1 2 3 4 5 
Дино начинает мутить. – «Что это за слова?»

А маэстро Дино отвечает: «Они соответствуют тому, что было подано на стол в виде первого блюда. Сознайтесь: разве этот желудок не есть сосуд, в котором содержались испражнения животного со времени его рождения? И вы, синьор, едите такие грязные блюда?»

– «Это гадость, это гадость. Унесите блюдо, – говорит он слугам. – Клянусь создателем: больше вы этого есть не будете».

С тех пор Дино не ел ни желудка, ни чего-либо другого. Когда названное блюдо было унесено, подали вареных куропаток, и маэстро Дино сказал: «Этот отвар из-под куропаток воняет», и, обращаясь к эконому, спросил: «Где ты их купил?»

Эконом ответил: «У торговца птицей Франческе».

Маэстро Дино заметил на это: «За последние дни их было в продаже много, и один из моих соседей купил их, полагая, что они свежие, а они оказались затем все в червях. Эти, вероятно, такие же».

Тогда Дино сказал: «Какая гадость, какая гадость. В недобрый час и еще такое безобразие», и он вернул свою чашку слуге со словами: «Убери».

Тогда маэстро Дино заявляет: «Надо же мне, однако, поесть, если я хочу жить; оставь!»

Дино надулся и не ест и сидит с видом святого. После того как убрали второе блюдо, подали сардинки в соусе. Маэстро Дино говорит: «Гонфалоньер, я вспоминаю, когда дети мои были маленькими, как у них выходили сзади черви».

Тогда Дино встает и говорит: «Какая гадость для того, кто не привык к таким вещам. Клянусь парижской богоматерью, что вы своими мерзкими словами не дали мне сегодня вечером поесть. Но даю слово, вы не придете больше в эту гостиницу».

Маэстро Дино засмеялся и стал просить его вернуться к столу; но ничто не помогало, и он пошел в свою комнату, говоря: «Да пошлет вам господь плохой день, негодный человек явился в такой дом и держит себя как знаменитый музыкант; речи его напоминают больше речи негодяев, опустошающих сады, чем слова людей, которые должны служить примером и поучать. Таким примером должен был бы служить и этот старик, но, на мой взгляд, он скорее похож на человека, дурно прожившего свою жизнь».

Гино ди Бернардо вместе с другими приорами, получившими от всего происшедшего большое удовольствие, встали из-за стола и отправились туда, где находился Дино, и застали его в большом расстройстве, причем он ни за что не хотел видеть маэстро Дино. Однако им удалось несколько усмирить его; маэстро Дино постарался войти в его расположение, и гонфалоньер примирился с ним. Но это длилось недолго. По истечении некоторого времени маэстро Дино задумал уехать. Тогда Гино ди Бернардо и говорит ему: «Маэстро, проститесь с Дино и откланяйтесь ему».

Маэстро Дино берет за руку Дино и говорит ему: «Мессер гонфалоньер, с разрешения вашей милости, позвольте вас просить отпустить меня». Дино протягивает ему руку, а маэстро Дино, взяв ее, тотчас же оборачивается и, спустив с себя штаны, в один и тот же миг обнажает перед гонфалоньером седалище и голову.

Этого было достаточно. Дино бросается, чтобы схватить маэстро, и кричит: «Хватайте его, хватайте его!» Гино и прочие говорят: «Дино, не кричите. Пойдем на заседание, и там сделаем то, что нужно».

Маэстро же Дино говорит: «Синьоры, поручаю себя вам, чтобы мне не погибнуть за то, что я откланялся должным образом», и, сойдя по лестнице, он уходит с богом.

Взбешенный Дино в тот же вечер идет на заседание, созывает товарищей и, как старшина, ставит на голосование, чтобы послать уведомление исполнителю судебных постановлений и выслать маэстро Дино. Предложение ставится, ставится раз и другой, но не получает большинства голосов. Видя это, Дино, у которого вздулась шея, зовет слуг и велит им зажечь факелы, так как он хочет идти домой. Товарищи смеялись до упаду и сказали: «Ах, Дино, не уходите нынче вечером».
Дино же, не умерив нимало своего гнева, быстро отправился к себе домой. Наутро за ним послали; но на следующий день нельзя было никакими способами добиться того, чтобы он вернулся во дворец. Тем временем один из приоров нарисовал на стене в малом зале заседаний углем фигуру, очень похожую на Дино, с большим кадыком и длинной шеей, так что это был точь-в-точь гонфалоньер. Вечером, когда Дино не хотел возвращаться во дворец, приоры послали за ним сера Пьеро дела Риформаджони[235] с тем, чтобы он попросил Дино вернуться, так как дела коммуны не могут оставаться без управления; а кроме того, так как маэстро Дино должен быть наказан за совершенный им проступок. После продолжительных переговоров Дино позволил себя убедить, и на следующее утро вернулся во дворец. Но когда он явился утром в малый зал заседаний и увидел в присутствии Гино ди Бернардо изображение, сделанное на стене, то посмотрев на него, он стал вздыхать, а Гино и говорит ему: «Ах, не обращайте внимания на эти вещи и не огорчайтесь».

На это Дино ответил: «Какого черта говоришь ты мне это, когда меня нарисовали здесь на стене? Если ты мне не веришь, взгляни сюда».
Гино, еле сдерживавший себя, так ему хотелось смеяться, сказал: «Как это вы можете, добрый вам час, сердиться из-за этого рисунка и говорить, что он изображает вас? Здесь уже довольно давно была нарисована голова короля Карла I, бывшего человеком худым и длинным, с горбатым носом.[236] Но простите мне, Дино, я слышал от многих граждан, что лицо у вас совершенно такое же, как у короля Карла I».

Дино поверил этим словам и утешился, почувствовав свое сходство с королем Карлом I. Через некоторое время он вернулся с маэстро Дино и, явившись на заседание, снова поставил на голосование оповещение и высылку, но, не получив большинства голосов, опять очень огорчился. Тогда, наконец, Гино сказал: «Так как голосование не дает вам большинства, то поручите двоим из нас послать за маэстро Дино и сказать ему то, что следует, нагнав на него хорошего страху». Так и сделали.
Послать за маэстро Дино было поручено Гино и еще другому лицу. При появлении маэстро Гино стал смеяться и сказал ему, наконец, что Дино хотел бы видеть его мертвым и что он простил бы ему все и успокоился, если бы он не спустил с себя штанов. На это маэстро Дино заявил: «Существует в мире страна, очень большая, и есть там король, являющийся набольшим, а под ним находится много князей, и называется этот король королем Сары.[237] Когда кто-либо делает поклон одному из этих князей, то он снимает капюшон; когда же кто-либо делает поклон королю – набольшему, то он снимает сразу и капюшон и штаны. Учитывая, что гонфалоньер юстиции есть старший синьор, и не только в этой провинции, но во всей Италии, и желая сделать ему поклон, я поступил таким же образом, как поступают в той стране».

Услышав это объяснение, оба приора расхохотались еще больше и, вернувшись к Дино и прочим, рассказали, как они порицали маэстро Дико, и как крепко выругали его, и как он сослался в свое оправдание на какой-то обычай, существующий в такой-то стране. Если так, то, по их мнению, он не совершил уже такого большого проступка, и они попросили Дино, чтобы тот не огорчался и предоставил им кончить это дело. Коротко говоря, Дино забыл мало-помалу оскорбление маэстро Дино, но все же в течение нескольких лет не разговаривал с ним. А маэстро Дино радовался этому и говорил: «Если он не разговаривает со мной, так мне нечего ходить к нему лечить его, когда он хворает». Так продолжалось дело долгое время, пока, наконец, маэстро Томмазо дель Гарбо не устроил им однажды вечером ужин и, угостив их желудком и куропатками, не помирил их.

Необходимо всегда, чтобы среди синьоров и в обществе находился человек, который мог бы развлечь остальных. Названный Дино был из таких людей: не по причине какого-нибудь недостатка, а по привычке, он не выносил грязных вещей и не хотел о них слышать. А так как маэстро Дино забавлялся этим сам, то он позабавил тем самым и синьоров. Поэтому благодарение богу, если у кого такой желудок, который выносит все.

Новелла 88
Некий крестьянин из Декомано приходит к мессеру Франческа Медичи жаловаться на то, что один из его близких хочет отнять у него виноградник, и приводит при этом такие забавные доводы, что мессер Франческа устраивает так, что виноградника у него не отнимают
Несколько лет тому назад жил в Декомано весьма зажиточный крестьянин, владения которого простирались вплоть до пределов Виккьо.[238] Здесь он обрабатывал своими руками прекрасный виноградник, который у него хотел отнять один из Медичи, и ему это почти что уже удалось. Когда крестьянин, которого звали, кажется, Ченни, увидел, что дело его плохо, он решил отправиться во Флоренцию жаловаться старшему, в роде Медичи. Так он и сделал. Однажды утром, сев на коня, он поехал во Флоренцию, и, узнав, что старшим является мессер Франческо,[239] он направился к нему и, придя, сказал: «Мессер Франческо, я обращаюсь к богу и к вам, и прошу вас, ради бога, сделать так, чтобы меня не обокрали, если только меня не следует обокрасть. Один из ваших присных хочет отнять у меня виноградник, который я считаю для себя потерянным, если вы не поможете мне. И скажу я вам, мессер Франческо так, что если ему надлежит иметь его, то пусть он его имеет; я скажу вам, каким образом. Вы должны знать, вы, который много прожили, что мир наш находится во власти поветрий; то это оспа, то моровая язва, то поветрие, от которого портятся все вина, то таксе поветрие, что в короткий срок лишается жизни много людей или не соблюдаются права человека. И, таким образом, бывает, что находит то одно, то другое поветрие. А потому, возвращаясь к предмету своей речи, я скажу, что от поветрий нельзя защититься. Совершенно так же и в том случае, о котором я хочу теперь вас просить, ради бога, и который заключается в следующем. Если нынче поветрие отымать виноградники, то пусть ваш присный владеет спокойно моим виноградником, ибо от поветрия я не могу, да и не хочу защищаться… Но если поветрия отымать виноградники нет, то я прошу вас сердечно сделать так, чтобы у меня моего виноградника не отымали».

Выслушав шутку крестьянина, мессер Франческо спросил его, как его зовут. Тот назвал себя, а потом Франческо и говорит: «Добрый человек, близкий мой никак не прав в отношении тебя, а потому будь уверен, что есть поветрие там или нет, но виноградник твой отнят у тебя не будет», и прибавляет: «Так и быть, подожди уж немного».

И он послал за четырьмя старшими в доме Медичи, рассказал им эту забавную историю, а затем велел позвать Ченни и сказал: «Повтори-ка им то, что ты сказал мне». Тот повторил слово в слово.
Тогда все присутствовавшие с общего согласия послали за тем своим присным, который был уверен, что виноградник будет принадлежать ему, и стали упрекать его в этом. Скоро они освободили виноградник из рук фараона,[240] сказав ему, что Ченни ссылается на поветрие в такой форме, что он не мог быть неправ, что он творил о деле так, что они ни на минуту не почувствовали здесь какой-либо тяжбы. Тот обещал им освободить виноградник, так как никакого поветрия не было, и не продолжать своих домогательств.
Нет сомнения, что закон в течение долгого времени не восстановил бы прав Ченни, что сделало его словечко насчет поветрий, и пусть рассказа этого не сочтут за шутку, ибо кто внимательно вдумается в дело, увидит, мне кажется, что свет подвержен поветриям, креме одного случая, когда надо действовать по-хорошему. На все остальные бывало поветрие, и это длилось долгое время.[241]

Новелла 89
В то время как священник из Монте Уги идет с телом Христовым к больному, он видит на своей смоковнице человека и кричит на него, обращаясь к нему со странными и непристойными словами, нимало не думая о той святыне, которая находилась у него в руках
В церкви св. Мартина на Монте Уги, близ Флоренции. служил не так давно священник по имени сер…, человек мало набожный и скорее преступный. Между прочим, он не чинил церковной крыши, и над алтарем она была в худшем состоянии, чем где-нибудь, так что в день церковного праздника на алтарь лил как-то дождь, и соседи и другие говорили: «Ай, ай, батюшка, что же ты не покроешь церковь крышей, чтобы дождь не лил на алтарь!»
А священник отвечал на это: «Так богу и надо, если он хочет, чтобы на него лил дождь. Он же сказал „fiat",[242] и сотворился мир; так он может сказать и «покройся», и у церкви будет крыша, и на него не будет лить дождь.

И такого же дурного нрава был этот священник и во всем остальном.

Как-то случайно, в летнюю пору, смертельно заболел один из прихожан, и послали за священником, прося принести причастие. Взяв тело христово, священник отправился причащать больного. Отойдя немного от церкви, он взглянул на свое поле и увидел на одной из смоковниц мальчика, который ел и собирал фиги. Будучи неверующим католиком и не обращая внимания на то, что шел с причастием в руках, он, как отпетый разбойник, закричал, обернувшись к мальчику: «Если дьявол мне поможет ссадить тебя, я обработаю тебя так, что эти фиги окажутся худшими из всех, какие ты когда-либо ел».
Мальчишка, который был злым, и, может быть, также захотел заставить священника сказать что-нибудь похуже, ответил: «О Domine,[243] вы несете тело господне et ego vado in tentatione ficorum».[244]

На это священник сказал: «Даю обет богу, что ты смеешься надо мной. Что ты скажешь? Сходи с дерева, чтоб тебе от меча умереть!»

Мальчишка, который успел уже набить себе живот, ответил: «Ну, ладно! Я схожу и возвращаю тебе твои фиги», и при этом он издал звук, напомнивший бомбарду. Священник, рассерженный, продолжал после этого свой путь. Такие-то почести были возданы господу нашему рассудительным священником и молодым обжорой на дереве, а больной оказался приобщенным достопочтенным пастырем, находившимся в столь добром расположении.
Что же сталось с этой благословенной остией,[245] освященной и несомой столь набожным клириком? Что касается меня, то я не стал бы клясться, что она была истинным телом Христовым, не будучи уверенным, что дурное дерево может принести добрый плод. И весь-то свет полон таких людей, что один бог знает, в какие он попал руки.[246]

Новелла 90
Некий башмачник из Сан-Джинеджо собирается отнять землю у мессера Ридольфо да Камерино. Когда это дошло до ушей Ридольфо, то он с помощью прекрасных слов заставляет башмачника отступиться от своей ошибки и прощает его
Мне приходится опять вернуться к одному из рассказов о мессере Ридольфо да Камерино, который имеет следующее содержание.
Некий сапожник из Сан-Джинеджо,[247] принадлежавшего мессеру Ридольфо, проявил однажды такую дерзость, что стал говорить против названного мессера Ридольфо и строить всякие козни для его ниспровержения. Это дошло до ушей Ридольфо. Когда он находился в названной местности и узнал сущность дела, то он не пришел в ярость, подобно многим глупым людям, и не захотел, чтобы вещи эти обнаружились иначе, как через самого башмачника. А кроме того, желая оказаться не низким, а скорее великодушным, он сделал вид, что отправляется по Сан-Джинеджо на прогулку, и, пройдя туда, где была мастерская башмачника, мессер Ридольфо останавливается и говорит: «Зачем ты занимаешься этим ремеслом?» Башмачник отвечает: «Синьор мой, чтобы прокормиться». А мессер Ридольфо говорит: «Ты не можешь прокормиться им: это не твое дело и ты не умеешь его делать»; после чего он берет его колодки и приказывает унести их.

Многое мог башмачник сказать, чтобы не очутиться без колодок; но, не зная, как быть, и не в состоянии догадаться о том, что Ридольфо хотел сказать, он неоднократно ходил к нему для того, чтобы потребовать обратно свои колодки. В конце концов он направился однажды к мессеру Ридольфо и застал его в обществе достопочтенных людей. Сообразив, что, если он потребует свои колодки в присутствии стольких людей, ему легче будет получить их обратно, и учитывая, что мессер Ридольфо вернет их ему скорее из стыда, он подходит к нему и говорит в присутствии всех: «Синьор, прошу вас вернуть мне мои колодки, потому что иначе я не могу работать и заниматься своим ремеслом».

Мессер Ридольфо смотрит на него и говорит: «Я сказал тебе, что не твое дело шить туфли и делать обувь».

Тогда сапожник сказал: «О, если это не мое ремесло, раз я всегда занимался им, то какое же мое?» Мессер Ридольфо ответил: «Ты хорошо сделал, что спросил. Твое дело – жить в этом прекрасном дворце и заниматься вещами более высокими; а я хочу оставить себе колодки, чтобы заняться шитьем и, если нужно, делать башмаки и обувь».

Так как башмачник продолжал спрашивать, а мессер Ридольфо отвечал ему странно и загадочно, то находившиеся при нем были как бы ошеломлены требованиями башмачника, чтобы ему вернули его колодки, и теми ответами, которые давал синьор. Постояли они так некоторое время, а мессер Ридольфо и говорит им: «Этот башмачник, которого вы видите, строил козни, чтобы лишить меня владений. Зная это и видя, что душа у него должна быть великой и что ему не пристало вытягивать зубами кожу, а подобает скорее быть сильным и сидеть в этих дворцах, я взял у него колодки, потому что если он стремится к сапожному ремеслу и ему кажется, что оно должно быть его занятием, то это не его дело, ибо это не его ремесло: оно слишком жалко и низко для такой великой души».

Башмачник принялся оправдываться и стал дрожать. А мессер Ридольфо говорит: «Не оправдывайся в недобрый час, так как я знаю все и хочу осудить тебя в присутствии этих людей», и затем велит одному человеку сходить за колодками.

Услышав это, сапожник решил, что синьор убьет его, наверное, этими колодками. Когда колодки явились, мессер Ридольфо говорит: «После того как ты перед всеми этими людьми признал, что это твое дело, а я хочу тебе верить, я возвращаю тебе колодки. Но оставь в покое мое дело, которое не касается ни тебя, ни тебе подобных, и в этот недобрый час иди опять кроить и шить башмаки: ступай и делай в отношении меня самое худшее, что ты можешь!»

Башмачник, едва переводя дух, сказал, опустившись на колени: «Синьор, я молю бога, чтобы он даровал вам долгую и хорошую жизнь, а за милость, которую вы мне сделали, да воздаст он вам в меру вашей добродетели и вашего сострадания. Что касается меня, то я не в силах когда-либо отплатить вам за сделанное вами. Но будьте уверены в одном, что душа моя и все мои силы целиком отданы вам».

И ушел он в тот час с таким чувством, что никогда больше не думал, ни на словах, ни на деле, ни о чем другом, кроме восхваления своего синьора. Названный же мессер Ридольфо стал благодаря этому столь любимым своими подданными, что все они казались как бы прикованными к его нуждам горячей любовью.

О, сколь следует хвалить синьора, если он, когда какой-нибудь низкий человек причинит ему подобную обиду, справится с нею так, как справился этот человек, показав свое великодушие и широту своего сердца, делающую его великим и возносящую его до звезд за то, что он пренебрег и презрел те вещи, которые многие низкие люди преувеличивают, боясь, что всякая муха причинит им обиду.

Новелла 91
Слепой Минонна Брунеллески ведет другого человека ночью воровать персики; другие кражи, совершенные им забавным образом
Минонна Брунеллески[248] из Флоренции жил в мое время; он был слепым, но во многих вещах превосходил зрячих настолько, что, например, не было у него такого соседа, чтобы он, если ему нужно было поставить к бочке для вина кран, не послал бы за Минонной, чтобы тот его устроил. И я много раз видел, что он никогда не проливал и капли вина, играл в дзаку[249] и ходил один без провожатого. У него было имение в Панке,[250] и там соседом его был Джованни Манфреди, прозванный Джого.[251] Минонна выследил, что у этого Джого в винограднике имеются персиковые деревья, усыпанные прекрасными плодами. И вот однажды поздно вечером позвал он двух товарищей и сказал им: «Не хотите ли вы пойти со мною в такое-то место за персиками?»

Те сказали, что они попали к нему в дом случайно и что они флорентийцы: «Мы не знаем этого места».

Минонна говорит тогда: «Об этом не беспокойтесь; вы пойдете, куда я вас проведу, но захватите этот мешок».

Товарищи переглядываются и говорят: «Это замечательно: обыкновенно зрячие водят слепых, а этот слепой хочет вести зрячих».

Им загорелось тогда пойти, и они сказали: «Пойдем, посмотрим на такую небывалую вещь».

Они пошли; Минонна повел их отлично с поля на поле. Когда они пришли ко входу в виноградник, где находились персики, то оказалось, что он обрыт хорошей канавой и обнесен изгородью. Тогда Минонна говорит: «Дайте, я пойду вперед; спускайтесь вниз, потому что там в изгороди есть потайной проход». Товарищи идут за ним.

Когда они подошли к проходу, Минонна говорит: «Теперь проходите здесь и держитесь правой руки, и там увидите персики».

Те поступают так и находят все так, как говорил Минонна. Минонна оказался у персиков в то же время, что и они. Он набрал плодов столько, сколько они вдвоем. Наконец они наполнили мешок, и Минонна захотел, чтобы они взвалили его ему на спину. Те не хотят, берут мешок сами, как могут, возвращаются домой и ложатся в постель.

Наутро Минонна вместе с ними отправляется во Флоренцию, а так как. двое товарищей не могли не разгласить этого небывалого случая, то он дошел до ушей Джованни Манфреди. Так как Манфреди никак не мог успокоиться, то, не говоря ни слова, он отправляется на следующую ночь с одним человеком в огород Минонны и срезает там много отличных кочнов капусты, забирает, сколько мог унести, овощей и наносит, какой только смог, ущерб.
Весть об этом доходит до Минонны; он сейчас же решает, что это должен был сделать Джованни Манфреди, и принимается нюхать воздух, как раненый кабан, своим горбатым носом, а своим горбом за плечами, наподобие подставки для книги, напоминая дельфина, когда он бросается в море, втягивал в себя воздух и старался угадать, будет ли буря. Тотчас же пускается он в путь, покрыв голову капюшоном так, как он это делал, когда ходил в Панке. Проходя стремительно мимо лавки Капероццоло,[252] где на улице стоял на столе бочонок, не знаю для чего приготовленный, для медицинской ли пасты или какого-то соуса, он толкает его так сильно, что и бочонок, и стол, со всем, что там было, падает на землю. После чего сам он продолжает свой путь. Капероццоло или его рабочий, который толок что-то в лавке, увидев это, выходит из нее и, смотря вслед Минонне, кричит: «Чтоб тебе от меча умереть! Разве ты ничего не видишь? Чтоб глаза твои пропали!»

Минонна сделал вид, что не слышит, идет дальше, приходит в Панке, входит в огород, ощупывает капусту и все прочее и принимается громко жаловаться, в особенности по поведу капусты, из которой он часто ел суп. Так он провел у себя несколько дней, делая вид, что не знает, кто бы это мог сделать. В конце концов Минонна решил, что дело на этом кончиться не может. Однажды вечером он позвал двух крестьян и попросил их остаться у него. С наступлением ночи они, взяв два мешка и ножи, пошли в огород Джованни Манфреди, где имелась площадка, засаженная необычайно хорошим чесноком, о котором названный Джованни постоянно говорил. Они выдрали один за другим весь чеснок, отрезали у него головки и сложили их в мешки, а перья снова воткнули в землю; так они выдрали весь чеснок, унесли головки и оставили перья на том месте, где они сидели раньше.
Через два дня после этого, когда Джованни и Минонна находились на Треббио,[253] куда оба они ходили, Минонна стал жаловаться по поводу своей капусты. Джованни Манфреди и говорит: «Я хотел бы, чтобы у меня лучше взяли мой чеснок, чем портить его так, как, видимо, его испортили».

Минонна отвечает: «Как? Разве он был так хорош?»

А тот и говорит: «Он совершенно уже высох сегодня».

Минонна говорит тогда: «Вероятно, его съел червь».

Манфреди уходит, отлично понимая, что Минонна проделал что-то с ним, и, войдя в огород, выдергивает один чеснок, выдергивает два; он мог бы выдернуть еще много, но ни у одного не нашел бы головки. Тогда он тотчас сообразил, в чем дело, и на следующий день, будучи на Треббио, Джого не мог удержаться от того, чтобы не спросить: «Минонна, ты, может быть, оставил хоть сколько-нибудь?»

Минонна ответил: «Что ты с ума сошел?»

Джого сказал: «Наверное тогда, когда ты вытащил у меня чеснок».
Минонна спрашивает его: «Ты говоришь о моей капусте? Не послал ли ты ее для продажи к Чакке?»[254]

– «Какой Чакке? Чтоб ему от меча умереть!»

– «Лучше тебе!»

– «Лучше тебе», и так они нападают друг на друга.

Обоим вместе им было сто пятьдесят лет, причем один был слепой, а у другого уши были завернуты и казались подшитыми багрецом. Собрался народ: заставили их помириться. У Минонны остался чеснок, у Джого – капуста… и никогда между ними впредь не было доброжелательных отношений; постоянно они ворчали друг на друга… и никто из них не хотел исправиться. Ноги у них стояли уже в гробу, а они воровали чеснок и капусту: они охотно взяли бы и другое, потому что раз «собака лижет золу, не доверяй ей муки».

Новелла 92
Соччебонель из Фриуля, купив сукна у торговца в розницу, решил, что обманул его в мере, а на деле торговец сильно обманул его самого
Жил некогда во Фриуле, в замке Шпилинберго,[255] флорентиец, торговавший сукнами в розницу. Некий фриулиец, по имени Соччебонель,[256] придя к нему за товаром, потребовал сукна какого-нибудь красивого цвета, так как он хотел сделать себе кафтан, какой носят бароны. Торговец спросил его: «Хочешь ты синего?»

– «Нет».

– «Хочешь зеленого?»

– «Нет».

– «Хочешь полинялого цвете?»

– «Нет».
– «Хочешь цвета каньяццо?»[257]

– «Нет».

– «Хочешь цвета небесного свода?»

– «Да, да, да».
Он решил по названию, что тут будет солнце, и луна, и звезды, а может быть, и значительная часть рая. Велев подать себе сукна цвета небесного свода, он условился о цене за четыре канны.[258] Торговец берет тогда канну и говорит Соччебонелю: «Держи-ка, вот здесь за этот конец», и начинает накладывать сукно на канну.
Прикладывает свой конец и фриулиец, но каждый раз он кладет некоторое количество сукна по-за меру, когда на один соммес,[259] а когда и больше; и делал это так внимательно, что не глядел ни на что другое. Флорентиец, с самого же начала заметивший это, накладывая сукно на канну, стал недокладывать сукна со своей стороны меры на пол-локтя, а когда и более, так что каждые четыре локтя превращались у него, может быть, в три с половиной. Когда четыре канны были отмерены и за них уплачено, то фриулиец попросил отнести ему сукно. Тогда продавец, чтобы скрыть обман, сказал: «Хочешь, чтобы сукно у тебя вышло хорошее? Опусти его в кадку с водой и оставь там на всю ночь, чтобы оно хорошенько намокло. Тогда ты увидишь, какое у тебя получится сукно».

Покупатель так и сделал. Наутро он слил немного воду и послал сукно к стригачу, чтобы тот высушил его под прессом и подстриг его. Когда сукно было подстрижено, Соччебонель пошел за ним и спрашивает: «Сколько тебе следует уплатить?»

Стригач отвечает: «Сукна было как будто девять локтей; давай девять сольдов».

Тогда фриулиец говорит: «Как так девять локтей? Неужели! Что ты говоришь?»

Стригач приносит сукно и говорит: «Посмотри и смеряй».

Заказчик перемеривает его, не находит полной меры и говорит: «Клянусь телом матери Иисуса Христа, у меня сукна украли».

И он направляется к торговцу, а потом к одному да другому. Один говорит: «Эти флорентийские сукна никогда не садятся от воды».

А торговец замечает: «Посмотри-ка там, где оно простояло ночь, когда ты его намочил; не украл ли там кто чего-нибудь».

Третий заявил: «Все эти стригачи – воры».

А один из приятелей торговца, знавший, вероятно, об этом деле, сказал: «Хочешь, синьор, я скажу тебе правду? Не так давно я слышал, один человек стащил локоть флорентийского сукна. Вечером он положил его, как ты свое, в кадку с водой; утром же, когда он отправился вынуть его из воды, то оно, оказалось, село настолько, что он не нашел в кадке ничего».

Соччебонель сказал на это: «Ого! Может ли это быть?»
Собеседник ответил: «Конечно, это может быть»[260]
Так вот, рассчитывавший обмануть оказался обманутым и совсем потерял от этого голову. Небесный свод сел так, что его не хватило бы, чтобы прикрыть свод небольшой печи; а баронский кафтан превратился в короткий плащ, скорее походивший на сальтаминдоссо.[261] И так часто бывает, ибо «один человек стоит другого».

Новелла 99
Портной Бартолино, видя, что кожа у его жены очень смуглая, язвит ее ловкими словами, а она между тем и виду не подает, что поняла его
Портной Бартолино,[262] занимавшийся шитьем курток, женился на вдове с очень смуглой кожей. Вечером, перед тем как лечь спать, женщина эта совсем разделась и сидела на кровати, крестясь и читая свои молитвы. Бартолино уже улегся, и так как жена его не ложилась, то он стал разглядывать ее, и ему показалось, что она в монашеском подряснике: столь темен был цвет ее кожи. Бартолино говорит ей тогда: «Раздевайся и ложись в постель».

А жена отвечает ему: «Я разделась».

Тогда Бартолино ощупывает ее, а она начинает визжать.

– «Так ты правду говоришь? Ну, так ложись». И она легла.

Я рассказал об этом, чтобы показать, насколько кожа ее была смуглая.

Но вот однажды Бартолино поел за обедом баранины и сказал, что неплохо было бы теперь заесть соусом; а он его очень любил. Ему подали небольшую чашку соуса. Бартолино сказал тогда: «Что же это такое: отчего соуса так мало?»

Жена его ответила: «Нельзя было найти нужных трав».

Бартолино возразил на это: «А мне так кажется, что они у нас были; только ты их сама съела. Оттого-то у тебя лицо такое зеленое».

Тогда жена сказала: «Это не от того, что ты думаешь».

– «А почему?»

– «Я хочу снять с себя всю эту дикую кожу, которая огрубела за то время, что я жила в деревне».

Бартолино заметил на это: «Старайся! Ведь с тех пор, как ты моя жена, ты не раз старалась отшелушить ее, хотя и думаешь, что я этого не замечал. И чем больше ты там ковыряешь, тем больше, как мне кажется, находишь черноты. А потому, жена, ради меня, не повторяй глубже, потому что ты захватишь настолько глубоко, что доковыряешься до самого ада».

Жена возразила на это: «Ну, ладно! Мне же хочется быть такой, как другие, и не казаться неряхой».

Тогда Бартолино сказал: «Ну, делай, как тебе угодно. По-моему, так лучше прикрывать дурное, чем открывать его».

Жена ответила на это: «Я не знаю, что значит дурное. Если я буду дурна, то мне же от того будет хуже».

И если она сделала себе одно шелушение, то с этих пор она устроила их себе еще четыре, так что стала похожа на черную селедку.

Из упрямства она, однако, продолжала ходить на рынок, причем считала себя очень красивой; а Бартолино остался удовлетворен и горчицей, и соусом.
Из тщеславия женщина часто обманывается насчет самой себя. Чем больше уродства она видит в зеркале, тем меньше она согласна признать, что подурнела. Всяческими необычными способами старается она приукрасить себя, не оставляя в покое ни лица, ни какой-либо другой части тела, созданной богом. И она не думает о том, что, как бы красива она ни была, в короткое время она увянет, подобно цветку, в глубокой старости иссохнет и превратится наконец в скелет.[263]

Новелла 100
Ромоло дель Бьянко говорит у св. Репараты монаху, проповедующему против лихоимства, чтобы он проповедовал о тех, кто просят, потому что в церкви присутствуют одни бедняки
Захотелось мне рассказать маленькую новеллу об одном флорентийском старичке, которому, наверное, восемьдесят лет, и он еще жив, и которого зовут Ромоло дель Бьянко.[264] У него всегда наготове самые необычайные слова, и большей частью философского смысла. В великом посту ходил он на проповеди, которые произносятся по вечерам в соборной церкви св. Репараты и на которые ходят все бедные рабочие – шерстобиты, после того как они уйдут и закроют свои лавки; ходят на них и слуги, и служанки, и всякий мелкий служащий люд. Всякий вечер молодой августинский монах проповедовал там против лихоимства, убеждая не ссужать деньги с лихвой, так как это приводит к осуждению человека. Потом он снова возвращался к лихоимству и недозволенным сделкам. Наслушавшись вдосталь о лихоимстве, Ромоло дель Бьянко встает как-то и говорит: «Господин монах, я слышал, думаю, ваши речи насчет этого, вот уже несколько вечеров, ко все молчал, потому что полагал, что вы станете проповедовать о другой материи, кроме лихоимства. Но теперь, так как мне кажется, что вы не собираетесь проповедовать о другом, я хочу разъяснить вам, что вы попусту тратите слова, потому что все, кого вы видите на проповеди, просят денег, а не ссужают ими, ибо у них их нет, и я первый из них. А потому, если вы можете дать нам какое-нибудь утешение по поводу того, что мы обязаны делать и что должны давать другим, то я прошу вас об этом; в противном случае и я, и все другие находящиеся здесь можем обойтись без того, чтобы ходить на ваши проповеди».
Монах и все присутствовавшие в церкви смотрели, как ошеломленные, ища, откуда исходил этот голос, потому что в храме было темно, так что люди почти не видели друг друга. Но разглядев, что это был Ромоло дель Бьянко, все сказали: «Он совершенно прав, потому что нет среди нас такого человека, у которого не было бы долгов больше, чем у зайца».[265]
С той поры монах стал проповедовать о бедности и о том, как надлежит с терпением переносить ее, повторяя часто: «Beati pauperes[266] и т. д., что явилось величайшим утешением для слушателей и для всех благодаря той проповеди, которую Ромоло прочел проповеднику.

Поэтому проповедник должен быть толковым и, проповедуя людям в какой-нибудь местности, если они разбогатели на лихоимстве, то упрекать их в этом; если же он проповедует бедным, то давать им утешение в их бедности; если они запятнаны разнузданным вожделением, то говорить о нем; если они запятнаны вымогательством, то о грабеже и несправедливостях; и таким образом о всех других пороках. Он должен поступать так, чтобы не заслужить упреков бедного человека, как это случилось с проповедником нашей новеллы.

Новелла 101
Под видом святого человека Джованни Апостоло проникает в скит, где ему приходится иметь дело с тремя отшельницами, потому что больше их там не было
В Тоди жил не так давно некий человек, которого прозвали Джованни делл'Иннаморато,[267] и был он из тех, что зовут Апостолами;[268] они одеваются в серое платье и ходят всегда с опущенными глазами. Сверх того, он был брадобреем. Джованни имел обыкновение ходить по разным местам в окрестностях Тоди и часто проходил мимо одного скита, где жили три молодых женщины, из которых одна была такая красавица, какую только можно сыскать. Названного Джованни часто спрашивали:

– «Почему у тебя прозвище Влюбленный?»

А тот отвечал: «Потому что я влюблен в Иисуса милосердного».

И почти все считали его святым, в особенности же три отшельницы, очень его почитавшие.

Говорил этот Джованни, что он влюблен в Иисуса, но втайне он гораздо больше был влюблен в прекрасную отшельницу. Отправившись однажды в окрестности Тоди в какой-то монастырь, лежавший почти в трех милях от города, он возвращался домой поздно вечером, застигнутый холодной погодой и снегом. Когда он добрался до названного скита, то был уже такой час, что он не смог бы войти в Тоди: настолько было поздно; и сделал он это умышленно. Подойдя к скиту, он постучался у ворот.

– «Господи, кто там?»

Он отвечает: «Это я, ваш Джованни делл'Иннаморато».

– «Что же это вы делаете в такой час?»

Джованни отвечал: «Нынче утром я пошел в такое-то аббатство и сегодня весь день пробыл с отцом Фортунато, а теперь возвращаюсь в Тоди; но поздний час и плохая погода завели меня сюда, и вот я не знаю, как мне быть».

Поблизости от скита не было ни дома, ни какого-нибудь места, где можно было бы укрыться.

Отшельницы спросили тогда Джованни: «Что же побудило вас пуститься в путь так поздно?»

Апостол отвечал: «Не было солнца, и тучи меня обманули. Но раз уж дело дошло до того, то я прошу вас, впустите меня как-нибудь сюда под крышу».

На это отшельницы сказали: «А разве вы не знаете, что мы не впускаем сюда никого».

Тогда Апостол ответил: «Это ко мне не относится: я то же, что и вы, принадлежу господу. Наконец, ночь и погода привели меня сюда, они причина моей нужды, а вы знаете, что господь наш велит нам помогать тем, кто находится в нужде».

Отшельницы, бывшие девушками, поверили его словам и впустили его. Когда он вошел, они прочли часы и поели немного, а когда настало время идти на покой, Джованни сказал им: «Ступайте спать, а я лягу на этой скамейке».

У отшельниц была одна только небольшая кровать, и они ответили ему: – «Мы устроимся на этих ящиках, а ты ступай на кровать».

Он, коротко говоря, не захотел и сказал: «Ложитесь на кровать, а я уж посплю как-нибудь».

Отшельницы отправились на свою кровать: красавица улеглась в головах, другая – подле нее с краю вдоль стены, а третья – у стены в ногах. По истечении некоторого времени одна отшельница сказала: «Джованни, нам жаль тебя: ведь тебе холодно».

Джованни ответил: «Я это чувствую, и очень боюсь, как бы холод меня не пронял совсем, потому что я весь дрожу». Он берет ночник, который был зажжен, и говорит: «Я пойду в кухню и разведу там немного огня». Когда он вошел в кухкю, то огня на очаге не оказалось.

Увидев это, он подумал: «А что если я погашу ночник; огня на очаге нет, и мне легче будет устроить свои дела». И погасив ночник, он сказал: «Ах, я хотел развести огонь, но ночник мой погас».

– «Что же ты будешь теперь делать?» – спросила самая красивая отшельница.

Джованни ответил: «Раз уж я тут (и он подошел к кровати), я лягу у края кровати, здесь у твоих ног». Ощупывая отшельницу руками, он попадает на лицо, а затем, спускаясь ниже, доходит, до края постели и говорит: «Простите меня, но лучше устроиться так, чем умереть.

Отшельницы не сказали ни слова на это, больше от стыда, чем от чего-либо другого, и кое-кто из них заснул. Очутившись на постели, Джованни, который был маленького роста, не мог, однако, устроиться так, чтобы не касаться прекрасной отшельницы, и прежде всего ее ног, которые были очень стройны. Тогда Джованни проговорил: «Да будет благословен Иисус Христос, создавший столь прекрасные ноги».

После ступней он касается частей ног повыше: «Буди благословен ты, Иисус, создавший столь прекрасные голени».

Затем он обращается к коленам: «И снова, хвала господу, сотворившему столь прекрасное колено».

После этого он касается рукой ее чресл: «О, да будет благословенна сила божья, породившая столь благородную вещь».
Тогда отшельница проговорила: «Джованни, не подымай руки выше, ибо там ад». Джованни же ответил на это: «А со мной здесь дьявол, которого я всю жизнь стремился заключить в ад»,[269] и, улегшись рядом с ней, он заключил дьявола в ад, хотя отшельница и сопротивлялась этому слегка руками и говорила: «Что это ты там делаешь, Джованни? Все мы исповедовались у тебя, и я в особенности, а ты держишь себя так».

Джованни ответил: «Неужели ты думаешь, что Иисус создал твою красоту для того, чтобы она пропала даром? Не думай так».

Сделав все, что ему хотелось, Джованни вернулся на край кровати. Тогда одна из двух других отшельниц, которые, вероятно, только притворялись спящими, лежавшая подле Джованни, ближе к стене, сказала ему: «Что это здесь за чертовщина нынче ночью, Джованни? Воистину, ты непочтительно относишься к нам и тебе не следовало бы ложиться к нам на постель».

На это Джованни ответил: «Благословение с тобой! Неужели ты думаешь, что я сделал что-либо дурное? На каждом слове я воздавал хвалу спасителю. А кроме того, не думай, что при вашей хрупкости демон мог бы взять над вами большую силу без чьей-либо помощи. И что я сделал, показывает это». И он пододвигается к ней, и начинает, как с первой, с ног. И все, что он сделал с первой, он делает и с ней.

Слыша суматоху и насторожившись, третья говорит Джованни: «Ей-богу, Джованни: хорошо же ты отплатил нам за то, что мы тебя впустили к себе».

На это Джованни ответил: «Глупы же вы! Разве то, что я сделал вам, по-вашему, не добро? Неужели, по-вашему, многие из отшельниц, подобных вам, не отчаялись бы, если кто-либо из подобных мне не давал им время от времени такого же утешения? Вы молоды, и вы женщины. Неужели вы думаете, что славы божьей убудет в вас от этого? Вы знаете, что он своими устами сказал, чтобы мы испытали всякую вещь и взяли то, что находим хорошим. Наконец, это очень полезно и людям, подобным мне, петому что, хотя я и ношу это платье, я все же мужчина, и меня частенько осаждают любовные вожделения; а унять их нет другого способа, как укротить их, а так как укрощаются они только с вашей помощью, то я так и сделал; и буду делать в той мере, в какой это вам угодно, но не больше».

На это третья отшельница сказала: «Вы говорите, что, по словам господа нашего, следует испытать всякую вещь и взять хорошее; но я не испытала ровно ничего, так что и не знаю, что я должна взять».

Тогда Джованни произнес, касаясь членов ее, начиная с ноги: «Хвала богу, – и подлег к ней; – а когда я здесь, в аду, я усмиряю в нем своего дьявола». И он поступил с нею так же, как с остальными; а она успокоилась, потому что итог оказался для всех равным.

Получив подаяние от всех, Джованни вернулся на свое место, туда, где находились самые стройные ноги. Отдохнув и поспав немного, он обратился вновь к утешению красавицы-отшельницы и стал угашать огонь, снедавший ее, чему она не слишком противилась.

Утром, поднявшись очень рано, Джованни сказал: «Дорогие сестры, благодарю вас, сколько могу, за ваше милосердие, которое вы проявили ко мне вчера вечером, когда впустили в свой святой домик. Да ниспошлет господь, приведший меня сюда, милость свою на вас и на меня, и да будут спасены ею души наши, а нас удостоит той награды, которую вы желаете. Мне кажется, что я благодаря вашей святости уже вознесся к Иисусу на несколько локтей. Если я могу сделать что-либо когда-нибудь, располагайте мною, ничтоже сумняшеся, надлежащим для вас образом».

Отшельницы ответили: «Джованни, мы просим тебя не забывать этого скромного скита и посещать его, приходя как в свой дом. Иди с богом».

И он ушел, а когда явился в Тоди, то имел вид настоящего каплуна.
Подобного рода посещения продолжались в течение долгого времени, и Джованни из свежего и цветущего человека превратился в совсем почти исхудавшего и бледного, но пользовался уважением, словно Сан-Герарда да Вилламанья,[270] так как его считали за святого. А когда он умер, то все мужчины и женщины явились облобызать его руку, говоря, что он творит чудеса.

И вот взгляните, как прячется на свете лицемерие: человек, который был таким, как он описан выше, оказался под конец жизни почти святым. И сколько таковых, считающихся святыми и блаженными! Они по душе своей, по лицемерию, которое в ней всегда царило, близки к этому человеку, ведь слишком трудно узнать сердце или тайны человеческие.

Новелла 102
Некий мясник из Сеттимо, не будучи в состоянии поднять и повесить свиную тушу на колок, зовет людей на помощь и собирает всю округу. Когда собралась целая толпа, он просит о помощи и ее ему оказывают
Возле Сеттимо[271] есть по дороге поселок, который называется Казеллина. Там обретался мясник, который резал скотину и имел, между прочим, отличную телятину и крупные свиные туши. Не так давно мясником в поселке был очень толстый человек, и случилось так, что купил он очень жирную свинью, весившую четыреста фунтов. Очень рано утром он зарезал ее, опалил и освежевал, но когда хотел повесить на колок и поднять с пола, то никак не мог это проделать. Помощников у него не было никаких, если не считать одной женщины, которая помогала ему до того опалить и освежевать тушу; но она была не очень сильна и не могла оказать ему в дальнейшем большой помощи.

Мясник ждал добрый час, не подойдет ли кто-нибудь; но не проходил никто, а если и проходили, то это были женщины или дети, от которых не было никакого толка. Наконец, выбившись из сил и отчаявшись в возможности повесить тушу на колок, он подымается на цыпочки и, поворачиваясь во все стороны, кричит изо всех сил: «Помогите, помогите!» так, что сбегается две сотни крестьян из тех, что работали в поле, кто с мотыгой, кто с заступом, и спрашивают: «Что такое? Что такое?» – предполагая, что явился волк, навещавший эту местность, и уничтожил несколько ребят.

Мясник говорит тогда: «Как так, что такое? Я зарезал эту свинью, а она чуть не убила меня, когда я хотел повесить ее на колок, и никто не проходил мимо, кто мог бы помочь мне, вот уже добрый час. Я выбился из сил, так как никогда еще мне не приходилось так трудно. А поэтому, братцы, помогите мне поднять тушу и повесить ее на колок».

Среди прибежавших подымается ропот: «Ах, чтоб тебя на куски разрезали, как ты зарезал эту свинью, – говорило большинство. – Ты нашумел на всю округу для того, чтобы повесить свиную тушу!»

Мясник оправдывается: «Я не мог поступить иначе; я звал столько же для себя, сколько для вас, которые будете есть это мясо».

Другие говорили: «Клянусь богом, мы пожалуемся на тебя подеста; тебе придется уплатить нам за то, что ты оторвал нас от работы; а кроме того, тебя осудят за то, что нашумел на всю округу».

Другие, которые не придавали большого значения тому, что их работу прервали, посмеялись от души, а кое-кто подошел к мяснику и помог ему.

Тогда мясник говорит: «Плохо думают те, кто говорят, что пожалуются на меня: что мне оставалось делать?»

Помогавшие были молодые люди; они сказали: «Ты говоришь верно, и поступил ты так, как должен был», и они подымают тушу и вешают ее на колок.
А мясник говорит им тихонько: «Приходите завтра утром ко мне завтракать; я хочу устроить вам мильяччи[272]».
Те приняли приглашение и в воскресенье утром отлично позавтракали. А днем умники, беседуя с мясником, очень упрекали его, говоря, что его следовало бы основательно наказать. Молодежь же, получившая мильяччи, обращаясь к ним, сказала: «Вам кажется, что вы умнее Мафусаила?[273]», и каждый говорит свое. А он поступил очень хорошо; что бы он сделал, если бы ему не помогли?»

Те отвечали: «Вы, конечно, из тех, кто ему помогал. И вот вы и пожертвовали ему остаток своего времени, потому что вам есть чем жить».

Один из них и говорит: «Да будет воля божья: нынче утром мы очень основательно наполнили себя добрыми мильяччи из этой свиньи».

– «О, не удивительно».

– «А если вы этому удивляетесь, вам же от того ущерб, потому что вы не смазали себе ими рыла».

На этом дело и кончилось, а граждане из соседних деревень долгое время забавлялись поступком мясника этой новеллы и считали его гораздо большим забавником, чем раньше. А он давал затем постоянно хорошего мяса тем, кто ему помог, и отпускал его дешевле, чем другим. Потому-то говорится: «Оказывай услугу, да не смотри, кому ее оказываешь, и получишь мильяччи».

Новелла 103
В то время как некий священник с телом Христовым в руках переходит Сьеве, вода в реке начинает прибывать; он выбирается своими силами и говорит, отвечая острым словом стоявшим на берегу, что он спас тело Христово
Вблизи Сьеве[274] жил некогда священник по имени сер Дьедато. Был он человек забавный, но плохой католик. Пришлось ему однажды сходить с телом Христовым к одному больному. За ним пришли из-за Сьеве, и так как, чтобы приобщить больного, ему нужно было перейти в брод реку, то он сказал пришедшим за ним: «Ступайте вперед и ждите меня у берега реки, чтобы мне видеть, где находится переход, а оттуда мы пойдем вместе».

Те так и сделали, как сказал священник. После того, как они ушли, священник берет тело Христово, зовет клерика с колокольчиком и отправляется в путь. Дойдя до места, где был брод, сер Дьедато и клерик начинают переходить реку. В руках у клерика была палка, и он шел впереди, ощупывая дно. Но так как в Муджелло шли дожди, то, как часто это бывает, вода в Сьеве стала прибывать. Ожидавшие священника на берегу кричали ему: «Переходите скорей; вода в реке прибывает».

Священник с клериком торопятся; вода доходила священнику уже до пояса; он делал все возможные усилия, подымая руки, в которых держал тело Христово. Но вода все прибывала, и так сильно, что уже доходила выше пояса. Он выбрался бы гораздо легче, если бы не необходимость подымать вверх руки, чтобы спасти тело Христово. Наконец, напрягаясь, сколько это было возможно, он достиг с величайшим трудом берега, на котором стояли ожидавшие его. Тогда они сказали ему: «Сер Дьедато, вы должны возблагодарить господа нашего Иисуса Христа, который был у вас в руках; ведь если бы не его помощь, то нам пришлось бы, наверное, видеть, как вы утонули».

Сер Дьедато ответил на это: «Ей-богу, если бы я не оказал ему помощи большей, нежели та, которую он оказал мне, то мы утонули бы оба, и он, и я.

Тогда один из находившихся на берегу сказал: «Ваше рассуждение мне очень нравится».

Приведя себя в порядок, священник и клерик с колокольчиком пустились в путь и направились к больному, чтобы причастить его.
Молва об этом случае распространилась всюду, вплоть до Флоренции. И тогда стали спорить, больше ради развлечения, нежели ради чего-нибудь другого, о том, кто кому больше помог. По доброте нашей веры, сильно увеличившейся, большинство говорило, что священник совершил все нужное для спасения; но было не мало и таких, которые возражали говорившим так: «Если бы ты находился в море и тебе приходилось бы тонуть, что бы ты предпочел иметь на спине: евангелие св. Иоанна или плавательные пузыри?»[275]

Слыша такую дилемму, все соглашались, что предпочли бы плавательные пузыри. Таким образом, доводы сера Дьедато были подтверждены; те же, на которые должна опираться наша вера, были устранены.

Когда я размышляю над тем, сколько в нас веры, то нахожу, что ее еще меньше, чем я предполагал: ведь каждый гоняется теперь за тем, что полезно телу, а не душе. Глупый негодный священник хотел сказать, что он помог нашему господу, как будто он очень нуждался в помощи какого-то попенка. Если же он говорил ради шутки, то он поступил еще хуже. Кто-то из спорщиков отдал предпочтение пустому пузырю перед евангелием св. Иоанна. Мы сами пустые пузыри, и в конце жизни каждый это увидит.

Новелла 104
Чтобы позабавиться над одним человеком, мессер Ридолъфе да Камерино рассказывает в Болонье о действительном случае, кажущемся чудом. На это присутствующие отвечают ему двумя рассказами, еще более правдивыми, но более невероятными, нежели его рассказ
В то время, как в Болонье находился Ридольфо да Камерино,[276] генеральный капитан лиги, боровшейся вместе с флорентийской коммуной против пастырей церкви, там находилось и посольство Флорентийской коммуны, а в том числе и я, писатель;[277] и было это в ту пору, когда кардинал женевский[278] перешел через Альпы с бретонцами. Однажды, я и другие, мы находились в доме названного мессера Ридольфо, подле Площади доминиканцев в Болонье, когда мимо дома пронесли покойника. Увидев это, мессер Ридольфо обернулся к нам и сказал: «Какой странный обычай видел я в одной стране! Когда там несут кого-нибудь к могиле, то позади гроба идет большая толпа, причем впереди шествует множество людей в рубашках и поет, а за ними идет огромное количество мужчин и женщин и плачет. При этом те, кто плачут, дают, в конце концов, деньги и вознаграждают тех, кто поют».

Один из посланцев, человек со странностями, что заметил и мессер Ридольфо, спросил тогда вдруг: «Где же это происходит?»

Мессер Ридольфо и другие стали громко смеяться, говоря: «Да это происходит в любом месте».

Но тот и тогда не понял. После этого я сказал: «Бывают и более странные вещи, причем я не стану говорить о далеких чужих краях. Я вижу, что здесь, в Болонье, вино носят в корзинках, а втулки бочек едят».

На это все вдруг сказали: «А, давайте, посмотрим, кто расскажет что-нибудь более необыкновенное?»

– «Я не знаю, чего уж более необыкновенного: разве вы не видите, как теперь, в пору сбора винограда, носят молодое вино в больших корзинах? И разве вы не видите, как в домах иногда едят эти большие белые пробки?»

И так было! На это кто-то сказал: «Когда я ехал в Болонью, то видел еще более редкую вещь. В двух милях отсюда я встретил человека с железкой головой и деревянными ногами, говорившего с помощью плеч».

– «О, это более необычный случай», – сказали все.

Тогда рассказчик заметил: «Он более правдив, чем другие».

Присутствующие спросили тогда: «Скажи нам, пожалуйста, в чем же дело?» – «Хорошо, я вам объясню: „Я встретил человека в железном шлеме, на костылях, собиравшего в равеннской пинете пиниевые орешки, и когда его спросили, не видел ли он посланного мной вперед слугу, то он только пожал плечами, отвечая таким образом, что он его не видел“.
Так и рассказывали они друг другу, ради забавы, правду, имевшую, однако, вид лжи. И действительно, среди этих рассказов попадались рассказы о любопытных людях. Таков был, например, человек, который купил гусей, заткнул им уши ватой и посадил под постель, где он спал, в гостинице Феличе Амманнати:[279] он уверял, что они не толстеют от того, что все прислушиваются, и не будут щипаться. Потому-то он и заткнул им уши. Но я, писатель, могу сказать как очевидец, что комната и вся гостиница провоняли от них настолько, что приезжие не хотели в ней останавливаться. Это хорошо знал Феличе Амманнати, который при всей этой вони, рассказывал, однако, всякие истории, развлекаясь таким образом основательно вместе с другими.

Иногда хорошо обратиться временно к пустякам и рассказать о небывалых случаях, подобных сообщенным только что, в которых действуют любопытные люди. И хотя на первый взгляд случаи эти кажутся вздором и ложью, они вполне достоверны; человеческие свойства выражаются в самых разнообразных поступках в большинстве случаев, и пусть они выглядят неправдоподобно, они тем не менее существуют.

Новелла 108
Теста да Тоди, будучи в числе приоров, прячет под камзол жареную солонину; почуяв ее, щенок забирается ему под плащ и принимается лаять до тех пор, пока Теста не бросает ему мясо, оказываясь, таким образом, пристыженным
Во времена папы Урбана V[280] в области Тоди наместником был один из его племянников, звавшийся мессером Гульельмо,[281] честный рыцарь, вполне достойный замещать названного папу. Местом собрания приоров являлся их дворец, и приором приоров, как это у них было принято называть (у нас его называют пропосто), был некий человек по имени Теста,[282] который имел привычку каждое утро рано выпивать. Однажды утром, чтобы вино не причинило ему вреда, а также для того, чтобы лучше выпить, взял он кусок солонины и, прикрыв его сверху ломтем хлеба, отправился на кухню, где и положил мясо на раскаленные уголья. В это время приезжает мессер Гульельмо, который желает переговорить с приорами, и тотчас же зовут пропосто: «Идите; приехал мессер Гульельмо и хочет говорить с приорами».

Теста, бывший пропосто, для того, чтобы не лишиться своего поджаренного на угольях мяса, вкладывает его тотчас же в разрезанный пополам хлеб, сует себе под камзол, направляется в залу и входит в собрание, где застает товарищей и мессера Гульельмо, созвавшего их.

У названного мессера Гульельмо был щенок, что-то между дворняжкой и охотничьей собакой, который никогда от него не отлучался. Находясь подле него и приоров, щенок почувствовал запах солонины и стал переходить от одного к другому, обнюхивая их поочередно и, наконец, остановился перед пропосто. Обойдя его несколько раз, он то поднимался на задние лапы, то залезал ему под плащ и иногда подвывал. В конце концов, так как собака не отходила от пропосто и все время терлась об него, он вынул хлеб и вложенное в него сухое мясо, бросил его собаке и сказал: «Получай ты его, ради дьявола!»

Остальные приоры, люди глупые, сказали: «Что это ты дал собаке, пропосто?»

А тот отвечал: – «Вслушайтесь лучше в то, чем мы теперь заняты». Мессер же Гульельмо сказал: «Смотрите, синьоры, как ваш пропосто любит римскую церковь! Он не только питает нежность к монсиньору папе или ко мне, но он нежен и к презренной собачонке, которой, вы видите, он дал такой хороший кусок нынче утром».

Все приоры казались баранами, стояли молча, а пропосто от стыда совершенно онемел. Рыцарь же, изложив свое дело, уехал и рассказал затем папе Урбану забавный анекдот о пропосто Тоди и своем щенке. Папа и его придворные, узнавшие о случившемся, долгое время рассказывали об этом небывалом происшествии и очень много забавлялись по поводу его.

Еще встречаются подобные правители, которые, наевшись и напившись вина, делают распоряжения и дают советы. А дела идут, как придется, и Италия знает это, Италия, положение которой к превеликому ее горю все время ухудшается.

Новелла 109
Некий человек уезжает на службу как подеста и наказывает жене беречь бочку с вином до его возвращения. Жена берет из нее вино для одного своего знакомого набожного монаха. Возвратясь со службы, муж не вспоминает о вине; поэтому жена жертвует братьям деи Серей бочку из воска
Близ церкви Рабов господних[283] во Флоренции жил когда-то некий человек очень знатного происхождения, и была у него красавица-жена. Назначенный подеста в Борго а Санто-Лоренцо,[284] он оставил, уезжая, бочку тончайшего красного вина и наказал жене не давать этого вина никому и чтобы он по возвращении своем нашел и бочку и вино в том же состоянии, в каком он их оставил. Жена ответила на это, что все, сказанное им, будет исполнено. Муж уехал после этого на службу, а жена осталась хозяйничать дома.

Так прожила она около двух месяцев, как вдруг некий монах, ее духовник при названной церкви или усердный почитатель, заболел. Когда эта дама, навещавшая монаха, спросила его, как он себя чувствует, он ответил ей, что чувствовал бы себя лучше, если бы отведал находящегося у нее вина. Дама ответила на это: «Кажется, в доме у нас имеется тончайшее вино; но муж мой дал мне такой наказ, что я не осмелилась бы к нему прикоснуться».

После этих слов дамы монахом овладело сильнейшее желание полакомиться названным вином, и он сказал ей. «Ах! Пришлите мне маленькую бутылочку, чтобы все же попробовать его!»

Дама ответила на это: «Если только бутылочку, пусть будет по-вашему: я вам пришлю вина».

Когда названная бутылочка была прислана, то вино так понравилось монаху, что ему показалось, словно к нему вернулась жизнь. Он поблагодарил даму, а затем, переходя от бутылочки к кувшинчику и от кувшинчика к бутылочке, он так часто навещал названную бочку, что за месяц до возвращения подеста со службы уровень вина в ней сильно понизился, а конах совсем поправился и ходил молодцом.

Однажды дама сказала ему: «Ах, беда! Что мне делать? Ведь муж мой скоро вернется, а бочка, которую он мне поручил, почти пуста».

Монах ответил на это: «Добрая женщина, не печалься. Поручи себя нашей Аннунциате, дай ей обет и предоставь все ей».

Дама сказала на это: «Если по ее милости муж мой не станет мучить меня из-за этой бочки с вином, то я пожертвую ей бочку из воска».

На это монах заметил: «Так и сделай, и ты увидишь, что она тебе поможет».

Прослужив свои полгода, муж вернулся с должности подеста, но, что бы ни происходило, завороженный и усыпленный, он никогда не вспоминал ни о бочке, ни о вине, словно он никогда не бывал в этом доме. Дама не раз говорила об этом монаху, на что тот отвечал: «Будьте уверены, что Аннунциата никогда не покидала никого, и она постоянно творила величайшие чудеса».

Поэтому дама приказала сделать из воска бочку и послала ее св. Аннунциате Рабов господних по случаю того, что бочка с вином оказалась пустой и что муж ее, вернувшись с должности, забыл обо всем.
Такие обеты и подобные им делаются ежедневно, но не являются ли они скорее признаком идолопоклонства, чем христианской веры? Я, писатель, видел когда-то человека, который потерял кошку и дал обет, если он ее найдет, послать богоматери Орто Сан-Микеле[285] кошку из воска; так он и сделал. Разве это не только недостаток веры, но также и обман бога, богоматери и всех его святых? Богу нужно наше сердце и наш ум; ему не нужны восковые изображения и вся эта гордость и тщеславие. Если бы кто заглянул умом в сердце, он увидел бы, что многие из тех силков, с помощью которых человек рассчитывает попасть в рай, в большинстве случаев увлекают его в ад.

Новелла 110
Некий подагрик приказывает убить свинью св. Антония; свинья нападает на него в постели, топчет его, хватает зубами того, кто хотел ее убить, и убегает
Не очень много лет тому назад у меня был сосед, настолько изуродованный подагрой, что давно уже не мог вовсе вставать с постели. Но, несмотря на эту свою болезнь, он не потерял любви поесть и ни одного зуба, и всегда жадно стремился к тому, чтобы поработать челюстями. Трапезную свою он устроил в нижнем этаже, выходящем на улицу, откуда был вход в дом, и туда в гости к нему приходило немало его каноников, частенько любивших подзакусить, потому что в этом месте только и делали, что ели да пили. Случилось так, что почти каждый день две великолепные свиньи св. Антония[286] повадились входить через заднюю дверь, ведшую на улицу, а затем тотчас же входить в названную комнату. В один из таких дней, когда эти свиньи вошли в названною комнату, подагрик говорит одному своему здоровяку-крестьянину: «Как надоели мне эти свиньи! Не убить ли нам одну из них?»

Крестьянин отвечает: «Что ж? Лишь бы вам это было угодно».

Бывший при этом человек говорит: «Ой, ой! Не шутите со св. Антонием».
Подагрик отвечает на это: «И ты еще принадлежишь к тем дуракам, которые думают, что св. Антоний занимается засолом мяса? Для кого? Для своей семьи? Тебе хорошо известно, что там, на небе, не пьют и не едят. Жрут только эти попрошайки Антония со своим τ на груди,[287] и они-то и внушают людям этот вздор. Пусть грех ложится на меня; предоставьте мне действовать».

И он говорит слуге: «Отыщи топор и поставь его в этот угол, а затем предоставь руководить делом мне».

Топор был приведен в порядок.

На следующее утро, когда в доме не было никого другого, кроме больного, заключенного в постели, как я сказал, и его слуги, являются свиньи и входят в комнату. Подагрик говорит слуге: «Запри дверь и кончай их». Тот был таким здоровяком, что мог бы опрокинуть целый дом. Он берет топор, направляет его и ударяет им свинью по голове. Но удар оказался недостаточно крепким, так как топор соскользнул. Раненая свинья, обливаясь кровью, бросается на кровать, а другая вслед за ней, и обе обращаются против слуги, производя сильный шум. Подагрик, подвергшийся нападению свиней, принимается кричать. Слуга хочет помочь ему и вскакивает на ящик с платьем, чтобы прогнать свиней. Свиньи же, по обычаю своему, повернулись рылом к слуге, направились против него и беспрерывно топтали подагрика, который неистово кричал. Услышав его крик, свиньи обернулись рылом к лицу подагрика, причем из одной из них все время текла кровь, словно из желоба. Слуга сражался, стоя на ящике, и, не будучи в состоянии прогнать свиней, вскочил на кровать и, прыгая на нее, наступил ногами на ноги подагрика. Тот начинает кричать: «Помогите! Я умираю!» А лицо у него было все в крови.

В то время как слуга находился на кровати, одна из свиней хватила его зубами за ногу, и тогда начал кричать и он сам. В то время как в этой потасовке свиньи топчут подагрика, – а он кричит, потому что было из-за чего кричать, слуга громко жалуется, а свиньи пронзительно верещат, – проходит по улице полицейская стража, слышит этот шум и вбегает в дом: «Открывайте там!» Затем стража выламывает дверь, которая была заперта, и начальник отряда, войдя в комнату, видит подагрика с лицом, совершенно окровавленным, видит на постели между свиней раненого слугу и видит одну свинью, раненную в голову. – «Что это значит?» Со шпагами в руках стража наступает на свиней, толкая их; свиньи защищаются, но, будучи больше не в силах бороться, отступают и падают между кроватью и стеной, где они оказываются настолько прижатыми, что не могут выйти Поэтому они подымают страшное верещанье, подагрик мычит, слуга вопит от бели, стража шумит, и кажется, что в доме ад. Все были на месте; но начальник стражи все еще не мог выяснить, в чем дело.

В конце концов, подагрик, который едва был в силах говорить, и хотя и говорил, но из-за шума, производимого свиньями, его нельзя было расслышать, сказал: «Увы, я мертв, я весь истерзан. Я хотел выгнать на улицу этих свиней, но они накинулись на меня и отделали меня так, как вы видите». А свиньи тем временем продолжали верещать.

Услышав это, начальник стражи направляется с палкой в руке к свиньям и говорит: «Будьте вы прокляты! Что вам здесь, еще людей убивать нужно?» и колотит их палкой.

Свиньи находились словно под суконным катком и не могли выйти, даже если бы хотели. Начальник стражи почти выбился из сил, узнав о причине происшедшего, он сказал своим подчиненным: «Трогаем», и стража ушла.

Дело осталось в том же положении; свиньи никак не могли выйти из своего угла, так что подагрика пришлось вынести в другое место, а кровать пришлось разобрать. От всего этого свиньи так озлобились и возбудились, что стоило большого труда выгнать их на улицу. Так окончилась эта охота. Подагрик был доведен почти до смерти, так как все тело его было измято. Кроме подагры, он получил еще несколько болезней одну за другой и в течение нескольких месяцев не мог излечиться от пинков и толчков свиней. Слуга лишился из-за них ноги. Это чудо совершил св. Антоний, а потому говорят: «Шути со своими слугами, но не позволяй себе ничего со святыми».

Новелла 111
Уверив свою куму, что он подымет дочь ее с постели крапивой, чтобы она больше не спала, брат Стефан на самом деле пользуется ею. Девушка кричит, а мать требует, чтобы Стефан действовал сильнее, дабы поднять дочь, предполагая, что он действует при помощи крапивы. В конце концов, мать убеждается, что кум ее – обманщик, и отказывается от приятельских отношений с ним
В одном из замков Марки,[288] называющемся Сан-Маттиа в Кашано,[289] священником был монах по имени брат Стефан. Соседкой его, жившей поблизости с церковью, была его кума, которая имела дочь – красавицу лет четырнадцати или пятнадцати. Дело было летом, когда молодежь вообще любит поспать. Когда девушка, носившая имя Джованны, долго спала, мать кричала ей, чтобы она вставала; дочь отвечала обыкновенно, что встает; мать повторяла много раз: «Джованна, вставай!» А та каждый раз отвечала: «Я встаю», но не вставала. Услышав, что ей приходится так долго кричать, брат Стефан, находившийся в церкви, быстро снимает с себя штаны, бросает их в углу, срывает несколько веток крапивы, которая росла поблизости от церкви, выходит на улицу, идет к своей куме и говорит ей: «Дай-ка, кумушка, я отхлещу ее крапивой: тогда она встанет».

Мать ответила на это: «Пожалуйста», полагая, что ее кум – добрый католик, каким должен быть приходский священник.

Брат Стефан подошел к кровати, в которой лежала названная Джованна, и, подняв простыни, лег на нее и с удовольствием удовлетворил свои желания, хоть и не без труда, так как названная девушка плакала и кричала. Слыша ее крики, мать сказала: «Хлещи ее крапивой, хлещи, брат Стефан».

А названный брат Стефан отвечал: «Я ее отхлещу», и, обращаясь к девушке, названный брат Стефан приговаривал: «Ты встанешь, негодница».

Мать же все еще продолжала требовать: «Хлещи ее, хлещи, пока не встанет».

В конце концов, отхлестав ее крапивой таким образом и удовлетворив свои сластолюбивые желания, брат Стефан вернулся к куме с крапивой в руках; и, возвращаясь к себе в церковь, сказал ей: «Всякий раз, как она не будет вставать, зови только меня; ты увидишь, как я ее отхлещу».

Когда монах ушел, Джованна поднялась со слезами и пошла к матери. Мать спросила ее: «Он тебя хорошо отхлестал крапивой?»

Джованна ответила: «Дело тут не в крапиве. Пойди, посмотри-ка на постель».

Мать пошла посмотреть и, увидев знак обмана и оскорбления, нанесенного ее дочери братом Стефаном, проговорила: «Кум-обманщик, ты обманул меня! Но, клянусь смертью господней, я отплачу тебе!»

Брат Стефан проявил так мало стыда, что в тот же день спросил куму, встала ли ее дочь. Кума ответила на это: «Ступай себе, кум-обманщик. Клянусь страстями господними, что здесь тебе больше никогда не удастся поживиться». И с той поры он никогда не переступал ее порога.

Нет поэтому ничего удивительного, что большинство не желает иметь подле себя монахов или священников, с тех пор как они с такой необузданностью нападают на женщин. Кое-кто, да и я, писатель, – принадлежу к их числу, мы сложили в прежнее время тысячи мадригалов и баллад, и за это нам не будет спасения. Но этот человек, как только ему пришло в голову, спустил паруса и, предоставив охранять их святым, изображенным в церкви, вышел из нее и, подобно дикому быку, соединился с девушкой. Потому-то совершенно правильные меры принял город Венеция. Если кто-либо не может отомстить за жену или дочь, то каждому дается право безнаказанно ранить клерика, лишь бы он не умер от раны; ранивший уплачивает только штраф в пятьдесят сольдо. Кто бывал в Венеции, мог в этом убедиться. Там можно редко увидеть священника, у которого не было бы на лице большого шрама. Такой уздой обуздывается их беспечная и разнузданная дерзость.

Новелла 112
Сальвестро Брунеллески беседовал с некоторыми людьми о том, насколько вредно иметь дело с женами, причем Франко Саккетти заявил, что он от этого потолстел. Жена названного Сальвестро, слышавшая разговор через окно, делает ночью все возможное, чтобы муж ее потолстел
Не прошло и десяти лет с тех пор, как Сальвестро Брунеллески,[290] человек очень забавный, устроил доброй компании ужин, на котором был и I, писатель. Названный Сальвестро купил целую низку сосисок с тем чтобы, сварив их, положить на каждую тарелку по одной, и поставил их на окно, чтобы они остыли. Когда общество уселось за стол, стали подавать, однако, на тарелках вареных каплунов, причем Сальвестро сказал: «Синьоры, прошу простить меня: я хотел угостить вас сосисками, которые и поставили на окно, чтобы они остыли; но они исчезли. Не знаю, унесла ли их оттуда кошка или кто-либо другой».

Я сказал на это: «Это был, несомненно, коршун, которого я только что видел в воздухе и который уносил низку сосисок. Наверно, то были те самые».

Так оно и было. И лучшим доказательством этого является то, что в течение более шести месяцев он являлся каждый день в тот же самый час к тому же окну, предполагая, что каждый день для него найдется пожива.

Поужинав, все вышли на улицу. А у названного Сальвестро была жена, женщина столь же забавная, как и сам он, родом из Фриуля. Она стояла у окна, а внизу у его дома собралось на скамье, как это обыкновенно бывает, много соседей; и были среди них люди упитанные, в том числе и я, писатель. Начались разговоры о сношениях с женами, причем обсуждали, насколько дело это ослабляет мужчину. Сальвестро заявил: «После того, как я имел сношение с женой, я словно с того света вернулся; до того ослабеваю».

Кто-то другой сказал на это: «А у меня так волоса начинают свисать на левый глаз».
Третий заявил: «Со мной же бывает хуже: когда я остаюсь наедине с моей, волоса со лба остаются на изголовье». Его сосед, Камбио Арриги,[291] сказал на это (ему было семьдесят лет): «Я не понимаю, что вы говорите: после того как я займусь этим делом со своей женой, я чувствую себя легче пера».

На это Сальвестро заметил: «Побудь-ка с ней два раза, так ты полетишь».

Услышав такие речи, я сказал: «У меня большое преимущество перед вами: от сношений со своей женой я толстею и становлюсь молодцом. Чем чаще это бывает, тем больше я толстею».
Фриулянка, стоявшая, как я уже сказал, у окна над нашими головами, замечала каждое слово. Маэстро Конко,[292] ставший из барышника торговцем птицей, а из торговца птицей врачом, и бывший очень охочим до женщин, как дети до игры в ладоши, сказал: «Ах, вы, дураки, дураки! Нет более расслабляющей вещи для тела и более способной свести вас в могилу, чем та, о которой вы говорите».

Наступила ночь, разговаривающие разошлись, и каждый отправился домой. Когда Сальвестро вместе с женой, слышавшей весь разговор, укладывался спать, жена привалилась к нему и сказала: «Сальвестро, теперь я понимаю, почему ты так худ. Я вижу, что Франко говорил нынче вечером правду насчет того, о чем вы разговаривали».

Сальвестро спросил ее: «О чем?»

Она ответила: «Ну, не притворяйся! Все говорили, что сношения с женами сводят людей в могилу, а Франко говорил, что он от этого потолстел. Поэтому, если ты худ, то вина в том твоя. Я хочу, чтобы ты стал толще», и она повела дело так, что Сальвестро пришлось несколько раз напрягаться, чтобы потолстеть.

Настало утро. Я сидел на уличной скамье, и когда Сальвестро, спустясь по лестнице, вышел из дому, я приветствовал его и пожелал ему доброго дня. На это он ответил: «Я не отвечаю тебе тем же. Мне хочется скорее пожелать, чтобы бог послал тебе сто тысяч бед».

Тогда я спросил его: «Почему?»

А он ответил мне: «Как почему? Вчера вечером ты говорил, что толстеешь от сношений с женой. Моя жена слышала твои слова, и нынче ночью она говорит мне: „Теперь я вижу, почему ты худ. Ради креста господня, тебе нужно потолстеть", и она, на основании твоих слов, заставила меня делать то, на что один бог знает, насколько я способен».
Жена Сальвестро, как и накануне, стояла у окна и, разразившись громким смехом, сказала, что хотела заставить Сальвестро потолстеть, как потолстел я. А что касается до того хирурга, маэстро Конко, говорившего то-то и то-то. у которого лавка полна всяких обливных горшков и метательных машин и который безногих с помощью инструментов ставит на ноги, – чтоб ему господь всяких бед наслал! – то не так давно он ездил в Перетолу[293] вырезать опухоль в паху, вырезал он человеку тестикул, а тот взял да и умер. Его надо сжечь, ибо он этого достоин. Он говорит, что мы сводим мужей в могилу: а ему надо было бы сделать то, чего он заслуживает. Оставил бы он в покое жен, – чтоб ему всяких бед! – потому что он не может говорить о том. чего не испытал. В этом он знает столько же толку, сколько в медицине. Плохо тому, кто попадает ему в руки». Затем, обернувшись ко мне, она сказала: «Франко, конечно, знает столько же, сколько и маэстро Конко. Среди вас не было никого, кто сказал бы верно, кроме него. А что касается до тебя, Сальвестро, тебя, который не хочет здороваться с ним из-за его слов, то ты можешь злиться на меня, но хочешь ли ты или нет, мне придется постараться, чтобы ты пополнел».

И вот из-за моих слов пришлось Сальвестро частенько бодрствовать, в то время; как он охотно бы поспал. А жена изо всех сил старалась, и чем больше она старалась, тем больше муж худел, так что она часто говорила ему: «Ты, Сальвестро, вероятно, плохой породы. Я все думаю, что ты потолстеешь, а ты худеешь. Может быть, у тебя типун?»

– «Ей-богу, у меня типун; но, наверно, он и у тебя, потому что ты так охотно выклевываешь то, что тебе нужно».

Получив от этого дела некоторое время удовольствие, они заключали мир, засыпали и начинали храпеть, и отдыхали, как того требовала природа.

Новелла 113
У настоятеля Сан-Миньято в страстную пятницу один из молящихся похищает с алтаря губами часть пожертвований
У Сан-Миньято аль Тедеско, ныне носящего название Флорентийского,[294] был богатый настоятель, как о том можно судить и сегодня по доходу этой церкви; но он был так алчен, что Мидаса и на одну треть нельзя с ним сравнить.

Как-то в страстную пятницу много разных богомольцев, а также много всяких обществ и бичующиеся ходили, предшествуемые распятием, по церквам и клали свои пожертвования на алтари. Когда наступил третий час дня, настоятель подошел к алтарю посмотреть, сколько положено денег, и, увидев на нем значительное количество их, стал их собирать, чтобы убрать затем, так как полдень уже миновал и он рассчитывал, что больше, наверное, никто не придет с пожертвованием. Но в ту минуту, когда он, собрав деньги на алтаре в кучку, раскрыл карман, чтобы опустить их туда, в церковь явилась неожиданно толпа бичующихся, чтобы преклонить перед алтарем колена и принести свое пожертвование. Увидев их, настоятель отошел от алтаря и оставил на нем деньги (клерик же стоял в стороне), рассчитав, что, если они увидят столько денег, то положат на главный алтарь более крупное пожертвование. Оставив церковь, он вышел на короткое время на улицу. Когда богомольцы, преклонив колена, помолились перед этим алтарем, сколько хотели, и направились к нему, чтобы приложиться, то, в то время как они подошли к алтарю, один из них, взглянув на кучку денег, приподнял немного забрало шлема и, делая вид, что прикладывается, наклонился, открыв рот, над деньгами и набрал их в рот, сколько мог; затем, повернувшись, он присоединился к товарищам и вышел из церкви. Через несколько времени настоятель возвращается в церковь собрать деньги, но вместо того, чтобы найти их в большем количестве, он видит, что их убыло, и настолько, что, не разбираясь в том, как и что, спрашивает клерика: «Где же деньги?»

Клерик отвечает: «Они в том виде, в каком вы их оставили».

– «Как так, в каком я их оставил?» – спрашивает настоятель.

Он спрашивает его и дает ему подзатыльник. Клерик начинает усердно оправдываться, но ничто не помогает. Настоятель после этого долгое время ходил надутым и опечаленным, но никак не мог узнать, куда уехали его деньги. А тот, кто набил себе ими рот, при участии кое-кого из товарищей превратил их в каплунов, и они устроили сообща за здоровье настоятеля отличную пирушку; а настоятель остался с уцелевшими деньгами в положении несчастного и бедного человека.

Новелла 114
Д анте Алигъери делает указание некоему кузнецу по поводу его ошибки, так как тот поет его поэму, заменяя одни слова другими
Флорентиец Данте Алигьери, превосходнейший поэт, писавший на народном языке, слава которого не убудет вовек, жил во Флоренции по соседству с семьей Адимари.[295] Случилось, что когда некий молодой дворянин из этой семьи был за какое-то преступление привлечен к делу и должен был быть, согласно постановлениям о правосудии, осужден экзекутором, который, как кажется, дружил с Данте, то названный дворянин попросил Данте замолвить о нем словечко у экзекутора. Данте сказал, что охотно сделает– это. После обеда он выходит из дома и идет выполнить поручение, но когда он проходит через ворота св. Петра,[296] то слышит, что кузнец, ковавший на своей наковальне железо, поет Данте,[297] как если бы он пел песню, перепутывая, однако, его стихи, которые он укорачивал и удлинял, чем, по мнению Данте, ему наносилась величайшая обида. Не говоря ни слова, он подходит к мастерской кузнеца, где лежало много всякого железа, которое тот пускал в дело, берет молоток и выбрасывает его на улицу, берет клещи и выбрасывает их на улицу, берет весы и выбрасывает на улицу, и, таким образом, он повыбрасывал множество железных предметов. Тогда кузнец, обернувшись к нему, говорит грубо: «Какого черта вы там делаете? Вы с ума сошли?»

Данте отвечает: «А ты что делаешь?»

– «Я делаю свое дело, – говорит кузнец, – а вы портите мои инструменты, швыряя их на улицу».

Данте говорит тогда: «Если ты хочешь, чтобы я не портил твоих вещей, то не порть моих».

Кузнец спрашивает: «Разве я порчу что-либо из вашего?»

Данте ответил: «Ты поешь мою поэму и говоришь не те слова, какие я написал; у меня нет другого ремесла, а ты мне его портишь».
Кузнец, надувшись, так как он не знал, что ответить на это, собирает свои вещи и возвращается к своей работе. Когда ему хотелось петь, он пел теперь о Тристане и о Ланселоте[298] и оставлял Данте в покое. Данте же пошел к экзекутору, к которому уже направлялся.

Явившись к экзекутору, он вспомнил, что названный дворянин из рода Адимари, за которого ему приходилось просить, был молодым человеком надменным и невежливым и что когда он двигался по городу, в особенности верхом, то так расставлял ноги, что занимал всю улицу, если только она не была достаточно широка, и проходящим приходилось чистить носки его обуви. Данте, который видел все это, подобного рода поведение никогда не нравилось, – он и говорит: «На суд ваш вызван такой-то дворянин за такое-то преступление. Поручаю его вашему попечению, хотя за свои повадки он заслуживал бы и большего наказания; ведь я полагаю, что злоупотребление тем, что является правом коммуны, есть величайшее преступление»

Данте говорил это не глухому; экзекутор сейчас же спросил его, что же это за права коммуны, которыми молодой человек злоупотребляет.

Данте отвечал: «Когда он проезжает верхом по городу, то так расставляет ноги, что встречным приходится возвращаться обратно, и они не могут идти своим путем».

Экзекутор спросил Данте: – «Разве ты считаешь это пустяком? Это гораздо большее преступление, чем первое, в котором его обвиняют».

Данте ответил на это: «Так вот: я его сосед и поручаю его вашему попечению».

И он вернулся домой. Дома названный дворянин спрашивает его, как обстоит дело:

Данте говорит: «Он дал мне хороший ответ».

В один прекрасный день дворянина требуют, чтобы он приходил оправдаться по своему делу. Он является; по прочтении первого обвинения судья велит прочесть ему второе, касающееся его езды верхом с широко расставленными ногами. Дворянин, почувствовав, что наказание ему будет удвоено, говорит про себя: «Я заслужил это; ведь если рассчитывал, что буду освобожден после прихода Данте, то теперь я буду осужден вдвойне».

После всяких обвинений и оправданий дворянин возвращается домой и, придя к Данте, говорит ему: «Ей-богу, хорошую ты мне оказал услугу: ведь до твоего прихода экзекутор хотел ссудить меня за одно дело, а после того, как ты к нему сходил, он хочет осудить меня по двум», и, крайне разгневанный на Данте, он добавил: «Если он осудит меня, я готов уплатить, но, как бы то ни было, я отплачу тому, который является причиной этого».

Данте ответил: «Я поручал вас его попечению так же, как если бы вы были моим сыном; большего сделать было нельзя. Если же экзекутор поступил иначе, то не я тому причиной».

Дворянин, покачав головой, отправился к себе. Через несколько дней он был присужден к тысяче лир по первому преступлению и к другой тысяче за езду с широко расставленными ногами. И этого никогда не могли проглотить ни сам он, ни весь род Адимари.
Вот это и было главной причиной, по которой Данте был вскоре изгнан из Флоренции как белый;[299] и умер он в изгнании в городе Равенне, что явилось позором для его коммуны.

Новелла 115
Данте Алигъери слышит, что погонщик ослов поет его поэму и кричит: «Арри»; Данте толкает его и говорит: «Этого у меня нет», – и так далее, как рассказывает новелла
Предыдущая новелла побуждает меня рассказать об этом поэте другую, которая коротка и прекрасна.

Однажды названный Данте, прогуливаясь для развлечения в какой-то части города Флоренции, в нагруднике и локотниках, как это тогда обычно делалось, встретил погонщика ослов, перевозившего тюки с каким-то мусором. Шагая позади ослов, погонщик распевал поэму Данте, и, пропев кусочек ее, толкал осла и говорил: «Арри».

Поравнявшись с ним, Данте основательно ударил его локотником по плечу, говоря:

– «Этото „арри" у меня нет».

Погонщик не знал, кто такой Данте, и не понимал, почему тот его ударил. Тем не менее он сильно толкает ослов и продолжает свое: «Арри, арри».
Отойдя несколько от Данте, он оборачивается к нему и, высунув язык и показав фигу, говорит: «Возьми-ка».[300]

Увидев это, Данте говорит: «Я за сто твоих не дал бы и одной своей».

О, сладкие слова, полные философского смысла! Ведь многие бросились бы за погонщиком с яростными криками; нашлись бы и такие, которые стали бы бросать в него камнями. Мудрый поэт смутил погонщика, ибо столь мудрое слово получило похвалу каждого из присутствующих, кто его слышал, слово, брошенное такому ничтожному человеку, каким был этот погонщик ослов.

Новелла 116
Инквизитор обвиняет священника Юччо из Марки в любострастии. Священник, находясь перед ним, хватает его за тестикулы и не выпускает их из рук, пока тот не дает ему отпущения
Мне приходится все же вернуться в Марку, потому что она была всегда полна забавных людей.
В Монтеккьо[301] был некогда священник, которого звали отцом Юччо, и был он человеком, склонным ко всякого рода преступным сладострастным поступкам. А потому, хоть он и мог сдерживать себя, все же предавался им, словно они были предписаны ему в евангелии устами Христа. У него сложилась привычка постоянно ходить без штанов. Однажды случилось, что в названую местность приехал инквизитор из монахов францисканского ордена. Ему пожаловались на отца Юччо, обвинив его в дурном поведении; между прочим, инквизитору было сказано, что он не носит штанов. «Вы можете заставить его показать вам это, когда он придет к вам, и тогда вы сами убедитесь. Согласно вашим декретам, без штанов служить обедни нельзя, а он служит ее в таком виде каждый день».

Выслушав жалобщиков, инквизитор велит вызвать отца Юччо. Тот явился к нему. Увидев священника, инквизитор говорит ему: «Оправдайся-ка здесь же от возведенного на тебя обвинения».

Юччо подходит к нему. Инквизитор говорит ему тогда: «Мне передавали, будто ты ходишь без штанов».

Отец Юччо отвечает на это: «Синьор мой, это правда: из-за этой жары мне трудно их носить».

Тогда инквизитор говорит ему: «Но ты не носишь их для того, чтобы удовлетворять скорее побуждениям сластолюбия».

– «Как бы то ни было, а я готов служить вам».

Инквизитор опять спросил его: «Ты ли отец Юччо, который совершил столько дурных поступков?»

На это священник ответил: «Я никогда не сделал ничего дурного». Сказав это, он хватает тестикулы и прочие принадлежности инквизитора и спрашивает его: «Зачем у вас эти органы? Это то, что производит дурные поступки и противно заповедям божьим». И он стал дергать инквизитора за названное место, приговаривая: «Я не оставлю тебе твоих органов, пока ты не разрешишь меня от всего содеянного моими».
И он дергал его до тех пор, пока инквизитор волей-неволей не дал ему отпущения по поводу возбужденного против него расследования. Когда названный инквизитор уходил, Юччо принес благодарность приспособлениям инквизитора, отпустившего ему его грехи, произнеся следующие слова литании: Propitius esto, arce nobis domine.[302] Так, совершенно необычным образом, отец Юччо оказался освобожденным от наказания, а инквизитор уехал с кошельком и прочим, сильно помятым и мучительно ноющим, так что, когда он сидел на лошади, то седло беспокоило его больше, чем он бы этого хотел.
Так эти клерики из Марки и ходят без штанов, причем они столь свирепы, что приводят каждого к повиновению, если только им не приходится сталкиваться с мессером Дольчибене, который умеет их обрезать.[303]

Новелла 117
Находясь в городе Падуе, мессер Дольчибене, которого синьор не хотел отпустить, уходит к досаде синьора благодаря небывалой и тонкой хитрости
В городе Падуе у мессера Франческо Старого из Каррары[304] находился на празднике, им устроенном, мессер Дольчибене. Побыв там несколько дней и получив от этого те выгоды, какие могут получить потешники, ходящие по синьорам, и не рассчитывая на большее, он решил переменить воздух и уехать, попросив синьора отпустить его. Видя, что Дольчибене хочет уехать, так как ему было ясно, что больше выгоды для себя он извлечь не сможет, синьор не увольнял его. Тот, однако, повторял свои просьбы об увольнении, так как, не имея заверенного пропуска, не мог выехать из Падуи. Тогда синьор приказал тем, кто ведал пропусками, выписать ему таковой, а страже у ворот приказал не пропускать его, если об этом не будет сказано им самим или его слугой. Когда мессер Дольчибене, отправившись с пропусками и отпуском, доехал до ворот, чтобы выбраться за город, то ни один из документов, оказывается, не имел силы. Когда же он вернулся к синьору и сказал ему: «Черт возьми, не мучь ты меня больше, отпусти меня», то синьор ответил: «Ступай; что касается меня, я тебя не удерживаю. И чтобы ты этому поверил, ты увидишь сейчас же доказательство».
Он позвал мессера Уголино Сковриньи[305] и сказал ему: «Садись на лошадь и отправляйся с Дольчибене, да скажи привратникам, чтобы они его пропустили».

Мессеру Дольчибене показалось, что теперь его увольняют настоящим образом, и он отправился в путь вместе с названным мессером Уголино, Когда они были у ворот, мессер Уголино говорит: «Пропустите мессера Дольчибене: я говорю это вам от имени синьора».

Привратники ответили: «Если бы синьор сказал это нам здесь собственной персоной, то и тогда мы не отпустили бы его».

Мессер Уголино пожимает плечами, возвращается с мессером Дольчибене к синьору и передает то, что сказали привратники. Синьор делает вид, что сердится, и говорит: «Значит я имею так мало силы у моих слуг? Клянусь телом и кровью, что я сломаю им руки на дыбе».

Мессер Дольчибене, сидевший в эту минуту, говорит синьору: «Ах, к чему вся эта комедия. Все это делается по твоему приказанию, и делаешь это ты для того, чтобы помучить меня. Но если только я решу, я уйду тебе назло».

Синьор сказал тогда: «Если ты можешь сделать это, то на что ты приходишь за увольнением и пропусками? Уходи и да будет с тобой на всякий час крест и благословение».

Мессер Дольчибене спрашивает: «Ты хочешь узнать, смогу ли я уйти?»

Синьор отвечает на это: «Да, да, ступай себе».
И мессер Дольчибене уходит и отправляется в лавку, где резали баранов и свиней. Здесь он берет нож и вымазывает его весь кровью, садится на лошадь и поднимает нож, так чтобы его было видно, вверх, делая вид, что он совершил им как будто человекоубийство; затем дает лошади шпоры инесется к воротам. Народ кричит: «Что случилось, что случилось?» А иной говорит: «Держи!», а третий: «Держите!», мессер же Дольчибене кричит: «Ой, ой! Пропустите меня, потому что я убил немца Казалино».[306]

Как только люди услышали это, так один принимается молиться за него, сложив ему вслед руки, другой так, третий иначе, говоря: «Да соблаговолит бог тебе спастись, и чтоб уйти тебе целым и невредимым».

Когда он достиг ворот, то привратники становятся ему наперерез, чтобы схватить его, с мечами и копьями в руках, и они несомненно сделали бы это; но когда они услышали, что он убил немца Казалино, то копья и мечи ощетинились, и привратники стали из всех сил бить лошадь по крупу, крича: «Хватай! Хватай!» – «Эй! Эй!» Они делали все, чтобы лошадь бежала лучше; и, таким образом, Дольчибене, выехав за ворота и все время пришпоривая коня, отбыл с богом.
Чтобы новелла эта понравилась больше, скажу, что немец Казалино был самым отвратительным падуанцем, когда-либо жившим в Падуе, и не было человека, который бы не только не хотел ему добра, но и не желал всякого зла. И из-за этого неприятного для него случая Казалино оставил Падую со всем своим имуществом и приехал во Флоренцию, где купил себе дом и устроился на площади Санта-Кроче. Купил он также прекрасную усадьбу в Рушано,[307] которая нынче принадлежит мессеру Антонио дельи Альберти.[308] И если в Падуе он не пользовался ничьим расположением, то во Флоренции он встретил его еще меньше, и там он и умер.
Когда синьор Падуи услышал, каким образом ушел мессер Дольчибене, подумайте только, как это его позабавило, и не только его одного, а всю Падую! А на немца Казалино каждый смотрел и громко смеялся. Он же сам был настолько смущен этим небывалым случаем, что казался еще более мрачным, чем был прежде. Мессер Дольчибене, выбравшись из Падуи, пошел по синьорам Ломбардии и, рассказывая об этом случае, заработал себе много платья и вернулся во Флоренцию. Затем, попав к старьевщикам, где он в течение некоторого времени выставлял свое платье напоказ, продал его за наличные, а потом отправился к себе в усадьбу в Леччо в Вальдимарина[309] и на вырученные деньги возвел прекрасные постройки.

Новелла 118
Священник прихода Джоголи обманут своим слугой, который необычайно забавным образом съедал сам хорошие фиги, а худые носил священнику. По истечении нескольких дней обман был обнаружен и доставил всем большое развлечение
Не так давно в приходе Джоголи,[310] близ Флоренции, жил священник, у которого был слуга, исполнявший для него всякие нужные работы вплоть до стряпни. Стоял сентябрь; в саду у священника была прекрасная смоковница, и так как на ней росли великолепные фиги, то священник сказал однажды утром названному слуге: «Ступай, возьми корзину и отправляйся к такой-то смоковнице; я видел на ней вчера прекрасные фиги; принеси их мне».

Слуга взял корзину и пошел к названной смоковнице. Влезши на нее, он увидел прекраснейшие фиги, и немалое количество, висящих как серьга и со слезой. Он набил себе ими рот так, как будто ему нужно было этим отплатить кому-нибудь. И когда он срывал, чтобы съесть ее, одну из таких фиг со слезой, то приговаривал: «Не плачь: мессер тебя не съест», и отправлял ее в свой желудок. И если ему пришлось съесть этих фиг со слезой с тысячу, он приговаривал каждый раз: «Не плачь: мессер тебя не съест», и съедал ее сам.

В корзину он клал жесткие фиги или фиги раскрытые, которые едва ли стали бы есть даже свиньи. Их он относил священнику. Видя их, священник спрашивал: «Это фиги с той смоковницы, о которой я тебе говорил?»

Слуга отвечал: «Да, мессере».

Несколько раз посылал священник по утрам названного слугу, и никогда не мог получить хорошую фигу. Однажды утром, послав слугу за названными фигами, священник сказал своему клерику: «Влезь-ка на такой-то виноградный трельяж, да смотри, чтобы слуга тебя не заметил, и погляди, какие фиги он мне приносит и что он делает, потому что, конечно, один только бог может устроить так, чтобы фиги, которые он мне приносит, были с того дерева, про которое я ему сказал».

Клерик влез на трельяж и засел в засаду, приблизившись, насколько мог, к смоковнице, на которой находился слуга. Пока слуга находился на дереве, клерик совершенно отчетливо разглядел, что, срывая самые лучшие фиги, которые плакали по поводу обмана их синьора, он их ел целиком, приговаривая перед каждой: «Не плачь: мессер тебя не съест».

Разглядев и услышав все, что творилось, клерик удалился потихоньку и, вернувшись к священнику, сказал: «Мессере, это самый замечательный анекдот, который вы когда-либо слышали. Ваш добрый малый действительно ходит к той смоковнице, к которой вы его посылаете, но прекрасные фиги, которых вы хотите и у которых на кончике слеза, он съедает все сам; а кроме топ, делает и нечто похуже: он издевается над вами, потому что по поводу каждой из этих фиг, попадающих к нему в руки, он приговаривает: „Не плачь: мессер тебя не съест", и таким образом поедает их все».

Священник говорит тогда: «Разумеется, это превосходный анекдот; то-то я говорил, что этого не может быть». После этого он ждет возвращения приятеля с фигами; и вот тот возвращается.

Священник открывает корзину и находит в ней одни только жесткие и раскрытые фиги. Тогда он обращается к слуге: «Ох, чтобы тебе от меча умереть! Что касается меня, то я достаточно страдал. Что это за фиги, которые ты мне приносчл по утрам в течение нескольких дней?»

Слуга отвечает: «Мессере, они с того дерева, куда вы меня посылали».
Тогда священник говорит: «Ты говоришь правду; но из тех, которые напоминают плач Магдалины,[311] ни одна не дошла до меня».

Слуга отвечает на это: «Какое отношение имеют фиги к Магдалине?»

– «Ты отлично знаешь, – сказал священник, – как ты утешал те из них, которые были со слезой, ты, который так сожалел о проливаемых ими слезах, что съел их все».

Слуга хотел возразить; но, услышав слова священника, поддержанные свидетельством клерика, убедился, что хитрость его открыта, и сказал: «Мессер священник, то, что я делал, я делал, думалось мне, в наших же интересах. Я приносил вам фиги, которые разделились и были раскрыты. А почему я приносил вам фиги раскрытые и разделившиеся? Потому что вы всегда делите их, когда едите. Значит, для того, чтобы вам не приходилось их делить и трудиться над этим; что же касается меня, то я их никогда не делю, а потому я ел те, которые были цельными. Другой причиной, почему я приносил вам те, которые были раскрыты, оставляя себе и съедая те, которые были со слезой, состоит в том, что, как мне известно, веселые вещи должны принадлежать синьорам, а печальные слугам. Я приносил вам фиги веселые, которые смеялись от души во весь рот так, что, если бы у них были зубы, то их можно было бы все пересчитать; себе же я оставлял те, которые плакали и были все в слезах».
Священник ответил на это: «Несомненно ты привел все основания, так как знаешь, наверно, отлично Ринфорцато»,[312] и сам про себя очень забавлялся этим анекдотом, однако не настолько, чтобы несколько дней спустя не уволить названного слугу, который приносил ему ущерб на кухне, ссылаясь при этом на текст из Кодекса.[313] Названный священник был гораздо более опытным и осторожным.

Новелла 119
Когда мессер Джентиле да Камерино послал войско в Мателику, то некоторые пехотинцы, будучи пьяными, напали на скирду соломы, и, в конце концов, когда они срывали вишни, все были взяты в плен
Мессер Джентиле да Камерино[314] приказал однажды объявить в своих владениях, чтобы столько-то человек от каждой сотни населения явилось вооруженными, и оповестить всех, что он собирается отправить войска в Мателику.[315] Повинуясь приказу, каждый подвластный Джентиле приготовился выступить с войском, и наряду с другими коммунами и поселениями отправилась к названной Мателике и молодежь из местности, называемой приходом Бовельяно.[316] Из этой местности собралось идти к войску тридцать с десятком добрых пехотинцев. Хорошо вооружившись, они двинулись в путь и через некоторое время подошли к кабачку, где отряд передохнул. Выпив весьма основательно и совершенно охмелев, они отправились на гумно, где стояла большая скирда соломы, и стали валяться в ней, кто где. Тогда один из них, по имени Наццетто, сказал: «Товарищи, мы направляемся к войску в Мателику. Но если мы, прежде чем явиться в Мателику, не испытаем себя, то мы не будем знать, что нам делать, и опозоримся там. А потому я полагаю, что нам лучше всего вступить в бой с этой скирдой, вообразив, что это замок. И как мы будем действовать здесь, так будем действовать и в Мателике».

Все согласились с предложением, и, вооружившись павийскими круглыми щитами, самострелами и копьями, бросились на названную скирду, крича в один голос: «На город, на город!» А кое-кто и «Сдавайтесь, несчастные!» Они крепко вонзали в солому копья и пускали стрелы из луков, отличаясь необычайно в борьбе со скирдой.
Но лучшим бойцом оказался Нанцьуоло ди Надзарелло:[317] он вонзал свое копье в скирду по самое древко. Под словами «по самое древко» разумеется на просторечии Марки, когда железный наконечник копья вонзен во что-нибудь целиком. Сражались эти воины до тех пор, пока не опрокинули скирды; а потом они повалились спать тут же на соломе в таком беспорядке, что ноги их переплелись между собой. Когда они пробудились, то один из них, взглянув на ноги и увидев их в таком положении, сказал, обращаясь к товарищам: «Братцы дорогие, как же нам быть, если не найдется человека, который разберет нам наши ноги? Я не знаю, которые мои!» Кто-то другой ответил: «Клянусь чудесами божьими! Ты говоришь правду: нам не признать никак, какие ноги чьи».
Тогда один стал давать обеты св. Венанцию, другой – св. Дживинджо, третий – св. Иемину,[318] словом, кто кому, если они спасут и вернут им ноги. В это время мимо них проходил один из жителей Сан-Дженаджо,[319] по имени Джованни ди Казуччо, украшенный с головы до ног серебряными пуговицами; они позвали его и сказали: «Мы просим тебя, разбери-ка ты наши ноги и верни каждому свои».

Подойдя к ним, названный Джованни сказал:

«А что вы мне за это дадите, если я их разыщу?»

Столковались дать ему по десять сольдо с человека. Воины были довольны и уплатили ему деньги вперед: кто дал денег, а кто – залог. Когда было покончено со всеми, Джованни взял палку и швырнул ею поперек ног этих болванов. Увидев это, каждый стал тотчас вытаскивать свои ноги из-под чужих, каждый вернул себе свои и признал свои. После этого они похвалили названного Джованни как мастера своего дела и воздали хвалу св. Венанцию и другим святым, попечению которых они себя поручили, пославшим им такого человека, что им не пришлось опозорить себя. Затем каждый из них взял свое оружие и ноги, и они пошли в Мателику.

На следующий день, после того как они явились в лагерь, тридцать с десятком добрых пехотинцев из прихода Бовельяно отправились на виноградник поесть вишен. Кто влез на дерево, а кто стоял на земле. В это время из Мателики вышли люди, чтобы завязать стычку. Когда они выстрелили из самострела, то один из стоявших на земле принялся кричать и жаловаться, говоря: «Ой, товарищ, помоги мне: я умираю». Прижимая к себе оружие, он считал, как сказано, что уже мертв, и это от одного только звука выстрела из самострела.

Товарищ его спустился с вишни, посмотрел на него и спросил: «Что с тобой?»

Тогда он сказал: «Посмотри, в кого это попало то, что было в воздухе?»

Товарищ посмотрел и ответил: «Здесь ничего нет».

На что первый воин заметил: «Если не здесь, так значит в той густой изгороди».

Пока они таким образом спорили, подошли к нашему отряду люди из Мателики и из тридцати с десятком добрых пехотинцев забрали в плен тридцать и одиннадцать. У кого вырвали зубы, кому отрезали уши, и, чтобы выйти из тюрьмы, они уплатили все, что имели. Так-то попались эти молодцы, которые, вооружившись молодым вином, сражались с соломой; а затем, не оказав ни малейшего сопротивления, были побеждены под вишней.

Новелла 120
Однажды ночью некий глашатай, будучи послан по делу, проезжал мимо границы дома Барди во Флоренции. Забравшись туда по некоторым делам, клерик начинает кричать, а глашатай пускается бежать, полагая, что это душа умершего
В то время, когда Флоренцией управлял герцог Афинский,[320] умер один рыцарь из рода Барди. Его положили в склеп у св. Марии над Арно, который и сегодня еще можно видеть в стене переднего фасада, поднимающегося над улицей.[321] С наступлением ночи какой-то клерик влез в склеп, поднял крышку гробницы и забрался внутрь, чтобы ограбить названного мертвого рыцаря. По какому-то случаю в тот же час ночи герцог послал глашатая. Когда тот, исполнив свое поручение, доехал до улицы, проходящей под склепом, то находившийся в нем в эту минуту поднимался из гробницы и, вылезши из нее наполовину, ударил в ладоши и крикнул: «Так, так, так!»

Увидев выходящее из гробницы тело и услышав шум и крики его, глашатай пришпорил лошадь и помчался, словно на нем сидела тысяча дьяволов, уверенный, что души умерших поднялись из гробницы и произвели этот шум! И каждого он уверял затем, что из гробницы поднялась несомненно душа и сказала: «Так, так, так» и до такой степени напугала его, что он не только не надеялся больше объявлять свои указы, но что у него сперло в груди дыхание и он был близок к смерти.

На следующий день вся Флоренция отправилась глазеть на названный склеп; один таращил глаза на него с одной, другой – с другой стороны. Наконец решили, что у глашатая зарябило в глазах и что он сам не знает, что говорит. Узнав о случившемся, герцог захотел лично выслушать по этому делу глашатая и, наконец, решив, что тот сделал все это, чтобы смутить население Тосканы, собирался уже его повесить. Но так как глашатай оказался затем как будто одержимым и обеспамятел, то он спасся от смерти: герцог велел оставить его, так что он никогда уже больше не был глашатаем; но пострадавший был этим очень доволен.
Необычайное происшествие изумило герцога и всех граждан и привело к тому, что глашатай едва не был повешен. На этом и на многих других случаях можно видеть, как часто судьба делает жалким того, кто чувствовал себя до того совершенно уверенным.[322] Так и этот человек: был он глашатаем, а чуть не лишился жизни.

Новелла 121
Маэстро Антонио из Феррары, проиграв в Равенне в дзару,[323] попадает в церковь, где находятся останки Данте, и взяв две свечи, стоявшие перед распятием, относит их к гробнице Данте и ставит перед ней
Маэстро Антонио из Феррары был одним из достойнейших людей, почти поэт,[324] но было в нем нечто от потешника; он был человеком с большими пороками и большим грешником.
Находясь в Равенне, в пору, когда ею правил мессер Бернардино да Полента,[325] названный маэстро Антонио, бывший большим игроком, случайно играл однажды и проиграл почти все, что имел. И вот, в полном отчаянии, войдя как-то в церковь братьев миноритов, где находится гробница флорентийского поэта Данте,[326] он увидел древнее распятие, почти наполовину сгоревшее и закопченное от большего количества свечей, которые перед ним ставили; так и тогда было перед ним зажжено много свечей. Быстро подойдя к распятию, маэстро Антонио схватил все горевшие свечи и огарки и столь же быстро, пройдя к гробнице Данте, поставил их перед нею со словами: «Возьми их, потому что ты гораздо более достоин свечей, чем он».

Увидев это, люди в изумлении спрашивали: «Что это значит?» И все смотрели друг на друга.

В тот час по церкви проходил эконом синьора и видел случившееся. Вернувшись во дворец, он рассказал о поступке маэстро Антонио. Синьор Полента, подобно другим синьорам, большой любитель таких вещей, дал знать архиепископу равеннскому о том, что сделал маэстро Антонио, прося архиепископа потребовать маэстро Антонио к себе и для вида учинить против него дело, как против злонамеренного еретика патарена. Архиепископ тотчас же поручил вызвать Антонио к себе; тот явился. Когда ему прочли обвинительный акт, потребовав, чтобы он оправдался, он не отрекся ни от чего, а наоборот, во всем признался и сказал архиепископу: «Я не сказал бы вам ничего другого, даже если бы вы грозили меня сжечь. Я всегда просил помощи у этого распятия, но оно всегда делало мне зло. И теперь, видя перед ним столько свечей, что оно едва не сгорело от них целиком (жаль, что так не случилось!), я взял все эти свечи и поставил их перед гробницей Данте, который, по-моему, заслуживает их больше него. Если вы мне не верите, то посмотрите писания того и другого. Вам будет ясно, что писания Данте чудесны и сверхъестественны для человеческого ума, а то, что рассказано в евангелии, грубо. И даже если бы там заключались вещи высокие и чудесные, то не великое дело, когда тот, кто видит все и обладает всем, раскрывает в писании часть этого. Но великое дело, когда маленький человек, как Данте, не обладающий не только всем, но и какой-либо частью всего, увидел и описал все. А потому мне кажется, что он более достоин свечей, нежели распятый, и ему-то впредь я и хочу поручать себя; а вы исполняете свои обязанности и вам легко, потому что из любви к нему вы избегаете всяких затруднений и живете как лентяи. Когда вы захотите получить от меня более подробные разъяснения, то я дам вам их в другой раз, если не проиграю всего, что у меня еще есть».

Архиепископу показалось, что он запутaлcя, и он сказал: «Значит вы играли и проиграли? Приходите в другой раз».

Маэстро Антонио ответил: «Если бы вы и все вам подобные проиграли то, что у вас есть, я был бы этому очень рад Вернуться к вам – дело мое; но вернусь ли я или не вернусь, вы найдете меня в таком же расположении духа или худшем».

Тогда архиепископ сказал: «Идите-ка с богом или, если хотите, с дьяволом, и если я пошлю за вами, не приходите. Ступайте и поделитесь, по крайней мере, с нашим синьором теми цветочками остроумия, которыми вы поделились со мной». На этом они расстались.

Когда синьор узнал о происшедшем, доводы маэстро Антонио ему понравились. и сн наградил его, так чтобы тот мог играть. В течение нескольких дней синьор развлекался с ним разговором о свечах, поставленных в честь Данте, а затем уехал в Феррару, вероятно в лучшем расположении духа, чем в каком находился маэстро Антонио.
В те годы, когда умер папа Урбан V,[327] я видел, как перед изображением его в церкви одного большого города горел целый факел весом в два фунта, тогда как перед находившимся невдалеке распятием стояла ничтожная свечечка в один динарий. Антонио схватил этот факел и, поставив его перед распятием, сказал: «Проклятье нам, если мы захотим опрокинуть и изменить власть небесную, подобно тому, как мы ежедневно меняем власть земную».[328]

И с этими словами он ушел домой. Это были самые прекрасные и замечательные слова, когда-либо высказанные в подобном случае.

Новелла 122
Мессер Джованни да Негропонте, проиграв в дзару все, что у него было, собрался отомстить за это и убил человека, изготовлявшего игральные кости
Мессер Джованни да Негропонте,[329] проиграв однажды в дзару все, что у него было, и будучи величайшим и известным потешником и крайне горячим человеком, разгневанный и возбужденный игрой, отправился, вооружившись ножом, к некоему человеку, изготовлявшему игральные кости, и убил его. Когда его схватили и привели к синьору тех мест, деспоту…, желавшему отнять у него за это все его достояние, синьор спросил его: «Ах, мессер Джованни, что побудило вас убить простолюдина и привести к смерти себя?»

Джованни ответил: «Дорогой синьор, исключительно привязанность к вам, основанная на любви, которую вы проявляете ко мне. А доводы мои такие. Я проиграл все, что имел, и был на волосок от самоубийства; решившись, однако, на человекоубийство, но учитывая любовь вашу ко мне и то, что без меня вы не обойдетесь, я, чтобы не лишать вас себя, а себя вас, пошел и излил свой гнев на того, кто делает игральные кости, считая, что это самая достойная месть; ведь много синьоров и равных вам людей налагают часто наказания на игроков; однако, учитывая какое великое зло происходит от игры, я думаю, что было бы много лучше, чем оставлять в живых, вообще стереть с лица земли всех делающих кости, уничтожив их так, как я уничтожил одного из них. Подумайте только, какое зло проистекает от игры, и доводы мои, быть может, вам понравятся».

Синьор, бывший благороднейшим человеком, признал доводы мессера Джованни да Негропонте превосходными и издал закон, карающий владельца игральных костей и лиц, которые делают их для кого-нибудь, и, кроме того, разрешающий безнаказанно убивать всякого, кто их делает; тот же, у кого их найдут, уплачивает в наказание тысячу лир или лишается руки, а если кто играет в кости там, где они уже есть, наказание получает и владелец их и игрок. Таким образом, по всем своим владениям он уничтожил это злое семя и корень зла, который приводил к хулам на бога, растрате богатства, объединению гордости и гнева, к воровствам и грабежам из-за алчности, к убийствам и к обжорству, к необузданному сладострастию и всем другим порокам, какие способна создавать природа. Мессер Джованни да Негропонте был прощен; а тот, кто делал игральные кости и за то был убит, понес, таким образом, наказание.

Новелла 123
Витале да Пьетро-Санта предлагает по наущению своей жены сыну своему, изучавшему право, разрезать каплуна по правилам грамматики. Тот разрезает его таким образом, что за вычетом его части другим достается очень мало
В замке Пьетро-Санта, в области Лукки, жил некогда кастелян по имени Витале.[330] По тем местам он был зажиточным и почтенным гражданином. Когда жена его умерла, оставив ему сына двадцати лет и двух дочерей в возрасте от семи до десяти, то он надумал отправить сына, который был уже отличным знатоком латыни, изучать право и послал его в Болонью. В то время, как сын находился в Болонье, названный Витале женился вторично. В пору сожития Витале с новой женой он, как это бывает, начал получать по временам вести о том, что сын его становился выдающимся человеком; и когда ему нужны были деньги на книги или на прожиток, отец посылал ему то сорок, то пятьдесят флоринов; дом сильно оскудевал деньгами. Жена Витале и мачеха молодого человека, учившегося в Болонье, видя, что муж очень часто посылает сыну деньги, и считая, что тем самым уменьшается ее пребенда,[331] стала ворчать и говорит мужу: «Бросай на ветер те деньги, которые у нас еще остаются, посылай их неведомо кому».

На что муж отвечает: «Жена, что значат твои слова? Разве ты не думаешь о том, какие это принесет плоды? И честь и пользу? Если сын мой сделается судьей, то он сможет получить потом степень доктора наук, и мы будем вознесены на веки вечные».

Жена сказала тогда: «Какие такие веки – не знаю. Думаю, что ты ошибся и что тот, кому ты посылаешь все, что можешь собрать, – просто „мертвое тело", а ты-то ради него стараешься!»

И, таким образом, жена столь привыкла говорить: «это мертвое тело», что всякий раз как муж собирался посылать сыну деньги или что другое, она схватывалась с ним, говоря: «Посылай, посылай! Старайся хорошенько, чтобы передать этому „мертвому телу" то, что у тебя есть».

Так продолжалось это дело, пока до ушей учившегося в Болонье молодого человека не дошло, что в препирательствах своих с мужем мачеха называет его «мертвым телом». Молодой человек запомнил это. Пробыв несколько лет в Болонье и весьма преуспев в изучении гражданского права, он приехал в Пьетро-Санта навестить отца и прочих членов семьи. Увидев его и крайне обрадовавшись, отец велел заколоть каплуна и зажарить его, а затем пригласил к ужину местного приходского священника.

Когда настал час и все уселись за стол со священником во главе, а подле него отец, затем мачеха, далее обе девушки, которые уже были на выданье, то молодой студент поместился отдельно на скамье. Когда явился на стол каплун, то мачеха, смотревшая злобно на пасынка, стала с искаженной физиономией шептать мужу: «Отчего ты не скажешь ему, чтобы он разрезал каплуна по правилам грамматики? Тогда было бы видно, чему он научился?»

Простак-муж говорит сыну: «Ты сидишь отдельно на скамье. Тебе следует разрезать каплуна; только мне хочется, чтобы ты его разрезал нам по поавилам грамматики».

Молодой человек, который понял, в чем дело, отвечает: «Очень охотно».

Он ставит перед собой каплуна, берет нож и, отрезав гребень, кладет его на тарелку и передает священнику, говоря: «Вы – наш отец духовный, вы носите тонзуру, и потому я даю вам макушку каплуна, т. е. гребешок».

Затем он отрезает голову и таким же образом передает ее отцу, говоря: «А вы – глава семьи, и потому я даю вам голову».

Затем он отрезал ножки и передал их мачехе, говоря: «Ваше дело ходить в доме по хозяйству взад и вперед, а этого нельзя делать без ног. Поэтому я даю их вам».

Затем он отрезал концы крыльев, положил их на тарелку перед своими сестрами и сказал: «Им придется скоро оставить дом и улететь из него. Поэтому им нужны крылья, и я даю их им. Я же – мертвое тело. Если это так, а это я утверждаю, то я возьму для себя это мертвое тело», и он принимается разрезать каплуна и есть его молодцом.

И если мачеха раньше смотрела на него злобно, то теперь стала смотреть на него исподлобья, говоря: «Вот сокровище!» и шепотом, обращаясь к мужу: «Прекрати теперь делать те расходы, на которые ты ради него шел!»
Можно было немало ворчать, так как все присутствующие предпочли бы, чтобы каплун был разрезан попросту, в особенности же священник, с которым приключился как будто митрит[332] и который неподвижно уставился на свой гребень.

Через несколько дней после этого, когда молодому человеку пришлось возвращаться в Болонью, он разъяснил в шутливом тоне, почему он разрезал каплуна таким образом, в особенности же мачехе, которой он в полушутливых словах показал ее ошибку. После этого он расстался с прочими и с нею по-хорошему. Тем не менее я думаю, что про себя она должна была сказать: – «Ступай, и не возвращайся другой раз».

Новелла 125
Карл Великий думает обратить в христианскую веру иудея, который, сидя с ним за столом, упрекает его в том. что он плохо соблюдает христианскую веру, после чего Карл Великий оказывается почти побежденным
Король Карл Великий был лучшим из королей, когда-либо живших на свете, и очень храбрым, так что если говорить о доблестных христианских синьорах, то он, король Артур и Готфрид Бульонский[333] считаются людьми наиболее доблестными. Среди язычников это трое других: Гектор, Александр Великий и Цезарь; среди иудеев также трое: Давид, Иисус Навин и Иуда Маккавейский.[334]

Обращаясь к рассказу, скажу, что завоевав всю Испанию, король Карл Великий встретил как-то некоего испанца, или иудея, или какого-то настоящего язычника, человека очень рассудительного и умного. Поэтому король, принимая во внимание его достоинства, задумал склонить его к христианской вере и принялся за это дело.

Как-то утром этот испанец обедал с названным королем и сидел за столом на почетном месте, где сидят обычно синьоры, в то время как некий бедняк сидел внизу, почти что на полу, точнее на низенькой скамье, за бедным столом, и обедал. Происходило это потому, что всякий раз, когда король садился за стол, он угощал, ради спасения своей души, одного или нескольких бедняков, усаживая их внизу. Видя, что бедняк этот ест таким образом, испанец спросил короля, кто это такой и что означает, что он ест в таком положении? Король ответил:

– «Этот человек – Христов бедняк, и ту милостыню, которую я ему даю, я даю Христу, потому что, как тебе известно, он учит нас, что, подавая милостыню одному из этих его самых последних нищих, мы всякий раз подаем ее ему».

Испанец сказал на это: «Монсиньор, соблаговолите ли вы простить мне то, что я скажу?»

– «Говори все, что ты хочешь».

И тогда тот сказал: «Много глупых вещей нашел я в вашей вере, но эта, кажется мне, превосходит все остальные, потому что если вы действительно верите, что этот бедняк – ваш господь Иисус Христос, то почему же вы заставляете его столь недостойным образом есть там на полу, а сами едите с почетом здесь за столом? Но мне кажется, говоря по правде, что вы должны были бы делать наоборот: иначе говоря, вы должны были бы есть там, а он должен был бы есть здесь, на вашем месте».
Король, видя себя уязвленным настолько, что ему трудно было бы сказать что-либо в свою защиту, стал приводить в свое оправдание различные доводы, но испанец всякий раз опровергал сказанное королем, и в то время как Карл рассчитывал приблизить его к своей вере, он вместо этого отдалял его от нее более чем на сто миль, и вернул к его прежней вере.[335]

А разве испанец этот не был прав? Какие мы христиане и какова наша вера? Вещи, которые нам ничего не стоят, мы щедро дарим богу, как-то: «Отче наш», «Богородицу» и другие молитвы. Мы бьем себя руками в грудь, облекаемся во власяницу, сгоняем мух с поясницы, мы участвуем в крестных ходах и ходим в церковь, мы слушаем набожно обедню и делаем всякие подобные вещи, нам ничего не стоящие. Но если приходится накормить бедняка, мы обычно говорим: «Дай-ка ему немного похлебки и устрой его в углу!» Если приходится из милости угостить его, то мы наливаем ему из бочки плохого вина и мелем для него слежавшееся зерно, и всякую другую пищу, которая нам не по вкусу, мы отдаем Христу. Мы думаем, что бедняк – вроде страуса, что он может переварить железо. Тот, у кого дочь косая, хромая или уродливая, говорит: «Я хочу отдать ее богу». Хорошую и красивую он оставляет себе. Тот, у кого дурной сын, просит бога призвать его к себе; тот, у кого сын хороший, просит бога, чтобы он не призывал его к себе, но дал бы ему долгую жизнь. Я мог бы еще привести тысячу таких плохих вещей, которые мы отдаем господу, давшему и представившему нам все. Таким образом, рассуждения испанца были, конечно, вполне правильными, ибо лицемерие подчинило себе на свете человеческую веру.

Новелла 126
Папа Бонифаций уязвляет своим словом мессера Росселино делла Тоза, который защищается одним забавным ответом
Мессер Росселлино делла Тоза из Флоренции был рыцарем и очень хорошим человеком.[336] Ему было, наверно, восемьдесят лет, когда его отправили послом к папе Бонифацию.[337] У этого мессера Росселино, хотя он и был глубоким стариком, очень часто родились дети, и названному папе неоднократно рассказывали об этом, как о своего рода чуде. После того, как названный мессер Росселино исполнил свое поручение, папа, внимательно рассматривая его как человека, о котором он слышал, что у него все еще рождаются дети, сказал: «Ах, мессер Росселино, вы так стары, как мне о том и говорили, а между тем я слышу, что у вас что ни день родится ребенок. Эта величайшая милость божья; по причинам высшего порядка это можно назвать чудом».

Выслушав папу, мессер Росселино ответил: «Святой отец, пусть ягненок является откуда угодно, пусть он родится под моим пологом, мне все равно».

Услышав это, папа снова заметил: «Мессер Росселлино, вы были всегда мудрым рыцарем, а нынче вы мне кажетесь еще более мудрым; ведь если подумать, что в этих вещах ничего нельзя подтвердить и расследовать было бы глупо, то вы приняли такое решение, что никто не может вас за него укорить».

Мессер Росселлино ответил на это: «Святой отец, я слышал всегда, что у человека столько забот, сколько он их себе навязывает». И на этом закончились их разговоры.

У многих невежественных людей есть, допустим, дети, и если у кого-нибудь из них спросить: «Это твой ребенок?» – он ответит: «Я думаю, что мой, но больше об этом я ничего не знаю», – а если бы кто потом сказал этому ребенку, что он унаследует отцу с большим состоянием: «А почему ты знаешь, что ты сын того, кого ты считаешь отцом?» – он не сумел бы ни подтвердить, ни доказать этого. Поэтому названный достойный рыцарь, будучи уязвлен папой насчет недостоверных вещей, сделал их достоверными; а многие глупые люди, о которых я говорил выше, превратят достоверное в недостоверное к своему стыду и поношению.

Новелла 127
Мессер Ринальделло из Меца в Лотарингии, находясь во Флоренции и видя там много судей, изумляется тому, как это Флоренция не погибла, в то время как один единственный судья погубил его
родину.
Один рыцарь по имени мессер Ринальделло,[338] из города, называемого Мецом в Лотарингии, прибыл однажды во Флоренцию. Пробыв там несколько дней, дворянин этот случайно увидел на одной свадьбе большое количество граждан, в первых рядах которых было много людей в платье, подбитом беличьим мехом. Увидя их, он спросил нескольких флорентийцев, кто такие эти граждане, что носят такое платье и идут впереди? Ему ответили, что это рыцари, судьи и медики. Ринальделло сказал: «А сколько у вас судей?» Те посмотрели и начали считать: «Четыре и три – семь: их здесь семь».

А он спросил: «А может быть, их еще больше?»

Они ответили: «Да, конечно».

Тогда мессер Ринальделло, перекрестившись и взглянув вверх на городские дома, сказал: «О, какое чудо, что в этом городе нет ни одного испорченного и развалившегося дома».

Флорентийцы, услыша его слова и видя, что он крестится, спросили: «Чему вы так изумляетесь?»

А приезжий ответил: «Я вам это скажу. Я родом из города, который называется Мец в Лотарингии; он был большим и благородным городом, и в нем царили мир и согласие. В некий проклятый час один богатый горожанин послал своего сына учиться в Болонью и сделал из него судью; с тех пор, как он вернулся в свой край, мы не слышим ничего доброго. Он всех рассорил, и мир, в котором мы привыкли жить, сменился войной. Нам теперь настолько же плохо, насколько было хорошо прежде, и все это пришло от этого судьи, который явился в наш город. Поэтому, когда я думаю о том, что вы мне сказали, и о том множестве судей, которые у вас имеются, я изумляюсь, что в то время, как один такой судья разорил весь наш город, ваши судьи, которых у вас так много, не тронули у вас и камня».

Услышав это, флорентийцы, смеясь, сказали: «Хотите, чтобы мы вам сказали правду? От них нам приходится временами плохо».

Рыцарь ответил на это: «Если они ограничиваются только этим, то вы еще дешево отделываетесь: нас же и наших потомков упомянутый единственный судья сделал несчастными на всю жизнь».

На этом и закончилась беседа.
Когда я раздумываю внимательно над тем, кто нынче те, что ходят в мантиях с капюшонами, подбитыми беличьим мехом, то я вижу, что мессер Ринальделло говорил правду, и думаю, что мало покоя может иметь то место, где они находятся, и еще меньше тот, кто им верит. Доказательством этому является следующее: один приморский город,[339] который долго находился под прекрасным своим управлением, никогда не имел ни одного судьи. И Норча,[340] маленький город по сравнению с упомянутым, по той же причине никогда не хотела иметь ни судей, ни людей, которые, прикрываясь наукой, хотели бы ее погубить. На это указывает то, что граждане Норчи не хотят иметь кого-либо из слишком больших знатоков права и говорят: «Подите прочь законники». И, таким образом, город этот управляется так же хорошо, как любое поселение в Италии.

Новелла 128
Епископ флорентийский Антоний забавным словцом приводит в смущение некоторых флорентийских дворян, жаловавшихся на то, что одному из преданных им людей и слуг, их родичу, епископ отказывает в погребении, так как умерший был ростовщиком
В старые годы жил во Флоренции некий епископ Антоний, бывший епископом этого города, человек почтенный и хороший.[341] У него состоял на службе близкий его друг, принадлежавший к семье деи Пацци,[342] настоящий дворянин, который превосходно знал толк в охоте на птицу и всякую другую дичь, в езде верхом и всяких других делах, касающихся развлечений. У него было некоторое количество денег, и он давал их в рост. Названный епископ не мог ни стать, ни сесть, чтобы когда-нибудь обойтись без него. Случилось так, что этот деи Пацци тяжело заболел и умер. После смерти его епископ объявил, что отказывает ему в погребении и запрещает хоронить его в освященном месте, если ему не будут предъявлены расчетные книги покойного и не будет дано обязательства вернуть лихву каждому, от кого он ее получил. Родственникам и близким это показалось, если учесть любовь епископа к покойному, делом странным. Поэтому некоторые из них снялись с места и отправились к епископу. Явившись к нему и выразив ему прежде всего свое почтение, они сказали: «Достопочтеннейший отец, мы обращаемся к вашему отеческому попечению, потому что, как вы знаете, господу богу было угодно призвать к себе такого-то вашего слугу, а нашего родича. Между тем в дом его явился ваш посланный с распоряжением не предавать его погребению, если не будет исполнено то, что следует исполнить, когда умирает ростовщик. Поэтому, принимая в соображение, что вы считали его своим сыном и слугой, мы очень изумляемся распоряжению и просим вас по милосердию вашему, ради любви, которую вы всегда проявляли к покойному, и ради того, чтобы не бросать тени на его доброе имя, соблаговолили принять его под свое покровительство, когда жизнь его окончилась».

Выслушав их, епископ ответил: «Признаюсь вам, что я любил вашего родича, ныне умершего, больше, чем кого бы то ни было. Но причина того, что любовь эта прошла, лежит не во мне, а в нем. А поэтому не вините меня, так как я соблюдаю требования епископского сана, в соблюдении которых я дал клятву. Если он обещал обеспечить должников, хорошо; поскольку же он этого не обещал, дайте обязательство вы и предъявите расчетные книги, и я буду милосерден, насколько смогу».
Так и пришлось км сделать. А епископ по благоразумию своему и по милости св. Иоанна Златоуста[343] повел себя после этого так, что родичи умершего забыли о его ответе и были вполне удовлетворены, умерший же был погребен.

Этот ответ епископа, прекрасен, если только он не внушен алчностью. И, правда, всякая любовь кончается, стоит только человеку позариться на что-нибудь, в особенности же клерикам, которые ради денег идут на всякое дело, не задумываясь над тем, честнее ли оно или нет. Я не говорю о названном епископе, который был человеком достойным, а говорю вообще о большинстве.

Новелла 129
Маработто из Мачераты в необычайном письме вызывает на поединок некоего знаменитого немца и освобождает на несколько месяцев свою родину от его наездов
В ту пору, когда римская церковь потеряла Анконскую марку,[344] жил человек, которого звали Маработто из Мачераты,[345] и был он огромного роста. Во время войн в названной Марке, на службе у церкви состоял некий немец по имени Шиверсмарс,[346] и проживал он в Монте-Фано.[347]

Когда названный немец вел жестокую войну в Мачерате, названный Маработто обратился к приорам Мачераты и попросил у них разрешения послать письмо этому Шиверсмарсу и вызвать его на бой; приоры дали ему на это согласие. Маработто написал тогда письмо такого рода: «Вас, благородного Шиверсмарса, приветствует Маработто из Балле д'Эброн! Слышал я, что вы очень знатного рода, что вы хороший воин и ведете в этих краях ожесточенную войну с крестьянами. А я приехал сюда с семьюстами конями в поисках, чтобы помериться силами с настоящими воинами, а не с простыми крестьянами. Поэтому я предлагаю вам сразиться со мной в поле, один на один, выбрав предварительно для того какое вам будет угодно место, а я с величайшим нетерпением ожидаю этого. Если же вы не хотите вступить со мной в бой один на один, то приводите с собой столько ваших людей, сколько вам заблагорассудится, а я явлюсь со столькими же. И, пожалуй, я сделаю вам даже некоторую уступку: в моем отряде на каждую сотню бойцов будет на десять человек меньше, чем у вас. Я усерднейшим образом прошу вас вот о чем: сделайте так и испытайте вашу доблесть не в борьбе с вилланами, а с настоящими воинами. На это предложение соблаговолите ответить мне скорее письмом ит. д. А впредь не вступайте на эту землю, ибо я буду обращаться с вами, как со смертельным врагом».
Получив это письмо и узнав об удивительном имени пославшего его и о том, что он из Балле д'Эброн,[348] Шиверсмарс совсем пал духом, вообразив, что Маработто несомненно какой-то знаменитый человек, а потому не стал писать ему письма и не дал ответа. Вследствие такого письма Маработто, он перепугался и в течение нескольких месяцев не воевал и не совершал наездов на область Мачераты, и все это только из страха перед названным Маработто.

Эта выдумка Маработто была очень тонкой! При помощи небольшого количества чернил он выгнал неприятеля из своей страны, и письмо это принесло Мачерате гораздо больше пользы, чем принесли бы триста вооруженных всадников.

Новелла 130
В Берто Фолъки, в то время, когда он находился у огня, вцепилась кошка, и, если бы не жена, освободившая ею благодаря своей сообразительности, ему угрожала бы опасность умереть
В одной из новелл выше я показал, как Берто Фольки был принят за жабу; в настоящей коротенькой новелле я хочу показать, как он был принят за мышь. Случилось это таким образом.
В октябре месяце, в то время как он находился в своем имении в Скандиччи, во Флорентийской области,[349] у него на седалище образовался веред, в том месте, где проходит повязка, накладываемая на грыжу. Веред этот был настолько злокачественный, что Берто в течение, нескольких дней немного лихорадило. Благодаря нарыву ему пришлось сидеть дома и не надевать штанов.

Однажды вечером ему захотелось зажарить бывших у него четырех великолепных дроздов, но зажарить по-своему, и он приказал своей служанке принести их к огню, разведенному в зале. Он приготовил вертел, уселся на скамеечку и, взяв лопатку, поправил огонь, желая, чтобы названные дрозды зажарились надлежащим образом, дабы съесть их затем с миром вместе со своей женой. Под скамейкой, как это постоянно бывает, находилась в это время кошка. Увидев приспособления Берто, которые болтались между ножками скамейки, и решив, вероятно, что это мышь, кошка бросается на них и впивается в них когтями.

Почувствовав, что его схватили за такое место, Берто протягивает руки к кошке и хватает ее, желая сбросить ее с себя; но чем старательнее он это делает, тем крепче вцепляется в него кошка, мяукая при этом, так что он начинает от боли кричать. Служанка, поворачивавшая вертел, спросила: «Что с вами, Берто?»

Берто ответил на это: «Разве ты не видишь?»

Служанка же, хотя и видела то, что делала кошка, не смела от стыда наклониться поближе к приспособлениям Берто. Она начинает звать кошку: «Кисанька, киса, киса, кисанька!» Но кошка продолжала свое дело; словом, она не только не оставляла своей добычи, но еще крепче сжимала ее, так что Берто все время кричал, пока, услышав крик, к нему не прибежала со всех ног жена.

Увидев ее, Берто сказал: «Ах, жена! Я умираю. Кошка, как ты видишь, схватила меня; я умираю, я умираю!»

Жена, нежно любившая своего мужа и его приспособления, бросается к кошке, хватает ее и сжимает, чтобы она отпустила; нота вцепляется еще крепче. Тогда она хватает кошку за горло и начинает сжимать его, чтобы кошка раскрыла пасть. Пасть она, правда, на минуту раскрыла, но скоро впилась зубами снова, так что Берто стал звать на помощь. Видя, что дело плохо, жена Берто, как женщина умная, осторожная и нежно относившаяся к телесам мужа, измыслила такой ловкий способ: она взяла находившийся на огне вертел с четырьмя дроздами, которые были еще не совсем горячи, и поднесла его к носу кошки. Голодная кошка, почуяв запах дроздов, бросает свою добычу и вцепляется в дроздов, которых она принимается таскать вместе с вертелом по всему дому и, наконец, преспокойно съедает их, так как у жены и служанки было тогда в руках другое дело и им было не до дроздов.
Избавившийся от когтей кошки, помятый и исцарапанный, Берто казался мертвым. Принадлежности его были искусаны и имели такой вид, словно ими играли в юлу. Доблестная женщина послала за врачом по каноническим делам,[350] чтобы он вылечил Берто. Врачу пришлось повозиться с ним немало в течение целых двух месяцев, прежде чем он излечил его. Если бы не почтенная женщина, которая предпочла лучше лишиться ужина, чем мужа, то Берто Фольки оказался бы под угрозой перестать навсегда быть мужчиной. С той поры он считал себя всегда обязанным, жизнью своей доблестной супруге.

Новелла 131
После того как Салъвестро Брунеллески съездил однажды на воды, чтобы удовлетворить просьбу жены, желавшей иметь детей, жена его на следующий год захотела вернуться туда же. Сальвестро говорит ей, что он более не пригоден для этого, и предлагает ей использовать кого-нибудь другого: жена отправляется на купанья без него
Сальвестро Брунеллески, о котором упоминалось выше, был женат на очень забавной женщине из Фриуля. Так как у нее не было детей, а ей очень хотелось иметь их, то она сказала однажды мужу: «Сальвестро, мне сказали, что, если мы с тобой отправимся на воды в Петриуоло, то я забеременею и у нас будут дети».

Сальвестро ответил на это: «Дорогая жена, для этого нужна другая вода, чем та, в которой купаются».
Жена упорствовала в своем желании отправиться с Сальвестро на купанья. Пришлось Сальвестро согласиться; он принял слабительное, и они разузнали об образе жизни, которого надлежит держаться и который состоял в том, чтобы либо убить Сальвестро, либо иметь детей. После этого они однажды утром пустились в путь. Добравшись до источника Сан-Пьеро Гаттолино,[351] они застигли здесь приходского священника де Макки,[352] поившего свою лошадь, большого весельчака, который спросил Сальвестро, куда он направляется. Сальвестро ответил: «Мы направляемся на воды, хотя я мог бы сказать, что направляюсь на убой».

На это священник сказал: «Вам следует, конечно, ехать вместе со мной; вы увидите, сколько я доставлю вам удовольствий».

Сальвестро ответил на это: «В добрый час», и они пустились в путь.

Священник хотел быть непременно их экономом, и покупал для них наилучшие припасы, так что они существовали роскошно. Вернувшись домой после пребывания в Петриуоло и купаний, жена Сальвестро говорит ему: «Ты знаешь, что сказал врач», и она прильнула к лакомке, и пришлось Сальвестро исполнить свои супружеские обязанности.

Дело это приняло в дальнейшем такой оборот, что он не только исчерпал свои возможности, но почти и самого себя, так что по возвращении во Флоренцию его постигла тяжелая болезнь, и он был близок к смерти. Находясь к таком состоянии, Сальвестро говорил жене: «Не худо, однако, мы с тобой постарались: чтобы нажить ребенка, ты захотела погубить мужа».

Сальвестро все же поправился, но жена его не забеременела; так прожили они год. Женщины сказали жене Сальвестро, что, если хочешь иметь детей, купанья следует повторить. И вот однажды, придя к Сальвестро, жена его сказала ему, что она хотела бы снова отправиться на воды, так как ей сказали, что однократное посещение их ничего не стоит, если не повторить его несколько раз. Услышав эти слова жены и вспомнив, что случилось с ним после первого раза, он сказал ей: «Дорогая жена, ты знаешь, что мы ездили в Петриуоло в прошлом году и что я приложил все свои силы и все уменье, чтобы удовлетворить твое стремление родить ребенка; но ты знаешь, что это привело меня на порог смерти. Больше я не пригоден для такого дела. Если тебе хочется отправиться туда самой, поезжай и попытай счастья с другим, раз я для этого не гожусь».

Жена принялась смеяться, а Сальвестро на это сказал: «Смеешься? Я говорю тебе, поезжай в добрый час; бери с собой денег, сколько захочешь, и попытай счастья с тем, кто тебе нравится, а с меня хватит, я и так уже чуть жизни не лишился и вижу, что вовсе для этого не годен».

Так и не удалось жене увезти на воды Сальвестро, и отправилась она туда одна, взяв с собой какого-то родственника. Но как она ни устраивалась, ей все приходилось ждать беременности; и вскоре после этого она умерла, а Сальвестро остался в живых и на воды не поехал, чтобы не уморить себя ради того, чтобы приобрести детей.

И он был мудрым человеком, потому что в пяти случаях из шести, когда кому-нибудь хочется иметь детей, они оказываются его врагами и желают смерти отца, чтобы быть свободными.

Новелла 132
Будучи осаждены графом Луццо, жители Мачераты однажды ночью во время наводнения решили, что это неприятель, и весь город благодаря необычайным обстоятельствам был поднят на ноги
В то время, когда Флорентийская коммуна и ее союзники отняли у римской церкви большую часть Марки,[353] граф Луццо явился туда, имея свыше тысячи копий,[354] и расположился лагерем у Мачераты, с той ее стороны, которая называется воротами Сан-Сальвадоре; с другой же стороны расположился мессер Ринальдуччо да Монтеверде, бывший тогда синьором Фермо,[355] разбив лагерь у других ворот, а именно Рыночных. На третий день они дали бой, рассчитывая овладеть городом силой. Граф Луццо со своим отрядом проломил городскую стену близ стены Сан-Сальвадоре в трех местах, хотя многие из его людей были при этом ранены и убиты. На четвертый день названное войско ушло и вернулось к отрядам синьора ди Фермо. Через несколько дней после этого, в три часа ночи, в Мачерате случилось огромное наводнение. Вода, быстро сбегавшая по дорогам той местности и увлекавшая уличную грязь, закупорила один из стоков. Не будучи в состоянии пробиться в сторону или продолжать свой путь, она проникла в близлежащие дома. И вот, когда какая-то женщина пошла за вином совершенно спокойно, в ее отсутствие дом оказался совсем затопленным водой. Прежде чем женщина могла это заметить, она уже очутилась в воде по бедра и, пожалуй, даже выше, по причине чего она стала звать на помощь. На крики ее прибежал муж; но светильник его погас, и он оказался в воде, а очутившись в ней, принялся так же громко звать на помощь. Услышав шум, соседи стали спускаться по лестницам, чтобы узнать, в чем дело, а подойдя к дверям, они не могли выйти из дома из-за воды, наполнявшей улицы и дома. Поэтому и они принялись кричать, думая, что это потоп. Караульный, стоявший на страже в городе, услышав шум, стал звать стражу и вызвал начальника канцелярии и приоров, говоря, что у ворот Сан-Сальвадоре призывают к оружию. А приоры сказали: «Слышишь, что он говорит?»

Караульный же прибавил: «Они кричат, что неприятель уже вгороде».

В ответ на это приоры сказали: «Звони, звонарь, звони, звонарь, к оружию – чтоб тебя повесили!»
Звонарь принялся звонить к оружию, и стража, находившаяся на площади, схватилась за оружие и направилась к устьям улиц, выходивших на площадь, чтобы запереть их цепью, с криком: «К оружию, к оружию!» Услышав звуки колокола, весь народ вышел вооруженный, думая, что граф Луццо напал на город. Подойдя к площади, люди застали стражу у цепей, готовую защищать площадь и громко спрашивавшую подходящих: «Кто идет? Кто идет?» Одни отвечали на это: «Да здравствует мессер Ридольфо!»[356] Другие: «Свои, свои», причем стоял такой шум, что люди не слышали друг друга, и весь народ, вооружившись, собрался на площади, ожидая врага с часу на час, так как многие говорили, что он уже в городе и достиг церкви, называемой Сан-Джорджо, находящейся на полдороге от стен к площади.

Видя, однако, что никто не появляется, приоры послали кое-кого к воротам, чтобы собрать сведения, причем многие из посланных поступили подобно воронам, т. е. вовсе не вернулись обратно. Среди посланных был некий монах Антонио, принадлежавший к ордену св. Антония; на плече у него был павийский щит, а на шее – язык от колокола, свалившегося накануне с одной из монастырских колоколен. Отправившись для выяснения причины шума и сообщения сведений об этом, названный монах, возвращаясь после того, как он исполнил поручение, упал на свой щит; но так как он был настолько велик ростом, что выглядел гигантом, то, не будучи в состоянии высвободить руку из ремня щита, он никак не мог подняться. Происходило это возле площади. Какой-то человек, стоявший на улице неподалеку от площади, услыхав грохот от движений щита, производимый названным монахом, безуспешно старавшимся подняться, стал кричать: «Вперед на врага, вперед на врага».

Другой стал кричать: «Бей его, бей!»

Часть стоявших на площади вышла за цепи и направилась по улице с криком: «Смерть ему, смерть ему!»

Приблизившись к монаху, лежавшему на земле, одни закричали: «Кто ты?»

А другие: «Сдавайся, изменник!»

Третьи: «Кто идет?»

А лежавший на земле монах кричал в свою очередь: «Бегите сюда, ради бога!»

Разглядев, наконец, что это был монах, подошедшие с большим трудом подняли его. Он оказался совершенно разбитым, так как во время падения его на землю язык колокола выскользнул у него из рук и крючком своим впился ему в плечо: когда же монах хотел подняться, то язык бил его по бокам и пояснице. Таким образом, он оказался весь измятым, и был еле жив. Вернувшись вместе с захватившими его на площадь, он отправился к приорам и рассказал им о наводнении, о том, как он упал и какой опасности подвергался; к этому он прибавил, что если бы производимый им стук не услышал караульный, ему бы не миновать гибели, а кроме того, он заявил приорам, что никогда больше не возьмет в руки щита, а тот, который был с ним, поломает на тысячу кусков, как только вернется к себе домой, чтобы никогда больше не носить его. После того, как приоры выслушали такое сообщение, пульс, который они было потеряли, снова вернулся к ним, и они разрешили всем разойтись по домам. Случай этот доставил большое удовольствие и в Мачерате, и в соседних местностях всем, услышавшим о нем, когда они представляли себе наводнение и падение брата Антонио.

Такими же невеждами и глупцами оказываются люди часто, и особенно во время войны, когда они из-за падения какой-нибудь четверти орехов или разбитой кошкой чашки поднимают всех на ноги, думая, что это неприятель. И по этому поводу они бросаются, сбитые с толку, подобно пьяным дуракам, и теряют зсякий рассудок.

Новелла 133
Будучи одним из приоров в пору, когда император Карл спустился в Италию, чтобы овладеть ее короной, Уберто дельи Строцци с помощью двух забавных выражений обращает однажды печаль, порожденную этим событием, в смех
Когда император Карл, король Чехии,[357] спустился в Италию, чтобы овладеть се короной, когда он преуспел здесь, в особенности в Тоскане, и занял Пизу, Сьену и Лукку, флорентийцам показалось, что дела их идут очень плохо.
В числе приоров в эти времена были Уберто дельи Строцци,[358] Сальвино Беккануджи[359] и другие их товарищи. Когда они устроили совещание с вызванными на него, в зале собралось большое число граждан, которые искали опоры в словах мудрых людей. Одни говорили, что Карлу придется скоро за неимением денег уйти из Тосканы; другие: «Мы избегли гораздо больших опасностей», и все собравшиеся усердно утешались чесноком. Уберто дельи Строцци, один из приоров, был человеком старым и самым забавным, какой только жил в нашем городе, но в то же время очень бедным; Сальвино Беккануджи был также весьма беден. И вот, когда на совещании с приглашенными членами совета было высказано все, что было нужно, Уберто дельи Строцци поднялся с места и сказал им от имени приоров: «Мудрые члены совещания, выслушав ваши советы и видя, что вы вполне согласны между собой, синьоры обрели в этом величайшее утешение и положили немедленно привести советы эти в исполнение. Как Уберто, я хочу сказать вам одно: не так черен черт, каким его малюют. Пусть император этот пробудет здесь хоть и долгое время; он исчезнет, словно пролетит по воздуху, потому что он беднее Сальвино Беккануджи, нашего товарища, находящегося здесь».

Сальвино был очень стар. Услышав такие слова Уберто, он поднялся, вышел вперед и сказал: «Что ты говоришь? Что ты говоришь обо мне? Как так беден? Я богаче тебя».

И он так разгорячился, что Уберто не мог сделать заключения к своей речи; и потому Уберто сказал: «Сказать правду, так мне не дали говорить. Сальвино прервал мою речь. Открой двери, и ступай с богом!»

Это никак не могло успокоить Сальвино, так как, препираясь с Уберто, он оказался посрамленным. Уберто сказал: «Ах, Сальвино, успокойся ты. Я хотел бы быть настолько богатым, насколько ты один из беднейших людей, каких я знаю».

Сальвино разгорячился еще более. И названный спор продолжался до тех пор, пока собравшиеся не вернулись на заседание и старшина не приказал подать вина и конфет и не заставил помириться обоих бедных синьоров.
В тот же самый день Россо деи Риччи, ставший позднее мессером Россо,[360] вернулся после осмотра замков и давал о них отчет и разъяснения перед приорами: «Такому-то замку нужно то-то, а такому – то-то», говорил он; в замок же Фучеккьо,[361] например, нужно послать три бомбарды». Услышав это, Уберто поднял ногу и громко испустил ветер, прибавив: «Вот тебе одна бомбарда; заставь товарищей дать тебе две другие».

Услышав бомбарду, Россо пожал плечами и вышел вон, говоря: «Хорошей же монетой уплатили мне эти мои синьоры; если бы мне оказали подобную честь и в других случаях, я мог бы весьма порадоваться».
Приоры смеялись до упаду и поругивали сквозь смех Уберто; в особенности Сальвино, который сказал: «Клянусь богом, Уберто…»[362] А потом они возвращаются, и, чтобы показать, что они наделали удивительных дел, просят послать бомбарды в Петеччо.[363] Я готов утверждать, что сам Аристотель не ответил бы лучше и что в этом дворце не давалось никогда лучшего ответа на подобный вопрос.

И рассмеявшиеся приоры думали, что Уберто, пожалуй, не совсем неправ; но Россо они заявили, что исполнят то, о чем он им докладывал, и, кроме того, похвалили его за то, что он хорошо сделал свое дело. Уберто же сказал ему: «Не обращай внимания, Россо, на данный тебе мною ответ, потому что вот уже два дня, как меня одолевали рези в животе; так не думай же о случившемся».

На что Россо отвечал, как подобало, и, прощаясь, заметил: «Все, что облегчает Уберто, облегчает и меня, ведь он принадлежит к числу моих синьоров; ибо дурные вещи нужно не задерживать, а отпускать их на все четыре стороны». И с этими словами он ушел с богом.

Новелла 134
Петруччо из Перуджи, которому его священник объявляет, что распятие является его должником, опрокидывает распятие с топором в руках, требуя от него уплаты ста динариев сторицею; в конце концов, ему уплачивают эти деньги
Жил некогда в Перудже некто по имени Петруччо,[364] человек совершенно особого нрава, очень странный. Стоя каждое воскресенье у обедни в своем приходе, в церкви, носившей имя св. Агапита, он слышал, как священник, делая сбор, говорил по обычаю: «Centum per unum accipietis et possidebitis vi-tam aeternam»,[365] и опускал деньги в кружку, которая была прикреплена к основанию распятия. Продолжая, таким образом, ходить к обедне и жертвовать деньги, Петруччо сказал однажды священнику: «Когда же мы получим ее, эту сторицу, которую вы нам обещаете? И кто нам ее даст?»

На что священник ответил: «Господь наш, распятый здесь на кресте, вернет тебе сторицей в любое время, когда ты захочешь, стоит только этого захотеть. Он получает деньги, как ты видишь, потому что я отдаю ему их все, кладя в эту кружку».

Петруччо сказал тогда: «Если так, то ладно».

Проходит месяц, проходит два. Петруччо все рассчитывал, что господь наш соберется уплатить ему сторицей, но час расплаты не приходил, а он, то есть господь наш, которому даны были деньги для уплаты, не трогался с места. Тогда как-то вечером Петруччо сказал себе: «Должник мой, на которого священник мне неоднократно указывал, не расплачивается со мной; больше я ждать не намерен. Мне следует непременно узнать, заплатит ли мне наконец деньги тот должник, о котором мне столько раз говорил священник».

И он берет топор и отправляется в один прекрасный день в церковь прямо к распятию господа нашего и говорит ему: «Верни мне мои деньги».

Господь наш продолжает стоять неподвижно и безмолвно. Тогда Петруччо говорит: «Ты, кажется, смеешься надо мной; но хуже всего, что ты мне не отвечаешь. Клянусь дырами от твоих гвоздей и твоими кишками, ты должен мне уплатить!» и он ударяет топором по кружке, где находились деньги, так сильно, что разбивает ее, и распятие вместе с деньгами падает на пол.

Увидев, что деньги рассыпались по полу, Петруччо собирает их и говорит: «Вот ты мне не верил; так вот как я отделаю тебя, раз ты мне не платишь. Но я еще не получил всего того, что мне следует», и он ушел, захватив десять лир или около того.

Является в церковь священник. Увидев обломки на полу, он обращается к своей ключнице и говорит ей: «Какой черт был здесь? Кружка разбита, деньги украдены, а распятие на полу, хотя о нем я беспокоюсь мало*.

Ключница ответила на это: «Я видела, как сюда входил Петруччо. Не знаю: может быть, он сделал это».

Священник отправляется тогда к Петруччо и говорит ему: «В церкви у меня, оказывается, проделали такую-то работу, и мне сказали, что ты там был. Не видел ли ты, кто это сделал?».

Петруччо отвечает на это: «Это сделал я»…

Тогда священник спрашивает его: «Но почему же?»

А Петруччо отвечает ему: «Эта расплата по обещаниям, о которых ты мне говорил, кажется тебе таким странным делом? Ты мне тысячу раз обещал, что я получу сторицей и что тот, кого я повалил на пол, должен мне уплатить, а между тем я никак не мог получить от него деньги, и не получил бы, не сделай я того, что сделал, к не будь у меня топора. Но я скажу тебе, что мне остается получить еще много. Если ты не уладишь дела и я не найду плательщика, то ту штуку, которую я разыграл с ним, я разыграю с тобой».

Священник сказал на это: «Ах, дорогой Петруччо! Ты неправильно понял меня: я говорил тебе, что он воздаст тебе сторицей на том свете».

На что Петруччо ответил: «Ты указываешь мне на то, чего я не знаю? Ведь почем я знаю, что там будет на том свете? И к чему мне там будут деньги? Бобы что ли покупать? Если со мной не расплатятся полностью, ты увидишь, что я с тобой сделаю».

Увидев, что он попался и может, таким образом, потерять прихожан, священник столковался с Петруччо и дал ему еще столько же денег, но попросил его никогда больше не жертвовать их. Так тот и сделал.

Таким образом, священник уплатил наличными то, что должен был, по его словам, уплатить на том свете Христос. Случись это и с другими, не пришлось бы говорить: Centum per unum accipietis и т. д.

Новелла 136
Маэстро Альберто доказывает, что флорентийские женщины благодаря своей ловкости – лучшие художники в мире, и притом такие, что превращают каждую дьявольскую фигуру в ангельскую и чудесным образом исправляют уродливые и кривые лица
В городе Флоренции, который всегда был богат людьми необыкновенными, жили несколько живописцев и иных мастеров. Находясь за городом в местности, называемой Сан-Миньято а Монте, где они писали и выполняли какую-то работу в церкви,[366] после обеда у аббата, за которым плотно поели и хорошо выпили, они стали спорить между собой. Один из них, по имени Орканья,[367] бывший главным мастером при известной капелле богоматери, в Орто Сан-Микеле, предложил вопрос: «Кто лучший живописец после Джотто?» По мнению одного, это был Чимабуэ,[368] по мнению другого – Стефано,[369] третьего – Бернардо,[370] четвертого – Буффальмакко.[371] Кто называл одного, кто другого. Находившийся среди них Таддео Гадди[372] сказал: «Было, конечно, много отличных художников, и писали они так, что это казалось не под силу человеческой природе, но мастерство это упало и падает с каждым днем».
На это возразил некто, по имени маэстро Альберто,[373] мастерски высекавший из мрамора: «А мне кажется, что вы сильно заблуждаетесь, и я докажу вам с полной несомненностью, что никогда еще человеческое искусство не было на такой высоте, как сегодня, в особенности же в живописи, а еще более в изготовлении изображений из живого человеческого тела».

Услышав это, все мастера стали смеяться как сумасшедшие. Тогда Альберто сказал: «Ах! Вы смеетесь, но если вам угодно, я вам это разъясню».
Некто по имени Николаи[374] заявил на это: «Ну-ка, разъясни, пожалуйста!»
Альберто ответил ему: «Раз ты хочешь, я это сделаю, только прислушайтесь немного» (ибо все раскудахтались в эту минуту, как курицы), и Альберто стал говорить так: «Я считаю, что лучшим мастером, который когда-либо писал и создавал, был наш господь бог, но мне кажется, что многие разглядели в созданных им фигурах большие недостатки и в настоящее время исправляют их. Кто же эти современные художники, занимающиеся исправлением? Это флорентийские женщины. Существовал ли когда-нибудь, кроме них, художник, который писал бы белым по черному, или из черного сделал бы белое? Случается часто и, пожалуй, даже в большинстве случаев, что родится девица, похожая на жука. Потри ее здесь, подштукатурь там, выставь на солнце и готово – она станет белее лебедя! А разве найдется такой суконщик, шерстобит или живописец, который мог бы из черного сделать белое? Конечно, нет, ибо это противно природе. Если женщина бледна и желта, искусственными красками ее превращают в розу. Ту, которая от болезни и времени кажется высохшей, делают цветущей и свежей. Ни один живописец, не исключая Джотто, не мог бы наложить краски лучше них. Но самое замечательное то, что лицо неправильное, с глазами на выкате, вдруг окажется имеющим глаза сокола; если у кого-нибудь нос кривой, его мигом сделают прямым, ослиные челюсти мигом приведут в порядок; слишком крупные плечи подстругают, если одно из них ниже другого, его приподнимут с помощью ваты, так что плечи будут казаться пропорционально сложенными. Так это делают и с грудью и с бедрами без помощи резца так, как при помощи его не сумел бы сделать и сам Поликтет.[375] Говоря короче, я заявляю и утверждаю, что флорентийские женщины – лучшие мастера кисти и резца из всех когда-либо существовавших на свете, ибо совершенно ясно видно, что они доделывают то, чего не доделала природа. И если вы мне не верите, то взгляните на нашу страну, вы не найдете почти ни одной смуглой женщины. И это не потому, чтобы природа создала их всех беленькими. Большинство их превратилось искусственно в беленьких. То, что проделывается с лицом, проделывается и с грудью. Так что всему этому, будь оно от природы прямо, криво, или уродливо, придаются, при помощи разных ухищрений и искусства, прекрасные пропорции. Так вот, если я прав, то пусть дело хвалит мастера».

И, обращаясь ко Есем собравшимся, он спросил: «А вы что скажете на это?»

Тогда все в один голос воскликнули: «Да здравствует мессере, который так хорошо рассудил!»
Покончив с вопросом, они вручили маэстро Альберто жезл и велели принести вина из бочки, которым и угостились превосходно, заявив аббату, что они вернутся все в следующее воскресенье и доложат о своем решении по вопросу, который обсуждали. Таким образом, они все вместе вернулись в следующее воскресенье к аббату, чтобы проделать то, что проделали в этот день, но они принесли…[376]

Новелла 137
Как флорентийские женщины, не изучавшие и не знавшие законов, одержали некогда верх над неким доктором прав и смутили его с помощью своих законов, нося свои наряды
В предыдущей новелле было хорошо показано, насколько флорентийские женщины благодаря своей тонкой изворотливости превзошли в искусстве придавать себе известную окраску всех когда-либо существовавших живописцев; они, как дьяволы, меняют вид и становятся ангелами красоты, а также выправляют и приводят в порядок всякие природные недостатки. В настоящей новелле я хочу показать, как закон их восторжествовал над большими учеными и какими величайшими логиками они могут быть, когда они этого захотят.
Не так давно, в бытность мою, писателя, хотя и недостойного человека, приором в нашем городе,[377] к нам явился некий правовед по имени мессер Америго дельи Америги из Пезаро,[378] человек очень красивый, а кроме того, отличный знаток в своей науке. При появлении своем в приорате он торжественно представился нам и произнес подобающие слова, а затем вошел в палаты. Так как в эту пору был составлен новый закон относительно женских украшений, то через несколько дней после его приезда за ним послали и предложили ему возможно спешно расследовать, насколько исполняются названные правила. Америги обещал это сделать. Вернувшись к себе и рассмотрев правила, он затем в течение нескольких дней рассылал своих подчиненных для производства проверки. Когда нотарий его возвращался, он рассказывал ему о доводах, которые приводили ему те или иные женщины, когда он собирался записать их при встрече. Нотарий, казалось при этом, был как бы вне себя; мессер же Америго записывал и внимательно рассматривал отчеты своего нотария.
Случилось так, что несколько граждан, видя, что женщины носят то, что им хочется, без всякого ограничения, и зная в то же время об издании закона, а равным образом и о появлении нового должностного лица, отправили от себя представителей к синьорам для оповещения их о том, что новый человек настолько хорошо исполняет свои обязанности, что в платье женщин, которое они носят теперь, оказывается, никогда нет никаких злоупотреблений. Синьоры послали за названным должностным лицом и сказали ему, что они изумляются небрежности, с какою он блюдет правила относительно женщин. На это мессер Америго ответил следующим образом: «Синьоры, всю свою жизнь я предавался науке, с тем, чтобы изучить право. И теперь, когда я полагал, что кое-что знаю, я вижу, что не знаю ничего; ибо, расследуя дела об украшениях, запрещенных вашим женщинам на основании переданных вами мне правил, я убедился, что таких доводов, какие приводят они, я не встречал никогда ни в одном законе. Я хочу, привести вам, между прочим, некоторые из них. У одной женщины фоджа разрезана на мелкие части и обернута вокруг капюшона. Мой нотарий обращается к ней: „Назовите мне ваше имя: у вас разрезная фоджа". Женщина снимает фоджу, приколотую к капюшону булавкой, берет ее в руки и говорит, что это – венок. Нотарий идет дальше: видит другую, у которой платье украшено множеством пуговиц. Ей говорят: „Вы не имеете права носить эти пуговицы". Женщина отвечает: „Нет, мессер, имею: это не пуговицы, а чашечки;[379] а если вы мне не верите, посмотрите: у них нет ножки, а кроме того, здесь нет ни одной петли". Нотарий подходит к третьей женщине, которая носит горностаевый мех, и говорит ей: „Что вы возразите? Вы носите горностай", и он собирается записать ее. Женщина говорит тогда: „Не записывайте, нет: это не горностай; это шкурка сосунка". Нотарий спрашивает ее: „Что это такое за сосунок?" На что женщина отвечает: „Это животное". И нотарий подобно животному… Часто попадаются женщины с…»[380]

Один из синьоров сказал: «Мы пытаемся лбом прошибить стенку».

Другой заметил: «Лучше заняться более важными делами».

Третий заявил: «Кто ищет чего плохого, – на здоровье».
Наконец кто-то сказал: «Я хочу напомнить вам, что римляне ничего не могли поделать со своими женщинами, хотя они и покорили весь мир. Чтобы заставить отменить правила относительно женских украшений, они побежали на Капитолий и победили римлян». Они получили то, чего хотели, и в такой мере, что Коппо дель Боргезе, согласно одной из новелл этой книги, чуть с ума не сошел, читая рассказ об этом у Тита Ливия.[381] И так после ссылок то на то, то на другое весь приорат сказал мессеру Америго, чтобы он поостерегся делать то, что было бы очень хорошо проделать, но оставил бы это недоделанным. И это было сказано в такой час, в такую минуту, что с той поры доныне ни одно должностное лицо не ставило своей обязанностью или не давало себе труда…, предоставляя свободу венкам, заменившим разрезные фоджи, чашечкам, сосудикам и безделушкам. Потому-то житель Фриуля и говорит: «Чего хочет женщина, хочет синьор, а чего хочет синьор – сам черт не разберет».

Новелла 140
Трое слепых странствуют вместе и решают делить всю выручку между собою поровну. Но в Санта-Гонда у них происходит такая ссора, что они избивают не только друг друга, но достается и хозяину с женою, которые пытаются их разнять
В приходе св. Лаврентия, около Санта-Орсолы,[382] в городе Флоренции, жило несколько слепых из тех, что собирают милостыню. Вставали они очень рано поутру и шли кто к Нунциате;[383] кто к Орто Сан-Микелэ, а кто распевать по соседним деревням. Они часто сговаривались собираться на обед после утренних странствий у Колокольни св. Лаврентия, где жил один трактирщик, который всегда давал их братии и поесть и выпить.

Однажды утром, когда двое из слепых, пообедав, сидели за столом, один из них, рассуждая об их достоянии и бедности, сказал: «Я ослеп, пожалуй, лет двенадцать тому назад и заработал, пожалуй, тысячу лир».

Другой ответил на это: «Ах, я несчастный! Я ослеп так недавно, что не успел заработать и двухсот лир».

Товарищ его спросил: «Сколько же лет, как ты ослеп?»

Тот ответил: «Да, пожалуй, три года».
Тут подошел третий слепой, которого звали Ладзеро да Корнето[384] и, приветствуя их, сказал: «Бог помощь, братья мои!»

А те спросили: «Кто ты такой?»

Он ответил: «Я хожу впотьмах, как и вы», и продолжал: «А о чем у вас речь?»

Тогда слепцы рассказали ему, сколько времени они собирают милостыню.

На что Ладзеро сказал: «Я родился слепым и мне сорок семь лет. Если бы я сберег деньги, которые собрал, я был бы самым богатым слепцом в Маремме».

«Да, – сказал на это ослепший три года назад, – все, кого я встречаю, в лучшем положении, чем я».

Когда они втроем побеседовали таким образом, последний слепой и говорит: «Оставим-ка разговоры о прошедших годах и давайте лучше соединимся втроем и все, что мы выручим, пусть будет у нас общим. Когда мы отправимся собирать, го выйдем вместе, возьмемся за руки и, если нас нужно будет водить, заведем поводыря».
Все согласились, за столом ударили по рукам и поклялись держаться вместе. Затем, когда они пробыли, таким образом, некоторое время во Флоренции, некий человек, который слышал, как о «и заключали между собой договор, повстречал их однажды в среду у ворот св. Лаврентия и дал одному из них кватрин,[385] сказав: «Разделите между собой этот гроссо».[386] И в дальнейшем человек этот, встречая их вместе на различных праздниках, всякий раз подавал им кватрин, говоря: «Поделите все трое между собой этот гроссо».

Тот слепой, который несколько раз получал милостыню, сказал: «Черт побери, он подал нам гроссо, но мне он кажется не больше кватрина».

Тут другие заметили на это: «Не вздумай обманывать нас!»