1 2 3 4 5 6 
– Я рожден делать то, что надо делать. – Он провел рукой по волосам и вздохнул. – Сначала надо было остаться в живых. Потом защищать братьев и сестер от психов, которые бегали по округе после первого удара чумы. Потом охранять свою территорию и припасы…
– А теперь? – тихо спросила я.
Впервые я увидела, что Эван немного разволновался.
– Теперь меня это успокаивает, – признался он и пожал плечами, как будто ему неловко. – Хоть какое-то дело.
– Как личная гигиена.
– К тому же я плохо сплю по ночам, – продолжал Эван, не глядя на меня; впрочем, он вообще ни на что не смотрел. – Время сна сдвинулось, я перестал с этим бороться и теперь сплю днем. Ну, или пытаюсь. На самом деле я сплю два-три часа в сутки.
– Ты, наверное, здорово вымотался.
Эван наконец посмотрел в мою сторону, и я увидела в его глазах грусть и что-то похожее на отчаяние.
– Нет, хуже всего то, что я совсем не чувствую усталости, – тихо сказал он.
Мне все не давала покоя его привычка исчезать по ночам, поэтому однажды я решила проследить. Плохая идея. – Я потеряла Эвана через десять минут, испугалась, что потеряюсь сама, повернула обратно и столкнулась с ним нос к носу.
Эван не разозлился, не стал обвинять меня в недоверии. – Он просто сказал:
– Ты не должна быть здесь, Кэсси.
И повел обратно в дом.
Чтобы мы могли топить камин и зажигать пару ламп, Эван завесил окна в большой комнате на первом этаже тяжелыми одеялами. Правда, я не думаю, что поверил в мою гипотезу насчет глушителей и забеспокоился о нашей безопасности; скорее всего, его заботило состояние моей психики. В этой комнате я ждала, когда он вернется с очередной вылазки, спала на большом кожаном диване или читала дамский роман из коллекции его матери. Что ни обложка, то мускулистый полуобнаженный мужчина и женщина в бальном платье на грани обморока. Около трех утра Эван возвращался, мы подкидывали дрова в камин и заводили разговор.
Эван не любит много говорить о своей семье (когда я спросила о литературных пристрастиях его мамы, он пожал плечами и ответил, что она просто любила читать). Если разговор заходит о чем-то слишком уж личном, Эван переводит тему на меня. Больше всего его интересует Сэмми: например, как я собираюсь выполнить данное ему обещание. Поскольку у меня нет никакого плана, разговор на эту тему всегда заканчивается плохо. Я «плыву», Эван давит и требует подробностей. Я защищаюсь, он настаивает. Под конец я злюсь, и он затыкается.
– Расскажи мне все еще раз по пунктам, – просит он как-то ночью, после того как мы разговаривали целый час. – Ты не знаешь, что они из себя представляют, но знаешь, что они хорошо вооружены и имеют доступ к инопланетному оружию. Ты не знаешь, куда они увезли твоего брата, но собираешься идти туда, чтобы его спасти. Ты не знаешь, как его вытащить после того, как туда попадешь, но…
– К чему все это? – спрашиваю я. – Ты пытаешься помочь или хочешь, чтобы я почувствовала себя дурой?
Мы сидим на пушистом ковре напротив камина: его винтовка с одной стороны, мой «люгер» с другой и мы посередине.
Эван поднимает руки, как будто сдается:
– Просто пытаюсь понять.
– Вернусь в лагерь беженцев, начну поиски оттуда, – говорю в тысячный раз.
Кажется, я знаю, почему Эван задает мне одни и те же вопросы, но он такой упертый, просто сладу нет. Он, конечно, может то же самое сказать обо мне. Как это часто бывает с планами, мой – скорее цель, чем план.
– А если не возьмешь след? – спрашивает Эван.
– Не сдамся, пока не возьму.
Он кивает, и я понимаю, что это значит:
«Я киваю, но не потому, что ты говоришь разумные вещи. Я киваю, потому что считаю тебя непробиваемой дурой и не хочу, чтобы ты прикончила меня костылем, который я сделал собственными руками».
Поэтому я говорю:
– Я не абсолютная тупица. Ты бы для Вэл тоже на все пошел.
На это ему нечего ответить. Он обхватывает руками колени и смотрит на огонь в камине.
– Считаешь, что я зря трачу время, – нападаю я на его безупречный профиль. – Думаешь, Сэмми уже нет в живых.
– Как я могу это знать, Кэсси?
– Я не говорю, что ты знаешь, я говорю, что ты так думаешь.
– Какая разница, что я думаю?
– Никакой, поэтому заткнись.
– Я ничего и не говорил. Это ты сказала…
– Просто ничего не говори!
– Я и не говорю.
– Только что сказал.
– Больше не буду.
– Но ты не молчишь. Ты говоришь, что больше не будешь, и продолжаешь говорить.
Эван открывает рот, чтобы что-то сказать, потом закрывает так плотно, что я слышу, как клацнули зубы.
– Я проголодалась.
– Сейчас принесу что-нибудь.
– Я что, просила об этом?
Хочется врезать ему прямо по идеально очерченным губам. Откуда такое желание? Почему именно сейчас я так разозлилась?
– Я прекрасно могу о себе позаботиться. В этом все дело, Эван. Я здесь не для того, чтобы вернуть смысл твоей жизни. Ты сам должен решить, для чего живешь.
– Я хочу помочь, – говорит Эван, и я впервые вижу злость в его щенячьих глазах. – Почему спасение Сэмми не может быть и моей целью тоже?
Этот вопрос преследует меня по пути на кухню. Он, как облако, висит у меня над головой, пока я накладываю консервированную оленину на плоскую лепешку, которую Эван, наверное, как истинный скаут в ранге орла, испек на плите во дворе. Этот вопрос преследует меня на обратном пути в большую комнату. Там я плюхаюсь на диван прямо за спиной Эвана. Так и подмывает пнуть между этих широких плеч. На столике рядом с диваном лежит «Отчаянная жажда любви». Я бы книжку с такой обложкой назвала «Мой возбуждающий накачанный пресс».
Вот оно! Вот в чем моя проблема. До Прибытия парень, такой как Эван Уокер, никогда бы не посмотрел в мою сторону дважды и уж точно не стал бы охотиться, чтобы меня накормить, и мыть мне голову. Он никогда бы не обнял меня за шею, как этот прилизанный красавчик на обложке – пресс напрягся, грудь вздымается. Не стал бы заглядывать в глаза или поднимать мой подбородок, чтобы приблизить губы к своим. Я была девочкой заднего плана, просто подружка или даже хуже – подружка просто подружки, «та, которая сидит с ней на геометрии, только не вспомню, как зовут». Лучше бы уж в том сугробе меня нашел какой-нибудь престарелый коллекционер фигурок из «Звездных войн».
– Что? – спрашиваю я затылок Эвана. – Теперь решил лечить меня молчанием?
Плечи у него вздрагивают. Знаете эту беззвучную усмешку, которую обычно сопровождают покачиванием головы: девчонки такие глупые.
– Наверное, мне следовало спросить, – говорит он. – Я и не предполагал…
– Что?
Он поворачивается кругом. Я на диване, он на полу, смотрит мне в глаза.
– Что пойду с тобой.
– Что? Мы даже не говорили об этом! И зачем тебе идти со мной, Эван? Тем более что ты считаешь его мертвым?
– Просто не хочу, чтобы умерла и ты, Кэсси.
Ну, вот и все – я бросаю в него оленину.
Тарелка чиркает его по щеке, он встает и оказывается рядом, я даже глазом не успеваю моргнуть. Эван наклоняется ко мне и крепко, так, чтобы я не могла вырваться, берет за плечи. В его глазах блестят слезы.
– Ты не одна такая, – говорит он сквозь зубы. – Моя двенадцатилетняя сестра умерла у меня на руках. Она захлебнулась собственной кровью. А я ничего не мог сделать. Меня тошнит, когда ты ведешь себя так, будто самые страшные несчастья в истории человечества свалились именно на тебя. Не ты одна потеряла все… Не ты одна думаешь: надо что-нибудь сделать, чтобы все это дерьмо обрело смысл. У тебя есть обещание, которое ты дала Сэмми, у меня есть ты.
Эван замолкает. Он понимает, что зашел слишком далеко.
– Я тебе не принадлежу, Эван.
– Ты знаешь, о чем я. – Он пристально смотрит мне в глаза, и я с трудом выдерживаю его взгляд. – Я не могу остановить тебя, хотя следовало бы. Но и одну тебя отпустить не могу.
– В одиночку лучше. Ты знаешь, что это так. Ты еще жив, потому что ты один! – говорю я и тычу пальцем ему в грудь.
Эван отстраняется, а я подавляю инстинктивное желание потянуться к нему. Отчего-то хочется, чтобы он оставался рядом.
– Но ты жива по другой причине, – огрызается Эван. – Без меня ты и двух минут не протянешь.
Я взрываюсь. Просто не могу сдержаться. Это самые неподходящие слова, сказанные в самое неподходящее время.
– Пошел ты! – ору я. – Ты мне не нужен. Мне никто не нужен! Ладно, наверное, ты подходящий парень, когда надо помыть голову, подуть на болячку или испечь пирожок!
Со второй попытки я встаю на ноги. Тот самый момент, когда надо с гордым видом промаршировать из комнаты, пока парень стоит, скрестив руки на груди, и дуется. Преодолев половину лестницы, я останавливаюсь и говорю себе: это чтобы отдышаться, а не для того, чтобы он меня догнал. Но Эван все равно за мной не идет. Я поднимаюсь до конца лестницы и ухожу в свою комнату.
То есть это не моя комната, это комната Вэл. У меня больше нет комнаты и, вероятнее всего, никогда не будет.
«Эй, хватит уже себя оплакивать. Мир не вертится вокруг тебя. И к черту чувство вины. Не ты заставила Сэмми сесть в тот автобус. И скорбеть не нужно больше. Эван оплакивает свою сестру, но этим не вернет ее обратно».
«У меня есть ты».
Что ж, Эван, правда в том, что нет никакой разницы, двое нас или две сотни. У нас нет шансов. Против иных – нет. Я набираюсь сил… для чего? Если уж погибнуть, то погибнуть сильной? А какая разница?
Я со злостью сбрасываю мишку с его насеста на кровати.
«На что уставился?»
Он заваливается на бок, одна лапа поднята, как будто хочет задать вопрос на уроке.
У меня за спиной скрипят ржавые дверные петли.
– Проваливай, – говорю я, но не оборачиваюсь.
Еще один скрип, потом тишина.
– Эван, ты за дверью стоишь?
Пауза.
– Да.
– А ты вуайерист, знаешь об этом?
Если он и ответил, я не услышала. Мне зябко в этой маленькой комнате, я растираю плечи руками, колено болит просто жутко, но я закусываю губу и упорно не сдаю позиции – стою спиной к двери.
– Ты еще там? – спрашиваю, когда тишина становится невыносимой.
– Если уйдешь без меня, я просто пойду за тобой. Ты не можешь мне помешать, Кэсси. Как ты меня остановишь?
Слезы наворачиваются на глаза, остается только беспомощно пожать плечами.
– Думаю, застрелю.
– Как того солдата с распятием?
Вопрос, как пуля, вонзается мне между лопаток. Я резко поворачиваюсь и распахиваю дверь:
– Откуда ты про него знаешь? – Дураку понятно откуда. – Читал мой дневник.
– Я не думал, что ты выживешь.
– Извини, разочаровала.
– Я, наверное, хотел узнать, что случилось…
– Тебе повезло, что я оставила пистолет внизу, иначе бы прямо сейчас пристрелила. Хоть представляешь, как мерзко я себя чувствую оттого, что ты совал нос в мой дневник? Много прочитал?
Эван опускает глаза, щеки у него розовеют.
– Ты все прочитал, да?
Я просто не знаю, куда себя девать. Мне стыдно, меня как будто изнасиловали, это даже хуже, чем проснуться в кровати Вэл и сообразить, что Эван видел меня в чем мать родила. Ладно бы таращился только на голое тело, он заглядывал мне в душу.
Я бью ему под дых. Никакой реакции, будто в бетонную стену ударила.
– Ты все врешь! – кричу я. – Ты сидел тут, вот! Просто сидел, пока я врала про Бена Пэриша. Знал, что я вру, но сидел и слушал!
Эван засовывает руки в карманы и смотрит себе под ноги. Он как мальчишка, которого отчитывают за разбитую мамину вазу.
– Я не думал, что это так важно.
– Ты не думал?
Я ничего не понимаю. Кто этот парень? Меня вдруг бросает в дрожь. Что-то с ним не так. Может, это из-за того, что он потерял всех родственников и свою подружку, или невесту, или кем она ему приходилась? Он несколько месяцев жил в полном одиночестве и внушал себе, будто полное бездействие и есть реальное действие. Возможно, он окуклился на этой ферме в Огайо, чтобы не соприкасаться с дерьмом, которое разлили по всей земле иные, а возможно, он чудак и был чудаком до Прибытия. Как бы то ни было, что-то с Эваном Уокером определенно не так. Он слишком спокоен, слишком рационален, слишком холоден для нормального фермера.
– Почему ты его застрелила? – тихо спрашивает Эван. – Того солдата в магазине.
– Ты знаешь почему, – отвечаю я, а сама чувствую, что сейчас расплачусь.
Эван кивает:
– Из-за Сэмми.
Теперь я действительно ничего не понимаю.
– Сэмми тут ни при чем.
Эван поднимает голову и смотрит мне в глаза.
– Сэмми взял солдата за руку и пошел в тот автобус. Сэмми поверил. А теперь, даже после того, как я спас тебя, ты не хочешь довериться мне.
Он берет мою руку и крепко сжимает.
– Я не солдат с распятием, Кэсси. И я не Вош. Я точно такой же, как ты. Я напуган, зол, сбит с толку и не знаю, что мне делать, но я точно знаю, что нельзя раскачиваться в разные стороны. Ты не можешь в один момент называть себя человеком, а в следующий – тараканом. Ты не веришь в то, что ты таракан. Если бы так думала, не осталась бы на шоссе под прицелом у снайпера.
– О господи, – шепчу я, – это же просто метафора.
– Хочешь сравнить себя с насекомым? Тогда ты, Кэсси, поденка. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя. И иные к этому не имеют отношения. Так всегда было. Мы живем, затем умираем, и вопрос не во времени, а в том, как мы им распоряжаемся.
– Ты понимаешь, что говоришь бессмыслицу?
Меня притягивает к нему, пропадает всякое желание спорить. Я не могу понять, то ли он меня отстраняет, то ли приподнимает.
– Ты моя поденка, – бормочет он.
А потом Эван Уокер меня целует.
Одной рукой он прижимает мою ладонь к своей груди, а вторую заводит мне за шею. От его легкого как перышко прикосновения мурашки бегут вниз по моему позвоночнику, и я теряю равновесие. Чувствую ладонью, как бьется его сердце, вдыхаю запах его дыхания, ощущаю щетину над мягкими губами. Мы смотрим друг другу в глаза.
Я немного отстраняюсь, чтобы сказать:
– Не целуй меня.
Эван поднимает меня над полом. Я плыву вверх, и это продолжается целую вечность. Так бывало в детстве, когда папа подкидывал меня на руках, и казалось, я могу долететь до самого края Галактики.
Эван укладывает меня на кровать.
– Еще раз меня поцелуешь, получишь коленом между ног, – успеваю предупредить я за секунду до того, как он снова меня целует.
У Эвана волшебно нежные руки – меня словно облако обнимает.
– Я не дам тебе… – Он подыскивает правильное слово. – Я не дам тебе улететь от меня, Кэсси Салливан.
Эван задувает свечку возле кровати.
Теперь, в темноте, я особенно остро чувствую его поцелуи. В этой комнате умерла его сестра. В этом доме умерла вся его семья. Мы в тишине того мира, который исчез после Прибытия. Эван узнает вкус моих слез раньше, чем я чувствую их на своих щеках. Вместо моих слез – его поцелуи.
– Это не я тебя спас, – шепчет Эван, и его губы касаются моих ресниц. – Ты спасла меня.
Он повторяет это снова и снова, пока мы не засыпаем, прижавшись друг к другу. Его шепот у меня в ушах, мои слезы у него на губах.
– Ты спасла меня.

V. Веялка

37

Кэсси за грязным окном все уменьшается.
С мишкой в руках она стоит на дороге.
Поднимает мишкину лапу, чтобы помахать на прощание.
«До свидания, Сэмми».
«До свидания, мишка».
Большие черные колеса поднимают над дорогой облака коричневой пыли.
«До свидания, Кэсси».
Кэсси и мишка уменьшаются, а стекло в окне автобуса становится тверже.
«До свидания, Кэсси. До свидания, мишка».
Потом пыль проглатывает Кэсси и мишку, а он остается один. Все места в автобусе заняты детьми, но нет мамы, нет папы и нет Кэсси. Наверное, не надо было оставлять мишку – сколько он себя помнил, мишка всегда был с ним. – Но мама тоже была всегда. И мама, и бабушка, и дедушка, и вся семья. И дети из класса мисс Нейман, и сама мисс Нейман, и все Маевски, и добродушная кассирша из супер-маркета «Крогер», у которой под прилавком земляничные леденцы.
Теперь никого нет.
Он убирает руку от окна, а стекло запоминает его ладонь. Только след от ладони не такой четкий, как фотография, это скорее смазанная тень, совсем как лицо мамы, когда он пытается ее вспомнить.
Если не считать лиц папы и Кэсси, все остальные лица, которые он когда-то знал, смазались в его памяти. Теперь лицо любого человека стало для него незнакомым лицом чужого человека.
По проходу в автобусе идет солдат. Он уже снял противогаз. У него круглое лицо и усыпанный веснушками маленький нос. Солдат, с виду ровесник Кэсси или, может, чуть-чуть постарше, по пути раздает детям пакетики с фруктовым мармеладом и коробочки с соком. Дети тянут грязные ручки за лакомствами. Многие уже сутки не держали ни крошки во рту. Для некоторых солдаты – первые взрослые, встреченные после смерти родителей. Самые тихие дети – это те, кого нашли на городских окраинах, они бродили там среди обуглившихся трупов, а теперь ведут себя так, будто кроме трупов ничего в своей жизни не видели. Они одеты в лохмотья, лица изможденные, а в глазах пустота. Совсем не похожи на детей, которых забрали из лагерей беженцев, таких как Сэмми.
Конопатый солдат подходит к последнему ряду сидений в автобусе. У него на рукаве белая повязка с красным крестом.
– Привет, – говорит солдат, – хочешь перекусить?
Коробка с соком и мармеладные фигурки динозавров. Сок холодный. Холодный. Никогда ему не давали пить такое холодное.
Солдат легко и непринужденно садится рядом с ним и протягивает ноги в проход. Сэмми протыкает соломинкой дырочку в коробке с соком, втягивает немножко в рот и смотрит через проход на девочку, она ссутулилась и клюет носом. Розовая майка на ней вся в пятнах сажи, шортики изодраны до дыр, а на босоножках присохли комки грязи. Девочка улыбается, ей снится хороший сон.
– Ты ее знаешь? – спрашивает солдат.
Сэмми отрицательно качает головой. Этой девочки не было в его лагере.
– Почему у тебя красный крест на повязке?
– Это значит, что я доктор. Помогаю тем, кто заболел.
– А почему ты снял противогаз?
– Он мне больше не нужен, – отвечает доктор и забрасывает в рот пригоршню мармеладок.
– Почему?
– Чума осталась там. – Солдат показывает пальцем в заднее окно, туда, где Кэсси с мишкой в руках превратилась в точку и исчезла в коричневой пыли.
– А папа говорил, что чума везде.
Солдат качает головой:
– Там, куда мы едем, ее нет.
– А куда мы едем?
– В лагерь «Приют».
– Куда? – переспрашивает Сэмми.
– Тебе там понравится. – Солдат хлопает его по коленке. – Мы всё для тебя приготовили.
– Для меня?
– Для всех.
Кэсси на дороге помогает мишке махать лапой.
– Тогда почему вы всех не взяли?
– Возьмем.
– Когда?
– Как только вы, ребятки, будете в безопасности.
Солдат снова глядит на девочку, потом встает, снимает с себя зеленую куртку и заботливо укрывает спящую.
– Самое главное – это вы, – говорит солдат, и лицо у него становится решительным и серьезным. – Вы наше будущее.
Узкая земляная дорога превращается в широкую и мощеную, а потом автобусы выезжают на еще более широкую дорогу. Двигатели ревут громче, автобусы набирают скорость и мчатся по расчищенному от всякого хлама шоссе на восток. Заглохшие машины оттащили на обочину, и они не мешают колонне с детьми.
Конопатый доктор снова движется по проходу, но теперь он раздает детям бутылки с водой и закрывает окна, потому что некоторые дети мерзнут, а некоторых пугает ветер, завывающий, как чудище лесное. Воздух в автобусе очень быстро становится спертым, температура поднимается, и детей клонит ко сну.
Но Сэм отдал мишку Кэсси, а он никогда не засыпал без своего мишки, никогда, во всяком случае после того, как мишка появился в его жизни. Он устал, но он без мишки. Чем больше Сэмми старается забыть мишку, тем чаще его вспоминает и тем больше сожалеет о расставании с ним.
Солдат предлагает Сэмми бутылку с водой. Сэмми улыбается и притворяется, что ему совсем не одиноко без мишки, но солдат понимает: что-то не так. Он снова садится рядом с Сэмми и предлагает познакомиться. Солдат говорит, что его зовут Паркер.
– Долго еще? – спрашивает Сэмми.
Скоро стемнеет, а темнота – самое плохое время. Ему никто об этом не говорил, он просто знает: когда они придут, они придут в темноте и без предупреждения, – еще одна волна. И ничего нельзя будет сделать, это просто случится, как когда-то выключился телевизор, заглохли все машины, попадали самолеты и началась чума. Кэсси и папа сравнивали это с домовыми муравьями. А маму обернули в окровавленные простыни.
Когда иные объявились в первый раз, папа сказал ему, что мир изменился и все уже не будет таким, как раньше. Папа сказал, что иные могут забрать его к себе на корабль-носитель или даже увезти в космическое путешествие. И Сэмми не мог дождаться, когда же он улетит в космос, как Люк Скайуокер на своем X-крылом корабле. Каждый вечер был для него как канун Рождества, он ждал, что проснется утром и найдет в своей комнате чудесные подарки от иных.
Но иные не принесли ничего, кроме смерти.
Они явились не с подарками для него. Они явились, чтобы все забрать.
Когда же они остановятся? Может быть, никогда. Может быть, инопланетяне не останавливаются, пока не заберут все, пока весь мир не станет таким же пустым и одиноким, как Сэмми без мишки.
Поэтому он и спрашивает солдата:
– Далеко еще?
– Нет, совсем недалеко, – отвечает солдат по имени Паркер. – Хочешь, я с тобой побуду?
– Мне не страшно, – говорит Сэмми.
«Теперь ты должен быть храбрым» – так сказала ему Кэсси в день, когда умерла мама.
Тогда он увидел пустую кровать и сразу понял, что мама ушла, как ушла бабушка и все, кого он знал и не знал, как те люди, трупы которых складывали в кучи и сжигали на окраине города.
– Теперь тебе ничто не угрожает, – говорит солдат.
То же самое говорил папа в тот вечер, когда отключилось электричество. Тогда папа, после того как плохие люди с оружием начали грабить дома, заколотил досками окна и запер все двери.
«Теперь тебе ничто не угрожает».
После того как заболела мама, папа дал им с Кэсси марлевые повязки на лицо.
«Это просто для надежности, Сэм. Я уверен, тебе ничто не угрожает».
– Тебе понравится в лагере «Приют», – говорит солдат. – Вот увидишь. Мы там все устроили для таких ребят, как ты.
– А они нас там не найдут?
Паркер улыбается.
– Ну, я не знаю. Но сейчас это самое безопасное место в Северной Америке. Там даже есть невидимое силовое поле, на случай, если плохие гости захотят что-то сделать.
– Силовых полей не бывает.
– Ну, раньше люди говорили то же самое об инопланетянах.
– А ты видел хоть одного?
– Пока нет, – отвечает Паркер. – Никто не видел. Во всяком случае, из тех, кого я знаю. Но мы ждем не дождемся, когда увидим.
Паркер улыбается. Это такая жесткая улыбка солдата, у Сэмми от нее быстрее стучит сердце. Ему хочется быть таким же взрослым, как солдат Паркер.
– Как тут угадать? – говорит Паркер. – Может, они выглядят в точности как мы. Может, ты сейчас на одного такого смотришь.
Теперь он улыбается по-другому. Дразнится.
Солдат встает, а Сэмми тянется к его руке. Он хочет, чтобы Паркер остался.
– В лагере «Приют» правда есть силовое поле?
– Так точно. Видеонаблюдение ведется двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, а вокруг ограждение высотой двадцать футов с острой-преострой проволокой поверху, а еще злые собаки, они унюхают инопланетянина за пять миль.
Сэмми морщит нос:
– Совсем не похоже на Небеса! Похоже на тюрьму!
– Ага, только в тюрьме держат плохих парней, а в наш лагерь их не пустят.

38

Ночь.
Вверху яркие холодные звезды, внизу черная дорога и жужжание колес на черной дороге под холодными звездами. Лучи фар протыкают плотную мглу ночи. Автобус покачивается, в салоне тепло и душно.
Девочка, которая сидит через проход от Сэмми, уже выпрямилась. Ее темные волосы спутаны, кожа обтягивает лицо, щеки запали, и глаза из-за этого кажутся неестественно большими и круглыми, как у совенка.
Сэмми неуверенно улыбается девочке. Девочка не улыбается в ответ, ее взгляд прикован к бутылке с водой, которая стоит возле его ноги.
Сэмми протягивает бутылку девочке:
– Хочешь попить?
Худенькая рука стрелой летит через проход и хватает бутылку. Девочка за четыре глотка выпивает всю воду и бросает пустую бутылку на сиденье.
– Если ты не напилась, у них, наверное, есть еще, – говорит Сэмми.
Девочка не отвечает, она пристально, не моргая, смотрит на Сэмми.
– А еще, если ты голодная, у них есть мармелад.
Девочка просто смотрит и молчит. Сидит, поджав под себя ноги, и по-прежнему не моргает.
– Я Сэм, но все зовут меня Сэмми. Кроме Кэсси. Кэсси зовет меня Сэмсом. А тебя как зовут?
– Меган, – громко, чтобы перекрыть жужжание колес и рычание мотора, отвечает девочка.
Ее тоненькие пальцы теребят зеленую армейскую куртку.
– Откуда это взялось? – удивляется она вслух.
Ее голос с трудом выдерживает соревнование с шумом автобуса. Сэмми встает и пересаживается на свободное место рядом с девочкой, она вздрагивает и отодвигает ноги подальше от Сэмми.
– Это куртка Паркера, – говорит девочке Сэмми. – Вон он, сидит рядом с водителем. Паркер – доктор. Это значит, что он заботится о больных людях. Он правда хороший.
Девочка по имени Меган качает головой:
– Я не болею.
У нее вокруг глаз темные круги, губы потрескались, волосы нерасчесанные, в них застряли веточки и сухие листья. Лоб у девочки блестит, а щеки разрумянились.
– Куда мы едем? – спрашивает она.
– В лагерь «Приют».
– Как-как?
– Это форт, – объясняет Сэмми. – Он не такой, как другие. Он самый большой, самый лучший, самый безопасный во всем мире. Там даже есть силовое поле!
В автобусе очень тепло и душно, но Меган все время дрожит. Сэмми укрывает ее курткой Паркера до подбородка. Она смотрит на него своими круглыми, как у совенка, глазами и спрашивает:
– А кто такая Кэсси?
– Моя сестра. Она тоже приедет. Солдаты за ней вернутся. За ней и за папой, и за всеми остальными.
– Значит, она живая?
Сэмми озадаченно кивает. Почему Кэсси не должна быть живой?
– Твои папа и сестра живые?
У девочки вздрагивает нижняя губа, слезы оставляют светлые тропинки на измазанных черным щеках. Это сажа от костров, на которых сжигали трупы людей.
Сэмми, не задумываясь, берет ее за руку. Точно так же Кэсси взяла его за руку, когда рассказывала о том, что сделали иные.
Это была их первая ночь в лагере беженцев. Сэмми лежал, свернувшись калачиком, рядом с Кэсси. До этой ночи он не мог осознать масштаб того, что случилось за последние месяцы. Все произошло слишком быстро. Отключилось электричество, папа завернул маму в белую простыню, семья перебралась в лагерь беженцев. Мальчик всегда верил, что наступит день, когда они вернутся домой и все будет как раньше. Мама не вернется, он не маленький и понимает, что она не вернется. Но он не осознавал, что обратного пути нет и что случившееся изменило все навсегда.
Не осознавал до того самого вечера. Тогда Кэсси взяла его за руку и сказала, что мама была одной из миллионов. Она сказала, что почти все на Земле умерли. И еще, что Сэмми больше никогда не будет жить в родительском доме. Он больше никогда не пойдет в школу, а всех его друзей забрала чума.
– Это неправильно, – шепчет Меган в темном салоне автобуса. – Это неправильно. – Она смотрит Сэмми в лицо. – Моя семья умерла, а у тебя есть папа и сестра? Это неправильно!
Паркер снова идет по проходу, он останавливается возле каждого места, тихо говорит с каждым ребенком и трогает у него лоб. Когда он прикасается к детской голове, в полумраке автобуса загорается огонек. Иногда огонек зеленый, иногда красный. После того как огонек гаснет, Паркер ставит ребенку на руку штамп. Красный огонек – красный штамп, зеленый огонек – зеленый штамп.
– Моему младшему брату было примерно столько же лет, сколько тебе, – говорит Меган.
Это звучит как обвинение: «Почему ты жив, а он нет?»
– Как его звали? – спрашивает Сэмми.
– Какая разница? Зачем тебе знать его имя?
Ему так хочется, чтобы Кэсси была рядом. Кэсси бы придумала, как успокоить Меган. Она всегда находит нужные слова.
– Его звали Майкл, понятно? Майкл Джозеф. Ему было шесть лет, и он никогда никому ничего плохого не сделал. Устраивает? Теперь ты счастлив? Моего брата звали Майкл Джозеф. Назвать всех остальных?
Меган смотрит через плечо Сэмми на Паркера, который останавливается возле их мест.
– Привет, соня, – говорит доктор девочке.
– Паркер, она болеет, – говорит ему Сэмми. – Вы должны ее вылечить.
– Мы всех вылечим, – обещает Паркер и улыбается.
– Я не болею, – возражает Меган, а сама дрожит под зеленой курткой доктора.
– Конечно нет. – Паркер кивает и снова улыбается. – Но давай-ка померим тебе температуру, просто чтобы удостовериться. Хорошо?
У него в руке серебряный диск размером с двадцатипятицентовую монету.
– Если температура выше тридцати восьми, загорится зеленый.
Паркер наклоняется через Сэмми и прижимает диск ко лбу Меган. Вспыхивает зеленый огонек.
– Ой-ой, – говорит Паркер. – А теперь давай я померяю у тебя, Сэм.
Диск теплый. Лицо Паркера на секунду окрашивает красный свет. Паркер ставит штамп на тыльную сторону кисти Меган. Зеленые чернила слабо светятся в полумраке автобуса. Это смайлик. Потом на руке Сэма появляется красный смайлик.
– Подожди, пока не назовут твой цвет, – говорит Паркер девочке. – Зеленые сразу пойдут в больницу.
– Я не болею, – протестует Меган.
Голос у нее хриплый. Она сгибается в три погибели и кашляет. Сэмми инстинктивно отстраняется. Паркер хлопает его по плечу.
– Это просто сильная простуда, – шепотом говорит он. – Меган поправится.
– Я не пойду в больницу, – говорит Меган, когда Паркер уходит на свое место рядом с водителем.
Она трет руку об куртку, и смайлик превращается в зеленое пятно.
– Но тебе надо туда, – говорит Сэмми. – Разве не хочешь выздороветь?
Меган трясет головой. Сэмми не понимает ее.
– В больницах не выздоравливают. В больницах умирают.
Когда мама заболела, он спросил папу:
– Ты не отправишь маму в больницу?
А папа сказал, что там небезопасно. Очень много больных людей и мало докторов, которые все равно уже ничего не могут сделать для мамы. Кэсси сказала, что больницы больше не работают, как телевизор, свет, машины и все остальное.
– Все сломалось? – спросил он тогда Кэсси. – Всё-превсё?
– Нет, Сэмс, не все, – ответила Кэсси. – Это не сломалось.
Она взяла его руку и приложила к его груди. Сердце Сэмми сильно стучалось об его ладонь.
– Не сломалось, – сказала Кэсси.

39

Мама может прийти к нему только в серое время между бодрствованием и сном. Она не появляется в сновидениях, как будто знает, что лучше этого не делать. То, что происходит во сне, оно ненастоящее, но ведь ты все это видишь и чувствуешь совсем не понарошку. Мама слишком сильно его любит, чтобы пугать во сне.
Иногда он видит ее лицо, но чаще только силуэт, который чуть темнее, чем серость у него под веками. А еще он может чувствовать ее запах, прикасаться к волосам – они ощутимо скользят меж его пальцев. Но если он попытается крепко ее обнять, она ускользнет, как волосы между пальцами.
Жужжание колес на темной дороге. Спертый воздух, раскачивающийся автобус и холодные звезды. Сколько еще ехать до лагеря «Приют»? Кажется, они уже целую вечность движутся по этой темной дороге под холодными звездами. Он смежил веки, ждет, когда появится мама, а Меган в это время смотрит на него большими круглыми глазами.
Он так и засыпает в ожидании.
Он спит, когда три школьных автобуса подъезжают к воротам лагеря «Приют». На сторожевой башне часовой нажимает кнопку, электронный замок срабатывает, и ворота плавно открываются. Автобусы въезжают на территорию лагеря, и ворота закрываются.
Он просыпается, только когда раздается злобное шипение тормозов и автобус окончательно останавливается. Два солдата идут по проходу и будят заснувших детей. Солдаты вооружены до зубов, но они улыбаются и голоса у них тихие.
– Все хорошо. Пора просыпаться. Теперь вы в полной безопасности.
Сэмми выпрямляется и щурится – за окнами яркий свет. Их автобус остановился напротив большого ангара для самолетов. Двери в ангар закрыты, так что мальчик не может увидеть, что там внутри. На секунду он перестает волноваться из-за того, что оказался в незнакомом месте без папы, Кэсси и мишки. Он понимает, что означает яркий свет – иным не удалось отключить электричество в этом месте. А еще это значит, что Паркер сказал правду – у военных есть силовое поле. Оно должно быть здесь. Их не волнует, что иные могут узнать о лагере.
Дети в полной безопасности.
Меган тяжело дышит, и он поворачивается взглянуть, как она. При ярком свете глаза у нее просто огромные. Меган хватает его за руку.
– Не бросай меня, – умоляет она.
Высокий грузный мужчина забирается в автобус. Он становится рядом с водителем – ноги на ширине плеч, руки на бедрах. У него широкое, мясистое лицо и очень маленькие глаза.
– Доброе утро, мальчики и девочки, и добро пожаловать в лагерь «Приют»! Меня зовут майор Боб. Я знаю, что вы устали и проголодались, а еще, наверное, слегка напуганы… Кто из вас немножко напуган? Поднимите руки.
Никто не поднял руку. Двадцать шесть пар детских глаз вопросительно смотрят на майора, и он улыбается. Зубы у него тоже маленькие.
– Превосходно. И знаете что? Вам не надо бояться! Сейчас наш лагерь – самое надежное место в этом свихнувшемся мире. Я не шучу. Вы в полной безопасности. – Он поворачивается к одному из улыбающихся солдат, и тот передает планшет с зажимом для бумаг. – Итак, в лагере «Приют» есть только два правила. Правило номер один: запомните свой цвет. Ну-ка, все подняли свой цвет!
Двадцать пять кулачков поднялись, двадцать шестой, кулачок Меган, остался у нее на колене.
– Красные, через пару минут вас проведут в ангар номер один для обработки. Зеленые, оставайтесь на местах, вам надо еще немножко проехать.
– Я никуда не пойду, – шепчет Меган на ухо Сэмми.
– Правило номер два! – громко басит майор Боб. – Правило номер два состоит всего из двух слов: слушайте и слушайтесь. Слушайте командира вашей группы и делайте все, как он говорит. Не задавайте вопросов и не пререкайтесь. У них… то есть у всех здесь только одна задача, ребятки: обеспечить вам безопасность. А мы не сможем обеспечить вам безопасность, если вы не будете выполнять все инструкции и будете задавать вопросы. – Он возвращает планшет улыбающемуся солдату, хлопает в ладоши и говорит: – Есть вопросы?
– Сам только что сказал – не задавать вопросов, – шепчет Меган. – А теперь спрашивает, есть ли у нас вопросы.
– Превосходно! – радостно кричит майор Боб. – А теперь переходим к обработке! Красные, командир вашей группы капрал Паркер. Все идут спокойно, никто не бежит, никто не толкается. Не нарушаем очередь, не разговариваем и не забываем у дверей показывать свой штампик. Чем скорее вы пройдете обработку, тем скорее сможете поспать, а потом и позавтракать. Не скажу, что у нас лучшая еда в мире, но зато ее вдоволь!
После этого майор тяжело спускается по ступенькам. Автобус раскачивается от каждого его шага. Сэмми начинает подниматься, но Меган рывком усаживает его обратно.
– Не бросай меня, – снова шепчет она.
– Но я же красный, – возражает Сэмми.
Ему жалко Меган, но в то же время хочется уйти. У него такое ощущение, что он в этом автобусе сто лет просидел. К тому же, чем скорее они все выйдут из автобусов, тем скорее солдаты смогу вернуться за Кэсси и папой.
– Все хорошо, – пытается он успокоить Меган. – Ты слышала, что говорил Паркер. Они всех вылечат.
Он пристраивается к очереди красных. Паркер стоит на выходе из автобуса и проверяет штампики на руках у детей.
– Эй! – кричит водитель.
Сэмми оборачивается как раз в тот момент, когда Меган спрыгивает с последней ступеньки. Она врезается в грудь преградившего дорогу капрала и кричит, а он хватает ее за руки.
– Отпусти меня!
Водитель принимает сопротивляющуюся Меган у капрала и тащит ее обратно в автобус.
– Сэмми! – кричит Меган. – Сэмми, не бросай меня! Не дай им…
Двери закрываются, и крики Меган стихают. Сэмми смотрит снизу вверх на Паркера, тот ободряюще хлопает его по плечу.
– С ней все будет хорошо, Сэм, – говорит доктор. – Идем.
По пути к ангару он слышит крики Меган, они прорываются сквозь желтую металлическую обшивку автобуса, заглушают рычание двигателя и шипение тормозов. Меган кричит так, словно умирает, словно ее там пытают. А потом он входит в ангар через боковую дверь и больше не слышит ее криков.
Сразу за дверью стоит солдат, он дает Сэмми карточку с номером сорок пять.
– Иди к ближайшему красному кругу, – говорит солдат. – Садись и жди, когда назовут твой номер.
– А я должен пойти в больницу, – сообщает Паркер. – Не волнуйся, приятель, и помни, что теперь все будет как надо. Здесь тебя никто не обидит.
На прощание капрал взъерошил Сэмми волосы и дружески стукнул кулаком в плечо.
К великому разочарованию Сэмми, в огромном ангаре нет ни одного самолета. Он никогда не видел вблизи истребитель, хотя после Прибытия тысячу раз был пилотом. Когда мама умирала, он, пилот «Файтинг фалкона», в три раза быстрее звука взмывал к самому краю атмосферы и нацеливался на инопланетный корабль-носитель. Серый корпус корабля-носителя был весь утыкан ракетными установками и лучевыми пушками, и, естественно, вокруг него светилось силовое поле противного зеленого цвета. Но в этом поле была брешь по диаметру, всего на два дюйма шире его истребителя, так что если он хорошенько прицелится… Надо нанести очень точный удар, потому что вся эскадрилья уничтожена и у Земли остался только один защитник от инопланетных орд – это он, Сэмми Салливан, позывной «Гадюка».
На полу в ангаре нарисованы три больших круга красного цвета. Сэм присоединяется к тринадцати ребятам в ближайшем круге и садится на пол. В ушах все еще звучит испуганный крик Меган. Его преследует взгляд огромных глаз, он видит, как блестит от пота ее лоб, чувствует запах ее нездорового дыхания. Кэсси говорила ему, что «домовые муравьи» ушли, они убили всех, кого собирались убить; остались те, кого они не могут заразить, такие как она, папа, Сэмми и все остальные в лагере беженцев. У тех, кто остался, иммунитет, так сказала Кэсси.
Но вдруг она ошибается? Может быть, некоторых болезнь убивает дольше. Может, она прямо сейчас убивает Меган.
Или, думает Сэмми, иные спустили на людей вторую чуму, которая еще хуже домовых муравьев и которая убьет всех, кто выжил после первой.
Сэмми отмахивается от этих мыслей. После смерти мамы он хорошо научился отмахиваться от плохих мыслей.
В трех кругах примерно сто детей, но в ангаре очень тихо. Мальчик, который сидит рядом с Сэмми, так устал, что лег на пол, свернулся калачиком и теперь крепко спит. – Он старше Сэмми, ему лет десять или одиннадцать, но он во сне сосет палец, как маленький.
Звенит звонок, а потом из репродуктора звучит громкий женский голос. Сначала говорит на английском, потом на испанском.
– Дети, добро пожаловать в лагерь «Приют»! Мы очень рады, что вы теперь с нами! Мы знаем, что вы устали и проголодались, а кто-то из вас не очень хорошо себя чувствует. Но теперь все будет хорошо. Вас будут вызывать по номерам. Сидите на месте и внимательно слушайте. Ни в коем случае не выходите из своего круга. Мы не хотим, чтобы кто-то потерялся. Ведите себя тихо и помните: мы здесь для того, чтобы о вас позаботиться! Вы в полной безопасности.
И через секунду вызывают первый номер. Ребенок встает в своем круге, и солдат сопровождает его к двери такого же цвета в конце ангара. Солдат забирает у ребенка карточку с номером и открывает дверь. Дальше ребенок идет один. – Солдат закрывает дверь и возвращается на свое место рядом с красным кругом. Возле каждого круга стоят по два солдата. Они вооружены, но улыбаются. Все солдаты улыбаются. Они ни на секунду не перестают улыбаться.
Детей вызывают по номерам, они покидают свой круг, проходят через ангар и исчезают за красной дверью. Никто не возвращается.
Почти истекает час, прежде чем женский голос называет номер Сэмми. Уже утро, солнечный свет льется через высокие окна и окрашивает ангар в золотистый цвет.
Голос из репродуктора объявляет:
– Сорок пятый! Пройди, пожалуйста, к красной двери!
Сэм ужасно устал, ему очень хочется есть, от долгого сидения на одном месте затекли ноги, но, заслышав свой номер, он подскакивает и едва не падает, наткнувшись на спящего мальчика.
За красной дверью его встречает медсестра. Он знает, что это медсестра, потому что на ней зеленые брюки, и халат, и тапочки на резиновой подошве, как у медсестры Рэйчел в кабинете у его доктора. И улыбка у этой женщины тоже как у медсестры Рэйчел. Она берет Сэмми за руку и отводит в маленькую комнату. Там стоит корзина, доверху заваленная грязной одеждой, а на крючках рядом с белой занавеской висят бумажные халаты.
– Ну, дружок, ты когда последний раз мылся? – спрашивает медсестра и смеется, видя испуг на его лице.
Она отдергивает белую занавеску – это душевая кабина.
– А теперь все снимаем и кладем в корзину. Да, даже трусики. Мы любим детей, но не любим вшей, клещей и всех, у кого не две, а много ножек!
Сэмми протестует, но медсестра настаивает на том, что помоет его сама. Он стоит, прикрыв пах руками, а она втирает ему в волосы какой-то шампунь с противным запахом и намыливает его с головы до ног.
– Зажмурься покрепче, а то будет щипать глаза, – предупреждает медсестра.
Она позволяет ему вытереться самостоятельно, а потом говорит, чтобы он надел бумажный халат.
– Иди вон туда. – Медсестра показывает на дверь в противоположной от душевой кабинки стороне.
Халат слишком большой, его полы волочатся по полу. В соседней комнате Сэмми встречает еще одна медсестра. Она толще, чем первая, и старше, и не такая добродушная. – Она велит Сэмми встать на весы и записывает его вес на прикрепленный к планшету лист бумаги рядом с его номером. Потом она требует, чтобы он запрыгнул на смотровой стол, и прикладывает к его лбу металлический диск, точно такой же, как у Паркера в автобусе.
– Я мерю тебе температуру, – объясняет медсестра.
Сэмми кивает:
– Я знаю, Паркер мне говорил. Красный – значит температура нормальная.
– У тебя красный, все нормально.
Медсестра холодными пальцами берет его за запястье – считает пульс.
Сэмми дрожит, он весь покрылся мурашками, и ему страшновато. Ему никогда не нравилось ходить к докторам, он боялся уколов. Медсестра садится напротив Сэмми и говорит, что должна задать несколько вопросов. Ему надо внимательно слушать и отвечать честно. Если он не знает, что ответить, – ничего страшного.
И она начинает:
Назови свое полное имя.
Сколько тебе лет?
Из какого ты города?
У тебя есть братья и сестры?
Они живы?
– Кэсси, – говорит Сэмми. – Кэсси жива.
Медсестра записывает имя Кэсси и спрашивает:
– Сколько лет Кэсси?
– Кэсси шестнадцать лет. Они за ней поехали.
– Кто?
– Солдаты. Солдаты сказали, что для нее нет места в автобусе, но они вернутся за ней и за папой.
– За папой? Значит, твой папа тоже жив? А мама?
Сэмми качает головой. Он закусывает нижнюю губу. Его трясет. Так холодно. Он вспоминает два пустых места в автобусе. На одно, рядом с ним, сел капрал Паркер. На второе, рядом с Меган, пересел он.
– Они сказали, что в автобусе нет мест, а места были, – запальчиво говорит он. – Папа и Кэсси тоже могли поехать. Почему солдаты их не взяли?
– Потому, Сэмюель, что вы, дети, для нас на первом месте.
– Но ведь их тоже сюда привезут, да?
– Да, потом.
И снова вопросы:
Как умерла мама?
Что случилось после ее смерти?
Авторучка медсестры порхает по листку на планшете. Женщина встает и хлопает его по голой коленке.
– Не бойся, здесь ты в полной безопасности, – говорит она, перед тем как уйти.
Голос у нее ровный, как будто она уже в тысячный раз повторяет эти слова.
– Сиди спокойно, через минуту придет доктор.
Сэмми кажется, что это тянется намного дольше минуты. Он обхватывает себя руками и пытается сохранить тепло. С тревогой оглядывает комнату. Раковина и шкаф. Кресло, в котором сидела медсестра. В углу вращающийся табурет, а прямо над табуретом к потолку прикреплена видеокамера, ее черный блестящий глазок нацелен на смотровой стол.
Возвращается медсестра, и вместе с ней в комнату входит доктор Пэм. Если медсестра толстая и невысокая, то доктор высокая и худая. Сэмми сразу успокаивается. Чем-то эта тетя напоминает ему маму. Может быть, из-за того, как она с ним говорит. Смотрит в глаза, и голос у нее теплый и добрый. И руки тоже теплые. Доктор Пэм не надевает перчатки, как медсестра, перед тем как осматривает его.
Она ведет себя как доктора, к которым он привык. Светит фонариком ему в глаза, уши и горло. Слушает через стетоскоп, как он дышит. Нажимает пальцами под подбородком, но не сильно, и все время что-то тихонько напевает.
– Ложись на спину, Сэм.
Сильные пальцы нажимают ему на живот.
– Не больно, когда я так делаю?
Она просит встать, нагнуться и дотянуться до пальцев на ногах, а сама быстро прощупывает ему позвоночник.
– Молодец, теперь полезай обратно на стол.
Сэмми быстро забирается на стол, он чувствует, что осмотр уже почти закончен. Уколов не будет. Может, кольнут в палец – не очень приятно, но это все-таки не настоящий укол.
– Протяни руку.
Доктор Памела кладет ему на ладонь серый тюбик, крохотный, с рисовое зернышко, не больше.
– Знаешь, что это такое? Это называется микрочип. У тебя когда-нибудь были домашние животные? Собака или кот?
Нет, у папы аллергия. Но вообще-то Сэмми всегда хотел собаку.
– Понятно. Некоторые люди ставят такой микрочип своим питомцам, чтобы они не потерялись. Он подает сигналы, и можно за ним проследить.
Доктор объясняет, что микрочип помещают под кожу, и где бы Сэмми ни оказался, его всегда смогут найти. Просто чтобы убедиться: с ним все в порядке. Здесь, в лагере «Приют», безопасно, но ведь считаные месяцы назад все думали, что инопланетяне не могут напасть на Землю. Значит, осторожность не помешает.
Сэмми перестал слушать доктора после слов «помещают под кожу». Этот серый тюбик собираются поместить ему под кожу? Кусачий страх снова подбирается к его сердцу.
– Это не больно, – говорит доктор, почувствовав его испуг. – Сначала сделаем укол, чтобы ты ничего не почувствовал, а потом день или два у тебя будет немножко болеть в этом месте.
Доктор очень добрая. Сэмми видит, что она понимает, как сильно он не любит уколы. На самом деле она не хочет делать ему укол, но должна. Доктор показывает Сэмми иголку, которой сделает ему обезболивающий укол. Иголка очень тонкая, не толще человеческого волоса. Доктор говорит, что укол будет, как укус комара. Не так уж и плохо. Комары его много раз кусали. И еще доктор Пэм обещает, что он не почувствует, как серый тюбик войдет ему под кожу. Она говорит, что после обезболивающего укола он вообще ничего не почувствует.
Сэмми ложится на живот и утыкается лицом в согнутый локоть. В комнате и так холодно, а когда доктор протирает ему шею смоченным в спирте тампоном, он весь сжимается. Доктор просит, чтобы он расслабился.
– Не напрягайся, а то будет больно, – говорит она.
Сэмми старается думать о чем-нибудь хорошем, о чем-нибудь таком, что отвлечет его от происходящего в этой комнате. В его воображении возникает лицо Кэсси. Это странно, поскольку он рассчитывал увидеть лицо мамы.
Кэсси улыбается, а он улыбается ей. Хоботок комара величиной, наверное, с клюв птицы вонзается ему в шею. Сэмми не двигается, только тихонько взвизгивает. Меньше чем через минуту все заканчивается.
Метка на номер сорок пять установлена.

40

Доктор накладывает повязку на место имплантации микрочипа, потом делает запись в карточке Сэмми и передает ее медсестре, а Сэмми она говорит, что остался еще один тест.
Сэмми идет за доктором в следующую комнату. Эта комната меньше смотровой, она чуть больше шкафа. В центре комнаты стоит кресло с высокой спинкой и узкими подлокотниками, оно напоминает Сэмми кресло в кабинете дантиста.
Доктор говорит Сэмми, чтобы он сел в кресло.
– Откинься на спинку. И голову тоже, вот так. Расслабься.
Что-то тихо стрекочет. Спинка кресла опускается так, что ноги Сэмми поднимаются вверх. В поле зрения Сэмми попадает лицо доктора. Она улыбается.
– Хорошо, Сэм, ты вел себя очень хорошо, потерпи еще немножко, обещаю, этот тест – последний. Он не займет много времени, и больно тебе не будет, но иногда он бывает, скажем так, интенсивным. Это тест имплантата, который мы тебе только что установили. Мы должны убедиться в том, что он хорошо работает. Тест займет несколько минут, и ты должен лежать очень-очень тихо. Это непросто. Нельзя ерзать, даже нос почесать нельзя, потому что это может испортить тест. Как ты думаешь, у тебя получится?
Сэмми кивает и тоже улыбается доктору:
– Я много раз играл в замри-отомри. У меня здорово получается.
– Хорошо! Но, просто на случай, если у тебя зачешется нос, я вот этими ремнями пристегну тебе руки и ноги. Я не буду их туго затягивать. Ремни будут тебе напоминать о том, что надо лежать смирно. Ты согласен?
Сэмми кивает.
– Хорошо, – говорит доктор, пока пристегивает ремни, – а теперь я отойду к компьютеру. Компьютер будет посылать сигналы, чтобы проверить передатчик, а передатчик будет посылать сигналы обратно на компьютер. Это займет всего несколько секунд, но тебе может показаться, что намного дольше. Разные люди реагируют по-разному. Готов попробовать?
– Готов.
– Хорошо! Закрой глаза и не открывай, пока я не скажу, что можно. Дыши глубоко. Начинаем. Глаза не открываем. Считаем – три… два… один…
В голове Сэмми Салливана взрывается ослепительно-белый шар. Все его тело цепенеет от напряжения, ремни впиваются в запястья и щиколотки, он судорожно хватается за подлокотники. По ту сторону стены ослепляющего света звучит голос доктора.
– Все хорошо, Сэмми, – успокаивает она его. – Не бойся. Еще несколько секунд, и все. Я обещаю…
Сэмми видит свою детскую кроватку. Рядом с ним в кроватке лежит мишка. Потом над его кроваткой начинают медленно плыть по орбитам звезды и планеты. Он видит маму. Мама наклоняется к нему с ложкой лекарства и говорит, что он должен это выпить. Лето. Кэсси на заднем дворе. Он ходит рядом в трусиках-подгузниках. Кэсси направляет струю воды из поливочного шланга вверх, и в воздухе из ниоткуда появляется радуга. Кэсси брызгает из шланга в разные стороны и смеется, глядя на то, как он пытается поймать неуловимые искры золотого цвета.
«Поймай радугу, Сэмми! Лови ее!»
Воспоминания и картинки из прошлого выливаются из него, как вода в дренажную трубу. Меньше чем за полторы минуты вся жизнь Сэмми перекачивается в компьютер. Лавина из опыта осязания предметов, обоняния, вкуса и звуков устремляется в белое ничто. Его сознание открывается в ослепительно-белом свете. Все, что он испытал, все его воспоминания и даже то, что он не мог вспомнить, все, что составляет личность Сэмми Салливана, вытягивается из него, сортируется и передается через имплантат в его шее на компьютер доктора Пэм.
Картирование номера сорок пять закончено.

41

Доктор Памела отстегивает ремни и помогает Сэмми встать с кресла. У него подгибаются колени, но доктор держит его за руки и не дает упасть. Желудок у Сэмми сжимается, его рвет прямо на белый пол. Куда бы он ни посмотрел, перед глазами дрожат и пляшут темные пятна. Большая неулыбчивая медсестра отводит его обратно в смотровую, укладывает на стол, говорит, что все будет хорошо, и спрашивает, не принести ли ему чего-нибудь.
– Я хочу моего мишку! – кричит Сэмми. – Я хочу папу и Кэсси, я хочу домой!
Рядом возникает доктор Памела. Ее добрые глаза светятся пониманием. Она знает, что чувствует Сэмми. Доктор говорит ему, какой он храбрый и умный, – молодчина, что сумел пройти так далеко. Последний тест он выдержал на отлично. Он абсолютно здоров и в полной безопасности. Все худшее позади.
– Папа всегда так говорил, когда что-нибудь плохое случалось, а потом все становилось еще хуже, – захлебываясь слезами, лепечет Сэмми.
Ему приносят белый комбинезон. Он похож на летчицкий, сделан из гладкой ткани и с молнией впереди, только велик Сэмми и рукава приходится подвернуть.
– Сэмми, догадываешься, почему ты так важен для нас? – спрашивает доктор Памела. – Потому что ты – наше будущее. Без тебя и всех других детей у нас нет шанса их победить. Вот для чего мы вас искали, нашли и привезли сюда. Вот для чего мы все это делаем. Ты ведь знаешь, они нам сделали кое-что очень плохое, даже страшное. Но это еще не самое худшее, это не все, что они с нами сделали.
– А что еще они сделали? – шепотом спрашивает Сэмми.
– Правда хочешь знать? Могу показать тебе, но только если ты этого хочешь.
В той белой комнате он заново пережил смерть мамы: вдыхал запах ее крови, смотрел, как папа смывает с рук ее кровь. И вот теперь доктор говорит, это еще не самое плохое из того, что сделали иные.
– Да, я хочу знать, – говорит Сэмми.
Доктор показывает серебряный диск, которым медсестра мерила ему температуру; такой же в автобусе Паркер прикладывал к его лбу и ко лбу Меган.
– Это не термометр, Сэмми, – говорит доктор Памела. – Он действительно измеряет, но не температуру. Он показывает нам, кто ты. Или, наверное, лучше сказать – что ты. Ответь мне, пожалуйста, Сэм. Ты уже видел кого-нибудь из них? Хоть одного инопланетянина?
Сэмми отрицательно трясет головой. Он сидит на небольшом смотровом столе, поджав ноги, и дрожит в своем белом комбинезоне. Его подташнивает, у него болит голова, он голоден и очень устал. Хочется крикнуть: «Хватит! Я не хочу этого знать!», но он закусывает губу и молчит. Он не хочет знать, но он должен узнать.
– Мне тяжело это говорить, но ты видел. – У доктора тихий и печальный голос. – Мы все видели. Мы ждали их появления со дня Прибытия, но правда в том, что они уже очень давно были здесь, прямо у нас под носом.
Сэмми трясет головой: доктор Памела ошибается, он ни одного не видел. Он часами слушал папины рассуждения о том, на кого они могут быть похожи. Папа говорил, что люди могут так и не узнать, как выглядят иные. Они не посылали сигналы, не высаживались на Землю; кроме серо-зеленого корабля-носителя на орбите и дронов ничто не говорило об их присутствии. Почему доктор Памела уверена, что он видел кого-то из них?
Доктор протягивает ему руку:
– Если хочешь посмотреть, я могу показать.

VI. Человеческая глина

42

Бен Пэриш мертв.
Я по нему не скучаю. Бен был слабаком, размазней, нытиком.
Зомби не такой.
Зомби – противоположность Бена. Зомби – жесткач. Зомби – крутизна. Зомби холоден, как лед.
Зомби появился на свет, когда я вышел из палаты для выздоравливающих и поменял тонкую пижаму на синий комбинезон. Мне выделили койку в десятой казарме. Трехразовое питание и зверская физическая подготовка загнали меня обратно в форму. Но главную роль сыграл Резник, старший инструктор полка по строевой подготовке. Он уничтожил Бена Пэриша, разобрал на миллион деталей, а потом собрал из них Зомби – безжалостную машину для убийства, то есть меня теперешнего.
Не поймите неправильно: Резник – жестокий, холодный подонок с наклонностями садиста, и я каждую ночь, засыпая, придумываю разные способы его убить. С самого первого дня он решил, что его миссия – сделать мою жизнь невыносимой, и, надо сказать, он в этом преуспел. Он давал мне оплеухи, бил под дых, толкал, пинал, плевал в меня. Он надо мной насмехался, передразнивал, орал так, что у меня звенело в ушах. Заставлял часами стоять под ледяным дождем, драить казарму зубной щеткой, до содранных в кровь пальцев разбирать и собирать винтовку, бегать, пока ноги не превращались в студень… ну, вы понимаете.
Я не понимал. Сначала не понимал: он делает из меня солдата или хочет убить? Одно время я склонялся ко второму варианту. А потом понял – и то, и другое. Резник пытался меня убить, это был его способ сделать из меня солдата.
Приведу только один пример. Одного будет достаточно.
Утренняя зарядка во дворе. На плацу все подразделения полка, больше трехсот солдат, и Резник выбирает это время для моего публичного унижения. Я отжимаюсь семьдесят восьмой раз. Резник нависает надо мной – ноги широко расставлены, уперся руками в колени. Его лицо рядом с моим.
– Рядовой Зомби, у твоей матери были дети, которые выжили?
– Сэр! Да, сэр!
– Держу пари, когда ты родился, она посмотрела на тебя разок и сразу попыталась запихнуть обратно!
Он ставит ногу в черном ботинке на мой зад и придавливает меня к земле. Моя группа отжимается на кулаках на асфальтовой дорожке, которая огибает двор. Земля промерзла, асфальт впитывает кровь – не так скользко. Резник хочет, чтобы я сдался, не дотянув до ста. Я поднимаю туловище с его ногой на моей заднице. Нет, я не начну сначала. Только не перед всем полком. Я чувствую, что новобранцы наблюдают за мной. Они ждут моего неизбежного поражения. Ждут, когда победит Резник. Резник всегда побеждает.
– Рядовой Зомби, ты считаешь, что я ничтожество?
– Сэр! Нет, сэр!
У меня горят мышцы, костяшки кулаков ободрались об асфальт. Я наращиваю мускулатуру, но верну ли я обратно свою душу?
Восемьдесят восемь. Восемьдесят девять. Еще немного.
– Ты меня ненавидишь?
– Сэр! Нет, сэр!
Девяносто три. Девяносто четыре.
Кто-то из другой группы шепчет:
– Кто этот парень?
Кто-то еще, по голосу девушка, отвечает:
– Его зовут Зомби.
– Ты убийца, рядовой Зомби?
– Сэр! Да, сэр!
– Ты ешь мозги инопланетян на завтрак?
– Сэр! Да, сэр!
Девяносто пять. Девяносто шесть.
Во дворе гробовая тишина. Я не единственный новобранец, который его ненавидит. Наступит день, когда кто-нибудь из нас обыграет Резника на его собственном поле.
– Дерьмо собачье! Я слышал, ты трус. Я слышал, ты боишься драться.
– Сэр! Нет, сэр!
Девяносто семь. Девяносто восемь.
Еще два, и я победил. Я слышу, как та же девушка – она, наверное, стоит рядом – шепчет:
– Давай же.
На девяносто девятом жиме Резник придавливает меня пяткой. Я падаю на грудь, щека касается твердой утрамбованной земли. Его одутловатое лицо всего в дюйме от моего. Я смотрю в его бесцветные глазки.
Девяносто девять. Оставался только один жим. Мразь.
– Рядовой Зомби, ты – позор своего рода. Я уделывал недоносков покруче тебя. По твоей вине я начинаю думать, что враг не зря презирает нашу расу. Тебя следует пропустить через мясорубку и скормить свиньям! Чего ждешь, мешок с блевотиной? Нужно особое приглашение?
«Это было бы мило, спасибо, сэр».
Я поворачиваю голову и вижу девушку примерно моего возраста. Она стоит со своей группой. Скрестила руки на груди и качает головой.
«Бедный Зомби».
Девушка не улыбается. У нее темные глаза, темные волосы, а кожа такая светлая, она словно бы светится. Я вижу ее в первый раз, но у меня такое чувство, будто я ее знаю. Здесь готовят к войне сотни ребят и ежедневно подвозят еще сотни. Каждому выдают синий комбинезон, потом приписывают к взводу и селят в одну из окружающих двор казарм. Но у этой девушки запоминающееся лицо.
– Вставай, червяк! Встань и выдай мне еще сотню. Еще сотня или, клянусь Богом, я вырву тебе глаза и подвешу у себя на зеркале заднего вида!
Я выдохся; не думаю, что у меня остались силы даже на одно отжимание.
Резнику плевать на то, что я думаю. Это тоже до меня дошло не сразу. Им не только плевать на то, что я думаю, они вообще не хотят, чтобы я думал.
Его лицо так близко, что я чувствую запах у него изо рта. Похоже на мяту.
– В чем дело, сладенький? Устал? Пора сменить подгузник?
Хватит у меня сил еще на одно отжимание? Если получится, я не проиграю. Упираюсь лбом в асфальт и закрываю глаза. Мне есть от чего оттолкнуться. Это место, которое я нашел в себе, когда подполковник Вош показал мне поле последней битвы. Это центр абсолютного покоя, там нет усталости, нет ни отчаяния, ни злости, нет ничего, что принес в нашу жизнь повисший в небе зеленый глаз. В этом месте у меня нет имени. Я не Бен и не Зомби, я – просто я. Ничто не может на меня повлиять, ничто не способно меня контролировать, ничто не в силах меня сломать. Я последний во Вселенной, в ком сконцентрирован весь потенциал человечества, включая способность выдать самому злобному придурку на Земле еще одно отжимание.
И я отжимаюсь.

43

Но я не какой-нибудь там особенный.
Резник – беспощадный садист, он ни для кого не делает исключений. В группе номер пятьдесят три, кроме меня, еще шесть новобранцев. Кремень, мой ровесник с крупной головой и густыми сросшимися бровями; Танк, худой раздражительный парнишка с фермы. Дамбо, двенадцать лет, большие уши; был улыбчивый, но утратил это качество в первую неделю подготовки. Кекс, восемь лет, все время молчит, но пока он наш лучший стрелок. Умпа, кривозубый щекастый мальчишка, последний на тренировке, но первый в столовой. И наконец, Чашка, семь лет; совершеннейшая посредственность; восторженная дурочка, готова целовать землю, по которой ступал Резник. И всех нас Резник обрабатывает с одинаковой жестокостью.
Я не знаю настоящих имен ребят из моей группы. Мы не говорим, кем были до того, как попали в лагерь, или что случилось с нашими семьями. Все это уже не имеет значения. Всех этих ребят – до-Кремня, до-Танка, до-Дамбо и других – больше нет, так же как нет Бена Пэриша. Нам вживили микрочипы, скачали наши жизни в компьютер и сказали, что мы – единственная надежда человечества, молодое вино в старых мехах. Нас, естественно, связывает ненависть к инвазированным и их хозяевам. Но еще нас связывает жгучая ненависть к сержанту Резнику, а то, что мы постоянно должны держать это чувство в себе, делает его еще сильнее.
Когда в барак номер десять поселили ребятенка по прозвищу Наггетс, один из нас не смог больше держать это внутри и вся законсервированная злость вырвалась наружу.
Попробуйте догадаться, кто этот идиот.
Я глазам своим не поверил, когда малыш появился на перекличке. Ему пять лет, не больше, потерялся где-то в своем белом комбинезоне. Утро было холодное, он дрожал, и казалось, его вот-вот вырвет. Никаких сомнений, пацаненок был напуган до чертиков. И вот идет сержант Резник – шляпа надвинута на свинячьи глазки, черные ботинки начищены до зеркального блеска, голос осип от постоянного ора. Он повернул свою жирную рябую морду к новичку. Чудо, что эта малявка не наложила в штаны от такого зрелища.
Сержант всегда начинает медленно, мягко стелет, у тебя даже возникает мысль, что он, возможно, нормальный человек.
– Так-так, что это у нас здесь? Что для нас отобрали на кастинге? Это хоббит? Ты волшебное существо из сказочного королевства? Явилось, чтобы заколдовать меня с помощью черной магии?
Резник еще разогревался, а малыш уже давился слезами. Он только что из автобуса, бог знает что пережил за пределами лагеря, и вот этот бешеный пес решил в него вцепиться. Ладно, поглядим, как молокосос воспринимает сержанта и вообще все это безумие, которое будто в насмешку назвали лагерем «Приют». Сам-то я худо-бедно приноровился, но мне все-таки не пять лет.
– Ах ты, моя прелесть. Такой маленький, я сейчас заплачу! Господи, да наггетсы, которые я топил в соусе барбекю, и то были крупнее!
Резник наклонился к малышу и одновременно повысил голос. А новенький малыш держался на удивление хорошо – весь сжался, глаза бегают по сторонам, но сам не шевелится, хотя видно, что он рад бы сорваться с места и бежать, пока несут ноги.
– Расскажи мне свою сказку, рядовой Наггетс. Ты потерял маму? Хочешь домой? А, я знаю! Давайте все закроем глаза и загадаем желание! Может, мамочка вернется и заберет нас домой! Вот будет хорошо, да, рядовой Наггетс?
Малыш часто-часто закивал, как будто услышал от Резника вопрос, которого давно ждал. Наконец-то кто-то заговорил о самом главном! Малыш поднял голову и уставился большими, темными, как у плюшевого медведя, глазами в глаза-пуговки сержанта Резника… Этого достаточно, чтобы у тебя разорвалось сердце. От такого взгляда хочется кричать.
Но ты не кричишь. Ты стоишь по стойке «смирно», глядишь прямо перед собой, руки по швам, грудь вперед. Боковым зрением наблюдаешь за происходящим, а в это время что-то внутри тебя высвобождается, так распускает свои кольца перед нападением гремучая змея. Ты долго держал это внутри себя, и давление все нарастало. Нельзя предугадать, когда произойдет взрыв, и после того, как он происходит, ты уже ничего не можешь сделать.
– Оставьте его в покое.
Резник резко обернулся. Никто не произнес ни звука, но послышался испуганный вдох. В другом конце шеренги Кремень выпучил глаза, он не мог поверить в содеянное мною. Я и сам не мог.
– Это кто сказал? Кто из вас, говнюки и недоделки, только что подписал себе смертный приговор?
Сержант сжал кулаки так крепко, что аж костяшки побелели, и двинулся вдоль шеренги.
– Что, никто? Тогда я сейчас упаду на колени и прикрою голову руками, потому что ко мне с Небес обратился сам Господь Всемогущий!
Сержант остановился напротив Танка. На улице минус пятнадцать градусов, а Танк вспотел так, что на комбинезоне темные пятна.
– Это ты сказал, тощая задница? Я руки тебе поотрываю!
Резник отвел руку назад, приготовился двинуть Танку кулаком в пах.
Стимул для кретина.
– Сэр, это я сказал, сэр!
На этот раз Резник поворачивался медленно. Он шел ко мне тысячу лет. Где-то вдалеке каркнула ворона, но кроме этого звука я ничего не слышал.
Сержант остановился в поле моего зрения, но не напротив, а это было плохо. Я не мог повернуться в его сторону. В строю надо смотреть прямо перед собой. Хуже всего было то, что я не видел его руки, не мог знать, когда и куда он ударит, и, следовательно, не мог подготовиться.
– Значит, теперь приказы отдает рядовой Зомби, – сказал Резник так тихо, что я с трудом расслышал его слова. – В группе номер пятьдесят три рядовой Зомби лично отвечает за отлов детей над пропастью в гребаной ржи. Рядовой Зомби, кажется, я влюбился. Смотрю на тебя, и коленки дрожат. Ненавижу собственную мать за то, что она родила сына и теперь я не могу иметь от тебя детей.
Я гадал, куда он собирается врезать. По колену? Между ног? Под дых? Резник больше всего любил бить под дых.
Не угадал. Он ударил ребром ладони по кадыку. Я пошатнулся, но приложил все силы, чтобы стоять прямо и держать руки по швам. Я не собирался давать сержанту повод для второго удара. Плац и казармы подпрыгнули и начали расплываться у меня перед глазами. Мне, естественно, было больно, но слезы выступили не только из-за боли.
– Сэр, это маленький ребенок, сэр, – еле выговорил я.
– Рядовой Зомби, у тебя две секунды, ровно две секунды на то, чтобы заткнуть эту сортирную дыру, которая у тебя вместо рта. Если не заткнешься, я кремирую твой зад вместе с зараженными сукиными детьми!
Сержант сделал глубокий вдох и приготовился к очередному словесному залпу. Я тогда, видно, окончательно утерял способность соображать, потому что открыл рот и заговорил. Скажу честно: в тот момент какая-то часть меня почувствовала облегчение и что-то чертовски похожее на веселье. Я слишком долго сдерживал ненависть.
– Тогда старший инструктор по строевой подготовке должен это сделать, сэр! Рядовому плевать на это, сэр! Только… только не трогайте ребенка.
Гробовая тишина. Даже ворона перестала каркать. Вся группа прекратила дышать. Я знал, о чем думают солдаты. Мы все слышали о дерзком новобранце и «несчастном случае», который произошел с ним на полосе препятствий. – После того случая новобранец три недели провалялся в больнице. Была еще история о тихом пацанчике десяти лет, который повесился в душе на шнуре от удлинителя. Доктор констатировал самоубийство. Многие в этом сомневались.
Сержант не сдвинулся с места.
– Рядовой Зомби, кто командир твоей группы?
– Сэр, командир группы рядовой Кремень, сэр!
– Рядовой Кремень, шаг вперед! – рявкнул сержант.
Кремень вышел из строя и четко отдал честь. Его сросшиеся брови подрагивали от напряжения.
– Рядовой Кремень, ты отстранен. С этого момента командир группы рядовой Зомби. Рядовой Зомби – наглый урод, но он не слабак.
Я чувствовал, как сержант Резник буравит меня своими глазками.
– Рядовой Зомби, что случилось с твоей младшей сестрой? – спросил он.
Я моргнул. Два раза. Я старался оставаться непроницаемым для сержанта. Но когда отвечал, голос у меня все-таки дрогнул.
– Сэр, сестра рядового умерла, сэр!
– Потому что ты сбежал, как последний трус!
– Сэр, рядовой сбежал, как последний трус, сэр!
– Но сейчас ты не убегаешь, так, рядовой Зомби? Ты не убегаешь?
– Сэр, нет, сэр!
Сержант Резник отступил на шаг. Что-то мелькнуло в его глазах. Раньше я никогда этого не видел. Конечно, такого не могло быть, но мне показалось, что это уважение.
– Рядовой Наггетс, выйти из строя!
Новичок не пошевелился, пока Кекс не толкнул его в спину. Малыш не хотел плакать, он старался сдержать слезы, но, господи, какой ребенок не расплакался бы на его месте? Твоя прошлая жизнь выплюнула тебя, и вот где ты оказался?
– Рядовой Наггетс, рядовой Зомби – командир твоей группы, ты будешь спать на соседней койке. Он научит тебя ходить, говорить и думать. Он будет тебе старшим братом, которого у тебя никогда не было. Ты меня понял, рядовой Наггетс?
– Сэр, да, сэр! – ответил малыш.
Голосок у него дрожал, но он усваивал правила и делал это быстро.
Вот так это и началось.

44

Вот типичный распорядок дня атипичной новой реальности в лагере «Приют».
Пять утра:
Подъем и умывание. Одеваемся, застилаем койки.
Пять десять:
Построение. Сержант проверяет наши места. Увидит морщинку на чьем-нибудь одеяле – орет минут двадцать. Потом выбирает наугад новобранца и орет двадцать минут уже без всякой причины. После этого отмораживаем задницы на плацу, бежим три круга. Подгоняю Умпу и Наггетса – если они отстанут, я должен буду, как финишировавший последним, пробежать лишний круг. Мерзлая земля под ботинками. Выдыхаемая влага замерзает в воздухе. Над трубами электростанции за аэродромом поднимаются два столба черного дыма, из главных ворот выезжают школьные автобусы.
Шесть тридцать:
Утренний прием пищи. В столовой не протолкнуться. Попахивает скисшим молоком. Этот запах напоминает о чуме, а еще о том, что когда-то мои мысли крутились вокруг машин, футбола и девчонок. Именно в таком порядке. Я помогаю Наггетсу наполнить поднос и заставляю все съесть: если он не будет хорошо питаться, ему здесь не выжить. Я прямо так ему и говорю: «Учебный лагерь тебя прикончит». Танк и Кремень смеются надо мной. Они уже прозвали меня Нянькой Наггетса. Плевать на них. После завтрака мы проверяем показатели в таблице лидеров. Таблица вывешивается на доске рядом со входом в столовую, и каждое утро туда вносят очки за прошлый день: стрельба, полоса препятствий, действия во время воздушного налета, бег на две мили. Первые четыре группы выпустятся в конце ноября, так что борьба за лидерство серьезная. Наша группа уже не первую неделю висит на десятом месте. Десятое место – не так плохо, но недостаточно хорошо.
Восемь тридцать:
Тренировки. Оружие. Рукопашный бой. Выживание в дикой местности. Выживание в городской среде. Разведка. Связь. Мои любимые тренировки на выживание. Не забуду занятия, когда нам пришлось пить собственную мочу.
Полдень:
Дневной прием пищи. Между двумя подсохшими кусками хлеба мясо загадочного происхождения. Дамбо, чьи шуточки по тупости могут соревноваться с размером его ушей, говорит, что зараженных не кремируют, а жарят на гриле и скармливают новобранцам. Я хватаю Чашку до того, как она успевает обрушить поднос на его голову. Наггетс смотрит на свой бургер так, будто тот может выпрыгнуть из тарелки и укусить его. Дамбо скотина – малыш и так худенький.
Час дня:
Еще тренировки. В основном стрельба по мишеням. Наггетсу вместо винтовки выдали палку, и он стреляет воображаемыми патронами. Мы палим из настоящих М-16. Мишени – фанерные фигуры людей. Фанера трещит и разлетается в щепки. Лучший результат у Кекса. Я худший стрелок в группе. Представляю, что человек из фанеры – Резник, но это не помогает.
Пять вечера:
Вечерний прием пищи. Консервированное мясо, консервированный горошек, консервированные фрукты. Наггетс ковыряется в еде, а потом плачет. Вся группа смотрит на меня. Я отвечаю за Наггетса. В любой момент может заявиться Резник с проверкой, и тогда всем несдобровать, а виноват буду я. Дополнительные нагрузки, сокращение рациона… Сержант может даже снять заработанные очки. Плевать на все, главное – заработать очки и выпуститься, избавиться от Резника. За столом напротив сидит Кремень и злобно смотрит на меня из-под сросшихся бровей. Он злится на Наггетса, но еще больше злится на меня – за то, что я занял его место. Я не выпрашивал себе место командира группы. В тот день, когда сержант назначил меня на эту должность, Кремень подошел ко мне и сказал: «Мне плевать, кто ты теперь, когда выпустимся, я стану сержантом». А я сказал что-то вроде: «Ветер в спину, Кремень». Я вообще считаю, что делать из меня командира группы было глупо. А пока я никак не могу успокоить Наггетса. Он опять завел шарманку о своей сестре. Все твердит, что она обещала прийти за ним. Вот как командиру группы вести себя с малышом, который даже винтовку поднять не может? Если «Страна чудес» распыляет своих лучших бойцов, какой прок может быть от этого сопляка?
Шесть вечера:
Инструктаж «Вопрос – ответ». Мое любимое время суток, когда есть толк от общения с лучшим представителем рода человеческого. Проинформировав нас о том, какие мы бесполезные отбросы, Резник открывается и разрешает задавать вопросы. Нас больше всего волнует соревнование: правила; как выбирают лидера в случае равных очков у групп; слухи о том, что кто-то жульничает. Главное для нас – перейти на следующий уровень. Другие темы: операции по спасению и распространению (кодовое название «Малышка Бо Пип»[9], и это не шутка); что нового за оградой лагеря и когда нас переведут в подземный бункер? – Ясно же, что враг не может не заметить, чем мы тут занимаемся. Нас тут уничтожат, это только вопрос времени. Ответ всегда стандартный: «Комендант Вош знает, что делать. Ваша забота – стратегия и логистика. Ваша работа – уничтожение врага».
Восемь тридцать вечера:
Личное время. Наконец-то без Резника. Стираем комбинезоны, начищаем ботинки, драим казарму и туалет, смазываем винтовки, меняемся журналами и «контрабандными» леденцами и жевательными резинками. Играем в карты, разоряем друг друга и проклинаем Резника. Слухи, тупые анекдоты, все что угодно, только бы не слышать тишину в собственной голове. Так мы отгораживаемся от тишины, которая извергает беззвучные вопли, как вулкан раскаленную лаву. А потом – разговор, который начинается и заканчивается, как кулачный бой. Мы открываемся и закрываемся. Мы знаем слишком много. Мы почти ничего не знаем. Почему в полк набирают таких, как мы, и никого старше восемнадцати? Что случилось со взрослыми? Их увезли? Если увезли, то куда и зачем? Те, кого здесь называют гадами, – последняя волна, или будет еще одна, Пятая, в сравнении с которой первые четыре покажутся мелкой рябью? Мысли о Пятой волне прекращают все разговоры.
Девять тридцать вечера:
Выключается свет. Нужно лежать на койке без сна и изобретать новый изощренный способ избавиться от сержанта Резника. Через некоторое время это занятие меня утомляет, и я думаю о девчонках, с которыми встречался. Располагаю их в разном порядке, на какую базу попаду. Самые красивые. Самые умные. Самые веселые. Блондинки. Брюнетки. Они постепенно перемешиваются, и под конец остается только одна девочка. Это Девочка, которой больше нет, и в ее глазах снова оживает бог из школьного спортзала – Бен Пэриш. Я достаю из тайника под койкой медальон Сисси и прижимаю к сердцу. Больше нет вины. Нет горя. Я поменял жалость к себе на ненависть. Чувство вины на коварство. Горе на дух мести.
– Зомби?
Это Наггетс на соседней койке.
– Свет выключен – никаких разговоров, – шепотом отзываюсь я.
– Мне не уснуть.
– Закрой глаза и думай о чем-нибудь хорошем.
– А нам можно молиться? Это по правилам?
– Конечно, помолись. Только не вслух.
Я слышу его дыхание, слышу, как он ворочается с боку на бок.
– Кэсси всегда молилась вместе со мной, – признается Наггетс.
– Кто такая Кэсси?
– Я тебе говорил.
– Я забыл.
– Кэсси моя сестра. Она за мной придет.
– А, да, конечно.
Я не говорю малышу, что если сестра до сих пор не объявилась, то она наверняка мертва. Не мне разбивать ему сердце, это сделает время.
– Кэсси обещала. Она обещала.
Наггетс тихонько икает. Заплакал. Отлично. Никто не знает точно, но мы для себя решили, что казармы прослушиваются и Резник постоянно держит нас под наблюдением, ждет, когда мы нарушим правила, чтобы устроить выволочку. За болтовню после отбоя нам полагается недельный наряд на кухне.
– Наггетс, все хорошо…
Я протягиваю к нему руку и глажу недавно обритую голову. Сисси, когда ей было плохо, любила, чтобы я гладил ее по голове… Может, и Наггетса это успокоит.
– Эй, заткнитесь там! – шипит со своей койки Кремень.
– Вот именно, – вторит ему Танк. – Зомби, хочешь, чтобы с нас очки сняли?
Я подвигаюсь на край койки и хлопаю по матрасу:
– Перебирайся сюда, Наггетс. Я с тобой помолюсь, а потом ты будешь спать, уговор?
Матрас прогибается из-за дополнительного веса. О господи, что я делаю? Если заявится Резник с проверкой, я буду целый месяц чистить картошку. Наггетс устраивается на боку лицом ко мне, его сложенные кисти, когда он подносит их к подбородку, касаются моего плеча.
– Какую молитву она с тобой читала? – шепотом спрашиваю я.
– Вот сейчас улягусь спать, – шепчет он в ответ.
– Кто-нибудь, придушите Наггетса подушкой, – подает голос Дамбо.
Я вижу свет в больших карих глазах малыша. На моей груди медальон Сисси. Глаза Наггетса поблескивают в темноте, как маяки. Молитвы и обещания. Одно дала ему сестра. Другое, не высказанное вслух, я дал своей сестре. Сейчас время нарушенных обещаний. Мне вдруг захотелось пробить кулаком стену.
– Вот улягусь спать и попрошу Бога хранить мою душу.
Наггетс подхватывает на второй строке:
– Когда утром я проснусь, покажи мне тропинку любви.
На следующей строфе в казарме начинают шикать. Кто-то кидается в нас подушкой, но малыш продолжает молиться:
– Вот улягусь спать и попрошу Бога присмотреть за моей душой: пусть ангелы оберегают меня до утра.
На «ангелы оберегают меня» шиканье прекращается и в казарме наступает абсолютная тишина.
Последнюю строфу мы произносим очень медленно, нам как будто не хочется, чтобы молитва заканчивалась, потому что после нее будет пустой сон, а потом еще один день в ожидании последнего дня, когда мы умрем. Даже Чашка понимает, что вряд ли доживет до своего восьмого дня рождения. Но утром мы встанем и выдержим еще один адский семнадцатичасовой день. Потому что мы знаем, что умрем, но умрем мы не сломленными.
– А если я умру во сне, Господи, возьми к себе мою душу.

45

На следующее утро я иду в офис Резника с особой просьбой. Знаю, каким будет ответ, но все равно иду.
– Сэр, командир группы просит старшего инструктора по строевой подготовке освободить рядового Наггетса от занятий на сегодняшнее утро.
– Рядовой Наггетс – военнослужащий, – напоминает мне Резник. – Как военнослужащий, он должен выполнять все задания центрального командования. Все задания, рядовой.
– Сэр, командир группы просит старшего инструктора пересмотреть свое решение, учитывая возраст рядового Наггетса и…
Резник отмахивается от моих аргументов:
– Этот мальчишка не с неба свалился, рядовой. Если бы он не прошел вступительный экзамен, его бы не зачислили в твою группу. Но он прошел вступительный экзамен, его зачислили в твою группу, и он будет выполнять все задания центрального командования, включая ОУ. Все ясно, рядовой?
Что ж, Наггетс, я хотя бы попробовал.
– А что такое ОУ? – спрашивает Наггетс за завтраком.
– Обработка и уборка. – Я отвожу глаза.
Дамбо, который сидит напротив нас, стонет и отодвигает поднос с едой.
– Просто здорово. Спасибо. Для меня единственный способ проглотить завтрак – не думать об этом!
– Выдоить и выкинуть, малыш, – говорит Танк. – Здесь такая система.
Он смотрит на Кремня и ждет одобрения. Эти двое связаны крепко. В тот день, когда Резник меня повысил, Танк сказал, что ему плевать, кто теперь командир, он будет слушать Кремня. Я только пожал плечами. Без разницы. Когда мы выпустимся – если когда-нибудь выпустимся, – один из нас станет сержантом, и я знал, что это буду не я.
– Доктор Пэм показывала тебе гада, – говорю я Наггетсу.
Малыш кивает, по его лицу я вижу, что это неприятное воспоминание.
– Ты нажал на кнопку.
Малыш снова кивает, на этот раз медленнее.
– Как думаешь, что случается с теми, кто за стеклом, после того как нажимают на кнопку?
– Они умирают, – шепотом отвечает Наггетс.
– А больные люди, которых привозят в лагерь, те, которые не выздоравливают… По-твоему, что с ними делают?
– Хватит, Зомби, просто скажи ему как есть!
Это Умпа, он тоже отодвигает поднос с завтраком, причем это не добавка. Умпа, единственный в группе, никогда не обходится одной порцией. Кормят в лагере, мягко скажем, паршиво.
Я повторяю для малыша основную мысль руководства:
– Это не то, что нам нравится делать, но мы должны это делать. Идет война. Ты ведь понимаешь? Это война.
Я смотрю на сидящих за столом ребят и жду, что они меня поддержат, но только Чашка встречается со мной взглядом. Она радостно кивает.
– Война, – говорит Чашка, и вид у нее счастливый.
Мы выходим из столовой и пересекаем плац. Там под присмотром сержантов тренируются сразу несколько групп. Наггетс трусцой бежит возле меня, в группе его за глаза называют собачонкой Зомби. Мы проходим между третьей и четвертой казармами и выходим на дорогу, которая ведет к электростанции и ангарам по переработке. Холодно, небо затянуто тучами; такое ощущение, что вот-вот пойдет снег. Слышно, как где-то вдалеке взлетает «Блэк хоук», потом отрывистая и четкая стрельба из автоматического оружия. Прямо перед нами две трубы электростанции изрыгают в небо черный и серый дым. Серый сливается с тучами, черный долго не рассеивается.
У входа в ангар установлена большая белая палатка, вход увешан красно-белыми предупреждающими знаками. – В этой палатке мы переодеваемся перед тем, как приступить к обработке. Одевшись сам, я помогаю Наггетсу облачиться в оранжевый комбинезон, ботинки, резиновые перчатки, маску и капюшон. После этого читаю ему лекцию о том, что, находясь в ангаре, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя снимать с себя любую деталь защитного костюма. Прежде чем дотронуться до чего-то, Наггетс должен спросить разрешения. Если по какой-то причине он выйдет из ангара, перед возвращением обязательно надо пройти обеззараживание.
– Главное, держись рядом со мной, – велю я Наггетсу, – и все будет в порядке.
Малыш кивает, капюшон раскачивается взад-вперед, и защитное стекло бьет его по лбу. Он пытается усвоить информацию, но получается не очень. Тогда я говорю:
– Наггетс, они просто люди. Самые обычные люди.
Внутри ангара сортируются тела этих самых обычных людей. Зараженные отсеиваются от чистых, или, как мы говорим, – гады от негадов. У гадов на лбу метки – яркие зеленые круги, но и без них можно понять, кто есть кто. Трупы гадов всегда свежее.
Тела складывают у дальней стены, там они ожидают, когда их переложат на длинные металлические столы, которые установлены по всей длине ангара. Все тела на разных стадиях разложения. Каким-то месяц, а какие-то выглядят достаточно свежо, чтобы сесть на столе и помахать вам ручкой.
В процессе обработки участвуют три группы. Одна перекатывает трупы к столам, вторая их обрабатывает, третья перемещает обработанные тела к выходу. Чтобы труд был не таким монотонным, группы периодически меняются местами.
Обработка – самое интересное, именно с нее начинает наша группа. Я приказываю Наггетсу ничего не трогать и только смотреть, пока не поймет, что и как делать.
Вытаскиваем все из карманов. Сортируем содержимое. Мусор в одну корзину, электронику – в другую, драгоценные металлы – в третью, просто металлы – в четвертую. Бумажники, сумочки, документы, наличные – это все мусор. Некоторые новобранцы не могут сдержаться – старые привычки умирают не сразу – и набивают карманы банкнотами.
Фотографии, удостоверения личности, всякие маленькие сувениры, которые не из керамики, – мусор. Почти у всех, и у старых, и у молодых, карманы заполнены предметами, ценность которых могли бы объяснить только их владельцы.
Наггетс не произносит ни звука. Он наблюдает за моими действиями и перемещается вместе со мной от одного тела к другому. В ангаре работает вентиляция, но трупный запах неистребим, он проникает повсюду, и ты привыкаешь к нему, а через какое-то время уже практически не ощущаешь.
То же самое происходит и с другими органами чувств. С душой. Что способно шокировать после пятисотого мертвого ребенка? Разве повидавший такое может почувствовать тошноту или вообще что-то почувствовать?
Наггетс от меня не отходит, молчит, наблюдает.
– Если затошнит, скажи мне, – строго говорю я.
Рвота в комбинезоне – жутко неприятная штука.
Под крышей ангара включаются динамики. Пустили музыку. Большинство ребят во время обработки предпочитают слушать рэп, я же люблю, чтобы к рэпу иногда подмешивали немного металла и ритм-н-блюз. Наггетс хочет чем-нибудь заняться, поэтому я поручаю ему относить испорченную одежду и бросать в корзины для белья. Позже, вечером, ее сожгут вместе с обработанными трупами. «Уборка» происходит по соседству, в мусоросжигательной печи электростанции. Говорят, что черный дым от угля, а серый от трупов. Не знаю, правда это или нет.
Сегодняшняя обработка дается мне особенно тяжело. В ангаре нет сержантов и вообще взрослых, если не считать мертвецов, так что я должен думать о Наггетсе, заниматься своими трупами и одновременно приглядывать за ребятами из группы. Здесь только дети и подростки, и порой я чувствую себя как в школе, когда из класса вдруг выходит учитель.
За пределами ангара по переработке группы почти не контактируют между собой. Борьба за первые места в таблице лидеров жесткая, так что отношения между соревнующимися далеко не дружеские.
Поэтому, когда я вижу девушку с бледной кожей и темными волосами, которая откатывает трупы от стола Кекса, я не пытаюсь с ней познакомиться и не выспрашиваю ее имя у кого-нибудь из ее группы, а просто смотрю на нее, пока ощупываю карманы мертвецов. Я замечаю, что она организует движение возле дверей. Наверное, сама командир группы. Во время утреннего перерыва я отвожу в сторону Кекса. Он мальчишка хороший, просто молчун, но без странностей. У Дамбо есть теория, что когда-нибудь «пробка вылетит из бутылки» и Кекс целую неделю будет болтать без умолку.
– Заметил девчонку из девятнадцатой группы, ту, что работала у твоего стола? – спрашиваю я.
Кекс кивает.
– Знаешь что-нибудь про нее?
Кекс отрицательно трясет головой.
– Почему, Кекс, я тебя об этом спрашиваю?
Он пожимает плечами.
– Ладно, – киваю я. – Чтоб никому об этом разговоре.
На четвертый час работы Наггетс уже нетвердо стоит на ногах. Ему нужно отдохнуть. Я вывожу его на несколько минут из ангара. Он садится у дверей и смотрит на поднимающийся к облакам черный и серый дым.
Малыш откидывает капюшон и прислоняется к холодной металлической двери. Его круглое лицо блестит от пота.
– Они просто люди, – повторяю я, не зная, что еще сказать. – Потом будет легче. Каждый наряд по ОУ легче предыдущего, а потом это не труднее, чем… ну, не знаю, не труднее, чем заправить койку или почистить зубы.
Я напрягаюсь и внутренне готовлюсь, что малыш сейчас сорвется – разрыдается, закричит, убежит, что-нибудь в этом роде, но вижу только пустоту в его взгляде. И тогда я совершенно неожиданно срываюсь сам. Но злюсь я не на Наггетса и не на Резника, который заставил меня взять малыша в наряд по ОУ. Я злюсь на них. На сволочей, которые сделали это с нами. Мне плевать на собственную жизнь, я знаю, чем она закончится. Но жизнь Наггетса? Ему всего пять лет, чего ему ждать от такой жизни? И какого черта подполковник Вош направил его в боевую часть? Малышу ведь даже винтовку поднять не по силам! Может, они додумались готовить свои кадры к войне с младых ногтей? Тогда к тому времени, когда дети достигнут моего сегодняшнего возраста, из них получатся бездушные убийцы, в чьих венах вместо крови течет азот.
Я слышу голос Наггетса и только потом чувствую его ладонь на своей руке.
– Зомби, ты в порядке?
– Конечно, все хорошо.
Странный поворот – малыш беспокоится обо мне.
К ангару подъезжает грузовик с большой безбортовой платформой. Девятнадцатая группа загружает на нее обработанные тела. Ребята забрасывают трупы, как будто это мешки с зерном. Снова появляется темноволосая девушка. – Она тащит за плечи очень толстого мертвеца. Перед тем как вернуться в ангар за следующим покойником, мельком смотрит в нашу сторону. Отлично. Теперь наверняка, чтобы лишить нас пары очков, доложит о том, что мы отлыниваем от работы.
– Кэсси говорит, что бы они ни делали, все равно не смогут убить нас всех, – произносит вдруг Наггетс.
– Почему не смогут? – спрашиваю я; мне правда хочется узнать ответ.
– Потому что нас очень трудно убить. Им нас не по… не пере… не о…
– Не одолеть?
– Точно! – Малыш хлопает меня ладошкой по руке. – Нас не одолеть.
Черный дым, серый дым. Холод кусает за щеки, тепло наших тел заключено в комбинезоны. Зомби и Наггетс, и нависшие над нами облака, а за облаками укрылся корабль-носитель, который породил этот дым и в какой-то степени нас. Да, нас он тоже породил.

46

Теперь Наггетс каждый вечер после выключения света в казарме перебирается на мою койку. Я разрешаю малышу лежать рядом, пока не заснет, а потом переношу обратно на его место. Танк грозится выдать меня, особенно когда я приказываю ему сделать то, что он делать не хочет. Но не выдает, и я даже думаю, он втайне ждет, когда наступит время молитвы.
Просто удивительно, как быстро Наггетс привык к жизни в лагере. Хотя дети все быстро приспосабливаются, они легко адаптируются практически к любым условиям существования. Малыш не может поднять винтовку и прицелиться, но все остальное делает, и порой даже лучше других ребят. Он быстрее Умпы преодолевает полосу препятствий и быстрее Кремня усваивает новую информацию. – В группе плохо к нему относится только Чашка. Я думаю, это ревность, до появления Наггетса она была младшим ребенком в семье.
Во время своей первой воздушной тревоги Наггетс слегка психанул. Малыш, как и все мы, не знал, что в эту ночь будут учения. Но когда завыла сирена, мы поняли, что происходит, а он – нет.
Тренировка с воздушной тревогой проводится раз в месяц и всегда посреди ночи. Сирены воют так громко, что аж пол под ногами вибрирует, а ты в темноте натягиваешь комбинезон, запрыгиваешь в ботинки, хватаешь свою М-16 и выбегаешь из казармы. Сотни новобранцев бегут по плацу к тоннелям, которые ведут в подземную базу.
Наггетс завопил от страха и вцепился в меня, как обезьянка в свою мамашу. Я из-за этого отстал от группы на целых две минуты. Малыш, наверное, подумал, что боевые корабли инопланетян вот-вот обрушат на нас всю свою мощь.
Я орал, чтобы он успокоился и бежал за мной, но только напрасно драл глотку. В конце концов пришлось забросить его себе на плечо. Я бежал из казармы, одной рукой придерживая Наггетса за попку. В этот момент я думал о другой ночи и другом ребенке. Это воспоминание подгоняло меня вперед.
В лестничный колодец, вниз на четыре марша с желтыми лампами аварийного освещения. Голова Наггетса бьется о мою спину. В самом низу через бронированную дверь и дальше по небольшому коридору, через еще одну бронированную дверь, в подземный комплекс.
Тяжелая дверь с грохотом закрылась у нас за спиной. К этому моменту малыш мог уже не бояться, что его распылят на молекулы, и я поставил его на пол.
Подземный комплекс – это лабиринт из пересекающихся коридоров, но нас так часто гоняли по ним, что теперь я даже с закрытыми глазами найду дорогу к нашей станции. Я крикнул Наггетсу, чтобы не отставал, и рванул вперед. Мимо нас в противоположном направлении пробежали ребята из другой группы.
Направо, налево, два раза направо, налево и в последний коридор. Одной рукой я придерживаю Наггетса за шею.
В двадцати ярдах впереди, в тупике одного из коридоров, ребята из нашей группы изготовились к стрельбе с колена. Винтовки нацелены на решетку вентиляционной шахты, которая ведет на поверхность.
У ребят за спиной стоит Резник с секундомером в руке.
«Вот зараза!»
Мы опоздали на сорок восемь секунд. Сорок восемь секунд обойдутся в три дня без свободного времени. Сорок восемь секунд опустят нас на одно место в таблице лидеров. Сорок восемь секунд – это черт знает сколько времени в обществе сержанта Резника.
Когда возвращаемся в казарму, все слишком возбуждены, чтобы уснуть. Одна половина группы злится на меня, вторая – на Наггетса. Танк, естественно, считает, что во всем виноват я. Его худое лицо покраснело от злости.
– Ты должен был его там бросить!
– Танк, нас для чего готовят? – напоминаю я. – А что, если бы тревога была настоящей?
– Тогда его бы уже не было.
– Он член команды, такой же, как ты и я.
– Ты что, Зомби, все еще не понял? Это закон природы. Больным и слабым не место среди живых.
Танк стаскивает ботинки и бросает их в ящик, который стоит в ногах койки.
– Будь моя воля, я бы их всех в печи отправил, вместе с гадами, – говорит он.
– Убивать людей – это вроде работа инопланетян.
Лицо Танка становится темно-красным, как свекла, он бьет в невидимого противника кулаком. Кремень делает шаг к Танку, чтобы как-то успокоить его, но тот отмахивается.
– Каждый слабак, каждый больной, каждый неповоротливый, все тупые или слишком мелкие – все должны умереть! – орет Танк. – Все, кто не может драться или помогать в бою, все они тянут нас назад!
– Ну да, ну да, – саркастически говорю я. – Отбросы – в топку.
– Сила цепи определяется ее слабым звеном, – рычит Танк. – Это закон долбаной природы, Зомби. Выживают сильнейшие!
– Эй, чувак, перестань, – говорит Кремень. – Зомби прав. Наггетс – член нашей команды.
– Отвали от меня, Кремень, – орет Танк. – Все отвалите! Можно подумать, это я виноват. Как будто я за все это дерьмо должен отвечать!
– Зомби, сделай что-нибудь, – умоляющим голосом просит меня Дамбо. – Он сейчас как Дороти станет.
Дамбо вспомнил девчонку-новобранца, которая в один прекрасный день схватила винтовку и открыла огонь по своей группе. До того как сержант выстрелил ей из пистолета в затылок, она успела убить двоих и ранить троих ребят. Каждую неделю мы слышим о том, как кто-то из новобранцев стал Дороти[10]. Иногда мы называем это «улететь к волшебнику». В лагере на тебя постоянно давят, а когда давление зашкаливает, ты ломаешься. Бывает, что ребята, которые не выдерживают, палят в других, а иногда и в самих себя. Иногда я даже сомневаюсь в мудрости центрального командования – зачем выдавать серьезное автоматическое оружие детям, которые постоянно находятся в стрессовой ситуации?
– Ай, Дамбо, засунь язык себе в задницу, – рычит Танк. – Можно подумать, ты что-то понимаешь. Кто здесь вообще что-то понимает? Чем мы тут занимаемся, а? Может, ты мне скажешь, Дамбо? Или ты, командир группы? У тебя есть ответ? Если кто-то знает, зачем мы здесь, пусть скажет прямо сейчас, или я все разнесу! И всех перебью, потому что меня вконец достал этот маразм! Мы собираемся драться с теми, кто уничтожил миллиарды людей? И кто будет с ними драться? – Танк показывает винтовкой на Наггетса, который стоит, вцепившись в мою ногу. – Вот он?
Дальше – истерический смех.
Все оцепенели, а ствол винтовки Танка раскачивается по дуге. Я поднимаю руки и говорю как можно спокойнее:
– Рядовой, опусти винтовку. Это приказ.
– Ты мне не командир! Никто не может мне приказывать!
Танк стоит возле своей койки и держит винтовку у бедра. Отлично – парень ступил на дорогу из желтого кирпича.
Я перевожу взгляд на Кремня. Он стоит ближе всех к Танку, всего в двух футах справа. Кремень едва заметно кивает в ответ.
– Кретины долбаные, вы хоть понимаете, почему они до сих пор нас не уничтожили? – спрашивает Танк.
Он больше не смеется. Он плачет.
– Вы же знаете, что им это раз плюнуть. Вы знаете, что они знают, что мы здесь. Вы знаете, что они знают, чем мы тут занимаемся. Так почему они позволяют нам это делать?
– Я не знаю, Танк, – отвечаю спокойно, не повышая голоса. – Почему?
– Потому что уже не важно, что мы делаем! Все кончено, чувак. Кончено!
Танк нацеливает винтовку на всех подряд. Если он нажмет на спусковой крючок…
– Ты, я, все на этой базе обречены! Нас всех…
Кремень бросается на Танка, вырывает винтовку и сбивает его с ног. Танк, падая, задевает головой край койки.
Вот он лежит, свернувшись в клубок, прикрывает голову руками и вопит как резаный, а когда не хватает воздуха, замолкает, делает вдох и вопит снова. Не знаю почему, но это даже хуже, чем когда он размахивал заряженной М-16. Кекс убегает и прячется в туалетной кабинке. Дамбо закрывает ладонями свои большущие уши и отодвигается в изголовье койки. Умпа бочком подходит ко мне и становится рядом с Наггетсом. А Наггетс обхватил мою ногу руками и смотрит, как Танк корчится на полу. Чашка, семилетняя девчонка, – единственная в группе, на кого не произвела впечатления истерика Танка. Она смотрит так, будто он каждую ночь катается по полу и вопит благим матом.
И тут до меня доходит: вот как они нас убивают. Это очень медленный и очень жестокий способ уничтожения. Они начинают изнутри, умерщвляют душу, а потом убивают физически.
Я вспоминаю слова Воша: «Главное – не лишить нас способности сопротивляться, главное – отнять у нас волю к борьбе».
Нам не на что надеяться. Надеются только безумцы. Танк нормален, потому что он это понимает.
И поэтому ему здесь не место.

47

Старший инструктор по строевой подготовке соглашается со мной, и утром Танка уводят в больницу для полного психиатрического обследования. Койка Танка пустует целую неделю, а наша группа, лишившись бойца, теряет очки в таблице лидеров. Мы никогда не выпустимся, никогда не поменяем синие комбинезоны на настоящую военную форму, никогда не выберемся за эту ограду из колючей проволоки под током. И не сможем показать, чего мы стоим, не сможем отомстить за все наши потери.
Мы не говорим о Танке. Его как будто никогда и не было. Мы должны верить в то, что система подготовки новобранцев совершенна, а Танк – всего лишь пустяковая погрешность.
А потом как-то утром в ангаре ОУ Дамбо подзывает меня к своему столу. Дамбо готовится стать санитаром в нашей группе, поэтому он, чтобы понять анатомию человека, вскрывает специально отобранные трупы. В основном это гады. Когда я подхожу, он не говорит ни слова, просто указывает кивком.
Это Танк.
Глаза у Танка открыты. Мы с Дамбо смотрим на него, а он смотрит невидящими глазами в потолок. Он совсем как живой, мне даже не по себе. Дамбо оглядывается – не слышит ли кто нас? – и шепчет:
– Только Кремню не говори.
Я киваю.
– От чего он умер?
Дамбо трясет головой, он сильно вспотел под защитным капюшоном.
– Зомби, это правда чертовщина какая-то. Я ничего не нашел.
Я смотрю на Танка. Он даже не бледный, кожа розовая и без всяких пятен или царапин. Как он умер? Превратился в Дороти и закинулся кучей таблеток в палате для психов?
– Может, ты его вскроешь и посмотришь?
– Я не буду вскрывать Танка. – Дамбо смотрит на меня так, будто я предлагаю ему спрыгнуть со скалы.
Я молча киваю. Плохая идея. Дамбо – не врач, он мальчишка двенадцати лет. Осматриваюсь и говорю:
– Тогда убери его со стола. Не нужно, чтобы кто-то его увидел.
Мне тоже не стоило его видеть. Я отворачиваюсь, чувствуя, что меня вот-вот вырвет, а потом что-то заставляет меня повернуться обратно. Я дотрагиваюсь до подбородка Танка и аккуратно наклоняю его голову набок. Потом ощупываю шею в основании черепа.
– Дамбо, дай нож.
Я никогда не резал ножом человека и никогда не собирался. Указательным и большим пальцами залезаю в разрез и достаю микрочип, который вживили Танку в основание черепа. Дамбо удивленно сморит на меня.
– Для следующего новобранца, – объясняю я. – Выбрасывать чип неразумно.
Тело Танка переместили к другим трупам, сложенным у дверей в ангар. Скоро его отправят в последнее путешествие, к мусоросжигательным печам, его пепел в потоках горячего воздуха смешается с серым дымом и в конце концов осядет невидимыми глазу частицами. Дамбо будет с нами, на нас, пока мы вечером не пойдем в душ. Там мы смоем с себя останки Танка, они утекут с мыльной водой к септикам и, перед тем как впитаться в землю, смешаются с нашими экскрементами.

48

Замена Танку прибывает через два дня после этого дежурства в ангаре ОУ. О его появлении мы знаем заранее, потому что Резник выдал информацию на инструктаже «Вопрос – ответ». Сержант ничего не рассказывает о новеньком, произносит только кличку – Рингер. После ухода Резника ребята гадают, почему сержант так назвал бойца. Должна быть какая-то причина.
Наггетс подходит к моей койке и спрашивает:
– Что значит рингер?
– Это тот, кого незаконно зачисляют в команду, чтобы набрать побольше очков, – объясняю я малышу. – Очень хороший игрок.
– Снайпер, – угадывает Кремень. – Это наше слабое место. Кекс хороший стрелок, я тоже ничего, но ты, Дамбо и Чашка просто мазилы. А Наггетс и стрелять-то не может.
– Иди сюда и повтори, что я мазила, – кричит Чашка.
Девчонка постоянно рвется в бой. Будь моя воля, я бы выдал ей винтовку, пару обойм и выпустил из лагеря, чтобы она перестреляла всех гадов в радиусе ста миль.
После молитвы Наггетс долго ворочается у меня под боком, я не выдерживаю и шепотом говорю, чтобы он возвращался на свою койку.
– Зомби, это она.
– Кто – она?
– Рингер! Рингер – это Кэсси!
Я не сразу вспоминаю, кто такая Кэсси.
«Ой, братишка, только не заводи эту шарманку».
– Я не думаю, что Рингер – это твоя сестра.
– Но ты же этого не знаешь.
Мне очень хочется сказать: «Не будь дураком, малыш. Твоей сестры здесь нет, потому что она умерла». Но я прикусываю язык. Кэсси для Наггетса, как мой серебряный медальон для меня. Малыш вцепился в Кэсси неспроста – если перестанет в нее верить, ураган унесет его в страну Оз, как унес других Дороти из нашего лагеря. Вот почему имеет смысл формировать армию из детей. Взрослые не тратят свое время на мечты о волшебной стране и всяких чудесах. Они держатся за неудобную правду, ту самую, благодаря которой Танк оказался на столе для вскрытий.
На перекличке Рингера нет, его нет и на пробежке, и за завтраком он тоже не появляется. Впереди стрельбы. Мы проверяем свое оружие и шагаем через плац на стрельбище. День ясный, но холод собачий. Нет настроения разговаривать, все гадают, каким окажется Рингер.
Наггетс первый замечает новичка. Тот стоит на позиции для стрельбы по мишеням, и мы убеждаемся в правоте Кремня – к нам пожаловал чертовски меткий стрелок. Мишень поднимается из высокой пожухлой травы. Выстрел, и голова силуэта разлетается в щепки. Еще одна мишень, результат тот же. Сержант Резник стоит неподалеку и управляет мишенями. Он видит, что мы пришли, и быстрее нажимает на кнопки. Мишени одна за другой выскакивают из травы, а Рингер крошит их еще до того, как они встают в полный рост. Кремень одобрительно свистит.
– Этот парень действительно хорош.
– Это не парень! – восклицает малыш и мчится через замерзшее поле к одинокой фигуре с винтовкой в руках.
Наверное, увидел подсказку в осанке или фигуре новенького.
Она поворачивается до того, как Наггетс к ней подбегает. – Малыш останавливается, сначала я вижу на его лице растерянность, а потом разочарование. Рингер явно не его сестра.
Странно, но издали она кажется выше. Девочка примерно одного роста с Дамбо, но весит намного меньше… и она старше. Думаю, ей лет пятнадцать-шестнадцать, у нее лицо эльфа, темные, глубоко посаженные глаза, чистая белая кожа и прямые черные волосы. Первое, что привлекает внимание, – это ее глаза. В таких всегда пытаешься что-то разглядеть, но в результате приходится выбирать: либо они настолько глубокие, что тебе этого не увидеть, либо там просто ничего нет.
Это та девчонка, которая засекла нас с Наггетсом у дверей амбара ОУ.
– Рингер – девка, – шепчет Чашка и морщит нос, как будто почуяла какую-то гадость.
После появления Наггетса она перестала быть младшим ребенком в семье, и вот теперь она не единственная девочка в группе.
– И что мы будем с ней делать? – спрашивает Дамбо.
Я слышу в его голосе панику и улыбаюсь. Просто ничего не могу с собой поделать.
– Мы будем первыми выпускниками в лагере, – говорю я.
И не ошибаюсь.

49

В первый вечер пребывания Рингер в казарме номер десять царит атмосфера, которую можно описать одним словом: неловкость.
Никаких подколок. Никаких грязных шуточек. Никто не строит из себя крутого. Мы ведем себя как восторженный юнец на первом свидании; мы считаем минуты до отбоя. В других группах, может, и есть ровесницы Рингер, а у нас есть только Чашка. Но сама Рингер, кажется, не замечает нашей неловкости. Сидя на краю бывшей койки Танка, она разбирает и чистит винтовку. Рингер любит свою винтовку, это сразу видно. Она тщательно натирает ствол промасленной ветошью, пока холодный металл не начинает блестеть в свете флуоресцентных ламп. Мы изо всех сил стараемся не смотреть в ее сторону. Рингер собирает винтовку и запирает в шкафчике рядом со своей койкой, а потом подходит ко мне.
У меня в груди что-то сжимается. Я не общался с девчонкой своего возраста уже… сколько? Последний раз это было до начала чумы. Я не вспоминаю о своей жизни до чумы, это была жизнь Бена. У Зомби своя жизнь.
– Ты командир группы. – Голос у Рингер ровный; он, как и ее глаза, не выражает никаких эмоций. – Почему ты? – спрашивает она.
Я отвечаю вопросом на вопрос:
– А почему нет?
Рингер разделась до трусов и стандартной футболки без рукавов. Она смотрит на меня сверху вниз, прямая черная челка закрывает ей лоб почти до бровей. Дамбо и Умпа, чтобы не пропустить самое интересное, откладывают карты. Чашка улыбается – предчувствует конфликт. Кремень, который до этого складывал одежду для стирки, бросает комбинезон в кучу грязного белья.
– Ты хреново стреляешь, – говорит Рингер.
– У меня есть другие таланты. – Я скрещиваю руки на груди. – Видела бы ты, как я чищу картошку.
– У тебя хорошее тело. – Кто-то тихо ухмыляется, я думаю, что это Кремень. – Спортсмен?
– Был когда-то.
Рингер стоит надо мной: кулаки уперты в бедра, ноги на ширине плеч. Меня тревожат ее глаза, их чернота. Что там? Ничего или, наоборот, все?
– Футбол?
– Прямо в точку.
– И бейсбол, наверное.
– Когда был помладше.
Рингер резко меняет тему разговора:
– Парень, на место которого меня прислали, стал Дороти.
– Верно.
– Почему?
Я пожимаю плечами:
– А это важно?
Рингер кивает. Это не важно.
– Я была командиром в своей группе.
– Кто бы сомневался.
– То, что ты командир, еще не значит, что после выпуска станешь сержантом.
– Очень надеюсь, что это так.
– Я знаю, что так. Я спрашивала.
Рингер резко разворачивается и возвращается к своей койке. Я смотрю на свои ступни и понимаю, что пора бы подстричь ногти. У Рингер очень маленькие ступни с короткими широкими пальцами. Когда я снова поднимаю голову, она уже направляется в душевую с переброшенным через плечо полотенцем. Возле двери останавливается и говорит:
– Если кто-то в группе дотронется до меня, я его убью.
В ее словах нет ни угрозы, ни издевки. Она произносит это так, будто констатирует факт: сегодня холодно.
– Доведу твою мысль до всех, – говорю я.
– И когда я в душе, другим туда вход запрещен.
– Принято. Что-нибудь еще?
Рингер молча смотрит на меня через комнату. Я чувствую, что напрягаюсь. Каким будет следующий ход?
– Я люблю играть в шахматы. Ты играешь?
Я отрицательно качаю головой и кричу ребятам:
– Эй, извращенцы, кто-нибудь из вас играет в шахматы?
– Нет, – отзывается Кремень. – Но если ей захочется сыграть в покер на раздевание…
Это произошло раньше, чем я приподнялся над матрасом на два дюйма. Кремень лежит на полу, держится за горло и колотит воздух ногами, а над ним стоит Рингер.
– И еще: никаких сексистских подколок.
– Ну ты крутая! – восклицает Чашка.
Она действительно так считает; похоже, появление Рингер ее уже не расстраивает. Еще одна девчонка в группе – может быть, это не так уж и плохо.
– За то, что ты сейчас сделала, на десять дней вполовину урезается рацион, – говорю я Рингер.
Пусть Кремень получил по заслугам, но, когда рядом нет Резника, командую я, и Рингер не должна забывать об этом.
– Донесешь?
И снова в ее голосе нет ничего – ни страха, ни злости.
– Это предупреждение.
Рингер кивает и отходит от Кремня. Она задевает меня, когда идет за своим набором туалетных принадлежностей. Это девчонка пахнет, как… в общем, она пахнет как девчонка. В эту секунду я чувствую легкое головокружение.
– Я не забуду, что ты хорошо себя вел со мной, – Рингер откидывает назад челку, – когда стану новым командиром пятьдесят третьей группы.

50

Через неделю после появления Рингер наша группа переместилась с десятого места на седьмое. На третью неделю мы подвинули девятнадцатую группу с пятого места. А всего за две недели до выпуска уперлись в стену. Мы скатились с четвертого места на шестнадцать пунктов – это практически непреодолимое отставание.
Кекс, хоть и молчун, считает хорошо, он разложил все по полочкам. В каждой категории, кроме одной, есть небольшой шанс улучшить показатели. Мы вторые на полосе препятствий; третьи на воздушной тревоге и в кроссе; первые в «прочем», куда входят утренние проверки и соответствие несению службы в действующих войсках. Стрельба по мишеням – вот где мы провалились. Рингер и Кекс – отличные стрелки, и все равно в этой дисциплине мы на шестнадцатом месте. Если в следующие две недели не улучшим показатели, нам конец.
Естественно, не надо быть математическим гением, чтобы понять, почему мы набираем так мало очков. Командир группы хреново стреляет по мишеням. Поэтому хреновый стрелок отправляется к старшему инструктору по строевой подготовке и просит, чтобы ему дали время для дополнительных тренировок. Без толку. У меня неплохая техника, я все делаю уверенно и четко, и все равно, если я, расстреляв обойму на тридцать патронов, один раз попадаю в голову, можно считать, что мне повезло. Рингер так и считает, что это просто тупое везение. Она говорит, что даже Наггетс может выбить один из тридцати. Она старается этого не показывать, но моя «меткость» бесит ее. Бывшая группа Рингер на втором месте. Если бы ее перевели обратно, она бы попала в первый выпуск и была бы первым кандидатом на сержантские нашивки.
Как-то утром на пробежке она говорит:
– У меня к тебе предложение.
Рингер убрала черные шелковистые волосы назад и закрепила их узким ободком. Меня, естественно, не волнует, шелковистые они или нет.
– Я помогу тебе, но только при одном условии.
– Это ты о шахматах?
– Откажись от места командира.
Я мельком смотрю на Рингер. Ее щеки цвета слоновой кости разрумянились от холода. Рингер неразговорчивая девчонка, но молчит она не так, как Кекс. В ее молчании есть напряжение, от которого становится не по себе. Ее взгляд будто вспарывает тебя, он острый, как хирургические ножи Дамбо.
– Если ты не просился на эту должность, значит, тебе на нее плевать. Так отчего бы мне не занять ее?
– Откуда у тебя такие амбиции?
– Отдавать приказы – лучший шанс выжить.
Мы бежим от плаца к парковке у больницы и дальше к подъездной дороге на аэродром. Теперь перед нами трубы электростанции. Они продолжают изрыгать в небо черный и серый дым.
– Давай так: ты помогаешь мне, мы выигрываем, и я отступаю, – предлагаю я.
Это предложение ничего не стоит. Мы новобранцы. Не мы выбираем себе командира, его назначает сержант Резник. И я понимаю, что дело вовсе не в том, кто из нас командир. Дело в том, кто из нас станет сержантом в действующей армии. Должность командира группы не гарантирует продвижение, но и не помешает, если что.
У нас над головой стрекочет «Блэк хоук». Возвращается с ночного патрулирования.
– Никогда не думал, как у них это получилось? – спрашивает Рингер, глядя на вертолет, уходящий вправо от нас, к посадочной площадке. – Как у них все заработало после электромагнитного импульса?
– Нет, – честно отвечаю я. – А ты что думаешь?
Рингер выдыхает белые облачка в холодный воздух.
– Подземные бункеры, наверняка подземные бункеры. Или…
– Или что?
Рингер трясет головой и раздувает красные от холода щеки, а черные волосы, подсвеченные утренним солнцем, раскачиваются у нее за спиной.
– Это бредовая идея, Зомби, – наконец говорит она. – Ладно, звезда футбола, давай посмотрим, на что ты способен.
Я на четыре дюйма выше, на один мой шаг приходится два ее шага, так что я выигрываю.
С трудом.
Днем на стрельбах Умпа управляет мишенями. Рингер молча наблюдает за тем, как я расстреливаю несколько обойм, а потом выносит заключение эксперта:
– Кошмар.
– Кошмар – моя стихия, на то я и Зомби. – Я выдаю свою лучшую улыбку.
До прибытия инопланетян я славился своей улыбкой. Без хвастовства скажу: я опасался улыбаться за рулем. Моя улыбка могла ослепить водителя встречной машины. Только на Рингер она никак не действовала, эта девчонка даже не зажмурилась.
– Техника у тебя хорошая. Что происходит, когда ты стреляешь?
– Вообще говоря, я промахиваюсь.
Рингер качает головой. Кстати об улыбках, я еще не видел, как она улыбается, так что поставил перед собой цель – заставить ее улыбнуться. Это, конечно, в духе Бена, а не Зомби, но от старой привычки так просто не избавишься.
– Я имею в виду, что происходит между тобой и мишенью, – говорит Рингер.
Что-что?
– Ну, когда она появляется…
– Нет. Я говорю о том, что происходит между вот этим, – она прикасается к моей правой руке, – и вон тем, – и она показывает на мишень в двадцати ярдах от нас.
– Я не понимаю, Рингер.
– Твое оружие должно стать частью тебя. Стреляет не винтовка, ты стреляешь. Это как дуть на одуванчик. Ты выдыхаешь пулю.
Она снимает с плеча винтовку и кивает Умпе. Рингер не знает, в каком месте появится мишень, но фанерная голова разлетается в щепки еще до того, как фигура встает в полный рост.
– Думай об этом так, будто нет ничего, кроме тебя. Винтовка – часть тебя. Пуля – часть тебя. Мишень – часть тебя. Здесь есть только ты.
– Тебя послушать, получается, что я должен отстрелить себе башку.
В этот момент я был близок к цели. Левый уголок рта у Рингер дрогнул.
Предпринимаю еще одну попытку:
– Очень по-дзен-буддистски.
Рингер хмурится:
– Больше похоже на квантовую механику.
Я киваю с серьезным видом:
– О да, точно. Именно это я и хотел сказать. Квантовая механика.
Рингер отворачивается. Прячет улыбку? Или я просто не вижу, как она с утомленным видом закатывает глаза? Когда она снова поворачивается ко мне, я натыкаюсь на этот ее пронзительный взгляд, от которого кишки в клубок сжимаются.
– Ты хочешь выпуститься?
– Я хочу убраться подальше от Резника.
– Этого мало. – Рингер показывает на одну из мишеней. – Что ты видишь, когда на нее смотришь?
– Вижу вырезанную из фанеры фигуру человека.
– Хорошо, но кого именно ты видишь?
– Я понял. Иногда я представляю лицо Резника.
– Помогает?
– Сама знаешь.
– Дело в контакте, – говорит Рингер и жестом показывает, чтобы я сел.
Она садится напротив и берет меня за руки. Руки у этой девчонки холодные, как тела мертвецов в ангаре ОУ.
– Закрой глаза, – говорит она. – Как твое отношение работает на тебя? Хорошо, запомни, дело не в мишени и не в тебе, и не в том, что между вами. Дело в том, что вас связывает. Представь льва и косулю. Что их связывает?
– Хм. Голод?
– Голод – это лев. Я спрашиваю, что у них общего?
Трудная задачка. Возможно, мне не стоило принимать ее предложение. Она и так убеждена в том, что я никудышный солдат, а теперь у нее есть возможность убедиться в том, что я конченый тупица.
– Страх, – шепчет Рингер мне на ухо, как будто хочет поделиться секретом. – Косуля боится, что ее сожрут. Лев боится голода. Страх – вот цепь, которая удерживает их вместе.
Цепь. Я ношу в кармане цепочку с медальоном. Ночь, когда умерла моя сестра, была тысячу лет назад. Та ночь была последней. Все кончилось. Это никогда не кончится. Это не линия, которая тянется от той ночи к сегодняшнему дню. Это круг. Я крепко сжимаю ее пальцы.
– Не знаю, какая цепь у тебя, – продолжает шептать Рингер. – У каждого – своя. Они знают. «Страна чудес» им все рассказала. Они знают, какая твоя, и поэтому они дали тебе оружие. Та же цепь связывает тебя с мишенью.
А потом, словно прочитав мои мысли, она добавляет:
– Это не линия, Зомби, это круг. Дистанции не существует.
Я открываю глаза. Заходящее солнце окружает ее ореолом из золотых лучей.
Рингер кивает и подталкивает меня, чтобы я встал.
– Темнеет.
Я поднимаю винтовку и прижимаю приклад к плечу. Не знаю, где появится мишень, знаю только, что она появится. Рингер подает знак Умпе. Справа от меня за миллисекунду до появления мишени вздрагивает трава, но этого достаточно. Эта миллисекунда бесконечна.
Нет никакой дистанции. Между мной и немной нет ничего.
Голова мишени с треском разлетается в щепы. Умпа вопит и выбрасывает кулак над головой. Я, не помня себя, хватаю Рингер за талию, отрываю от земли и начинаю кружить. Я в одной секунде от опасного для моей жизни поцелуя. После того, как я ставлю ее на землю, она отступает на два шага и аккуратно поправляет волосы.
– Это было что-то, – говорю я.
Не знаю, кто из нас больше смущен. Мы никак не можем отдышаться. Возможно, по разным причинам.
– Повтори, – говорит она.
– Выстрелить или покружить?
Губы Рингер вздрагивают. Я почти у цели.
– Делай то, что имеет значение.

51

День выпуска.
Мы возвращаемся в казарму после завтрака. На койках нас ожидает новая форма. Она отглажена, накрахмалена и аккуратно сложена. А еще спецбонус, последние технологии пришельцев: оголовье с прозрачным диском размером с двадцатипятицентовик, который опускается на левый глаз. Если смотреть через такую линзу, инвазированные люди подсвечиваются. Так нам, во всяком случае, сказали.
Когда я чуть позднее в тот же день спросил техника, ответ был простым: «Нечистые светятся зеленым».
А когда я вежливо попросил у него демо, он рассмеялся: «Получишь демо в бою, солдат».
Впервые после приезда в лагерь «Приют» – и, скорее всего, в последний раз в своей жизни – мы снова дети. Вопим от радости, скачем по койкам, как победители, хлопаем друг друга по ладоням. Одна Рингер уходит в туалет, чтобы переодеться. Все остальные раздеваются, где стоят. Мы бросаем ненавистные синие комбинезоны прямо на пол, в одну кучу. У Чашки возникает гениальная идея поджечь их, – она бы так и сделала, если бы Дамбо в последнюю секунду не выбил у нее из руки горящую спичку.
Только один из нас остается без формы. Он сидит на своей койке в белом комбинезоне и качает ногами. Руки скрестил на груди, а нижнюю губу выставил на милю вперед. Я не забыл о нем. Я все понимаю. Переодевшись, сажусь рядом и хлопаю его по коленке:
– Придет и твой черед, рядовой. Пока побудешь здесь.
– Два года, Зомби.
– Ну и что? Представь, каким крутым ты станешь через два года. Ты нам всем фору дашь.
Наггетса после нашего назначения прикрепили к другой группе. Я пообещал ему, что, когда буду на базе, он сможет спать на соседней койке. Только я понятия не имею, когда вернусь и вернусь ли вообще. Наша миссия все еще секрет для всех. В чем она заключается, знает только центральное командование. Думаю, даже Резник не в курсе, куда нас отправят. Но мне на это плевать, главное – Резник останется здесь.
– Не вешай нос, солдат. Ты же должен за меня радоваться.
– Ты не вернешься, – говорит Наггетс, в его голосе столько злой уверенности, я даже не знаю, что ему ответить. – Я тебя больше никогда не увижу.
– Конечно, ты меня увидишь, Наггетс. Обещаю.
Малыш со всей силы бьет меня кулачком в грудь, туда, где сердце. Он бьет снова и снова. Я хватаю его за запястье. Тогда малыш колотит меня другой рукой. Я перехватываю и эту руку и приказываю угомониться.
– Не обещай, не обещай, не обещай! Ничего никогда-никогда не обещай! – кричит Наггетс, и его маленькое лицо искажает злоба.
– Эй, Наггетс, послушай. – Я прижимаю руки малыша к его груди и наклоняюсь, чтобы видеть глаза. – Есть вещи, которые не обещают. Их просто делают.
Я достаю из кармана медальон Сисси. Расстегиваю замок. – Я не делал этого с тех пор, как починил цепочку в палаточном городке у базы. Круг разомкнут. Я надеваю цепочку на шею Наггетсу и закрываю замок. Круг замкнут.
– Что бы ни случилось, я вернусь за тобой.
Через плечо Наггетса я вижу, как из туалета выходит Рингер, по пути она заправляет волосы под новенькое кепи. Я встаю по стойке «смирно» и отдаю честь.
– Рядовой Зомби готов к прохождению службы, командир группы!
– Мой единственный день славы, – говорит Рингер и тоже отдает честь. – Все знают, кто станет сержантом.
Я пожимаю плечами и скромно отвечаю:
– Слухами не интересуюсь.
– Ты дал обещание, хотя знаешь, что не сможешь его выполнить.
Она говорит это, как всегда, без эмоций. Плохо то, что она говорит это прямо перед Наггетсом.
– Уверен, что не хочешь научиться играть в шахматы, Зомби? У тебя бы неплохо получилось.
Смех в этот момент мне кажется самой безопасной реакцией, поэтому я смеюсь.
Дверь распахивается, и Дамбо орет:
– Сэр! Доброе утро, сэр!
Мы выбегаем в проход между койками и выстраиваемся в шеренгу. Сержант проходит вдоль строя – это, судя по всему, наша последняя утренняя проверка. Резник сдержан, насколько это возможно в его случае. Он не называет нас слизняками и дерьмом собачьим, но, как всегда, придирается к любой мелочи. Рубашка Кремня вылезла из-под ремня с одного боку. Кепи Умпы замялось. Сержант сбивает с воротника Чашки не видимую никому, кроме него, пылинку. Возле Чашки он задерживается и смотрит сверху вниз ей в глаза. Смотрит так серьезно, что со стороны это выглядит почти комично.
– Итак, рядовой. Ты готова умереть?
– Сэр, да, сэр! – как можно громче и воинственнее кричит Чашка.
Резник поворачивается ко всем остальным:
– А вы? Вы готовы?
– Сэр, да, сэр! – гремим мы в ответ.
Перед уходом Резник приказывает мне выйти из строя.
– Пойдешь со мной, рядовой. – Последний раз отдает честь новобранцам. – Увидимся на вечеринке, детки.
Когда я иду к выходу, Рингер смотрит на меня.
«Я же говорила», – читаю я в ее взгляде.
Сержант шагает через плац, я иду в двух шагах позади него. Новобранцы в синих комбинезонах заканчивают украшать платформу флажками, расставляют стулья для офицеров, раскатывают красную ковровую дорожку. Между казармами в дальней стороне плаца растянут баннер: «МЫ – ЧЕЛОВЕЧЕСТВО». Напротив него другой: «МЫ – ОДНО ЦЕЛОЕ».
В неприметном одноэтажном здании в западной части базы мы подходим к двери с табличкой «Вход только по спецпропускам». У рамки металлоискателя стоят вооруженные солдаты с каменными лицами. Затем мы спускаемся в лифте на четыре этажа под землю. Резник ничего не говорит и даже на меня не смотрит. Я нервно поправляю новенькую форму, мне понятно, куда мы направляемся, только непонятно зачем.
Выходим в длинный коридор, освещенный флуоресцентными лампами. Минуем еще один КПП. Снова вооруженные солдаты с непроницаемыми лицами. Резник останавливается напротив двери без таблички и проводит карточкой через считывающее устройство электронного замка. – Входим в небольшую комнату. Возле двери нас встречает офицер в звании лейтенанта, сопровождает по еще одному коридору в просторный кабинет. Мужчина за большим столом просматривает компьютерные распечатки.
Вош.
Он отпускает Резника и лейтенанта. Мы остаемся наедине.
– Вольно, рядовой.
Я расставляю ноги на ширину плеч и завожу руки за спину. Левая рука свободно держит запястье правой. Грудь вперед, смотрю прямо перед собой. Вош высший начальник. Я рядовой, новобранец в самом низком звании; я даже еще не настоящий солдат. Сердце колотится так, что вот-вот оторвет пуговицы от моей новенькой формы.
– Ну, Бен, как ты?
Вош тепло улыбается. Я даже не знаю, как отвечать на этот вопрос. Плюс ко всему я растерялся, оттого что он назвал меня Беном. Меня так долго звали Зомби, что я с трудом воспринимаю обращение «Бен».
Вош ждет ответа, и я не нахожу ничего лучше, чем брякнуть:
– Сэр! Рядовой готов умереть, сэр!
Вош, все еще улыбаясь, кивает, потом встает и обходит стол.
– Давай поговорим просто, как солдат с солдатом. Это ведь так и есть, ты теперь сержант Пэриш.
И только в этот момент я замечаю, что подполковник держит в руке сержантские полоски. Значит, Рингер была права. Я снова встаю по стойке «смирно», а Вош прикрепляет парные знаки различия к моему воротнику. Потом он хлопает меня по плечу и сверлит холодными голубыми глазами.
Такой взгляд трудно выдержать. Когда на тебя так смотрят, возникает ощущение, что ты голый и совершенно незащищенный.
– Вы потеряли товарища, – говорит Вош.
– Да, сэр.