1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Пока мы  сидели за столом, я решил, что настал удобный момент сообщить Пегготи о мистере  Баркисе, но не успел я договорить, как Пегготи начала смеяться и закрыла лицо  передником.    

– В  чем дело, Пегготи? – спросила моя мать.    

Но  Пегготи захохотала еще громче, а когда мать попыталась сдернуть передник, она  плотно закуталась в него, и голова ее очутилась как будто в мешке.    

– Что  вы делаете, глупое вы создание? – смеясь, осведомилась моя мать.    

– Ох,  пропади он пропадом! – воскликнула Пегготи. – Он хочет на мне  жениться.    

– Для  вас это была бы очень хорошая партия, – сказала мать.    

– Ох,  уж и не знаю! – отозвалась Пегготи. – Не просите меня! Я бы за него  не пошла, будь он весь из золота. Да и ни за кого бы не пошла.    

– Так  почему же вы ему этого не скажете, смешная вы женщина? – спросила мать.    

– Да  как же ему сказать? – возразила Пегготи, выглядывая из-под  передника. – Он со мной и словечком об этом не обмолвился. Уж он-то знает!  Посмей он только заикнуться, я бы влепила ему пощечину.    

У самой  Пегготи щеки были такие красные, каких я никогда еще не видывал ни у нее, ни у  кого бы то ни было другого; но она снова прикрыла их на несколько мгновений,  потому что снова разразилась неудержимым смехом, а после двух-трех таких  приступов опять принялась за обед.    

Я  заметил, что моя мать стала более серьезной и задумчивой, хотя она и  улыбнулась, когда Пегготи посмотрела на нее. Я сразу увидел, что она  изменилась. Она по-прежнему была очень хорошенькой, но казалась озабоченной и  слишком слабой, а рука у нее была такая тонкая и белая, почти прозрачная. Но  сейчас я имею в виду другую перемену: изменилась ее манера держать себя, в ней  чувствовалось какое-то беспокойство, какая-то тревога. Наконец она протянула  руку и, ласково коснувшись руки своей старой служанки, сказала:    

– Пегготи,  милая, вы не собираетесь замуж?    

– Это  я-то, сударыня? – вздрогнув, отвечала Пегготи. – Нет, господь с вами!    

– Еще  не собираетесь сейчас? – мягко спросила моя мать.    

– Никогда! –  воскликнула Пегготи. Моя мать взяла ее за руку и сказала:    

– Не  покидайте меня, Пегготи. Останьтесь со мной. Теперь, может быть, уже недолго  ждать. Что бы я без вас делала?    

– Это  я-то вас покину, мое сокровище? – вскрикнула Пегготи. – Да ни за  какие блага в мире! И как это пришла такая мысль в вашу глупенькую головку?    

Дело в  том, что Пегготи издавна привыкла говорить иной раз с моей матерью, как с  ребенком.    

Моя мать  только поблагодарила ее в ответ, а Пегготи, по своему обыкновению, продолжала  не переводя духа:    

– Это  я-то вас покину? Как бы не так! Пегготи от вас уйдет? Хотела б я изловить ее на  этом деле! Нет, нет, нет! – воскликнула Пегготи, качая головой и складывая  руки. – Уж она-то не уйдет, дорогая моя! Правда, есть такие кошки, которые  были бы очень довольны, если бы она ушла, но этого удовольствия они не получат.  Пусть себе шипят! Я останусь с вами, пока не превращусь в сердитую, сварливую  старуху. А когда я буду глухой, и хромой, и слепой и шамкать начну, потому что  все зубы растеряю, и вовсе уже ни на что не буду годна, даже на то, чтобы  придираться ко мне, тогда я пойду к моему Дэви и попрошу его принять меня.    

– А  я, Пегготи, буду рад тебе и приму тебя как королеву, – заявил я.    

– Да  благословит бог ваше доброе сердечко! – воскликнула Пегготи. – Я  знаю, что вы меня примете!    

И она  поцеловала меня, заранее благодаря за радушный прием. Потом она снова закрыла  голову передником и еще раз посмеялась над мистером Баркисом. Потом она вынула  младенца из колыбельки и стала нянчиться с ним. Потом убрала со стола, потом  пришла уже в другом чепце и со своей рабочей шкатулкой, сантиметром и огарком  восковой свечи – точь-в-точь как в былые времена. Мы расположились у камина и  чудесно беседовали. Я рассказал им о том, какой жестокий учитель мистер Крикл,  а они очень жалели меня. Рассказал я и о том, какой превосходный человек Стирфорт  и как он мне покровительствует, а Пегготи объявила, что готова пройти пешком  двадцать миль, только бы поглядеть на него. Я взял на руки малютку, когда он  проснулся, и нежно баюкал его. Когда он опять заснул, я, по старой своей  привычке, от которой давно уже отвык, примостился около матери, обнял ее,  прижался румяной щекой к ее плечу и снова почувствовал, что ее прекрасные  волосы осеняют меня – словно ангельское крыло, как думал я в былые  времена, – какое это было для меня счастье!    

Когда я  так сидел подле нее, смотрел на огонь и мне мерещились призрачные картины в  раскаленных углях, я почти верил, что никогда не уезжал отсюда, что мистер и  мисс Мэрдстон были такими же призраками, которые исчезнут вместе с угасающим  огнем, и что нет в моих воспоминаниях ничего истинного, кроме моей матери,  Пегготи и меня.    

Пегготи  штопала чулок, пока не стемнело, а потом, натянув его на левую руку, как  перчатку, сидела и держала в правой руке иголку, готовая сделать стежок, как  только вспыхнут угли. Понять не могу, чьи это чулки вечно штопала Пегготи и  откуда брался этот неистощимый запас чулок, нуждавшихся в штопке. Мне кажется,  с самого раннего моего детства она всегда занималась только таким видом  рукоделья и никаким другим.    

– Любопытно  мне знать, – начала Пегготи, которая иной раз начинала ни с того ни с сего  любопытствовать о самых неожиданных вещах, – что сталось с бабушкой Дэви.    

– Ах,  боже мой, Пегготи, какой вздор вы говорите! – воскликнула моя мать,  очнувшись от грез.    

– Нет,  право же, любопытно было бы знать, сударыня, – повторила Пегготи.    

– Почему  это вам взбрела в голову мысль об этой особе? Разве вам больше не о ком  думать? – осведомилась мать.    

– Не  знаю, почему оно так случилось, – отвечала Пегготи, – разве что по  глупости, но моя голова не умеет выбирать, о ком ей думать. Мысли приходят в  нее или не приходят, как им заблагорассудится. Мне любопытно, что сталось с  ней.    

– Какая  вы странная, Пегготи! Можно подумать, что вы были бы рады, если бы она посетила  нас еще раз.    

– Не  дай бог! – воскликнула Пегготи.    

– Ну,  так будьте добры, не говорите о таких неприятных вещах, – попросила  мать. – Несомненно, мисс Бетси живет затворницей в своем коттедже на  берегу моря да там уж и останется. Во всяком случае, вряд ли она потревожит нас  снова.    

– Да-а-а,  вряд ли, – задумчиво промолвила Пегготи. – Любопытно мне знать,  оставит ли она что-нибудь Дэви, когда умрет.    

– О,  господи, Пегготи, какая вы неразумная женщина! – воскликнула моя  мать. – Ведь вы же знаете, как она разобиделась на то, что бедный мальчик  вообще на свет родился!    

– Пожалуй,  она и теперь не захотела бы его простить, – предположила Пегготи.    

– А  почему ей должно захотеться прощать его теперь? – довольно резко спросила  моя мать.    

– Я  хочу сказать – теперь, когда у него есть брат, – пояснила Пегготи.    

Моя мать  тотчас же расплакалась и выразила удивление, как осмеливается Пегготи говорить  такие вещи.    

– Как  будто этот бедный невинный малютка, спящий в своей колыбельке, причинил  какое-то зло вам или кому-нибудь еще, ревнивая вы женщина! – вскричала  она. – Было бы куда лучше, если бы вы вышли замуж за возчика, мистера  Баркиса. Почему бы вам не пойти за него?    

– Уж  очень обрадовалась бы мисс Мэрдстон, если бы я за него пошла, – сказала  Пегготи.    

– Какой  у вас плохой характер, Пегготи! – сказала моя мать. – Вы завидуете  мисс Мэрдстон, как может завидовать только самое нелепое в мире существо.  Должно быть, вам хочется держать у себя ключи и самой выдавать провизию? Меня  бы это не удивило. А ведь вы знаете, что она это делает только по доброте своей  и с самыми лучшими намерениями. Вы это знаете, Пегготи, вы это прекрасно  знаете!    

Пегготи  пробормотала что-то вроде: «Провалиться бы этим самым наилучшим намерениям!» –  и еще что-то о том, что не слишком ли уж много этих самых лучших намерений.    

– Я  знаю, что у вас на уме, недобрая вы женщина, – продолжала моя мать. –  Я все прекрасно понимаю, Пегготи. И вы это знаете, а я удивляюсь, как это вы  только со стыда не сгорите. Но сейчас речь идет о другом. Речь идет о мисс  Мэрдстон, Пегготи, и вы это не можете отрицать. Разве вы не слышали, как она снова  и снова повторяла, что, по ее мнению, я слишком легкомысленная и ну и… слишком…    

– Хорошенькая, –  подсказала Пегготи.    

– Ну,  да, – улыбнувшись, подтвердила моя мать, – и если она говорит такие  глупости, разве я в этом виновата?    

– Никто  не говорит, что вы виноваты, – возразила Пегготи.    

– Надеюсь! –  воскликнула моя мать. – Разве вы не слыхали, как она повторяла снова и  снова, что по этой причине она и хочет избавить меня от хлопот и обязанностей,  к которым, по ее словам, я не приспособлена… И, право же, я сама не уверена,  приспособлена ли я к ним. И разве она не на ногах с утра до поздней ночи, не  ходит то туда, то сюда, всегда что-то делает, заглядывает во все углы, и в  угольный погреб, и в кладовую, и бог весть куда еще, а ведь это совсем не так  приятно… И почему вы стараетесь намекнуть мне, что ни капли преданности во всем  этом нет?    

– Ни  на что я не намекаю, – сказала Пегготи.    

– Нет,  вы намекаете, Пегготи! – возразила моя мать. – Когда вы не работаете,  вы только и делаете, что намекаете. Вам это доставляет удовольствие. А когда вы  говорите о добрых намерениях мистера Мэрдстона…    

– Никогда  я о них не говорила, – перебила Пегготи.    

– Да,  вы не говорили, но вы намекали, Пегготи, – продолжала моя мать. – Вот  об этом-то я и толкую. Это самая плохая черта у вас. Вы намекаете! Я сказала,  что прекрасно вас понимаю, и вы сами это видите. Когда вы говорите о добрых  намерениях мистера Мэрдстона и делаете вид, будто относитесь к ним с  неуважением, а я не верю, чтобы в глубине души вы их не уважали, Пегготи, вы  убеждены так же, как и я, что намерения у него добрые и что именно этими  намерениями он руководствуется во всех своих поступках. Если он с виду и бывает  строг с кем-нибудь – вы понимаете, Пегготи, и Дэви тоже, конечно, понимает, что  ни на кого из присутствующих я не намекаю, – то поступает он так в полной  уверенности, что тому человеку это пойдет на пользу.    

Да, он  любит этого человека ради меня и поступает подобным образом только ради его  блага. В таких делах он лучше разбирается, чем я: мне прекрасно известно, что я  слабое, легкомысленное, ребячливое создание, а он – солидный, твердый,  серьезный мужчина. И он так много трудов положил на меня, – продолжала моя  мать, и слезы, заструившиеся у нее по щекам, свидетельствовали о ее привязчивой  натуре, – что я должна быть ему благодарна и подчиняться ему даже в  помыслах. И если бывает иначе, Пегготи, тогда я мучаюсь, обвиняю себя, начинаю  сомневаться в своих собственных чувствах и не знаю, что делать.    

Пегготи  сидела, опустив подбородок на пятку чулка, и молча смотрела на огонь.    

– Так  не будем же ссориться, Пегготи, потому что я этого не вынесу, – сказала  моя мать, меняя тон. – Если есть у меня друзья на свете, я знаю – вы мой  преданный друг! А если я называю вас нелепым созданием, или несносной женщиной,  или еще как-нибудь в этом роде, я хочу только сказать, Пегготи, что вы мой  преданный друг и всегда были мне другом, с того самого вечера, когда мистер  Копперфилд впервые привел меня в этот дом, а вы вышли встретить меня у калитки.    

Пегготи  не замедлила откликнуться на этот призыв и крепко-крепко обняла меня, скрепляя  договор о дружбе. Думаю, в ту пору я смутно понимал истинный смысл этого  разговора; теперь же я уверен, что добрая женщина вызвала его и поддерживала  только для того, чтобы моя мать могла утешиться, завершив его этим  противоречивым заключением. Замысел ее возымел свое действие, ибо я помню, что  весь вечер мать казалась более спокойной и Пегготи не так пристально следила за  ней.    

Когда с  чаепитием было покончено, зола из камина выметена и нагар со свечей снят, я, в  память былых времен, прочитал Пегготи главу из книги о крокодилах, – она  достала книгу из кармана, и, кто знает, может быть, все время хранила ее там; а  потом мы заговорили о Сэлем-Хаусе, что снова побудило меня вернуться к  Стирфорту, о котором я главным образом и говорил. Мы были очень счастливы, и  этот вечер, последний из таких счастливых вечеров, которому суждено было  заключить этот период моей жизни, никогда не изгладится из моей памяти.    

Было уже  часов десять, когда мы услышали стук колес. Мы все встали, и мать торопливо  сказала, что, пожалуй, лучше мне пойти спать, так как уже поздно, а мистер и  мисс Мэрдстон считают нужным, чтобы дети ложились рано. Я поцеловал ее, и  прежде чем они успели войти в дом, я уже отправился со свечой наверх. Когда я  поднимался в спальню, где сидел когда-то под замком, моему ребяческому  воображению представилось, будто вместе с ними ворвался в дом холодный порыв ветра,  который унес, как перышко, все старые, привычные чувства.    

Утром я  побаивался идти вниз к завтраку, так как еще не видел мистера Мэрдстона с того  памятного дня, когда совершил преступление. Однако делать было нечего, и после  двух-трех неудачных попыток, когда я останавливался на полпути и на цыпочках  бежал назад в свою комнату, я, наконец, спустился вниз и вошел в гостиную.    

Он  стоял, повернувшись спиной к камину, а мисс Мэрдстон разливала чай. Он  пристально посмотрел на меня, когда я вошел, но больше никак не отозвался на  мое появление.    

После  недолгого замешательства я подошел к нему и сказал:    

– Я  прошу прощения, сэр. Я очень раскаиваюсь в своем поступке и надеюсь, что вы  меня простите.    

– Рад  слышать, что ты раскаиваешься, Дэвид, – ответил он.    

Он подал  мне руку, ту самую руку, которую я укусил. Я не мог удержаться, чтобы не всмотреться  в красный след, оставшийся на ней; но он был не таким красным, каким стал я,  когда увидел мрачное выражение его лица.    

– Как  поживаете, сударыня? – обратился я к мисс Мэрдстон.    

– Ах,  боже мой! – вздохнула мисс Мэрдстон, протягивая мне вместо пальцев  лопаточку для печенья. – Долго продолжаются каникулы?    

– Месяц,  сударыня.    

– Начиная  с какого дня?    

– С  сегодняшнего, сударыня.    

– О! –  сказала мисс Мэрдстон. – Значит уже на один день меньше.    

Именно  таким образом она завела что-то вроде календаря моих каникул и каждое утро неизменно  вычеркивала еще один день. Проделывала она это со зловещим видом, пока не дошла  до десяти, но, перейдя к двухзначным цифрам, приободрилась и, по мере того как  убывало время, стала даже шутить.    

В первый  же день я имел несчастье привести ее в неописуемый ужас, хотя она и не была подвержена  подобным слабостям. Я вошел в комнату, где она сидела с моей матерью; малютка  (ему было всего несколько недель) лежал у матери на коленях, и я очень бережно  взял его на руки. Вдруг мисс Мэрдстон взвизгнула так, что я чуть было не уронил  его.    

– Джейн,  дорогая! – воскликнула моя мать.    

– Боже  мой, Клара, разве вы не видите? – вскричала мисс Мэрдстон.    

– Что  такое, дорогая Джейн? Где? – спросила мать.    

– Он  его схватил! – закричала мисс Мэрдстон. – Мальчик схватил малютку!    

Она  оцепенела от ужаса, но все же набралась сил, чтобы метнуться ко мне и выхватить  у меня из рук младенца. После этого ей стало дурно, и пришлось дать ей вишневой  настойки. Когда она оправилась, я получил от нее приказ никогда и ни под каким  видом не прикасаться к моему братцу, а бедная моя мать, которая – я это видел –  желала как раз обратного, покорно подтвердила ее приказ, сказав:    

– Конечно  вы правы, дорогая Джейн.    

В другой  раз, когда мы трое были вместе, этот дорогой малютка – он и в самом деле был  дорог мне ради нашей матери – снова послужил невинной причиной страстного  негодования мисс Мэрдстон. Он лежал на коленях моей матери, и она, всматриваясь  в его глазки, сказала:    

– Дэви!  Подойди-ка сюда! – и пристально взглянула на меня.    

Я  заметил, что мисс Мэрдстон опустила свои бусы.    

– Ну,  право же, глаза у них совсем одинаковые, – нежно сказала мать. –  Должно быть, у меня такие же глаза. Мне кажется, они такого же цвета, как мои.  Нет, они удивительно похожи.    

– О  чем это вы толкуете, Клара? – спросила мисс Мэрдстон.    

– Дорогая  Джейн, я нахожу, что у малютки такие же глаза, как у Дэви, – пролепетала  моя мать, слегка смущенная резким тоном, каким был задан вопрос.    

– Клара! –  сказала мисс Мэрдстон, гневно вставая с места. – Иногда вы бываете просто-напросто  дурой.    

– Дорогая  моя Джейн! – укоризненно сказала мать.    

– Просто-напросто  дурой! – повторила мисс Мэрдстон. – Кто еще мог бы сравнить ребенка моего  брата с вашим сыном? Они совсем не похожи! Они ничуть не похожи! Между ними нет  ни малейшего сходства. Надеюсь, что такими они и останутся. Не желаю я сидеть  здесь и выслушивать подобные сравнения.    

С этими  словами она величественно вышла из комнаты и хлопнула дверью.    

Короче  говоря, я не пользовался расположением мисс Мэрдстон. Короче говоря, я не пользовался  здесь ничьим расположением, даже своим собственным, ибо те, кто любил меня, не  могли это показывать, а те, кто не любил, показывали это слишком открыто, и я  мучительно сознавал, что всегда кажусь скованным, неуклюжим и глуповатым.    

Я  чувствовал, что им со мной так же не по себе, как и мне с ними. Если я входил в  комнату, где они сидели, беседуя, и моя мать казалась веселой, ее лицо  омрачалось тревогой при моем появлении. Если мистер Мэрдстон бывал в наилучшем  расположении духа, я портил ему настроение. Если мисс Мэрдстон была в наихудшем,  я раздражал ее еще больше. Я был не лишен наблюдательности и видел, что жертвой  всегда бывает моя мать; что она не решается заговорить со мной или приласкать  меня, не желая вызвать их неудовольствие своим поведением, а позднее выслушать  нотацию; что она вечно опасается не только за себя, но и за меня, как бы я не  вызвал их неудовольствия, и с беспокойством следит за выражением их лиц, стоит  мне пошевельнуться. Поэтому я решил как можно реже попадаться им на глаза и  много раз в эти зимние дни прислушивался к бою церковных часов, когда сидел за  книгой в своей неуютной спальне, закутанный в пальтишко.    

Иногда,  по вечерам, я шел в кухню и сидел с Пегготи. Там я чувствовал себя хорошо и не  боялся быть самим собой. Но такое времяпрепровождение, так же как и уединение у  себя в комнате, не было одобрено в гостиной. Страсть к мучительству,  господствовавшая там, наложила и на то и на другое свой запрет. Мое присутствие  все еще почиталось необходимым для воспитания моей бедной матери, и так как я  был нужен, чтобы подвергать ее испытанию, мне было запрещено отлучаться.    

– Дэвид,  я с сожалением замечаю, что у тебя угрюмый нрав, – сказал мистер Мэрдстон  однажды после обеда, когда я, по обыкновению, собирался уйти.    

– Мрачен,  как медведь! – вставила мисс Мэрдстон. Я стоял неподвижно, понурившись.    

– Самый  худший нрав, Дэвид, это нрав угрюмый и строптивый, – продолжал мистер  Мэрдстон.    

– А  такого непокладистого, упрямого нрава, как у этого мальчика, я еще не  видывала, – заявила его сестра. – Я думаю, Клара, даже вы не можете  этого не признать?    

– Простите,  дорогая Джейн, – сказала мать, – но вполне ли вы уверены, –  конечно, вы примете мои извинения… я надеюсь, вы простите меня, дорогая, –  вполне ли вы уверены, что понимаете Дэви?    

– Клара,  я бы стыдилась самой себя, – заявила мисс Мэрдстон, – если бы не  понимала этого мальчика или какого-нибудь другого мальчишку. Я не притязаю на  глубокий ум, но на здравый смысл я почитаю себя вправе притязать.    

– Ну,  конечно, дорогая моя Джейн, вы наделены очень острым умом, – сказала моя  мать.    

– Ах,  нет! Боже мой! Пожалуйста, не говорите этого, Клара! – сердито перебила ее  мисс Мэрдстон.    

– Но  я в этом не сомневаюсь, и все это знают, – продолжала моя мать. – Я  сама извлекаю из него столько пользы во всех отношениях – во всяком случае,  должна была бы извлекать, – что убеждена в этом больше, чем кто бы то ни  было. Вот почему я и говорю так нерешительно, дорогая Джейн, поверьте мне.    

– Ну,  скажем, я не понимаю этого мальчика, – Клара, – произнесла мисс  Мэрдстон, поправляя свои цепочки на запястьях. – Если вам угодно,  допустим, что я его совсем не понимаю. Для меня он – натура слишком сложная.  Но, может быть, проницательный ум моего брата помог ему отчасти разгадать этот  характер. И, мне кажется, мой брат как раз говорил на эту тему, когда мы – не  очень-то вежливо – перебили его.    

– Я  думаю, Клара, что в данном случае найдутся более беспристрастные судьи, которым  больше следует верить, чем вам, – тихим, торжественным голосом изрек  мистер Мэрдстон.    

– Эдуард, –  робко отозвалась моя мать, – вам, как судье, во всех случаях следует  больше верить, чем мне. И вам и Джейн. Я сказала только…    

– Вы  сказали только слова необдуманные и малодушные, – перебил он. –  Постарайтесь, чтобы впредь этого не было, дорогая моя Клара, и следите за  собой.    

Губы  моей матери как будто прошептали: «Хорошо, дорогой Эдуард», – но вслух она  не сказала ничего.    

– Итак,  Дэвид, – продолжал мистер Мэрдстон, оборачиваясь ко мне и устремляя на  меня холодный взгляд, – я с сожалением заметил, что у тебя угрюмый нрав. Я  не могу допустить, сэр, чтобы такой характер развивался у меня на глазах, а я  не прилагал бы никаких усилий к его исправлению. Вы, сэр, должны постараться  изменить его. Мы должны постараться изменить его ради тебя.    

– Простите,  сэр… я вовсе не хотел быть угрюмым, когда вернулся домой, – пролепетал я.    

– Не  прибегайте ко лжи, сэр! – крикнул он так злобно, что – я видел – моя мать  невольно подняла дрожащую руку, словно хотела протянуть ее между нами. –  Со свойственной тебе угрюмостью ты уединялся в своей комнате. Ты сидел в своей  комнате, когда тебе следовало находиться здесь. Запомни теперь раз навсегда: я  требую, чтобы ты был здесь, а не там! И еще я требую от тебя повиновения. Ты  меня знаешь, Дэвид. Этого повиновения я добьюсь.    

Мисс  Мэрдстон хрипло засмеялась.    

– Я  хочу, чтобы ты почтительно, быстро и охотно повиновался мне, Джейн Мэрдстон и  твоей матери, – продолжал он. – Я не хочу, чтобы по прихоти ребенка  этой комнаты избегали, как зачумленной. Садись!    

Он мне  приказывал, как собаке, и я повиновался, как собака.    

– Добавлю  еще, – продолжал он, – что у тебя заметно пристрастие к людям низкого  происхождения. Ты не должен общаться со слугами. Кухня не поможет искоренить те  многочисленные твои недостатки, какие надлежит искоренить. Об этой женщине,  которая тебе потворствует, я не скажу ни слова, раз вы, Клара, – обратился  он, понизив голос, к моей матери, – по старым воспоминаниям и давней  причуде питаете к ней слабость, которую еще не смогли преодолеть.    

– Совершенно  непонятное заблуждение! – воскликнула мисс Мэрдстон.    

– Скажу  лишь одно, – заключил он, обращаясь ко мне, – я не одобряю того, что  ты оказываешь предпочтение обществу таких особ, как госпожа Пегготи, и с этим  должно быть покончено. Теперь ты меня понял, Дэвид, и знаешь, каковы будут  последствия, если ты не намерен повиноваться мне беспрекословно.    

Я это  знал хорошо, – пожалуй, лучше, чем он предполагал, поскольку дело касалось  моей бедной матери, – и повиновался ему беспрекословно. Больше я не  уединялся в своей комнате, больше не искал прибежища у Пегготи, но день за днем  уныло сидел в гостиной, дожидаясь ночи и часа, когда можно идти спать.    

Какому  мучительному испытанию подвергался я, когда часами просиживал в одной и той же  позе, не смея пошевельнуть ни рукой, ни ногой из страха, как бы мисс Мэрдстон  не пожаловалась (а это она делала по малейшему поводу) на мою непоседливость, и  не смея смотреть по сторонам из боязни встретить неприязненный или испытующий  взгляд, который обнаружит в моем взгляде новую причину для жалоб! Как  нестерпимо скучно было сидеть, прислушиваясь к тиканию часов, следить за мисс  Мэрдстон, нанизывающей блестящие металлические бусинки, размышлять о том,  выйдет ли она когда-нибудь замуж и, если выйдет, кто будет этот несчастный,  пересчитывать лепные украшения камина и рассеянно блуждать взором по потолку,  по завитушкам и спиралям на обоях!    

Какие  одинокие прогулки предпринимал я по грязным проселочным дорогам в промозглые  зимние дни, всюду таская за собой эту гостиную с мистером и мисс Мэрдстон!  Чудовищное бремя, которое приходилось мне нести, кошмар, от которого я не мог  очнуться, груз, давивший на мой мозг и его притуплявший!    

А это  сиденье за столом, когда я, безмолвный и смущенный, неизменно чувствовал, что  есть здесь лишние нож и вилка, и они – мои, есть лишний рот, и это – мой,  лишние тарелка и стул, и они – мои, лишний человек, и это – я!    

А эти  вечера, когда приносили свечи и мне полагалось чем-нибудь заниматься, а я, не  смея читать интересую книгу, корпел над учебником арифметики, иссушающим мозг и  душу! Эти вечера, когда таблицы мер и весов сами ложились на мотив «Правь,  Британия» или «Прочь, уныние», но не задерживались, чтобы можно было их  заучить, но, подобно бабушкиной спице, проходящей сквозь петли, пронизывали мою  несчастною голову, входя в одно ухо и выходя в другое!    

Как я  зевал и засыпал вопреки всем моим стараниям, как вздрагивал, очнувшись от  дремоты, которую пытался скрыть, как не получал я никогда ответа на редкие свои  вопросы! Каким казался я пустым местом, которого никто не замечал, хотя всем  оно было помехой! С каким мучительным облегчением я слушал в девять часов  вечера, как мисс Мэрдстон приветствует первый удар колокола и приказывает мне  идти спать!    

Так  тянулись каникулы, пока не настало утро, когда мисс Мэрдстон провозгласила:  «Вот, наконец, и последний день!» – и подала мне последнюю чашку чаю, завершающую  каникулы.    

Я не  жалел о том, что уезжаю. Я уже давно впал в состояние отупения, но тут слегка  приободрился и мечтал о встрече со Стирфортом, хотя за его спиной и маячил  мистер Крикл. Снова появился у садовой калитки мистер Баркис, и снова мисс  Мэрдстон сказала предостерегающее: «Клара!» – когда моя мать наклонилась ко  мне, чтобы попрощаться.    

Я  поцеловал ее и малютку-брата, и мне стало очень грустно. Но я грустил не о том,  что уезжаю, ибо между нами уже зияла пропасть и каждый день был днем разлуки. И  в памяти моей живет не ее прощальный поцелуй, хотя он и был очень горячим, но  то, что за этим поцелуем последовало.    

Я уже  сидел в повозке, когда услышал, что она окликает меня. Я выглянул; она стояла  одна у садовой калитки, высоко поднимая малютку, чтобы я посмотрел на него. Был  холодный безветренный день, и ни один волосок на ее голове, ни одна складка ее  платья не шевелилась, когда она пристально глядела на меня, высоко поднимая  свое дитя.    

Такой  покинул я ее, покинул навсегда. Такой снилась она мне потом в школе… безмолвная  фигура близ моей кровати. Она смотрит на меня все тем же пристальным взглядом и  высоко поднимает над головою свое дитя.    

 Глава IX    

Памятный день рождения    

     

Пропускаю  все, что происходило в школе, вплоть до дня моего рождения, который был в марте.  Помню только, что Стирфорт вызывал во мне восхищение еще больше, чем прежде. Он  должен был уехать в конце полугодия, если не раньше, и казался мне еще более  смелым и более независимым, чем когда бы то ни было, а, значит, – и еще  более для меня привлекательным; только это я и помню. Тяжелое воспоминание,  отмечающее этот период жизни, по-видимому, поглотило все другие воспоминания и  одиноко хранится в душе.    

Мне даже  трудно поверить, что два месяца отделяли возвращение в Сэлем-Хаус от дня моего  рождения. Я должен это признать, ибо мне известно, что так именно оно и было;  но в противном случае я был бы убежден, что между двумя этими событиями не было  никакого промежутка и одно наступило немедленно вслед за другим.    

Как ясно  помню я тот день! Я вдыхаю туман, нависший над школой. Сквозь него я смутно  вижу изморозь; я чувствую, как прилипают к щеке мои заиндевевшие волосы. Я  гляжу на тускло освещенную классную комнату, где там и сям потрескивают свечи,  зажженные в это туманное утро, и вижу пар от дыхания учеников, клубящийся в  холодном воздухе, когда они дуют себе на пальцы и стучат ногами.    

Это было  после утреннего завтрака, мы только что вернулись с площадки для игр, как вдруг  вошел мистер Шарп и объявил:    

– Дэвид  Копперфилд, пожалуйте в гостиную!    

Я  надеялся получить от Пегготи корзинку с угощением и, услышав приказ, расплылся  в улыбке. Когда я поспешно вскочил с места, несколько мальчиков стали наперебой  просить меня, чтобы я не забыл о них при раздаче гостинцев.    

– Не  торопитесь, Дэвид. Вы не опоздаете, мой мальчик, не торопитесь, – сказал  мистер Шарп.    

Его  ласковый тон поразил бы меня, если бы у меня было время поразмыслить о нем, но  эта мысль пришла мне в голову гораздо позднее.    

Я  поспешил в гостиную; там сидел за завтраком мистер Крикл, перед ним лежали его  трость и газета, а в руках у миссис Крикл было распечатанное письмо. Но нигде  никакой корзинки.    

– Дэвид  Копперфилд! – обратилась ко мне миссис Крикл, подводя меня к дивану и  усаживаясь рядом со мной. – Мне нужно кое-что сообщить вам. У меня, мой  мальчик, есть для вас важные известия…    

Мистер  Крикл, на которого я, конечно, посмотрел, кивнул головой, не глядя на меня, и  заглушил вздох большим гренком с маслом.    

– Вы  еще слишком малы для того, чтобы знать, как все в мире меняется и как люди  покидают этот мир, – продолжала миссис Крикл. – Но всем нам, Дэвид,  суждено об этом узнать, одним в юности, другим в старости – в ту или иную пору  жизни.    

Я не  сводил с нее глаз.    

– Дома  все было благополучно, когда вы уезжали после каникул? – спросила она,  помолчав. – Все были здоровы? – Снова она сделала паузу. – Ваша  мама была здорова?    

Не знаю  почему, я вздрогнул и продолжал пристально смотреть на нее, не пытаясь  ответить.    

– Видите  ли, к сожалению, я должна сообщить вам, что утром получила известие о серьезной  болезни вашей мамы.    

Миссис  Крикл заволокло туманом; на миг мне показалось – она ушла далеко-далеко. Я почувствовал,  как слезы обожгли мне лицо, и потом я снова увидел ее рядом с собой.    

– Она  очень опасно больна, – добавила миссис Крикл.    

Теперь я  все знал.    

– Она  умерла.    

Этого мне  можно было не говорить. У меня вырвался страшный крик… Я был один-одинешенек на  белом свете.    

Миссис  Крикл была очень ласкова со мной; она не отпускала меня от себя весь день; лишь  ненадолго она оставляла меня одного, а я плакал, засыпал в изнеможении, просыпался  и плакал снова. Когда я уже не мог больше плакать, я начал думать о том, что  случилось, и тут тяжесть на сердце стала совсем невыносимой, и печаль перешла в  тупую, мучительную боль, от которой не было исцеления.    

Но мысли  мои были еще смутны. Они не были сосредоточены на горе, отягчавшем мое сердце,  а кружились где-то близ него. Я думал о том, что наш дом заперт и безмолвен. Я  думал о младенце, который, по словам миссис Крикл, все слабел и слабел и тоже  должен был умереть. Я думал о могиле моего отца на кладбище неподалеку от  нашего дома и о матери, лежащей рядом с ним под деревом, которое я так хорошо  знаю. Когда я остался один, я встал на стул и поглядел в зеркало, чтобы узнать,  очень ли покраснели мои глаза и очень ли грустное у меня лицо. Прошло несколько  часов, и я стал размышлять, неужели действительно слезы у меня иссякли, и это  предположение, в связи с моей потерей, показалось особенно тягостным, когда я  подумал о том, как буду я подъезжать к дому, ибо мне предстояло ехать домой на  похороны. Помню, я чувствовал, что должен держать себя с достоинством среди  учеников и что моя утрата как бы придает моей особе некоторую значительность.    

Если  ребенок когда-нибудь испытывал истинное горе, то таким ребенком был я. Но  припоминаю, что сознание этой значительности доставляло мне какое-то  удовлетворение, когда я прохаживался в тот день один на площадке, покуда  остальные мальчики находились в доме. Когда я увидел, как они глазеют на меня  из окон, я почувствовал, что выделяюсь из общей среды, принял еще более  печальный вид и стал замедлять шаги. Когда же занятия окончились и мальчики  высыпали на площадку и заговорили со мной, я в глубине души одобрял себя за то,  что ни перед кем не задираю нос и отношусь ко всем точно так же, как и раньше.    

На  следующий вечер я должен был ехать домой. Не в почтовой, а громоздкой ночной  карете, называвшейся «Фермер», которой пользовались главным образом деревенские  жители, не предпринимавшие далеких путешествий. В ту ночь я не рассказывал  никаких историй, и Трэдлс настоял на том, чтобы я взял его подушку. Не знаю,  какую, по его мнению, пользу она могла мне принести, так как подушка у меня  была; но это было все, что бедняга мог ссудить мне, если не считать листа почтовой  бумаги, испещренного скелетами, который он вручил мне на прощанье, чтобы  утишить мою печаль и помочь мне обрести душевный покой.    

Я  покинул Сэлем-Хаус под вечер. Тогда я еще не подозревал, что покидаю его  навсегда. Ехали мы всю ночь очень медленно и добрались до Ярмута утром между  девятью и десятью часами. Я выглянул из кареты, ища глазами мистера Баркиса, но  его не было, а вместо него толстый, страдающий одышкой, жизнерадостный старичок  в черном, в черных чулках, в коротких штанах с порыжевшими пучками лент у колен  и в широкополой шляпе приблизился, пыхтя, к окну кареты и спросил:    

– Мистер  Копперфилд?    

– Да,  сэр!    

– Пожалуйте  со мною, юный сэр, и я с удовольствием доставлю вас домой, – сказал он,  открывая дверцу.    

Я взял  его за руку, недоумевая, кто это такой, и мы направились по узкой уличке к  заведению, над которым была вывеска:    

ОМЕР     

Торговля  сукном и галантереей,      

портняжная  мастерская,     

похоронная  контора и пр.     

Это была  тесная, душная лавка, битком набитая готовым платьем и тканями, с одним  окошком, увешанным касторовыми шляпами и дамскими капорами. Мы вошли в комнату  позади лавки, где три девушки шили что-то из черной материи, наваленной на  столе, а весь пол был усыпан лоскутами и обрезками. В комнате пылал камин и  стоял удушливый запах нагревшегося черного крепа; тогда я не знал, что это за  запах, но теперь знаю.    

Три  девушки, которые показались мне очень веселыми и трудолюбивыми, подняли головы,  чтобы взглянуть на меня, а затем снова принялись за работу. Стежок, еще стежок,  еще стежок! В то же время со двора за окном доносились однообразные удары  молотка, выстукивавшего своего рода мелодию без всяких вариаций: тук, тук-тук…  тук, тук-тук… тук, тук-тук!..    

– Ну,  как идут дела, Минни? – спросил мой спутник одну из девушек.    

– Все  будет готово к примерке, – ответила она весело, – не беспокойся,  отец.    

Мистер  Омер снял широкополую шляпу, сел на стул и стал пыхтеть и отдуваться. Он так  был толст, что должен был несколько раз тяжело перевести дыхание, прежде чем  смог выговорить:    

– Это  хорошо.    

– Отец,  ты толстеешь, как морская свинка! – заявила шутливо Минни.    

– Не  знаю, почему оно так получается, моя милая, – отозвался мистер Омер,  призадумавшись. – Я и в самом деле толстею.    

– Ты  такой благодушный человек. Ты так спокойно относишься ко всему, – сказала  Минни.    

– Бесполезно  было бы относиться иначе, дорогая моя, – сказал мистер Омер.    

– Вот  именно! – подтвердила дочь. – Слава богу, мы здесь все люди веселые.  Правда, отец?    

– Надеюсь,  что правда, моя дорогая, – сказал мистер Омер. – Ну, теперь я  отдышался и могу снять мерку с этого юного ученого. Не пройдете ли вы в лавку,  мистер Копперфилд?    

Я  последовал его приглашению и вернулся с ним в лавку. Здесь, показав мне рулон  материи, по его словам наивысшего качества и самой пригодной для траура по  умершим родителям, он снял с меня мерку и записал ее в книгу. Делая свои  записи, он обратил мое внимание на товары в лавке и указал на какие-то вещи,  которые, по его словам, «только что вошли в моду», и на другие, которые «только  что вышли из моды».    

– По  этой причине мы очень часто теряем довольно много денег, – заметил мистер  Омер. – Но моды подобны людям. Они появляются неведомо когда, почему и как  и исчезают неведомо когда, почему и как. Все на свете, я бы сказал, подобно  жизни, если поглядеть на вещи с такой точки зрения.    

Мне было  слишком грустно, чтобы я мог обсуждать этот вопрос, который, при любых обстоятельствах,  пожалуй, превосходил мое понимание; и мистер Омер, тяжело дыша, повел меня  назад, в комнату позади лавки.    

Затем он  крикнул в отворенную дверь, за которой начиналась ведущая вниз лестница, где нетрудно  было сломать себе шею.    

– Принесите  чая и хлеба с маслом!    

Покуда я  сидел, осматриваясь по сторонам и прислушиваясь к поскрипыванию иглы в комнате  и ударам молотка во дворе, появился поднос, и мне предложено было закусить.    

– Я  знаю вас, – начал мистер Омер, разглядывая меня в течение некоторого  времени, пока я неохотно приступал к завтраку, ибо черный креп лишил меня  аппетита, – я вас знаю давно, мой юный друг.    

– Давно  знаете, сэр?    

– С  самого рождения. Можно сказать, еще до того, как вы родились, – продолжал  мистер Омер. – До вас я знал вашего отца. Он был пяти футов девяти с  половиной дюймов росту, и ему отведено двадцать пять квадратных футов земли.    

Тук,  тук-тук… тук, тук-тук… тук, тук-тук… – неслось со двора.    

– Ему  отведено двадцать пять квадратных футов земли, ни на дюйм меньше, – благодушно  повторил мистер Омер. – Было ли это сделано по его желанию, или он сам так  распорядился – не помню.    

– Что  с моим маленьким братцем, вы не знаете, сэр? – спросил я.    

Мистер  Омер кивнул головой.    

Тук,  тук-тук… тук, тук-тук… тук, тук-тук…    

– Он  в объятиях своей матери, – ответил он.    

– Значит,  бедный крошка умер?    

– Слезами  горю не поможешь, – сказал мистер Омер. – Да. Малютка умер.    

При этом  известии мои раны снова открылись. Я оставил завтрак почти нетронутым, пошел в  угол комнаты и положил голову на столик, с которого Минни поспешно сняла  траурные материи, чтобы я не закапал их слезами. Это была миловидная,  добродушная девушка, ласковой рукой отвела она упавшие мне на глаза волосы. Но  она радовалась, что работа приближается к концу и все будет готово к сроку; как  несходны были наши чувства!    

Вдруг  песенка молотка оборвалась, красивый молодой человек пересек двор и вошел в  комнату. В руках он держал молоток, а рот его был набит гвоздиками, которые он  должен был выплюнуть, прежде чем мог заговорить.    

– Ну,  а у тебя подвигается дело, Джорем? – спросил мистер Омер.    

– Все  в порядке. Кончил, сэр, – ответил Джорем. Минни слегка покраснела, а две  другие девушки с улыбкой переглянулись.    

– Как?  Значит, ты вчера работал вечером при свече, когда я был в клубе?  Работал? – прищурив один глаз, спросил мистер Омер.    

– Да.  Ведь вы сказали, что мы сможем поехать… отправиться туда вместе, если все будет  готово… Минни, и я и… вы…    

– О!  А я уж было подумал, что меня вы не возьмете! – сказал мистер Омер и  захохотал так, что раскашлялся.    

– Раз  вы это сказали, то, видите ли, я и приложил все силы… – продолжал молодой  человек. – Может, вы изволите поглядеть?    

– Погляжу,  милый, – сказал мистер Омер, вставая. Тут он повернулся ко мне. – Не  хотите ли посмотреть…    

– Нет,  не надо, отец! – перебила Минни.    

– Я  подумал, дорогая моя, что ему это будет приятно. Но, пожалуй, ты права.    

Не знаю,  почему я догадался, что они пошли поглядеть на гроб моей дорогой, моей горячо любимой  матери. Я никогда не слышал, как сколачивают гробы. Я никогда еще не видел ни  одного гроба. Но когда я услышал стук молотка, у меня мелькнула мысль о гробе,  а как только молодой человек вошел, я уже твердо знал, что он мастерил.    

Но вот  работа была завершена, две девушки, чьих имен при мне не называли, стряхнули со  своих платьев нитки и обрезки и пошли в лавку, чтобы, в ожидании заказчиков,  привести ее в порядок. Минни осталась в комнате, чтобы сложить все, над чем они  трудились, и упаковать в две корзины. Занималась она этим делом, стоя на  коленях и напевая какую-то веселую песенку. Джорем – ее возлюбленный, в чем я  не сомневался, – вошел в комнату, и пока она занималась делом, сорвал у  нее поцелуй (не обращая на меня никакого внимания) и сказал, что отец пошел за  повозкой, а ему надо поскорей все приготовить. Затем он вышел снова; Минни  сунула в карман наперсток и ножницы, ловко воткнула иголку с черной ниткой в  свой корсаж и быстро надела салоп и шляпку, глядясь в повешенное за дверью  зеркальце, в котором я видел отражение ее улыбающегося личика.    

Я  наблюдал все это, сидя за столом в углу комнаты и подперев голову рукой, а  думал я о самых различных предметах. Вскоре перед лавкой появилась повозка,  сперва в нее поместили корзины, потом меня и, наконец, уселись трое остальных.  Помнится, это была не то почтовая карета, не то фургон, в котором перевозят  фортепьяно, окрашенный в темный цвет и запряженный вороной лошадью с длинным  хвостом. Места в ней хватило для всех нас.    

Не  думаю, чтобы когда-либо в жизни (может быть, со временем я стал опытнее и  умнее) я испытал чувство, подобное тому, какое испытывал в обществе этих людей,  помня, чем они были раньше заняты, и видя, как они радуются поездке. Я на них  не сердился: скорее всего я их боялся, словно очутился среди каких-то существ,  с которыми от природы у меня нет ничего общего. Им было весело. Старик сидел  впереди и правил лошадью, а молодые люди сидели за его спиной и, когда он к ним  обращался, наклонялись к нему так, что их лица приходились по обе стороны его  толстой физиономии, и, казалось, болтовня с ним очень их занимала. Они не прочь  были поговорить и со мной, но я хмуро забился в свой угол; меня пугали их  взаимные ухаживания и их смех, правда не очень громкий, и я едва ли не  удивлялся, как это они не несут возмездия за свое жестокосердие.    

Поэтому,  когда они остановились, чтобы покормить лошадь, а сами пили и веселились, я не  мог прикоснуться к тому, чего касались они, и не нарушил своего поста. И  потому-то, когда мы доехали до дому, я поспешил выскочить сзади из повозки,  чтобы не оказаться в их компании перед этими печальными окнами, взиравшими  теперь на меня, как глаза слепца, некогда такие ясные. О, напрасно задумывался  я в школе о том, что вызовет слезы у меня на глазах, когда я вернусь  домой, – я в этом убедился, увидев окна комнаты матери и еще одно, рядом с  ними, которое когда-то было моим окном!    

Не успел  я подойти к двери, как уже очутился в объятиях Пегготи, и она повлекла меня в  дом. Ее горе прорвалось, как только она завидела меня, но скоро она взяла себя  в руки, заговорила шепотом и пошла, неслышно ступая, словно можно было нарушить  покой мертвеца! Я узнал, что уже очень много времени она не ложилась спать.  Ночью она сидела неподвижно, не смыкая глаз. Пока ее бедную, милую красоточку  не опустят в землю, она ни за что ее не покинет, – так сказала она.    

Мистер  Мэрдстон не обратил на меня внимания, когда я вошел в гостиную, где он сидел в  кресле перед камином, беззвучно плакал и о чем-то размышлял. Мисс Мэрдстон,  что-то писавшая за своим письменным столом, покрытым письмами и бумагами,  протянула мне кончики холодных пальцев и спросила металлическим шепотом, сняли  ли с меня мерку для траурного костюма. Я ответил:    

– Да.    

– А  ты привез домой свои рубашки? – спросила мисс Мэрдстон.    

– Да,  сударыня, я привез все мои вещи.    

И это  было все, что могла предложить мне, в виде утешения, эта твердая духом особа.  Несомненно, она испытывала особое удовольствие, выставляя в данном случае  напоказ все те качества, какие называла своим самообладанием, своей твердостью,  своей силой духа, своим здравым смыслом, – словом, весь дьявольский  каталог своих приятных свойств. Особенно она гордилась своей деловитостью и  проявляла ее в том, что, ничем не возмутимая, не расставалась с пером и  чернилами. Весь остаток дня и с утра до вечера на следующий день она просидела  за своим письменным столом и скрипела очень твердым пером, разговаривая со  всеми бесстрастным шепотом, и ни один мускул не дрогнул на ее лице, и ни на  одно мгновение голос ее не стал мягче, и ничто в ее туалете не пришло в  беспорядок.    

Ее брат  по временам брал книгу, но я не видел, чтобы он читал ее. Он раскрывал книгу и  смотрел в нее так, что казалось, будто он читает, но в течение целого часа не  переворачивал ни страницы, а затем откладывал ее в сторону и начинал ходить по  комнате. Часами я сидел, скрестив руки, и наблюдал за ним, считая его шаги. Он  очень редко обращался к сестре и ни разу не обратился ко мне. Во всем замершем  доме только он один, если не считать часов, не знал покоя.    

В эти  дни до похорон я мало видел Пегготи; только спускаясь или поднимаясь по  лестнице, я всегда находил ее перед комнатой, где лежала моя мать со своим  младенцем, да вечерами она приходила ко мне и сидела у изголовья, пока я  засыпал. За день или два до погребения – мне кажется, за день или два, но я  могу спутать, когда речь идет об этом печальном времени, которое не было отмечено  никакими событиями, – Пегготи повела меня в комнату моей матери. Я помню  только, что мне казалось, будто под белым покрывалом на кровати – а вокруг была  такая чистота и такая прохлада! – покоится воплощение торжественной  тишины, царившей в доме. И когда Пегготи начала бережно приподнимать покрывало,  я закричал:    

– О  нет! Нет!    

И  схватил ее за руку.    

Я помню  эти похороны так, будто они были вчера. Помню даже вид нашей парадной гостиной,  когда я вошел туда, ярко пылающий камин, вино, сверкающее в графинах, бокалы и  блюда, легкий сладковатый запах пирога, аромат, источаемый платьем мисс  Мэрдстон, наши черные костюмы… Мистер Чиллип здесь, в комнате, он подходит ко  мне.    

– Как  поживаете, мистер Дэвид? – ласково спрашивает он.    

Я не  могу ответить: «Очень хорошо». Я подаю ему руку, которую он задерживает в  своей.    

– Ох,  боже мой! – говорит мистер Чиллип, кротко улыбаясь, а слезы блестят у него  на глазах. – Наши юные друзья все растут и растут… Скоро мы их не узнаем,  сударыня!    

Эти  слова обращены к мисс Мэрдстон, которая ничего не отвечает.    

– Я  вижу перемену к лучшему, сударыня. Не так ли? – говорит мистер Чиллип.    

Мисс  Мэрдстон только хмурит лоб и сухо кивает головой; мистер Чиллип, растерянный,  уходит в угол комнаты, прихватив меня с собой, и больше не открывает рта.    

Я  замечаю это, ибо замечаю все, что происходит, но не потому, что я занят собой  или занимался собой хотя бы минуту с той поры, как вернулся домой. Но вот звон  колокола, входит мистер Омер и еще кто-то, чтобы закончить последние  приготовления. Много лет назад, – как об этом не раз говорила мне  Пегготи, – в той же самой гостиной собрались те, кто провожал к могиле, к  той же самой могиле, моего отца.    

Теперь  здесь мистер Мэрдстон, наш сосед мистер Грейпер, мистер Чиллип и я. Когда мы подходим  к двери, носильщики со своей ношей уже в саду. И они идут перед нами по  тропинке, и мимо вязов, и к воротам, и входят на кладбище, где я так часто  слушал летним утром пение птиц.    

Мы стоим  вокруг могилы. Мне кажется, что день не похож на все другие дни и свет совсем  не такой – более печальный. Здесь торжественная тишина, которую мы принесли из  дому вместе с тем, что покоится сейчас в сырой земле; мы стоим с обнаженными  головами, и я слышу голос священника; он доносится словно издалека и звучит в  чистом воздухе, отчетлив и внятен: «Аз есмь воскресение и жизнь, говорит  господь». И я слышу рыдания. И – я вижу ее – она стоит в стороне среди зрителей, –  верная и добрая служанка, которую я люблю больше всех на свете, и детское мое  сердце уверено, что господь скажет о ней: «Ты исполнила свой долг».    

В кучке  людей я узнаю много знакомых лиц – лиц, которые я видел в церкви, где всегда  глазел по сторонам, лиц, которые знали мою мать, когда она приехала в эту  деревню в расцвете своей юности. Я о них не думаю, я думаю только о своем горе,  и все же я вижу и узнаю их всех; и я вижу даже там – вдали – Минни, которая  посматривает на своего возлюбленного, стоящего около меня.    

Но вот  все кончено, могила засыпана землей, и мы уходим. Перед нами наш дом, он такой  же красивый, он не изменился, но в моем детском сознании он так связан с мыслью  о моей утрате, что горе, меня постигшее, ничто, по сравнению с тем горем,  которое я испытываю, глядя на него. Но меня ведут дальше, мистер Чиллип что-то  говорит мне, и когда мы приходим домой, он дает мне выпить воды; когда я прошу  у него позволения подняться в свою комнату, он прощается со мной ласково, как  женщина.    

Все это  словно произошло вчера. Последующие события уплыли от меня к тем берегам, где забытое  появится вновь; но тот день моей жизни встает передо мной, как высокий утес в  океане.    

Я знал,  что Пегготи придет ко мне, в комнату. Воскресный покой этого дня (он так  напоминал воскресенье, я забыл об этом сказать) соблюдался словно бы нарочито  для нас двоих. Она села рядом со мной на моей кроватке, взяла мою руку и то  нежно целовала ее, то поглаживала – так утешала бы она моего маленького братца  – и рассказала на свой лад обо всем, что произошло.    

– Уже  давно она прихварывала, – рассказывала Пегготи. – На душе у нее было  тревожно, и она не чувствовала себя счастливой. Когда у нее родился малютка, я  было подумала, что ей как будто лучше, но она стала такой слабенькой и таяла с  каждым днем. До рождения малютки она любила сидеть в одиночестве и часто  плакала. А когда он родился, она напевала ему так нежно, что однажды мне  почудилось, будто это райское пение, которое звучит где-то высоко-высоко в  воздухе и уносится к небу.    

В  последнее время, мне кажется, она еще больше робела, ходила какая-то  запуганная, и каждое грубое слово было для нее как удар. Но со мной она оставалась  все такой же. Она, моя девочка, относилась по-прежнему к своей глупой Пегготи.    

Тут  Пегготи примолкла и тихонько похлопала меня по руке.    

– В  день вашего приезда, мой дорогой, я видела ее в последний раз такой, как в  былые времена. Когда вы уехали, она сказала мне: «Я никогда больше не увижу  моего любимого, милого мальчика. Что-то подсказывает мне это, и я знаю – это  так».    

Она изо  всех сил старалась держаться, и часто, когда они упрекали ее, что она  легкомысленная и беззаботная, делала вид, будто она и в самом деле такая; но  она была уже совсем не такой. Своему мужу она никогда не говорила того, что  сказала мне, – она боялась говорить об этом кому-нибудь, кроме  меня, – но однажды вечером, за неделю до своей смерти, сказала ему: «Мой  милый, мне кажется, я скоро умру».    

В тот  вечер, когда я укладывала ее в постель, она сказала мне: «Теперь у меня на душе  спокойно, Пегготи. За те несколько дней, которые остались, он, бедный,  свыкнется с этой мыслью, а потом все уже будет кончено. Я очень устала. Если я  засну, посидите возле меня, пока я буду спать; не уходите от меня. Господь да  благословит обоих моих мальчиков! Господь да поможет моему сыну, потерявшему  отца!»    

После  этого дня я от нее не отходила, – продолжала Пегготи. – Она часто  беседовала с теми двумя, которые жили внизу, она их любила, потому что она ведь  любила всех, кто был возле нее, но когда они отходили от ее постели, она  поворачивалась ко мне, как будто ей было покойно только рядом с Пегготи; и  никогда она не засыпала без меня.    

В  последний вечер она поцеловала меня и сказала: «Если мой малютка тоже умрет,  Пегготи, пожалуйста, пусть его положат в мои объятия и похоронят нас вместе.  (Так это и было сделано, потому что бедный крошка пережил ее только на один  день.) И пусть дорогой мой Дэви проводит нас к месту нашего упокоения, и  скажите ему, что его мать на своем смертном одре благословляла его не один, а  тысячу раз».    

Снова  наступила пауза, и снова Пегготи нежно похлопала меня по руке.    

– Был  уже поздний час, когда она попросила пить, – продолжала Пегготи, – и,  сделав несколько глотков, она, моя родная, так кротко мне улыбнулась… так  хорошо.    

Наступил  рассвет, солнце уже всходило, и тут она стала мне рассказывать, как мистер  Копперфилд был всегда терпелив с ней, заботлив и ласков и всегда говорил, когда  она сомневалась в себе, что любящее сердце стоит больше, чем вся мудрость на  свете, и что он счастлив с ней. «Пегготи, дорогая моя, придвиньтесь ко мне  поближе, – прибавила она, так как была очень слаба. – Пусть ваша  добрая рука обнимет меня за шею, и поверните меня к себе, потому что ваше лицо  куда-то уплывает, а я хочу его видеть». Я уложила ее, как она просила… О Дэви!  И вот наступило время, когда сбылись мои слова, которые я говорила вам на  прощанье: ей снова захотелось приклонить свою головку на плечо глупой,  ворчливой, старой Пегготи… И она скончалась, как засыпает дитя!    

Так  Пегготи закончила свой рассказ. С того момента, когда я узнал о смерти моей  матери, воспоминание о том, какой она была в последнее время перед своей  смертью, изгладилось из моей памяти. С того самого мгновения я видел ее всегда  только совсем молодой, в пору моего раннего детства, видел, как она накручивает  свои глянцевитые локоны на пальцы и танцует со мной в гостиной по вечерам.  Рассказ Пегготи, вместо того чтобы напомнить о последнем периоде жизни моей  матери, лишь закрепил в памяти прежний ее образ. Может быть, это странно, но  это так. Скончавшись, моя мать унеслась ко дням своей спокойной, ничем не  возмутимой юности и зачеркнула все остальное.    

Мать,  которая покоится в могиле, – это мать моего детства, а малютка в ее  объятиях – это я, каким я некогда был, уснувший навсегда у нее на груди.    

 Глава X    

Сначала обо мне  позабыли, а потом позаботились    

     

Когда  печальный день миновал и когда дневному свету был вновь открыт доступ в дом,  мисс Мэрдстон сделала первый деловой шаг – предупредила Пегготи о том, что  через месяц она увольняется. Как ни тяжела была для Пегготи эта служба, но,  думаю, она осталась бы здесь ради меня, предпочитая ее самому выгодному месту.  Она сообщила мне о предстоящей разлуке и о причине ее, и мы оба горевали от  всей души.    

Что  касается меня и моего будущего – об этом не говорили ни слова и ничего не  предпринимали. Мне думается, они были бы счастливы, если бы могли уволить через  месяц также и меня. Я набрался храбрости и как-то спросил мисс Мэрдстон, когда  я вернусь в школу; на это она сухо ответила, что, по ее мнению, я никогда туда  не вернусь. Больше мне ничего не говорили. Меня очень беспокоила мысль о том,  что же будет со мной; об этом тревожилась и Пегготи, но ни мне, ни ей ничего не  удалось разузнать.    

В моем  положении, впрочем, произошла перемена, которая, хоть и избавила меня от многих  неудобств, но, если бы я над ней задумался, могла бы навести меня на еще более  тревожные размышления о будущем. Дело в том, что меня решительно освободили от  возложенных на меня обязанностей. Меня не только не старались удержать на моем  постылом посту в гостиной, но часто, когда я занимал свое место, мисс Мэрдстон  хмурилась, отсылая меня таким образом прочь. И мне не только не запрещали  общаться с Пегготи, но, если я не находился в обществе мистера Мэрдстона, никто  меня не искал и никому не было до меня дела. Вначале я ежедневно трепетал, как  бы он снова не взялся за мое обучение или как бы мисс Мэрдстон не посвятила  себя сему делу, но скоро я убедился, что мои опасения лишены всяких оснований и  ждать мне нечего, – обо мне совсем забыли.    

Вряд ли  это огорчило меня тогда. Я все еще был потрясен смертью матери и относился безучастно  ко всему остальному. Однако, помнится, по временам я размышлял о том, что меня  решили больше не обучать и не заботиться обо мне и что в будущем мне суждено  печально, без дела, слоняться по деревне оборванцем; размышлял я и о том, не  лучше ли мне, во избежание такой участи, уехать отсюда, подобно герою романа,  на поиски своей фортуны. Но это были фантазии, сны наяву, которые изредка  появлялись и исчезали, словно вычерченные или нарисованные бледными красками на  стене моей комнаты, а когда они расплывались, стена по-прежнему оставалась  голой.    

– Пегготи,  мистер Мэрдстон любит меня еще меньше, чем раньше, – задумчиво прошептал я  однажды вечером, грея руки перед очагом в кухне. – Он всегда недолюбливал  меня, Пегготи, а теперь предпочел бы меня вовсе не видеть, если бы это было  возможно.    

– Может  быть, это потому, что у него горе, – сказала Пегготи, гладя меня по  голове.    

– У  меня тоже горе, Пегготи. Если бы я верил, что он с горя стал таким, ясовсем не  думал бы об этом. Но это не то, нет, не то!    

– Отчего  вам кажется, что это не то? – помолчав, спросила Пегготи.    

– О!  Его горе не имеет к этому никакого отношения. Сейчас он горюет, сидя у камина  рядом с мисс Мэрдстон, но стоит мне войти, Пегготи, как он становится совсем  другим…    

– Каким  же? – спросила Пегготи.    

– Сердитым! –  ответил я и невольно нахмурил брови, подражая ему. – Если бы это было  только горе, он не глядел бы на меня так. Вот у меня горе, и от него я  становлюсь добрей…    

Пегготи  помолчала, а я тоже молчал, грея руки у огня.    

– Дэви! –  окликнула она меня.    

– Что,  Пегготи?    

– Я  старалась, мой дорогой, всячески старалась, чего только я не делала, чтобы  подыскать себе здесь, в Бландерстоне, подходящее место, и ничего из этого не  вышло.    

– А  что ты намерена теперь делать, Пегготи? – задумчиво спросил я. –  Собираешься уехать в поисках фортуны?    

– Думаю,  что мне придется ехать в Ярмут и там остаться.    

– Если  бы ты уехала куда-нибудь подальше, тогда бы я тебя совсем потерял, –  сказал я, слегка оживившись, – но там я смогу тебя видеть хотя бы изредка,  дорогая моя Пегготи. Ведь это не на другом конце света, правда?    

– Да  нет же! Что вы, господь с вами! – воскликнула в страшном возбуждении  Пегготи. – Покуда вы здесь, мой мальчик, я буду приезжать непременно раз в  неделю, чтобы на вас поглядеть! Раз в неделю непременно!    

Я  почувствовал, что это обещание освободило мою душу от тяжкого бремени; но это  было еще не все, ибо Пегготи продолжала:    

– Видите  ли. Дэви, сначала я поеду к брату, как и в прошлый раз недели на две, поеду,  чтобы оглядеться и хоть немножко прийти в себя. Вот я и подумала: раз они  теперь не нуждаются в вас, пожалуй, вам позволят поехать со мной.    

Если  что-нибудь могло доставить мне удовольствие в это время, – не считая  перемены в отношении ко мне окружавших меня людей, кроме, конечно,  Пегготи, – то это был именно такой план. Мысль о том, что снова я увижу  вокруг себя открытые, честные лица, обращенные ко мне с такою  доброжелательностью, мысль о том, что вновь наступит мирное, радостное  воскресное утро, когда звонят колокола, шуршат камешки, скатывающиеся в воду, и  сквозь туман видны очертания кораблей, мысль о наших прогулках с малюткой Эмли  и о том, как я буду рассказывать ей о своих горестях, отвлекаясь и забывая о  них в поисках ракушек и камешков на морском берегу, – эта мысль осенила  мою душу покоем. И тотчас же меня охватила тревога, даст ли свое согласие мисс  Мэрдстон. Но вскоре тревога рассеялась, ибо мисс Мэрдстон как раз во время  нашей беседы производила свой вечерний осмотр кладовой, и Пегготи, не мешкая,  затронула эту тему с храбростью, меня поразившей.    

– Мальчик  там совсем разленится, а лень – корень всех зол, – сказала мисс Мэрдстон,  заглядывая в банку с пикулями. – Но, по моему мнению, решительно все  равно, где он будет лентяйничать – здесь или там.    

У  Пегготи – я это видел – был наготове резкий ответ, но ради меня она проглотила  его и ничего не сказала.    

– Гм… –  промычала мисс Мэрдстон, все еще созерцая пикули. – Но более важно, я бы  сказала – значительно более важно, чтобы мой брат был избавлен от неприятностей  и волнения. И потому я готова дать свое согласие.    

Я  поблагодарил ее, не выражая никакой радости, чтобы она не отреклась от своих  слов. Это было благоразумно, в чем я убедился, когда она бросила на меня из-за  банки с пикулями такой кислый взгляд, словно ее черные глаза вобрали в себя все  содержимое банки. Однако разрешение было дано и оставалось в силе. И когда месяц  истек, Пегготи вместе со мной была готова к отъезду.    

Мистер  Баркис вошел в дом за пожитками Пегготи. Я никогда еще не видывал, чтобы он входил  в садовую калитку, но на сей раз он вошел в дом. Взвалив на спину самый большой  сундук и выходя с ним из дому, он бросил на меня взгляд, показавшийся мне  многозначительным, если допустить, впрочем, что лицо мистера Баркиса могло  выражать нечто многозначительное.    

Пегготи,  конечно, была грустна, покидая дом, где она провела столько лет и к двум  обитателям которого – к моей матери и ко мне – она была привязана больше всех  на свете. Да к тому же рано утром она побывала на кладбище и теперь уселась в  повозку, прикрывая глаза носовым платком.    

Покуда  она пребывала в таком состоянии, мистер Баркис не подавал признаков жизни. Он сидел  на своем обычном месте в обычной своей позе, похожий на огромное чучело. Но  когда Пегготи начала поглядывать по сторонам и заговорила со мной, он кивнул  головой и несколько раз ухмыльнулся. Я не имел ни малейшего понятия, кем или  чем это было вызвано.    

– Какой  прекрасный день, мистер Баркис, – сказал я, желая быть учтивым.    

– Неплохой, –  сказал мистер Баркис, который был весьма сдержан в своих речах и часто уклонялся  от прямого ответа.    

– Пегготи  уже совсем оправилась, мистер Баркис, – заметил я, чтобы доставить ему  удовольствие.    

– Да  ну? – сказал мистер Баркис. Поразмыслив об этом с видом крайне  проницательным, мистер Баркис вперил в нее взгляд и спросил:    

– Совсем  оправились?    

Пегготи  засмеялась и ответила утвердительно.    

– В  самом деле? А? – проворчал мистер Баркис, подсаживаясь к ней на скамейку и  подталкивая ее локтем. – В самом деле оправились? А? Как?    

При  каждом вопросе мистер Баркис придвигался к ней все ближе и все подталкивал ее  локтем. В конце концов мы все очутились в левом углу повозки, и меня так  притиснули, что сил не было выносить.    

Пегготи  обратила внимание мистера Баркиса на мои страдания, и он тотчас же стал  помаленьку отодвигаться. Но я не мог не заметить, что, по его мнению, он напал  на прекрасный способ выражать свои мысли и чувства тонко, изящно и ясно,  избавляясь вместе с тем от необходимости придумывать тему для разговора. В  течение некоторого времени он явственно посмеивался по сему поводу. Затем он  снова повернулся к Пегготи и, повторяя: «В самом деле оправились?» – навалился на  нас, как и раньше, так что я чуть было не задохнулся. Вскоре он снова навалился  на нас, задавая все тот же вопрос и все с теми же результатами.    

В конце  концов я начал вскакивать со скамейки, едва завидев, что он приближается, и  спускался на подножку, якобы для того, чтобы полюбоваться окрестностями; и это  очень меня выручало.    

Он был  так любезен, что остановился у харчевни, исключительно ради нас, и угостил нас  вареной бараниной и пивом. Невзирая на то, что Пегготи пила в эту минуту пиво,  он возобновил свой натиск, от чего она чуть было не захлебнулась. Но, по мере  того как мы приближались к цели путешествия, у него все больше прибавлялось  дела и все меньше оставалось времени для любезностей, а когда мы загромыхали по  ярмутской мостовой, всех нас так растрясло, что не было уже ни досуга, ни  возможности заниматься чем бы то ни было.    

Мистер  Пегготи и Хэм поджидали нас на том же месте, что и в прошлый раз. Они встретили  меня и Пегготи очень радушно и пожали руку мистеру Баркису, который, сдвинув на  затылок шляпу, конфузливо ухмылялся; даже ноги его и те казались сконфуженными,  и, на мой взгляд, он имел глуповатый вид. Каждый из них взял по сундуку из  пожитков Пегготи, и мы двинулись в путь, как вдруг мистер Баркис торжественно  поманил меня пальцем, приглашая уединиться с ним в подворотне.    

– Я  говорю: все идет на лад! – пробурчал мистер Баркис.    

Я  взглянул на него, пытаясь принять глубокомысленный вид, и сказал:    

– А!    

– Дело  тогда еще не было кончено, – сказал мистер Баркис и доверительно кивнул  головой. – Но все пошло на лад.    

Снова я  промолвил:    

– А!    

– Вы-то  знаете, кто был не прочь. Баркис, один только Баркис! – продолжал мой  приятель. Я утвердительно кивнул головой.    

– Все  идет на лад. Я ваш друг. Благодаря вам все сразу пошло хорошо, – сказал  Баркис и потряс мне руку. – Все идет на лад.    

Стараясь  выражаться как можно яснее, мистер Баркис был так загадочен, что я мог бы простоять  целый час, взирая на его лицо, и прочел бы на нем не больше, чем на циферблате  остановившихся часов; но тут меня окликнула Пегготи. Дорогой она спросила меня,  что он сказал, а я ей ответил, что он сказал: «Все идет на лад!»    

– Ну  и бесстыдник! – заявила Пегготи. – Но это не беда… Дэви, дорогой мой,  что бы вы сказали, если бы я решила выйти замуж?    

– Что  ж… Разве ты любила бы меня меньше, чем теперь, Пегготи? – отозвался я  после некоторого раздумья.    

К  великому изумлению прохожих, а также ее родственников, шедших впереди, добрая  душа внезапно остановилась и тут же обняла меня, заверяя в своей неизменной  любви.    

– Ну  так ответьте, мой ненаглядный, что бы вы на это сказали? – снова спросила  она, когда с этими заверениями было покончено и мы пошли дальше.    

– Если  бы ты решила выйти замуж за мистера Баркиса?    

– Да, –  ответила Пегготи.    

– Я  сказал бы, что это хорошо. Потому что, знаешь ли, Пегготи, у тебя всегда была  бы лошадь с повозкой, и ты могла бы приезжать, чтобы проведать меня, и  непременно приезжала бы, да еще бесплатно.    

– Какой  он у меня умница! – воскликнула Пегготи. – Да ведь об этом самом я  думала целый месяц! Да, да, драгоценный мой! Мне кажется, я буду куда больше  сама себе хозяйка, буду охотней работать в своем доме, чем у кого-нибудь  чужого. Не знаю даже, гожусь ли я теперь в служанки. И я всегда буду жить  поблизости от могилы моей милочки, – продолжала Пегготи задумчиво. –  И стоит мне захотеть, я смогу ее навестить, а когда я сама упокоюсь навеки,  может быть меня положат недалеко от моей ненаглядной девочки!    

Мы оба  помолчали.    

– Но,  право, я и думать бы об этом не стала, – весело заговорила Пегготи, –  если бы это было не по душе моему Дэви! Хотя бы в церкви было не три, а сто  оглашений и в кармане у меня лежало кольцо!    

– Ну,  взгляни же на меня, Пегготи, – отозвался я, – и скажи, разве я этому  не рад и разве я этого не хочу? И в самом деле я радовался всей душой.    

– Да,  да, мой милый! – сказала Пегготи и снова стиснула меня в своих  объятиях. – Я думала об этом днем и ночью, думала и так и этак, и,  надеюсь, все будет хорошо. Но я еще подумаю и потолкую с братом, а покуда что,  Дэви, будем об этом помалкивать. Баркис – добрый, простой человек, и если я постараюсь  исполнять свой долг по отношению к нему, моя будет вина, если… если я совсем не  оправлюсь! – заключила Пегготи, расхохотавшись от всей души.    

Эта  цитата из мистера Баркиса так была уместна и так нас позабавила, что мы  смеялись без конца и были в прекрасном расположении духа, когда завидели дом  мистера Пегготи.    

Он был  таким же, как и раньше, разве что – мне показалось – чуть-чуть съежился. И так  же ждала нас у двери миссис Гаммидж, словно с той поры не сходила с места. И в  доме ничто не изменилось, даже морские водоросли в синем кувшине стояли у меня  в спальне. Я пошел в сарай поглядеть, что там делается, и в том же самом углу  сбившиеся в кучу омары, крабы и креветки были одержимы все тем же желанием  ущипнуть за палец весь свет.    

Но нигде  не было видно малютки Эмли, и я спросил мистера Пегготи, где она.    

– Она  в школе, сэр, – ответил мистер Пегготи, отирая пот со лба после того, как  опустил на пол сундук Пегготи, – и она вернется (он взглянул на  голландские часы) этак через полчасика. Нам всем ее не хватает, будьте уверены.    

Миссис  Гаммидж застонала.    

– Смотри  веселей, мамаша! – воскликнул мистер Пегготи.    

– Ох,  я такая чувствительная! – сказала миссис Гаммидж. – Я одинокое,  бедное создание, и только ей одной не стою поперек дороги.    

Хныкая и  покачивая головой, миссис Гаммидж принялась раздувать огонь. Покуда она занималась  этим делом, мистер Пегготи окинул нас взглядом и прошептал, прикрывая рот  рукой:    

– Это  она думает о старике.    

Я  правильно заключил, что расположение духа миссис Гаммидж отнюдь не изменилось к  лучшему со времени моего пребывания здесь.    

Итак,  дом по-прежнему был – вернее, должен был быть – очаровательным, но почему-то  мне он показался иным. Я в нем как будто разочаровался. Может быть, потому, что  малютки Эмли не было дома. Я знал, какой дорогой она пойдет домой, и тотчас же  отправился ей навстречу по тропинке.    

Скоро  вдали показалась какая-то фигурка, и я узнал Эмли; она была все еще мала  ростом, хотя и подросла с той поры. Но когда она приблизилась и я увидел ее  синие глаза, ставшие еще синее, ее щечки с ямочками, лицо, еще более ясное, чем  раньше, когда я увидел всю ее, похорошевшую и повеселевшую, – я внезапно  почувствовал странное желание прикинуться, будто не знаю ее, и пройти мимо с  таким видом, словно я смотрю куда-то вдаль. Если не ошибаюсь, я не раз так  поступал в дальнейшей моей жизни.    

Малютка  Эмли ничуть не смутилась. Видела она меня прекрасно, но, вместо того чтобы повернуться  и окликнуть меня, со смехом убежала. Мне ничего не оставалось делать, как  побежать за ней, а она бежала так быстро, что я нагнал ее только у самого дома.    

– Ах,  это ты! – воскликнула малютка Эмли.    

– Но  ты-то знала, что это я, Эмли! – сказал я.    

– А  ты не знал? – сказала Эмли.    

Я хотел  было ее поцеловать, но она прикрыла алый ротик руками и заявила, что теперь она  уже не маленькая, и, еще громче смеясь, вбежала в дом.    

Казалось,  ей нравилось меня дразнить, и перемена в ее обращении со мной меня очень удивляла.  Чай был уже на столе, наш сундучок стоял там же, где раньше, но, вместо того  чтобы подсесть ко мне, она уселась рядом с ворчавшей миссис Гаммидж, а когда  мистер Пегготи осведомился о причине, она тряхнула головой, так что волосы  упали ей на лицо, и только засмеялась.    

– Кошечка! –  сказал мистер Пегготи, ласково поглаживая ее своей огромной рукой.    

– Так  оно и есть, кошечка! Так оно и есть, мистер Дэви! – вскричал Хэм, затем  уселся и, ухмыльнувшись, уставился на нее с изумлением, в котором сквозил  восторг, вследствие чего лицо его стало багровым.    

Да, все  баловали малютку Эмли, а больше всех мистер Пегготи, от которого она могла  добиться чего угодно – стоило ей только подойти к нему и прижаться щечкой к его  жестким бакенбардам. Такое мнение сложилось у меня, когда я увидел, как она это  проделывает; и, по-моему, мистер Пегготи был совершенно прав. Она была так  мила, так нежна по натуре, в ее манере держать себя было такое лукавство, а  вместе с тем такая застенчивость, что она пленила меня еще сильней, чем прежде.  И у нее было доброе сердце. Когда мы уселись после чая у камелька и мистер  Пегготи, попыхивая трубкой, намекнул на понесенную мной утрату, слезы  показались на глазах малютки Эмли и она бросила на меня через стол такой  сочувственный взгляд, что я был бесконечно ей признателен.    

– Но  здесь, сэр, есть еще сирота, – сказал мистер Пегготи, забирая в ладонь  кудри малютки Эмли и пропуская их между пальцев, словно это была вода. – А  вот и еще один, – тут он ткнул рукой в грудь Хэма, – хотя уж он-то  мало похож на сироту.    

– Если  бы вы были моим опекуном, мистер Пегготи, я не чувствовал бы себя  сиротою, – сказал я, тряхнув головой.    

– Здорово  сказано, мистер Дэви, ох, как здорово! – восторженно воскликнул  Хэм. – Ура! Здорово сказано! Лучше и нельзя сказать. Ура!    

И он в  свою очередь ткнул мистера Пегготи рукой в грудь, а малютка Эмли встала и  поцеловала мистера Пегготи.    

– А  как поживает ваш друг, сэр? – обратился ко мне мистер Пегготи.    

– Стирфорт? –  осведомился я.    

– Так  вот как его зовут! – воскликнул мистер Пегготи, поворачиваясь к  Хэму. – Я знал, что это как-нибудь в этом роде.    

– Вы  говорили – «Раддерфорд», – смеясь, возразил Хэм.    

– Ну,  если не «раддер», так «стир». А это все равно,[17]  – отпарировал мистер Пегготи. – Как он поживает, сэр?    

– Когда  я уезжал, мистер Пегготи, он был здоров.    

– Вот  это друг! – сказал мистер Пегготи, помахивая трубкой. – Если уж  говорить о друзьях, так это друг! Клянусь богом, на него приятно смотреть.    

– Он  красивый, не правда ли? – спросил я, радуясь этой похвале.    

– Красивый! –  вскричал мистер Пегготи. – Да, он умеет покрасоваться, как… как… прямо  слова не подберешь… Он такой смелый!    

– Да,  да! Вы совершенно правы, – подтвердил я. – Он храбр, как лев, а если  бы вы знали, какой он искренний и прямой, мистер Пегготи!    

– И  мне кажется, – продолжал мистер Пегготи, глядя на меня сквозь дым  трубки, – что, коли говорить об ученье, так он все превзошел.    

– О,  он знает решительно все! – подтвердил я, приходя в восхищенье. – Он  ужасно умный.    

– Вот  это друг! – пробормотал мистер Пегготи, важно покачивая головой.    

– Ему  все дается легко! – сказал я. – Стоит ему только заглянуть в книгу, и  он уже знает урок. А такого игрока в крикет вы никогда и не видывали! И он даст  вам вперед столько шашек, сколько вы захотите, и все-таки вас обыграет.    

Мистер  Пегготи снова покачал головой, будто хотел сказать: «Разумеется, обыграет».    

– А  как он говорит! – продолжал я. – Каждого он может убедить в чем  угодно. И я уж и не знаю, мистер Пегготи, что бы вы сказали, если бы услышали,  как он поет.    

Снова  мистер Пегготи качнул головой, будто хотел сказать: «Я в этом не сомневаюсь».    

– И  он такой великодушный, такой благородный, что как бы его ни хвалить, все будет  мало! – говорил я, увлекаясь моей любимой темой. – Я никогда не смогу  его отблагодарить за великодушие, с каким он оказывал мне покровительство, а я  ведь гораздо моложе его и так мало знаю по сравнению с ним!    

Я  говорил с большим одушевлением, как вдруг мой взгляд упал на малютку Эмли,  которая сидела за столом и, наклонившись вперед, слушала с глубочайшим  вниманием; она затаила дыхание, голубые глаза ее сверкали, как алмазы, а щечки  раскраснелись. Вид у нее был такой серьезный, а она сама была так прелестна,  что от удивления я умолк; и все они тоже загляделись на нее, ибо, когда я  замолчал, они засмеялись и обернулись к ней.    

– Эмли  – точь-в-точь я: ей тоже хочется на него поглядеть, – сказала Пегготи.    

Заметив,  что все глядят на нее, Эмли смутилась, опустила головку и густо покраснела.  Затем она бросила на нас быстрый взгляд сквозь рассыпавшиеся кудри и,  убедившись, что на нее все еще смотрят (что касается меня, то я готов был  смотреть на нее часами), убежала и больше не показывалась, пока не пришла пора  спать.    

Я  улегся, как и в былые времена, в кроватку в кормовой части баркаса, и так же,  как тогда, ветер стенал над равниной. Но теперь мне казалось, будто он стенает  о тех, кто ушел навеки; теперь я не думал о том, что море нахлынет в ночи и  унесет баркас, теперь я думал, что с той поры, когда я в последний раз  прислушивался здесь к стенаниям ветра, море уже нахлынуло и затопило мой родной  дом. Помнится, когда шум ветра и моря стал затихать, я вставил в свою молитву  просьбу о том, чтобы мне дано было вырасти и жениться на малютке Эмли; так,  мечтая, я скоро заснул.    

Дни  текли почти так же, как и в первое мое посещение, произошла только одна  перемена, но перемена весьма важная: теперь мы с малюткой Эмли редко гуляли по  берегу моря. Она была занята приготовлением уроков и шитьем, а большую часть  дня ее не было дома. Но и не будь этого, я чувствовал, что нашим прогулкам не  возобновиться. Своевольная и еще по-детски капризная, она походила на маленькую  женщину больше, чем я предполагал. Не прошло и года, а она отошла от меня очень  далеко. Она была ко мне привязана, но смеялась надо мной и дразнила меня;  бывало, я шел ее встречать, а она украдкой прибегала домой другой дорогой, и  когда я возвращался разочарованный, ждала меня у двери и хохотала. Лучшее время  дня наступало тогда, когда она шила у порога дома, а я сидел у ее ног на  деревянной ступеньке и читал ей вслух. Сейчас мне кажется, что я никогда не  видел такого сверкающего апрельского дня, что никогда не видел такой светлой  маленькой фигурки, как та, что склонялась над работой у входа в старый баркас,  что никогда не было такого неба, такого моря, таких чудесных кораблей,  уплывающих в золотую даль.    

В первый  же вечер появился мистер Баркис, крайне растерянный и неуклюжий, а в руках у  него был узелок с апельсинами, которые он увязал в носовой платок. Поскольку он  не сделал никаких намеков касательно сего имущества, мы подумали, не забыл ли  он его случайно, уходя от нас, пока Хэм, побежавший за ним, чтобы передать  узелок, не вернулся и не возвестил, что апельсины предназначаются Пегготи.  После этой выходки мистер Баркис являлся каждый вечер в один и тот же час и  всегда с узелком, который он оставлял за дверью, ни единым словом о нем не  упоминая. Эти любовные приношения были чрезвычайно разнообразны и весьма необычны.  Помнится, в числе их была двойная порция свиных ножек, гигантская подушка для  булавок, с полбушеля яблок, серьги в виде колец из черного янтаря, испанский  лук, ящичек с домино, клетка с канарейкой и засоленный свиной окорок.    

Помнится,  ухаживание мистера Баркиса было крайне своеобразно. Говорил он очень мало, восседал  у камелька в той же позе, что и на передке своей повозки, и таращил глаза на  Пегготи, сидевшую против него. Однажды вечером, должно быть в порыве любви, он  схватил огарок восковой свечи, которым она вощила нитку, положил его в карман  жилета и унес с собой. В последующие вечера он испытывал огромное удовольствие,  доставая прилипший к карману, размякший кусочек воска, когда возникала в нем  нужда, а затем снова совал его в карман. По-видимому, он был весьма доволен и  не чувствовал ни малейшей потребности говорить. Даже в тех случаях, когда он  приглашал Пегготи прогуляться по берегу, он, полагаю я, не затруднял себя  разговором и довольствовался только тем, что спрашивал время от времени Пегготи,  оправилась ли она. Помню, иной раз, после его ухода, Пегготи закрывала лицо  передником и смеялась добрых полчаса. Мы все тоже забавлялись, исключая  злосчастную миссис Гаммидж, за которой некогда ухаживали, должно быть,  точь-в-точь так же, ибо поведение мистера Баркиса неизменно заставляло ее  вспоминать об ее «старике».    

Мое  пребывание приближалось уже к концу, когда было объявлено, что Пегготи и мистер  Баркис предпримут увеселительную прогулку, а мы с малюткой будем их  сопровождать. Я плохо спал в ту ночь, предвкушая удовольствие провести весь  день с Эмли. Спозаранку мы уже были на ногах и не успели еще позавтракать, как  вдали показался мистер Баркис, направлявшийся в двуколке к предмету своих  нежных чувств.    

Пегготи  была в своем обычном, скромном, опрятном траурном платье, но мистер Баркис был  ослепителен в новом синем костюме, который портной сшил ему на вырост, так что  в самую холодную погоду обшлага вполне заменяли перчатки, а воротник был так  высок, что волосы мистера Баркиса стояли торчком. Огромны были и блестящие  пуговицы. Темные штаны и желтый жилет довершали наряд, в котором мистер Баркис  показался мне образцом респектабельности.    

Когда мы  все высыпали за дверь, я увидел, что мистер Пегготи приготовил старую туфлю, чтобы  бросить ее на счастье нам вслед, для каковой цели он и пожелал вручить ее  миссис Гаммидж.    

– Нет!  Пусть лучше сделает это кто-нибудь другой, Дэниел, – сказала миссис  Гаммидж. – Я женщина одинокая, покинутая, а как вспомню, что не все люди  на свете одиноки и покинуты, так я знаю – это мне наперекор!    

– Полно,  мамаша, бери туфлю и бросай! – воскликнул мистер Пегготи.    

– Нет,  Дэниел! – захныкав, покачала головой миссис Гаммидж. – Будь я не так  чувствительна, я бы и не то могла сделать. Ты не чувствителен, Дэниел. Никто  тебе не идет наперекор, и ты никому не идешь. Лучше брось-ка ее сам.    

Но тут  Пегготи, которая второпях уже перецеловала всех, крикнула из двуколки, куда мы  к тому времени уселись (мы с Эмли рядком, на двух узких сиденьях), что миссис  Гаммидж должна бросить туфлю. Так миссис Гаммидж и поступила, но, к сожалению,  должен сказать, она омрачила наш праздничный отъезд, немедленно залившись  слезами, после чего сникла на руки Хэма и объявила, что она бремя и что лучше  всего отвезти ее сразу в работный дом. По моему мнению, это была разумная  мысль, и Хэму надлежало бы так и сделать.    

И вот  началась наша увеселительная поездка. Первым делом мы остановились у церкви,  где мистер Баркис привязал лошадь к забору, а сам с Пегготи вошел в церковь,  оставив в двуколке меня и малютку Эмли – Я воспользовался этим, чтобы обвить  рукой талию Эмли и заявить, что ввиду моего близкого отъезда мы должны быть  очень ласковы друг с другом и провести этот день как можно веселей. Малютка  Эмли со мной согласилась, позволила себя поцеловать, и тогда я совсем расхрабрился  и, насколько мне помнится, уведомил ее, что никогда не буду любить другую и  готов заколоть каждого, кто вздумает домогаться ее расположения.    

Как это  позабавило малютку Эмли! С каким важным видом эта маленькая фея старалась казаться  куда более взрослой и рассудительной, чем я, когда говорила: «Какой глупый  мальчик!» – и смеялась так очаровательно, что я забыл об обиде, заключенной в  этих словах, и только радовался, любуясь ею.    

Мистер  Баркис и Пегготи оставались в церкви довольно долго, но в конце концов вышли, и  мы тронулись дальше по проселочной дороге. Тут мистер Баркис повернулся ко мне  и сказал, подмигивая (кстати говоря, прежде я никак не предполагал, что он  умеет подмигивать):    

– Какое  имя я написал тогда на повозке?    

– Клара  Пегготи, – ответил я.    

– А  теперь какое имя я бы написал, будь здесь навес?    

– Клара  Пегготи? – повторил я вопросительно.    

– Клара  Пегготи Баркис! – заявил он и разразился таким смехом, что двуколка  затряслась.    

Короче  говоря, они поженились; для того-то они и ходили в церковь. Пегготи решила, что  все должно совершиться тихо и спокойно, и во время церемонии не было никаких  свидетелей, а посаженого отца заменил церковный клерк. Она немного  сконфузилась, когда мистер Баркис столь внезапно возвестил об их союзе, и  крепко обняла меня в знак неизменной своей любви, но скоро успокоилась и  выразила удовольствие, что теперь все уже позади.    

Мы  подъехали к маленькой придорожной гостинице где нас ожидали и где, после  вкусного обеда, мы провели день очень весело. Если бы Пегготи выходила замуж в  течение последних десяти лет ежедневно, то и в этом случае она не могла бы  держаться более непринужденно: никакой перемены в ней не произошло, она была  такой же, как всегда, и перед чаем пошла прогуляться с малюткой Эмли и со мной;  а тем временем мистер Баркис философически курил трубку и, должно быть, ублажал  себя размышлениями о своем счастье. Если это так, то такие размышления весьма  возбудили его аппетит, ибо я отчетливо помню, что, невзирая на съеденную за  обедом добрую порцию свинины с овощами, которую он закусил не то одним, не то  двумя цыплятами, мистер Баркис вынужден был потребовать к чаю холодной вареной  грудинки, каковую и уплел в большом количестве и в полном спокойствии.    

С той  поры я не раз думал о том, какая это была чудная, умилительная, необыкновенная  свадьба! Когда стемнело, мы снова уселись в двуколку и в самом благодушном  настроении покатили домой, любуясь звездами и болтая о них. Показывать их  выпало на долю мне, и я открыл мистеру Баркису неведомые горизонты. Я рассказал  ему все, что знал, а он поверил бы решительно всему, что мне взбрело бы в  голову ему сообщить, ибо проникся благоговением к моим познаниям, и, обращаясь  к своей жене, во всеуслышание назвал меня «юным Рошусом», разумея под этим чудо  из чудес.    

Когда  вопрос о звездах был исчерпан или, вернее, исчерпаны умственные способности  мистера Баркиса, я сделал плащ из старой холстины, и мы сидели под ним с  малюткой Эмли до конца путешествия. О, как я любил ее! Какое было бы счастье,  думал я, если бы поженились мы и удалились в леса и поля; там жили бы мы и не  старели и не умнели, вечно оставались бы детьми, бродили бы рука об руку под  ярким солнцем по лугам, усеянным цветами, ночью склоняли бы наши головы на  мягкий мох, погружаясь в сладкий, невинный, безмятежный сон, а когда нам пришлось  бы умереть, нас схоронили, бы птицы! Вот какие картины вставали передо мной всю  дорогу – картины, ничего общего не имеющие с реальной жизнью, озаренные светом  нашей невинности, неясные, как звезды там вверху… Радостно думать, что на  свадьбе Пегготи присутствовали два таких чистых существа, как малютка Эмли и я.  Радостно думать, что в обычной свадебной церемонии участвовали Амуры и Грации,  принявшие вид таких воздушных созданий.    

Поздно  вечером мы благополучно подъехали к старому баркасу; здесь мистер и миссис  Баркис попрощались с нами и мирно отправились к себе домой. Вот тогда-то я  впервые почувствовал, что лишился Пегготи. Под любым другим кровом я пошел бы  спать с опечаленным сердцем, но только не здесь, где рядом со мною жила малютка  Эмли.    

Мистер  Пегготи и Хэм знали не хуже меня о моих мыслях и с особым радушием ждали меня к  ужину, чтобы их разогнать. Малютка Эмли подсела ко мне на сундучок –  один-единственный раз в этот мой приезд; это было чудесное завершение чудесного  дня.    

Был  ночной прилив, и вскоре после того, как мы пошли спать, мистер Пегготи и Хэм  отправились на рыбную ловлю. Я чувствовал себя очень смелым, оставшись в этом  уединенном доме единственным защитником малютки Эмли и миссис Гаммидж, и жаждал  только нападения на нас льва, змеи или какого-нибудь отвратительного чудовища,  дабы я мог его уничтожить и покрыть себя славой. Но в ту ночь никто из них не  избрал для прогулок ярмутскую равнину, и мне оставалось лишь до утра грезить о  драконах.    

Утром  появилась Пегготи и, как обычно, окликнула меня, стоя под окном, словно и  возчик, мистер Баркис, и все, что вчера произошло, было также лишь сновидением.  После завтрака она взяла меня к себе домой; это был чудесный маленький домик.  Из всех находящихся там вещей мое особое внимание привлекло старое бюро из  какого-то темного дерева, стоявшее в гостиной (обычно все собирались в кухне с  кафельным полом), бюро с откидной крышкой, превращавшей его в конторку; на нем  лежала огромная, в четвертую долю листа «Книга мучеников» Фокса.[18] Этот достойный  всяческого уважения том, из которого я не помню теперь ни единого слова, я  немедленно обнаружил и немедленно в него погрузился. И когда бы я ни приходил  сюда впоследствии, я всегда взбирался на стул, открывал ларец, заключавший сию  драгоценность, затем становился на колени и, положив локти на конторку, снова и  снова начинал пожирать страницу за страницей. Боюсь, что главным образом я  поучался, разглядывая многочисленные иллюстрации, на коих были изображены  разнообразные и неслыханные ужасы, но с тех времен и по сию пору дом Пегготи и  «Мученики» неразрывно связаны между собой.    

В тот  день я попрощался с мистером Пегготи и Хэмом, с миссис Гаммидж и малюткой Эмли;  ночь я провел у Пегготи в крохотной комнатке в мансарде (с книгой о крокодилах,  лежавшей на полке у изголовья кровати), в комнатке, которая, по словам Пегготи,  предназначена для меня и всегда будет сохраняться в таком же точно виде.    

– И  в молодости и в старости, дорогой мой Дэви, пока я жива и этот дом мой, –  говорила Пегготи, – вы найдете комнату такой, словно я вас поджидаю с  минуты на минуту. Я стану убирать ее ежедневно, как убирала вашу прежнюю  комнатку, мое сокровище! И если бы вы уехали в Китай, можете быть уверены, что  я буду ее убирать все время, пока вас нет.    

Всем  сердцем чувствовал я верность и преданность моей милой старой няни и благодарил  ее, как только мог. Но мне не удалось поблагодарить ее хорошенько, ибо говорила  она об этом утром (нежно обнимая меня), и в то же утро я отправлялся домой,  куда и прибыл также утром в повозке вместе с Пегготи и мистером Баркисом. Они  покинули меня у калитки, покинули с тяжелым сердцем. И как странно было мне  следить за удаляющейся повозкой, увозившей Пегготи, когда я остался здесь, под  старыми вязами, перед домом, где никто уже и никогда не взглянет на меня с  любовью!    

И вот я  оказался совсем забытым, о чем и теперь не могу думать без сострадания к самому  себе. Моим уделом стало полное одиночество – я жил вдали от друзей с их теплым  участием, вдали от своих сверстников, вдали от чего бы то ни было, кроме моих  горестных размышлений, тень которых, мне чудится, падает на бумагу даже теперь,  когда я об этом пишу.    

Чего бы  я только не дал, чтобы меня послали в самую строгую школу и чтобы хоть чему-нибудь,  как-нибудь и где-нибудь обучали! Но на это не было у меня надежды. Меня не  любили. Меня просто не замечали – неизменно, сурово и жестоко. Мне кажется,  мистер Мэрдстон к тому времени стал испытывать денежные затруднения, но не это  являлось причиной. Он не выносил меня и, отстраняя от себя, старался, я думаю,  прогнать мысль о том, что я могу предъявить какие бы то ни было претензии к  нему… и своей цели он достиг.    

Со мной  не обходились жестоко. Меня не били, не морили голодом, но обиду, мне  наносимую, я чувствовал всегда, обиду наносили мне изо дня в день с полным  безучастием. Проводили дни, недели, месяцы – обо мне не думали и не вспоминали.  Иногда, размышляя об этом, я задаю себе вопрос, что бы они стали делать, если  бы я заболел: предоставили бы мне захиреть от болезни в моей комнатке, как  обычно, в полном одиночестве, или кто-нибудь пришел бы мне на помощь?    

Когда  мистер и мисс Мэрдстон были дома, я ел и пил вместе с ними, в их отсутствие  садился за стол один. В любое время я мог бродить вокруг дома и по  окрестностям, и никто не обращал на это никакого внимания, за одним только исключением:  мне запрещалось заводить друзей, вероятно из опасения, что я могу кому-нибудь  пожаловаться. Поэтому, хотя мистер Чиллип часто приглашал меня к себе (он был  вдов, несколько лет назад он потерял жену, маленькую белокурую женщину, которая  в моих воспоминаниях всегда связывается с представлением о светло-рыжей  кошечке), я редко позволял себе удовольствие заглянуть под вечер в его  врачебный кабинет; там я читал книги, совсем для меня новые, вдыхая запах  всевозможных лекарств, или растирал что-нибудь в ступке под наблюдением  кроткого мистера Чиллипа.    

По той  же причине – в добавление, конечно, к старой неприязни, питаемой ими к моей  няне, – меня редко отпускали в гости к Пегготи. Строго блюдя свое  обещание, она раз в неделю являлась проведать меня или встречалась со мной  где-нибудь неподалеку от дома и никогда не приходила с пустыми реками. Но  сколько раз я испытывал горькое разочарование, когда мне не разрешали ее посетить!  Все же несколько раз, но с большими промежутками, я получал позволение поехать  к ней. Оказалось, что мистер Баркис был в некотором роде скрягой или, как  выражалась вежливо Пегготи, «чуточку скуповат» и хранил кучу денег у себя под  кроватью, в сундуке, в котором, по его словам, не было ничего, кроме курток и  штанов. Его богатства прятались в этом сундуке с таким упорством и такой  застенчивостью, что даже малую толику их удавалось оттуда извлечь лишь  хитростью; и Пегготи приходилось каждую неделю изобретать хитроумнейший  план, – нечто вроде Порохового заговора,[19]  – чтобы получить в субботу деньги на расходы.    

Все это  время я так глубоко чувствовал крушение всех надежд, которые прежде подавал, и  полную свою заброшенность, что, несомненно, почитал бы себя совсем несчастным,  не будь у меня старых моих книг. Они были единственным моим утешением, я был  верен им так же, как и они мне, и я перечитывал их снова и снова, бог весть  сколько раз.    

Но вот я  подхожу к тому периоду моей жизни, который никогда не сотрется в моей памяти, доколе  я буду хоть что-нибудь помнить. Воспоминание о нем, часто помимо моей воли,  встает передо мной, как привидение, и отравляет воспоминания о более счастливых  временах.    

Однажды  я вышел из дому и слонялся вокруг с задумчивым и вялым видом, который был порождением  моей праздности, как вдруг, за поворотом проселочной дороги, неподалеку от  нашего дома, наткнулся на мистера Мэрдстона, который прогуливался с каким-то  джентльменом. Я смутился и хотел пройти мимо, но джентльмен воскликнул:    

– А!  Брукс!    

– Нет,  сэр, Дэвид Копперфилд, – сказал я.    

– Какой  вздор! Ты Брукс, – возразил джентльмен. – Ты – Брукс из Шеффилда. Вот  твое имя.    

При этих  словах я поглядел на джентльмена более внимательно. Его смех укрепил мою уверенность,  что это мистер Куиньон, которого я видел, когда ездил с мистером Мэрдстоном в Лоустофт,  прежде чем… впрочем, это неважно, нет нужды вспоминать, когда это было…    

– Ну,  как дела, где ты учишься, Брукс? – спросил мистер Куиньон.    

Он  положил руку мне на плечо и повернул меня, чтобы я пошел с ними. Я не знал, что  ему отвечать, и растерянно взглянул на мистера Мэрдстона.    

– Теперь  он живет дома, – сказал мистер Мэрдстон. – Он нигде не учится. Не  знаю, что с ним делать. Он трудный субъект.    

На  мгновение знакомый косой взгляд остановился на мне; затем мистер Мэрдстон  нахмурился и с ненавистью отвернулся.    

– Гм… –  произнес мистер Куиньон, поглядывая, как мне показалось, на нас обоих. –  Прекрасная погода.    

Наступило  молчание, и я стал думать о том, как бы мне половчее освободиться от его руки,  лежавшей у меня на плече, и улизнуть, как вдруг он сказал:    

– А  ты по-прежнему очень не глуп, Брукс?    

– О!  Он-то не глуп, – нетерпеливо отозвался мистер Мэрдстон. – Лучше  отпустите его. Он вас не поблагодарит за то, что вы его смущаете.    

При  таком намеке мистер Куиньон отпустил меня, и я поспешил домой. Войдя в  палисадник, я оглянулся и увидел, что мистер Мэрдстон прислонился к  кладбищенской ограде и мистер Куиньон что-то говорит ему. Оба смотрели мне  вслед, и я понял, что речь идет обо мне.    

Мистер  Куиньон переночевал у нас. Наутро после завтрака я отодвинул свой стул и  направился к двери, но мистер Мэрдстон окликнул меня. Он важно уселся за другой  стол, его сестра – за свое бюро. Мистер Куиньон, заложив руки в карманы,  смотрел в окно, а я стоял и глядел на них.    

– Дэвид, –  обратился ко мне мистер Мэрдстон, – в этом мире молодежь должна работать,  а не хандрить и не слоняться без дела.    

– Как  ты! – вставила его сестра.    

– Джейн  Мэрдстон! Не вмешивайтесь, прошу вас. Итак, говорю я, Дэвид, в этом мире  молодежь должна работать, а не хандрить и слоняться без дела. Это в особенности  справедливо по отношению к такому мальчику, как ты, с характером, нуждающимся в  исправлении; и лучшей услугой такому мальчику будет заставить его приноровиться  к трудовой жизни, согнуть его и сломить.    

– Потому  что упрямство ни к чему не поведет, – вставила его сестра. – Его  нужно сокрушить. Оно должно быть сокрушено. И будет сокрушено.    

Он  бросил на нее взгляд укоризненный и вместе с тем одобрительный и затем  продолжал:    

– Полагаю,  Дэвид, тебе известно, что я не богат. Во всяком случае, говорю это тебе теперь.  Ты уже получил неплохое образование. Образование стоит дорого, но даже если бы  оно стоило дешево и я мог бы за него платить, я держусь того мнения, что  пребывание в пансионе не может пойти тебе на пользу. Тебе предстоит борьба за  существование, и чем раньше ты начнешь ее, тем лучше.    

Кажется,  я подумал тогда, что уже начал эту борьбу, несмотря на свои слабые силы; как бы  то ни было, но именно такого мнения я придерживаюсь теперь.    

– Тебе  уже приходилось слышать о «торговом доме»? – продолжал мистер Мэрдстон.    

– О  торговом доме, сэр? – спросил я.    

– Да,  о конторе «Мэрдстон и Гринби», о виноторговле?    

Кажется,  вид у меня был растерянный, ибо он с раздражением продолжал:    

– Ты  что-нибудь слышал о «торговом доме», о предприятиях, о погребах, о верфях или о  чем-нибудь подобном?    

– Мне  кажется, я слыхал о «предприятии», сэр, – ответил я, вспоминая все, что  знал об источнике доходов мистера Мэрдстона и его сестры. – Но не помню  когда.    

– Неважно,  когда ты слышал, – оборвал он меня. – Мистер Куиньон управляет этим  предприятием.    

Я  почтительно взглянул на мистера Куиньона, продолжавшего смотреть в окно.    

– Мистер  Куиньон говорит, что там работают несколько мальчиков, и он не видит оснований,  почему бы на тех же условиях не принять на работу и тебя.    

– Если  у него, Мэрдстон, нет никаких других видов на будущее, – заметил  вполголоса мистер Куиньон, слегка повернувшись к нему.    

Мистер  Мэрдстон нетерпеливо, даже гневно отмахнулся от него и продолжал, не обращая внимания  на его слова:    

– Эти  условия таковы, что ты сможешь заработать себе на пропитание и карманные  расходы. Что касается твоего жилья, о котором я уже позаботился, то за него  буду платить я. Так же как и за стирку твоего белья.    

– Я  определю, какая сумма на это потребуется, – вставила его сестра.    

– Одеваться  ты тоже будешь за мой счет, пока ты еще не можешь купить себе платье сам. Итак,  Дэвид, ты отправишься в Лондон с мистером Куиньоном, чтобы отныне вести  самостоятельную жизнь.    

– Одним  словом, ты пристроен и должен заботиться о том, чтобы исполнять свой  долг, – сказала его сестра.    

Хотя я  хорошо понимал, что, возвещая об этом, они хотели от меня отделаться, я не  помню точно, был ли я доволен или испуган. Кажется, я растерялся и, колеблясь  между радостью и страхом, не испытывал ни того, ни другого чувства. И у меня не  было времени разобраться в своих мыслях, так как мистер Куиньон отправлялся на  следующий день.    

Теперь  представьте себе меня на следующий день в поношенной белой шапочке, повязанной  крепом, в знак траура по матери, в черней куртке, в жестких вельветовых штанах  – мисс Мэрдстон почитала их самыми надежными латами для моих ног в борьбе со  всем миром, которую мне предстояло вести, – представьте себе меня в этом  костюме со всем моим имуществом, заключенным в сундучке, который стоит передо  мной, а я, одинокий, покинутый ребенок (как сказала бы миссис Гаммидж), сижу в  почтовой карете, везущей мистера Куиньона из Ярмута в Лондон. Вот наш дом и  церковь исчезают вдали, вот уже другие предметы заслоняют могилу под сенью  дерева, вот уже не видно и шпица колокольни, подле которой я, бывало, играл, а  небо надо мной такое пустое!    

 Глава XI    

Я начинаю жить  самостоятельно, и это мне не нравится    

     

Теперь я  знаю жизнь достаточно хорошо, чтобы потерять способность чему бы то ни было  удивляться. Но и теперь я все же удивляюсь тому, как легко я был выброшен вон  из дому в таком раннем возрасте. Ребенок я был очень способный, наделенный  острой наблюдательностью, живой, пылкий, хрупкий, меня легко было ранить и  телесно и душевно, и прямо поразительно, что никто не сделал ни малейшей  попытки защитить меня. Но такой попытки не было сделано, и я, в десятилетнем  возрасте, стал юным рабом фирмы «Мэрдстон и Гринби».    

Склад  «Мэрдстон и Гринби» был расположен в Блек-фрайерсе,[20] на берегу реки.  Благодаря перестройкам местность с той поры сильно изменилась; но тогда склад  помещался в последнем доме на узкой извилистой уличке, спускавшейся к самой  реке, так что, сойдя по нескольким ступеням, можно было сесть в лодку. Это было  ветхое строение со своей собственной пристанью, окруженное водой в часы прилива  и грязью во время отлива; оно буквально кишело крысами. Комнаты с обшитыми панелью  стенами, потерявшими цвет под столетними слоями пыли и копоти, подгнившие полы  и лестницы, писк и возня старых, седых крыс внизу в погребах, грязь и гниль  этого дома возникают передо мной так отчетливо, словно все это я видел не много  лет назад, но только что, сию минуту. Склад встает у меня перед глазами  точь-в-точь таким же, как в тот злосчастный день, когда я пришел туда впервые,  держась дрожащей рукой за руку мистера Куиньона.    

Фирма  «Мэрдстон и Гринби» имела дела со всяким людом, но одной из важнейших отраслей  ее торговых операций являлась поставка вин и других крепких напитков на  некоторые пакетботы. Я не помню в точности, какие рейсы совершали эти  пакетботы, но, кажется, иные из них ходили в Ост-Индию и Вест-Индию. Знаю, что  одним из результатов этих сделок было большое количество пустых бутылок и что  какие-то мужчины и мальчики должны были проверять бутылки, держа их против света,  откладывать в сторону надтреснутые, а остальные полоскать и мыть. Когда кончались  хлопоты о пустых бутылках, надо было наклеивать этикетки на полные,  закупоривать их, запечатывать и упаковывать в ящики. Вот для такой работы и был  предназначен я в числе других мальчиков, работавших на складе.    

Нас было  трое или четверо, включая меня. Мое рабочее место находилось в углу склада, где  меня мог видеть в окно мистер Куиньон, когда он становился на нижнюю  перекладину табурета перед своим бюро в конторе. В первое же утро, когда мне  предстояло при таких благоприятных предзнаменованиях начать самостоятельную  жизнь, к моему рабочему месту был вызван старший из мальчиков, чтобы ознакомить  меня с моими обязанностями. Звали его Мик Уокер, на нем были рваный фартук и  бумажный колпак. Он сообщил мне, что его отец – лодочник и что, шествуя в процессии  лорд-мэра,[21]  он надевает черную бархатную шляпу. Сообщил он также и то, что у нас есть третий  товарищ и зовут его – весьма странно на мой взгляд – Мучнистая Картошка.  Впрочем, я выяснил, что этот юнец получил сие имя не при крещении, но прозван  был так на складе благодаря своей бледной, мучнистого цвета, физиономии. Отец  Мучнистой Картошки был уотермен,[22]  а к тому же и пожарный в одном из больших театров, где близкая родственница  Мучнистой Картошки – кажется, его младшая сестра, – изображала чертенка в  пантомиме.    

Нет  слов, чтобы описать мои тайные душевные муки, когда я попал в такую компанию.  Сравнивать своих теперешних сотоварищей с теми, кто окружал меня в пору  счастливого моего детства – я уже не говорю о Стирфорте, Трэдлсе и других…  Чувствовать, что рухнула навсегда надежда стать образованным, незаурядным  человеком… Сознание полной безнадежности, стыд, вызванный моим положением,  унижение, испытываемое детской моей душой при мысли о том, что с каждым днем будет  стираться в моей памяти и никогда не вернется вновь все то, чему я обучался, о  чем размышлял, чем наслаждался и что вдохновляло мою фантазию и толкало меня на  соревнование… Нет, этого нельзя описать. В течение всего утра, как только Мик  Уокер отходил от меня, слезы мои смешивались с водой, которой я мыл бутылки, и  я рыдал так, словно трещина была в моем собственном сердце и ему угрожала  опасность разорваться.    

На часах  конторы было половина первого, и все приготовились идти обедать, как вдруг  мистер Куиньон постучал в окно и поманил меня к себе. Я вошел в контору и  увидел плотного мужчину средних лет в коричневом сюртуке, в черных штанах в  обтяжку и в черных башмаках; на его огромной лоснящейся голове было не больше  волос, чем на яйце; лицо его, которое он обратил ко мне, было весьма широкое.  Костюм на нем был поношенный, но воротничок сорочки имел внушительный вид. Он  держал щегольскую трость с двумя огромными порыжевшими кистями, а на сюртук был  выпущен монокль – для украшения, как я узнал позднее, ибо он очень редко им  пользовался, да, к тому же, ровно ничего не видел, когда к нему прибегал.    

– Вот  он, – сказал мистер Куиньон, имея в виду меня.    

– Так  это мистер Копперфилд? – проговорил незнакомец с каким-то снисходительным  журчанием в голосе и с неописуемо любезным видом, очень мне  понравившимся. – Надеюсь, вы поживаете хорошо, сэр?    

Я  ответил, что поживаю прекрасно, и выразил надежду, что и он поживает точно так  же. Одному богу известно, как мне было плохо, но в ту пору не в моей натуре  было жаловаться, почему я и сказал, что поживаю прекрасно и надеюсь, что и он  поживает так же.    

– Слава  богу, я себя чувствую превосходно! – продолжал незнакомец. – Я  получил письмо от мистера Мэрдстона, где он выражает желание, чтобы я уступил  комнату, выходящую окнами во двор и ныне свободную… она, одним словом, сдается…  уступил, одним словом, – тут незнакомец, улыбаясь, заговорил доверительным  тоном, – спальню юноше, вступающему в жизнь, которого теперь я имею  удовольствие…    

Незнакомец  помахал рукой и погрузил подбородок в воротничок сорочки.    

– Это  мистер Микобер, – пояснил мне мистер Куиньон.    

– Гм…  да… так меня зовут, – подтвердил незнакомец.    

– Мистер  Микобер известен мистеру Мэрдстону, – сказал мистер Куиньон. – Он  доставляет нам заказы, когда их получает. Мистер Мэрдстон написал ему о тебе, и  теперь он согласен принять тебя к себе жильцом.    

– Мой  адрес – Уиндзор-Тэррес, Сити-роуд, – сказал мистер Микобер, – я…  одним словом, – он закончил все так же любезно и снова крайне  доверительным тоном, – там проживаю!    

Я  отвесил поклон.    

– Опасаясь,  что ваши странствования в сей столице не могли быть еще длительными и проникновение  в тайны современного Вавилона на пути к Сити-роуд представляет для вас  некоторые затруднения… одним словом, – мистер Микобер снова впал в  доверительный тон, – что вы можете заблудиться, я буду счастлив… зайти за  вами сегодня вечером, чтобы показать вам кратчайший путь.    

Я  поблагодарил его от всей души, ибо очень мило было с его стороны взять на себя  такой труд.    

– В  котором часу, – спросил мистер Микобер, – могу я…    

– Около  восьми, – сказал мистер Куиньон.    

– Около  восьми! – повторил мистер Микобер. – Позволю себе пожелать вам всего  хорошего, мистер Куиньон! Не смею вас задерживать.    

Он надел  шляпу, подхватил трость под мышку и, приосанившись, вышел, что-то напевая.    

После  его ухода мистер Куиньон торжественно принял меня на службу в фирму «Мэрдстон и  Гринби» для выполнения любых обязанностей и положил мне жалочанье, кажется,  шесть шиллингов в неделю. Не уверен, было ли это шесть шиллингов или семь. Эта  неуверенность заставляет меня думать, что вначале было шесть шиллингов, а потом  семь. Он выдал мне жалованье вперед за неделю (кажется, из своего кармана), и я  вручил Мучнистой Картошке шестипенсовик за то, чтобы он отнес вечером мой  сундучок на Уиндзор-Тэррес: сундучок хоть и был невелик, но для меня все-таки  слишком тяжел. Еще шесть пенсов я заплатил за обед, состоявший из мясного  пирога и воды, за которой я прогулялся к ближайшей водокачке; час, отведенный  для обеда, я провел, бродя по улицам.    

Вечером,  в назначенное время, мистер Микобер появился вновь. Я вымыл лицо и руки, чтобы  оказать честь изяществу его манер, и мы отправились вместе с ним к себе домой –  так, мне кажется, я должен отныне называть этот дом. По пути мистер Микобер  обращал мое внимание на названия улиц и на угольные дома, дабы утром мне было  легче найти дорогу обратно.    

Добравшись  до дома на Уиндзор-Тэррес (который, как я заметил, имел такой же, как и у мистера  Микобера, потрепанный вид, но, подобно ему, притязал на изящество), он  представил меня миссис Микобер, худой, поблекшей леди, отнюдь не молодой,  которая сидела в гостиной (во втором этаже не было мебели, и шторы были  спущены, чтобы ввести в заблуждение соседей) и кормила грудью младенца. Этот  младенец был одним из двух близнецов, и, замечу мимоходом, за все время моего  знакомства с этим семейством мне ни разу не случалось наблюдать, чтобы близнецы  оставляли в покое миссис Микобер. Один из них неизменно подкреплялся.    

Было и  еще двое детей: юный мистер Микобер, лет четырех, и мисс Микобер,  приблизительно лет трех. Они и черномазая молодая особа, служанка, которая  имела привычку фыркать, довершали круг домочадцев; уже через полчаса эта особа  поведала мне, что она «сиротская» и взята из приюта при работном доме в  соседнем приходе св. Луки. Моя комната была расположена наверху и выходила во  двор; она была очень маленькая, почти без мебели, и на стенах ее красовался  орнамент, в котором мое юное воображение угадало нарисованные по трафарету  голубые пышки.    

– Я  никогда не думала, до замужества, пока жила с папой и мамой, – сказала  миссис Микобер, опускаясь на стул, чтобы отдышаться после того, как она  поднялась наверх с близнецом на руках показать мне мое жилище, – я никогда  не думала, что мне придется взять жильца. Но мистер Микобер находится в  затруднительном положении, и приходится забыть все личные удобства.    

Я  сказал:    

– Да,  сударыня.    

– В  настоящее время у мистера Микобера чрезвычайно затруднительное  положение, – продолжала миссис Микобер, – и я не знаю, удастся ли ему  выпутаться. Когда я жила с папой и мамой, я даже не понимала, что значат эти  слова, в том смысле, в каком я сейчас их употребляю, но «опыт всему научит»,  как говаривал мой папа.    

Я точно  не знаю, сказала ли она мне, что мистер Микобер был морским офицером, или я сам  это выдумал. Знаю только, что и до сей поры я полагаю, будто он когда-то им был,  но почему я так думаю – неведомо.    

Ныне же  он являлся комиссионером нескольких фирм, но, боюсь, очень мало на этом деле зарабатывал,  а быть может, и совсем ничего.    

– Если  кредиторы мистера Микобера не дадут ему отсрочки, – продолжала миссис  Микобер, – они должны будут отвечать за последствия; и чем скорее это  случится, тем лучше. Ведь нельзя выжать из камня кровь, так вот теперь и из  мистера Микобера ничего не вытянешь, я уже не говорю о судебных издержках.    

Я  никогда не мог понять, то ли моя ранняя самостоятельность ввела миссис Микобер  в заблуждение касательно моего возраста, то ли она была столь поглощена своей  темой, что решилась бы обсуждать ее даже с близнецами при отсутствии других  слушателей, но об этом предмете она заговорила, увидев меня впервые, и о том же  говорила все время, пока я знал ее.    

Бедная  миссис Микобер! Она сказала, что старается изо всех сил, и, несомненно, так оно  и было. Посредине входной двери красовалась большая медная доска, а на ней было  выгравировано: «Пансион миссис Микобер для юных леди», но никогда я не видел в  этом пансионе ни одной юной леди, никогда ни одна юная леди не являлась и не  предполагала явиться, и никогда не делалось никаких приготовлений для приема  юных леди. Я видел, а также и слышал посетителей только одного сорта –  кредиторов. Они-то являлись в любой час, и кое-кто из них бывал весьма свиреп.  Некий чумазый мужчина, кажется сапожник, обычно появлялся в коридоре в семь  часов утра и кричал с нижней ступеньки лестницы, взывая к мистеру Микоберу:    

– А  ну-ка сходите вниз! Вы еще дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите? Нечего  прятаться! Что, струсили? Будь я на вашем месте, я бы не струсил! Вы заплатите  когда-нибудь или нет? Слышите вы?! Вы заплатите? А ну-ка сходите вниз!    

Не  получая ответа на свой призыв, он распалялся все больше и больше и, наконец,  орал: «Мошенники!», «Грабители!»; когда и такие выражения оставались без  всякого отклика, он прибегал к крайним мерам, переходил улицу и орал оттуда,  задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа, где, по его сведениям,  находился мистер Микобер. В подобных случаях мистер Микобер впадал в тоску и  печаль – однажды он дошел даже до того (как я мог заключить, услышав вопль его  супруги), что замахнулся на себя бритвой, – но уже через полчаса крайне  старательно чистил себе башмаки и выходил из дому, напевая какую-то песенку,  причем вид у него был еще более изящный, чем обычно. В характере миссис Микобер  была такая же эластичность. Я видел, как она в три часа дня падала в обморок,  получив налоговую повестку, а в четыре часа уплетала баранью котлету,  поджаренную в сухарях, запивая ее теплым элем (оплатив и то и другое двумя  чайными ложками, перешедшими в ссудную кассу). А однажды, когда моим хозяевам  уже грозила продажа имущества с молотка и я случайно пришел домой рано, к шести  часам вечера, я увидел миссис Микобер с растрепанными волосами, лежащей без  чувств у каминной решетки (разумеется, с младенцем на руках), но никогда она не  была так весела, как в тот же самый вечер, хлопоча около телячьей котлеты,  жарившейся в кухне, и рассказывая мне о своих папе и маме, а также об обществе,  в котором она вращалась в юные годы.    

Здесь, в  этом доме, и с этим семейством я проводил свой досуг. Об утреннем завтраке я  заботился сам – съедал хлеба на пенни и выпивал на пенни молока. Такой же хлебец  и кусочек сыра я оставлял на отведенной мне полке в шкафу, чтобы поужинать  вечером по возвращении домой. Это был значительный расход, если принять во  внимание мое жалованье в шесть-семь шиллингов, а ведь целый день я проводил на  складе и должен был содержать себя на эти деньги в течение недели. Начиная с  утра понедельника вплоть до вечера субботы, клянусь спасением своей души, я ни  от кого не получал ни совета, ни ободрения, ни утешения, ни поддержки, ни  помощи!    

Я был  еще ребенок, я был так мал и так неподготовлен – да разве и могло быть  иначе! – к тому, чтобы заботиться о себе, что нередко, идя утром на склад  «Мэрдстон и Гринби», не мог бороться с искушением и покупал за полцены у  пирожника кусок черствого пирога, тратя деньги, предназначенные на обед. Тогда  я оставался без обеда и довольствовался булочкой или куском пудинга. Помню две  лавочки, где продавался пудинг; в зависимости от моих финансов я покупал то в  одной из них, то в другой. Одна находилась во дворе, позади церкви св. Мартина,  которая теперь уже снесена. В этой лавочке пудинг был особого сорта, с  коринкой, но стоил дорого – кусок за два пенса не превосходил размером куска  более скромного пудинга ценой в пенни. Такой пудинг, попроще, продавался в  другой лавке – на Стрэнде, в одном из тех кварталов, которые теперь  перестроены. Это был пудинг жирный, тяжелый и вязкий, какого-то тусклого цвета,  с большими плоскими изюминками, растыканными на большом расстоянии одна от  другой; он бывал горячим как раз в час моего обеда, который нередко только из него  и состоял. Когда же я обедал сытно, как следует, то покупал сильно наперченной  сухой колбасы и на пенни хлеба или кусок кровавого ростбифа за четыре пенса, а  иногда заказывал порцию хлеба с сыром и кружку пива в жалкой, старой харчевне  против нашего склада – в харчевне под вывеской «Лев» или Лев и еще что-то, а  что именно – я забыл. Однажды, помнится, держа под мышкой ломоть хлеба,  завернутый, как книга, в бумагу (хлеб я принес с собой из дому), я зашел в  ресторацию около Друри-лейн, славившуюся своим мясным блюдом «а ла мод» [А la  mode (франц.) – модный; здесь – зажаренный или тушенный с большим количеством  пряностей], и потребовал полпорции этого лакомства, чтобы съесть его вместе с  моим хлебом. Не знаю, что подумал лакей при виде столь странного юного существа,  зашедшего в их заведение без всяких спутников; но я и теперь вижу, как во время  моего обеда он таращил на меня глаза и притащил еще одного лакея полюбоваться  мной. Я дал ему на чай полпенни, весьма желая, чтобы он отказался его взять.    

Нас  отпускали с работы еще один раз в день – для чаепития, кажется на полчаса.  Когда у меня хватало денег, я обычно брал полкружки кофе и ломтик хлеба с  маслом. Но когда их не хватало, я удовлетворялся созерцанием лавки на  Флит-стрит, торгующей дичью, или успевал сбегать на рынок Ковент-Гарден и  поглазеть на ананасы. Я очень любил бродить по Ад ел фи,[23] так как темные арки  придавали этому месту таинственный вид. Как сейчас вижу я себя: вот я выхожу  однажды вечером из-под этих арок и иду к маленькому кабачку у самой реки, с  площадкой перед домом; на этой площадке пляшут грузчики угля, а я сажусь на  скамейку и смотрю на них. Любопытно, что они обо мне думали!    

Я был  совсем ребенок и так мал ростом, что частенько, когда я подходил к стойке какого-нибудь  незнакомого трактира за стаканом эля или портера, чтобы утолить жажду после  обеда, трактирщик не сразу решался налить мне пива. Помню, однажды, в жаркий  вечер, я подошел к трактирной стойке и спросил хозяина:    

– Сколько  стоит стакан лучшего эля, самого лучшего?    

Повод на  этот раз был особо важный. Не помню какой, может быть день моего рождения.    

– Стакан  Несравненного Оглушительного эля стоит два с половиной пенса, – ответил  трактирщик.    

– В  таком случае, дайте мне, пожалуйста, стакан Несравненного Оглушительного, но,  прошу вас, налейте с верхом, побольше пены, – сказал я, протягивая деньги.    

Хозяин  выглянул из-за стойки и, странно улыбаясь, смерил меня с ног до головы, но,  вместо того чтобы нацедить пива, просунул голову за занавеску и что-то сказал  жене. Та появилась с каким-то рукодельем и вместе с мужем уставилась на меня.  Как сейчас вижу всех нас троих. Трактирщик в жилетке прислонился к окну у  стойки, его жена глядит на меня поверх откидной доски прилавка, а я в смущении  смотрю на них, остановившись перед стойкой. Они засыпали меня вопросами – как  меня зовут, сколько мне лет, где я живу, где работаю и как я туда попал? На все  вопросы я придумывал весьма правдоподобные ответы, стараясь ни на кого не  набросить тени. Они нацедили мне эля, который, как я подозреваю, отнюдь не был  Несравненным Оглушительным, а хозяйка подняла откидную доску стойки, вернула  мне мои деньги и, наклонившись, поцеловала меня, то ли дивясь мне, то ли  сочувствуя, не знаю, но, во всяком случае, от всего своего доброго материнского  сердца.    

Я  уверен, что не преувеличиваю, – хотя бы даже бессознательно и  неумышленно, – скудость моих средств и мои житейские затруднения. Я знаю,  что, когда перепадал мне от мистера Куиньона шиллинг, я тратил его на обед или  на чай. Я знаю, что, одетый в рубище, я работал вместе с простым людом с утра  до вечера. Я знаю, что слонялся по улицам полуголодный. Я знаю также, что, если  бы бог не смилостивился, я, брошенный без надзора, мог бы легко стать воришкой  или бродягой.    

Но все  же в фирме «Мэрдстон и Гринби» я был на особом положении. Мистер Куиньон, поскольку  можно было этого ожидать от такого беззаботного и в то же время занятого  человека, да еще столкнувшегося с таким необычайным явлением, обходился со мной  иначе, чем с остальными; что касается меня, то я не говорил решительно никому,  как я очутился в Лондоне, и никогда не жаловался. О том, что я тайно страдал,  страдал ужасно, никто не знал, кроме меня. Мне не по силам, как я уже упоминал,  рассказывать, сколько я выстрадал. Я таил свои мысли про себя и делал свое  дело. С первого дня я знал, что, если не начну работать так же усердно, как  остальные, ко мне будут относиться насмешливо и презрительно. Уже через  короткий срок после поступления на склад я не уступал никому из мальчиков в  расторопности и в исполнительности. Хотя я и был с ними в приятельских  отношениях, но так отличался от них своими повадками и манерами, что они  держались от меня на некотором расстоянии. И они и взрослые служащие обычно  называли меня «юный джентльмен» или «малыш из Суффолка». Старший упаковщик  Грегори и возчик Типп, носивший красную куртку, звали меня Дэвид, но это бывало  не на людях и в тех случаях, когда я, не отрываясь от работы, развлекал их,  рассказывая им что-нибудь из прочитанных мною книг – книг, которые постепенно  стирались в моей памяти. Мучнистая Картошка восстал однажды против этих знаков  внимания, оказываемых мне, но Мик Уокер быстро призвал его к порядку.    

У меня  не было никакой надежды уйти от такой жизни, и я даже перестал об этом мечтать.  Я глубоко убежден, что не примирился со своей участью ни на один час и всегда  чувствовал себя беспредельно несчастным; но я терпел, и даже в письмах к  Пегготи (мы вели оживленную переписку) – из любви к ней, а отчасти из чувства  стыда – никогда не открывал тайны.    

Мое  тяжелое душевное состояние усугублялось также затруднительным положением  мистера Микобера. В своем одиночестве я очень привязался ко всему его семейству  и бродил по улицам, озабоченный расчетами миссис Микобер и ее планами, как им  выпутаться из вечного безденежья, – бродил отягощенный бременем долгов  мистера Микобера. В субботний вечер, который был для меня праздником отчасти  потому, что, возвращаясь с работы, я ощущал в кармане шесть-семь шиллингов и,  заглядывая в окна магазинов, выбирал вещи, которые можно купить на все эти  деньги, а отчасти потому, что я уходил домой раньше, чем обычно, – в  субботний вечер миссис Микобер делала всегда самые душераздирающие признания;  такие же признания ожидали меня и в воскресенье утром, когда я заваривал в  кружке для бритья чай или кофе, купленные мною накануне, и подолгу засиживался  за завтраком. Сплошь и рядом мистер Микобер горько рыдал в самом начале этих  субботних признаний, а под конец напевал песенку о красотке Нэп, усладе Джека.[24] Мне  случалось видеть, как он возвращался домой к ужину, обливаясь слезами и объявляя,  что все пропало и остается только сесть в тюрьму, а перед сном подсчитывал,  сколько будет стоить пристройка к дому окна-фонаря, «если счастье  улыбнется», – таково было его любимое выражение. И миссис Микобер была  точь-в-точь такою же, как ее супруг.    

Между  ними и мной, несмотря на разницу лет, возникла странная дружба, объяснимая,  по-моему, лишь тем, что и они и я находились в одинаковом положении. Но я не  разрешал себе принимать от них приглашения к столу (зная, что у них нелады с  мясником и булочником и им самим часто не хватает самого необходимого), пока  миссис Микобер не удостоила меня полного своего доверия. Это случилось однажды  вечером.    

– Мистер  Копперфилд! – сказала миссис Микобер. – Вы у нас свой человек, и я  должна вам сказать, что с делами у мистера Микобера катастрофа.    

Услышав  это я почувствовал искреннее сожаление и взглянул на покрасневшие глаза миссис  Микобер с великим соболезнованием.    

– Если  не считать корки голландского сыра, которая совершенно не годится для нужд  моего юного потомства, – продолжала миссис Микобер, – в кладовой нет  ни крошки. Я привыкла у папы и мамы говорить о кладовой и употребляю это слово  почти непроизвольно. Я хочу сказать, что нам решительно нечего есть.    

– О  господи! – горестно воскликнул я.    

У меня в  кармане было два или три шиллинга, оставшихся от моей еженедельной  получки, – из этого я заключаю, что разговор должен был происходить  вечером в среду, – я поспешно вынул их и от всего сердца предложил миссис  Микобер взять их у меня взаймы. Но сия леди, поцеловав меня и заставив спрятать  деньги в карман, ответила, что об этом не может быть и речи.    

– Что  вы, дорогой мой мистер Копперфилд! Мне это и в голову не приходило. Но вы  рассудительны не по летам и могли бы оказать мне другого рода услугу, которую я  с благодарностью приму.    

Я просил  миссис Микобер сказать, чем я могу ей услужить.    

– Я  сама заложила серебро, – отвечала миссис Микобер, – я  собственноручно, чтобы никто об этом не узнал, и в разное время отнесла в  заклад полдюжины чайных ложек, две ложечки для соли и щипцы для сахара. Но  близнецы связывают меня по рукам и по ногам, а кроме того мне нелегко носить  вещи в заклад, когда я вспоминаю о папе и маме. Осталась еще какая-то мелочь,  без нее тоже можно обойтись. Чувства мистера Микобера мешают ему расстаться с  этими вещицами, а что до Кликет, – так звали девицу из работного  дома, – то она, знаете ли, совсем неразвитая и, пожалуй, задерет нос, если  я окажу ей такое доверие. Могу ли я просить вас, мистер Копперфилд…    

Тут я  понял, к чему клонит миссис Микобер, и попросил ее распоряжаться мною по своему  усмотрению. В тот же вечер я вынес из дому несколько наиболее портативных вещей  и с той поры отправлялся в подобные экспедиции почти каждое утро, прежде чем  идти на склад «Мэрдстон и Гринби».    

У  мистера Микобера в маленькой шифоньерке было десятка два книг, которые он  именовал своей библиотекой; эти книги пошли в первую очередь. Я относил их,  одну за другой, в книжный ларек на Сити-роуд – улицу, изобиловавшую тогда (в  ближайших к нашему дому кварталах) книжными ларьками и лавками, где продавали  живых птиц; эти книги я уступал за первую же предложенную мне цену. Владелец  ларька, проживавший тут же рядом, напивался каждый вечер, а жена отчаянно  ругала его каждое утро. Частенько, когда я приходил слишком рано, он принимал  меня, лежа на раскладной кровати, с рассеченным лбом или подбитым глазом, и,  таким образом, я бывал свидетелем его невоздержности, которой он предавался по  вечерам (кажется, во хмелю он был драчлив); дрожащей рукой разыскивая шиллинги,  он шарил по карманам своего костюма, валявшегося на полу, а жена его, в  стоптанных башмаках, держа на руках младенца, без устали его ругала. Иногда  обнаруживалось, что он потерял деньги, и тогда он просил меня зайти еще раз, но  у жены всегда бывало несколько монет, которые, мне кажется, она вытаскивала у  него же, пьяного, и она тайком расплачивалась со мной, когда мы вместе  спускались по лестнице.    

Знали  меня хорошо и в ссудной кассе. Джентльмен, распоряжавшийся там за прилавком,  уделял мне немало внимания и, помнится, заставлял меня склонять вслух латинские  существительные и прилагательные, а также спрягать глаголы, пока занимался моим  делом. После каждого моего путешествия миссис Микобер устраивала скромную  пирушку – обычно она готовила ужин, и, помню, он казался мне особенно вкусным.    

Но в  конце концов с мистером Микобером все же произошла катастрофа, и в один  прекрасный день он был арестован поутру и препровожден в тюрьму Королевской  Скамьи,[25]  в Боро. Уходя из дому, он заявил мне, что с сего дня господь бог отвратил от  него лицо свое, и мне показалось, он в самом деле был в отчаянии, так же как и  я. Но позднее я узнал, что еще до полудня видели, как он весело играет в кегли.    

В первое  же воскресенье после его ареста я должен был его навестить и пообедать вместе с  ним. Я должен был спросить, как пройти к такому-то дому, и сразу за этим домом  должен был увидеть другой дом, а сразу за этим другим домом должен был увидеть  двор, который надлежало пересечь и идти прямехонько, не сворачивая, пока не  увижу тюремного сторожа. Так я и поступил, и когда, наконец, увидел тюремного  сторожа, у меня (бедный я мальчуган!) мелькнула мысль о пребывании Родрика  Рэндома в долговой тюрьме, где вместе с ним был заключенный, не имевший никакой  одежды и закутанный только в старое одеяло,[26]  и сторож вдруг расплылся у меня в глазах, потому что они заволоклись слезами, а  сердце заколотилось в груди.    

Мистер  Микобер поджидал меня за оградой, поднялся вместе со мной в свою камеру (в  предпоследнем этаже) и горько заплакал. Помню, он торжественно заклинал меня  помнить о его судьбе, которая должна служить мне предостережением, и не  забывать о том, что если человек зарабатывает в год двадцать фунтов и тратит  девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов, то он счастливец, а  если тратит двадцать один фунт, то ему грозит беда. Затем он взял у меня взаймы  шиллинг на портер, вручил мне соответствующий чек на имя миссис Микобер,  спрятал носовой платок и приободрился.    

Мы  сидели перед маленьким камином – где за ржавой решеткой положили по кирпичу с  обеих сторон, дабы жечь поменьше угля, – пока другой заключенный,  проживавший в камере вместе с мистером Микобером, не явился с куском баранины,  предназначенным для нашей общей трапезы. Тогда меня послали наверх к «капитану  Гопкинсу» передать привет от мистера Микобера, сказать, что я юный друг мистера  Микобера, и позаимствовать у капитана Гопкинса нож и вилку.