1 2 3 4 5 6 
Он схватил ей, целует... А Маха суприз подает... Как у бедного парня сердце от радости не лопнуло! Ну, кольцо с руки на руку переменить да языком лягнуть не долго... Выскочило три ерманца:
   
— Что, новой хозеин, нать?
   
— Немедленно воротить на старо место дом с крыльцом и мост кольцом...
   
Утром осударь вышел на проминаж, а мост как век тут был, и пароходики из-под его взад-вперед. Ваньке ту же минуту от императора телеграма:
   
— Прошшаю. Ульянку можно вымепять на другу дочку. Добавлю деньжонок.
   
Ванька на ответ:
   
— Нам ваши дочки и даром не надо, и с деньгами не надо!
   
Стали опять поживать четверыма — Ванька с мамкой да кошечка с собачкой. А дом с мостом отворотили в другу сторону.
  
  
   
    
ЗОЛОЧЕНЫЕ ЛБЫ
   
   
На веках невкотором осударстве царь да ише другой мужичонко исполу промышляли. И по началу все было добрым порядком. Вместях по рыболовным становищам болтаются, где кака питва' идет, тут уж они первым бесом.
   
Царь за рюмку, мужик за стакан. Мужичонка на имя звали Капитон. Он и на квартире стоял от царя рядом.
   
Осенью домой с моря воротяцца, и сейчас царь по гостям с визитами заходит, по главным начальникам. Этот Капитонко и повадился с царем. Его величию и не по нраву стало. Конешно, это не принято.
   
Оногды императора созвали ко главному сенатору на панкет. Большой стол идет: питье, еда, фрелины песни играют. Осударь в большом углу красуется. В одной ручки у его четвертна, другой рукой фрелину зачалил. Корона съехала на ухо, мундер снят, сидит в одном жилету. Рад и тому бажоной, што приятеля нету.
   
Вот пир к концу заприходил. Царицы Аграфены пуще всех в голову вином ударило. И как только ейной адъютант Королев в гармонь заиграл, она вылезла середка залы и заходила с платочком, запритаптывала:
   
    
     
Эх, я стояла у поленницы, у дров. 
     
По угору едет Ваня Королев. 
     
Отчего далеко видела.
     
— От часов цепочка сви'тела. 
     
Цепочка светила в четыре кольчика, 
     
У милого нету колокольчика.
     
У милого коробок, коробок, 
     
Я гуляю скоро год, скоро год!
    
   
   
Сенаторы, которы потрезве, смеются:
   
 — Хы-хы! При муже кавалера припеват. Вот до чего — и то ничего.
   
И вдруг это веселье нарушилось. Капитонко в залу ворвался, всех лакеев распехал, увидал, что царица Аграфена утушкой ходит, сейчас подлетел, ногами шарконул и заходил вкруг ей вприсякду, с прискоком, с присвистом. Песню припеват:
   
    
     
Разве нищие не пляшут? 
     
Разве песен не поют? 
     
Разве по миру не ходят? 
     
Разве им не подают?
    
   
   
А у самого калошишки па босу ногу, у пинжачонка рукав оторван, карманы вывернуты. Под левым глазом синяк. И весь Капитон пьяне вина! Царь немножко-то соображает. Как стукнет по столу, да как рявкнет:
   
— Вон, пьяна харя! Убрать его!
   
Капитонко царя услыхал, обрадовался, здороваться лезет, целоваться:
   
— На, пес с тобой, ты вото где? А я с ног сбился, тебя по трактирам, по пивным искавши!
   
Придворны гости захикали, заощерялись... Это царю пеприлично:
   
— Кисла ты шерсь! Ну, куда ты мостиссе?! Кака я те, пьянице, пара? Поди выспись.
   
Капитонку это не обидно ли?
   
— Не ты, тиран, напоил! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжеле, всех разбросаю, кого не залюблю!
   
Брани, дак хоть потолоком полезай. Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под комод закатили. Дале полиция их розняла, протокол составили.
   
С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужичонко где царя увидат, все стращат:
   
— Погоди, навернессе ты на меня. Тогда увидам, которой которого наиграт.
   
Судятся они друг со другом из-за кажного пустяка. Доносят один на другого. Чуть у царя двор не убрали или помойну яму закастили, мужичонко сейчас ко квартальному с ябедой.
   
Вот раз царь стоит у окна и видит: Капитонко крадется по своему двору (он рядом жил) и часы серебряны в дрова прятат. Уж, верно, крадены.
   
Царь обрадовался!
   
— Ладно, зазуба! Я тебе напряду на кривое-то веретно.
   
Сейчас в милицию записку. У мужика часы нашли и самого в кутузку. Он с недельку отсидел, домой воротился. И даже супу не идет хлебать, все думат, на царя сердце несет. Вот и придумал:
   
У царя семья така глупа была: и жена, и дочки, и маменька. Цельной день по окнам пялятся, кивают, кавалерам мигают, машут. Царь их никуда без себя не пускат в гости. Запоежжат, на войну ли, на промысел, — сейчас всех в верхней этаж созбират и на замок закроет.
   
А вокурат тот год, как промеж царем да Капитонком остуда пала, в царстве сахару не стало. Капитонко и придумал. Он в короб сору навалил, сверху сахаром посыпал да мимо царский дворец и лезет, пыхтит, тяжело несет... Царские маньки да вапьки выскочили:
   
— Эй, мужичок! Откуда эстольку сахару?
   
— На! Разве не слыхали? Заграничны пароходы за Пустым островом стоят, всем желающим отсыпают.
   
Ваньки-маньки к царю. Царь забегал, зараспоряжался:
   
— Эй, лодку обрежай! Мешки под сахар налаживай! 
   
Аграфена с дочкой губы надувают:
   
— Опять дома сидеть... Выдал бы хоть по полтиннику на тино, в тиматограф сходить. Дома скука, вот так скука дома!
   
Царь не слушат:
   
— Скука? Ах, вы, лошади, кобылы вы! Взяли бы да самоварчик согрели, грамофон завели да... Пол бы вымыли.
   
Вот царь замкнул их в верхнем этажу, ключ в контору сдал, мешки под сахар в лодку погрузили и, конешно, пива ящик на свою потребу. Паруса открыли и побежали за Пустые острова. С царем свиты мужика четыре. Провожающий народ на пристани остался. Все узнали, што царь по сахар кинулся. Капитонко украулил, што царя нету, сейчас модной сертук на прокат взял, брюки клеш, камаши с колошами, кепку, заместо бороды метлу, штобы пе узнали. Потом туес[9] полон смолы, пеку черного налил, на голову сды'нул, идет по городу да вопит:
   
— Нет ли лбов золотить!? А вот кому лоб золотить?
   
К царскому дворцу подошел да как вякнет это слово:
   
— А нет ли лбов золотить?!
   
   
   
   
Царева семеюшка были модницы. Оне из окна выпехались, выпасть рады.
   
— Жала'м, мы жалам лбов золотить! Только ты, верно, дорого спросишь?
   
— По причине вашей выдающей красоты отремонтируем бесплатно. К вам кото'ройду затти?
   
— Мы сидим замчёны и гостей к себе на канате, на блочку' подымам.
   
Вот они зыбочку спустили, тот примостился:
   
— Полный ход!
   
У Аграфены силы не хватат. Мужик тяжолой, да смолы полпуда. Аграфе на девку да матку кликнула. Троима за канат ухватились, дубинушку запели:
   
    
     
Эх, што ты свая наша стала! 
     
Эх, да закопершика не стало! 
     
Эй, дубинушка, ухнем! 
     
Эй, зеленая, сама пойдет!
    
   
   
Затянули Капитона. На диван пали, еле дышут:
   
— Первой экой тяжелой мужик. Вы откулешны будете, мастер?
   
— Мы европейских городов. Прошлом годе англиску королеву золотом прокрывали, дак нам за услуги деплом из своих рук и двухтрубной мимоносец для доставки на родину. Опеть францускому президенту, извините, плешь золотили.
   
— А право есть?
   
Капитонко им стару квитанцию показыват, оне неграмотны, думают деплом.
   
— А, очень приятно. Этого золота можно посмотреть?
   
— Никак нельзя. Сейчас в глазах ослепление и прочее. Во избежение этого случая, докамест крашу и полирую, глаз не отворять. Пока не просохнете, друг на дружку не глядеть и зеркало не шевелить.
   
Царицы жалко стало золота на бабку:
   
— Маменька-та стара порато, уж верно не гожа под позолоту-ту... Маменька, ты в позолоту хошь?
   
— Ась?
   
Хошь, говорю, вызолотицце?
   
— Ась?
   
— Тьфу, изводу на тебя нету! Вот золотых дел мастер явился. Хошь, обработат?
   
— Ну как не хотеть! Худо ли для свово умиления к празднику вызолотицца!
   
Капитон их посадил всех в ряд.
   
— Глазки зашшурьте. Не моги некотора здреть! Он смолы поваренкой зачерпнул да и ну, ту да другу, да третью.
   
— Мастер, што это позолота на смолу пахнет?
   
— Ничево, это заготовка.
   
А сам насмаливает. Мажет, на обе щеки водит. У их, у бажоных, уж и волосья в шапочку слились. А он хвалит:
   
— Ах, кака прёлись! Ах, кака краса!
   
Те сидят довольнехоньки, только поворачиваются:
   
— Дяденька, мне этта ишше положь маленько на загривок...
   
Капитон поскреб поваренной со дна. Потяпал по макушкам:
   
— Все! Ну, ваши величия! Сияние от вас, будто вы маковки соборны. Сейчас я вас по окнам на солнышко сохнуть разведу.
   
Аграфену в одно окно посадил, девку в друго, а бабенька на балкончик выпросилась.
   
— Меня, — говорит, — на ветерку скоре захватит. 
   
Мастеру некогда:
   
— Теперь до свидания, о ревуар! Значит на солнышке сидите, друг на дружку не глядите, только на публику любуйтесь. Папа домой воротицца, вас похвалит; по затылку свой колер наведет. Ему от меня привет и поцелуй.
   
Тут Капитон в окно по канату, да только его, мазурика, и видели.
   
   
   
   
У царя дом глазами стоял на площадь, на большу, наторгову. Там народишку людно. Мимо царской двор народу идет, как весной на Двины льду несет. Окна во дворце открыты, как ворота полы. В окнах царска семья высмолены сидят, как голенишша черны, как демоны. Бабушка на балконе тоже, как буги'рь какой. Народ это увидел и сначала подумали, што статуи, негритянска скульптура с выставки куплена. Потом разглядели, што шевелятся: россудили, што арапы выписаны ко двору. А уж как царску фамилию признали, так город от повернулся. Учали над черными фигурами сгогатывать. Ко дворцу со всех улиц бежит, по дороге завязываются. Матери ребят для страху волокут: 
   
— Будете реветь, дак этим черным отдаи'м!
   
Мальчишки свистят, фотографы на карточку царскую семью снимают, художники патреты пишут... 
   
О, какой страм!
   
Напротив царского дома учрежденье было — Земной Удел. И тут заседает миницинский персонал. Начнльники-ти и увидали царску фамилью в таком виде и народно скопленье. Не знают, што делать. И тут ише явились извошшишьи деликаты. На коленки пали и сказали:
   
— Господа пачальники! Бабенька царская, прах с има, в черном виде па балконе сидят, дак у нас лошади бросаются, седоки обижаются, двоих седоков убило. Пропа-а-ли наши головушки! И-и-хы-хы-хы-ы!
   
Извошшики заплакали, и все заплакали и сказали:
   
— Пойдемте — всенародно умолять ихны величия, не пожалеют ли, пожалусто, простого народу!
   
Вот запели и пошли всема' ко дворцу. Выстроились перед полатами в ширинку, подали на ухвате прошенье. Аграфена гумагой машет да кивает. И бабка ужимается и девка мигает. Оне думают, народ их поздравлять пришел.
   
Што делать? Нать за царем бежать. А всем страшно: притти с эдакой весью, дик захвоснет на один взмах. Однако главной начальник сказал:
   
— Мне жись не дорога. На бутылку даите', дак слетаю.
   
Чиновники говорят:
   
— Ура! Мы тебе ераплан, либо там дерижаб даим, только ты его за границу не угони.
   
Начальник в ероплан вставился, от извошшиков деликат в кучера. Пары розвели, колесом завертели, сосвистели. Ух, порхнули кверху, знай, держи хвосты козырем!
   
Пока в городе это дело творицца, царь на Пустых островах в лютой досады сидит. Ехал не пошто, получил ничего. Ехал, ругался, што мешков мало взяли, приехали — сыпать нечего. Ни пароходов, ни сахару; хоть плачь, хоть смейся. Сидит егово величие, пиво дует. В город ни с чем показаться совеспо. Вдруг, глядит, дирижаб летит. Машина пшикнула, пар выпустила, из ей начальник выпал с деликатом. Начальник почал делать доклад:
   
— Ваше высоко... Вот какие преднамеренны поступки фамилия ваша обнаружила... Личики свои в темном виде обнародовали. Зрителей полна плошшадь, фотографы снимают, несознательны элементы всякие слова говорят...
   
Царь руками сплескался да на дирижаб бегом. За ним начальник да деликат. Вставились, полетели. Деликат вожжами натряхиват, начальник колесом вертит, амператор пару поддает, дров в котел подкидыват... Штобы не так от народу совесно, колокольчик отвязал.
   
Вот и город видать, и царски палаты. На плошшади народишко табунится. Гул идет. Меницинской персонал стоит да кланеится. Мальчишки в свистюльки свистят, в трумпетки трубят. Царь ажно сбрусвянел.
   
— Андели, миру-то колько! Страм-от, страм-от какой! Деликат, правь в окно для устрашенья! 
   
Народ и видит, дирижаб летит, дым валит. Рра-аз! В окно залетели, обоконки высадили, стекла посыпались, за комод багром зачалились. 
   
Выкатил царь из машины, да к царицы.
   
За коршень сграбился:
   
— Што ты, самоедка... Што ты, ко'льско страшилиш-шо! 
   
Аграфена засвистела: 
   
— Ра-а-атуйте, кто в бога верует!!.
   
Царь дочку за чуб сгорстал. У ей коса не коса, а смолена веревочка. 
   
Царь на балкон. Оттуда старуху за подол ташшит, а та за перила сграбилась да пасть на всю плошшадь отворила.
   
Народ даже обмер. Не видали сроду да и до этого году. Еле царь бабку в комнату заволок:
   
— Стара ты корзина! Могильна ты муха! Сидела бы о смертном часе размышляла, а не то што с балкона рожу продавать.
   
Вот оне все трое сидят на полу — царица, бабка да дочка — и воют:
   
— Позолоту-ту сби-и-л, ах, позолоту-ту сгубил! Ах, пропа-а-ла вся краса-а!..
   
— Каку таку позолоту?!
   
— Ведь нас позолотили, мы сидели да сохли-и.
   
— Да это на вас золото??? Зеркало сюда!!. 
   
Ваньки-маньки бежат с зеркалом. Смолены-ти рожи глаза розлепили, себя увидали, одночасно их в ом-морок бросило.
   
Полчасика полежали, опять в уме сделались. Друго запели:
   
— Держите вора-мазурика!.. Хватайте бродягу! 
   
Царь кулаком машется:
   
— Сказывайте, как дело было.
   
Вот те в подолы высморкались, утерлись, рассказывают...
   
Царь слушал и сам заплакал: 
   
— Он это! Он, злодей Капитонко, мне назлил... Он, вор, меня и из города выманил. Не семья теперь, а мостова асфальтова! Ишь, пеком-то вас как сволокло...Охота народ пугать, дак сами бы сажи напахали, да розвели, да и мазали хари-ти... Дураки у меня и начальники. Кланяться пришли... Взяли бы да из пожарного насоса дунули по окнам-то. Холеры вы, вас ведь теперь надо шкрапить...
   
— Ничего, папенька, мы шшолоку наварим и пусть поломойки личики наши кажно утро шоркают.
   
Царь побегал-побегал по горнице, на крыльцо вылетел.
   
Народишко, который ради скандалу прибежал, с крыльца шарахнулся. 
   
Царь кричит:
   
— Стой! Нет ли человека, кто мужика со смолой в рожу видел?
   
Выскочили вперед две торговки, одна селедошница, друга с огурцами.
   
— Видели, видели! Мушшина бородатый в сертуке туда полз с туесом, а обратно поро'зной.
   
— В котору сторону пошел?
   
— А будто по мосту да в Заречье справил.
   
— Тройку коней сюда! — царь кричит.
   
Тройку подали. Царь с адъютантом сел, да как дунули, дунули, только пыль свилась, да народ на карачки стал. Через мост к зарецким кабакам перепорхнули. Катают туда-сюда, спрашивают про Капитонка:
   
— Тут?
   
— Нет, не тут.
   
— Тут?
   
— Нет, не этта!
   
Буди в Канской мох мужичонко провалился... А Капитонко ведь там и был. Учуял за собой погоню, — бороду, метлу-ту, отвязал, забежал в избушку. Там старуха самовар ставит, уголье по полу месит.
   
— Ты, бабушка, с чем тут?!
   
— Чай пить средилась. А ты хто?
   
— Чай пить?! Смертной час пришел, а она чай пить... Царь сюда катит, он тя застрелит.
   
— Благодетель, не оставь старуху!
   
— Затем и тороплюсь. Скидовай скорей сарафанишко да платок, в рогозу завернись, да садись под трубу заместо самовара.
   
Живехонько они переменились. Капитонко уж в сарафане да в платке по избы летат, самовар прячет, бабку в рогозу вертит, на карачки ей ставит, самоварну трубу ей на голову нахлобучил:
   
— Кипи!
   
Тут двери размахнулись, царь в избу. Видит, старуха около печки обрежаится:
   
— Бабка, не слыхала, этта мужик в сертуке мимо не ехал?
   
А Капитонко бабьим голосом:
   
— Как не видеть! Даве мимо порхнул, дак пыль столбом.
   
— В котору сторону?
   
— Не знай, как тебе росказать... Наша волость — одны болота да леса. Без провожатого не суниссе.
   
— Ты-та знашь место?
   
— Родилась тут.
   
— Бабка, съезди с моим адъютантом, покажи дорогу, найти этого мужика... А я тут посижу, боле весь росслаб, роспался... Справиссе с заданием, дак обзолочу!
   
Мазурик-то и смекат:
   
— Золотить нас не нать, а дело состряпам. Сидите, грейте тут самоварчик, мы скоро воротимся, чай пить будем.
   
Капитонко в платок рожу пуще замотал да марш в царску коляску. Только в лесок заехали, эта поддельна старуха на ножку справилась, за адъютанта сграбилась да выкинула его на дорогу; вожжи подобрала, да только Капитонка и видели.
   
А царь сидит, на столе чашки расставлят.
   
Бедна старуха вод трубой — ни гу-гу.
   
На улице и темнеть стало. Царю скучно:
   
— Што эко самовар-от долго не кипит?
   
Его величество трубу снял, давай старухе уголье в рот накладывать... Удивляется, што тако устройство. Потом сапог скинул, бабки рожу накрыл, стал уголье раздувать. Старуха со страху еле жива, загудела она, зашумела, по полу ручей побежал...
   
Царь забегал:
   
— Ох-ти мне! Самовар-от ушол, а их чай пить нету. Скоре надо заварить...
   
Хочет самовар на стол поставить.
   
— На! Где ручки-те?
   
Старуху за бока прижал, а та смерть шшекотки боится: она как визгнет не по-хорошему... И царь со страху сревел да на шкап. А старуху уж смех одолел. Она из рогозы вылезла.
   
— Ваше величество, господин амператор! Не иначе, што разбойник-от этот и был. Как он нас обоих обмаку'лил, омманул...
   
Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил бажоной.
   
А Капитонко в заграницу на тройки укатил и поживат там, руки в карманах, ходит, посвистыват.
  
  
   
    
ПРОНЬКА ГРЕЗНОЙ
   
   
Выло три брата, три американа, и сидели они за морем. Старшой прошел все пауки и нажил больши капиталы. Однажды созвал он братьев и говорит:
   
— Пока сила да здоровье позволяют, охота мне белой свет посмотреть и себя показать. Домой не вернусь, покамест славы не добуду.
   
Братья запричитали:
   
    
     
На кого ты нас оставляешь,
     
на кого ты нас покидаешь?!
     
Мы ростом-то велики,
     
а умом-то мы малы.
     
Уж мы лягем да не во-время,
     
Уж мы встанем да не во-пору!
    
   
   
Расстроили старшого:
   
— Розорвало бы вас, как жалобно сказываете... Вот вам тысячу золотых на розживу.
   
Молодцы деньги приняли, благодарно стукнули лбом в половицу и сказали:
   
— Дорогой брат и благодетель! Ежели не секрет, в каку ты державу прависсе?
   
— Надумано у меня в российски города. ,.:
   
— Дорогой брат и благодетель! И нам в. Америки не антиресно. Тоже охвота счастье испытать. Возьми нас с собой.
   
— Россия страна обширна. — Хотите — поезжайте, хотите — нет.
   
Вслед за старшим братом приезжают эти молоды американы в Питербурх. Сидят в гостиницы, головы ломают, на како бы дело напуститься. Увидали на столе календарь. В календаре на картины царь написан с дочерями. Эти дочери пондравились.
   
— Давай, посватаимсе у царя! Вдруг да наше счастье? Послали во дворец сватью. А царски дочки были самовольны и самондравны. Кажна по четыре кукиша показала:
   
— Мы в женихах-то как в навозе роемся. Кнезьев да прынцов помахивам. На фига нам твои американы, шваль такая!
   
Младша добавила:
   
— Не хотят ли на нашей рыжей кобылы посвататься? Она согласна.
   
Так эта любовь до времени и кончилась. Теперь пойдет речь за старшим братом. Он тоже посиживат на квартиры, рассуждат сам с собой:
   
— Годы мои далеко, голова седа, детей, жены нету, денег не пропить, не происть. Нать диковину выкинуть всему свету на удивленье.
   
В торговой день от скуки он пошел на толкучку и видит — молодой парень ходит следом и глаз не спускат.
   
Через переводшика спросил, что надо. Парень не смутился:
   
— Очень лестно на иностранной державы человека полюбоваться. Костюм на вас первый сорт-с...
   
Американин портфель отомкнул, в деньгах порылся и подает парню трешку:
   
— Выпей в честь Америки!
   
А тот на портфель обзарился. Навеку столько денег не видал. Американину смешно:
   
— Верно нравятся богатые люди?
   
— Бедны никому не нравятся.
   
— Имя ваше как?
   
— Пронькой ругают.
   
— Зайдите, мистер Пронька, вечером поговорить ко мне на квартиру.
   
В показанное время Пронька явился по адресу. Хозяин посадил его в мягки кресла:
   
— Увидел я, мистер Пронька, велику в тебе жадность к деньгам и надумал держать с тобой пари. Я, американской гражданин, строю па главном пришпехте магазин, набиваю его разноличными товарами и передаю тебе в пользование. Торгуй, розживайся, капиталы оборачивай, пропивай, проедай... За это ты, мистер Пронька, пятнадцать лет не должен мыться, стричься, бриться, сморкаться, чесаться, утираться, ни белья, ни одежды переменять. Мои доверенны будут твои торговы книги проверять и тебя наблюдать. Ежели за эти пятнадцать лет хоть однажды рукавом утрессе, лишаю тебя всего нажитого и выбрасываю тебя босого на улицу. Ежели же вытерпишь, через пятнадцать лет хоть во ста миллионах будь, все твое бесповоротно. Далее, как ученой человек, буду я про тебя книги писать и фотографом снимать. Вот, мистер Пронька, подумайте!
   
Мистер Пронька говорит:
   
— Живой живое и думает. Согласен.
   
К нотариусу сходили, бумаги сделали, подписи, печати.
   
Дело, значит, не шутово.
   
Вот наш счастливец заторговал. Пошли дни за днями, месяцы за месяцами... Первы-то годы Пронька спал по два, по три часа. Товары получат, товары отпускат — из кожи рвется, торгует. В пять годов он под себя дом каменной — железна крыша — поставил. К десяти годам в каждом губернском городе Пронькин магазин, в каждой деревни лавка. Наблюдение за выполнением американин доверил двум своим братьям, несчастным от любви, узнавши, что они не при деле да не при месте.
   
День за днем, год за годом зарос Пронька, аки зверь, аки чудо морское. Лицо, руки — чернее башмаков, грива на голове метлой, бородншша свалялась, лохмотья висят. Летом дождик попадат на голову-то и мытье.
   
Год за год хлобошшится в грязи, только и порадуется, что над деньгами. А денег — всей конторой считают.
   
Стал Пронька именитым купцом. Ездит на рысаках. Как навозну кучу повезут по городу. Однако этой куче ото всех почет и уважение. Все у ней в долгу. Сам осударь тысячами назаймовал. К двенадцати-то годам у Проньки на царя полна шкатулка кабальных записей. Вот каку силу мужичонко забрал!
   
Только своего американина наш капиталист боится. Все терпит. Американин его помесячно аппаратом снимат во всяких видах, измерят, во сколько слоев грези наросло, вшей вычислят, каждогодно насчет Проньки сочиненье издават. В американских тиматографах стали шевелюшших пронек показывать. Ну, экой бы славы не все рады.
   
Год за годом, скоро и сроку конец. И ни разу Пронька с копыл не сбился, ни разу братья-наблюдатели на него слова не нанесли.
   
Тут соседни державы на царя войной погрозили. Надо крепостям ремонт, надо ерапланы клеить, выпускать удушливы газы. А казна поро'зна.
   
   
   
   
Царь Проньки записку:
   
— Одолжите полдесятка миллиончиков.
   
Пронька сдумал думушку и не дал. Царь, подождав, посылат мипистра. Пронька сказался, что болен. Царь лично прикатил:
   
— Ты что, сопля пропашша, куражиссе? Как хошь, давай денег!
   
— Никак не могу, ваше величие! Вы и так в долгу, что в море, — ни дна, ни берегов.
   
— Хошь, я тебя, бандита, енералом пожалую?
   
— Даже в графы нам и то не завлекательно. А коли до самого дела, дозвольте с вами породниться и вашу дочь супругою назвать.
   
— Что ты, овин толстой! Что ты, вшива биржа! Да поглядись-ко ты в зеркало...
   
— В зеркало мы о святках смотряли, и вышло, что воля ваша, царская, а большина наша, купецкая.
   
У царя губы задрожали:
   
— Ты меня не заганивай в тоску, сопля пропашша!.. А у меня девки-то три, котора нать?
   
— Каку пожалуете.
   
— Тогда хоть патрет сресуй увеличенной с твоей рожи. Я покажу, быват, котора и обзарится. Только имей в виду — в теперешно время нету настояшшого художника. Наресуют, дак зубы затрясет.
   
— За мастером дело не стало. В три упряга окончено в красках и приличной раме. Пронька со страху прослезился:
   
— Сатаной меня написали... Знают, как сироту изобидеть... Уж и кажной-то меня устрашится, уж и всякой-то меня убоится!..
   
Царь на портрет взглянул, оробел, старших девок кличет:
   
— Вот, дорогие дочери! Есь у меня про вас жених. Конечно, но внешности так себе, аригинальный старичок, зато камерсант богатеюшшой.
   
Старша глаза взвела на картину, с испугу в подпечек полезла. Папа ей кочергой добывал и ухватом — все напрасно. Друга дочка сперва тоже заревела, дале сграбилась за раму да с размаху родителю на голову и надела....
   
Младша дочь явилась, папаша сидит в картины и головой из дыры навертыват.
   
   
   
   
— Вот, дорогая дочь, сватается денежной субъект. Не гляди, что грезишша да волосишша, он тебя обижать будет нельзя как лучче...
   
Девка его пересекла:
   
— Плевать я хотела, что там обажать да уважать! Ты мне справку подай, в каких он капиталах, кака недвижимось и что в бумагах!..
   
Она с отчишком зашумела. В те поры старша из подпечка выбралась да к середней сестры катнула:
   
— Сестрича, голубушка, татка-то одичал, за облизьяна за шорснатого замуж притуганива-а-ат! Убежим-ко во болота во дыбучи, а мы схоронимсе в леса да во дремучи!
   
— В дыру тебя с лесом! Мы в Америку дунем. Чорт ли навозного лаптя лизать, когда нас американы дожидаются.
   
У старшухи слезы уж тут;
   
    
     
Ох, чужедальня та сторонушка, 
     
Она слезами поливана, 
     
Горьким горем огорожена...
    
   
   
— Реви, реви, корова косая! Вот ужо таткин облизьян обнимать придет.
   
— О, не надо, не надо!
   
— Не надо, дак выволакивай чемоданы, завязывай уборы да сарафаны! А я фрелину к тем понаведаться сгоняю.
   
Два брата, два американа рады такому повороту. Ночью подали к воротам грузовик, чемоданы и обеих девок погрузили да и были таковы. Дале и повенчались и в Америку срядились на радостях. Мужья рады дома женами похвастаться. Жены рады, что от Проньки ушли.
   
Царь как узнал, что дочки к американам упороли, только для приличия поматерялся про себя-то доволен, что на свадьбу изъяниться не нать.
   
Тут Пронькины пятнадцать годов на извод пришли. У него мыло просто и душисто пудами закуплено, мочалок, веников, дресвы возами наготовлено. Везде по комнатам рукомойники медны, мраморны умывальники, а также до потолку сундуков с костюмами зимными, летними, осенними, весенними и прочих сезонов.
   
В последний нонешний денечек является Пронька к своему американину. Опеть к нотариусу сходили, все договоры розорвали, по закону ни во что положили и любезно распростились. Пронька, что птичка, на волю выпорхнул.
   
Радось за радосью — царь объявляет о дочкином согласии. Поторговались, срядились. На остатки нареченной жепих говорит:
   
— Итак, через полмесяца свадьба. В венчальной день публика увидат неожиданной суприз.
   
На друго утро он снял под себя городски бани на две недели и пригласил двенадцать человек баншиков и двенадцать паликмахтеров. И вот бани топятся, вода кипит, аки гром гремит, баншики в банны шайки, в медны тазы позванивают. Паликмахтеры в ножницы побрякивают.
   
Неделю Проньку стригли садовыми ножницами, скоблили скобелем, шоркали дресвой и песком терли. Неделю травили шшолоком, прокатывали мылами семи сортов, полоскали, брили, чесали, гладили, завивали, душили, помадили.
   
В венчальной день двенадцать портных наложили царскому жениху трахмальны манишки, подали костюм последной париской моды, лаковы шшиблеты и прочее.
   
И как показался экой жентельмен на публику, дак никто буквально не узнал. А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бра'вой, то'лстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была — семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишо там заканчивали.
   
А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой пеприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.
   
— Неужели, — власть говорит, ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?
   
Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:
   
— Разве вы пе в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?
   
Власти говорят:
   
— Это мы в курсе. Вот этот случай — велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.
   
— Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!
   
Публика закричала «ура», тем и кончилось.
  
  
   
    
ВАРВАРА ИВАНОВНА
   
   
У Якуньки была супруга Варвара Ивановна.
   
И кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака па'губа. Ежели Якунька скажет:
   
— Варвара Ивановна, спи!
   
Она всю ночь жить будет, глаза пучить. А ежели сказать:
   
— Варвара Ивановна, сегодня ночью затменье предвешшают. Посидите и нас разбудите.
   
Дак она трои сутки спать будет, хоть в три трубы труби. 
   
Опять муж скажет:
   
— Варя, испекла бы пирожка.
   
— Не стоишь, вор, пирогов. 
   
А скажет:
   
— Варя, напрасно стряпню затевашь, муку переводишь....
   
Она три ведра напекет:
   
— Ешь, тиран! Чтобы к завтрию съедено было! 
   
Муж скажет:
   
— Варя, сходим сегодня к тетеньке в гости?
   
— Нет, к эдакой моське не пойдем. 
   
Он другомя:
   
— Сегодня сватья на именины звала. Я сказал — не придем.
   
— Нет, хам, придем. Собирайся!
   
У сватьи гостей людно. Варвара пальцем тычет:
   
— Якунька, это чья там толстомяса-та девка в углу?
   
— Это хозяйская дочь. Правда, красавица?
   
— А по-моему морда. Оттого и пирогов мало, что она всю муку на свой нос испудрила.
   
Муж не знат, куда деться:
   
— Варя, позволь познакомить. Вот наш почтеннейший начальник.
   
— Почтеннейший?.. А по виду дак жулик, казнокрад.
   
Тут хозяйка зачнет положенье спасать, пирогом строптиву гостью отвлекает:
   
— Варвара Ивановна, отведайте пирожка, все хвалят.
   
— Все хвалят, а я плюю в твой пирог.
   
И к Варваре кто придет, тоже хорошего мало.
   
Который человек обрадуется угощению, тот ни фига не получит, а кто ломаться будет, того до смерти запотчует.
   
Мода пришла, стали бабы платьишки носить ребячьи. Варвара наро'сьне ниже пят сарафанов нашила. Всю грязь с улицы домой приташшит. Вот кака Варвара Ивановна была; хуже керосина. Она и рожалась, дак поперек ехала. Муж из-за такого поведения сильно расстраивался:
   
— Ах ты... про'валь тебя возьми. Запехать разве мне ей на службу? Может, шолкова бы стала?
   
   
   
   
Вот наша Варвара Ивановна на работу попала. Ежели праздник и все закрыто, дак Варвара в те дни черным ходом в учрежденье залезет и одна до ночи сидит, служит, пишет да считат. 
   
А ежели объявят: 
   
— Варвара Ивановна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста без опозданиев... 
   
Дак Варвара всю эту неделю назло дома лежит.
   
Настанет праздник какой. Варвара одна в учрежденьи работу ломит.
   
Муж дак за тысячу верст рад бы от этой Варвары уехать, из пушки бы ей рад застрелить.
   
Оногды идет он со службы, а домой не охота. И видит: дядьки на бочке за город едут. Ах, думает, хорошо б и мне перед смертью на лоно природы.
   
— Дяденька, подвези!
   
За папиросу вывезли и Якуньку за город. Стали навоз в яму сваливать. Яма страшна, глубока. Якуня думат:
   
— В эту бы яму мою бы Варвару Ивановну! 
   
Яма смородинным кустьем обросла. Это Якуня тоже на ус намотал. Домой явился:
   
— Хотя ноне и лето, ты, Варвара, за город ни шагу!
   
— Завтра же с утра отправимся! И ты, мучитель, со мной.
   
Утром бредут за город. Варвара Ивановна, чтоб не по-мужневу было, задью пятится. К ямы подошли, к смородиннику. Якунька заявил:
   
— Мои ягоды!
   
— Нет, холуй, мои! Лучче и не подступайся! 
   
Замахалась, скопила в куст, оступилась и ухнула в яму. Якунька прослезился и бросил следом три пачки папирос:
   
— Прости, дорогая!
   
Затем домой воротился. Никто его не ругат, никто его не страмит. Самоварчик наставил, сидит, радуется:
   
— Вот кака жисть ношла приятная!
   
Однако соседи вскоре заудивлялись, ночему из Варвариной квартиры ни крыку, ни драки не слыхать. Донесли в участок, что не на кирпич ли даму пережгли, боле не орет. Начальник вызвал Якуньку:
   
— Где супруга?
   
— Дачу искать уехала.
   
— Смотри у меня!
   
Якунька до полусмерти напугался:
   
— Лучче побежу я добывать свою Варварку.
   
С веревкой полетел к ямы. Припал, слушат... Писк, визг слыхать... 
   
...А вот и Варин голосок...
   
Слов не понять, только можно разобрать, что произношение матерное. Якунька конец размотал. Начал удить:
   
— Эй, Варвара! Имай веревку! Вылезай!
   
Удит и чует, что дернуло. Конец высбирал, а в петле кто-то боязкой сидит, не боле фунта. Якунька дрогнул, хотел эту бедулину обратно тряхнуть, а она и проплакала:
   
— Дяденька, не рой меня к Варвары! Благодетель, пожалей!
   
— Вы из каких будете?
   
Я Митроба, по-деревенски икота. Мы этта в грезной ямы хранились, митробы, инпузории. Свадьбы рядили, сами собой плодились. И вдруг эта Варвара на нас сверху пала, всех притоптала, передавила. Папиросу жорет, я с табаку угорела. О, кака' беда! Хуже сулемы эта Варвара Ивановна, хуже карболовой кислоты!
   
Якунька слушат да руками хлопат:
   
— Ай да Варвара! Ну и Варвара! А все-таки по причине начальства приходится доставать.
   
— Якуня, плюнь на их на всех! Порхнем лучче от этого страху в Москву.
   
— Что делать-то будем?
   
— Там делов, дак не утянешь на баржи. За спасение моей жисти от Варвары я тебя наделю капиталом. Я Митроба и пойду вселяться по утробам. За меня дохтура примуцца, а я их буду поругивать да тебя ждать. Ты в дом, я из дому.
   
— Якупька шапку о землю:
   
— Идет! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!
   
Митроба завезалась в толково кашне, на последни деньги билет купила, да в Москву и прикатили. На постоялый двор зашли, сели чай пить. Икота в блюдце побулькалась, зарозговаривала:
   
— По городу ле в киятры ходить, у меня платье не обиходно, да и на Варвару боюсь нарвацца. Лучче без прогулов присмотрю себе завтра барыну понарядне да в ей и зайду.
   
— Как зайдешь-то?
   
— Ротом. С пылью ле с едой.
   
— А мне что велишь?
   
— Ты в газету объяви, что горазен выживать икоты, ломоты, грыжу, дрип.
   
Утром Якунька в редакцию полетел, а Митроба в окне сидит, будто бы любуется уличным движением. Мимо дама идет, красива, полна, в мехах. Идет и виноград немытый чавкат. Митроба па виноград села, барына ей и съела. И зачало у барыни в животе урчать, петь, ходить, разговаривать. Ейной муж схватил газету, каки есь дохтора? И читат: «Проездом из Америки. Утробны, внутренни, икоты, щипоты, черевны болезни выживаю».
   
Полетели по адресу. Якунька говорит: 
   
— Условия такая. Вылечу — сто рублей. Не вылечу— больной платы прост.
   
Наложил на себя для проформы шлею с медью.
   
Приехали. Икотка барыниным голосом заговорила:
   
— Здравствуй, Якунюшка! Вот как я! Все тебя ждала. Да вот как я! Лише звонок, думаю, не Якуня ли! Вот как я!
   
Якуньке совестно за эту знакому:
   
— Ладно, ладно! Уваливай отсель!
   
Икота выскочила в виде мыша, только ей и видели. Больна развеселилась, кофею запросила. Американского дохтура благодарят, сто рублей выносят.
   
Теперь пошла нажива у Якуньки. Чуть где задичают, икотой заговорят, сейчас по него летят. У Якуни пальтов накуплено боле двадцати, сапогов хромовых, катанцей, самоваров, хомутов, отюгов быват пятнадцать.
   
Бедну Митробу из дому в дом, из души в душу гонят, деньги ха'пат. Дачу стеклянну строить зачал, думал — и век так будет. Однако на сем свете всему конец живет. Окончилась и эта легка нажива.
   
Уж верно к осени было. Разлетелся Якунька одну дамочку лечить, а Икота зау'росила:
   
— Находилась боле, нагулялась!.. Пристала вся! 
   
Якуня тоже расстроился:
   
— Ты меня в Москву сбила! А кто тебя от Варвары спас?
   
— Ну, чорт с тобой! Этта ешше хватай, наживайся! А дале — ша! Я присмотрела себе подходяшшу особу, в благотворительном комитете председательшу. В ей зайду, подоле посижу. Ты меня не ходи гонять. А то я тебя, знахаря-шарлатана, под суд подведу.
   
Якупька удробе'л:
   
— Ну, дак извод с тобой, боле не приду. Не дотрону тебя, чертовку!
   
Получил последню сотенку, тем пока и закончил свою врачебну прахтику.
   
А Икотка в председательшу внедрилась. Эта дамочка была така бойка, така выдумка, на собраньях всех становит. Речь говорит, часа по два, по три рот не запират. Вот эдак она слово взела, рот пошире открыла, Митроба ей туда и сиганула.
   
Даму зарозбирало, бумагами, чернильницами зачала на людей свистать. Увезли домой, спешно узнают, кто по эким болезням. В справочном бюро натакали на Якуньку.
   
Якупька всеми ногами упирается:
   
— Хоть к ераплану меня привяжите — нейду! 
   
Забегали по больницам, по тертухам, по знахарихам. Собрали па консилиум главну профессуру. Старший слово взял:
   
— Науке известны такие факты. Есь подлы люди. Наведут, дак в час свернет, В данном случае напушшено от девки или от бабы от беззубой. Назначаю больной десеть баен окатывать с оружейного замка.
   
Другой профессор говорит:
   
— И я все знаю скрозь. По-моему, у их в утробы лисите'р возрос. Пушшай бы больна селедку-другую съела да сутки бы не попила, он бы сам вышел. Лисете'р полдела выжить.
   
Третей профессор воздержался:
   
— Мы спину понимай, спину ежели тереть. А черев, утробы тоись, в тонкось не знам. Вот бабка Палага, дак хоть с торокана младень — и то на девицу доказать можот.
   
Ну, они, значит, судят да редят, в пятки колотят, в перси жмут, в бани парят, а больна прихворнула пушше.
   
Знакомы советуют:
   
— Нет уж, вам без американского дохтура не сняцца.
   
К Якуньки цела деле'гация отправилась:
   
— Нас к вам натакали. Хоть двести, хоть триста ?адите, а без вас не воротимсе.
   
Якунька вес расслаб:
   
— От вот каких денег я отказываюсь!.. Сам без прахтики живу, в изъян упал.
   
Он говорит:
   
— Ваш случай серьезной, нать всесторонне обдумать.
   
Удалился во свой кабнет, стал на голову и думал два часа тридцать семь минут. Тогда объявил:
   
— Через печать обратитесь к слободному населению завтре о полден собраться под окнами у недомогающей личности. И только я из окна рукой махну, чтобы все зревели не по-хорошему:
   
— Варвара Ивановна пришла! Варвара Ивановна пришла.
   
Эту публикацию грамотной прочитал неграмотному, и в указанной улицы столько народу набежало, дак транваи стали. Не только гуляющие, а и занятой персонал в толпе получился. Также бабы с детями, бабы-молочницы, учашшиеся, инвалиды, дворники. Все стоят и взирают на окна.
   
Якунька подкатил в карете, в новых катанцах, шлея с медью. Его проводят к больной. Вынимат трубку, слушат... Митроба на его зарычала:
   
— Зачем пришол, собачья твоя совесть?! Мало я для тебя, для хамлета, старалась? Убери струмент, лучче не вяжись со мной!
   
Якунька на ей замахался:
   
— Тише ты! Я прибежал, тебя, холеру, жалеючи. Варвара приехала. Тебя ишшет!
   
У Митробы зубы затрясло:
   
— О, боюсь, боюсь!.. Где она, Варвара-та? Якунька раму толкнул, рукой махнул:
   
— Она вон где!
   
Как только на улице этот знак увидали, сейчас натобили загудели, транваи забрякали, молочницы в бидоны, дворники в лопаты ударили, и вся собравшаяся массыя открыли рот и грянули:
   
— Варвара Иванна пришла! Варвара Иванна пришла!
   
Икота из барыни как пробка вылетела:
   
— Я-то куды?
   
— Ты, — говорит Якунька,— лупи обратно в яму. Варвара туда боле не придет!
   
Народ думают — пулей около стрелили, а это Митроба на родину срочно удалилась. Ну, там Варваре опять в лапы попала.
   
А Якупька деляга, умница, снова, значит, заработал на табачишко...
   
А по-моему, дак он, прохвост, Сибирь давно заработал!
  
  
   
    
ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК
   
   
Лежала в поле Русь — кобылья голова. 
   
Бежит генерал:
   
— Кто в терему, кто в высоко'м? 
   
Никого нет. Он стал тут жить. 
   
Бежит буржуй:
   
— Кто в терему? Кто в высоко'м?
   
— Генерал-обдирало. Ты кто?
   
— Буржуй-обдувало. Пустите на подворье?
   
— Идите. 
   
Бежит барин:
   
— Кто в терему, кто в высоко'м?
   
— Генерал-обдирало. Буржуй обдувало. А ты кто?
   
— Барин-дармоед. Пустите на подворье?
   
— Идите. 
   
Бежит кулак:
   
— Кто в терему? Кто в высоком?
   
— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. А ты кто?
   
— Кулак-мироед. Пустите на подворье?
   
— Заходи. 
   
Бежит чиновник:
   
— Кто в терему, кто в высоком?
   
— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин дармоед. Кулак-мироед. Ты кто?
   
— Чиноша— рвана калоша. Пустите на подворье?
   
— Иди. 
   
Бежит купец;
   
— Кто в терему? Кто в высоком?
   
— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак- мироед. Чиноша — рвана калоша. А ты кто?
   
— Купчина — толста брюшина. Пустите на подворье?
   
— Иди.
   
Бежит меньшевик:
   
— Кто в терему? Кто в высоком?
   
— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Вы кто?
   
— Эсер-меньшевик! Пустите на подворье.
   
— Пажалте!
   
Вдруг шум шумит и гром гремит. По полю Большевик катит:
   
— Кто в терему? Кто в высоком?
   
— Генерал-обдирало. Вуржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Эсер-меньшевик. А ты кто? 
   
— А Большевик!..
   
Схватил кобылью голову, да со всей бу'торой закинул к чертям в болото.
  
  
   
    
ВЕРХОВНЫЙ БУРГОМИСТР ГОРОДА ГАМБУРГА ВОЛОДЬКА ДОБРЫНИН
   
   
У Архангельского города, у корабельного прибе'гища жила вдова Добрыниха с сыном. Дом ей достался господский, да обиход в нем после мужа повелся сиротский. Добрыниха держала у Рыбной пристани ларек. Торговала пирогами да шаньгами, квасом да кислыми штями. Тем свою голову кормила и сына Володьку сряжала.
   
Володька еще при отце вырос и выучился. Кончил немецкую навигацкую школу. Знал языки и иные свободные науки. Как отца не стало, он связался с ссыльными. Они уговорили Добрынина поставить к себе в подполье типографию печатать подкидные листы против власти и против царицы Катерины. Володьке эта работа была по душе. Он стоял у станка, остальные пособляли.
   
И случилось, что один товарищ поспоровал с ними и донес властям. А полиция давно на Добрынина зубы скалила, ногти грызла.
   
Однажды заработались эти печатники до ночи. Вдруг сверху звонок двойной — тревога. Ниже подполья подвал был с тайным выходом в сад. Володька вывернул а'ншпугом половицу:
   
— Спасайтесь, ребята!.. Лезь в тайник! А я останусь. Все одно человека доискиваться будут. Не сам о себе станок ходит....
   
Товарищи убрались, и только Добрынин половицу на место вколотил, полиция в двери:
   
— Один ты у станка?