1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
"М-ру Дж. Фаули, каменщику.
    
Библиолл-колледж.
    
Сэр, я с интересом прочел Ваше письмо по Вашему собственному признанию, Вы — рабочий, поэтому смею думать, что Вы добьетесь гораздо больших успехов, оставаясь верным своей среде и своей профессии, нежели избрав какой-либо иной путь. Так и советую Вам поступить.
    
С уважением Т. Тетьюфиней".
   
   
   
Этот чудовищно разумный совет взбесил Джуда. Все это он знал и раньше. И знал, что это верно, И все-таки это выглядело как грубая пощечина после десяти лет тяжелого труда и так глубоко поразило его в ту минуту, что он порывисто вскочил из-за стола и вместо того, чтобы засесть за чтение, как обычно, спустился вниз и выскочил на улицу. Зайдя в трактир, он один за другим опрокинул в себя три стакана спиртного, а потом двинулся наугад по улицам и так дошел до площади в центре города под названием Перекресток Четырех Дорог. Тут он, все еще не в себе, бессмысленно уставился на группы прохожих, потом очнулся и заговорил с полисменом, стоявшим на посту.
   
Полисмен зевнул, потянулся, приподнялся на носках и, поглядев с усмешкой на Джуда, спросил:
   
— Упились, молодой человек?
   
— Нет еще, только начал, — ответил Джуд, не смутившись.
   
Несмотря на выпитое, голова у него была ясная. Он уже почти не слушал, что говорил ему еще полисмен, так как задумался о людях, некогда останавливавшихся на этом Перекрестке, которые, подобно ему, пытались пробиться в жизни и о которых теперь никто уже не помнит. История этого места была куда богаче истории старейшего из колледжей города. Перекресток буквально кишел тенями людей, поколение за поколением сходившихся здесь для участия в трагедии, комедии или фарсе, какие разыгрывались в самой жизни. Люди собирались на Перекрестке, чтобы поговорить о Наполеоне, о независимости Америки, о казни короля Карла, о сожжении мучеников, о крестовых походах, о победе норманнов, а быть может, и о высадке Цезаря. Представители двух полов встречались здесь, чтобы любить, ненавидеть, соединять свои судьбы и расставаться; здесь они ждали, страдали, торжествовали друг над другом, проклинали друг друга в минуту ревности, благословляли в минуту прощения.
   
Он начал понимать, что жизнь города представляет собою куда более волнующую, пеструю и богатую книгу человеческих судеб, чем жизнь колледжей. Эти мужчины и женщины, которых он видел своим мысленным взором, и были подлинным Кристминстером, хотя они мало что знали о Христе и соборе[8]. Такова ирония жизни! А постоянно меняющееся население из профессоров и студентов, которые знали и о Христе и о соборе, кристминстерцами, собственно, и не было.
   
Он взглянул на часы и, продолжая размышлять в том же духе, дошел так до увеселительного заведения, где давался концерт-променад. Войдя, Джуд увидел зал, битком набитый молодыми приказчиками и продавщицами, солдатами, подмастерьями, одиннадцатилетними мальчишками с сигаретами во рту и женщинами легкого поведения из почтенного разряда тех, что занимаются своим искусством исключительно из любви к нему. Вот где была жизнь подлинного Кристминстера! Играл оркестр, публика разгуливала в толчее по залу, а на эстраде один за другим сменялись певцы, исполнявшие веселые песенки.
   
Однако над ним словно витал дух Сью, не позволяя ему любезничать и пить с бойкими девицами, которые заигрывали с ним, желая урвать от жизни немного радости. В десять он ушел; он направился домой окольным путем, чтобы пройти мимо ворот колледжа, глава которого ответил ему. Ворота были заперты, и неожиданно для себя самого Джуд достал из кармана кусок мела, который по роду занятий всегда носил с собой, и написал на стене:
   
"И у меня есть сердце, как у вас; не ниже я вас; и кто не знает того же?" (Иов, XII, 3).
  
  
   
    
VII
   
   
Дав выход своему презрению, он облегчил душу и на другое утро сам посмеялся над своей гордыней. Но невеселый это был смех. Он перечитал письмо ректора, и мудрость строк, вызвавшая у него сначала ярость, повергла его в тоску и уныние. Надо же было быть таким глупцом!
   
Потеряв цель в жизни — и в духовной и в личной, он никак не мог взяться за работу. Едва он смирялся с тем, что ему не суждено стать студентом, как покой его нарушали размышления о его безнадежной любви к Сью. Мысль о том, что единственную родственную душу, которая повстречалась на его пути, он потерял из-за своей женитьбы, преследовала его с такой мучительной неотступностью, что, не в силах больше ее выносить, он снова кинулся искать утешения в жизни подлинного Кристминстера. На этот раз он нашел его в мрачной, с низким потолком таверне, которая была широко известна среди местных знатоков и в лучшие времена привлекла бы его лишь своей необычностью. Он просидел здесь почти весь день, убеждая себя, что он человек порочный и ждать от него больше нечего.
   
К вечеру один за другим начали появляться завсегдатаи, а Джуд все сидел и сидел в углу, хотя денег у него уже не оставалось и за целый день он съел лишь одно печенье. Он созерцал собирающихся с философским спокойствием заядлого пьяницы, который успел уже завести здесь дружков, а именно: Оловянного Тэйлора, разорившегося торговца церковной утварью, который в начале своей карьеры был, как видно, набожным человеком, а теперь богохульствовал чуть ли не на каждом слове; красноносого аукциониста и двух таких же, как он сам, каменщиков, мастеров по готической резьбе, которых звали дядюшка Джим и дядюшка Джо. Еще сидели там несколько клерков, ученик портного по мантиям и стихарям, две особы, менявшие степень своей добродетели в зависимости от того, с кем водили компанию, одна по кличке "Приют Наслаждения" другая — "Веснушка"; несколько любителей скачек, которые были в курсе всех событий на ипподроме, заезжий актер и два бесшабашных молодых человека которые оказались студентами последнего курса и мантий еще не носили. Они пробрались сюда тайком чтобы переговорить кое с кем о породистых щенках, и теперь курили короткие трубки и пили с упомянутыми любителями скачек, то и дело посматривая на часы.
   
Разговор стал общим. Разбирали по косточкам кристминстерское общество, выражали сожаление о недостатках донов, членов городского магистрата и прочих власть имущих и при этом широко и беспристрастно обсуждали, как бы им следовало вести себя и свои дела, чтобы заслужить уважение.
   
Джуд Фаули с заносчивостью и апломбом неглупого; но подвыпившего человека то и дело вставлял свои замечания; он столько лет преследовал одну цель, что, о чем бы ни говорили другие, он с одержимостью маньяка сводил все к разговору об учености и науках, причем свои собственные познания подчеркивал с настойчивостью, которой в трезвом состоянии сам устыдился бы.
   
— А мне наплевать на всех этих провостов, уорденов, ректоров и университетских магистров искусств, будь они неладны! — гремел он. — Подвернись только случай, уж я бы посадил их на место, я бы показал им, что они еще до многого не доросли!
   
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — закричали из своего угла студенты, которые толковали между собой о породистых щенках.
   
— Ты, я слыхал, всегда любил книги, — вставил Оловянный Тэйлор. — И что до меня, то я тебе верю. А вот сам я думал иначе. Я считал, что из жизни научишься большему, чем из книг. Так я и действовал, а то никогда не добился бы своего.
   
— Ты как будто метишь в церковники? — спросил Джуда дядюшка Джо. — Что ж, ежели ты такой ученый и норовишь взлететь так высоко, покажи нам свою ученость! Можешь ты, к примеру, прочесть символ веры по-латыни? У нас так вот одного парня взяли и проверили.
   
— Ещё бы! — высокомерно ответил Джуд.
   
— Куда ему! Задается! — взвизгнула Приют Наслаждения.
   
— Заткнись, ты! — прикрикнул один из студентов. — Тише! — Он опрокинул в себя свой стакан, постучал им по стойке и объявил: — Сейчас джентльмен в углу прочтет в назидание публике символ веры по-латыни.
   
— Нет, — заявил Джуд.
   
— Ну, попробуй! — попросил портновский подмастерье.
   
— Ага, не можешь! — сказал дядюшка Джо.
   
— Да нет, может! — сказал Оловянный Тэйлор.
   
— Могу, черт вас подери! — воскликнул Джуд. — Ну ладно, поставьте мне стакан шотландского, тогда прочту.
   
— Справедливое требование, — сказал студент и бросил на стойку деньги.
   
С видом человека, который вынужден жить среди существ низшего порядка, буфетчица приготовила смесь, и стакан был вручен Джуду, он осушил его, поднялся и начал торжественно без, запинки:
   
— "Creda in unum Deum, Patrem omnipotentem, Factorem coeli et terirae, visibilium omnium et invisibilium."[9]
   
— Прекрасно! Отличная латынь! — крикнул один из студентов, хотя не понял ни слова.
   
Остальные находившиеся в трактире хранили молчание, и даже буфетчица застыла на месте, словно умерла. Звучный голос Джуда долетел до хозяина, дремавшего во внутренних покоях, и он вышел посмотреть, что здесь происходит. А Джуд продолжал уверенно читать дальше:
   
— "Crucifixus etiam pro nobis: sub Pontio Pilato passus, et sepultus est. Et resurrexit tertia die, secundum Scripturas."[10]
   
— Это никейский, — ухмыльнулся второй студент. — А мы хотели апостольский.
   
— Вы этого не сказали! А потом, всякий дурак знает? что только никейский символ исторически верен!
   
— Пусть читает дальше! Пусть дальше читает! — крикнул аукционист.
   
Но в голове у Джуда все перемешалось, и он не мог продолжать. Он схватился рукой за лоб, и на лице его появилось выражение боли.
   
— Дать ему еще стаканчик, чтобы он оправился и дочитал до конца, — предложил Оловянный Тэйлор.
   
Кто-то бросил три пенса, и стакан был подан. Джуд, не глядя, взял его, выпил залпом и через секунду продолжал с новой силой, к концу повысив голос, как это делает священник, обращаясь к своей пастве:
   
— "Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem, qui ex Patre Filioque procedit. Qui cum Patre et Filio simul adoratur et conglorificatur. Qui locurus est per prophetas.
   
Et imam Catholicam et Apostolicam Ecclesiam. Confiteor unum Baptisma in remissionem peccatorum. Et expecto Resurrectionem mortuorum. Et vitam venturi saeculi. Amen."[11]
   
— Вот здорово! — воскликнули некоторые, обрадовавшись последнему слову — единственному, какое они поняли.
   
Тут весь хмель с Джуда словно рукой сняло, и он обвел всех взглядом.
   
— Вы стадо болванов! — воскликнул он. — Ну скажите, кто из вас понял, что я прочел? Может, это была "Дочь крысолова" на тарабарском языке, дурьи вы головы! Подумать только, до чего я докатился, — связаться с такой компанией!
   
Хозяин, у которого уже отбирали патент за укрывательство темных личностей, испугался скандала и вышел из-за стойки, но Джуд, словно на него вдруг нашло просветление, с отвращением повернулся и вышел из трактира. Дверь с глухим стуком захлопнулась за ним.
   
Он быстро зашагал по переулку и свернул на широкую прямую улицу, которая вывела его на проезжую дорогу. Шум и крики его недавних собутыльников остались далеко позади, а он шагал все дальше и дальше, гонимый тоской по единственному в мире существу, у которого наивно думал найти сейчас прибежище, — безотчетное желание, всю тщету которого он тогда не сознавал. Через час, между десятью и одиннадцатью, он добрался до деревни Ламсдон, и когда подошел к ее дому, то увидел в одной из комнат нижнего этажа свет. Он решил, что это ее комната, и случайно угадал.
   
Джуд вплотную подошел к стене, постучал пальцем в окно и нетерпеливо позвал:
   
— Сью! Сью!
   
Должно быть, она узнала его голос, потому что свет в комнате исчез, а через несколько секунд щелкнул замок, открылась дверь и на пороге появилась Сью со свечою в руке.
   
— Неужели это Джуд? Да, это он! Мой милый, милый брат, что случилось?
   
— О, я… я не мог не прийти, Сью! — проговорил он, опускаясь на порог. — Я такой скверный, Сью… сердце мое разбито, и я не мог вынести такой жизни! Я запил и богохульствовал или почти богохульствовал, я произносил святые слова в непотребном месте — повторял ради пустой похвальбы слова, которые надо произносить не иначе, как с благоговением. Поступай со мной как хочешь, Сью, — убей меня, мне все равно! Только не питай ко мне ненависти и не презирай, как все остальные!
   
— Бедный мой, ты болен! Нет, я не буду тебя презирать, ну конечно, нет! Входи и отдыхай, я сделаю для тебя все, что могу. Ну, обопрись же на меня, не бойся.
   
Держа в одной руке свечу, а другой поддерживая Джуда, она ввела его в дом и усадила в кресло, подставила ему под ноги стул и сняла с него башмаки. Джуд мало-помалу приходил в себя и только повторял голосом, полным горя и раскаяния: "Милая, милая Сью!"
   
Она спросила, не голоден ли он, но Джуд отрицательно покачал головой. Затем, посоветовав ему уснуть и пообещав прийти завтра утром пораньше и приготовить для него завтрак, она пожелала ему доброй ночи и поднялась наверх.
   
Он почти сразу впал в тяжелый сон и проснулся только на рассвете. Сначала он не мог сообразить, где находится, но постепенно мысли его прояснились, и он со всей отчетливостью осознал ужас своего положения. Она узнала его с плохой стороны — с самой худшей. Как он теперь поглядит ей в глаза? Скоро она спустится, чтобы хлопотать о завтраке, как обещала, и он, опозоренный, встанет ей навстречу? Нет, этого он вынести не мог. Потихоньку надев башмаки и сняв шляпу с гвоздя, куда она ее накануне повесила, он бесшумно выскользнул из дома.
   
Ему хотелось забраться в какое-нибудь укромное место, спрятаться и, быть может, помолиться; единственное место, о котором он вспомнил, была деревня Мэригрин. Он заглянул на свою квартиру в Кристминстере и нашел там записку от хозяина с отказом от места. Тогда он собрал вещи и распрощался с городом, доставившим ему столько разочарований, взяв путь на юг, в Уэссекс. Денег у него в кармане не оказалось; свои незначительные сбережения он, к счастью, поместил в один из кристминстерских банков, и они остались нетронутыми. Поэтому добраться до Мэригрин он мог только пешком, а так как дорога туда была неблизкая, что-то около двадцати миль, у него было достаточно времени, чтобы окончательно протрезветь.
   
К вечеру он дошел до Элфредстона. Здесь он заложил свой жилет и, отойдя мили на две от города, заночевал под стогом сена. На рассвете он встал, вытряс из одежду сенную труху и пошел дальше, вверх по длинной белой дороге к меловым холмам, которые маячили далеко впереди, мимо придорожного столба, которому несколько лет тому назад он вверил свои надежды.
   
В старую деревушку Мэригрин он попал в час завтрака. Усталый и запыленный, зато с совершенно ясной головой, он присел у колодца и подумал о том, какую жалкую пародию на Христа он собой представляет. Заметив рядом колоду с водой, он умылся и направился к домику своей старой бабки. Он застал ее за завтраком в постели, а прислуживала ей женщина, которая жила у нее.
   
— Что, остался без работы? — спросила родственница, рассматривая его глубоко запавшими глазами, прикрытыми тяжелыми, словно крышки от горшков, веками; другой причины, объясняющей его убитый вид, не могла найти та, чья жизнь была постоянной борьбой с материальными невзгодами.
   
— Да, — мрачно ответил Джуд. — Мне думается, я должен немного отдохнуть.
   
Подкрепившись завтраком, он поднялся в свою прежнюю комнату и лег, по рабочей привычке не раздеваясь, только сняв куртку. Он проспал недолго и проснулся словно в аду. И то действительно был ад — ад от сознания, что все рухнуло, и честолюбивые планы, и любовь. Он вспомнил о той пропасти, в которую пал перед тем как покинуть эти места; она казалась ему тогда бездонной, однако теперешняя была глубже. Тогда были разбиты наружные бастионы его надежд, теперь же была прорвана и вторая линия.
   
Будь он женщиной, он бы разрыдался от огромного нервного напряжения. Но его мужское достоинство отвергало такое облегчение, он лишь крепче стиснул зубы, и вокруг рта у него легли складки, — совсем как у Лаокоона, — а между бровей появились морщины.
   
Ветер раскачивал деревья и печально гудел в камине, словно басы органа. Листочки плюща, увившего ограду расположенного по соседству заброшенного кладбища без церкви, больно клевали друг друга, скрипел флюгер новой церкви в стиле викторианской готики, построенной на новом месте. Но слышалось еще среди всех этих звуков какое-то глухое бормотанье, непохожее на ветер. Это был голос. Джуд сразу догадался, в чем дело: в нижней комнате вместе с бабкой молился помощник священника. Джуд вспомнил: бабушка говорила, что он должен прийти. Но вот голоса стихли, и на лестнице послышались шаги. Джуд приподнялся и крикнул:
   
— Постойте!
   
Шаги направились к его двери, которая была открыта, и в комнату заглянул человек. Это был молодой священник.
   
— Вы, наверное, мистер Хайридж? — сказал Джуд. — Моя бабушка часто говорила о вас. Ну а я вот только что вернулся домой, что называется, докатился, хотя когда-то у меня были самые лучшие намерения. А теперь — черная меланхолия, да вдобавок пьянство и всякое такое…
   
Джуд понемногу раскрыл перед молодым священником свои прежние планы и что он делал для их осуществления, но, сам того не замечая, он больше говорил о своих честолюбивых замыслах, чем о проблемах теологии, хотя честолюбие было ему менее всего свойственно.
   
— Теперь-то я вижу, какого я свалял дурака, сам во всем виноват, — добавил он в заключение. — Но я ничуть не жалею, что рухнули мои надежды на поступление в университет. И не начал бы все сначала, даже если успех был бы мне обеспечен. Мирской успех меня больше не интересует. Но я чувствую в себе желание делать что-то доброе и горько сожалею о церкви, о том, что потерял возможность стать ее служителем.
   
Молодой священник, человек в этих краях новый, был глубоко тронут и под конец сказал:
   
— Если вы действительно чувствуете призвание служить богу, — а на основании нашей беседы я не стал бы утверждать обратное, ибо вы рассуждаете как человек разумный и образованный, — то вы могли бы приобщиться к церкви в качестве лиценциата. Но вы должны решительно покончить с питьем.
   
— Это далось бы мне легко, если бы только меня поддерживала хоть какая-нибудь надежда. 
  
  
   
    
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
    
В МЕЛЧЕСТЕРЕ
   
   
    
И не было девушки, подобной ей.
    
О жених!
    Сафо (Г.-Т. Уортон)[12]
   
   
  
  
   
    
I
   
   
Это была новая идея — посвятить себя жизни духовной и альтруистической, столь отличной от жизни мыслителя и честолюбца. Человек может читать проповеди и делать добро ближним и без диплома об окончаний кристминстерского университета по двум специальностям, а приобретя лишь самые элементарные познания. Былое увлечение Джуда, рисовавшего себя в самых смелых своих мечтах епископом, было продиктовано — не нравственным или религиозным порывом, а скорее, мирским честолюбием, облаченным в стихарь. Он сильно подозревал, что его план если и не был таким первоначально, то, во всяком случае, выродился в тот вид всеобщего беспокойства, которое не имело ничего общего с благородными побуждениями и было всего лишь искусственным продуктом цивилизации. В наше время тысячи молодых людей идут той же стезей, пытаясь найти самого себя. Какой-нибудь сластолюбец, который имел жену и пил да ел свое удовольствие, беспечно проводя дни свои в праздности и суете, казался Джуду куда привлекательнее его самого.
   
Однако пойти в священнослужители без какого-либо духовного образования означало, что за всю свою карьеру ему никак не подняться выше места смиренного помощника священника, прозябающего в глухой деревушке или городских трущобах, но в этом было нечто добродетельное и величественное, возможно — подлинная религиозность и достойный путь искупления для человека, в котором говорит совесть.
   
Эта новая мысль; явившись по контрасту с прежними его намерениями в столь выгодном свете ободрила Джуда, пребывавшего в унынии и одиночестве, и, можно сказать, в последующие несколько дней нанесла coup de grace[13] его ученой карьере, которой было отдано более десяти лет жизни. Однако он довольно долго бездействовал и ничего не предпринимал ради нового своего замысла. Он брался за разную мелкую работу в окрестных деревнях: ставил и надписывал надгробия, смирясь с тем, что в глазах полудюжины фермеров и крестьян, которые удостаивали его кивком, он — неудачник, пропащий человек.
   
Живой интерес к новым планам, — а живой интерес для людей одухотворенных и готовых на самопожертвование совершенно необходим, — возник после получения письма Сью с новым почтовым штемпелем. Судя по всему, она была чем-то взволнована и о своих делах писала скупо: сдала какой-то экзамен на королевскую стипендию и собирается поступить в педагогический колледж в Мелчестере, чтобы усовершенствоваться в профессии, избранной ею в какой-то мере под его влиянием. В Мелчестере был богословский колледж; сам Мелчестер был тихим, спокойным городом, по духу своему преимущественно церковным; светские науки и интеллектуальная изощренность были тут не в ходу, зато его альтруизм, возможно, ценился бы тут выше, чем внешний; блеск, которым он не обладал.
   
Поскольку первое время ему все равно пришлось бы заниматься своим ремеслом и одновременно читать книги по богословию, которыми он в бытность свою в Кристминстере пренебрегал ради усердной зубрежки классиков, то для него и не могло быть ничего лучшего, как найти работу в Мелчестере и приступить к занятиям по этому новому плану. Что своим необычно живым интересом к новому месту он всецело обязан Сью, в то время как она именно сейчас меньше чем когда-либо должна была возбуждать такой интерес, противоречило нравственному закону, и он это понимал. Такую уступку человеческой слабости он делал в надежде, что научится любить Сью лишь как друга и родственницу.
   
Он полагал, что сумеет так использовать ближайшие годы, чтобы стать священнослужителем в тридцать лет, — этот срок привлекал его потому, что тот, с кого он брал пример, начал проповедовать в Галилее именно в этом возрасте, В таком случае у него оставалось бы много свободного времени для углубленных занятий, и он смог бы откладывать часть заработанных денег с тем, чтобы впоследствии держать экзамены в богословский колледж.
   
   
Рождество пришло и ушло, и Сью уехала учиться в мелчестерскую педагогическую школу. В эту пору года устроиться на работу было особенно трудно, и Джуд написал Сью, что хочет отложить свой приезд приблизительно на месяц, когда дни станут длиннее. Она так охотно с ним согласилась, что он пожалел об этой отсрочке, — ясно, что ей нет до него дела, хотя она ни разу не упрекнула его за странное поведение: его ночной визит к ней, а затем молчаливое исчезновение. Она ни словом не обмолвилась и о своих отношениях с Филотсоном.
   
Но потом от нее вдруг пришло очень взбудораженное письмо. Она так одинока и несчастна, писала она ему. Ей ненавистно место, в котором она живет; здесь хуже, чем в церковной лавке, хуже, чем где бы то ни было. Она чувствует себя всеми покинутой; не может ли он приехать немедленно? Правда, если он приедет, она сможет видеться с ним лишь в определенные часы, так как в школе, куда она попала, очень строгие порядки. Устроиться в эту школу ей посоветовал мистер Филотсон, и она жалеет, что послушалась его.
   
Очевидно, ухаживание Филотсона оказалось безуспешным, и, хоть это и было неразумно, Джуд обрадовался. Он собрал вещи и отправился в Мелчестер, — уже много месяцев у него не было так легко на душе.
   
Перевертывая новую страницу жизни, он решил остановиться в гостинице для трезвенников и нашел заведение такого рода неподалеку от вокзала. Подкрепившись, он вышел на улицу, под тусклое зимнее небо, перешел через городской мост и свернул за угол, к Соборной площади. День был туманный, и, став под стенами одного из самых изящных зданий в Англии, он поглядел вверх. Величественное сооружение было видно до самого конька крыши; над ним уходил ввысь суживающийся шпиль, верхушка которого терялась в плывущей мимо него мгле.
   
Уже начали зажигать фонари, и Джуд пошел в обход здания к западной стороне его. Вокруг лежали глыбы камня, и он счел это добрым знаком, — стало быть, собор реставрируют или производят серьезный ремонт. Полный суеверных представлений, он видел в этом проявление заботы о нем высших сил, чтобы он мог иметь достаточно работы по своему ремеслу в ожидании, пока будет призван к более высокой деятельности.
   
Он вдруг почувствовал прилив нежности, подумав, как близко от него сейчас девушка с лучистыми глазами, открытым лбом и копной темных волос; девушка с искрящимся взором, иногда дерзко-ласковым и чем-то напоминающим взгляд девушек, виденных им на гравюрах с картин испанской школы. Она была здесь, где-то совсем рядом, в одном из домов напротив.
   
По усыпанной гравием широкой дорожке он направился туда. Это было старинное здание XV века, в прошлом дворец, а теперь педагогический колледж — готические окна, перед ними двор, отгороженный от улицы стеной. Джуд отворил калитку и подошел к двери, через которую его пропустили лишь после того, как он осведомился о своей кузине. Затем с некоторой осторожностью его ввели в приемную, куда скоро вышла и она.
   
Несмотря на то что Сью пробыла здесь совсем недолго, она сильно изменилась с последней их встречи. От живости ее не осталось и следа, ее сменили уныние и скованность. Спала с нее и всякая шелуха условностей. Но это была и не та женщина, которая написала ему призывное письмо. Вероятно, она писала тогда в безотчетном порыве, а потом пожалела об этом, вспомнив о его недавнем позоре. Джуд совсем потерялся от волнения.
   
— Скажи, Сью… ты не считаешь меня… отпетым негодяем… за то, что я пришел к тебе тогда в таком виде… а потом постыдно сбежал?
   
— О, я старалась не думать так! Ты же мне все рассказал, и я поняла, отчего это. Надеюсь, мне никогда не придется усомниться в твоих достоинствах, бедный мой Джуд. И я так рада, что ты приехал!
   
На ней было темно-красное платье с кружевным воротничком. Оно было сшито совсем просто и с удивительным изяществом облегало ее тонкую фигуру. Волосы, которые она раньше причесывала по моде, теперь были скручены в тугой узел, да и вообще она производила впечатление человека, скованного суровой дисциплиной; но где-то в глубине ее существа, казалось, светился огонек, который эта дисциплина еще не успела погасить.
   
Она мило приветствовала его, но Джуд понял, что вряд ли она ждет, чтобы он поцеловал ее иначе, чем по-родственному, как ему того хотелось. Ничто в ее поведении не говорило о том, что она видит или хоть когда-нибудь сможет увидеть в нем своего возлюбленного, после того как узнала его с наихудшей стороны, если б даже он и был вправе притязать на такую роль. Это подстегнуло его растущую решимость рассказать ей о своей неудачной женитьбе — он уже не раз откладывал это признание из страха лишиться радости дружбы с нею.
   
Сью выбралась погулять с ним по городу, они шли и разговаривали — все больше о пустяках. Джуд сказал, что хотел бы сделать ей какой-нибудь маленький подарок, и тут она со смущением призналась, что ужасно голодна. В колледже их держат впроголодь, поэтому самый желанный подарок для нее сейчас получить сразу и обед, и чай, и ужин. Джуд немедленно повел ее в гостиницу и заказал все, что там могли предложить, — это было не так уж много. Зато здесь им представился чудесный случай побыть наедине, так как в комнате никого не было и они могли говорить свободно.
   
Она рассказывала ему о школе, о своем трудном житье-бытье, о пестром составе студентов, съехавшихся сюда со всех концов епархии, о том, как ей приходится вставать ни свет ни заря и заниматься при газовом освещении, — и все это с горечью молодости, не привыкшей к суровым ограничениям. А он слушал, хотя думал совсем о другом — о ее отношениях с Филотсоном. Но об этом она как раз не говорила. Когда обед уже близился к концу, Джуд вдруг положил хвою руку на ее руку; она подняла на него глаза, улыбнулась и непринужденно взяла его руку в свою, маленькую и нежную, и стала разглядывать его пальцы, внимательно изучая их, словно то были пальцы перчатки, которую она собиралась купить.
   
— У тебя огрубелые руки, Джуд, правда? — сказала она.
   
— Еще бы. И у тебя были бы такие же, если б ты весь день работала молотком и резцом.
   
— А мне это нравится. Я считаю, что это даже благородно, когда руки мужчины носят следы его ремесла… И все-таки, пожалуй, я рада, что поступила в педагогический колледж. Вот увидишь, какой независимой я стану после двух лет занятий! Надеюсь, что экзамены я сдам хорошо, а потом мистер Филотсон пустит в ход свои связи, чтобы мне дали большую школу.
   
Наконец-то она коснулась этой темы.
   
— Я всегда подозревал… вернее, боялся, — начал Джуд, — что он… что он принимает в тебе слишком горячее участие, а может, и собирается на тебе жениться.
   
— Что за глупости!
   
— Но ведь он намекал на это, да?
   
— Если даже и так, какое это имеет значение? Он такой старый!
   
— Ну, ну, Сью, он вовсе не старик, И я видел, как он…
   
— Во всяком случае, не целовал меня, уж это точно!
   
— Нет. Он обнимал тебя за талию.
   
— А!.. Помню. Но я не ожидала, что он это сделает.
   
— Ты увиливаешь от ответа, Сью, это нехорошо.
   
Губы ее задрожали, она чуть прищурилась, как бы отыскивая ответ, на который вынуждал ее этот упрек.
   
— Я знаю, ты рассердишься, если я скажу тебе все, вот я и не хочу говорить!
   
— Ну и не надо, милая, — сказал он примирительно. — Собственно, я и права-то никакого не имею об этом спрашивать, да и знать не хочу.
   
— А я вот возьму и скажу! — воскликнула она со свойственной ей своенравностью. — Знаешь, что я сделала? Я обещала… я обещала выйти за него замуж через два года, когда окончу педагогический колледж и получу диплом. У него такой план: мы возьмем смешанную школу в каком-нибудь большом городе, он будет вести мальчиков, а я — девочек, учителя-супруги часто так делают, и вдвоем мы будем неплохо зарабатывать.
   
— О, Сью!.. Ну конечно, это очень разумно… Лучше и придумать нельзя…
   
Он взглянул на нее, и глаза их встретились, — его укоризненный взгляд противоречил словам. Он отнял у нее свою руку и отчужденно отвернулся к окну. Сью, не двигаясь, безучастно следила за ним.
   
— Я знала, что ты рассердишься! — молвила она каким-то лишенным выражения голосом. — Ну и ладно, я не права, допускаю. Не надо было позволять тебе видеться сегодня со мною! Лучше нам больше не встречаться, будем изредка писать друг другу, и только о делах!
   
Как раз это-то и было для него самым невыносимым, и, возможно, она это знала. Он тотчас встрепенулся.
   
— Нет, мы будем встречаться! — быстро сказал он. — Какое мне дело до твоей помолвки! Я имею полное право видеться с тобой, когда захочу. И буду!
   
— Тогда не надо больше говорить об этом. Мы только портим себе вечер. Не все ли равно, кто что собирается делать через два года?
   
Она была для него загадкой, и он оставил этот разговор.
   
— Может быть, пройдемся, посидим в соборе? — спросил он, когда с едой было покончено.
   
— В соборе? Что ж, только, пожалуй, я с большим удовольствием посидела бы на вокзале, — ответила она все еще с некоторым оттенком раздражения. — Центр городской жизни теперь там. Собор свой век отжил!
   
— Какая ты современная!
   
— Станешь современной, если поживешь с мое в этом средневековье! Собор был отличным местом лет четыреста-пятьсот назад, теперь там искать нечего… Но, по правде говоря, я вовсе не современная. Я древнее, чем средневековье, если хочешь знать.
   
Джуд был как будто огорчен.
   
— Хорошо — не буду больше об этом! — воскликнула она. — Только ты даже не знаешь, какая я дурная, а то бы не был обо мне такого высокого мнения и не было бы тебе дела, помолвлена я или нет. Ну, а теперь мы как раз успеем обойти вокруг собора, и я должна возвращаться, не то ворота запрут на ночь, и я не попаду в колледж.
   
Он проводил ее до ворот, и они простились. У него сложилось впечатление, что его злосчастный ночной визит ускорил ее помолвку, и, разумеется, это его не обрадовало. Так вот, значит, в какой форме она выразила ему свое осуждение! Тем не менее на следующее утро он отправился на поиски работы, и найти ее оказалось гораздо труднее, чем в Кристминстере, так как работы гм камню в этом тихом городе было немного и большинство рабочих были постоянными. Но мало-помалу ему удалось зарекомендовать себя. Начал он с отделки надгробий для кладбища на холме и в конце концов добился, чего хотел, — его наняли на большие реставрационные работы в соборе, где почти вся внутренняя облицовка заменялась новой. Дела тут было на годы, и при своем умении обращаться с молотком и резцом Джуд мог; быть уверен в том, что длительность его пребывания; здесь будет зависеть всецело от него.
   
У соборных ворот он снял комнату, которая не посрамила бы и помощника священника, правда, выплачивал он за нее из своего заработка гораздо больше, чем обычно позволяют себе ремесленники. Комната служила одновременно и спальней и гостиной и была увешана вставленными в рамки фотографиями домов тех пасторов и деканов, у которых служила экономкой его квартирная хозяйка, а в гостиной первого этажа камин украшали часы с надписью, сообщавшей, что они преподнесены сей почтенной женщине друзьями по случаю ее свадьбы. Джуд дополнил убранство своей комнаты фотографиями памятников и резных украшений, выполненных когда-то им самим; поскольку комната доселе пустовала, его как жильца сочли удачным приобретением.
   
В книжных лавках города он нашел изрядный запас богословских книг и с их помощью возобновил свои занятия, но уже в ином духе и направлении. Для передышки после отцов церкви и таких традиционных авторов, как Пэйли и Батлер, он читал Ньюмена, Пьюзи и прочих современных знаменитостей. Он взял напрокат фисгармонию, поставил ее в своей комнате и разучивал церковные гимны на один и два голоса.
  
  
   
    
II
   
   
— Завтра наш день, ты помнишь? Куда мы поедем?
   
— Я свободна с трех до девяти. Так что куда угодно, лишь бы вовремя вернуться. Но только не к развалинам, Джуд, я их не люблю.
   
— Ну, скажем, к замку Уордер? А потом, если захочется, в Фонтхилл — день у нас длинный, успеем.
   
— Уордер — это готические развалины, а я терпеть не могу готику.
   
— Ничего подобного! Это классика, коринфский стиль, кажется, и там множество картин.
   
— А-а, тогда ничего. Против коринфского я ничего не имею. Поедем!
   
Такой разговор произошел между ними несколько недель спустя, и на следующий день они собрались в путь. Каждая деталь предстоящей прогулки вставала перед Джудом, словно сверкающая грань, и он боялся даже подумать о своем безрассудстве. Сью была для него чудесной загадкой — лишь это он знал твердо.
   
И вот настал момент трепетного ожидания у дверей колледжа, ее появление в монашески простой одежде, причем простота эта была скорее вынужденной, чем добровольной; путь к станции, крики носильщиков: "Посторонись!" — паровозные гудки, — все предвещало чудесное путешествие. Никто не заглядывался на Сью, — она была слишком скромно одета, — и Джуд тешил себя мыслью, что одному ему известно, сколько обаяния таит в себе эта скромность. Какие-нибудь десять фунтов, истраченные в мануфактурной лавке, заставили бы весь Мелчестер залюбоваться Сью, хотя к ее подлинной жизни и ее настоящему "я" это не имело бы никакого отношения. Кондуктор поезда принял их за влюбленных и посадил в отдельное купе.
   
— Вот намеренье благое, да напрасное, — сказала она.
   
Джуд промолчал. Замечание показалось ему излишне жестоким и не совсем справедливым.
   
Они дошли до парка с замком и осмотрели картинную галерею, где Джуд останавливался предпочтительно перед картинами религиозного содержания таких мастеров, как Дель Сарто, Гвидо Рени, Спаньолетто, Сасферрато, Карло Дольчи, и других.
   
Сью терпеливо выстаивала рядом с ним и украдкой скептически рассматривала его лицо; оно делалось благоговейным и сосредоточенным, когда он смотрел на деву Марию, святое семейство и святых. Досконально изучив выражение его лица, она шла дальше и ждала его перед Лили или Рейнольдсом. По-видимому, кузен глубоко интересовал ее, — так можно интересоваться человеком, еще плутающим в лабиринте, когда сам уже вышел из него.
   
Когда они покинули галерею, времени оставалось еще много, и Джуд предложил перекусить, а затем двинуться на север, пересечь нагорье и вернуться в Мелчет тер по другой железнодорожной линии со станции, расположенной милях в семи отсюда. Сью, готовая к любому приключению, лишь бы усилить ощущение свободы, с радостью согласилась, и они двинулись в путь прочь от железной дороги.
   
Перед ними раскинулась открытая возвышенную местность. Они болтали и, увлекшись разговором, все быстрее шли вперед; в роще Джуд срезал для Сью палку с загнутым концом, почти в полный ее рост, и с палкой в руках Сью походила на пастушку. Примерно на половине пути они пересекли большой тракт, ведущий точно с востока на запад, — это была старая дорога из Лондона к Краю Земли. Тут они ненадолго задержались, поглядели в обе стороны вдоль дороги и обменялись замечаниями о том, каким заброшенным стал этот некогда оживленный тракт; то и дело налетал ветер, взметая с земли соломинки и сухие травинки.
   
Они пересекли его и пошли дальше, однако еще через полмили Сью, как видно, устала, и Джуд забеспокоился. Они далеко отошли от железной дороги, и если бы не сумели добраться до другой станции, то оказались бы в весьма затруднительном положении. На широком пространстве меловых холмов и полей, засаженных репой долго не было видно ни одной хижины; но в конце концов они наткнулись на овчарню, а потом и на пастуха, ставившего плетень. Он сказал, что поблизости есть только один дом, где живет он с матерью, и, указав на небольшой овраг впереди, из которого поднимался синеватый дымок, предложил зайти к ним и передохнуть.
   
Так они и сделали. В дом их впустила беззубая старушка, и они обратились к ней со всей вежливостью, какую можно ожидать от путников, когда единственная их возможность найти пристанище и отдых зависит от расположения хозяйки дома.
   
— Славный у вас дом, — сказал Джуд.
   
— Не знаю уж, славный или нет. Только надо вот перекрывать крышу, а где взять соломы, ума не приложу, солома нынче так дорожает, что скоро дешевле станет покрыть дом железом, чем соломой.
   
Они присели отдохнуть, и в это время вошел пастух.
   
— Не обращайте на меня внимания, — успокоил он их. — Оставайтесь у нас, сколько захотите. Иль, может, вы думали вернуться в Мелчестер вечерним поездом? Ну, так самим вам ни за что отсюда не выбраться, потому как местности здешней вы не знаете. Я, конечно, мог бы проводить вас, да только поезд все равно уже прошел.
   
Они вскочили.
   
— Да что, вы можете у нас переночевать, верно, мать? Располагайтесь, как дома. Правда, спать будет жестковато, но бывает и хуже. — Он повернулся к Джуду и спросил потихоньку: — Вы муж и жена?
   
— Тс-с!.. Нет! — ответил Джуд.
   
— Ну, да я ничего плохого не думал! Тогда, стало быть, она может устроиться в комнате у матери, а мы с вами ляжем в проходной, когда они уйдут к себе. Рано утром я разбужу вас, чтобы поспеть на первый поезд. На последний-то вы все равно опоздали.
   
Подумав, они решили принять это предложение и остались. Вместе с пастухом и его матерью они поужинали вареной свининой с овощами.
   
— А мне здесь нравится, — сказала Сью, когда хозяева стали убирать со стола. — Никаких законов, кроме закона тяготения и естественного развития.
   
— Это тебе только кажется, что нравится, а на самом деле это не так. Ты — продукт цивилизации, — сказал Джуд, вспоминая о ее помолвке и чувствуя некоторую обиду.
   
— Что ты, Джуд, вовсе нет. Я люблю читать и все такое, но мне хотелось бы жить так, как я жила в детстве вернуться к свободе.
   
— Так ли уж хорошо ты ее помнишь? Мне кажется! жизнь без всяких условностей — это не для тебя.
   
— Не для меня? Ты не знаешь, кто я в душе.
   
— Кто же?
   
— Исмаилитка.
   
— Городская мисс — вот ты кто!
   
Она взглянула на него c суровым неодобрением и отвернулась.
   
Пастух разбудил их на другое утро, как обещал. Было солнечно и ясно, и четыре мили до станции они прошла с удовольствием. Приехав в Мелчеетер, они отправились на Соборную площадь, и когда перед глазами Сью выросли фронтоны старинного здания, в котором ей снова предстояло стать затворницей, в глазах ее мелькнул испуг.
   
— Ой, и попадет же мне, наверное, — прошептала она.
   
Они позвонили в большой колокол и ждали.
   
— Ах да, чуть не забыла: я кое-что захватила для тебя, — быстро сказала она и порылась в кармане. — Моя новая фотография. Хочешь?
   
— Еще бы!
   
Он с радостью взял карточку, и в это время подошел привратник. Когда он открывал калитку, взгляд его не сулил ничего доброго. Сью вошла и, обернувшись, помахала Джуду рукой.
  
  
   
    
III
   
   
Семьдесят девиц в возрасте от девятнадцати до двадцати одного года, — впрочем, были среди них и постарше, — жившие в своего рода монастыре, именуемом мелчестерской педагогической школой, представляли собою весьма разношерстное общество: в него входило дочери ремесленников, священников, врачей, лавочников, фермеров, торговцев молочными продуктами, солдат, матросов и крестьян. В описанный нами выше вечер они сидели в большой классной комнате, как вдруг разнесся слух, что Сью Брайдхед не вернулась до закрытия ворот.
   
— Она ушла со своим кавалером, — сказала студентка второго курса, которая знала толк в кавалерах. — Мисс Трейсли видела их на вокзале. Ох, и влетит ей, когда она вернется.
   
— Она говорила, что он ее двоюродный брат, — заметила совсем юная девушка из новеньких.
   
— Эту отговорку слишком часто пускали в ход, и теперь она уже никого не спасет, — сухо бросила староста курса.
   
Дело в том, что всего год назад была прискорбным образом совращена одна из учениц, которая пользовалась тем же предлогом для свиданий со своим возлюбленным. Это происшествие вызвало скандал, и с тех пор дирекцию приводило в ярость одно лишь упоминание о кузенах.
   
В девять часов была проведена перекличка, мисс Трейсли трижды громко назвала имя Сью, но не получила ответа.
   
В четверть десятого все семьдесят девушек поднялись, чтобы исполнить "Вечерний гимн", а затем преклонили колени для молитвы. После молитвы пошли ужинать, и у каждой на уме было одно: где же Сью Брайдхед? Кое-кто из студенток, видевших Джуда в Окно, признавался себе, что они сами не прочь были бы понести наказание ради удовольствия целоваться с таким симпатичным молодым человеком. Никто из них не верил, что он действительно приходится Сью кузеном.
   
Спустя полчаса все ученицы лежали в разгороженных спальнях, каждая в своем отделении; их нежные девичьи лица были обращены к мигающему свету газовых рожков, которые один за другим следовали вдоль длинных дортуаров, и на лице каждой было написано — "слабая", как проклятье пола, к коему они принадлежали и который никаким напряжением их воли и способностей не мог сделаться сильным, пока существовали неумолимые законы природы. Сами того не ведая, они являли собою прелестное, соблазнительное и трогательное зрелище, и узнать об этом им было суждено лишь среди бурь и испытаний грядущих лет, сулящих несправедливость, одиночество, рождение детей и утраты. Лишь тогда, унесясь мысленным взором в прошлое, поймут они, как много упустили.
   
Вошла одна из надзирательниц, чтобы потушить свет. Она бросила последний взгляд на пустующую кровать Сью и туалетный столик в ногах кровати, где, как у всех девушек, стояли разные безделушки, и среди них на видном месте фотографии в рамках. Выставка Сью выглядела довольно скромно: на столике рядом с зеркалом стояли в бархатной и филигранной рамках два мужских портрета.
   
— Она говорила когда-нибудь, кто эти мужчины? — спросила надзирательница. — Вы знаете, по правилам на столики разрешается ставить только портреты родственников.
   
— Один из них, тот, что средних лет, — сказала студентка, лежавшая на соседней кровати, — это школьный учитель, у которого она была помощницей, мистер Филотсон.
   
— А второй — этот студент в шапочке и мантии, кто он?
   
— Друг или бывший друг. Она никогда не называла его имени.
   
— За ней заходил один из этих двоих?
   
— Нет.
   
— Вы уверены, что это был не студент?
   
— Конечно. За ней заходил молодой человек с черной бородой.
   
Свет был тотчас погашен, но прежде чем заснуть, девушки долго строили разные предположения насчет Сью, гадая, какие еще выходки она позволяла себе в Лондоне и Кристминстере, перед тем как приехать сюда, а самые неугомонные выскочили из постелей и прильнули к готическому окну, за которым виднелся широкий задний фронтон и шпиль собора.
   
Проснувшись на следующее утро, они заглянули в отделение Сью: его обитательница еще не вернулась. Полуодетые, они засели за уроки при газовом свете, а когда поднялись наверх, чтобы завершить к завтраку свой туалет, у ворот громко зазвонил колокол. Надзирательница вышла и вскоре вернулась с указанием от директрисы, что без ее разрешения со Сью Брайдхед никто не должен разговаривать.
   
Поэтому, когда Сью, возбужденная и усталая, вошла в спальню, чтобы наскоро привести себя в порядок, никто не поздоровался с ней, не задал ей ни одного вопроса, и она молча прошла в свое отделение. Спустившись вниз к завтраку, девушки обнаружили, что Сью не последовала за ними в столовую, а потом узнали, что ей сделали серьезное внушение и посадили на неделю в отдельную комнату, где она будет и есть и заниматься.
   
При этом известии девушки возроптали, найдя приговор слишком суровым. Была составлена и отослана к директрисе круговая петиция с просьбой смягчить наказание Сью. Однако петиция осталась без ответа. Ближе к вечеру, когда учительница географии стала диктовать задание, все девушки в классе продолжали сидеть сложа руки.
   
— Вы хотите сказать, что не намерены работать? — наконец спросила она. — В таком случае могу сообщить вам следующее: установлено, что молодой человек, с которым проводила время Брайдхед, не кузен ей по той простой причине, что у нее вообще нет кузена. Мы наводили справки в Кристминстере.
   
— А мы верим ей на слово, — сказала староста курса.
   
— Этого молодого человека прогнали с работы в Кристминстере за пьянство и богохульство в трактире, и он переселился сюда только для того, чтобы быть возле нее.
   
Однако девушки упорствовали, продолжая сидеть неподвижно, и учительнице пришлось покинуть класс, чтобы получить указание от начальницы, что ей делать.
   
Наконец, когда уже начало темнеть, а ученицы по прежнему сидели сложа руки, в соседней комнате, где занимались первокурсницы, послышался шум, затем в класс влетела одна из девушек и сообщила, что Сью Брайдхед вылезла из окна комнаты, куда ее заперли, пересекла в темноте лужайку и исчезла. Никто не мог понять, как ей удалось выбраться, — ведь внизу вдоль сада протекала река, а боковая калитка была заперта.
   
Все кинулись осматривать пустую комнату: рама окна была распахнута. Еще раз обошли с фонарем всю лужайку, обшарили каждый куст, но Сью нигде не нашли. Тогда расспросили привратника главного входа, и он припомнил, что слышал за домом на реке какой-та плеск, но не обратил на него внимания, решив, что эти утки плывут вниз по течению.
   
— Значит, она перешла вброд реку! — воскликнула одна из наставниц.
   
— Или утопилась, — сказал привратник.
   
Директриса была в полном смятении, страшась не столько смерти Сью, сколько появления газетной заметки с подробностями этого происшествия, что вкупе с прошлогодним скандалом на долгие месяцы сделало бы колледж притчей во языцех.
   
Достали еще несколько фонарей и обследовали реку и, наконец на противоположном илистом берегу, выходящем прямо в поле, обнаружили следы маленьких ног, и тут уж не осталось сомнений, что не в меру обидчивая девушка перешла вброд реку, доходившую ей почти до плеч, — река эта была главной в графстве и с почтением упоминалась во всех учебниках географии. Поскольку Сью не утопилась и не навлекла тем самым на школу позора, директриса заговорила о ней свысока и даже выразила радость по поводу того; что она сбежала.
   
В этот самый вечер Джуд сидел у себя дома возле соборных ворот. Часто с наступлением темноты он выходил на тихую Соборную площадь, останавливался перед домом, который укрывал от него Сью, и, следя за тенями девичьих голов, мелькавших за шторами, мечтал об одном — сидеть и читать весь день, — занятие, которым многие из легкомысленных обитательниц этого дома пренебрегали. Но в этот вечер, вымывшись и выпив чаю, он углубился в изучение двадцать девятого тома библиотеки отцов церкви Пьюзи, которую он купил у букиниста по цене, показавшейся ему поразительно низкой за такой бесценный труд. Вдруг ему послышался легкий стук в окно, потом еще раз. Ну конечно, кто-то бросил в окно горсть гравия. Он встал и осторожно поднял раму.
   
— Джуд! — послышалось снизу.
   
— Сью?
   
— Да, это я! Могу я подняться к тебе незамеченной?
   
— Конечно!
   
— Тогда не спускайся. Закрой окно.
   
Джуд ждал, зная, что она может беспрепятственно войти в дом, лишь повернув ручку парадной двери, как заведено в большинстве старых провинциальных городов. Его бросило в дрожь при мысли, что она прибежала к нему со своим горем, как когда-то он к ней со своим. Как же они похожи! Он отодвинул задвижку на двери своей комнаты и услышал в темноте осторожное поскрипывание ступеней, и через мгновенье она вошла в комнату, освещенную лампой. Он бросился к ней и протянул к ней руки — она была вся мокрая, словно русалка, платье прилипло к ней, подобно одеждам на фигурах парфенонского фриза.
   
— Ух, как я замерзла! — проговорила она, стуча зубами. — Можно к тебе на огонек, Джуд?
   
Она направилась к небольшому камину, в котором еще теплился огонь, однако вода текла с нее ручьями, и всякая надежда обсушиться казалась нелепой.
   
— Что ты наделала, родная? — спросил он с тревогой и невольной для себя нежностью.
   
— Перешла вброд самую широкую реку в графстве — больше ничего. Они меня заперли за нашу прогулку, и это было так несправедливо, что я не выдержала, вылезла в окно и убежала через реку.
   
Она начала объяснять обычным своим независимым тоном, но под конец ее тонкие розовые губы задрожали, и она еле сдержала слезы.
   
— Милая Сью! — воскликнул он. — Ты должна снять с себя все! Постой, дай сообразить… Можно одолжить платье у моей хозяйки. Я сейчас спрошу у нее.
   
— Нет, нет! Ради бога, пусть она ничего не знает! Школа совсем рядом, чего доброго, они еще придут за мной!
   
— Тогда надень мое. Хорошо?
   
— О нет.
   
— Мой воскресный костюм. Ты знаешь. Он как раз под рукой.
   
По правде говоря, в единственной комнате Джуда все было под рукой, иначе и быть немогло, поскольку просторностью она не отличалась. Он выдвинул ящик комода, достал свой лучший костюм и, встряхнув его, спросил:
   
— На сколько минут мне выйти?
   
— На десять.
   
Джуд спустился на улицу и принялся расхаживать перед домом взад и вперед. Когда часы пробили половину восьмого, он вернулся. В своем единственном кресле он увидел слабое и хрупкое существо, одетое, как он сам в воскресный день, такое трогательное в своей беззащитности, что сердце его переполнилось нежностью. На двух стульях перед камином была развешана ее мокрая одежда. Когда он сел рядом с ней, она покраснела, но только на мгновенье.
   
— Странно, да, Джуд, что я здесь перед, тобой в таком виде, а мои вещи развешаны вокруг? Впрочем, какая ерунда! Это всего-навсего женская одежда — бесполая ткань… Ах, как мне нездоровится! Ты просушишь мое платье, Джуд? Пожалуйста, а потом я пойду искать себе пристанище. Еще не поздно.
   
— Нет, тебе никуда нельзя идти, раз ты больна. Оставайся здесь, Сью, дорогая! Что я могу для тебя сделать?
   
— Не знаю. Я не могу унять дрожь. Мне бы согреться.
   
Джуд набросил на нее свое пальто, а потом сбегал в ближайший трактир и вернулся с небольшой бутылкой.
   
— Вот отличный бренди, — сказал он. — Пей скорее, дорогая, пей все.
   
— Как же я буду пить, прямо из бутылки?
   
Джуд взял с туалетного столика стакан и разбавил бренди водой. Она чуть не поперхнулась, но все же проглотила содержимое стакана и откинулась на спинку кресла.
   
Затем она начала подробно рассказывать обо всем, что с ней произошло с момента их расставания, однако в середине рассказа язык ее стал заплетаться, голова поникла на грудь, и она умолкла. Ее объял крепкий сон. Джуд, страшно боявшийся, что она схватила сильную простуду, очень обрадовался, услышав ее ровное дыхание. Тихонько подойдя к ней, он увидел, что на посинелых ранее щеках появился румянец, а прикоснувшись к свесившейся руке, убедился, что она потеплела. Потом, повернувшись спиной к огню, он долго стоял и глядел на нее, почти как на божество.
  
  
   
    
IV
   
   
Из задумчивости Джуда вывел скрип ступенек, — кто-то поднимался по лестнице.
   
Он живо собрал одежду Сью со стульев, где она сушилась, сунул ее под кровать, а сам уселся за книгу. Кто-то постучался и, не ожидая ответа, открыл дверь. Это была квартирная хозяйка.
   
— Ах, мистер Фаули, я не знала, дома вы или нет. Зашла спросить, будете ли вы ужинать. У вас, оказывается, молодой джентльмен…
   
— Да, мэм. Пожалуй, сегодня я не стану сходить вниз. Быть может, вы принесете ужин мне сюда на подносе, и еще чашку чая?
   
Во избежание хлопот у Джуда вошло в привычку спускаться в кухню и делить трапезу со всей семьей. Однако для такого случая хозяйка подала ужин наверх, и он принял его, стоя в дверях.
   
Когда она ушла, он поставил чайник на огонь и вытащил из-под кровати одежду Сью, — она еще далеко не просохла, а толстое шерстяное платье было совсем мокрое. Снова развесив вещи на стульях, он прибавил огня и глубоко задумался, глядя на пар, который тянулся от мокрой одежды в дымоход.
   
Вдруг Сью позвала:
   
— Джуд!
   
— Да? Все в порядке. Как ты себя теперь чувствуешь?
   
— Лучше. Совсем хорошо. Неужели я спала? Который час? Надеюсь, не поздно?
   
— Одиннадцатый!
   
— Не может быть! Что же мне делать? — воскликнула она, встрепенувшись.
   
— Оставайся здесь.
   
— Я, конечно, согласна… Но… вдруг пойдут разговоры? А ты-то куда денешься?
   
— Я собираюсь всю ночь сидеть у огня и читать. Завтра воскресенье, мне никуда не надо идти. Быть может, ты избежишь серьезной болезни, если останешься здесь. Не бойся! Мне хорошо. Взгляни, что я раздобыл для тебя. Ужин!
   
Она села прямо в кресле, и у нее вырвался скорбный вздох.
   
— Я все еще чувствую слабость, — призналась она. — А думала, что уже все прошло. Мне не следовало бы здесь оставаться, правда?
   
Ужин все-таки подкрепил ее, а после чая она снова откинулась на спинку кресла, оживилась и повеселела.
   
Чай, вероятно, был зеленый или слишком крепкий, потому что после него она почувствовала неестественное возбуждение, тогда как самого Джуда, который чая не пил, начало клонить в сон, пока ее слова не привлекли его внимания.
   
— Ты назвал меня продуктом цивилизации или что-то в этом роде, так ведь? — спросила она, нарушив молчание. — Очень странно, что ты так сказал.
   
— Почему?
   
— Да потому, что это до обидного не так. Скорее я являю собой ее отрицание.
   
— Ты сущий философ. "Отрицание" — какое мудреное слово!
   
— Разве? Я в самом деле кажусь тебе ученой? — спросила она чуть насмешливо.
   
— Не то чтобы ученой, а… ты рассуждаешь не как девушка, которая… ну, словом, у которой не было возможности учиться по-настоящему.
   
— А у меня была такая возможность. Я, правда, не знаю ни латыни, ни греческого, но знакома с их грамматикой. И знаю многих греческих, и латинских классиков по переводам, знаю и других авторов. Я читала Ламприера, Катулла, Марциала, Ювенала, Лукиана, Бомонта и Флетчера, Боккаччо, Скаррона, де Брантома, Стерна, Дефо, Смоллета, Фильдинга, Шекспира, Библию и кое-что еще. Я убедилась, что нездоровый интерес, какой вызывали иные из книг, пропадает, как только с них спадает покров таинственности.
   
— Ты читала больше меня, — сказал он со вздохом. — Тут есть и не совсем обычные авторы, как ты добралась до них?
   
— Видишь ли, — ответила она, подумав, — это вышло случайно. Моя жизнь складывалась всецело под влиянием, что называется, странности моего характера. Я не боюсь ни мужчин как таковых, ни их книг. Я общаюсь с ними — в особенности общалась с одним, нет, с двумя — почти как мужчина с мужчиной. Я хочу сказать, что не уподобляюсь большинству женщин, которым вечно внушают стоять на страже своей добродетели. Ведь ни один нормальный мужчина, если только он не сексуальный маньяк, не станет осаждать женщину ни днем, ни ночью, ни дома, ни на улице, если она сама не вызовет его на это. Пока она взглядом не скажет: "Иди ко мне", — он не посмеет к ней приблизиться, и шагу не сделает, если она не подаст ему знака словом или взглядом. Но я хотела сказать о другом: когда мне было восемнадцать, я подружилась в Кристминстере с одним студентом, и он многому научил меня, давал читать книги, которые без него никогда бы не попали мне в руки.
   
— Ваша дружба оборвалась?
   
— Да. Он умер, бедняга, года через три после того, как получил диплом и уехал из Кристминстера.
   
— Ты, наверное, часто видалась с ним?
   
— Да, мы много бывали вместе — гуляли, читали и все такое — совсем как друзья-мужчины. Он предложил мне переселиться к нему, и я ответила письмом, что согласна. Но когда я приехала к нему в Лондон, я поняла, что он имел в виду нечто совсем другое. Он хотел, чтобы я стала его возлюбленной, но я не была в него влюблена. Я заявила, что уеду, если он не согласится на мои условия, и он согласился. На протяжении пятнадцати месяцев мы жили в одном доме с общей гостиной; он стал сотрудничать в одной из крупных лондонских газет, писать передовые статьи, но потом заболел и был вынужден уехать за границу. Он сказал, что я разбила ему сердце, живя с ним под одной крышей и не допуская его до себя; он никак не мог поверить, что женщина способна на это, и сказал, что я могу плохо кончить, если буду слишком часто злоупотреблять этой игрой. Домой он вернулся только для того, чтобы умереть. После его смерти я горько раскаивалась в своей жестокости, хотя, думаю, он умер от чахотки, а не из-за меня. Я поехала в Сэндборн на похороны и одна только и оплакивала его. Он оставил мне немного денег, — должно быть, за то, что я разбила ему сердце. Вот каковы мужчины — куда лучше женщин!
   
— О, господи! А что же потом?
   
— Ну вот, теперь ты на меня рассердился! — воскликнула она, и в ее серебристом голосе вдруг зазвучала низкая трагическая нотка. — Знала бы, ни за что не стала бы рассказывать!
   
— Нет, я не сержусь. Расскажи мне все.
   
— Что ж, деньги этого бедняги я поместила неудачно и все потеряла. Некоторое время жила одна под Лондоном, а потом вернулась в Кристминстер, потому что мой отец, — он тогда тоже жил в Лондоне возле Лонг-Эйкра и начал заниматься художественной резьбой по металлу, — не хотел принять меня к себе. Я устроилась в церковной лавке, где ты меня и нашел… Вот видишь, я же говорила, что ты не знаешь, какая я дурная!
   
Джуд глядел на сидящую в кресле девушку, словно желая глубже распознать существо, которому дал пристанище. Когда он заговорил, голос у него дрожал:
   
— Как бы ты ни жила в прошлом, Сью, я уверен, что ты так же невинна, как и непосредственна.
   
— Не так уж я невинна, если развенчала пустую куклу, украшенную твоей мечтой, — сказала она, деланно усмехаясь, однако он почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Но у меня не было ни одного любовника, если ты это имеешь в виду! Я осталась, какой была.
   
— Я тебе верю. Зато другие женщины не остались бы.
   
— Быть может, они лучше меня. Меня называют холодной, бесчувственной. Но это не так! Самые безудержно эротические поэты бывали самыми сдержанными людьми в повседневной жизни.
   
— Ты рассказала о своем университетском друге мистеру Филотсону?
   
— Да, с самого начала. Я никогда не делала из этого секрета.
   
— И что он сказал?
   
— Он меня не осудил… сказал только, что я для него все, что моя прошлая жизнь не имеет для него значения, ну и все такое прочее.
   
Джуд был подавлен; казалось, она уходит от него все дальше и дальше со своими странностями и удивительным непониманием отношений между мужчиной и женщиной.
   
— Ты на меня правда не сердишься, милый? — спросила она вдруг с такой необыкновенной нежностью, в голосе, что даже не верилось, будто это говорит та самая, женщина, которая только что беспечно поведала ему свое прошлое. — Кажется, я могу обидеть кого угодно на свете, только не тебя!
   
— Не знаю, сержусь или нет. Знаю только, что ты мне очень дорога!
   
— И ты мне дорог не меньше.
   
— Но не больше всех. Впрочем, я не вправе так говорить. Не отвечай на это!
   
Воцарилось долгое молчание. Он чувствовал, что она поступает с ним жестоко, хотя в чем именно, он не мог бы сказать. Казалось, сама ее беспомощность делает ее сильнее его.
   
— Хоть учился я и упорно, но в некоторых вопросах остался совершенным невеждой, — сказал он, чтобы переменить тему разговора. — Сейчас, видишь ли, я с головой ушел в теологию. Если бы тебя не было здесь, как ты думаешь, чем бы я занимался? Я бы читал вечерние молитвы. Едва ли ты захочешь…
   
— Ах, нет, нет! — перебила она. — Лучше не надо, если ты не возражаешь. С моей стороны это было бы таким… таким лицемерием.
   
— Я так и думал, что ты не захочешь присоединиться ко мне, а потому и не стал предлагать. Но не забудь, что со временем я надеюсь стать достойным служителем церкви.
   
— Ты, кажется, говорил, что собираешься принять сан?
   
— Да.
   
— Так, значит, ты не оставил эту мысль? Я-то думала, ты уже от нее отказался.
   
— Что ты! Мне было так приятно думать сначала, что и ты разделяешь мои чувства в этом отношении, ведь ты так тесно соприкоснулась с англиканством в Кристминстере. А мистер Филэтсон…
   
— Я невысокого мнения о Кристминстере, разве что о его интеллектуальной жизни, да и то с оговоркой, — серьезно сказала Сью. — Мой друг, о котором я тебе говорила, излечил меня от этого. Он был самым неверующим человеком из всех, каких я знала, и самым высоконравственным. А интеллектуальность Кристминстера — это молодое вино в старых мехах. Все средневековое должно отпасть от Кристминстера, погибнуть, иначе погибнет сам Кристминстер. Конечно, иной раз никак не можешь отделаться от необъяснимой слабости к традициям старой веры, которую с трогательной и наивной искренностью поддерживает, кучка тамошних мыслителей, но когда я бывала настроена особенно грустно и трезво, я всегда вспоминала слова:
   
   
    
     
О, страшная слава святых, мощи распятых богов!
    
   
   
   
— Сью, если ты мне друг, ты не должна так говорить.
   
— Я больше не буду, милый Джуд! — В ее голосе вновь зазвучали взволнованные низкие ноты, и она отвернулась.
   
— В моих глазах Кристминстер еще не утратил всего своего великолепия, хоть я и негодовал, когда был отвергнут им.
   
Он говорил мягко, борясь с искушением довести ее до слез.
   
— Это город невежд, за исключением городского люда, ремесленников, пьяниц и бедняков, — сказала она, упорствуя в своем разногласии с ним. — Они-то знают, какова жизнь, не то что те, кто сидит в колледжах. Твой пример многое доказывает. Именно для таких, как ты, и предназначались колледжи Кристминстера, когда они создавались, — для людей, одержимых страстью к науке, без денег, без связей, без друзей. Но тебя вытеснили сынки миллионеров.
   
— Ничего, обойдусь и без дипломов. Мои стремления выше.
   
— А мои — искать правды и широты, — сказала она. — Сейчас интеллект в Кристминстере тянет в одну сторону, а религия в другую, вот они и стоят на месте, словно два барана, сцепившиеся рогами.
   
— А что бы сказал мистер Филотсон…
   
— Это пристанище для фетишистов и духовидцев!
   
Он уже заметил, что всякий раз, как он спрашивал о школьном учителе, она переводила разговор на ненавистный ей Кристминстер, Он сгорал от мучительного любопытства узнать, как протекала ее жизнь в качестве protegee и невесты Филотсона, но она ни словом не обмолвилась об этом.
   
— Что ж, меня тоже можно причислить к ним, — сказал он. — Я боюсь жизни, и мне постоянно видятся призраки.
   
— Зато ты добрый и милый! — прошептала она. Сердце так и подпрыгнуло у него в груди, но он промолчал.
   
— Ты сейчас пребываешь в трактарианской стадии, не так ли? — продолжала она деланно легкомысленным тоном, который принимала всегда, когда хотела скрыть истинные свои чувства. — Постой, когда же это было со мной?.. В тысяча восемьсот…
   
— Мне неприятен твой сарказм, Сью. Будь добра, сделай, как я попрошу! Я уже говорил, что в этот час я обычно читаю главу из Евангелия, а потом молюсь. Прошу тебя, возьми любую из моих книг, какая тебе понравится, сядь ко мне спиной и предоставь меня моей привычке. Ты никак не хочешь присоединиться ко мне?
   
— Я буду смотреть на тебя.
   
— Не надо. Не дразни меня, Сью.
   
— Хорошо, хорошо, я сделаю все, как ты сказал, я не буду тебя больше сердить, Джуд, — сказала он тоном ребенка, решившего быть послушным, и тут же повернулась к нему спиной. Возле нее лежала Библия маленького формата — не та, что была у него, а другая. Она взяла и листала ее, пока он молился. — Джуд, — сказала она весело, когда он кончил и вернулся к ней, — хочешь, я сделаю тебе новый Новый завет, какой я сделала для себя в Кристминстере?
   
— Ну, сделай. А как это?
   
— Я взяла и переделала мой старый: вырезала все послания и переставила их в том порядке, как они были написаны, — сначала послания к фессалонийцам, потом остальные послания, а уж потом Евангелие. Потом дала все это переплести. Мой друг из университета, мистер… впрочем, зачем тебе знать, как его звали, беднягу, — сказал, что я очень хорошо придумала. И верно, после этого книга стала вдвое интереснее и понятнее.
   
— Гм! — произнес Джуд, почуяв в этом что-то кощунственное.
   
— А вот еще одно литературное преступление, — сказала она, перелистывая Песнь Песней, — этот краткий пересказ содержания в начале каждой главы, убивающий душу поэмы. Не волнуйся, никто и не требует вдохновения для заголовков. А многие богословы даже относятся к ним с презрением. Смех берет, как подумаешь об этих старейших или епископах, уже не помню, сколько их там было, двадцать четыре, что ли, как они сидят с постными лицами и сочиняют эту ерунду.
   
Лицо Джуда выражало страдание.
   
— Ты настоящая вольтерьянка! — прошептал он.
   
— Правда? Тогда я больше ничего не скажу, кроме одного — никто не имеет права фальсифицировать Библию! Я ненавижу эту ложь, когда пытаются замуровать в теологических абстракциях восторженную, естественную человеческую любовь, воспетую в этой великой и страстной песне! — После его упрека она заговорила горячо, чуть ли не дерзко, и на глаза у нее навернулись слезы. — Как мне недостает друга, который поддержал бы меня! Никто никогда со мною не согласен!
   
— Что ты, милая Сью, моя хорошая Сью, разве я против тебя? — сказал он, беря ее руку и удивляясь, что она вкладывает столько чувства в обыкновенный спор.
   
— Да, против, против! — воскликнула она, отворачиваясь, чтобы скрыть от него слезы, — Ты заодно с этими людьми из педагогического колледжа или почти заодно! А я все равно считаю, что пояснять строки поэмы: "Куда ушел возлюбленный твой, о прекраснейшая из женщин?" — примечанием: "Церковь исповедует свою веру" — это просто курам на смех!
   
— Ну, хорошо, пусть так! Ты все принимаешь так близко к сердцу! Сейчас я и сам склонен дать мирское толкование этим словам. И если уж на то пошло, ты знаешь; что прекраснейшая из женщин для меня — это ты!
   
— Тебе не следует этого говорить! — отозвалась она, и в голосе ее прозвучала суровая нотка.
   
Их глаза встретились, и они пожали друг другу руки, словно старые друзья-приятели. Джуд понял, сколь нелепо спорить о таком отвлеченном предмете, а она — как глупо плакать из-за того, что написано в такой древней книге, как Библия.
   
— Я не буду трогать твоих убеждений, честное слово! — продолжала она примирительно, так как теперь он был, пожалуй, куда более взволнован, чем она. — Но мне всегда так хотелось найти друга, которого я могла бы вдохновить на что-то высокое, и когда я узнала тебя и поняла, что ты хочешь быть мне другом, я, — что ж, признаюсь, — я подумала, что как раз ты и можешь быть этим другом. Но ты столько принимаешь на веру по традиции, что я совершенно теряюсь.
   
— Видишь ли, дорогая, мне кажется, что каждый должен принимать что-то на веру. Жизнь слишком коротка, чтобы доказывать каждый постулат Евклида прежде, чем в него поверить. Я принимаю христианство.
   
— Что ж, пожалуй, ты мог бы принять кое-что и похуже.
   
— Да, конечно. А пожалуй, и принимал! — Он вспомнил об Арабелле.
   
— Я не стану спрашивать, что, потому что ведь мы решили быть добрыми друзьями, да? И никогда, никогда не будем сердить друг друга? — Она доверчиво поглядела на него, и голос ее словно проник в его сердце.
   
— Ты всегда будешь мне дорога! — сказал Джуд.
   
— А ты — мне. Ведь ты такой прямодушный и все прощаешь своей негодной, надоедливой Сью!
   
Он отвел глаза: эта дружеская нежность была слишком мучительна. Быть, может она-то и разбила сердце бедному автору передовиц. Теперь пришел его черед? Но Сью так мила!.. Если б только он мог забыть, что она женщина, с такой же легкостью, с какой она забыла, что он мужчина, каким чудесным товарищем она была бы, — ведь разногласия по отвлеченным вопросам только сближали их в обычной, повседневной жизни. Она была ему ближе всех женщин, которых он знал, и он не допускал мысли, что время, вера или разлука могут отнять ее у него. Однако ее неверие его огорчало.
   
Они сидели, пока она не уснула, а следом за ней, не вставая со стула, задремал и он. Каждый раз, как он пробуждался, он переворачивал ее вещи и раздувал огонь. Около шести он проснулся окончательно, зажег свечу и убедился, что ее платье просохло. В кресле было удобнее, чем на стуле, поэтому она еще продолжала спать, укрывшись его пальто, и казалась теплой, словно свежая булочка, и мальчишески юной, словно Ганимед. Положив перед ней одежду и тронув ее за плечо, он спустился во двор и умылся при свете звезд.
  
  
   
    
V
   
   
Вернувшись, он застал Сью в ее обычном виде.
   
— Смогу я выйти, чтобы меня не увидели? — спросила она. — Город еще не проснулся.
   
— Но ты же еще не завтракала!
   
— А я и не хочу! Ох, наверное, мне не надо было убегать из школы! В холодном утреннем свете все выглядит совсем по-другому, верно? Просто не знаю, что скажет на это мистер Филотсон! Я поступила туда только потому, что он так хотел. Он — единственный человек на свете, кого я уважаю или, скорее, побаиваюсь. Надеюсь, он простит меня, но разбранит ужасно!
   
— Я поеду к нему и объясню… — начал было Джуд.
   
— Нет, не надо. Какое мне до него дело! Пусть думает что угодно — все равно я буду поступать, как захочу!
   
— Но ты только что сама сказала…
   
— Ну и что? А я все равно буду делать все по-своему и с ним не посчитаюсь. Я уже решила, как быть, — поеду к сестре одной нашей ученицы, она приглашала меня к себе. У нее школа возле Шестона, — это милях в восемнадцати отсюда, — поживу там, пока все уляжется, а потом вернусь в колледж.
   
В последнюю минуту она позволила сварить ей чашку кофе на спиртовке, которую он держал у себя в комнате, чтобы иметь возможность готовить себе завтрак каждый день перед уходом на работу, когда весь дом еще спал.
   
— Теперь закуси — и в путь, — сказал он. — По-настоящему позавтракаешь, когда доберешься до места…
   
Они потихоньку вышли из дому, и Джуд решил проводить ее до вокзала. Когда они шли по улице, из окна верхнего этажа высунулась чья-то голова и тут же спряталась. Сью как будто раскаивалась в своей опрометчивости и жалела, что подняла бунт; при расставании она пообещала дать знать о себе, когда ее снова допустят в педагогическую шкблу. Стоя рядом на платформе, они чувствовали себя несчастными, и было видно, что ему хочется сказать ей еще что-то.
   
— Я хочу тебе кое-что сказать, — торопливо проговорил он, когда подошел поезд. — Одно — теплое, другое — холодное.
   
— Джуд, — перебила она. — Одно я знаю. Не надо!
   
— Что не надо!
   
— Не надо любить меня! Относись ко мне хорошо — вот и все!
   
У Джуда был такой убитый вид, что, прощаясь с ним из окна вагона, она почувствовала волнение, и жалость. Но вот поезд тронулся, и, помахав ему своей хорошенькой ручкой, она скрылась из глаз.
   
В то воскресенье Джуду было в Мелчестере до того тоскливо, а Соборная площадь казалась до того ненавистной, что он пропустил все службы в соборе. На следующее утро от нее пришло письмо, которое она со свойственной ей порывистостью написала, как только добралась до дома своей подруги. Она сообщала, что доехала благополучно и устроилась хорошо, а дальше писала:
   
   
    
"По правде говоря, милый Джуд, пишу я тебе по поводу того, что сказала тебе при расставанье. Ты был со мною так добр и ласков, что как только ты исчез из виду, я вдруг почувствовала, какая я жестокая и неблагодарная, что сказала тебе такие слова, и совесть не дает мне покоя. Ты можешь любить меня, Джуд, если хочешь; я ничего не имею против и никогда уже не скажу тебе — не надо!
    
Не хочу писать об этом ничего больше. Ведь ты простишь своей легкомысленной подруге ее жестокость и не сделаешь ее несчастной, сказав "нет".
    
Твоя Сью"
   
   
   
Нет нужды говорить, каков был его ответ и как он размечтался о том, что бы он сделал, будь он свободен; Сью тогда было бы излишне задерживаться у своей подруги. Он чувствовал, что если бы дело дошло до борьбы с Филотсоном за обладание ею, победа была бы за ним.
   
Однако Джуд склонен был придавать записке Сью, посланной в невольном порыве чувств, большее значение, чем она того заслуживала.
   
Прошло несколько дней, и он поймал себя на том, что ждет от нее еще писем. Но писем больше не приходило, и, охваченный сильнейшим беспокойством, он послал ей снова записку, что собирается навестить ее в одно из воскресений, — ведь их разделяет всего восемнадцать миль.
   
Он ждал ответа на второе утро после отправки своего послания, однако не получил его. Настало третье утро, почтальон прошел мимо. Была суббота, и в лихорадочной тревоге он отправил Сью коротенькую записку из трех строк, сообщая, что приедет на следующий день, так как чувствует, что с ней что-то случилось.
   
Первой его мыслью было — не слегла ли она после купанья в реке, но вскоре он сообразил, что в таком случае ему написали бы за нее. Догадкам был положен конец, когда он в ясное воскресное утро приехал в сельскую школу близ Шестона; было около двенадцати, и в деревне было безлюдно, словно в пустыне, так как все прихожане собрались в церкви, откуда время от времени доносились звучащие в унисон голоса.
   
Дверь ему открыла девочка.
   
— Мисс Брайдхед наверху, — сказала она. — Вы подниметесь к ней?
   
— Она больна? — поспешно спросил Джуд.
   
— Да так… Не очень.
   
Джуд вошел и "поднялся наверх. Когда он ступил на лестничную площадку, его окликнули по имени. Голос принадлежал Сью, и ему не нужно было гадать, в какую Сторону повернуть. Он вошел в комнату в двенадцать квадратных футов и увидел ее, — она лежала в постели.
   
— Сью! — воскликнул он, садясь возле нее и беря ее руку. — Как же так? Ты не могла написать мне?
   
— Нет, не то, — ответила она. — Я на самом деле сильно простудилась, но все же написать я могла. Я просто не хотела!
   
— Почему же? Ты меня так напугала!
   
— Да? Я этого и боялась! Но я решила больше тебе не? писать. Меня не приняли обратно — вот почему я не могла тебе написать. Дело не в самом факте, а в причине!
   
— Ну?
   
— Мало того что меня не приняли, мне еще дали на прощанье такой совет…
   
— Какой?
   
Она ответила не сразу.
   
— Я поклялась, что, никогда не скажу тебе, Джуд, — это так грубо и обидно!
   
— Касается нас?
   
— Да.
   
— Так говори же!
   
— Ну ладно… Кто-то сочинил о нас вздорную сплетню, и мне заявили, что мы должны скорее пожениться, чтобы спасти мою репутацию!.. Вот! Я не выдержала и сказала тебе все, а теперь уж жалею об этом.
   
— Сью, бедняжка!
   
— Я совсем не так о тебе думаю! Правда, случайно приходили в голову такие мысли, но пока еще я ни о чем таком не помышляла. Конечно, я понимаю, что наше родство ничего не значит, раз мы встретились как совершенно чужие люди. Но выйти за тебя замуж, милый Джуд… ну конечно же, если бы я на это решилась, мне не следовало бы так часто бывать у тебя. И до того вечера, когда мне показалось, что ты меня немножко любишь, я даже не предполагала, что ты помышляешь о женитьбе на мне. Наверное, мне не следовало проводить с тобой так много времени. Я сама в этом виновата. Я всегда во всем виновата!
   
В ее словах звучало что-то надуманное, неестественное, и обоим стало от этого тяжело на душе.
   
— Какая же слепая я была вначале! — продолжала она. — Я совсем не замечала твоих чувств. О, ты нехорошо со мной поступил, да, да, ты видел во мне возлюбленную и ни слова не говорил об этом, — пусть, мол, сама догадается! Твое отношение ко мне стало известно, и, разумеется, они подумали бог знает что! Больше я никогда не доверюсь тебе!
   
— Да, Сью, — сказал он просто, — я виноват, и даже больше, чем ты думаешь. Я прекрасно знал, что до последних наших встреч ты не подозревала о моих чувствах к тебе. Мы встретились как чужие люди, а потому не думали о нашем родстве, и, признаюсь, я воспользовался этой лазейкой. Но согласись, что я заслуживаю некоторого снисхождения за то, что, не умея подавить в себе это грешное, очень грешное чувство, я таил его от тебя.
   
Она с недоверием взглянула на него и отвела взгляд, словно боясь, что простит его.
   
По законам природы и любви поцелуй был бы единственным подходящим к моменту и настроению ответом, от которого сдержанность Сью, возможно, чуточку растаяла бы. Многие мужчины откинули бы всякую щепетильность, несмотря на видимую холодность противной стороны и на две подписи в ризнице приходской церкви, которую посещала Арабелла. Но Джуд этого не сделал. Ведь он, собственно, и приехал-то сюда отчасти для того, чтобы поведать Сью свою роковую историю. Он то и дело порывался начать свой рассказ, но в этот горький для него час так и не решился. Он предпочел не преступать стоявшей между ними преграды.
   
— Конечно… я знаю, что… я тебе совершенно безразличен, — горестно говорил он. — Ты права, так и должно быть. Ты принадлежишь Филотсону. Он, наверное, уже навещал тебя?
   
— Да, — коротко ответила она, чуть изменившись в лице. — Хотя я вовсе не просила его об этом. Ты, конечно, рад, что он побывал у меня. Ну а я бы не возражала, если б он больше не приходил.
   
Джуд не знал, что и подумать. Почему она обиделась на него за честное смирение перед соперником, если сама же отвергла его любовь? Он перевел разговор на другую тему.
   
— Все образуется, милая Сью, — сказал он. — Начальство мелчестерского колледжа — это еще не весь свет. Ты еще будешь учиться — не в этом, так в другом месте, о чем тут говорить.
   
— Я посоветуюсь с Филотсоном, — решительно сказала она.
   
В это время вернулась из церкви подруга Сью, у которой она нашла приют, и о личных делах больше не говорили. Джуд ушел под вечер, бесконечно несчастный. Но все же он видел ее, сидел возле нее. Этим ему предстоит довольствоваться! до конца своей жизни. Будущему приходскому священнику не мешает и даже необходим этот урок самоотречения.
   
Однако, проснувшись на другое утро, он почувствовал против нее раздражение и решил, что она вела себя неразумно, если не сказать капризно. И тут же, словно в подтверждение характерной и многое искупающей черты, которую он уже начал подмечать в Сью, от нее пришло письмо, — как видно, она написала его почти сразу же после его ухода:
   
   
    
"Прости меня за вчерашние мои капризы! Я вела себя отвратительно. Я это знаю и ужасно страдаю. Ты не рассердился, и это так мило с твоей стороны! Джуд, прошу тебя, считай меня по-прежнему своим другом и союзником, несмотря на все мои грехи. Постараюсь больше так не поступать.
    
В субботу я приеду в Мелчестер, чтобы забрать из П.К. мои вещи и проч. Хочешь, погуляем вместе, с полчасика?
    
С раскаянием
    
твоя Сью"
   
   
   
Джуд тотчас же простил ее и попросил в письме, чтобы она, как приедет, зашла за ним в собор.
  
  
   
    
VI
   
   
Тем временем один пожилой господин предавался прекрасным мечтам касательно автора вышеприведенного письма. То был Ричард Филотсон; из школы совместного обучения в местечке Ламсдон близ Кристминстера он недавно перешел учительствовать в большую школу для мальчиков в его родном Шестоне, стоявшем на холме в шестидесяти милях к юго-западу по прямой.
   
Достаточно было бросить взгляд на городок и его окрестности; чтобы увидеть, что мечты и планы школьного учителя, так долго вынашиваемые, уступили место новой мечте, не имевшей ничего общего ни с церковью, ни с литературой. По натуре человек непрактичный, он задался теперь вполне практической целью — зарабатывать и копить деньги на содержание жены, которая при желании могла бы вести одну из соседних школ для девочек; ради этого он и посоветовал ей пройти учительскую подготовку; раз уж она не соглашалась выйти за него замуж сразу.
   
Примерно в то же время, когда Джуд переселился из Мэригрин в Мелчестер и разделил приключения, выпавшие на долю Сью, Филотсон обосновался в своей новой квартире при школе в Шестоне. Теперь, когда мебель была расставлена, книги разложены по полкам, все гвозди вбиты, он просиживал темные зимние вечера в гостиной, возобновив свои прежние занятия — в частности, изучение римско-британских древностей; труд этот не сулил ему никакого вознаграждения, но, расставшись со своими надеждами попасть в университет, он заинтересовался этой темой, так как она была сравнительно мало изучена и доступна для тех, кто, подобно ему, проживал в глухих уголках, изобиловавших этими древностями, которые приводили исследователей к выводам, резко противоречащим установленным взглядам на цивилизацию той эпохи.
   
Исследования эти стали теперь любимым занятием Филотсона и служили удобным предлогом, чтобы уединяться в полях, исчерченных мощеными дорогами, разделенных каменными оградами, усеянных могильными холмами, или же запираться у себя дома со своей небольшой коллекцией урн, черепков и мозаик, вместо того чтобы наносить визиты новым соседям, которые, со своей стороны, были явно не прочь завязать с ним дружеские отношения. Но не эта страсть была подлинной и единственной причиной его затворничества. В один из вечеров, — время было позднее, около полуночи, — лампа в окне его дома, стоявшего на краю холма, освещала часть равнины, тянувшейся на многие мили к западу от города, возвещая о том, что и дом этот, и человек, в нем живущий, служат науке, однако на самом деле он занимался не научными исследованиями.
   
Все в комнате — книги и мебель, просторный сюртук учителя и его поза за столом, даже мерцание света — повествовало об упорном научном труде, делающем честь человеку, которому не на кого надеяться, кроме самого себя. И, однако же, повествование это, до самого последнего времени соответствовавшее действительности, теперь противоречило ей. Предметом изучения была не история, а заметки по истории, писанные смелым женским почерком под его диктовку несколько месяцев тому назад, и сейчас он занимался тем, что разбирал их слово залоговом.
   
Потом он достал из комода аккуратно перевязанную пачку писем, — их было мало, очень мало, чтобы назвать настоящей перепиской. Каждое письмо лежало в своем конверте, и написаны все они были тем же женским почерком, что и заметки по истории. Он раскрывал их одно за другим и задумчиво перечитывал. С первого взгляда могло показаться, что в этих коротеньких записках не над чем и размышлять. Это были незатейливые, откровенные письма, подписанные "Сью Б.", такие, какие пишутся в недолгой разлуке, в расчете, что их скоро уничтожат; они касались в основном прочитанных книг и различных событий в педагогической школе, о которых сам автор, наверное, забывал на другой же день после отправки письма. В одном из них — присланном совсем недавно — Сью писала, что получила его тактичное письмо и считает его обещание не посещать ее чаще, чем она того желает, благородным и великодушным (ведь школа совсем неподходящее место для приема гостей, к тому же она решительно не желает, чтобы ее помолвка с ним получила огласку, а это неизбежно произойдет, если он будет часто навещать ее). Эти фразы заставили школьного учителя задуматься. Сомнительная радость для мужчины, когда любимая женщина благодарит его за то, что он редко ее навещает. Этот вопрос занимал его и мучил.
   
Он выдвинул другой ящик, нашел в нем конверт и вынул из него фотографию Сью, сделанную, когда она была еще девочкой, задолго до той поры, как он с ней познакомился, — она стояла у шпалеры с корзиночкой в руке. Была у него и еще одна карточка Сью, на которой она была изображена молодой привлекательной женщиной, темноглазой и темноволосой, — портрет этот очень точно передавал серьезность Сью, скрытую под внешним легкомыслием. Такую же фотографию она подарила Джуду и выбрала бы для подарка любому мужчине. Филотсон поднес ее к губам, потом опустил, вспомнив смутившие его слова письма, но в конце концов все же поцеловал безжизненный картон со страстью и благоговением восемнадцатилетнего юноши.
   
Лицо у школьного учителя было болезненное и немолодое, это подчеркивалось еще тем, что брился он по-старомодному. На этом лице лежала печать врожденного благородства, свидетельствовавшая о неизменном стремлении во всем быть справедливым. Речь у него была несколько замедленная, но интонации такие искренние, что замедленность эта не казалась недостатком. Седеющие волосы его вились и расходились от макушки. Лоб пересекали четыре морщины, он был в очках, правда, надевал он их только по вечерам, когда читал. Можно было почти с уверенностью сказать, что не отвращение к женщинам, а самозабвенная страсть к науке до сих пор удерживала его от вступления в брак.
   
Он часто предавался таким тихим размышлениям, когда был не на глазах учеников, чьи зоркие, проницательные взгляды порою становились просто, нестерпимы для застенчивого учителя, болезненно переживавшего свою любовь к Сью, и в предрассветные часы он с ужасом думал о том, что снова увидит эти пытливые глаза, грозившие разгадать его мечты.
   
Он добросовестно подчинился требованию Сью не посещать ее часто в педагогической школе, но в конце концов терпение его истощилось, и как-то в субботу после обеда он поехал к ней с неожиданным визитом. Он стоял у входа в колледж, с минуты на минуту ожидая, что она выйдет к нему, как вдруг, словно снег на голову на него обрушилось известие об ее исчезновении, похожем скорей на исключение, и когда он повернул обратно, он не видел перед собой дороги.
   
Сью ни слова не написала о происшедшем своему жениху, хотя все случилось две недели назад. Однако, собравшись с мыслями, он решил, что это еще ничего не значит: причиной молчания в такой же мере могла быть прирожденная стеснительность, как и виновность.
   
Ему сказали, где она теперь живет, и, не беспокоясь пока что о ее новом устройстве, он мысленно вознегодовал на педагогический совет школы. В расстроенных чувствах он зашел в соседний собор, где из-за ремонта царил ужасный беспорядок. Там он присел на глыбу камня, не заботясь о том, что пыль пристанет к его брюкам, и, безучастно следя взглядом за движениями работ чих, вдруг заметил среди них Джуда — предполагаемого возлюбленного Сью и главного виновника случившегося.
   
Джуд не разговаривал со своим героем былых лет с тех пор, как виделся с ним у макета Иерусалима. Сделавшись нечаянным свидетелем ухаживаний Филотсона на деревенской улочке, молодой человек испытывал какую-то странную неловкость при мысли о старшем друге, не желал встречаться или вступать с ним в какие-либо отношения, а когда ему стало известно, что Филотсону удалось заручиться пусть только обещанием Сью выйти за него замуж, он откровенно признался себе, что не хочет больше ни слышать, ни видеть своего наставника, ни знать о его намерениях, ни даже вспоминать о его прекрасных качествах. В этот день Джуд ждал Сью, как они условились, вот почему, увидев в нефе собора Филотсона, который направился к нему с явным намерением заговорить, Джуд был немало смущен, однако Филотсон и сам был так смущен, что этого не заметил.
   
Джуд пошел к нему навстречу, а затем они отошли от рабочих к тому месту, где Филотсон только что сидел. Джуд предложил учителю сесть на кусок мешковины, чтобы не запачкаться...
   
— Да, да, — машинально согласился Филотсон, усаживаясь и глядя куда-то себе под ноги, словно пытаясь вспомнить, где же он находится. — Я вас надолго не задержу. Просто я слышал, что вы недавно виделись с моей приятельницей Сью, и я решил поговорить с вами. Мне лишь хотелось спросить… о ней.
   
— Кажется, я догадываюсь, что именно! — поспешно сказал Джуд. — Вы хотите спросить, почему она сбежала из педагогической школы и пришла ко мне?
   
— Да.
   
— Так вот… — На какое-то мгновение у Джуда возникло малодушное, жестокое желание любой ценой избавиться от своего соперника. Прибегнув к предательству, на какое может толкнуть мужчин — во всех прочих отношениях людей глубоко порядочных — ревность к сопернику, Джуд мог разделаться с Филотсоном, стоило ему заявить, что скандал разразился не зря и что судьба Сью теперь бесповоротно связана с его судьбой. Но он все-таки не поддался низменному инстинкту и лишь сказал: — Я рад, что вы были так добры и пришли ко мне откровенно поговорить об этом. Вы знаете, что они сказали? Что я должен жениться на ней.
   
— Что?!
   
— А мне так бы хотелось, чтобы это было возможно!
   
Филотсон вздрогнул, и его бледное лицо заострилось, словно у мертвеца.
   
— Я не предполагал, что дело приняло такой оборот! Господи боже!
   
— Нет, нет! — в ужасном, смущении вскричал Джуд. — Вы не поняли! Я хотел только сказать, что, имей я возможность жениться на ней или на ком-нибудь еще и осесть на одном месте, а не снимать комнаты то тут, то там, я бы с радостью это сделал!
   
На самом деле он просто хотел сказать, что любит ее.
   
— Но, раз уж мы начали этот неприятный разговор, что же все-таки произошло? — спросил Филотсон с решительностью человека, предпочитающего один раз испытать сильную боль, чем растягивать пытку и пребывать в неизвестности. — Бывают случаи, — а этот случай именно таков, — когда приходится задавать и не очень деликатные вопросы, чтобы избежать кривотолков и пресечь скандал.
   
Джуд охотно все объяснил, рассказал одно за другим все, события, включая ночь, проведенную у пастуха, и то, как она, вымокнув до нитки, пришла к нему, продрогшая после вынужденного купанья, и чуть не заболела, об их ночном разговоре и о том, как на другое утро он проводил ее.
   
— Хорошо, — сказал под конец Филотсон, — я верю вам на слово. Итак, я могу полагать, что подозрение, по которому ее исключили, было ни на чем не основано?
   
— Совершенно верно! — торжественно подтвердил Джуд. — Абсолютно ни на чем! Бог мне свидетель!
   
Школьный учитель поднялся. Оба чувствовали, что разговор не может гладко перейти в легкую беседу об их житье-бытье, как это принято у близких друзей, и после того как Джуд провел Филотсона по собору и показал ему кое-что из реставрационных работ, Филотсон попрощался и ушел.
   
Встреча эта произошла около одиннадцати часов утра, Сью так и не появилась. Когда в час дня Джуд пошел обедать, на улице, ведущей от Северных ворот, он увидел впереди свою любимую, — она, казалось, и не думала искать его. Быстро нагнав Сью, он напомнил ей, что просил ее зайти к нему в собор и она обещала это сделать.
   
— Я заходила в колледж за своими вещами, — сказала она, явно рассчитывая удовлетворить его таким ответом, хотя, собственно, это был не ответ. Эта уклончивость вызвала в нем желание сообщить ей то, о чем он так долго умалчивал.
   
— Ты не виделась сегодня с мистером Филотсоном? — спросил он.
   
— Нет. Но я не допущу, чтобы меня допрашивали о нем. И если ты еще что-нибудь спросишь, я не стану отвечать!
   
— Как странно, что… — начал было он и замялся, глядя на нее.
   
— Что такое?
   
— Что при встрече ты бываешь со мной не так мила, как в письмах!
   
— Тебе в самом деле так кажется? — спросила она вдруг с любопытством и улыбнулась. — Да, это странно, но мои чувства к тебе не меняются, Джуд. И когда ты уходишь, я кажусь себе такой бессердечной…
   
Поскольку она знала теперь о его чувствах к ней, Джуд видел, что они вступают на опасную почву. Именно сейчас, подумал он, ему, следует поговорить с ней начистоту. Однако он промолчал, и она продолжала:
   
— Вот почему я тебе написала, что ты можешь любить меня, если хочешь, и что я не против.
   
Скрытый смысл ее слов, если таковой в них был, заставил бы его возликовать, но он уже принял решение и, помолчав, начал:
   
— Я тебе никогда не говорил…
   
— Нет, говорил, — прошептала она.
   
— Я хочу сказать, что никогда не рассказывал тебе о своем прошлом — все до конца.
   
— Я догадываюсь. Примерно представляю.
   
Джуд взглянул на нее. Неужели она знает о той давнишней утренней церемонии, связавшей его с Арабеллой, и о том, что через несколько месяцев брачные узы были порваны с большей решительностью, чем его сделала бы сама смерть? Он видел, что она этого не знает.
   
— Я не могу рассказывать об этом здесь, на улице, — мрачно продолжал он. — А ко мне тебе лучше не заходить. Давай зайдем сюда.
   
Они стояли возле крытого рынка, это было единственно доступное для них помещение, и они вошли туда. Базарный день кончился, все ряды и прилавки пустовали. Конечно, он предпочел бы более подходящее место, но, как это всегда случается, свою историю ему пришлось поведать не среди романтики полей и лугов, не в торжественной атмосфере храма, а на ходу. Они расхаживали по полу, усыпанному гнилыми капустными листьями, вокруг была обычная рыночная грязь — загнившие овощи и прочие, уже не пригодные к продаже отбросы. Его повествование было недолгим и сводилось к тому, что несколько лет тому назад он женился и что жена его жива и поныне. Сью даже не успела измениться в лице, как с ее губ сорвалось:
   
— Что же ты не сказал мне раньше?
   
— Я не мог. Это было так трудно!
   
— Трудно для тебя, Джуд. И ты решил быть жестоким по отношению ко мне?
   
— Нет, милая, любимая моя Сью! — горячо воскликнул Джуд.
   
Он хотел взять ее руку, но она отдернула ее. Казалось, вдруг пришел конец взаимному доверию и остался лишь извечный антагонизм полов, который больше не смягчала взаимная склонность. Теперь она уже не была его товарищем, другом, любимой, она молчала и с отчужденностью глядела на него.
   
— Я стыдился этого эпизода моей жизни, который привел меня к женитьбе, — продолжал он. — Сейчас мне трудно объяснить все подробно. Но я мог бы это сделать, если б ты иначе к этому отнеслась!
   
— Но как же мне относиться иначе? — взорвалась она. — Я вот говорю или пишу тебе, что… ты можешь любить меня или что-то в этом роде! Пишу просто из жалости, а тем временем… О, как это все отвратительно! — воскликнула она, в раздражении даже топнув ногой.
   
— Ты несправедлива ко мне, Сью! Я до самого последнего времени не думал, что хоть что-нибудь значу для тебя, и поэтому считал, что все это неважно! Так неужели я что-нибудь значу для тебя, Сью? Ты понимаешь, что я имею в виду! "Из жалости" мне совсем не подходит!
   
В данную минуту Сью предпочла не отвечать на вопрос.
   
— А что она… твоя жена… наверное, очень хорошенькая, хотя и дурная женщина? — быстро спросила она.
   
— Да, ее считают хорошенькой.
   
— И уж конечно, красивей меня?
   
— Вы совсем разные. И потом, я уже несколько лет её не видел… Но я не сомневаюсь, что она вернется, — такие всегда возвращаются!
   
— Странно, что ты живешь вот так один, без нее! — сказала Сью, однако дрожащие губы и сдавленный голос не вязались с ироничностью ее тона. — Ведь ты такой религиозный! Как же будут теперь просить за тебя полубоги твоего Пантеона, то бишь легендарные личности, которых ты именуешь святыми? Вот если бы я так поступила, тогда другое дело, ничего особенного, ведь я, во всяком случае, не считаю брак святыней. В теории-то ты не так смел, как в жизни.
   
— Сью, ты умеешь быть беспощадно язвительной — ты сам Вольтер! Что ж, казни меня, я в твоей воле!
   
У него был такой убитый вид, что она смягчилась и, пытаясь незаметно сморгнуть слезы сострадания, сказала с чарующей укоризной женщины, уязвленной до глубины души:
   
— Ах, ты должен был рассказать мне все, прежде чем дать понять, что просишь у меня разрешения любить меня! У меня не было к тебе никаких чувств до той самой минуты на вокзале, если не считать…
   
Сейчас Сью, пытавшаяся скрыть свое волнение, что ей совсем не удавалось, выглядела не менее несчастной.
   
— Не плачь, родная! — взмолился он.
   
— Я… плачу… не потому, что я… совсем было полюбила тебя… а потому, что на тебя нельзя положиться!
   
С рыночной площади их не было видно, и Джуд не мог удержаться, чтобы не обнять ее. Это помогло ей овладеть собой.
   
— Нет, нет! — строго сказала она, отстраняясь и вытирая глаза. — Не надо! Было бы лицемерием считать, что ты обнимаешь меня по-родственному, а иначе быть не должно.
   
Они прошли несколько шагов вперед, и она как будто справилась с собой. Джуд был в отчаянии, ему было бы не так горько, если бы она вела себя иначе, не была бы такой терпимой и великодушной, хотя вначале, поддавшись порыву чувства, она и проявила некоторую мягкость — отдала неизбежную дань своему полу.
   
— Я не виню тебя за то, что от тебя не зависело! — сказала она, улыбаясь. — Это было бы просто глупо! Я браню тебя лишь за то, что ты не сказал мне раньше. Но, в конце концов, это неважно. Все равно мы не могли бы соединиться, даже если бы в твоей жизни все сложилось по-другому.
   
— Нет, могли бы, Сью! Это единственное препятствие!
   
— Ты забываешь, что даже если б не было никаких препятствий, надо, чтобы я полюбила тебя и захотела стать твоей женой, — сказала Сью, за мягкой серьезностью тона скрывая подлинное свое настроение. — И потом, мы ведь двоюродные брат и сестра, и нам не следует вступать в брак. Да к тому же… я обручена с другим. Встречаться по-прежнему, как друзья, нам вряд ли удастся, — не такие вокруг нас люди. У них ограниченные взгляды на отношения между мужчиной и женщиной, это доказывает хотя бы исключение меня из школы. Их философия признает лишь отношения, основанные на животной страсти. Им неведома всякая иная сильная привязанность, в которой плотское желание играет, по крайней мере, второстепенную роль… роль этой… как ее?.. Венеры Урании.
   
Способность Сью философствовать показала, что она снова овладела собой, и еще до того, как им расстаться, к ней почти вернулась живость взора и интонации, веселость и зрелая критичность по отношению к ее сверстницам.
   
Теперь он мог говорить с ней более непринужденно.