1 2 3 4 5 6
— Ишь ты! — проговорил Митрохин и огляделся.
Никого поблизости не было, а потому он резко нагнулся над телом капитана, расстегнул кобуру, вытащил из нее «ТТ» и сунул пистолет себе за пазуху. Перед тем как побежать, Митрохин ткнул Синичкина мыском ботинка в лицо, сплюнул и скрылся за большим блочным домом…
Пришел в себя участковый в знакомом госпитале МВД.
Он лежал в кровати, уже переодетый во все больничное, а потому пахнущее непривлекательно.
Вероятно, что-то с ногами у меня опять, подумал он и пошевелил ими для проверки. Конечности ощущались лишь ягодицами, а остальная длина оставалась бесчувственной.
Володя приподнял голову и осмотрелся. Его тело, как он и ожидал, лежало на трех кроватях, значит, ноги выросли чрезвычайно.
Что за чертовщина такая, — подумалось внутри…
Ах ты Господи, — вдруг вспомнил Володя. — А где арестованный мною Митрохин?..
Помимо Синичкина в палате лежал еще один человек, который, опершись о подоконник, читал газету про футбол. Его руки до локтей были разрисованы всякими русалками и прочими картинками.
— Мужчина! — позвал капитан, признавая в соседе коллегу, и, когда тот оторвался от газеты, спросил: — Вы давно здесь?
— Два дня, — ответил любитель футбола.
— А меня когда привезли?
— Сутки назад. Здоровы вы спать!
— Как спать! — возмутился Синичкин. — Бессознанным я провалялся!
— А главврач говорит, что напились и свалились на дороге. Табельное оружие потеряли. Еще он сказал, что уволят вас из органов. Нехорошо, позорите погоны!
— Ах ты Боже мой! — схватился за голову Синичкин. — Что за люди недоброжелательные вокруг! Вы кто по званию?
— У меня нет звания! — отозвался из-за газеты сосед.
— А как же вы здесь, в госпитале МВД?
— А по протекции. У вас здесь хорошо лечат, да и тихо. А мне покой нужен, после десяти лет лесоповала.
— Понятно, — промямлил Синичкин, но зеку объяснять, что с ним произошло, не стал.
— Да, вот что еще, — выглянул из-за газеты сосед. — У тебя, мужик, ночью ноги светятся. Дело, конечно, не мое, но такое ощущение, что ты фосфором обожрался! Мне вообще-то плевать, только вот спать мешает. Укрывайся, пожалуйста, лучше!
— Хорошо, — обреченно согласился Синичкин и решил, что к нему в палату нарочно подселили уголовника, чтобы он его ночью придушил. — Эй! — закричал он не-ожиданно и громко, отчего сосед прикрыл голову газетой. — Эй, есть кто-нибудь?!!
Через минуту в палату вошел бывший ассистент, а теперь главврач, в сопровождении рядовых ординаторов.
— Что кричим? — поинтересовался главврач, не вынимая рук из карманов.
— Это кто сказал, что я пьян был? — спросил Володя смело.
— Экспертиза установила.
— Да плевать я хотел на вашу экспертизу!
— Если докажут, что он продал пистолет, то трибунал, — повернулся главврач к коллегам. — А что докажут, я не сомневаюсь!
Ординаторы покивали в знак согласия.
— А будет шуметь, вы в него сульфазин в четыре точки. И не смотрите, что у него ляжки три метра в обхвате. И не таких видели!
И главврач устремил свое внимание в сторону окна.
— Как самочувствие, Гаврила Петрович?
— Неплохо, — отозвался зек, откладывая газету. — Только вот этот шухер поднимает!
— А вы, когда он шуметь начнет, нам сигнальчик. Договорились?
— Заметано.
Главврач презрительно посмотрел на лицо Синичкина с подбитым глазом и в компании коллег покинул палату.
— А ты, значит, ссученный? — мертвенным голосом сказал капитан.
— Сигнальчик подать? Я могу. Сульфу примешь в четыре точки!
— Ты меня, морда уголовная, пугать еще будешь! — обозлился милиционер. — Да я тебя в камеру, где ты запоешь петухом, гнида!
Зек улыбнулся и позвонил в звоночек, вмонтированный в стену.
На зов явились санитары и дежурный врач — женщина лет тридцати, в круглых очках от «Картье».
— Что случилось? — спросила она с улыбкой.
— Очень он меня мучает! — пожаловался Гаврила Петрович. — Сексуальными домогательствами мучает.
Врач понимающе кивнула и дала знак санитарам.
Здоровенные мужики, не перемолвившись ни единым словом, скинули с Синичкина одеяло, обнажив его огромные ноги.
— Переворачивайте! — скомандовала ординаторша, презрительно глянув на крошечные Володины гениталии.
Неизвестно, как в ее руках оказался шприц с чем-то желтым, но не успел Синичкин возразить, как его перевернули на живот, а игла клюнула сначала под лопатки, а потом в ягодицы поочередно.
— Переворачивайте обратно! Привяжите руки к кровати, а в рот кляп засуньте! — распорядилась докторша.
Через мгновение Синичкин лежал недвижимый с полотенцем во рту. По телу расходилась устрашающая боль.
— Отдыхайте спокойно, Гаврила Петрович! — улыбнулась врач на прощание.
Она ушла в сопровождении санитаров, а Синичкин застонал от жутких резей, корежащих его тело.
— Зря шумел, мужик! Тебя предупреждали по-порядочному!
Синичкин лишь промычал в ответ, а потом расстался с сознанием…
Очнулся Володя ночью. Пошевелил руками, находя их свободными. Изо рта не торчало несвежее полотенце, и дышалось хорошо. Тело, к радости участкового, не болело, а потому он подвигал спиной, почесываясь о матрас.
Мирно посапывал под открытым окном сосед-урка.
Привык, сволочь, к северу! Ишь, окно настежь распахнул. Это зимой-то!
В окно свежо и морозно дышала ночь. Огромный желтый месяц свисал мусульманином из-под небесного купола, заставляя Синичкина моргать. Володе почему-то захотелось заплакать. Но вовсе не от мучений, свалившихся на него внезапно, а от какого-то приподнятого чувства, захватившего душу целиком, до самых ее корешков.
Участковый сделал большой вдох всей грудью, и его тело, с огромными ногами, каждая по два центнера весом, потихонечку, словно наполняясь водородом, стало выскальзывать из-под одеяла, пока целиком не зависло над кроватью, совершенно нагое.
Я взлетел, — констатировал капитан милиции. — Я левитирую. А откуда я знаю такое слово — левитирую?..
Мысль Володина остановилась, все вопросы унялись, сложившись в правом полушарии до времени, и участковый Синичкин, словно дирижабль, выплыл в открытое окно навстречу пространству.
Его тело медленно вращалось вокруг собственной оси, как спутник, а потому он увидел в окне изумленную физиономию зека Гаврилы Петровича. От обалдения тот помахал уплывающему милиционеру рукой, а Володя, не помнящий зла, сказал про себя тихо: «Включить иллюминацию», — и тотчас засветился обеими ногами, словно лунным светом наполненный.
— Полный вперед! — шепотом проговорил Синичкин и поплыл над ночным городом.
Ах, как приятен ночной морозец, отмечал он. Как хорошо вот так вот плыть над городом и не быть никому и ничем обязанным. Вот прелесть невиданная этот полет!
Володя летел бесцельно, просто наслаждаясь своей легкостью, а потом он вспомнил о том, что отец, и заволновался по обязанности, впрочем, не слишком сильно, зная, что его Анна Карловна со всеми тяготами справится и вырастит ему хорошего сына.
Не успел он подумать о семействе, как вдруг узнал свое окно, на раму которого он в свое время собственноручно прибил термометр в виде птички колибри. Медленно вращаясь, Синичкин подплыл вплотную к окну и за-глянул в него — темное. Он рассмотрел спящую жену, а рядом с ней детскую кроватку.
Ай ты, как хорошо! — отметил про себя капитан. — Идиллия!..
Неожиданно в окне появилось лицо его сына. Оно вы-скочило так резко, что участковый перевернулся через голову, а потом засмотрелся на своего сына Семена Владимировича, улыбающегося, показывающего из-под алых губок беленькие зубки.
— А у мальчика уже волосики выросли, — отметил отец, помахал сыну на прощание, отлетел от дома в сторону и, подхваченный легким ветерком, полетел далее.
Он приплыл в центр города и в старом доме, в одиноко горящем окне, рассмотрел своего начальника майора Погосяна. Тот сидел за столом, уставленным бутылками из-под шампанского и остатками армянского ужина, в обществе какой-то женщины, которая была пьяна и одета в один бюстгальтер. Женщина, кривя ртом, то и дело засыпала, а Погосян дотягивался волосатой рукой до ее груди и будил зачем-то, хотя тоже был нетрезв очень и хотел заснуть.
— Здрасьте, товарищ майор! — поздоровался Володя через открытую форточку.
— А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
— Летаю.
— А я, вот видишь, тут с женщиной!
— А я преступление раскрыл про убийство татарина.
— А мне докладывали, что ты напился и пистолет потерял!
— Врут, товарищ майор! Нападение на меня было. Я сознание потерял, а меня ограбил преступник. А главврач нашего госпиталя не любит меня, вот и сфальсифицировал экспертизу, что я пьян был. У меня же теперь ребеночек, а они меня с уголовником в одну палату сунули и сульфу колют. Это, надо вам сказать, очень больно!
— Непорядок! — мотнул головой Погосян. — Разберемся завтра же! Мы не позволим, чтобы нашего сотрудника третировали! Так что можешь лететь спокойно обратно в больницу, я сам лично тебя навещу!
— У нас там и Карапетян лежит! — вдруг вспомнил Синичкин.
— И его навестим…
Володя уже хотел было улетать, как майор Погосян поинтересовался, отчего у капитана ноги светятся.
— А я сам того не ведаю. Они отдельно от меня живут. И в них кто-то живет, зреет до срока!
— Понятно, — захлопал черными глазами командир и опять потянулся пальцами к груди клюющей носом бабы.
Володя развернулся и поплыл в обратную сторону. Он дышал морозом, но самому холодно не было, он даже, как пловец, зашевелил огромными ногами, а руки задвигались кролем.
— Легок на помине! — обрадовался Синичкин, увидев летящего навстречу лейтенанта Карапетяна. — Как дела?
Карапетян затормозил, открыл рот, и из него вывалился огромный лиловый язык.
С полметра, — подумал капитан. — Как у варана прямо.
— Говорить будешь! — подбодрил Володя. — Выглядишь хорошо! К Погосяну летишь?
Карапетян кивнул.
— Лучше его сейчас не трогать! С женщиной он. А завтра навестит нас! Полетели обратно!
Карапетян вновь кивнул, и они вдвоем, как добрые друзья, полетели восвояси.
Возле госпиталя они расцеловались, и каждый влетел в свое окно.
Синичкин отключил иллюминацию в ногах, вплыл под одеяло и заснул успокоенно.
Проснулся капитан оттого, что задыхался. Грязное полотенце глубоко влезло в горло, а привязанные к кровати руки не могли освободить рот и вдобавок затекли до синего цвета.
На кровати возле окна, освещенный утром, сидел по-турецки Гаврила Петрович и улыбался, глядя на мучения Синичкина.
— Ы-ы-ы! — промычал участковый от беспомощно-сти. — Ы! Ы! Ы!..
— Ну чего ты злишься? — поинтересовался зек. — Подумаешь, ночь с кляпом пролежал!.. Да, кстати, приснилось мне, что летаешь ты со своими свинячьими ногами. И как ты с такими ляжками жену приходуешь?.. Ведь не достать же?..
— Ы-ы-ы!..
— А ноги-то у тебя опять ночью светились. Главврач сказал, что, наверное, отрежут их тебе скоро! Такими ногами ты всю ментовскую позоришь!
Гаврила Петрович еще пуще заулыбался своей шутке и широко зевнул. Затем попытался было чихнуть, силился отчаянно, но из этого ничего не получилось, он лишь пошевелил носом с торчащими из него волосьями и по-чмокал языком.
— А ты говоришь, опетушить! Легко ли это?
Далее зек стал объяснять Синичкину, что петушение дело серьезное, что для такого предприятия нужно иметь определенную конструкцию зада, какая сложилась именно у Володи, и вполне вероятно, что он, Гаврила Петрович, воспользуется случаем и пронзит мента своим вооружением по причине длительного несоития с женщиной.
Участковый лежал прикованным и продолжал мычать в бессильной злобе.
— Пожалуй, начну, — объявил урка и стал стягивать пижамные брюки, демонстрируя свое вооружение, такое же разукрашенное всякими наколками, как и руки.
В тот самый момент, когда естество Гаврилы Петровича взводилось к действию, дверь палаты была вышиблена решительным плечом и внутрь ввалилось с десяток парней в бронежилетах и масках. В руках мальчики сжимали резиновые дубинки, а кое-кто и небольшие автоматы.
Один из маскирующихся, самый маленький, с круглым пузиком под жилетом, прыгнул через всю палату к Гавриле Петровичу и, взмахнув резиновой дубинкой, словно саблей, рубанул ею по органу, который уже был приведен в полную готовность.
— А-а-а-а! — заорал зек отчаянно. — Что делаете, падлы! На кого руку подняли!
Гаврила Петрович схватился за раненый пах и сковырнулся в постель, где продолжал корчиться в муках и шипеть ругательства в адрес напавших.
— А ну, заткнись! — вскричал маленький с пузиком, и Синичкин почувствовал в его голосе до боли знакомое и родное. — А то сейчас палкой все зубы выломаю, мурло поганое!
Зек насколько можно притих, а в палате появился встревоженный главврач и, сделав строгое лицо, почти властно прокричал:
— Что здесь происходит? Вы что, с ума сошли?! Да знаете ли, куда вы ворвались?!! Отвечать!
Майор Погосян, а именно его голос распознал Синичкин, стянул с лица маску и, приподняв верхнюю губу, обнажив металлические зубы, медленно двинулся на главврача:
— Ты, врачило гнилое, нашего парня мучаешь! Нашего смелого парня, который претерпел в схватке с преступником!
— Приказываю! — не пугался главврач. — Немедленно покинуть помещение военного госпиталя! Или…
— Что — «или»?..
Погосян придвинулся почти вплотную к бывшему ассистенту и дыхнул на него перегаром, густо перемешанным с чесноком:
— Ты, маленький, пугать свою задницу будешь! Ты кто такой?.. Ты хоть одну звезду на своих погонах вырасти, а потом на майора Погосяна пасть разевать будешь!
Армянин выудил из кармана бумагу и сунул ее в лицо врача.
— Вот постановление о вашем аресте! Ознакомьтесь!
Главврач взял бумажку в руки и прочитал вслух:
— Задержать на трое суток по подозрению в издевательствах над пациентами с помощью применения к ним химических средств воздействия, а также в укрывательстве во вверенном ему учреждении преступного элемента…
Бывший ассистент похлопал глазами и предупредил всех, что так просто это не сойдет им с рук, будут тяжелые последствия.
— Увести! — скомандовал Погосян и направился к кровати Синичкина. — И этого в наручники оденьте, — распорядился майор, проходя мимо скрюченного Гаврилы Петровича. — За попытку изнасилования! Петушок ты мой золотой!..
Они остались в палате одни — отвязанный от кровати Синичкин и его начальник Погосян.
— Ну как дела?
— Держусь, — с благодарностью в голосе ответил Володя. — Я преступление раскрыл. Ильясова убили Митрохин, сосед татарина, и некто Мыкин.
— А пистолет где?
— Митрохин, воспользовавшись недомоганием моим…
— Понятно…
— У меня, товарищ майор, в кителе протокол допроса сохранился, а в нем признание в совершенном убийстве!
— А китель где?
— Должно быть, в шкафу.
Майор икнул, встал с постели и направился к шкафу, в котором действительно обнаружил китель Синичкина, а в нагрудном кармане бумажку с признаниями Митрохина.
— Ай, молодца! — похвалил Погосян, зачитавшись. — Бог с ним, с пистолетом! Отыщем!.. Я вот что тебе еще сказать хотел… Ты это, про женщину у меня не говори никому… Ладно?
— Про какую женщину? — сделал недоуменное лицо Синичкин.
— Спасибо тебе, — захлюпал носом майор. — А то вокруг одни неприятности…
— Все наладится, — подбодрил Володя и погладил Погосяна по колену. — В жизни все так: сначала плохо, потом хорошо, а еще потом все перемешивается.
Погосян покивал головой, выражая полное согласие, затем засобирался навестить Карапетяна, но тут хлопнул себя по лбу:
— Совсем забыл! Я тут тебе приводом доставил этого, как его… Ну, представителя Книги этой, как ее?..
— Гиннесса?
— Во-во! Болгарина! Жечка Жечков его зовут. Ты тут с ним пока пообщайся, может, рекорд состоится?
После этих слов своего начальника Синичкин заволновался очень и попытался приподняться в кровати, но двухцентнеровые ноги не дали ему это сделать и он чуть было не пустил под себя нутряные газы от натуги, вспотел лбом и остался в прежнем положении.
— Ну будь молодца! — пожелал на прощание Погосян и отбыл с резиновой дубинкой в руках.
Через пару минут в палату юркнул хорьком мужчинка средних лет, с черными кудряшками на макушке, и с порога объявил, что он Жечка Жечков, представитель Книги рекордов Гиннесса.
— Знаю, знаю, — заволновался Володя.
За представителем в палату проникли мужчина с камерой на плече, оператор из Латвии по фамилии Каргинс, и женщина, вооруженная длинной палкой с микрофоном на конце.
— Показывайте, — скомандовал Жечка Жечков.
— Что, сейчас?
— А когда?
— Так я же без нижнего белья! — застеснялся участковый.
— Нам не премудрости ваши нужны, а ноги. Мы — Книга рекордов, а не видео «Пентхаус».
— Стесняюсь я…
— Мы что, канителиться с вами будем? — разозлился болгарин и затряс кудряшками. — У нас еще три заявки на сегодня. Ребенок новорожденный весом в семь килограмм, пять тысяч отжиманий и женская грудь тридцатого размера! А вы ноженьки свои показывать стесняетесь… А ну, открывайтесь!
Синичкин зажмурил глаза, собрался с духом и стянул с себя одеяло. От смущения он боялся даже дышать, вспотел теперь всем телом, но тут услышал, как затрещала камера, как раздались изумленные возгласы и по-болгарски с темпераментом заговорила женщина-звукооператор. Затем Володя ощутил, как под его ноги просовывают что-то холодное, набрался смелости, открыл глаза щелочками и стал наблюдать за процессом измерений, которые проводил сам Жечка Жечков русским сантиметром. После очередного замера он поворачивался на камеру и сообщал:
— Ляжки — три метра двенадцать сантиметров в обхвате! Икры — метр ноль семь! Щиколотки — пятьдесят! Половой орган — два…
Володя открыл глаза настолько, насколько было можно, и грозно заговорил:
— Вот этого не надо!
— Чего этого? — удивился болгарин.
— Про половой орган!
— Знаменитым стать хотите?
И тут что-то произошло. Володя Синичкин неожиданно ощутил в ногах такую боль, какая еще ни разу не приходила к нему за всю жизнь. Все внутренности обдало словно расплавленным свинцом, который заставил жирные ляжки конвульсивно затрястись, отбрасывая от себя болгарина, который закричал: «Снимайте, снимайте все!» Камера стрекотала, а женщина-звукооператор подносила микрофон к губам участкового, записывая все стоны российского милиционера. Неожиданно ноги Володи засветились внутренним огнем, отчего Жечка Жечков и вовсе пришел в творческий экстаз, затем конечности покрылись изморозью, и Володя Синичкин пронзительно закричал:
— Петровна! Петровна!
В его крике было столько отчаяния, столько призыва, что в груди у оператора похолодело, хоть он не очень хорошо понимал по-русски.
Что-то надорвалось в правой ноге Володи, замерцал свет в палате, какая-то тварь выползла из образовавшейся в ляжке прорехи, зажужжала и улетела куда-то.
— Прости меня, Петровна! Прости меня, нянечка дорогая! — кричал Володя, проливая из глаз ручьи слез. — Милая моя!..
А между тем нянечка Петровна лежала у себя дома на столе со свечкой в руках и на ее восковом лице утвердилось умиротворение. В ее уши пели добрые песни юные ангелы, а пожилые готовили душу к путешествию на небеса, которые Петровна заслужила своим неистощимым милосердием ко всем больным и страждущим.
— Петровна-а-а! — в последний раз прокричал Синичкин и успокоился.
Его ноги перестали светиться так же внезапно, как и загорелись неоновым светом. Затем конечности на глазах стали сдуваться, словно проткнутые шарики, пока наконец не превратились в обычные ноги, слегка жирноватые… Володя спал…
— Снял? — шепотом поинтересовался представитель Книги у Каргинса.
Оператор кивнул.
— Дай-ка посмотреть! Это сенсация! Это невероятно!
— Да-да! — согласилась женщина-звукооператор, и лицо ее сияло в предвкушении славы.
Оператор включил перемотку кассеты, но уже через мгновение лицо его сначала побелело, потом посерело, а потом и вовсе стало черным.
— Что? — помертвел болгарин.
— Забыл, — ответил загробным голосом Каргинс.
— Что забыл?
— Кассету вставить…
7. МИТЯ
Мусоровоз проезжал по микрорайону, и грузчики, не торопясь, переваливали мусорные баки в вонючее нутро машины. Главный мусорщик стоял на специальной площадке и управлял ручками, с помощью которых особые захваты поднимали мусорные баки и ставили их в кузов мусоровоза, взамен новых.
Их было трое. Грузчиков. Они были семьей. Отец и два сына. Один — старший, другой — младший, слепой от рождения.
— Ефим! — командовал отец, шуруя рычагами. — Чего канитель развел! Если мы будем тратить по двадцать минут на каждый дом, то домой вернемся к полуночи! А ты помнишь, что у матери сегодня день рождения?
— Помню, помню! — отмахнулся здоровый детина в холщовых рукавицах.
— Так цепляй живее! А ты, Алешка, — обратился отец к слепому, — пошарь возле баков и собери то, что мимо упало! Понял?..
— Ага, — отозвался слепой и, встав на карачки, заползал, нащупывая мусор.
Он и поднял тело девочки, завернутое в снежную шубу, через которую не сочилось тепло.
Огнетушитель, что ли, использованный? — прикинул Алешка и, не долго раздумывая, бросил найденное в мусорный бак, попав точно, что говорило о его сноровке.
Тело девочки упало на что-то мягкое, какое-то тряпье, вероятно; снежная шуба рассыпалась, обнажив ее тельце. Глаза девочки были открыты, и если бы она понимала человеческую речь, то услышала бы голос главного грузчика, скомандовавшего сыновьям: «Поехали!»
Мусоровоз был полон и ехал медленно, выбираясь на шоссе, ведущее в центр города. По иронии судьбы разгружаться мусоровоз должен был на другом конце города, хотя в Пустырках имелась своя городская свалка, но какое-то нерадивое начальство… В общем, понятно…
— Подарки матери купили? — поинтересовался отец, крутя рулем.
— Так шесть утра! — отозвался старший. — Успеем еще.
— А я матери платок купил, — сообщил слепой. — Говорят, красивый.
— Экая ты, Ефим, образина! — процедил отец, выезжая на круг центральной городской площади. — Никакого к матери уважения.
— Ты лучше на газ жми! — отозвался старший. — А то действительно до закрытия магазинов не обернемся!
Отец прибавил газу.
— Мать у нас красивая! — вдруг сказал Алешка и потер слепые глаза.
Отца от этой фразы закорежило, и он еще прибавил скорости.
Был первый снег, и был первый мороз, который сделал дорогу скользкой.
Навстречу мчалась легковая машина, водитель которой заснул уже минут десять назад и управлял на автопилоте. Машина, словно таранный агрегат, мчалась лоб в лоб мусоровозу.
— Ишь ты! — изумился Ефим.
— Вот черт! — отозвался отец и стал жать педаль тормоза что есть силы.
— Чего там? — спросил Лешка, но ему не ответили.
Казалось, что столкновения не избежать, но старый грузчик недаром водил машину уже лет сорок: он вывернул руль на сорок градусов и еще поддал газу, одновременно нажимая на тормоз. Мусоровоз налетел на бордюр тротуара, встал на два колеса, увернулся от легковушки, проехал так метров сто, чуть не перевернувшись, затем встал на четыре колеса и выправился.
— Ну ты, батя, ас! — похвалил старший.
Отец, бледный, проговорил несколько ругательств, а потом улыбнулся.
— Что это было? — нервно спросил Лешка.
— Да ничего-ничего, — успокоил брат.
Мусоровоз сбавил ход и продолжал ехать туда, куда ему и следовало.
Ни отец, ни старший сын, ни тем более младший не заметили, что в момент несостоявшейся катастрофы из кузова мусоровоза выпал один из контейнеров, который покатился по заснеженной дороге и остановился против магазина «Продукты».
В то же самое время грузчик Петров, с забинтованным наискосок глазом, двигался к вышеуказанному магазину, чтобы дожидаться прибытия машины с товаром и принять участие в ее разгрузке по обязанности.
Чуть было не произошедшая авария случилась как раз на его красном от перепоя и недосыпа глазу, сохранившемся от голубиного нападения, и он от физического бессилия даже не закричал вслед удаляющемуся мусоровозу.
Добредя до качающегося бака, Петров безо всякой мысли ткнул его ногой и широко раззявил рот, когда из зловонного нутра появилась детская головка с голубыми глазенками, уставившимися прямо на испитую физиономию грузчика.
— У-ты! — отскочил он. — Мертвяк новорожденный!..
Между тем головка зашевелилась, а голубые глазки захлопали ресничками.
— Живой! — определил грузчик и отскочил еще на полметра.
Он стоял и смотрел на дитячье личико, пытался предметно думать, но у него ничего не получалось, лишь голубиные тушки в воображении проскакивали.
Ребеночек улыбнулся. Причем сделал он это в самый глаз Петрова, которого словно пробило, и он задумал, заворочал мозгами, как будто не пил всю неделю зверски.
Кто-то ребеночка родил и выбросил в помойку, — сложилось в мозгу. — На улице холодно, и младенец, вероятно, вот-вот замерзнет. А есть ли мне до этого дело?.. Нет, — сам себе ответил грузчик и уже было дернулся к заднему входу магазина, как вдруг услышал:
— Агу…
Он остановился как вкопанный, будто ему сказали: «Стой, стрелять будем!» Какая-то неведомая сила врыла ступни ног в грязных ботинках в заледенелый асфальт.
— Агу, — повторил ребенок, и Петров обернулся на голос, вжав голову в плечи.
Он увидел, как из бака, перебирая розовыми ручками, черпая крохотными пальчиками снежок, на коленочках выбрался младенчик и улыбнулся грузчику так широко и приветливо, что того словно обухом по голове шибанули. Грузчику Петрову никогда не улыбались.
— А ведь младенчик женского полу! — определил сотрудник магазина и стал оглядываться по сторонам так, как будто нашел кошелек и уверяется, что он его один видит.
Девочка пустила изо рта слюдяную слюнку и все смотрела на небритую рожу Петрова, подергивая слабенькой головкой.
Сам того не ожидая, Петров наклонился над девочкой и взялся за ее тельце.
Он удивился, какие черные его руки на розовой коже новорожденной, какие грубые пальцы, способные невзначай щелкнуть хрупкими ребрышками… Он поднял ее и, кривясь физиономией, держал на вытянутых руках, а она сучила ножками и не переставала улыбаться.
— Сучка! — зачем-то сказал Петров громко и опять огляделся по сторонам.
Грузчик стеснялся смотреть на наготу, а потому расстегнул пальто и засунул девочку под засаленную полу.
— Агу…
Сначала он хотел оставить головку наружу, как делают обычно женщины, пряча под дорогие шубы своих левреток, но потом передумал, логично заключив, что ребенок не собака, может застыть от морозного дыхания.
— Помрет еще! — опять произнес грузчик вслух и, развернувшись, пошел быстро-быстро.
Куда иду? — думал уже про себя. — Отнесу в милицию…
— Что я, дурак? — уже вслух.
Петров представил, как его пытают в обезьяннике, методично шлепая по почкам дубинками, сопровождая шлепки вопросом: «Зачем украл породистого ребенка?»
Тьфу! — сплюнул Петров в снег. — Какая порода у ребенка…
Перед глазами у него пронеслись вереницы великолепных шапок, сплошь сшитых из собак, которых он приводил Жердякину — тот был мастер в умерщвлении живых тварей не меньший, чем сам грузчик. Зато Петров не умел шить шапок. Доход делили пополам.
Еще Петров вспомнил, как Жердякин строчил оверлоком и параллельно плакал, просматривая по телевидению фильм «Белый Бим, черное ухо».
Неожиданно грузчик почувствовал жар на животе и понял, что девчонка пустила струю.
— Сучка! — прошипел он, но злобно не получилось.
Петров ускорил шаг и вскоре оказался возле своего дома, в котором не имелось лифта, и пришлось шагать на пятый этаж. На четвертом грузчик обнаружил большую вонючую лужу и облезлую шапку. Он вспомнил, что и то, и другое принадлежит ему, так как вчера, упившись брагой, разведенной с настойкой против разноцветного лишая, он так и не добрался до квартиры и переночевал на лестнице.
К горлу подступило. Грузчик хотел было поднять шапку, но ребенок чуть не выскользнул из-под пальто. Петров сглотнул позыв и доплелся до пятого этажа. Нашарил ключ и внес находку в тепло.
Тепло было настояно на кислых запахах, которые были родные и не портили настроения.
Квартира состояла из одной комнаты, кухни и совмещенного санузла. Из мебелей имелись кривой стол на кухне и раскладушка, растянутая до самого пола, покрытая тряпьем, на которую Петров и положил девочку.
Девочка продолжала смотреть на него, а он, злой, смотрел на нее не в силах придумать путного.
— Агу!
— Спи, зараза! — рявкнул грузчик и набросил на голенькое тело девочки потертое махровое полотенце.
Девочка тотчас закрыла глазки и заснула, сладенько посапывая кнопочным носом.
Ишь, послушная, — отметил Петров.
В голове у него что-то щелкнуло, он застегнул пальто и пошел на работу, по дороге подняв шапку и совершенно позабыв о найденном ребенке.
В подсобке грузчик заскулил между коллегами, чтобы ему налили хоть каплю, так как башка с одним глазом вот-вот рванет Хиросимой, но его не жаловали, а потому долго не похмеляли, ссылаясь на отсутствие продукта.
— Ах, суки позорные! — озлился Петров и засмотрел на работяг злым мстительным глазом, так что вскоре один из мужиков, не выдержав испуга, обратился к остальным со словами: «Да что мы, ребят, звери, что ль, какие!», достал из-за ящиков полбутылки водки и плеснул пшеничной в стакан.
Петров, клацнув зубами о стекло, глотнул, выдохнул, рыгнул, а потом замахнулся на всех кулаком.
— У, суки!..
Затем он вышел из подсобки, ощущая прибавок силы и сплевывая в каждый угол.
— Я ему кадык вырву! — сказал кто-то из грузчиков вслед.
— Смотри, как бы он тебе башку не оторвал, — усмехнулся другой. — Злобен!
Прилив сил позволил Петрову задуматься о своем теле более подробно, и он осознал желание спать сейчас же. Грузчик был безотказен по отношению к себе, а потому улегся на груду телогреек в трансформаторной комнате, мерно гудящей током высокого напряжения и убаюкивающей его грешную душу.
Петров закрыл глаза и отбыл в мир болезненных отрывочных сновидений, после которых ему понадобится целый стакан водки, и его он уже не станет выцыганивать, а попросту отнимет у кого-нибудь…
Петров родился тридцать два года назад и был назван Митей. Роды происходили в крохотном городке Кимры, где старый акушер со странной фамилией Ротшильд тащил плод из роженицы специальными щипцами, которые чуть было не придушили ребенка. Дитя вышло из чрева матери с синей физиономией, совершенно не дышащее, сорока пяти сантиметров в длину и весом в два кило.
Акушер Ротшильд, повидавший на своем веку добрую тысячу младенцев, тотчас оповестил мамашу, что пацан вряд ли выживет, но предпринял попытку божественного вмешательства — взял младенца за ноги и опустил его сливовой головкой в холодную воду. При этом он хлопал ладонью по бледной попке новорожденного, приговаривая:
— Давайте, мужчина, оживайте!
И произошло маленькое чудо. Митя Петров задергался в конвульсиях, вероятно, втянул носом морозную воду и стал тонуть в тазу.
А уж от утопления Ротшильд умел спасать. Искусственное дыхание, надавливание на грудку морщинистыми пальцами — и дело в ажуре.
— Все в порядке, мамаша, приплод жив!
Митя был отдан матери, где тотчас примкнул к ее груди и жадно засосал жирное молоко с остатками портвейна «Агдам», выпитого накануне беременной в изрядном количестве.
Катерина, мать Петрова, с удивлением смотрела на синее существо, сосущее ее грудь почти так же, как сосал прошлой ночью Иван Сергеевич.
— Что стар, что млад! — сделала вывод молодая мать.
— Что вы говорите? — переспросил Ротшильд, умывающий руки большим куском коричневого хозяйственного мыла.
— Ничего, — ответила Катерина. — Хочу оставить ребенка здесь!
У акушера чуть не вывалилась челюсть. С наполненными грустью глазами он обернулся к молодой женщине и спросил:
— То есть как?
— Он мне не нужен.
И тогда старик на цыпочках приблизился к кровати роженицы, сел на краешек матраса и положил свою теплую сухую руку на пальцы кормящей матери.
— Ах, девушка, — сказал Ротшильд совсем тихо. — Дети превеликое счастье! В детях весь смысл жизни человеческой!
— Правда? — съязвила Катерина. — Хотите, я вам его подарю?
— О-хо-хо! — отозвался акушер. — У меня таких смыслов уже пять. И у каждого из пяти еще по два смысла. У меня очень большая семья и очень много смысла в жизни.
В последних своих словах Ротшильд был вовсе не уверен, но он продолжал говорить мягким голосом, что девица произвела на свет прелестного младенца, который непременно станет ей в будущем опорой.
— Ага! — не поверила Катерина.
— Так-так! — подтвердил старик. — Мужчины бросают женщин. Такое случается. Но вырастите единственного мужчину, который вас никогда не бросит, который положит вашу голову себе на плечо и защитит от всех невзгод, от всех обид, став сыном в большом понимании этого слова! — Акушер сделал паузу, а потом добавил с грустью: — Надо, милая, думать, кто закроет тебе глаза в последний раз и укроет твои ноги атласным одеялом…
Катерина чувствовала нежные движения маленького ротика, теплые слова старика ее растрогали, и она заплакала большими слезами; они стекали к груди, смешиваясь с и без того горьковатым молоком.
Ротшильд еще два часа сидел с Катериной и рассказывал ей какие-то случаи из жизни, какие-то книжные сюжеты, а она спала, спал и новорожденный Митя Петров, насосавшийся портвейна «Агдам», и снились ему материнские внутренности.
Через три дня их выписали.
Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.
Надо же, какой заботливый! — подумала Катерина. — Зимой с зелеными веточками!
И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.
Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.
Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.
И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.
По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.
Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.
Ни у кого волнений и не возникало.
Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой — она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, — а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.
За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.
— Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!
Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.
Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.
После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.
Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.
Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.
Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, — было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.
За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.
— Ты — сволочь! — сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. — Сволочь!
Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство — «сволочь!».
А он не испытывал к ней злобы. Его глаза прогуливались по груди, слабо обозначенной под белым фартуком, спускались к юбке, шевеля ее взглядом, словно ветром, теребили острые колени.
— Сволочь!
— Почему? — спросил Митя.
— Потому что ты мучаешь беззащитных птиц! — отозвалась Жанна.
— Какие ж они беззащитные? — возразил Петров. — У них крылья есть! Тебя бьет отец?
— Нет, — ответила девочка, смутившись. — Конечно, нет!
— Если бы у тебя были крылья, то ты могла бы улететь и нагадить отцу на голову!
— Идиот! — отозвалась на это Жанна, но почему-то не уходила, а продолжала стоять, то сжимая, то разжимая пальчики на руках. Ладошки у нее были красные, видно, сосудики прилегали близко к поверхности и потому руки были всегда холодными.
Смотря на девочку, Петров опять ощутил странный, манящий вкус во рту и вдруг подумал, что, может, его губы жаждут поцелуя, а потому подошел к Жанне бесстрашно и вцепился в ее рот страстно, словно животное, высасывая девичий аромат.
К его удивлению девочка не шарахнулась в сторону, а обняла навстречу холодной рукой шею подростка и попыталась ответить на поцелуй так же безудержно.
Через три секунды Петров понял, что вкус поцелуя не соответствует его ощущениям во рту, а потому отстранил девочку от себя и сказал:
— Взлетай, когда тебя будет лупить отец! У меня во рту кровь!
— Идиот! — прошептала Жанна нежно.
— Я буду с тобой встречаться в классе труда, — предложил Петров. — Только не кусай меня за язык!
— Сволочь!
— Я научу тебя ловить голубей!
Она заплакала, растирая слезы с дешевой тушью.
— Придешь?
Жанна кивнула головой и зашмыгала носом, словно пыталась проглотить нарождающиеся рыдания.
— Ну вот и хорошо.
Через день, к вечеру, они встретились в классе труда, от которого у Мити оказался ключ.
— Зачем мы здесь? — спросила девочка испуганно.
— Я расскажу тебе, как делать лучшие ловушки для голубей! — отозвался Петров и засмеялся раскатисто, маскируя в смехе сальность.
Жанна покраснела щеками и толкнула было дверь из класса, но та была заперта.
— Иди-ка сюда! — позвал Митя, усевшись на верстак.
Она подошла, и краснота ее щек сменилась на бледность, а коричневое школьное платьице завлажнело под мышками.
— Я хочу посмотреть на твою грудь! — сам того не ожидая, попросил Митя.
Девочка отпрянула.
— Ты же любишь меня! А люди, которые любят, способны приносить жертвы! — Петров взял с верстака долото и стал ковырять им дерево. — Что же ты?
Девочка по-прежнему стояла скованная. Все в ней окаменело, и дрожали ноги.
— Вот она — любовь! — презрительно выдавил Митя и спрыгнул с верстака. В его руке появился ключ от класса.
— Можешь больше сюда не приходить! Мне голуби нравятся больше, чем ты!
Он прошел мимо нее и уже оказался возле двери, когда услышал тихое «хорошо», а когда обернулся, Жанна стояла с обнаженной грудью, пряча за спину девичий лифчик.
Ее не совсем развитая грудка, отливающая золотым и розовым, вдруг удивила Митю, он не способен был сказать чем, но ощущал в себе какое-то новое чувство, одновременно очень приятное и раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.
— Не надо! — слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. — Пожалуйста, не надо!..
Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.
Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.
— Ну зачем это? — вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. — Зачем?
Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.
А потом он устал.
— Уходи!
Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.
— Пойду я, — сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.
— Иди, — позволил Митя.
— Открой дверь.
Он открыл.
Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.
— Пойду?
Митя кивнул.
— Пока.
— Ага.
Она ушла.
Это была пятница, а назавтра все разъехались на выходные по домам. Петров поехал к матери и Ивану Сергеевичу, а Жанна к своему отцу.
Вечером девочка принимала ванну. Случайно вошел отец и увидел наготу своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником, но не из лучших и легким на истерику, а потому избил свою дочь прямо в ванной, выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то в какой-нибудь подворотне от пьянчуг.
Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на черное небо. Наутро она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на голову…
Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком, помахивая ионными крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство…
Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого класса. Дети не способны осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло что-то страшное, а оттого школа шла за гробом в молчании, но кто-то из средних классов на нервной почве грыз семечки.
Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны, в потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая натура то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания. Тогда завуч, тетка с усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.
Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он думал, что еще три дня назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль, что уже не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило, так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете отнюдь не меньше, чем парней…
Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи учителей о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот ведь как все обернулось. За столом присутствовал и милиционер в подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле девочки помимо увечий от падения с высоты эксперты обнаружили следы от укусов, и следователь заподозрил художника в надругательстве над дочерью. Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь даже нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил эти следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал ее за распутство.
— Ах ты… — сказал кто-то из следователей. — Из-за тебя дочь из окна…
Художник потерял сознание…
Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись, и подросток равнодушно пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том, что пора уходить с поминок.
Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо. Он открыл глаза и обнаружил склонившегося над ним десятиклассника, носившего прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим инструментом.
— Пойдем! — сказал Шило.
— Куда?
— Там узнаешь, — и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.
— Ну пошли.
Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.
— Ну что? — спросил один из них, самый высокий.
— Ничего, — ответил Митя.
— Ты с Жанкой терся? — спросил второй, со сбитым набок носом.
— Ну я.
— Так значит, ты — вдовец! — заключил третий, маленький, но широкий в плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.
— Это чего такое — вдовец? — поинтересовался Петров.
— А это когда жена у мужика умирает, — хохотнул Шило.
— Чего ржешь, обдрипыш! — рыкнул самбист. — У пацана горе!
— А я что, — испугался Шило. — Я — ничего!
— Где? — спросил самбист.
— Сейчас, — ответил долговязый и исчез из свечного света.
Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте сзади заходит…
Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь, а потому лишь сжал пальцы в кулаки.
Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а в его руках Петров разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.
Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что та чмокнула. Появились стаканы, и красноватая жидкость полилась в них, равняясь на половине емкостей.
— Пей! — пододвинул стакан самбист.
— Что это? — поинтересовался Митя.
— Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!
— Пей-пей! — поддержали остальные.
И Митя взял стакан двумя пальцами и опрокинул в себя сладковатую жидкость, которая через несколько секунд загорячила желудок, а голову привела в состояние невесомости.
— Вот он, аромат! — прошептал Митя.
— Чего? — переспросил самбист.
— А-а-а! — закричал Митя во все горло. — Я нашел его!
Десятиклассников тут же след простыл. Они сыпанули из подвала, словно раскатившийся горох, а Петров все продолжал орать:
— Я наше-е-ел!.. Жанна-а!
Через несколько минут в подвале оказались физрук и учитель по военной подготовке. Они вдвоем скрутили пьяного подростка и отнесли в палату, где связали его простынями, а он все продолжал устало шептать: «Я нашел!»
После того, как подросток заснул, учителя спустились в подвал и обнаружили там две бутылки, одну из них початую, они вынесли их на свет и прочитали на этикетках: «портвейн „Агдам"“.
С этого момента жизнь Мити Петрова резко изменилась. В ней появился четкий смысл. Портвейн «Агдам» мощно и непреодолимо потянул подростка к себе, словно магнит иголку.
Однако вожделенная жидкость стоила денег, которых у Петрова не было, но которые он научился добывать в младших классах, вытрясая мальцов на переменах.
— Подпрыгни! — просил он какого-нибудь мальчишку.
Глупыш покорно подпрыгивал, и Митя по металлическому звуку определял, есть ли в карманах пацана монетки. Если мелочь позвякивала, то Петров растягивал губы в улыбке, а потом разводил добродушно руками:
— Что это там у нас?
— Где? — переспрашивал мальчишка.
— В наших карманах.
— Деньги, — недоуменно говорил тот.
— Я — сирота, — объявлял Митя. — У меня нет мамы и папы.
— А куда же ты уезжаешь на субботу и воскресенье?
— Я езжу их искать.
— А-а…
— Но для этого мне нужны деньги.
— А у меня мало денег.
— А мне много и не нужно. Давай.
И малыши покорно отдавали свои монетки. Но однажды взъерошенный второклассник, потный от беготни по коридору, вдруг удивленно возразил:
— Но мне они самому необходимы!
— Зачем?
Митя начал злиться.
— Нам сказали взять с собой на кино и мороженое!
— Тебе что, мороженое дороже, чем мои родители? — злобно зашептал Петров. Он понял, что, если мальчишка не отдаст деньги, он его ударит сильно в нос, отчего эта вздернутая штучка наверняка сломается и зальет белый воротничок кровью. — В кино хочешь?
— Я бы тебе дал деньги, — не сдавался мальчишка. — Но ты же врешь про родителей. Они у тебя есть. Я их видел, когда они приезжали на родительское собрание. Мужик лысый и мать с рыжими волосами.
— Дашь или не дашь?
— Не могу.
И тогда Митя его ударил. Саданул со всей силы под дых. Второклассник рухнул на натертый мастикой пол и потерял сознание.
Петров не испугался, наклонился над жертвой и вытащил из кармана брюк мелочь. В основном денежки были медного цвета, но попались и два гривенника. Он быстро ушел с места преступления и стал искать самби-ста с его компанией.
Он отыскал их там же под лестницей и предложил складчину.
— А орать не будешь? — поинтересовался Шило.
— Зуб даю!
— Сгоняешь?
— Ему не дадут! — покачал головой высокий. — Ты, Шило, и сгоняешь!
Шило недовольно заворчал, что вечно ему приходится бегать до магазина, но себя успокаивал тем, что выглядит всех старше, а оттого и отпускают ему товар крепо-стью в восемнадцать градусов.
В этот день компания распила три фугаса и, покуривая по кругу папиросу, кемарила потихонечку, дожидаясь ужина.
А потом, на ужине, объявили, что кто-то из старших классов избил второклассника, разорвав мальчику селезенку.
— Пусть лучше гад сам признается! — возвестил физрук. — А то, когда найдем, ноги вырву!
У Мити Петрова, пьяненького и счастливого, случился порыв прекрасного настроения, и он, не дожевав свекольной котлеты, с кровавыми губами, поднялся из-за стола и возвестил:
— Ну я ему двинул!
— Кретин, — шепнул самбист долговязому.
— Нас привяжет к делу — кастрируем, — отозвался высокий.
Между тем физрук приблизился к сознавшемуся Мите, некоторое время смотрел ему прямо в глаза, а затем резко схватил подростка за руку и вывернул ее за спину, так что Петров взвыл от боли и сплюнул жеваную свеклу прямо на ботинок учителя.
— Ах ты гаденыш!
Физрук загибал руку все выше и выше.
— Мальчишку покалечил за сорок копеек!
Через пять секунд вся школа-интернат услышала сухой треск. Это сломалась в плече рука Мити Петрова.
Лицо Петрова побелело, но он не потерял сознания, а лишь тихо сказал:
— Вы мне руку сломали!
Физрук отпрянул, покраснел и, стирая пот с лица, стал оправдываться, что это случайно вышло, что просто силы не рассчитал.
— Вы мне руку сломали, — повторил Митя. — И будете отвечать по закону.
— Он же пьяный! — защищался учитель, взывая к директору школы и завучу.
— Но я несовершеннолетний, и вы не имеете права ломать мне руку…
Физрука отстранили от работы, а с загипсованным Петровым принялась разбираться милиция. Второкласснику вырезали селезенку, и кто-то должен был за это ответить.
— Ты избил Мышкина? — допрашивал Митю следователь.
— А кто такой Мышкин? — поинтересовался Митя.
— Издеваешься? — спросил следователь и зевнул, так как работал вторую смену.
— Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у которого я деньги взял?
— Мальчишка неделю в реанимации пролежал!
— Я силы не рассчитал!..
— Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!
Следователь показал большие руки, которые сжал в кулаки, похожие на деревянные биты для бейсбола.
— Если бы да кабы… — сдерзил Митя и тоже зевнул.
Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком о морали нечего разговаривать, его необходимо карать, а потому отпустил Петрова к родителям, а сам стал заканчивать дело о нанесении тяжких телесных повреждений.
Петрова приговорили к трем годам условно и предложили родителям непосредственно нести надзор за трудным подростком.
Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной формой.
— Вы отец…
— Да-да, — согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках лысину.
— Теряете ребенка, — с грустью в голосе объявил прокурор.
— Ах ты!.. — всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что был бы счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.
— Так что, пока не поздно, — продолжил прокурор, — займитесь воспитанием сына!
Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не его сын, мол, посмотрите на его харю и на мое лицо, есть ли в них что-то общее, ведь совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему организму, но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время на пригляд за сыном.
— Если что, — подбодрил прокурор, — мы поможем!
Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал ремень с внушительной пряжкой.
— Ты чего, меня загипсованного бить будешь? — спросил Митя.
— Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! — уточнил Иван Сергеевич.
— Тогда ладно, — согласился подросток.
Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.
Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а затем истерично проговорила:
— Ой, больше не могу!
Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из которого выудила бутылку портвейна и два фужера.
— «Агдам»? — поинтересовался Митя.
— «Агдам», — машинально ответила мать.
— Достань и мне фужер!
— Да ты что! — побагровел Иван Сергеевич. — Совсем обнаглел!
В воздухе просвистело, и металлическая пряжка угодила Мите прямо в бочину, обжигая часть ягодицы.
Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына, но тот без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой ремень, дернул его на себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.
— Ты что это, гаденыш, удумал?!! — испугался батька. — А ну не балуй!
— Митя-я! — заголосила Катерина. — Митенька, не надо!..
— А я его трогал? — оправдывался Петров.
— Так он же отец твой!
— И что?
— Нельзя на отца-то!..
Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:
— Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!
После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила «Агдам» в три фужера, и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: «Хазбулат удалой!»
А через три месяца в пьяной драке Петров убил своего Ивана Сергеевича, проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.
Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его изувеченную голову на коленях, тихонечко выла. Потертый халат распахнулся, обнажив большую веснушчатую грудь, удивительно гармонирующую с лысиной мертвого мужа.
— Ах ты мой Ванечка! — причитала женщина, чувствуя под пальцами липкую кровь. — Любимый мой!
Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда, его тихий вкрадчивый голос, увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии должен был стать ей опорой и любящим навсегда. Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
— Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
И у Катерины взорвалось внутри.
— Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..
И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
— Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
— Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…
— И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.
— А что, по ногам? — спросил Митя.
На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.
Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…
Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет. А поскольку ему не исполнилось еще шестнадцати, отбывать срок пришлось на детской зоне.
Первые три месяца парня пытались ломать такие же подростки, как и он. Митю били и опять искорежили руку в том же месте, в плечевом суставе. Но Петров слабины не давал и дрался жестоко, используя в бою все средства, вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро до самой артерии. Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо. После авторитет долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что из нее вся человеческая кровь может вытечь за полторы минуты.
— Точно? — интересовался он, сплевывая табачную слюну.
— Точно, — подтверждал Митя.
— Откуда знаешь?
— Санитар один рассказывал.
— Значит, если чикнуть перышком, то того?..
— Того…
После этого инцидента Митю перестали трогать, более того, авторитет позвал как-то его ночью к общему столу, на котором помимо закусок стояло несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.
— Пить будешь? — спросили Митю.
— А то.
Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.
— «Агдам»? — поинтересовался Петров.
— «Три семерки», — ответили ему. — А какая разница?
— Батя мой любил «Агдам».
— Это которого ты топориком кончил?
Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.
— Ну тогда за помин души папы твоего! — провозгласил авторитет и оскалился. — Душегубец!
Митя выпил до дна. «Три семерки» согрели желудок и сделали голову правильной.
Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам».
Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима…
Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».
Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет, за огромные деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.
Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как в барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:
— Слышь, Петров, мать твоя померла!
Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился и отвалился на нары.
— Завтра в карцер! — приказал зам. начальника зоны.
— Фугас изъять? — поинтересовался надзиратель.
— Пусть дожрет. Мать все-таки…
Протрезвел он уже в карцере, когда, студя копчик на бетоне, покрытом изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее рыжие волосы и поднял руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука черпанула пустоты, зато вдоволь — колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью. А еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И спрашивал батя:
— Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По лысине? У меня даже волос нету! Митька!..
Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам, да как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену, отскочил, будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.
Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и сам он не знал, чего это накатило на него море…
А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.
Его вызвали к начальнику лагеря.
— Скоро? — спросил полковник.
— Чего? — не понял Митя.
— К нам обратно?
— На отца вы моего похожи, — вдруг сказал Петров.
— А я здесь всем как отец! — польщенный, ответил начальник зоны.
— А я своему отцу правую долю мозга от левой отчленил.
Полковник побагровел, но сдержал себя, оставаясь сидеть в кресле.
— Значит, скоро! Ждем тебя, Петров. А уж мы постараемся, встретим тебя!..
Петров вовсе не собирался вновь попадать в зону и быть лишенным портвейна «Агдам». Он устроился работать грузчиком в магазин и таскал ежедневно из винного отдела по бутылке вожделенного напитка.
А еще Митя, проходя мимо школы, в которой когда-то учился, вдруг вспомнил про девочку Жанну и про то, как она выпрыгнула из окна. Он был уверен, что восьмиклассница воспользовалась его советом и превратилась в голубку, чтобы наложить на голову своему отцу-истерику.
— Гадина! — выругался Петров.
Ему вдруг показалось, что он любил ее, а она сбежала таким способом от него и теперь летает где-нибудь под голубым небом, а он через день валяется в луже из собственных отходов.
— Гадина! — озлился Петров вовсе и, дойдя до магазина, вытащил из кармана катушку суровых ниток и сплел из них ловушку, в которую накрошил щедро хлеба.
Этим днем он впервые оторвал голубю голову. Продавщицу колбасного при этом вывернуло селедкой, а сам Митя долго смотрел на свою руку, в ладони которой поместилась сизая головка с радужными глазами.
— Жанна, — произнес Митя и, размахнувшись, забросил голубиную голову за забор.
— Займись сексом! — посоветовала колбасница, отблевавшись. — Агрессию снимает!
— С кем?
— Да баба найдется и для такого, как ты.
— Уж не ты ли?
— Попросишь?
— Сама дашь!
— Дам, — согласилась продавщица. — Если не больше стакана выпьешь!
— Где?
— Да хоть в щитовой! Там телогрейки валяются…
Они уединились, Митя мазал ее расплывшуюся грудь голубиной кровью и повторял:
— Жанна…
— Не Жанна я, Светка, — поправляла колбасница. — Ты чего суешь мимо, как пэтэушник? Это дело выше находится!
— Жанна…
— Вот заладил! Дай-ка я сама!
Она попыталась помочь своей опытной рукой, но процесс не шел, и колбасница, слегка озлившись, принялась ворчать:
— Допился… Мягкий, как творог… В руки брать себя надо, Петров!
— В первый раз я, — вдруг прошептал Митя и поджал под себя ноги.
— Как это? — привстала колбасница.
— Так. В тюрьму малолеткой попал! Не успел!
Продавщица встала на четвереньки, показывая большую голую задницу.
— Ах ты сердешный! Ну-ка дай-ка я его губоньками!
Она наклонилась над Петровым и только было рьяно зачмокала, как вдруг Митя саданул ее по башке кулаком и зашипел:
— Ты не Жанна, ты сука!
Челюсти продавщицы чуть не щелкнули, лишь профессионализм спас положение и Митя остался с органом, помогающим ему производить в организме обмен веществ.
Колбасница заорала что есть силы, но у Петрова вдруг сделались такие пустые глаза, что она тут же осеклась и стала натягивать одежку, слегка подвывая по-деревенски:
— За что-о-о?.. Я ему… А он мне…
…Петров проснулся оттого, что нечем было дышать. Его рыхлый нос уткнулся в ватную прореху телогрейки и шевелился в подкладке, отыскивая выход. Мерно гудел электрический щит, разводя по магазину энергию, которой совсем не было у Мити.
Мелькнуло слабое подобие мысли: «А не сунуть ли два пальца в щит и подзарядиться?»
Петров поднялся и на слабых ногах вышел из щитовой, кося одним зрачком по углам, стараясь отыскать коллег и отобрать у них стакан портвейна.
У Мити болел выклеванный глаз, и он передвигался по закоулкам магазина злой, как собака.
Когда вонючая птица клюнула его в светлое око, мужики погрузили его, орущего, в пикап и отвезли в близлежащую больницу.
— Родственники у него есть? — поинтересовались в приемном покое.
— Один, как перст.
— Понятно.
Петрова положили на каталку, а санитары заворочали носами от перегарной вони и смрада, исходящего от одежды.
Осмотрел грузчика дежурный врач, совершенно равнодушный к чужим страданиям эскулап.
— С глазиком придется расстаться! — проговорил он на ухо Петрову. — Как же вас угораздило? Драчка?
— Лечи глаз! — прохрипел Митя.
— Никак нельзя сохранить! Может быть, в Америке. Тысяч двадцать-тридцать. Плюс перелет, оплата больничных покоев. А за это время гангрена может случиться!..
— Спасай глаз! — рыкнул Петров и открыл сохранившийся до предела. — Я отца порешил, а тебя, если глаз не спасешь, не задумываясь!..
Врач был равнодушным, но не трусливым.
— Готовьте операционную! — холодно распорядился он и отправился мылить руки.
Про себя он сказал в адрес Петрова: «Ах ты сучок!..»
Грузчику выдали необходимую порцию наркоза, и он отключился, фантазируя голубку с головкой Жанны.
— Скальпель… Сушить… Зажим… Еще… Еще… Сушить… Зажим… Шить…
На следующее утро Петров проснулся слабым, словно в вытрезвителе, и с трудом приподнялся, чтобы разглядеть себя в зеркале.
Половина головы была перевязана.
— Эй! — крикнул он.
В палату вошла медсестра.
— Чего орешь! Звонок есть! — Она поправила пышную прическу. — Ну чего?
— Глаз сохранили?
— Ты же им смотришь!
— Я тебя, сука, спрашиваю, сохранили глаз?!!
— Сам — сука! — ответила сестра. — Стеклянным будешь глядеть на мир! Нашел кого пугать — Семеныча! — Она засмеялась. — Он три года в Афгане глаза выковыривал! А тебе, гниде уголовной, велел передать, что только пукнешь, второго лишишься! Понял?..
Петров понял. На его силу нашлась еще бґольшая сила. Он смирился…
Митя выбрался во двор и по наступившей темноте догодался, что проспал почти целый день.
Он широко зевнул, а затем шарахнулся в сторону, услышав хлопанье птичьих крыльев.
И тут Митя вспомнил.
— Ишь ты, черт побери!
Он вспомнил, что в его квартире под полотенцем лежит грудная девчонка и что лежит она с самого утра и, наверное, померла от голода.
Настроение испортилось.
Митя прошелся по магазинным отделам и сделал злое лицо колбаснице Светке, которая в ответ лишь фыркнула, а затем посмотрела на огромный тесак, воткнутый в батон колбасы, и представила стальной язык вбитым по самую рукоятку грузчику Петрову в живот.
Неожиданно Митя обернулся и быстро приблизился к прилавку.
— Дай молока!
Светка чуть не свалилась от удивления.
— Жажда мучает?
— Дай молока!
Единственный глаз Петрова потемнел колодезным дном, а синюшный язык облизал тонкие губы.
— Тебе сколько? — кротко поинтересовалась колбасница.
— Давай два пакета. И колбасы дай двести!
— Какой?
— Где жира меньше.
Продавщица положила в сумку молоко, а про колбаску поинтересовалась:
— Кусочком или порезать?
Петров задумался.
— Маленькими квадратиками. Как в яичницу.
Колбасница обиделась вовсе:
— Издеваешься?
— Режь.
Продавщица делала, что попросили, а сама думала о том, как Петров будет разбрасывать эти кусочки, подманивая какого-нибудь заблудившегося кобелька. А потом… Петров несколько раз приносил в магазин на продажу шапки. Никто не польстился, кроме директора, но он не знал происхождения головных уборов.
Душегубец, — подумала Светка.
Она завернула колбасу в бумажку и вместе с молочными пакетами уложила в сумку.
— Бывай! — бросил на прощание Митя и вышел из магазина.
Он шел по заснеженной улице, смотрел только на правую сторону мира и чувствовал в груди что-то такое, доселе неизвестное, и даже нельзя было определить, приятное это или нет.
Хлеба забыл купить! — спохватился Петров, но вспомнил, что у него всегда в кармане лежит белый мякиш для ловли голубей-помоешников.
Он доплелся до своего дома и долго поднимался по лестнице, волнуясь, что его вычислила милиция и обвинение будет гласить: «Киднеппинг!» За такое преступление можно получить на полную катушку, особенно если ребенок умер.
Петров представил, как тюремный врач мажет ему лоб ваткой, смоченной каплями Зеленина, как его ставят к влажной стене, как сам начальник зоны дергает затвором… «Именем Российской Федерации»… Шмяк, и все!
Но на лестнице было тихо, а произведенная им на четвертом этаже лужа наполовину испарилась. Митя на всякий случай послушал еще возле своей двери, ничего не услышал, заволновался оттого сильно и отпер ее, фанерную.
Он прошел в комнату и первым делом уставил свой выпученный от напряжения глаз на раскладушку, на которой оставил найденного младенца. Девочки не было, а полотенце-одеяло валялось на грязном полу.
Петров оглядел глазом окрестности комнаты и обнаружил девочку стоящей возле окна и глядящей в его единственный глаз. При этом она улыбалась, показывая во рту три белых зуба.
Петров хотел было обозвать ее сучкой, но почему-то не сделал этого и подумал, что с похмелья ему ребенок представился куда меньше, чуть ли не двух дней от роду. А малявка передвигается на своих ножках.
— Ну? — единственное, что смог сказать Митя.
Девочка еще шире заулыбалась и пошла на неверных ножках навстречу.
— Есть, наверное, хочешь?
Малявка подходила все ближе, а вдобавок потянула к Петрову пухлые ручки, отчего мужик оторопел и опустил сумку на пол.
— Ну чего ты?
Девочка остановилась возле самых ног Мити и все тянула ручки вверх, пока, неожиданно для себя, грузчик не присел и не подхватил ее на руки, вознося до своего щетинистого лица, похожего на попавшего под машину ежа.
— Тебя как зовут? — спросил от ужаса Петров.
Девочка тем временем обнимала его грязную шею и шевелила под волосами пальчиками, отчего Петров и вовсе пришел в замешательство.
— Сучка, — зачем-то прошептал он и еще больше испугался.
Но малявка по-прежнему обнимала его за шею и улыбалась вовсю.
Четыре, — посчитал Митя у нее во рту. — Четыре зубика.
Его закоробило от слова «зубика», произнесенного внутри, и он, оторвав девочку от себя, вновь посадил ее на раскладушку.
— Сейчас будем есть! — определил Митя и зашуршал полиэтиленовым мешком, доставая из него пакеты с молоком и колбасу без жира. Из куртки он выудил белую горбушку, накрошил ее в тарелку с надписью «Общепит», залил крошево молоком, добавил кусочки колбасы и перемешал смесь алюминиевой ложкой.
Девочка кушала хорошо, открывая рот послушно, но через минуту вся была измазана до ушей, однако продолжала улыбаться, что немного раздражало Петрова.
— Чего скалишься?
Она поела.
Митя кое о чем подумал, потрогал раскладушку руками на предмет влаги и, удивленный, поднял малявку на руки и понес в ванную, где имелся унитаз.
Он припомнил, как берут детей, чтобы они не опро-стались мимо или на себя, и засвистел: «Пыс-пыс-пыс».
Девочка не сопротивлялась и через несколько секунд произвела выброс ненужных веществ по назначению.
— Ишь! — похвалил Митя и засунув девочку под струю воды, старательно потер ее грязной рукой.
А она все улыбалась.
— Слышь, перестань! Кому говорю!
После он отнес ее опять на раскладушку, укрыл полотенцем, а сам уселся на пол и тоже пожевал хлеба с колбасой, запив еду молоком. Он завспоминал, когда в по-следний раз пробовал молоко, но, так и не припомнив, заснул под мирное посапывание девочки.
Ему приснилась Жанна, которая смотрела на него и не останавливаясь говорила: «Сволочь, сволочь!»
Митя открыл глаза. Комнату заливал лунный свет, входящий запросто.
Девочка сидела на раскладушке и не улыбалась.
— Сволочь! — вдруг сказала она, но Петров решил, что ругательство из его сна, а потому обернулся на окно, чтобы утвердиться в присутствии ночи, увидел проплывающего мимо голого человека с огромными, словно дирижабли, ногами, убедился, что все действительно — ночь, и опять заснул.
Рассвет косым лучом ранил здоровый глаз Петрова, грузчик чихнул и открыл око навстречу дню.
Девочка еще спала, и он серьезно задумался, что с ней делать.
По уму надо сдать находку в… Куда? Черт его знает, куда надо сдавать подкидышей!
Митя вдруг вспомнил, что в шкафчике стоит зеленый фугас, в котором еще на два пальца застыл озером портвейн «Агдам». Душу облетел теплый ветер, и Петров, вскочив с пола, отчего закружилось в голове, протянул руку, которая показалась ему очень длинной, и ловко открыл ею дверцу шкафчика.
Фугас привычно лег в руку, булькнув нутром, появился стакан, и Митя, выудив из горлышка пробку, вылил остатки портвейна в стакан.
Неожиданно грузчик почувствовал в затылке покалывание, обернулся и нашел девочку проснувшейся. Она опять улыбалась, а розовые десенки были сплошь усеяны белыми зубками.
— За твое здоровье! — поприветствовал Петров и вцепился в стакан челюстями.
Но что-то получилось неудачно, жидкость потекла не в то горло, Митя поперхнулся и закашлялся так, что, казалось, вот-вот выплюнутся легкие.
Когда кашель отпустил, невыносимо закололо в правом боку.
— Печень, — констатировал грузчик.
— Сволочь, — услышал он, потирая больной орган.
— Чего?
Но на свое «чего» он более ничего не получил и посмотрел Кутузовым на голую девочку, сидящую на раскладушке.
— Это ты сказала?
Малютка лишь продолжала улыбаться.
— Ты чего, говорить уже можешь?
Ребенок засмеялся заливисто голоском-ручейком, и у Мити почему-то стало радостно на душе, несмотря на то, что «Агдам» пошел не тем горлом.
— Смеешься? Ну смейся. Надо мною есть чего смеяться!
Девочка сошла с раскладушки и подошла к Петрову, совсем голенькая, отчего Митя отчаянно засмущался и почувствовал то, что никак не мог ощутить к Светке-колбаснице. От этого явления ему стало жутко стыдно, краска залила его серое лицо, а из подмышек потек пот ручейками.
Малышка, выросшая за ночь еще на полголовы, обхватила руками колени Мити и уткнулась в них личиком.
— Сволочь! — опять услышал Петров, и дрогнуло у него сердце жутким предчувствием.
Он взял девочку на руки и поднес ее личико к своей физиономии.
— Ты сказала!.. Не галлюцинации же у меня?
Девочка молчала и очень серьезно смотрела в глаз Мити.
— Ты, я знаю…
— Папа, — сказала она алыми губками, и грузчик за-плакал.
Он плакал осенним дождем, с завываниями и всхлипываниями. Слезы текли по его грязной щетине густо, скатываясь на грудь.
А девочка опять засмеялась, отчего Митя еще хлестче зарыдал. Его потрясало истерическими спазмами, и отзывались в печени ударами те спазмы.
На мгновение Петрову захотелось бросить голенькое тело девчонки в окно, чтобы розовое дитя пробило оконные рамы и улетело в раннее утро, растворясь в солнечных лучах. Он уже было сделал усилие для этого, приподнял пигалицу, но что-то тут же и обмякло внутри, и он, наоборот, прижал найденыша к груди крепче.
Петров не понимал, что с ним происходит, он не знал таких эмоций за собой, не знал, как к ним отнестись, то ли гнать сантименты поганой метлой, то ли упиваться прелестями собственной слабости и чувствительности.
— Папа, — опять услышал он и отпустил свои чувствования на волю Божью.
— И от кого же ты у меня такая дочечка? — спросил он, стараясь улыбнуться.
В ответ он услышал посапывание. Девочка, уткнувшись в его вонючую подмышку, спала, причмокивая коралловыми губками.
И опять жуткое предчувствие посетило Митю. Он вдруг вспомнил холодные руки восьмиклассницы, он вспомнил, как ее хоронил, как равнодушным, замороженным стояло в его груди сердце.
— Идиот! — говорила восьмиклассница. — Сволочь!
— Жанна… — прошептал Петров, сжимая девочку в объятиях.
А она спала, и Бог знает, что младенцы видят во снах.
— Жанна…
Она опять родилась на свет, чтобы прийти к нему, к Мите, и…
Он не знал, что после этого «и». Он не знал, зачем она пришла. А от своего неведения вдруг выругался страшно, настроив матерных этажей с высотное здание, а девочка спала, убаюканная Морфеем, очень любящим младенцев и стариков.
Митя разжал объятия и уложил ребенка на раскладушку, сморщившись от вида чистого розового на грязно-зеленом.
— Жанна, — вновь проговорил он.
Затем он подумал о прозаическом. О том, что ребенку нужно есть, что ему нужно купить пеленки, хотя девочка уже ходит, а значит, нужна просто детская одежда.
Петров не знал, как обращаться с детьми, а потому решил попросить совета у единственной женщины, с которой был знаком и имел отношения.
Митя оделся и отправился в магазин советоваться с колбасницей Светкой…
— Ну-ка, поди сюда! — позвал он продавщицу, выглядывая из подсобки.
— Чего тебе? — отозвалась женщина с подозрением.
— Ну иди, кому говорю!
Светка пожала плечами и, поставив на прилавок табличку «Технический перерыв», неторопливо пошла в сторону подсобки.
От Петрова опять несло портвейном за версту, и колбасница сморщилась.
— Допьешься!
— Заткнись! — рыкнул Митя и, взяв продавщицу за руку, потащил в электрощитовую.
Светка не знала, как реагировать, а потому свободной рукой оправляла рабочий халат.
— Еще одна попытка? — поинтересовалась она, когда Петров усадил женщину на телогрейки. Колбасница было уже собралась стаскивать с себя исподнее, но Митя жестом остановил ее.
— Здесь другое…
— Э, нет! — наотрез отказалась Светка. — Шапки я покупать не буду!
— Да какие шапки! — обозлился Митя и скривил рот, показывая желтые зубы.
— А что?
Возникла некоторая пауза, а потом грузчик сказал:
— Это… дочка у меня, того… родилась…
Надо было видеть лицо Светки. Его перекосило, словно инсультом вдарило. Тем не менее она держала спокойствие.
— Поздравляю!
— Не на чем! — отозвался Петров.
— Как не на чем! Такое событие! А кто ж мамашей будет?
— В том-то и дело, — замялся Петров. — Мамаша сбежала…
— О Господи! — всплеснула продавщица руками. — Да как же так!
— А так! Лярва оказалась!
— И что ж ты, сердешный, один с ребенком делать собираешься? В детдом понесешь?
— Нет, — твердо отрезал Митя.
— А что?
— Что-что! Непонятно, что ли!.. Себе оставлю! Выращу!
Светка посмотрела на Петрова глазом пристрастного критика и нашла его в препаршивом состоянии, заросшего недельной щетиной, подванивающего нечистым, и вследствие этого ей было крайне трудно представить грузчика Митю, воспитывающего грудного ребенка.
— Ну-ну… — покачала головой колбасница. — Смелость города берет! А я тут при чем?
— Помощи от тебя прошу!
— Какой? — Светка закатила глаза к потолку. Она любила, когда у нее просили помощи.
— Ну это… Не знаю, чего с ребенком делать… Кормить чем? Одевать как?.. А потом опять же какие-то прививки осуществлять надо…
— Не сможешь ты, Петров, такое дело потянуть! — отрезала женщина.
— Так я тебя и прошу помочь!
— Чего помочь?! — взорвалась Светка. — Ребенка вырастить помочь? Так дети растут годами! Ты думаешь, дурак, о чем просишь?!
Светка ожидала, что на такой ее напор Митя ответит серьезной грубостью, но мужчина находился в своих глубоких раздумьях, а потому развел руками и трогательно спросил:
— А что делать?
— А не знаю я. В детдом сдай!
— Я тебе сдам!
Митя замахнулся на колбасницу, но сдержал себя волево.
— Я к тебе, как к человеку, а ты!..
Продавщице стало стыдно.
— Ну что я могу?
— Помоги хоть одежду купить. Научи, чем кормить!
Она вздохнула:
— Ну с этим поможем, не звери!
— Ну вот и спасибо!
— А мать-то кто была?
— А, — махнул рукой Митя. — Голубка.
— Чего?
— Да так, связь случайная, как птица упорхнула и приплод оставила. А я не могу кровь свою на произвол судьбы бросить!
Колбасница испытала прилив уважения к этому грязному грузчику.
— Как девочку-то зовут?
— Жанна, — ответил Митя и улыбнулся.
— Вырастим мы твою Жанну, — пообещала Светка и пустила слезу.
Митя обнял ее и искренне поцеловал в мягкие губы.
Все сложилось…
8. ДЕТСКИЙ ДОМ
Третий ребенок, мальчик, пролежав под сугробом день, лишь к вечеру выбрался из-под снежного одеяла и засеменил ножками в одному ему ведомую сторону.
Он несколько отличался от своих брата и сестры тем, что был худоват и черты лица его были более азиат-ские.
Он шлепал голыми ножками по снегу с полчаса, обежал все Пустырки, лишь котлован миновал стороной, пока не остановился перед дверями пятиэтажного дома, похожего на школу, на фасаде которого была вывешена табличка «Детский дом №15».
Мальчишка был совсем крошечный, к тому же ножки его сильно замерзли; он встал на четвереньки и принялся бодать лысой головой нижнюю часть стеклянной двери, за которой было светло.
— Бум-бум! — раздалось в прихожей.
Воспитательница по фамилии Дикая услыхала чутким ухом это «бум-бум», оглянулась на двери, но никого за ними не обнаружив, отвлеклась от улицы и занялась сбором детей на ужин, который предполагался с минуты на минуту.
Но удары в дверь последовали снова, и Дикая подумала, что это миска для приблудной кошки с помощью ветра стучит в двери.
— Ах, дети! — воскликнула воспитательница, отрывая малолеток от игр. — Сегодня на ужин будет пудинг с изюмом, политый вареной сгущенкой.
— Ура-а-а! — закричали дети, повскакали со своих мест, и у них случилось слюноотделение. Старшие слюни cглотнули, а вот младшие пустили их на слюнявчики.
— Все идем в столовую! — распорядилась Дикая. — Становимся в пары!
Отряд подростков и малышей отправился ужинать, тогда как младенец, вылупившийся из икры, по-прежнему стоял на четвереньках и тыкался головой в дверь.
— Бум-бум!..
Размазывая сгущенку по лицам, дети уплетали пудинг, а повариха Кузьминична выглядывала со своей кухоньки и радовалась детскому удовольствию.
Позже детей уложили по койкам, в доме воцарилась умиротворенная тишина, и повариха отправилась мыть посуду.
Все было под контролем, а потому воспитательница Дикая решила прибраться в игровой, чтобы не заниматься этим с утра.
Она складывала в шкафы плюшевых зверей, всяче-ские танки и машинки, куклы, конструкторы, пока вновь не услышала «бум-бум», на этот раз более настойчивое!
Проверю, решила воспитательница, чтобы стуки более не отвлекали ее от дел.
Дикая открыла дверь и прижала нежные ладошки ко рту, чтобы подавить вскрик.
Стоя на четвереньках, мальчик смотрел, запрокинув голову, прямо девушке в глаза.
— А-у-а-а! — Дикая все-таки не выдержала и завыла от ужаса.
На завывание появилась Кузьминична, но в отличие от Дикой не потеряла самообладания, увидев голого младенца на снегу, а, наоборот, проявила нужную сноровку, наклонилась и вознесла мальчика к своей теплой, пахнущей пудингом груди.
Ребенок под вздохи и охи молодой воспитательницы был внесен в помещение.
— Ах, что же делать? — волновалась Дикая. — Врач уже ушел, а ребенок наверняка обморозился!
— Не волнуйся, милая! — успокаивала Кузьминична, сама вырастившая двоих и работающая в Детском доме почти тридцать лет. — Сейчас мы его тщательно оглядим.
Найденыша положили на стол для пеленания, включили сильную лампу и рассмотрели.
— Выглядит, по-моему, обыкновенно! — констатировала Кузьминична, трогая своей мягкой ладонью тельце мальчика. — Температура вроде нормальная! Видать, только что подбросили!
— Надо милицию вызвать! — предложила воспитательница.
— Зачем?
— Как зачем? Ведь ребенка подбросили!
— Ну и зачем милиция-то? Не понимаю!
Кузьминична пеленала мальчика.
— Чтобы разобрались в преступлении!
— Сейчас они бросятся искать мамашу подкидыша! Бросят смотреть футбол, пить водку, перестанут тискать своих жен, и все на поимку нерадивой мамки! К тому же мальчишку не куда-нибудь, а к Детскому дому подкинули! Здесь ему и место!
— Да мне и положить его некуда! — возразила Дикая.
— Ишь, глазенки какие раскосые! — любовалась Кузьминична. — Китайчонок, что ли?.. Положишь пока к старшим, у них место есть.
— Да?
— Точно-точно. Так оно вернее будет! Утро вечера мудренее!
— Ну хорошо!
Дикая была не совсем уверена, что поступает правильно, но все же взяла малыша, машинально поцеловала его в личико и отнесла в комнату к десятилетним, которые были в Доме старшими, а там уложила найденыша в свободную кровать.
Мальчишка зевнул во все лицо и тут же заснул.
Воспитательница еще долго стояла над ним, спящим, пока кто-то из детей в комнате не проснулся и не спросил:
— Кино Владленовна, у нас что, новенький?
— Спи, спи, — прошептала Дикая. — Завтра все узнаете!
Повариха Кузьминична уходила спать домой, к мужу, тогда как молодая воспитательница по обязанности должна была оставаться ночевать в Доме, да и мужа у нее не было, тем более детей, а выросла она сама в Детском доме № 15, который и был ей домом. Вот как все.
Родителей Кино Владленовна не помнила и поступила на государственное воспитание в возрасте трех лет; не знала даже своего имени, была слаба здоровьем и пугалась всего на свете. По этому поводу ей, рыжеволосой девчонке, присвоили вместе с именем Марина фамилию Дикая. Владленом же был сантехник, единственный человек, которого малышка не боялась, а наоборот, тянулась, как к защитнику. Отсюда и Владленовна…
Воспитательница Дикая отправилась спать в свою комнату. Переоделась в ночную рубашку с цветочками на тканьке и совсем стала похожа на пятнадцатилетнюю, хотя ей было за двадцать, легла молодая в постель и взяла с тумбочки книгу в бумажной обертке, под которой на обложке стояло название «Три товарища». Марина зачитывалась этим произведением и мечтала точно о таких, высоких в своем накале, отношениях.
Дикая прочитала три страницы, когда усталость за-крыла ее глаза, книжка выскользнула из рук и тихонько упала на пол, устланный истертым ковролином…
В палате, куда положили найденыша, не спали.
Всем было интересно, кого судьба забросила к ним в коллектив.
Жора Сушкин, толстенький пацан десяти лет без двух месяцев, наклонился над постелью новенького и констатировал для всех:
— Он косой!
— Спит? — спросил кто-то.
— Дрыхнет, — ответил Жора. — Во, косой-то!..
— Сколько ему?
— Салага!.. Год, может быть…
В голосе Жоры звучало презрение.
— И чего к нам косого положили! Лучше бы к девчонкам!
Неожиданно найденыш открыл глаза.
— Проснулся, — комментировал Жора. — Глаза-щелки! Фу!
— Кино Владленовна ругаться будет, — сказал кто-то испуганно.
— А что мы такого делаем?
Толстый Жора наклонился над новеньким.
— Ты же орать не будешь?
Младенец лежал тихо, только глазами моргал. Он был спеленат по рукам и ногам, как и положено младенцам.
— Шишкин, — поинтересовался Жора, — у тебя ведь фонарь есть?
— А что? — отозвался Шишкин.
— Говорят, что у косоглазых кожа желтая. Поглядим?
— Чего ты ему спать не даешь? Он еще маленький.
— Фонарь жалко, что ли? — разозлился Жора. — Так и скажи.
— Не жалко, — со вздохом ответил Шишкин. — Только вот батарейки слабые…
— Ничего, мы только на кожу посмотрим, и все…
Через кровати толстому мальчишке передали фонарик, но прежде чем включить его, исследователь потянул за пеленки новенького, обнажая младенца.
Найденыш никак не проявлялся, молчал, не шевелился, лишь смотрел бесстрастно на Жору.
— Включаю фонарь! — предупредил толстяк.
— Давай! — поддержали товарищи.
Луч света, пробежав по палате, выхватив из темноты детские лица со сверкающими от любопытства глазами, уткнулся в голое тело новенького.
— Ну что там? — спросили.
— Желтовата кожа, — подтвердил Жора. — Ненашенский!
При слове «ненашенский» в толстом мальчишке почему-то проснулось раздражение. Все «ненашенское» было чужим, а значит, враждебным. А от всего враждебного нужно защищаться!
Жора не мог отдать отчет своим действиям. Сейчас он был похож на звереныша, защищающего территорию. Толстяк потянулся к найденышу и ущипнул его за голый живот.
— Вот тебе! — произнес он.
Мальчишка хотел было еще хмыкнуть, но тут произошло неожиданное. Что-то молниеносно мелькнуло у него перед глазами и камнем врезалось в нос, ломая мягкие хрящики.
Фонарь вывалился из рук Жоры и разбился, к ужасу Шишкина. Вслед за звоном разбитого стекла раздался оглушительный визг толстяка, из покореженного носа которого фонтанировала кровь.
Жора визжал долго, как недорезанная свинья, пока на крик в палату не вбежала Марина Владленовна, разбуженная совсем не вовремя, принеся с собой в палату недосмотренный сон про что-то волнующее.
Пышущая ночью воспитательница включила свет и обнаружила ужасающую картину. Посреди палаты стоял и орал Жора Сушкин, из носа которого во все стороны хлестала кровь. Его рот был растянут до отказа. Он продолжал кричать, но голос уже охрип и пацан вовсе стал похож на издыхающего поросенка.
— Что случилось? — в ужасе вскричала Кино Владленовна.
Все волнующее во сне облетело с души воспитательницы Дикой, как сухие листья, и она, подбежав к окровавленному мальчишке, схватила его за толстые щеки и принялась допытываться:
— Что произошло? Отвечай, Сушкин!
— Он… Он… — Жора указывал пальцем на найденыша, который лежал в кровати и сучил ножками.
— С кем ты подрался? — допытывалась Кино Владленовна. — Кто тебя ударил?!!
— Он!
Жора с ужасом смотрел на младенца, а тот в свою очередь глядел открыто, и в какой-то момент толстому Сушкину показалось, что найденыш подмигнул ему.
— Он меня ударил! — твердо произнес толстяк, икнув. — Косоглазый!
— Не говори глупостей! — строго сказала Дикая, утирая подолом ночной рубашки кровь с лица Жоры, причем рубашка задралась и мальчишки увидели беленькие трусики воспитательницы. При созерцании хоть и прикрытого женского лона дети испытали каждый свое чувство, но все подсознательно отметили, что чувство незнакомое, способное отвлечь внимание даже от изуродованного Сушкина.
— Чего уставились! — вскричала Дикая и опустила окровавленный подол к красивым коленям. — Я вас спрашиваю, что здесь произошло?!.
Вдруг она разглядела на животе найденыша нарождающийся синяк-подтек и разозлилась еще больше.
— Твоя работа?
Дикая больно сжала щеку Сушкина, и тот заскулил от новой муки.
— Ну?
— Да я слегка… — слезы текли по полному лицу Жоры, намачивая пальчики Кино Владленовны. — Он — желтый!..
Ах, какие жестокие дети, — вздохнула она и вспомнила, что и в ее бытность детдомовкой нравы были отнюдь не мягче, что жизнь идет и ничего не меняется.
— А ты — толстый! Тебя разве бьют за это?
— Бьют, — с готовностью ответил Сушкин. — Очень часто. Говорят: пончик, пончик, сел в вагончик и поехал на войну, дрался, дрался, обос…
— Дальше не надо! — скомандовала Дикая.
— А потом бьют за то, что я обос…
— Я сказала, не надо дальше!
— А я что, я терплю, у каждого свои недостатки!..
Дикая отпустила щеку Жоры, отошла к двери и, прокашлявшись, спросила:
— Так кто все-таки избил Сушкина? Считаю до трех… Раз… На счет три все будут завтра лишены полдника! Два…
Дети молчали. Они не знали, кто избил Сушкина, а от этого им было страшновато. Бог с ним, как говорится, с полдником…
— Три!
Дикая погасила свет и, не пожелав «спокойной ночи», отправилась в свою комнату, где коротко взглянула на книгу про высокие чувства, грустно вздохнула, сняла через голову испорченную ночнушку, посмотрела на свою красивую грудь, вздохнула еще грустнее и улеглась в одноместную кровать, укрывшись совсем не пуховым одеялом…
В палате мальчишек продолжалась разборка.
— Кто тебя, Сушкин, ударил? — спросил кто-то.
— Я ж говорю — косоглазый!
— Чего врешь? Он еще ходить не может!
— Да точно, — оправдывался Жора. — Рукой как даст!
— Фонарь разбил! — проныл Шишкин.
— Оттого и говорит, что новенький ударил, — продолжил кто-то. — Не хочет отвечать за фонарь!
— Жирный! — донеслось из другого угла.
— Свинятина! — поддержал какой-то товарищ.
— Разби-ил фонарь!.. — Шишкин плакал.
— Отвечать придется, — пришел из угла вердикт.
Сушкин понял, что его будут сейчас бить и именно за то, что он толстый, за то, что он не такой, как все. Но орать теперь будет нельзя, так как это воспринимается детдомовскими как западло, как призыв на помощь взрослых, что совсем запретно. За такое будут лупить вплоть до получения паспорта.
— Будете бить? — обреченно поинтересовался Жора.
— Ага, — подтвердили из угла.
— А можно я рот подушкой закрою, а то, боюсь, за-ору?
— Полотенцем! — скорректировали. — Мы тебя по морде тоже бить будем.
— Хорошо, — согласился Сушкин, нащупал в темноте спинку кровати, на которой висело вафельное полотенце, и засунул его край себе в рот.
— Готов? — спросили.
— Угу, — промычал Жора в ответ, лег на пол и сгруппировался.
Его били долго. Дети были маленькие, и поэтому их несильные удары не могли еще увечить внутренних органов человека, но боль причиняли изрядную.
Сушкин извивался по полу, стараясь прикрывать голову.
— Ну-ка, открой лицо! — приказал кто-то.
— Ой, больно! — сдавленно стонал Жора.
— Ничего-ничего! Открывай лицо!
Сушкин потихонечку убрал от физиономии руки.
— Только не очень сильно! — взмолился он.
— Постараемся!..
Жора почувствовал удар ноги в самую скулу, унюхал запах грязных пальцев и тихо взвыл.
— Уж очень ты жирный, братец! Животину твою не пробьешь, поэтому мы тебя по морде!
— Я понимаю, — всхлипнул Сушкин.
Избиение продолжалось минуты две-три. Особой злобы в побоях не было, так, проформы ради. Не принимал участия в экзекуциях только Шишкин, еще хныкающий про себя от потери фонаря.
— Все! — сказал кто-то, и последний удар пришелся Сушкину по заду, что было воспринято им как легкое поглаживание. — Свободен!
Какое счастье лежать на холодном полу и ощущать, как постепенно из твоего тела уходит боль, оставляя ме-сто сладостным ощущениям, легкой жалости к себе…
Сушкин чувствовал разбитой щекой прохладу паркетного пола, который не позволял синякам расползаться по лицу мальчика, служа вместо холодного пятачка.
Где моя мама? — подумал Жора.
Он еще минут пятнадцать не поднимался с пола, размышляя о том о сем, а потом встал — сначала на карачки, затем на ноги. Ему хотелось спать, и он поплелся к своей кровати. По пути его взгляд зацепил лицо Шишкина, чей фонарь разбился; Жора остановился над ним, спящим, а потом, размахнувшись, вдарил ему в морду со всей силы.
Из носа ребенка потекла кровь, но удивительно, он не проснулся, видимо, воспринял боль как сон.
Зато Сушкин разрядился и, покряхтывая, улегся на свою койку, поворочался несколько, а потом заснул, и снилась ему мама в образе поварихи Кузьминичны, покупающей ему большой шар, наполненный водородом…
На следующее утро Кино Владленовна докладывала ситуацию директору Детского дома Василисе Никоновне Зубовой.
— Надо приходовать ребенка! — выразила свое мнение директор. — В милицию, конечно, заявим, это просто, пусть все-таки мамашу поищут!
Кино Владленовна знала, что муж Василисы Никоновны, Аванес Зубян, из армян, сам милиционер их района и, значит, дело решится безо всяких проволочек.
— Все равно нам ребенка передадут. У нас в Пустырках только один Детский дом.
Василиса Никоновна закурила сигарету и зачем-то сказала:
— Мой папа — дворянин!
Воспитательница Дикая тактично промолчала.
— Мальчишечка-то хоть хорошенький?
— Кажется, азиат, — ответила Кино Владленовна. — Но хорошенький!
— Хорошо, что не негр, а то бы затравили наши подкидыши!
Дикая умолчала о ночном происшествии, а потому ей стало стыдно, и красивые щеки ее зарумянились.
Но Василиса Никоновна не заметила пожара на лице молодой воспитательницы и разрешила ей идти к своим подопечным, дабы те не сотворили что гадкое.
— Да там Кузьминична приглядывает!
— Идите, идите! — поторопила директор, а сама сняла трубку с телефонного аппарата.
Трубка гудела, а Василиса Никоновна задумалась о муже, о том, как она влюбилась вдруг безоглядно в черного-пречерного армянина из какого-то горного селения. Армянин оказался шерстяным по всему телу, умел ухаживать, как истинный кавказец, и пленил ее девичью душу без остатка, а также приручил тело, как никто другой из мужчин, особенно русских.
На вторую неделю их романа Аванес Зубян сделал ей предложение. Она тотчас дала согласие, но отец ее, дворянин, воспротивился этому браку, пока жених не примет православия.
— Да я и так христианин! — вскричал Аванес.
Дворянин не знал, что армяне тоже почти ортодоксы, и чтобы не показать себя малообразованным, добавил:
— Имя нам, милый мой, требуется русское! Хочешь Василису — называйся Иваном! Так во всех русских сказках!
Аванес закручинился, но любовь его была столь сильна, а либидо так рвалось наружу, что он размяк и исправил в паспорте армянское окончание своей фамилии на русское.
— Ради любви! — произнес он в загсе и после всех свадебных процедур неделю провел в кровати со своей молодой женой Василисой, чуть не уморив ее до смерти.
Уже после Аванес честно пытался обучить супругу приготовлению армянской пищи, но ей этого было не дано совершенно, зато превосходно получались русские блюда, к которым Зубян быстро приохотился, ел много и любил свою жену сильно…
— Але!.. — проворковала в трубку Василиса Никоновна. — Зубова мне, пожалуйста!
— На задании! — ответили из трубки недружелюбно.
— Передайте ему, пожалуйста, что супруга звонила!
Голос в трубке смягчился.
— Василиса Никоновна?
— Я, — призналась директор.
— Наслышан, наслышан…
Голос в трубке обладал тем же акцентом, что и у мужа Василисы, а потому в душе у нее стало мягко, как от чего-то родного.
— Что передать?
— Вы — Карапетян?
— Нет. Ему язык оторвало, сейчас пришивают.
— Тогда Синичкин?
— У него ноги разнесло на рекорд. В госпитале капитан.
— А вы кто?
— А я дежурный…
— А-а…
Василиса Никоновна положила трубку и пребывала в полном недоумении. Либо ее разыграли, либо какая-то глупость происходит в отделении. Как это лейтенанту Карапетяну оторвало язык? Как у капитана Синичкина могло ноги на рекорд разнести?.. Какой рекорд?.. Эти вопросы сделали женщину на некоторое время глупой. Она подумала, что, может быть, ее супруг не делится с ней важными событиями, происходящими в их отделении, а это Василису Никоновну раздражало, так как она считала себя по социальному положению выше, чем муж.
Ну и я про подкидыша не скажу! — решила директор. — Как-нибудь потом оформим…
Тут Василисе Никоновне позвонили из районного отдела образования, и она отвлеклась от непонятностей ради насущных дел, необходимых для жизнеобеспечения вверенного ей Дома…
Кино Владленовна собственноручно кормила найденыша, посадив того на колени. Она потчевала азиата тюрей из яблок, мальчик кушал хорошо, а рядом стоящая Кузьминична расплывалась от умиления.
— Кто ж он? — вопрошала пожилая кухарка. — Китаец или кореец? А может, казах?
— Все может быть, — пожимала плечами Кино Владленовна, собирая с подбородка мальчишки яблочные подтеки. — Какая, впрочем, разница?
— Вот я вспоминаю Олимпиаду, — сложила на полной груди руки Кузьминична.
— Тогда ровно через девять месяцев пошли по столице негритята, китайчики и япончики. Интернациональная любовь!.. Может, с годик назад у нас тоже какое международное мероприятие было?
— Все может быть, — согласилась воспитательница.
Она увидела Сушкина, который попытался было скрыться с ее глаз в туалете, но Дикая окликнула мальчика, и он, понурив голову с толстыми щеками, неохотно подошел.
— Подними голову! — приказала Кино Владленовна.
— Заче-ем?.. — проныл Сушкин.
— Подними, кому говорю!
Жора поднял лицо навстречу взору Кино Владленовны, и она обнаружила на лице толстяка многочисленные синяки всех цветов радуги.
— Спрашивать кто — бесполезно?
— Конечно, нет! — отозвался Сушкин.
Воспитательница заволновалась, что сейчас произойдет непоправимое и воспитанник будет обречен на многолетние страдания. Но она оказалась не права.
— Воду в туалете разлили! — разъяснил Сушкин. — Я всей физиономией об пол! Так-то вот, жизнь жестока!
Кино Владленовна вздохнула с облегчением:
— Иди.
— Иду.
Сушкин снова отправился в туалет, в котором курили сверстники.
— Заложил? — спросил кто-то.
— Давай один на один за оскорбление! — предложил Жора. — До первой крови!
— Вечером, — ответил обидчик. — Если желание будет.
— Будет…
Кино Владленовна закончила кормить подкидыша, всунула ему в рот бутылочку с соской, и он стал пить жадно, причем высвободил свои ручки и прихватил ими поилку, поднимая ее на тот градус, который ему был нужен.
— Ишь ты! — удивилась Кузьминична. — Ручки какие проворные! И не похоже, что он грудной! Вон и зубов во рту штук пять!
— Способный! — согласилась воспитательница.
Ребенок допил и протянул пустую бутылку кухарке.
— На!
|
The script ran 0.016 seconds.