с глубокими нишами. Сейчас комната погружена в  сумрак. Огонь в камине бросает яркий отблеск на обшитые деревом стены и тусклый  — на оконные стекла, а за ними, сквозь холодное отражение пламени, видно, как  совсем уже похолодевший парк содрогается на ветру и как стелется серый туман —  единственный в этих местах путник, кроме несущихся по небу разорванных туч.    

Миледи  опускается в огромное кресло у камина, сэр Лестер садится в другое огромное  кресло напротив. Поверенный становится перед огнем, вытянув вперед руку, чтобы  заслонить лицо от света пламени. Повернув голову, он смотрит на миледи.    

— Так  вот, — говорит он, — я стал наводить справки об этом человеке и нашел  его. И, как ни странно, я нашел его…    

— Вполне  заурядной личностью, — томно подсказывает миледи.    

— Я  нашел его мертвым.    

— Как  можно! — укоризненно внушает сэр Лестер, не столько шокированный самим  фактом, сколько тем фактом, что об этом факте упомянули.    

— Мне  указали, где он живет, — это была убогая, нищенская конура, — и я  нашел его мертвым.    

— Вы  меня извините, мистер Талкингхорн, — замечает сэр Лестер, — но я  полагаю, что чем меньше говорить о…    

— Прошу  вас, сэр Лестер, дайте мне выслушать рассказ мистера Талкингхорна, —  говорит миледи. — В сумерках только такие рассказы и слушать. Какой ужас!  Так вы нашли его мертвым?    

Мистер  Талкингхорн подтверждает это, снова наклоняя голову.    

— Сам  ли он наложил на себя руки…    

— Клянусь  честью! — восклицает сэр Лестер. — Но, право, это уж чересчур!    

— Дайте  же мне дослушать! — говорит миледи.    

— Все,  что вам будет угодно, дорогая. Но я должен сказать…    

— Нет,  вы не должны сказать! Продолжайте, мистер Талкингхорн.    

Сэр  Лестер галантно подчиняется, однако он все же находит, что заносить такого рода  грязь в высшее общество — это… право же… право же…    

— Я  хотел сказать, — продолжает поверенный, сохраняя невозмутимое  спокойствие, — что не имею возможности сообщить вам, сам ли он наложил на  себя руки, или нет. Однако, выражаясь точнее, должен заметить, что он,  несомненно, умер от своей руки, хотя сделал ли он это с заранее обдуманным  намерением или по несчастной случайности — узнать наверное никогда не удастся.  Присяжные коронера вынесли решение, что он принял яд случайно.    

— А  кто он был такой, — спрашивает миледи, — этот несчастный?    

— Очень  трудно сказать, — отвечает поверенный, покачивая головой. — Он жил  бедно, совсем опустился, — лицо у него было темное, как у цыгана, черные  волосы и борода всклокочены, словом, он, вероятно, был почти нищий. Врач  почему-то предположил, что в прошлом он и выглядел лучше и жил лучше.    

— А  как его звали, этого беднягу?    

— Его  называли так, как он сам называл себя; но настоящего его имени не знал никто.    

— Даже  те, кто ему прислуживал?    

— Ему  никто не прислуживал. Просто его нашли мертвым. Точнее, это я его нашел.    

— И  больше никаких сведений о нем не удалось получить?    

— Никаких.  После него остался, — задумчиво говорит юрист, — старый чемодан. Но…  нет, никаких бумаг в нем не было.    

В  течение этого короткого разговора леди Дедлок и мистер Талкингхорн, ничуть не  меняя своей обычной манеры держаться, произносили каждое слово, не спуская глаз  друг с друга, что, пожалуй, и не удивительно, когда приходится говорить на  столь необычную тему. А сэр Лестер смотрел на пламя камина, всем своим видом  смахивая на Дедлока, портрет которого красуется на стене у лестницы. Дослушав  рассказ, он снова начинает важно протестовать, подчеркивая, что раз у миледи,  очевидно, не сохранилось ровно никаких воспоминаний об этом несчастном (если  только он не обращался к ней с письменной просьбой о вспомоществовании), он,  сэр Лестер, надеется, что больше не услышит о происшествии, столь чуждом тому  кругу, в котором вращается миледи.    

— Да,  все это какое-то нагромождение ужасов, — говорит миледи, подбирая свои  меха и шали, — ими можно заинтересоваться, но ненадолго. Будьте любезны,  мистер Талкингхорн, откройте дверь.    

Мистер  Талкингхорн почтительно открывает дверь и держит ее открытой, пока миледи выплывает  из столовой. Она проходит совсем близко от него, и вид у нее, как всегда,  утомленный, исполненный надменного изящества. Они снова встречаются за обедом…  и на следующий день… и много дней подряд. Леди Дедлок все та же томная богиня,  окруженная поклонниками и, как никто, склонная смертельно скучать даже тогда,  когда восседает в посвященном ей храме. Мистер Талкингхорн — все тот же  безмолвный хранитель аристократических признаний… здесь он явно не на своем месте,  но тем не менее чувствует себя совсем как дома. Оба они, казалось бы, так же  мало замечают друг друга, как любые другие люди, живущие в тех же стенах. Но  следит ли каждый из них за другим, всегда подозревая его в сокрытии чего-то  очень важного; но всегда ли каждый готов отразить любой удар другого, чтобы ни  в коем случае не быть застигнутым врасплох; но что дал бы один, чтоб узнать,  сколь много знает другой, — все это до поры до времени таится в их сердцах.    

 Глава XIII    

Повесть Эстер    

     

Не раз  мы обсуждали вопрос, — сначала без мистера Джарндиса, как он и просил,  потом вместе с ним, — какую карьеру должен избрать себе Ричард, но не  скоро пришли к решению. Ричард говорил, что он готов взяться за что угодно. Когда  мистер Джарндис заметил как-то, что Ричард, пожалуй, уже вышел из возраста, в  котором поступают во флот, юноша сказал, что тоже так думает, — пожалуй, и  вправду вышел. Когда мистер Джарндис спросил его, не хочет ли он поступить в  армию, Ричард ответил, что подумывал об этом и это было бы неплохо. Когда же  мистер Джарндис посоветовал ему хорошенько разобраться в себе самом и решить,  является ли его давняя тяга к морю простым ребяческим увлечением или настоящей  любовью, Ричард сказал, что очень часто пытался это решить, но так и не смог.    

— Не  знаю, потому ли он сделался столь нерешительным, — сказал мне как-то  мистер Джарндис, — что с самого своего рождения попал в такую обстановку,  где, как ни странно, все всегда откладывалось в долгий ящик, все было неясно и  неопределенно, но что Канцлерский суд, в придачу к прочим своим грехам,  частично виновен в его нерешительности, это я вижу. Влияние суда породило или  укрепило в Ричарде привычку всегда все откладывать со дня на день, все  оставлять нерешенным, неопределенным, запутанным, надеясь, что произойдет, то,  или другое, или третье, а что именно — мальчик и сам себе не представляет. Даже  у менее юных и более уравновешенных людей характер может измениться под  влиянием обстановки, так что же говорить о Ричарде? Можно ли ожидать, чтобы  юноше с еще не сложившимся характером удалось противостоять подобным влияниям,  если он попал в их сферу?    

Все это  была правда, но позволю себе сказать вдобавок, о чем думала я сама; а думала я,  что воспитание Ричарда, к величайшему сожалению, не оказало противодействия  этим влияниям и не дало направления его характеру. Он проучился восемь лет в  привилегированной закрытой школе и, насколько мне известно, выучился  превосходно сочинять разнообразные стихи на латинском языке. Но я не слыхивала,  чтобы кто-нибудь из его воспитателей попытался узнать, какие у него склонности,  какие недостатки, или потрудился приспособить к его складу ума преподавание  какой-либо науки! Нет, это его самого приспособили к сочинению латинских  стихов, и мальчик научился сочинять их так хорошо, что, останься он в школе до  своего совершеннолетия, он, я думаю, только и делал бы, что писал стихи, если  бы не решил, наконец, завершить свое образование, позабыв, как они пишутся.  Правда, латинские стихи очень красивы, очень поучительны, во многих случаях  очень полезны для жизни и даже запоминаются на всю жизнь, но я все же  спрашивала себя, не лучше ли было бы для Ричарда, если бы сам он менее усердно  изучал латинскую поэтику, зато кто-нибудь хоть немножко постарался бы изучить его.    

Впрочем,  я в этом ничего не понимаю и не знаю даже, способны ли были молодые люди древнего  Рима и Греции и вообще молодые люди любой другой страны сочинять стихи в таком  количестве.    

— Не  имею ни малейшего представления, какую профессию мне избрать, — озабоченно  говорил Ричард. — Я не хочу быть священником и это знаю твердо, а все  остальное под вопросом.    

— А  не хочется вам пойти по стопам: Кенджа? — предложил однажды мистер  Джарндис.    

— Не  знаю; пожалуй, не очень, сэр! — ответил Ричард. — Правда, я люблю  кататься на лодке. А клерки у юристов разводят свою писанину такой уймой воды…  Ну и профессия!    

— Может,  хотите сделаться врачом? — подсказал мистер Джарндис.    

— Вот  это по мне, сэр! — воскликнул Ричард.    

Сомневаюсь,  чтобы до этой минуты ему хоть раз пришла в голову мысль о медицине.    

— Вот  это по мне, сэр! — повторил Ричард с величайшим энтузиазмом. —  Наконец-то мы попали в точку! «Член Королевского Медицинского общества».    

И  никакими шутками нельзя было его разубедить, хотя он сам весело подшучивал над  собой. Он говорил, что теперь выбрал себе профессию и чем больше о ней думает,  тем лучше понимает, что его судьба ясна — искусство врачевания для него самое  высокое искусство. Подозревая, что он лишь потому пришел к этому выводу, что  никогда не умел самостоятельно разобраться в своих способностях и, лишенный  руководства, увлекался всяким новым предложением, радуясь возможности избавиться  от тяжелой необходимости думать, я спрашивала себя, всегда ли сочинение стихов  на латинском языке приводит к таким результатам, или Ричард — единственный в  своем роде юноша.    

Мистер  Джарндис всячески старался вызвать его на серьезный разговор, убедительно доказывая,  что нельзя обманывать себя в столь важном деле. После таких бесед Ричард  ненадолго погружался в размышления, но вскоре неизменно говорил Аде и мне, что  «все ясно», после чего переводил разговор на другую тему.    

— Клянусь  небом! — вскричал однажды мистер Бойторн, который горячо интересовался  этим вопросом (впрочем, мне незачем добавлять, что он ни к чему не мог  относиться равнодушно), — как отрадно видеть, что мужественный и достойный  молодой джентльмен посвящает себя этой благородной профессии! Чем больше  достойных людей будет заниматься ею, тем лучше будет для человечества, тем хуже  — для продажных деляг и подлых шарлатанов, которые только принижают славное  искусство врачевания в глазах всего мира. Клянусь всем, что низко и  презренно! — загремел мистер Бойторн. — Судовые лекари лечат до того  скверно, что я предлагаю подвергнуть ноги — обе ноги — каждого члена Совета  адмиралтейства сложному перелому, а всем опытным врачам запретить пользовать их  под страхом ссылки на каторгу, если всю систему врачебной помощи во флоте не  изменят коренным образом в течение сорока восьми часов!    

— Дай  им хоть неделю сроку! — сказал мистер Джарндис.    

— Нет! —  воскликнул мистер Бойторн непреклонно. — Ни в коем случае! Сорок восемь  часов! Что касается всяких там корпораций, приходских общин, приходских советов  и прочих им подобных сборищ, куда олухи с трясущимися головами сходятся, чтобы  обмениваться такими речами, за которые — клянусь небом! — их следует  сослать на каторжные работы, в ртутные рудники, на весь короткий остаток их  мерзкого существования, хотя бы лишь для того, чтобы помешать их отвратительному  английскому языку заражать язык, на котором люди говорят под солнцем, —  что касается этих мерзавцев, что подло наживаются на рвении джентльменов,  ищущих знания и, в награду за их неоценимые услуги, за лучшие годы их жизни и  большие средства, потраченные ими на получение медицинского образования, платят  медикам какие-то жалкие гроши, от каких откажется и простой клерк, — то я  приказал бы свернуть шею всем этим подлецам, а черепа их выставить в  Медицинской коллегии на обзор всему медицинскому миру так, чтобы младшие его  представители уже. в юности могли определить посредством точных измерений,  какими толстыми могут стать черепа!    

Он  закончил эту неистовую декларацию, оглядев всех нас с приятнейшей улыбкой, и  внезапно загрохотал: «Ха-ха-ха!» — и хохотал так долго, что всякий другой на  его месте изнемог бы от напряжения.    

Мистер  Джарндис несколько раз давал Ричарду сроки на размышление, но после того как  они истекали, Ричард продолжал утверждать, что не намерен отказываться от  сделанного выбора и все с тем же решительным видом уверял Аду и меня, что «все ясно»;  поэтому мы надумали вызвать на совет мистера Кенджа. И вот как-то раз мистер  Кендж приехал к нам обедать и уж, конечно, откидывался на спинку кресла, вертел  и перевертывал свои очки, говорил звучным голосом и вообще держал себя  совершенно так же, как в те времена, когда я была еще девочкой.    

— А! —  говорил мистер Кендж. — Да. Прекрасно! Отменная профессия, мистер  Джарндис… отменная профессия.    

— Но  теоретическая и практическая подготовка к этой профессии требует  усердия, — заметил мой опекун, бросив взгляд на Ричарда.    

— Без  сомнения, — согласился мистер Кендж. — Именно усердия.    

— Впрочем,  усердие более или менее необходимо для достижения любой цели, если она чего-нибудь  стоит, — заметил мистер Джарндис, — и это вовсе не какое-то особое  условие, которого можно избежать, сделав иной выбор.    

— Совершенно  верно! — подтвердил мистер Кендж. — И мистер Ричард Карстон, столь достойным  образом проявивший себя в… скажем… в области изучения классиков, под сенью коих  прошла его юность, вступая теперь на более практическое поприще, бесспорно  найдет применение если не теории и практике сочинения стихов, то хотя бы  навыкам, приобретенным в занятиях латинским языком — тем самым языком, на  котором было сказано, что поэтом (если я не ошибаюсь) нужно родиться[81], но  сделаться им нельзя.    

— Можете  на меня положиться, — недолго думая, отозвался Ричард, — дайте мне  только взяться за ученье, и я сделаю все, что в моих силах.    

— Прекрасно,  мистер Джарндис, — сказал мистер Кендж, слегка кивнув. — Если мистер  Ричард заверил нас, что, начав ученье, он сделает все, что в его силах, —  повторяя эти слова, мистер Кендж сочувственно и ласково кивал головой, —  то, мне кажется, нам остается только решить, как достигнуть цели его стремлений  наиболее разумным образом. Далее, поскольку мистера Ричарда придется отдать в  ученье к достаточно опытному практикующему врачу… у вас есть на примете такой  врач?    

— Как  будто нет, Рик? — осведомился опекун.    

— Никого  нет, сэр, — ответил Ричард.    

— Так! —  отозвался мистер Кендж. — Ну, а что касается медицинской специальности…  тут у вас имеется какое-нибудь предпочтение?    

— Н-нет, —  проговорил Ричард.    

— Так,  так! — заметил мистер Кендж.    

— Мне  хотелось бы разнообразия в занятиях, — объяснил Ричард, — то есть  широкого поля деятельности.    

— Бесспорно,  это весьма желательно, — согласился мистер Кендж. — Мне кажется, это  легко устроить, не правда ли, мистер Джарндис? Нам придется только, во-первых,  найти достаточно опытного врача; а едва мы объявим о нашем желании, — и  нужно ли добавлять? — о нашей возможности платить за преподавание, у нас  останется лишь одна трудность — выбрать одного из многих. Во-вторых, нам  придется только соблюсти те небольшие формальности, которые обусловлены нашим  возрастом и нашим состоянием под опекой Канцлерского суда. И тогда мы  быстро, — выражаясь в непринужденном стиле самого мистера Ричарда, —  возьмемся за ученье и будем заниматься сколько нашей душе угодно. Какое  совпадение, — продолжал мистер Кендж, улыбаясь с легким оттенком  меланхолии, — одно из тех совпадений, объяснить которые мы можем, — или  не можем при наших теперешних ограниченных способностях, — но у меня есть  родственник — врач. Возможно, вы найдете его подходящим, а он, возможно,  согласится принять ваше предложение. Конечно, я так же не могу ручаться за  него, как и за вас, но возможно, что он согласится!    

Это было  разумное предложение, и мы попросили мистера Кенджа, чтобы он переговорил со  своим родственником. Мистер Джарндис еще раньше собирался увезти нас в Лондон  на несколько недель, поэтому мы на другой же день решили выехать как можно  скорее, чтобы наладить дела Ричарда.    

Неделю  спустя мистер Бойторн от нас уехал, а мы поселились в уютной квартире близ  улицы Оксфорд-стрит, над лавкой одного обойщика. Лондон поразил нас, как чудо,  и мы целыми часами осматривали его достопримечательности, но запас их был так  неистощим, что силы наши грозили иссякнуть раньше, чем мы успеем все осмотреть.  Мы с величайшим наслаждением бывали во всех лучших театрах и смотрели все  пьесы, которые стоило видеть. Я упоминаю об этом потому, что именно в театре мне  опять начал досаждать мистер Гаппи.    

Как-то  раз, на вечернем спектакле, когда мы с Адой сидели у барьера ложи, а Ричард  занимал свое любимое место — за креслом Ады, я случайно бросила взгляд на  задние ряды партера и увидела мистера Гаппи — его прилизанные волосы,  омраченное скорбью лицо и глаза, устремленные вверх, на меня. В течение всего  спектакля я чувствовала, что мистер Гаппи не смотрит на актеров, но не отрывает  глаз от меня — и все с тем же деланным выражением глубочайшего страдания и  самого безнадежного уныния.    

Его  поведение испортило мне весь вечер — так оно было нелепо и стеснительно. И с  тех пор всякий раз, как мы были в театре, я видела в задних рядах партера  мистера Гаппи — его неизменно прямые, прилизанные волосы, упавший на плечи  воротничок рубашки и совершенно расслабленную фигуру. Если его не было видно,  когда мы входили в зрительный зал, я, воспрянув духом, начинала надеяться, что  он не придет, и все свое внимание отдавала пьесе, но — ненадолго, ибо рано иди  поздно встречала его томный взор, когда никак этого не ждала, и с той минуты не  сомневалась, что мистер Гаппи ни разу за весь вечер не отведет от меня глаз.    

Не могу  выразить, как это меня стесняло. Трудно было бы им любоваться, даже если б он  взбил свою шевелюру и поправил воротничок рубашки, но, зная, что на меня все с  тем же подчеркнуто страдальческим лицом уставился человек столь нелепого вида,  я чувствовала себя так неловко, что могла только смотреть на сцену, но не могла  ни смеяться, ни плакать, ни двигаться, ни разговаривать. Кажется, я ничего не  могла делать естественно. Избежать внимания мистера Гаппи, удалившись в  аванложу, я тоже не могла, так как догадывалась, что Ричард и Ада хотят, чтобы  я оставалась рядом с ними, зная, что им не удастся разговаривать непринужденно,  если мое место займет кто-нибудь другой. Поэтому я сидела с ними, не зная, куда  девать глаза, — ведь я не сомневалась, что, куда бы я ни взглянула, взор  мистера Гаппи последует за мной, — и была не в силах отвязаться от мысли,  что молодой человек тратит из-за меня уйму денег.    

Иной раз  я подумывала — а не сказать ли обо всем этом мистеру Джарндису? Но боялась, как  бы молодой человек не потерял места и не испортил себе карьеры.    

Иной раз  подумывала — а не довериться ли мне Ричарду; но терялась при мысли, что он,  чего доброго, подерется с мистером Гаппи и наставит ему синяков под глазами. То  я думала — не посмотреть ли мне на него, нахмурив брови и покачав головой? Но  чувствовала, что не в силах. То решалась написать его матери, но потом убеждала  себя, что, начав переписку, только поставлю себя в еще более неприятное  положение. И всякий раз я приходила к выводу, что ничего сделать нельзя. Все  это время мистер Гаппи с упорством, достойным лучшего применения, не только  появлялся решительно на всех спектаклях, которые мы смотрели, но стоял в толпе,  когда мы выходили из театра и даже — как я видела раза два-три — прицеплялся  сзади к нашему экипажу с риском напороться на громадные гвозди. Когда мы  приезжали домой, он уже торчал у столба для афиш против нашей квартиры.  Обойщик, у которого мы поселились, жил на углу, а столб стоял против окон моей  спальни, и я, поднявшись к себе в комнату, не смела подойти к окну из боязни  увидеть мистера Гаппи (как я и видела его однажды в лунную ночь) прислонившимся  к столбу и явно рискующим простудиться. Если бы мистер Гаппи, к счастью для  меня, не был занят днем, мне не было бы от него покоя.    

Предаваясь  этим развлечениям, в которых мистер Гаппи принимал участие столь странным образом,  мы не забывали и о деле, ради которого приехали в город. Родственником мистера  Кенджа оказался некий мистер Бейхем Беджер, который имел хорошую практику в  Челси[82]  и, кроме того, работал в крупной общественной больнице. Он охотно согласился  взять к себе Ричарда и руководить его занятиями, для которых, по-видимому, мог  создать благоприятную обстановку; и так как мистеру Беджеру понравился Ричард,  а Ричард сказал, что мистер Беджер понравился ему «в достаточной степени», то  сделка была заключена, разрешение лорд-канцлера получено, и все устроилось.    

В тот  день, когда Ричард и мистер Беджер договорились, нас всех пригласили отобедать  у мистера Беджера. Нам предстояло провести «чисто семейный вечер», как было  сказано в письменном приглашении миссис Беджер, и в доме ее не оказалось других  дам, кроме самой хозяйки. Она сидела в гостиной, окруженная разнообразными  предметами, по которым можно было догадаться, что она немножко пишет красками,  немножко играет на рояле, немножко — на гитаре, немножко — на арфе, немножко  поет, немножко вышивает, немножко читает, немножко пишет стихи и немножко занимается  ботаникой. Это была женщина лет пятидесяти, с прекрасным цветом лица, одетая не  по возрасту молодо. Если к небольшому списку ее занятий я добавлю, что она  немножко румянилась, то — вовсе не для того, чтобы ее осудить.    

Сам  мистер Бейхем Беджер, краснощекий, бодрый джентльмен со свежим лицом, тонким  голосом, белыми зубами, светлыми волосами и удивленными глазами, был, вероятно,  на несколько лет моложе миссис Бейхем Беджер. Он от души восхищался женой, но,  как ни странно, прежде всего и преимущественно тем (как нам показалось), что  она трижды выходила замуж. Едва мы успели сесть, как он торжествующе сообщил  мистеру Джарндису:    

— Вы,  наверное, и не подозреваете, что я у миссис Бейхем Беджер третий муж!    

— В  самом деле? — промолвил мистер Джарндис.    

— Третий! —  повторил мистер Беджер. — Не правда ли, мисс Саммерсон, миссис Беджер не  похожа на даму, у которой уже было двое мужей?    

— Нисколько, —  согласилась я.    

— И  оба в высшей степени замечательные люди! — проговорил мистер Беджер  конфиденциальным тоном. — Первый муж миссис Беджер — капитан Суоссер,  моряк королевского флота, был выдающимся офицером. Профессор Динго, мой  ближайший предшественник, прославился на всю Европу.    

Миссис  Беджер случайно услышала его слова и улыбнулась.    

— Да,  дорогая, — ответил мистер Беджер на ее улыбку, — я сейчас говорил  мистеру Джарндису и мисс Саммерсон, что у тебя уже было двое мужей — весьма  выдающихся, и наши гости нашли, как и все вообще находят, что этому трудно  поверить.    

— Мне  было всего двадцать лет, — начала миссис Беджер, — когда я вышла  замуж за капитана Суоссера, офицера королевского флота. Я плавала с ним по  Средиземному морю и сделалась прямо-таки заправским моряком. В двенадцатую  годовщину нашей свадьбы я стала женой профессора Динго.    

— Прославился  на всю Европу, — вставил мистер Беджер вполголоса.    

— А  когда на мне женился мистер Беджер, — продолжала миссис Беджер, — мы  венчались в тот же самый месяц и число. Я уже успела полюбить этот день.    

— Итак,  миссис Беджер выходила замуж трижды, причем двое ее мужей были в высшей степени  выдающимися людьми, — проговорил мистер Беджер, суммируя факты, — и  каждый раз она венчалась двадцать первого марта, в одиннадцать часов утра!    

Мы все  выразили свое восхищение этим обстоятельством.    

— Если  бы не скромность мистера Беджера, — заметил мистер Джарндис, — я  позволил бы себе поправить его, назвав выдающимися людьми всех троих мужей его  супруги.    

— Благодарю  вас, мистер Джарндис. Я всегда ему это говорю, — промолвила миссис Беджер.    

— А  я, дорогая, что я тебе всегда говорю? — осведомился мистер Беджер. —  Что, не стараясь притворно умалять те профессиональные успехи, которых я, быть  может, достиг (и оценить которые нашему другу, мистеру Карстону, представится  немало случаев), я не столь глуп, о нет! — добавил мистер Беджер, обращаясь  ко всем нам вместе, — и не столь самонадеян, чтобы ставить свою собственную  репутацию на одну доску с репутацией таких замечательных людей, как капитан  Суоссер и профессор Динго. Быть может, мистер Джарндис, — продолжал мистер  Бейхем Беджер, пригласив нас пройти в гостиную, — вам будет интересно  взглянуть на этот портрет капитана Суоссера. Он был написан, когда капитан  вернулся домой с одной африканской базы, где страдал от тамошней лихорадки.  Миссис Беджер находит, что на этом портрете он слишком желт. Но все-таки это  красавец мужчина. Прямо красавец!    

Мы все  повторили, как эхо:    

— Красавец!    

— Когда  я смотрю на него, — продолжал мистер Беджер, — я думаю: как жаль, что  я с ним не был знаком! И это бесспорно доказывает, каким исключительным  человеком был капитан Суоссер. С другой стороны — профессор Динго. Этого я знал  хорошо — лечил его во время его последней болезни… разительное сходство! Над  роялем портрет миссис Бейхем Беджер в бытность ее миссис Суоссер. Над диваном —  портрет миссис Бейхем Беджер в бытность ее миссис Динго. Что касается миссис  Бейхем Беджер в теперешний период ее жизни, то я обладаю оригиналом, но копии у  меня нет.    

Доложили,  что обед подан, и мы спустились в столовую. Обед был весьма изысканный и очень  красиво сервированный. Но капитан и профессор все еще не выходили из головы у  мистера Беджера, и, так как нам с Адой досталась честь сидеть рядом с хозяином,  он потчевал нас ими очень усердно.    

— Вам  воды, мисс Саммерсон? Позвольте мне! Нет, простите, только не в этот стакан.  Джеймс, принесите бокальчик профессора!    

Ада  восхищалась искусственными цветами, стоявшими под стеклянным колпаком.    

— Удивительно,  как они сохранились! — сказал мистер Беджер. — Миссис Бейхем Беджер получила  их в подарок, когда была на Средиземном море.    

Он  протянул было мистеру Джарндису бутылку красного вина.    

— Не  то вино! — вдруг спохватился он. — Прошу извинения! Сегодня у нас  исключительный случай, а в исключительных случаях я угощаю гостей совершенно  необычайным бордо (Джеймс, вино капитана Суоссера!). Мистер Джарндис, капитан  привез в Англию это вино, — не будем говорить, сколько лет тому назад. Вы  такого вина не пивали. Дорогая, я буду счастлив выпить с тобой этого вина.  (Джеймс, налейте бордо капитана Суоссера вашей хозяйке!) Твое здоровье, любовь  моя!    

Когда  мы, дамы, удалились после обеда, нам пришлось забрать с собой и первого и  второго мужа миссис Веджер. В гостиной миссис Беджер набросала нам краткий  биографический очерк добрачной жизни и деятельности капитана Суоссера, а затем  сделала более подробный доклад о нем, начиная с того момента, жак он влюбился в  нее на балу, который давали на борту «Разящего» офицеры этого корабля,  стоявшего тогда в Плимутской гавани.    

— Ах,  этот старый милый «Разящий»! — говорила миссис Беджер, покачивая  головой. — Вот был великолепный, корабль! Нарядный, блестяще оснащенный,  прямо «высший класс», по словам капитана Суоссера. Извините меня, если я  случайно употреблю флотское выражение, — ведь я когда-то была заправским  моряком. Капитан Суоссер обожал это судно из-за меня. Когда оно уже больше не  годилось для плавания, он частенько говаривал, что, будь он богат, он купил бы  его старый остов и велел бы сделать надпись на шканцах, там, где мы стояли с  ним во время бала, чтобы отметить то место, где он пал, испепеленный с носа и  до кормы (как выражался капитан Суоссер) моими марсовыми огнями. Так он  по-своему, по-флотски, называл мои глаза.    

Миссис  Беджер покачала головой, вздохнула и посмотрелась в зеркало.    

— Профессор  Динго сильно отличался от капитана Суоссера, — продолжала она с жалобной улыбкой. —  Вначале я это чувствовала очень остро. Полнейший переворот во всем моем образе  жизни! Но время и наука — в особенности наука — помогли мне свыкнуться и с ним.  Я была единственной спутницей профессора в его ботанических экскурсиях, так что  почти забыла, что когда-то плавала по морям, и сделалась заправским ученым.  Замечательно, что профессор был полной противоположностью капитана Суоссера, а  мистер Беджер ничуть не похож ни на того, ни на другого!    

Затем мы  перешли к повествованию о кончине капитана Суоссера и профессора Динго, —  оба они, видимо, страдали тяжкими болезнями. Рассказывая об этом, миссис Беджер  призналась, что только раз в жизни была безумно влюблена и предметом этой  пылкой страсти, неповторимой по свежести энтузиазма, был капитан Суоссер. Потом  настал черед профессора, и он самым грустным образом начал постепенно  умирать, — миссис Беджер только что стала передразнивать, как он, бывало,  с трудом выговаривал: «Где Лора? Пусть Лора принесет мне сухарной  водицы», — как в гостиную пришли джентльмены, и он сошел в могилу.    

В тот  вечер, и вообще за последнее время, я видела, что Ада и Ричард все больше  стараются быть вместе, да и немудрено — ведь им так скоро предстояло  расстаться. Поэтому, когда мы с Адой, вернувшись домой, поднялись к себе наверх,  я не очень удивилась, заметив, что она молчаливее, чем всегда, но уж никак не  ожидала, что она внезапно бросится в мои объятия и спрячет лицо на моей груди.    

— Милая  моя Эстер, — шептала Ада, — я хочу открыть тебе одну важную тайну!    

Конечно,  прелесть моя, «тайну», да еще какую!    

— Что  же это такое, Ада?    

— Ах,  Эстер, ты ни за что не догадаешься.    

— А  если постараюсь? — сказала я.    

— Нет,  нет! Не надо! Пожалуйста, не надо! — воскликнула Ада, испуганная одной  лишь мыслью о том, что я могу догадаться.    

— Не  представляю себе, что это может быть? — сказала я, притворяясь, что  раздумываю.    

— Это…  — прошептала Ада, — это — насчет кузена Ричарда!    

— Ну,  родная моя, — сказала я, целуя ее золотистые волосы (лица ее я не  видела), — что же ты о нем скажешь?    

— Ах,  Эстер, ты ни за что не угадаешь!    

Так  приятно было, что она прильнула ко мне, спрятав лицо; так приятно было знать,  что плачет она не от горя, а от сверкающей радости, гордости и надежды, —  даже не хотелось сразу же помочь ей признаться.    

— Он  говорит… Я знаю, это очень глупо, ведь мы так молоды… но он говорит, — и  она залилась слезами, — что он нежно любит меня, Эстер.    

— В  самом деле? — сказала я. — Как странно!.. Но, душенька моя, я сама  могла бы сказать это тебе давным-давно!    

Ада в  радостном изумлении подняла свое прелестное личико, обвила руками мою шею, рассмеялась,  расплакалась, покраснела, снова рассмеялась, — и все это было так чудесно!    

— Но,  милая моя, — сказала я, — ты, должно быть, считаешь меня совсем  дурочкой! Твой кузен Ричард любит тебя я уж и не помню сколько времени и ничуть  этого не скрывает!    

— Так  почему же ты мне ни слова про это не сказала?! — воскликнула Ада, целуя  меня.    

— Как  можно, милая моя! — проговорила я. — Я ждала, чтобы ты мне призналась  сама.    

— Но  раз уж я тебе сейчас призналась, ты не думаешь, что это дурно, нет? —  спросила Ада.    

Будь я  самой жестокосердной дуэньей в мире, я и то не устояла бы против ее ласковой  мольбы и сказала бы «нет». Но я еще не сделалась дуэньей и сказала «нет» с  легким сердцем.    

— А  теперь, — промолвила я, — я знаю самое страшное.    

— Нет,  это — еще не самое страшное, милая Эстер! — вскричала Ада, еще крепче  прижимаясь ко мне и снова пряча лицо у меня на груди.    

— Разве? —  сказала я. — Разве может быть что-нибудь страшнее?    

— Может! —  ответила Ада, качая головой.    

— Неужели  ты хочешь сказать, что… — начала я шутливо. Но Ада подняла глаза и, улыбаясь  сквозь слезы, воскликнула:    

— Да,  люблю! Ты знаешь, ты знаешь, что да! — и, всхлипывая, пролепетала: — Люблю  всем сердцем! Всем моим сердцем, Эстер!    

Я со  смехом сказала ей, что знала об этом так же хорошо, как и о любви Ричарда. И  вот мы уселись перед камином, и некоторое время (хоть и недолго) я говорила  одна; и вскоре Ада успокоилась и развеселилась.    

— А  как ты думаешь, милая моя Хлопотунья, кузен Джон знает? — спросила она.    

— Если  кузен Джон не слепой, душенька моя, надо думать, кузен Джон знает ничуть не  меньше нас, — ответила я.    

— Мы  хотим поговорить с ним до отъезда Ричарда, — робко промолвила Ада, —  и еще хотим посоветоваться с тобой и попросить тебя сказать ему все. Ты не против  того, чтобы Ричард вошел сюда, милая моя Хлопотунья?    

— Вот  как! Значит, Ричард здесь, милочка моя? — спросила я.    

— Я  в этом не уверена, — ответила Ада с застенчивой наивностью, которая  завоевала бы мое сердце, если б оно давно уже не было завоевано, — но мне  кажется, он ждет за дверью.    

Разумеется,  так оно и оказалось. Они притащили кресла и поставили их по обе стороны моего,  а меня посадили в середине, и вид у них был такой, словно они влюбились не друг  в друга, а в меня, — так они были доверчивы, откровенны и ласковы со мной.  Некоторое время они ворковали, перескакивая с одной темы на другую, а я их не  прерывала, — я сама наслаждалась этим, — затем мы постепенно начали  говорить о том, что они молоды, и должно пройти несколько лет, прежде чем эта  ранняя любовь приведет к чему-нибудь определенному, ибо она только в том случае  приведет к счастью, если окажется настоящей и верной и внушит им твердое  решение исполнять свой долг по отношению друг к другу, — исполнять  преданно, стойко, постоянно — так, чтобы каждый жил для другого. Ну что ж!  Ричард сказал, что пойдет на все для Ады, Ада же сказала, что пойдет на все для  Ричарда, потом они стали называть меня всякими ласковыми и нежными именами, и  мы до полуночи просидели за разговором. В конце концов, уже на прощанье, я  обещала им завтра же поговорить с кузеном Джоном.    

Итак,  наутро я пошла после завтрака к опекуну в ту комнату, которая в городе заменяла  нам Брюзжальню, и сказала, что меня попросили кое-что сообщить ему.    

— Если  вы согласились, Хозяюшка, — отозвался он, закрывая книгу, — значит, в  этом не может быть ничего дурного.    

— Надеюсь,  что так, опекун, — сказала я. — Это не тайна, могу вас уверить, но  мне ее рассказали только вчера.    

— Да?  Что же это такое, Эстер?    

— Опекун, —  начала я, — вы, помните тот радостный вечер, когда мы впервые приехали в Холодный  дом и Ада пела в полутемной комнате?    

Мне  хотелось напомнить ему, какой взгляд бросил он на меня в тот вечер. И, пожалуй,  мне это удалось.    

— Так  вот… — начала было я снова, но запнулась.    

— Да,  моя милая, — проговорил он. — Не торопитесь.    

— Так  вот, — повторила я, — Ада и Ричард полюбили друг друга и объяснились.    

— Уже! —  вскричал опекун в полном изумлении.    

— Да! —  подтвердила я. — И, сказать вам правду, опекун, я, пожалуй, ожидала этого.    

— Надо  полагать! — воскликнул он.    

Минуты  две он сидел задумавшись, с прекрасной и такой доброй улыбкой на изменчивом  лице, потом попросил меня передать Аде и Ричарду, что хочет их видеть. Когда  они пришли, он отечески обнял Аду одной рукой и с ласковой серьезностью  обратился к Ричарду.    

— Рик, —  начал мистер Джарндис, — я рад, что завоевал ваше доверие. Надеюсь  сохранить его и впредь. Когда я думал об отношениях, которые завязались между  нами четырьмя и так украсили мою жизнь, наделив ее столькими новыми интересами  и радостями, я, конечно, подумывал о том, что вы и ваша прелестная кузина (не  смущайтесь, Ада, не смущайтесь, милая!) в будущем, возможно, решите пройти свой  жизненный путь вместе. Я по многим причинам считал и считаю это желательным. Но  не теперь, а в будущем, Рик, в будущем!    

— И  мы думаем, что в будущем, сэр, — ответил Ричард.    

— Прекрасно! —  сказал мистер Джарндис. — Это разумно. А теперь выслушайте меня, дорогие  мои! Я мог бы сказать вам, что вы еще хорошенько не знаете самих себя и может  произойти многое такое, что заставит вас разойтись, а цепь из цветов, которой  вы себя связали, к счастью, очень легко порвать раньше, чем она превратится в  цепь из свинца. Но этого я не скажу. Такого рода мудрость вскоре сама придет к  вам, если только ей суждено прийти. Допустим, что вы и в ближайшие годы будете  относиться друг к другу так же, как сегодня. Я хочу поговорить с вами и об  этом, но сначала отмечу одно: если вы все-таки изменитесь, если, сделавшись  зрелыми людьми, вы поймете, что ваши отношения не те, какими они были в ту пору,  когда вы были еще мальчиком и девочкой (простите, что я называю вас мальчиком,  Рик!), но перешли в простые родственные отношения, не стесняйтесь признаться в  этом мне, ибо тут не будет ничего страшного и ничего исключительного. Я всего  только друг ваш и дальний родственник. Я не имею никакого права распоряжаться  вашей судьбой. Но я хочу и надеюсь сохранить ваше доверие, если сам ничем его  не подорву.    

— Я  считаю, сэр, и Ада тоже, конечно, — отозвался Ричард, — что вы имеете  полное право распоряжаться нами, и право это зиждется на нашем уважении,  благодарности и любви и крепнет с каждым днем.    

— Милый  кузен Джон, — проговорила Ада, склонив голову к нему на плечо, —  отныне вы замените мне отца. Всю любовь, всю преданность, которые я могла бы  отдать ему, я теперь отдаю вам.    

— Ну,  полно, полно! — остановил ее мистер Джарндис. — Значит, допустим, что  ваши отношения не изменятся. С надеждою бросим взгляд на отдаленное будущее.  Рик, у вас вся жизнь впереди, и она, конечно, примет вас так, как вы сами в нее  войдете. Надейтесь только на провидение и на свой труд. Не отделяйте одного от  другого, как это сделал возница-язычник[83].  Постоянство в любви прекрасно, но оно не имеет никакого значения, оно ничто без  постоянства в любом труде. Будь вы даже одарены талантами всех великих людей  древности и современности, вы ничего не сможете делать как следует, если твердо  не решите трудиться и не выполните своего решения. Если вы думаете, что  когда-нибудь было или будет возможно достигнуть подлинного успеха в больших  делах или малых, вырывая его у судьбы, то есть без длительных усилий, а  лихорадочными порывами, оставьте это заблуждение или оставьте Аду.    

— Я  оставлю это заблуждение, сэр, — ответил Ричард с улыбкой, — если  только пришел с ним сюда (но, к счастью, кажется, нет), и трудом проложу свой  путь к кузине Аде, в то будущее, что сулит нам счастье.    

— Правильно! —  сказал мистер Джарндис. — Если вы не можете сделать ее счастливой, вы не  должны ее добиваться.    

— Я  не мог бы сделать ее несчастной… нет, даже ради того, чтоб она меня полюбила, —  гордо возразил Ричард.    

— Хорошо  сказано! — воскликнул мистер Джарндис. — Это хорошо сказано! Она  будет жить у меня, в родном для нее доме. Любите ее, Рик, в своей трудовой  жизни не меньше, чем здесь, дома, когда будете ее навещать, и все пойдет  хорошо. Иначе все пойдет плохо. Вот и вся моя проповедь. А теперь пойдите-ка вы  с Адой погулять.    

Ада  нежно обняла опекуна. Ричард горячо пожал ему руку, и влюбленные направились к  выходу, но на пороге оглянулись и сказали, что не уйдут гулять одни, а подождут  меня.    

Дверь  осталась открытой, и мы следили за ними глазами, пока они не вышли через другую  дверь из залитой солнечным светом соседней комнаты. Ричард шел, склонив голову,  под руку с Адой и говорил ей что-то очень серьезным тоном, а она смотрела снизу  вверх ему в лицо, слушала и, казалось, ничего больше не видела. Такие юные,  прекрасные, окрыленные надеждами и взаимными обещаниями, они шли, озаренные  лучами солнца, так же легко, как, вероятно, мысли их летели над вереницей  грядущих лет, превращая их в сплошное сияние. Так перешли они в полосу тени, а  потом исчезли. Это была только вспышка света, но такого яркого. Как только они  ушли, солнце покрылось облаками и вся комната потемнела.