1 2 3 4 5 6 7 
      
и нет для тьмы.
     
    
    XIII
    
     
      
Сказать тебе «Прощай»,
      
как форме суток?
      
Есть люди, чей рассудок
      
стрижет лишай
      
забвенья; но взгляни:
      
тому виною
      
лишь то, что за спиною
      
у них не дни
      
с постелью на двоих,
      
не сны дремучи,
      
не прошлое — но тучи
      
сестер твоих!
     
    
    XIV
    
     
      
Ты лучше, чем Ничто.
      
Верней: ты ближе
      
и зримее. Внутри же
      
на все сто
      
ты родственна ему.
      
В твоем полете
      
оно достигло плоти;
      
и потому
      
ты в сутолке дневной
      
достойна взгляда
      
как легкая преграда
      
меж ним и мной.
     
     1972
    
   
   
    
     
Торс
    
    
     
      
Если вдруг забредаешь в каменную траву,
      
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
      
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
      
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
      
можешь выпустить посох из натруженных рук:
      
ты в Империи, друг.
     
     
      
Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,
      
взятые из природы или из головы, —
      
все, что придумал Бог и продолжать устал
      
мозг, превращено в камень или металл.
      
Это — конец вещей, это — в конце пути
      
зеркало, чтоб войти.
     
     
      
Встань в свободную нишу и, закатив глаза,
      
смотри, как проходят века, исчезая за
      
углом, и как в паху прорастает мох
      
и на плечи ложится пыль — этот загар эпох.
      
Кто-то отколет руку, и голова с плеча
      
скатится вниз, стуча.
     
     
      
И останется торс, безымянная сумма мышц.
      
Через тысячу лет живущая в нише мышь с
      
ломаным когтем, не одолев гранит,
      
выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит
      
через дорогу, чтоб не прийти в нору
      
в полночь. Ни поутру.
     
     1972
    
   
   
    
     
Лагуна
    
    I
    
     
      
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
      
толкуют в холле о муках крестных;
      
пансион «Аккадемиа» вместе со
      
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
      
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
      
клерк поворачивает колесо.
     
    
    II
    
     
      
И восходит в свой номер на борт по трапу
      
постоялец, несущий в кармане граппу,
      
совершенный никто, человек в плаще,
      
потерявший память, отчизну, сына;
      
по горбу его плачет в лесах осина,
      
если кто-то плачет о нем вообще.
     
    
    III
    
     
      
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
      
слышен звон в коробке из-под случайных
      
жизней. Бронзовый осьминог
      
люстры в трельяже, заросшем ряской,
      
лижет набрякший слезами, лаской,
      
грязными снами сырой станок.
     
    
    IV
    
     
      
Адриатика ночью восточным ветром
      
канал наполняет, как ванну, с верхом,
      
лодки качает, как люльки; фиш,
      
а не вол в изголовьи встает ночами,
      
и звезда морская в окне лучами
      
штору шевелит, покуда спишь.
     
    
    V
    
     
      
Так и будем жить, заливая мертвой
      
водой стеклянной графина мокрый
      
пламень граппы, кромсая леща, а не
      
птицу-гуся, чтобы нас насытил
      
предок хордовый Твой, Спаситель,
      
зимней ночью в сырой стране.
     
    
    VI
    
     
      
Рождество без снега, шаров и ели,
      
у моря, стесненного картой в теле;
      
створку моллюска пустив ко дну,
      
пряча лицо, но спиной пленяя,
      
Время выходит из волн, меняя
      
стрелку на башне — ее одну.
     
    
    VII
    
     
      
Тонущий город, где твердый разум
      
внезапно становится мокрым глазом,
      
где сфинксов северных южный брат,
      
знающий грамоте лев крылатый,
      
книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,
      
в плеске зеркал захлебнуться рад.
     
    
    VIII
    
     
      
Гондолу бьет о гнилые сваи.
      
Звук отрицает себя, слова и
      
слух; а также державу ту,
      
где руки тянутся хвойным лесом
      
перед мелким, но хищным бесом
      
и слюну леденит во рту.
     
    
    IX
    
     
      
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
      
правую лапу, согнувши в локте;
      
жест получим, похожий на
      
молот в серпе, — и, как чорт Солохе,
      
храбро покажем его эпохе,
      
принявшей образ дурного сна.
     
    
    X
    
     
      
Тело в плаще обживает сферы,
      
где у Софии, Надежды, Веры
      
и Любви нет грядущего, но всегда
      
есть настоящее, сколь бы горек
      
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
      
и города, где стопа следа
     
    
    XI
    
     
      
не оставляет — как челн на глади
      
водной, любое пространство сзади,
      
взятое в цифрах, сводя к нулю —
      
не оставляет следов глубоких
      
на площадях, как «прощай» широких,
      
в улицах узких, как звук «люблю».
     
    
    XII
    
     
      
Шпили, колонны, резьба, лепнина
      
арок, мостов и дворцов; взгляни на —
      
верх: увидишь улыбку льва
      
на охваченной ветров, как платьем, башне,
      
несокрушимой, как злак вне пашни,
      
с поясом времени вместо рва.
     
    
    XIII
    
     
      
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
      
лицом, сравнимым во тьме со снятым
      
с безымянного пальца кольцом, грызя
      
ноготь, смотрит, объят покоем,
      
в то «никуда», задержаться в коем
      
мысли можно, зрачку — нельзя.
     
    
    XIV
    
     
      
Там, за нигде, за его пределом
      
— черным, бесцветным, возможно, белым —
      
есть какая-то вещь, предмет.
      
Может быть, тело. В эпоху тренья
      
скорость света есть скорость зренья;
      
даже тогда, когда света нет.
     
     1973
    
   
   
    
     
На смерть Жукова
    
    
     
      
Вижу колонны замерших звуков,
      
гроб на лафете, лошади круп.
      
Ветер сюда не доносит мне звуков
      
русских военных плачущих труб.
      
Вижу в регалиях убранный труп:
      
в смерть уезжает пламенный Жуков.
     
     
      
Воин, пред коим многие пали
      
стены, хоть меч был вражьих тупей,
      
блеском маневра о Ганнибале
      
напоминавший средь волжских степей.
      
Кончивший дни свои глухо в опале,
      
как Велизарий или Помпей.
     
     
      
Сколько он пролил крови солдатской
      
в землю чужую! Что ж, горевал?
      
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
      
белой кровати? Полный провал.
      
Что он ответит, встретившись в адской
      
области с ними? «Я воевал».
     
     
      
К правому делу Жуков десницы
      
больше уже не приложит в бою.
      
Спи! У истории русской страницы
      
хватит для тех, кто в пехотном строю
      
смело входили в чужие столицы,
      
но возвращались в страхе в свою.
     
     
      
Маршал! поглотит алчная Лета
      
эти слова и твои прахоря.
      
Все же, прими их — жалкая лепта
      
родину спасшему, вслух говоря.
      
Бей, барабан, и, военная флейта,
      
громко свисти на манер снегиря.
     
     1974
    
   
   
    
     
Темза в Челси
    
    I
    
     
      
Ноябрь. Светило, поднявшееся натощак,
      
замирает на банке соды в стекле аптеки.
      
Ветер находит преграду во всех вещах:
      
в трубах, в деревьях, в движущемся человеке.
      
Чайки бдят на оградах, что-то клюют жиды;
      
неколесный транспорт ползет по Темзе,
      
как по серой дороге, извивающейся без нужды.
      
Томас Мор взирает на правый берег с тем же
      
вожделением, что прежде, и напрягает мозг.
      
Тусклый взгляд из себя прочней, чем железный мост
      
принца Альберта; и, говоря по чести,
      
это лучший способ покинуть Челси.
     
    
    II
    
     
      
Бесконечная улица, делая резкий крюк,
      
выбегает к реке, кончаясь железной стрелкой.
      
Тело сыплет шаги на землю из мятых брюк,
      
и деревья стоят, словно в очереди за мелкой
      
осетриной волн; это все, на что
      
Темза способна по части рыбы.
      
Местный дождь затмевает трубу Агриппы.
      
Человек, способный взглянуть на сто
      
лет вперед, узреет побуревший портик,
      
который вывеска «бар» не портит,
      
вереницу барж, ансамбль водосточных флейт,
      
автобус у галереи Тэйт.
     
    
    III
    
     
      
Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть
      
для него не преграда, ни кепка или корона.
      
Лишь у тех, кто зонты производит, есть
      
в этом климате шансы захвата трона.
      
Серым днем, когда вашей спины настичь
      
даже тень не в силах и на исходе деньги,
      
в городе, где, как ни темней кирпич,
      
молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,
      
можно, глядя в газету, столкнуться со
      
статьей о прохожем, попавшим под колесо;
      
и только найдя абзац о том, как скорбит родня,
      
с облегченьем подумать: это не про меня.
     
    
    IV
    
     
      
Эти слова мне диктовала не
      
любовь и не Муза, но потерявший скорость
      
звука пытливый, бесцветный голос;
      
я отвечал, лежа лицом к стене.
      
«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква «г» в «ого».
      
«Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».
      
«Что ты любишь на свете сильнее всего?» —
      
«Реки и улицы — длинные вещи жизни».
      
«Вспоминаешь о прошлом?» — «Помню, была зима.
      
Я катался на санках, меня продуло».
      
«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма;
      
но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».
     
    
    V
    
     
      
Воздух живет той жизнью, которой нам не дано
      
уразуметь — живет своей голубою,
      
ветреной жизнью, начинаясь над головою
      
и нигде не кончаясь. Взглянув в окно,
      
видишь шпили и трубы, кровлю, ее свинец;
      
это — начало большого сырого мира,
      
где мостовая, которая нас вскормила,
      
собой представляет его конец
      
преждевременный… Брезжит рассвет, проезжает почта.
      
Больше не во что верить, опричь того, что
      
покуда есть правый берег у Темзы, есть
      
левый берег у Темзы. Это — благая весть.
     
    
    VI
    
     
      
Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.
      
Сердце может только отстать от Большого Бена.
      
Темза катится к морю, разбухшая, точно вена,
      
и буксиры в Челси дерут басы.
      
Город Лондон прекрасен. Если не ввысь, то вширь
      
он раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.
      
И когда в нем спишь, номера телефонов прежней
      
и бегущей жизни, слившись, дают цифирь
      
астрономической масти. И палец, вращая диск
      
зимней луны, обретает бесцветный писк
      
«занято»; и этот звук во много
      
раз неизбежней, чем голос Бога.
     
     1974
    
   
   
    
     
ДВАДЦАТЬ СОНЕТОВ К МАРИИ СТЮАРТ
    
    I
    
     
      
Мари, шотландцы все-таки скоты.
      
В каком колене клетчатого клана
      
предвиделось, что двинешься с экрана
      
и оживишь, как статуя, сады?
      
И Люксембургский, в частности? Сюды
      
забрел я как-то после ресторана
      
взглянуть глазами старого барана
      
на новые ворота и пруды.
      
Где встретил Вас. И в силу этой встречи,
      
и так как «все былое ожило
      
в отжившем сердце», в старое жерло
      
вложив заряд классической картечи,
      
я трачу, что осталось в русской речи
      
на Ваш анфас и матовые плечи.
     
    
    II
    
     
      
В конце большой войны не на живот,
      
когда что было, жарили без сала,
      
Мари, я видел мальчиком, как Сара
      
Леандр шла топ-топ на эшафот.
      
Меч палача, как ты бы не сказала,
      
приравнивает к полу небосвод
      
(см. светило, вставшее из вод).
      
Мы вышли все на свет из кинозала,
      
но нечто нас в час сумерек зовет
      
назад, в «Спартак», в чьей плюшевой утробе
      
приятнее, чем вечером в Европе.
      
Там снимки звезд, там главная — брюнет,
      
там две картины, очередь на обе.
      
И лишнего билета нет.
     
    
    III
    
     
      
Земной свой путь пройдя до середины,
      
я, заявившись в Люксембургский сад,
      
смотрю на затвердевшие седины
      
мыслителей, письменников; и взад —
      
вперед гуляют дамы, господины,
      
жандарм синеет в зелени, усат,
      
фонтан мурлычит, дети голосят,
      
и обратиться не к кому с «иди на».
      
И ты, Мари, не покладая рук,
      
стоишь в гирлянде каменных подруг —
      
французских королев во время оно —
      
безмолвно, с воробьем на голове.
      
Сад выглядит, как помесь Пантеона
      
со знаменитой «Завтрак на траве».
     
    
    IV
    
     
      
Красавица, которую я позже
      
любил сильней, чем Босуэла — ты,
      
с тобой имела общие черты
      
(шепчу автоматически «о, Боже»,
      
их вспоминая) внешние. Мы тоже
      
счастливой не составили четы.
      
Она ушла куда-то в макинтоше.
      
Во избежанье роковой черты,
      
я пересек другую — горизонта,
      
чье лезвие, Мари, острей ножа.
      
Над этой вещью голову держа,
      
не кислорода ради, но азота,
      
бурлящего в раздувшемся зобу,
      
гортань… того… благодарит судьбу.
     
    
    V
    
     
      
Число твоих любовников, Мари,
      
превысило собою цифру три,
      
четыре, десять, двадцать, двадцать пять.
      
Нет для короны большего урона,
      
чем с кем-нибудь случайно переспать.
      
(Вот почему обречена корона;
      
республика же может устоять,
      
как некая античная колонна).
      
И с этой точки зренья ни на пядь
      
не сдвинете шотландского барона.
      
Твоим шотландцам было не понять,
      
чем койка отличается от трона.
      
В своем столетьи белая ворона,
      
для современников была ты блядь.
     
    
    VI
    
     
      
Я вас любил. Любовь еще (возможно,
      
что просто боль) сверлит мои мозги,
      
Все разлетелось к черту, на куски.
      
Я застрелиться пробовал, но сложно
      
с оружием. И далее, виски:
      
в который вдарить? Портила не дрожь, но
      
задумчивость. Черт! все не по-людски!
      
Я Вас любил так сильно, безнадежно,
      
как дай Вам бог другими — но не даст!
      
Он, будучи на многое горазд,
      
не сотворит — по Пармениду — дважды
      
сей жар в груди, ширококостный хруст,
      
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
      
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!
     
    
    VII
    
     
      
Париж не изменился. Плас де Вож
      
по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
      
Река не потекла еще обратно.
      
Бульвар Распай по-прежнему пригож.
      
Из нового — концерты за бесплатно
      
и башня, чтоб почувствовать — ты вошь.
      
Есть многие, с кем свидеться приятно,
      
но первым прокричавши «как живешь?»
     
     
      
В Париже, ночью, в ресторане… Шик
      
подобной фразы — праздник носоглотки.
      
И входит айне кляйне нахт мужик,
      
внося мордоворот в косоворотке.
      
Кафе. Бульвар. Подруга на плече.
      
Луна, что твой генсек в параличе.
     
    
    VIII
    
     
      
На склоне лет, в стране за океаном
      
(открытой, как я думаю, при Вас),
      
деля помятый свой иконостас
      
меж печкой и продавленным диваном,
      
я думаю, сведи удача нас,
      
понадобились вряд ли бы слова нам:
      
ты просто бы звала меня Иваном,
      
и я бы отвечал тебе «Alas».
      
Шотландия нам стлала бы матрас.
      
Я б гордым показал тебя славянам.
      
В порт Глазго, караван за караваном,
      
пошли бы лапти, пряники, атлас.
      
Мы встретили бы вместе смертный час.
      
Топор бы оказался деревянным.
     
    
    IX
    
     
      
Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг
      
сражения. «Ты кто такой?» — «А сам ты?»
      
«Я кто такой?» — «Да, ты». — «Мы протестанты».
      
«А мы — католики». — «Ах, вот как!» Хряск!
      
Потом везде валяются останки.
      
Шум нескончаемых вороньих дрязг.
      
Потом — зима, узорчатые санки,
      
примерка шали: «Где это — Дамаск?»
      
«Там, где самец-павлин прекрасней самки».
      
«Но даже там он не проходит в дамки»
      
(за шашками — передохнув от ласк).
      
Ночь в небольшом по-голливудски замке.
     
     
      
Опять равнина. Полночь. Входят двое.
      
И все сливается в их волчьем вое.
     
    
    X
    
     
      
Осенний вечер. Якобы с Каменой.
      
Увы, не поднимающей чела.
      
Не в первый раз. В такие вечера
      
все в радость, даже хор краснознаменный.
      
Сегодня, превращаясь во вчера,
      
себя не утруждает переменой
      
пера, бумаги, жижицы пельменной,
      
изделия хромого бочара
      
из Гамбурга. К подержанным вещам,
      
имеющим царапины и пятна,
      
у времени чуть больше, вероятно,
      
доверия, чем к свежим овощам.
      
Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете
      
в посадском, молью траченом жакете.
     
    
    XI
    
     
      
Лязг ножниц, ощущение озноба.
      
Рок, жадный до каракуля с овцы,
      
что брачные, что царские венцы
      
снимает с нас. И головы особо.
      
Прощай, юнцы, их гордые отцы,
      
разводы, клятвы верности до гроба.
      
Мозг чувствует, как башня небоскреба,
      
в которой не общаются жильцы.
      
Так пьянствуют в Сиаме близнецы,
      
где пьет один, забуревают — оба.
      
Никто не прокричал тебе «Атас!»
      
И ты не знала «я одна, а вас…»,