1 2 3 4 5 6 7 8 
− Ну, живи мы во времена Платона, возможно, мы все − мужчины, женщины и дети − подходили бы для республики, но давайте возьмем конституционную монархию в нашем нынешнем государстве, с нашими нравами и развитием разума. В младенчестве всем нам необходимо мудрое наставление для того, чтобы направлять нас. На самом деле, длительное младенчество, детство и юность − самое счастливое время и этим счастьем дети во многом обязаны игу законов, а также рассудительной и твердой власти. Я согласен с мисс Хейл, что многие рабочие по своему развитию находятся на уровне детей, хотя я отрицаю, что мы, хозяева, делаем все, чтобы они оставались такими. Я утверждаю, что деспотизм − самый лучший вид управления ими. Поэтому, в те часы, что я общаюсь с ними, я должен быть деспотом. Я использую всю свою проницательность − без обмана и ложной филантропии, которых у нас на севере было с избытком, − чтобы создать мудрые законы и прийти к справедливым решениям в руководстве фабрикой, законы и решения, которые работают для моей пользы в первую очередь, и для них − во вторую. И рабочие никогда не заставят меня ни объяснить причины своих поступков, ни отступиться от того, что я уже объявил своим решением. Пусть попробуют забастовать! Я буду страдать так же, как они, но в конце они поймут, что я не дал слабину и ни на йоту не отступил от своих решений.
    
Маргарет вернулась в комнату и взяла рукоделие, но не разговаривала. Мистер Хейл ответил:
    
− Осмелюсь сказать, я мало знаю о том, о чем говорю. Но, исходя из того малого, что я знаю, я бы рискнул предположить, что народные массы уже достигли того беспокойного возраста, который находится между детством и зрелостью. Настаивать на послушании без рассуждений − ошибка, которую многие родители совершают в обращении с детьми в это время. Все, что нужно делать детям, − выполнять свои обязанности, слушать простые приказы: «Иди, когда тебя зовут» и «Делай, что тебе говорят!». Но мудрый родитель потакает желанию независимости и постепенно превращается из господина и повелителя в друга и советчика своему ребенку. Если я ошибаюсь в моих рассуждениях, вспомните, это именно вы приняли аналогию.
    
− Недавно я услышала историю, которая случилась в Нюрнберге три или четыре года назад, − сказала Маргарет. − В огромном особняке, что был когда-то одновременно и жильем, и складом, жил одинокий богатый человек. Говорили, что у него был ребенок, но никто не знал этого определенно. В течение сорока лет этот слух то возобновлялся, то затихал, никогда полностью не пропадая. После смерти владельца особняка выяснилось, что это правда. У него действительно был сын, взрослый человек с неразвитым умом маленького ребенка. Отец воспитал сына таким странным образом, желая спасти его от искушений и ошибок. Но конечно, едва этот великовозрастный ребенок вернулся в мир, оказалось, что каждый дурной советчик имеет полную власть над ним. Бывший затворник не мог отличить добро от зла. Его отец сделал грубую ошибку, воспитывая его в неведении и полагая, что тем самым сохранит его невинность. А спустя четырнадцать месяцев городские власти вынуждены были взять над найденышем опеку, чтобы спасти его от голода. Он даже не мог просить милостыню.
    
− Я сам использовал сравнение, предложенное вами, мисс Хейл, так что я не должен жаловаться, если ваша улыбка превратится в оружие против меня. Но, мистер Хейл, когда вы привели нам в пример мудрого родителя, вы сказали, что он потакает своим детям в их желании к независимости. Сейчас, конечно, не то время, чтобы стремится к независимости во время работы. Я едва ли понимаю, что вы тогда имели в виду. Но я скажу, что если хозяева будут посягать на независимость своих рабочих за стенами фабрик, я первый воспротивлюсь этому. То, что рабочие трудятся на нас по десять часов в день, не дает нам права вмешиваться в их личную жизнь. Я ценю мою собственную независимость так высоко, что не могу представить себе большего унижения, чем вмешательство постороннего человека, беспрестанно указывающего, советующего и поучающего меня, даже тщательно планирующего мои действия. Он мог бы быть самым мудрым из людей, самым влиятельным, я бы равно воспротивился и возмутился его вмешательством. Я полагаю, что это чувство сильнее на севере Англии, чем на юге.
    
− Простите, но не из-за того ли это происходит, что нет и не было никакого равенства, ничего подобного дружбе между тем, кто советует, и тем, кто слушает эти советы? Потому что если каждый человек вынужден сражаться в одиночку, если его преследует зависть и ревность собратьев, ему трудно оставаться христианином.
    
− Я только констатирую факт. С сожалением я должен сообщить, что у меня встреча в восемь часов, и я должен просто принять факты, как есть, не пытаясь объяснить их, здесь нет выбора − факты должны быть приняты.
    
− Но, − сказала Маргарет тихим голосом, − мне кажется, это существенно меняет дело, − мистер Хейл сделал ей знак молчать и позволить мистеру Торнтону закончить.
    
Он уже поднялся и собрался уходить.
    
− Вы должны позволить мне объясниться. Есть ли у меня право навязывать любому человеку из Даркшира свое мнение о том, как ему действовать, поступать просто потому, что он продает свой труд, а у меня есть деньги, чтобы купить?
    
− Ни в малейшей степени, − ответила Маргарет, решившись произнести только одно это. − Ваши деньги тут не играют роли. Но вы человек, который имеет над другими людьми безмерную власть просто потому, что ваши жизни и ваши состояния так неразрывно и тесно переплелись. Вы можете отрицать эту власть, но это ничего не изменит. Бог создал нас так, что мы зависим друг от друга. Мы можем игнорировать нашу зависимость или закрывать на нее глаза, говоря, что дело лишь в выплате заработка за неделю. Но факт остается фактом. Ни вы, ни любой другой хозяин не можете жить и работать в одиночестве. Самый гордый и независимый человек зависит от тех, кто вокруг него, из-за их незаметного влияния на его характер, его жизнь. И у самого независимого из всех ваших даркширцев есть семья, о которой он обязан думать. Он не может отбросить их. Только тот, кто по твердости превосходит самую огромную скалу, может отказаться от них…
    
− Довольно сравнений, Маргарет. Ты уже однажды убедила нас, − сказал мистер Хейл, улыбаясь, но все же чувствуя неловкость, что они задерживают мистера Торнтона против его воли.
    
Что же до самого Торнтона, то ему нравилось слушать Маргарет, хотя ее слова и рассердили его.
    
− Скажите, мисс Хейл, на вас саму когда-нибудь влияли? И если вы когда-либо осознавали, что на вас влияют другие люди, а не обстоятельства, − те, другие люди, действовали прямо или косвенно? Они пытались уговорить вас, приказать действовать правильно, наставляли вас? Или они были простыми, настоящими людьми, выполняли свой долг и делали это решительно, не задумываясь о том, какое впечатление производят на вас их поступки? Если бы я был рабочим, и если бы я видел ежечасно перед собой честного, пунктуального, сообразительного и решительного хозяина (а рабочие более проницательные шпионы, чем слуги), разве не было бы это для меня лучшим уроком, чем все слова и советы? Я не хочу думать слишком много о том, что есть я сам, но я полагаюсь на честность моих рабочих, на их откровенность и не буду прибегать к уловкам, которые используют другие владельцы фабрик, чтобы утихомирить и обмануть забастовщиков. Мои рабочие и так знают, что я презираю бесчестную выгоду и обман. Можно прочитать целый курс лекций на тему «Честность − лучшая политика», но жизнь упрощает слова. Нет, нет! Каким будет хозяин, такими будут рабочие, если они не будут задумываться слишком много.
    
− Это великое признание, − сказала Маргарет, смеясь. − Когда я вижу, как человек вспыльчивый и упрямый отстаивает свои права, я могу с уверенностью заключить, что он плохо знает самого себя и не желает признаваться, что ему ведомы страдания и не чужда доброта, и что он заботится не только о себе.
    
− Вы просто не понимаете, как работает наша система, мисс Хейл, − возразил он поспешно. − Вы полагаете, что рабочие − куски теста, которым мы можем придать форму по своему усмотрению. Вы забываете, что мы имеем дело с ними на протяжении менее чем трети их жизни. Кроме того, обязанности промышленника включают в себя не только заботу о рабочей силе. Мы поддерживаем широкую коммерческую деятельность, которая превращает нас в основоположников цивилизации.
    
− Это поражает меня, − сказал мистер Хейл, улыбаясь, − что вы можете быть основоположником цивилизации и в своем городе. Они − грубияны и варвары, эти ваши рабочие Милтона.
    
− Они такие, − ответил мистер Торнтон. − Запах розовой воды не исправит их. Из Кромвеля вышел бы превосходный владелец фабрики, мисс Хейл. Я бы хотел, чтобы он был с нами, чтобы подавить эту забастовку за нас.
    
− Кромвель не мой герой, − ответила она холодно. − Но я пытаюсь примирить ваше восхищение деспотизмом с вашим уважением к независимости характера других людей.
    
Он покраснел.
    
− Я предпочитаю быть твердым и ответственным хозяином в те часы, когда они работают на меня. Но эти часы истекают, наши отношения прекращаются. И потом они становятся такими же независимыми, каким чувствую себя я.
    
Мистер Торнтон молчал минуту, так как был очень расстроен. Но вскоре он сумел совладать со своими чувствами и пожелал мистеру и миссис Хейл спокойной ночи. Затем, приблизившись к Маргарет, сказал тихо:
    
− Я разговаривал с вами в этот вечер второпях, и боюсь, довольно грубо. Но вы знаете, что я всего лишь грубый милтонский промышленник. Вы простите меня?
    
− Конечно, − ответила она, улыбаясь ему.
    
Он казался мрачным и беспокойным, но едва увидел ее милое сияющее лицо, его взгляд тут же прояснился, и мистер Торнтон мгновенно забыл о той холодности и суровости, что читал в ее глазах во время их спора. Но она не протянула ему руку, и он опять счел это знаком пренебрежения и приписал этот поступок ее гордости.
   
   
    
     
Глава XVI
     
Тень смерти
    
    
     
«Доверяй той скрытой руке, что ведет
     
Тебя по тропе, которой пройти суждено;
     
Но всегда будь готов
     
К превратностям судьбы».
     
Из арабского
    
    
    
На следующий день доктор Дональдсон пришел, чтобы осмотреть миссис Хейл. Маргарет надеялась, что благодаря установившимся близким отношениям с матерью между ними больше не будет тайн, но она ошиблась. Ее по-прежнему не впускали в комнату к миссис Хейл, только Диксон дозволялось туда входить. Маргарет была скорее обеспокоена, чем раздосадована, − ей не знакома была любовь собственника, — если она любила, то любила глубоко и страстно и без малейшей ревности.
    
Она прошла в гостиную и стала ходить взад и вперед, ожидая пока выйдет доктор. Время от времени она останавливалась и прислушивалась. Ей показалось, что она услышала стон. Маргарет крепко сжала руки и задержала дыхание. Она была уверена, что слышала стон. Несколько минут все было спокойно, потом в гостиной задвигались стулья, послышались возбужденные голоса и легкий шум.
    
Когда Маргарет услышала, что дверь открылась, она быстро вышла из комнаты.
    
− Моего отца нет дома, доктор Дональдсон. В это время он занимается с учениками. Вас не затруднит пройти в его кабинет?
    
Маргарет преодолела все препятствия, что учинила ей Диксон. Она просто воспользовалась своим положением дочери, подобно Старшему Брату,[9] который очень эффективно пресек вмешательство старого слуги в его дела. Осознание того, что она, возможно, обидела Диксон, настояв на собственных правах, на какое-то время отвлекло Маргарет от постоянного беспокойства. По изумленному выражению лица Диксон она догадалась, как, должно быть, до нелепости важно выглядит. И с этой мыслью она направилась вниз по лестнице в комнату отца. Теперь опасения снова вернулись. Прошла минута или две, прежде чем она смогла произнести хоть слово.
    
Но затем она спросила со всей возможной настойчивостью:
    
− Скажите, что с мамой? Вы очень обяжете меня, просто сказав правду, − и, увидев легкое замешательство на лице доктора, добавила:
    
− Я − ее единственная дочь… здесь, я имею в виду. Боюсь, что мой отец недостаточно обеспокоен ее состоянием и поэтому, если есть какое-то серьезное опасение за здоровье мамы, его нужно подготовить. Я смогу сделать это. Я могу ухаживать за своей матерью. Прошу, скажите, сэр. Я не в состоянии ничего прочесть на вашем лице, и это пугает меня больше, чем любые ваши слова.
    
− Моя дорогая юная леди, кажется, у вашей мамы есть самая внимательная и умелая служанка, которая для нее больше, чем друг…
    
− Я − ее дочь, сэр.
    
− Но когда я спросил о вас, она выразила желание ничего вам не рассказывать…
    
− Я не так послушна и терпелива, чтобы слепо подчиниться запрету. Кроме того, я уверена, вы достаточно мудры, достаточно опытны и сохраните наш секрет.
    
− Ну, − сказал он, печально улыбнувшись, − вы правы. Я не обещал. На самом деле, я боюсь, что секрет скоро станет известен и так.
    
Он замолчал. Маргарет побледнела и сильнее сжала губы. Ни одна черточка ее лица не дрогнула. Обладая проницательностью, без которой ни один врач не смог бы достичь высокого положения, доктор понял, что эта девушка потребует от него всей правды, что она поймет, если он утаит от нее хоть малую толику, и что недоговоренность будет более жестокой пыткой для нее, чем сама правда. Он рассказал обо всем коротко и ясно тихим голосом, не переставая наблюдать за ней. Зрачки ее глаз расширились от ужаса, а цвет лица стал мертвенно-бледным. Он замолчал. Он ждал, чтобы ужас исчез из ее глаз, а затрудненное дыхание восстановилось. Потом она произнесла:
    
− Я благодарна вам, сэр, за ваше доверие. Этот страх преследовал меня несколько недель. Это была настоящая агония. Моя бедная, бедная мама! − губы Маргарет начали дрожать, и доктор позволил ей выплакаться, уверенный, что этой девушке достанет самообладания, чтобы успокоиться.
    
Но Маргарет лишь всхлипнула, она вспомнила, что ей хотелось о многом его расспросить.
    
− Она будет сильно страдать?
    
Доктор Дональдсон покачал головой:
    
− Этого я не могу сказать. Все зависит от телосложения, от разных причин. Но последние открытия медицины помогут нам облегчить ее страдания.
    
− Мой отец! − сказала Маргарет, задрожав.
    
− Я не знаком с мистером Хейлом. Поэтому мне трудно дать совет. Но я полагаю, вы можете сообщить вашему отцу то, что вам угодно. Скорее мои визиты, с которыми я буду приходить к вам время от времени, − хотя боюсь, что не смогу ничего сделать, а только облегчить страдания, − а также множество самых незначительных случайностей могут разбудить его тревогу, усилить ее, поэтому его все же лучше подготовить. Более того, моя дорогая юная леди… я видел мистера Торнтона, и я уважаю вашего отца за жертву, которую он принес, тем не менее, как я полагаю, он ошибся. Ну, на этот раз − все, если вы удовлетворены, моя дорогая. Только помните, когда я приду снова, я приду как друг. И вы должны научиться считать меня другом, потому что знакомство при таких обстоятельствах значит больше, чем годы светского общения.
    
Маргарет не могла ответить ― ее душили слезы, но она крепко пожала ему руку при прощании.
    
«Что за чудесная девушка! − подумал доктор Дональдсон, сидя в своем экипаже. − Кто бы мог подумать, что такая маленькая рука может быть такой сильной? Мускулы кисти хорошо развиты… Она настоящая королева! Как гордо она откинула голову, когда заставляла меня говорить правду, а затем наклонила ее, чтобы внимательно слушать. Бедняжка! Я должен проследить, чтобы она не переутомилась. Хотя, поразительно, сколько страданий могут вынести такие хрупкие создания. Эта девушка по-настоящему смелая. Ни обморока, ни истерики. Она бы не опустилась до этого, только не она! И это сила воли привела ее в сознание. Будь я на тридцать лет моложе, я бы тут же упал к ее ногам. Но сейчас слишком поздно. А! Вот мы и у Арчеров», − так он и вышел из экипажа, готовясь служить благу больного всей своей мудростью, опытом, с сочувствием, как будто в целом мире для него не было ничего более важного.
    
Тем временем Маргарет вернулась на минуту в кабинет отца, чтобы вновь набраться сил, прежде чем подняться наверх к матери.
    
− О, мой Бог, мой Бог! Но это ужасно! Как я перенесу это? Такое тяжелое заболевание! И нет надежды! О, мама, мама! Лучше бы я никогда не ездила к тете Шоу и не провела бы все эти бесценные годы вдали от тебя! Бедная мама! Сколько она, должно быть, вытерпела! О! Я умоляю, тебя, Господи, пусть ее страдания не будут такими сильными, такими ужасными! Как я переживу ее страдания? Как я смогу вытерпеть папины муки? Ему нельзя все рассказывать, не все сразу. Это убьет его. Но я не хочу терять ни одной лишней минуты вдали от моей дорогой, любимой мамы.
    
Она поднялась наверх. Диксон не было в комнате. Миссис Хейл лежала, откинувшись в кресле, завернувшись в мягкую белую шаль и надев чепец, отдыхая после визита доктора. Ее лицо было бледным и изможденным, но спокойным, и это спокойствие поразило Маргарет.
    
− Маргарет, ты так странно выглядишь! В чем дело? − спросила миссис Хейл, но когда догадка вдруг осенила ее, она добавила почти сердито:
    
− Ты не виделась с доктором Дональдсоном и не задавала ему вопросы, не правда ли, дитя?
    
Маргарет не ответила, только с тоской посмотрела на мать. Миссис Хейл сдвинула брови.
    
− Он, конечно, не нарушил бы данное мне слово, и…
    
− О, да, мама, конечно. Я заставила его. Это из-за меня, это я виновата, − она опустилась на колени возле матери и схватила ее руку, она бы ни за что не отпустила ее, хотя миссис Хейл и пыталась ее выдернуть. Маргарет продолжала целовать ее, омывая своими горячими слезами.
    
− Маргарет, это неправильно. Ты знала, что мне не хотелось, чтобы тебе говорили, − но как будто устав от борьбы, миссис Хейл оставила свою руку в ладонях Маргарет и спустя какое-то время слегка сжала пальцы. Это приободрило Маргарет, и она сказала:
    
− О, мама! Позволь мне быть твоей сиделкой. Я научусь всему, чему Диксон сможет научить меня. Ты же знаешь, я − твое дитя, и я думаю, что имею право делать для тебя все.
    
− Ты не знаешь, о чем просишь, − ответила миссис Хейл, вздрогнув.
    
− Нет, знаю. Я знаю намного больше, чем ты думаешь. Позволь мне быть твоей сиделкой. Во всяком случае, позволь мне попробовать. Никто не сделает это так усердно, как я. Это будет такая помощь, мама.
    
− Мое бедное дитя! Хорошо, попробуй. Ты знаешь, Маргарет, Диксон и я думали, ты будешь избегать меня, если узнаешь…
    
− Диксон думала! − сказала Маргарет презрительно. − Диксон не могла поверить, что я люблю тебя так же, как и она. Я полагаю, она думала, что я одна из тех бедных болезненных женщин, которым нравится лежать на розовых лепестках и обмахиваться веером весь день. Не позволяй фантазиям Диксон отдалять меня от тебя, мама. Пожалуйста, не позволяй! − умоляла она.
    
− Не сердись на Диксон,− сказала миссис Хейл беспокойно.
    
Маргарет пришла в себя.
    
− Нет, не буду. Я постараюсь быть покорной и научиться у нее всему, если только ты позволишь мне делать для тебя все, что я смогу. Позволь мне самой помогать тебе, мама, я так хочу этого. Я воображала себе, что ты забудешь меня, пока я живу у тети Шоу, и плакала, засыпая по ночам с этой мыслью.
    
− А я все время думала, как ты, Маргарет, будешь терпеть нашу бедность после комфорта и роскоши Харли-стрит, — каждый раз, когда ты приезжала, я стыдилась нашего бедного дома в Хелстоне больше, чем при визите любого незнакомого гостя.
    
− О, мама, а я так радовалась жизни в Хелстоне. Там было гораздо интереснее, чем на Харли-стрит. Полки с ручками от гардероба, которые становились подносами на праздничных ужинах. А еще старые коробки из-под чая, которые набили и укрыли, и получилась такая замечательная тахта. Я считаю, что та честная бедность в нашем дорогом Хелстоне была самой замечательной частью нашей жизни.
    
− Я больше никогда не увижу Хелстон, Маргарет, − сказала миссис Хейл, на глазах появились слезы. Маргарет не смогла ответить. Миссис Хейл продолжила:
    
− Пока я была там, мне все время хотелось уехать из него. Любое другое место казалось приятнее. А теперь я умру вдали от него. Я справедливо наказана.
    
− Ты не должна говорить так, − сказала Маргарет нетерпеливо. − Доктор сказал, что ты можешь прожить еще годы. О, мама! Мы еще вернемся в Хелстон.
    
− Никогда. Я должна принять это, как покаяние. Но, Маргарет… Фредерик!
    
При упоминании этого имени она внезапно вскрикнула так громко, как будто ее пронзила острая боль. Казалось, будто даже сама мысль о нем лишает ее самообладания, разрушает спокойствие, ослабляет до изнеможения. В исступлении миссис Хейл закричала: «Фредерик! Фредерик! Вернись ко мне! Я умираю! Мой маленький первенец, приди ко мне снова!»
    
Она билась в истерике. Перепуганная Маргарет вышла и позвала Диксон. Диксон пришла раздраженная и обвинила Маргарет в том, что это из-за нее миссис Хейл так разволновалась. Маргарет кротко стерпела слова служанки, молясь, чтобы отец не вернулся сейчас домой. Несмотря на свой страх, она повиновалась всем указаниям Диксон быстро и четко, даже не пытаясь оправдаться. Ее поведение успокоило Диксон. Они уложили миссис Хейл в постель, и Маргарет сидела возле матери, пока та не уснула, после чего Диксон поманила Маргарет из комнаты. С мрачным выражением лица, как будто делала что-то противоречащее своей натуре, она предложила своей молодой хозяйке выпить кофе, который приготовила для нее в гостиной, и стояла за ее спиной, пока Маргарет его не выпила.
    
− Не будь вы такой любопытной, мисс, вам не пришлось бы волноваться раньше времени. Рано или поздно вы все узнали бы. А теперь, я полагаю, вы обо всем расскажете хозяину. Сколько же заботы мне прибавится по вашей милости!
    
− Нет, Диксон, − ответила Маргарет печально. − Я не расскажу папе. Он не сможет вынести это, как я, − и в доказательство того, как терпеливо она сносит эту весть, Маргарет расплакалась.
    
− Эй! Я знала, как это будет. Сейчас вы разбудите вашу маму, а она только спокойно уснула. Мисс Маргарет, моя дорогая, мне пришлось скрывать это много недель. Может, я не люблю ее так же сильно, как вы, но я все же люблю ее больше, чем любой другой мужчина, женщина или ребенок − кроме разве что мастера Фредерика. С тех самых пор, как служанка леди Бересфорд впервые взяла меня посмотреть на нее, одетую в белое платьице, расшитое алыми маками. Я поранила иголкой палец, а она разорвала свой носовой платок и перевязала мне руку, а потом пришла смочить повязку лосьоном, когда вернулась с бала, где она была самой красивой молодой леди из всех. Я никогда никого не любила так, как ее. Я совсем не думала, что увижу ее такой, слабой и больной. Я никого не упрекаю. Многие назовут вас милой и красивой, и тому подобное. Даже в этом дымном месте, где можно ослепнуть от дыма, слепой и то это увидит. Но вы никогда не будете такой красивой, как ваша мать, никогда, даже если доживете до ста лет.
    
− Мама все еще очень красивая. Бедная мама!
    
− Ну, или вы куда-нибудь пойдете прогуляться, или я, в конце концов, рассержусь,− решительно сказала Диксон. − Вы ни за что не выдержите приход хозяина домой и его расспросы в таком состоянии. Выйдите и прогуляйтесь, а придете − там посмотрим, как поступить. Много раз мне хотелось не думать о том, что случилось с ней, и чем все это должно закончиться.
    
− О, Диксон! − сказала Маргарет. − Как часто я спорила с тобой, не зная, какую страшную тайну ты хранишь.
    
− Благослови вас Бог, дитя! Мне нравится видеть, что вы сохраняете присутствие духа. Это старая добрая кровь Бересфордов. Ведь последний сэр Джон дважды стрелял в своего управляющего, не сходя с места, когда ему рассказали, как управляющий обращался с арендаторами, а он просто обдирал их, пока не обобрал до нитки.
    
− Ну, Диксон, я не буду стрелять в тебя и постараюсь больше не спорить с тобой.
    
− Вы никогда не спорите. Если я и говорю так временами, то только наедине с самой собой, просто чтобы немного поболтать, потому что здесь нет никого, с кем бы можно было словом перемолвиться. А когда вы сердитесь, вы очень похожи на мастера Фредерика. Я вижу, как гнев застилает ваше лицо, словно темное облако, — так же было и с ним. Но теперь уходите, мисс. Я присмотрю за миссис и за хозяином. Его книги составят ему компанию, если он придет.
    
− Я пойду, − ответила Маргарет. Она постояла рядом с Диксон минуту или больше, как будто боясь чего-то и колеблясь, а потом внезапно поцеловала ее и быстро вышла из комнаты.
    
− Благослови ее Бог! − сказала Диксон. − Она такая же ласковая. Только троих я люблю − миссис, мастера Фредерика и ее. Только троих. Это все. Остальные пусть проваливают, потому что я не знаю, для чего они нужны на этой земле. Хозяин родился, как я полагаю, чтобы жениться на миссис. И если, как я думаю, он сильно ее любит, я могла бы полюбить его через какое-то время. Но он должен больше заботиться о ней, а не все время читать и читать, думать и думать. Посмотри, к чему это привело. Многие, кто никогда не читает и даже не думает, становятся Ректорами или Деканами и еще кем-нибудь. Смею сказать, и хозяин мог бы, если бы просто заботился о миссис и оставил скучное чтение и мысли в покое. Вот она идет, − Диксон выглянула в окно, услышав, как хлопнула входная дверь. − Бедная молодая леди! Ее одежда выглядит поношенной по сравнению с той, в которой она приехала в Хелстон год назад. Тогда у нее не было штопаных чулок и стираных перчаток. А теперь…!
   
   
    
     
Глава XVII
     
Что такое забастовка?
    
    
     
«На каждой тропинке встречается терн,
     
Что нуждается в терпеливом уходе;
     
А в каждой судьбе — страдания
     
И потребность в искренней молитве».
     
Аноним
    
    
    
Маргарет вышла из дома очень неохотно и с тяжелым сердцем. Но долгая прогулка, да и суета милтонской улицы приободрили ее, прежде чем она дошла до первого поворота. Вскоре ее походка вновь стала легкой и стремительной, а губы заалели. Она стала обращать внимание на то, что происходило вокруг, полностью отрешившись от своих мыслей. Прежде всего, Маргарет заметила, что сегодня на улицах много праздношатающихся: мужчины, засунув руки в карманы, прохаживались по улице, молодые девушки, собравшись вместе, громко смеялись и разговаривали, очевидно находясь в приподнятом настроении, словно опьяненные свободой. Люди дурного нрава околачивались возле ступенек пивных, куря и довольно бесцеремонно обсуждая каждого прохожего. Маргарет это совсем не понравилось. Сначала она намеревалась прогуляться по полям, расположенным за городом, но теперь решила навестить Бесси Хиггинс. Эта прогулка не будет настолько живительной, как загородная, но все же, возможно, пойдет ей на пользу.
    
Когда она вошла, Николас Хиггинс сидел у огня и курил. Бесси качалась в своем кресле.
    
Николас вынул трубку изо рта и, поднявшись, подвинул свой стул Маргарет. Он стоял у камина и слушал, как гостья расспрашивала Бесси о ее здоровье.
    
− У нее слишком подавленное настроение, но чувствует она себя лучше, − сказал он Маргарет. − Ей не нравится эта забастовка. Она бы много отдала за то, чтобы мы успокоились.
    
− Это третья забастовка, которую я вижу, − сказала Бесси, вздыхая, как будто это было лучшим объяснением.
    
− Ну, третий раз окупит все. Вот увидите, мы пошлем к черту хозяев на этот раз. Вот увидите, они еще придут и попросят нас вернуться на работу за плату, которую мы требуем. Так и будет. Прежде не все шло гладко, я согласен, но на этот раз мы подготовились очень серьезно.
    
− Почему вы бастуете? — спросила Маргарет. − Забастовка − это прекращение работы до тех пор, пока вы не получите требуемый заработок, не так ли? Вы не должны удивляться моему невежеству, там, откуда я приехала, я никогда не слышала о забастовке.
    
− Как бы я хотела оказаться там, − сказала Бесси уныло. − Я смертельно устала от забастовок. Это последняя забастовка в моей жизни. До того, как она закончится, я буду в Великом Граде − Святом Иерусалиме.
    
− Она все время об этом говорит и совсем не хочет думать о нашем грешном мире. Но я и так сделаю все, что могу. Я думаю, лучше синица в руке, чем журавль в небе. Поэтому мы с ней никак не можем сойтись насчет этой забастовки.
    
− Но, − сказала Маргарет, − если у нас на юге наемные рабочие будут бастовать, то хлеб не будет посеян, сено не будет убрано, а урожай не будет собран.
    
− Ну и что? − спокойно сказал Николас.
    
− В этом случае, − продолжила она, − что будет с фермерами?
    
Он выпустил дым.
    
− Я полагаю, им нужно либо бросить свои фермы, либо предложить работникам справедливый заработок.
    
− А что, если они просто не смогут? Они не смогут бросить свои фермы в одночасье. А если у них не будет ни сена, ни зерна, чтобы продать в этом году, тогда откуда у них появятся деньги, чтобы заплатить работникам?
    
Продолжая пускать дым, он наконец сказал:
    
− Я ничего не знаю о жизни на юге. Я слышал, ваши работники − просто кучка слабаков. Они страдают от голода. Но они слишком носятся со своим страданием и не хотят увидеть, когда их надувают. Здесь же совсем не так. Мы знаем, когда нас надувают, и у нас много сил. Мы просто останавливаем свои ткацкие станки и говорим: − «Вы можете уморить нас голодом, но вы не обманете нас, хозяева!» И будь они прокляты, в этот раз у них ничего не выйдет!
    
− Я хотела бы жить на юге, − повторила Бесси.
    
− Там жизнь тоже не легка, − сказала Маргарет. − Везде есть горе, которое нужно терпеть. Есть очень тяжелый труд, который нужно выдержать, но очень мало еды, чтобы восстановить силы.
    
− Но этот труд на открытом воздухе, − возразила Бесси. − И вдали от этого бесконечного, бесконечного шума и противной жары.
    
− Иногда там идет сильный дождь, а иногда ужасно холодно. Молодые достаточно выносливы, но пожилые мучаются от ревматизма, сгибаются и увядают раньше времени. И все же они должны работать по-прежнему или идти в работный дом.
    
− Я думала, вам нравилось жить на юге.
    
− Так и есть, − ответила Маргарет, чуть улыбаясь, поскольку поняла, что ее поймали на собственных словах. − Я только имела в виду, Бесси, что в этом мире везде есть и хорошее, и плохое. И раз уж ты чувствуешь себя несчастной здесь, я думаю, что будет справедливо рассказать тебе, что там тоже есть несчастные.
    
− Вы сказали, они там никогда не бастуют? — неожиданно спросил Николас.
    
− Нет! − ответила Маргарет. − Я думаю, что для этого у них слишком много здравого смысла.
    
− А я думаю, − ответил он, вытряхивая пепел из своей трубки с такой силой, что она сломалась, − что они слабы духом.
    
− О, отец! − воскликнула Бесси, − чего вы добились своей забастовкой? Вспомни о той первой забастовке, когда умерла мама… как нам всем пришлось страдать от голода… а тебе − больше всех. И все равно многие вернулись на работу за тот же самый заработок, пока все не вышли работать. А некоторые остались нищими на всю свою жизнь.
    
− Да, − согласился он. − Та забастовка совсем не удалась. Те, кто руководил ею, оказались или дураками или скверными людьми. Вот увидите, на этот раз все будет по-другому.
    
− Но за все это время вы не сказали мне, почему вы бастуете, − заметила Маргарет.
    
− Ну, дело вот в чем. В Милтоне есть пять или шесть хозяев, которые снова стали платить ту зарплату, что платили два года назад, и продолжают процветать и обогащаться. А теперь они приходят к нам и говорят, что мы должны получать меньше. А мы не будем. Мы просто сначала уморим себя голодом, а потом посмотрим, кто будет на них работать. Они убьют курицу, несущую золотые яйца.
    
− Вы уморите себя, чтобы отомстить им?!
    
− Нет, − ответил Николас, − я просто скорее умру, чем уступлю. Если за это хвалят солдат, то почему бы бедному ткачу не быть таким же?
    
− Но, − сказала Маргарет,− солдат умирает во имя народа, во имя других.
    
Он мрачно рассмеялся:
    
− Милая, вы еще очень молоды, но не думаете же вы, что я могу содержать трех людей − Бесси, Мэри и себя − на шестнадцать шиллингов в неделю? Не думаете же вы, что я бастую ради себя? Я делаю это во имя других, как и ваш солдат. Только он умирает ради людей, которых никогда не видел. А я забочусь о Джоне Баучере — он живет по соседству с больной женой и восемью детьми, и все восемь еще слишком малы, чтобы работать. И я забочусь не только о нем, хотя он, бедняга, ни к чему не годен, кроме как работать одновременно на двух станках, но я забочусь о справедливости. Почему, спрашиваю я, сейчас мы должны получать меньше, чем два года назад?
    
− Не спрашивайте меня, − сказала Маргарет, − я не знаю. Спросите своих хозяев. Они, конечно, объяснят вам, почему. Это не просто их блажь.
    
− Вы нездешняя, поэтому и говорите такое, − сказал он сердито. − Много вы знаете! Спросите хозяев! Они велят нам заниматься своим делом, а они будут заниматься своим. Наше дело, как вы понимаете, − получать гроши и быть благодарными, а их дело − заморить нас голодом, чтобы увеличить свою прибыль. Вот и все.
    
− Но, − произнесла Маргарет, решив не уступать, хотя и видела, что она сердит его, − может быть, состояние торговли таково, что они не могут предложить вам то же самое жалование?
    
− Состояние торговли. Это просто уловка хозяев. Я говорил о размере жалованья. Хозяева сами управляют торговлей и просто пугают нас, как детей. Я скажу вам, чего они хотят − они хотят отбить у нас всякую волю и заставить работать без продыху. А значит, мы должны терпеть и упрямо бороться — не за нас одних, а за всех, кто рядом с нами, за справедливость и справедливое жалованье. Мы помогаем хозяевам получать прибыль, и мы должны помочь им потратить ее. Не то, чтобы нам хочется сразу много денег, как нам хотелось раньше. У нас есть сбережения, и мы решили держаться вместе. Никто не пойдет работать, пока Союз рабочих не договорится с хозяевами. Поэтому я говорю: «Даешь забастовку», и пусть Торнтон и Сликсон, и Хэмпер, и иже с ними посмотрят на это!
    
− Торнтон!− воскликнула Маргарет. − Мистер Торнтон с Мальборо-стрит?
    
− Да! Торнтон с фабрики Мальборо, как мы зовем его.
    
− Он один из хозяев, с которыми вы враждуете, да? Какой он хозяин?
    
− Вы когда-нибудь видели бульдога? Поставь бульдога на задние лапы и одень его в сюртук и брюки, и вы получите Джона Торнтона.
    
− Нет, − ответила Маргарет, смеясь. − Я не согласна с этим. Мистер Торнтон не похож на бульдога, у него нет ни короткого носа, ни вздернутой губы.
    
− Нет, не по виду, согласен. Но если Джон Торнтон ухватиться за что-нибудь, он вцепится, как бульдог. Его можно отогнать только вилами или оставить в покое. Он стоит того, чтобы с ним бороться, этот Джон Торнтон. Что касается Сликсона, — через несколько дней он будет соблазнять своих людей вернуться на работу и обещать им златые горы. Но их просто обманут, как только они окажутся в его власти. Он хорошо отыграется на них своими штрафами. Он скользкий, как угорь. Он как кот, такой же лоснящийся, хитрый и жестокий. С ним никогда нельзя бороться честно, как с Торнтоном. Торнтон − такой же непреклонный, как дверной гвоздь, упрямый парень, железный до последнего дюйма, − настоящий бульдог.
    
− Бедная Бесси! − сказала Маргарет, поворачиваясь к ней. − Ты горюешь? Тебе не нравятся сражения, правда?
    
− Правда, − тяжело вздохнула девушка. − Мне все это отвратительно. Мне бы хотелось говорить о чем-нибудь другом в свои последние дни, а не о столкновении, звяканье и грохоте, не о работе и жалованье, не о хозяевах, рабочих и штрейкбрехерах. Я так устала от всего этого!
    
− Бедняжка! − Хиггинс мгновенно смягчился.− Твои последние дни должны быть прекрасными. Но из-за забастовки я все время буду дома, и тебе будет веселее.
    
− Табачный дым душит меня,− сказала она недовольно.
    
− Тогда я никогда не буду больше курить в доме! − ответил он нежно.− Но почему же ты не сказала мне раньше, глупышка?
    
Она молчала какое-то время, а потом ответила так тихо, что только Маргарет ее слышала:
    
− Полагаю, ему скоро захочется выкурить трубку или выпить, как он делал раньше.
    
Ее отец вышел на улицу, очевидно для того, чтобы докурить трубку.
    
Бесси сказала страстно:
    
− Ну разве я не дура, разве нет, мисс? Я знала, что должна удержать отца дома и подальше от людей. Они ведь всегда готовы соблазнить человека во время забастовки выпивкой! И вот мне нужно было прицепиться к его трубке. И он уйдет, я знаю, он уйдет, и никто не знает, где все это закончится. Лучше бы я позволила себе задохнуться!
    
− Твой отец пьет? − спросила Маргарет.
    
− Нет, не скажу, что пьет в горькую, − ответила она по-прежнему взволнованным голосом. − Но что из этого? У вас, так же, как и у других людей, бывают дни, я полагаю, когда вы встаете и просто живете, ожидая хоть каких-то перемен, какого-то толчка. Однажды я вышла и купила четыре фунта хлеба в другой булочной, просто потому, что мне стало плохо при мысли, что я снова увижу то же самое перед глазами, услышу одно и то же, снова буду думать о том же, или не думать ни о чем, по правде говоря, и так день за днем. Мне бы очень хотелось быть мужчиной, чтобы кутить, даже если бы пришлось потом брести куда-то на новые места в поисках работы. А что до отца − и всех мужчин − в них это еще сильнее, чем во мне. А что им делать? Для них это малый грех, если они ходят в пивные, чтобы разгонять кровь, стать бодрее и видеть то, что они не видят в обычное время − картины, зеркала и тому подобное. Но отец никогда не был пьяницей, хотя может быть, ему становилось хуже от спиртного, время от времени. Только видите, − теперь ее голос стал унылым, умоляющим, − во время забастовки столько всего происходит, чтобы сломать человека, поскольку у него появляется надежда. И откуда придет утешение? Он станет злым и безумным − они все, − а потом они устают от злости и безумия и в своем гневе совершают поступки, о которых были бы рады забыть. Благослови ваше милое сострадательное лицо! Но вы не знаете еще, что такое забастовка.
    
− Успокойся, Бесси, − сказала Маргарет. − Я не скажу, что ты преувеличиваешь, потому что я мало знаю об этом. Но, возможно, так как ты нездорова, ты видишь все в мрачном свете.
    
− Вам хорошо так говорить — вы жили в великолепных зеленых лугах всю свою жизнь, и никогда не знали ни горестей, ни забот, ни искушений.
    
− Будь осторожна,− сказала Маргарет, ее щеки вспыхнули, а глаза заблестели, − будь осторожна в своих суждениях, Бесси. Я пойду домой к своей матери, которая очень больна… очень больна, Бесси, для нее нет выхода из плена страданий, кроме смерти. А еще я должна весело разговаривать со своим отцом, который не имеет представления о ее настоящем состоянии, и которому нужно сообщить эту новость постепенно. Единственный человек, который может посочувствовать мне и помочь, чье присутствие могло бы успокоить мою мать больше, чем кто-либо другой на земле, − невинно осужден − его убьют, если он приедет навестить свою умирающую мать. Это я рассказываю тебе, только тебе, Бесси. Ты не должна упоминать об этом. Ни один человек в Милтоне − едва ли кто еще в Англии − знает об этом. У меня нет забот? Я не знаю беспокойства, хотя я хорошо одета и у меня достаточно еды? О, Бесси, Бог справедлив и уготовил нам наши судьбы, хотя никто, кроме него, не знает, сколько горечи в наших душах.
    
− Прошу прощения, − ответила Бесси кротко. − Иногда, когда я думала о своей жизни и о том, как мало радости я видела, то верила, что, может быть, я − единственная из тех, кто обречен на смерть падением звезды с небес. «И имя сей звезде — «полынь». И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они сделались горьки».[10] Любой может переносить боль и горе лучше, если думает, что судьбы всех предопределены заранее: так или иначе, тогда кажется, будто моя боль необходима для завершения замысла, а иногда кажется, что все напрасно.
    
− Нет, Бесси, подумай! − сказала Маргарет. − Бог не причиняет боли по своему желанию. Не живи одними пророчествами Откровения Иоанна Богослова, лучше прочти понятные отрывки из Библии.
    
− Осмелюсь сказать, так будет разумнее, но где еще я услышу такие величественные слова и обещания, где еще услышу рассказ о том, что так отличается от этого ужасного мира и этого города, как не в Откровении? Много раз я повторяла строфы из седьмой главы для себя, просто чтобы слышать, как они звучат. Это словно слушать орган. Нет, я не могу бросить Откровение. Оно дает мне больше утешения, чем любая другая книга в Библии.
    
− Позволь мне прийти и прочитать тебе несколько моих любимых глав.
    
− Да, − сказала она с жадностью, − приходи. Отец, может быть, тоже послушает тебя. Он не обращает внимания на мои разговоры и говорит, что все бесполезно.
    
− А где твоя сестра?
    
− Пошла резать фланель. Я была против, но мы должны как-то жить. А Союз рабочих не может предложить много денег.
    
− Ну, я должна идти. Ты сделала доброе дело, Бесси.
    
− Я сделала доброе дело?
    
− Да. Я пришла сюда очень грустной и думала, что мое горе − единственное в мире. И теперь, услышав, как тебе пришлось мириться со страданиями столько лет, я почувствовала себя сильнее.
    
− Благослови вас Бог! Это доброе дело − дать силы хорошему человеку. Я, пожалуй, возгоржусь, если подумаю, что могу сделать для вас добро.
    
− Ты не возгордишься, если подумаешь об этом. Но ты запутаешься, если будешь думать слишком много. И я бы очень хотела, чтобы ты нашла утешение.
    
− Вы не такая, как все те, кого я видела. Я не знаю, из чего вы сделаны.
    
− Как и я сама. До свидания!
    
Бесси качалась в кресле, глядя ей вслед.
    
− Интересно, много ли таких людей, как она, на юге. Она − как дыхание свежего воздуха. Ее присутствие освежает меня хоть ненадолго. Кто бы мог подумать, что лицо, такое чистое и сильное, как у ангела, которого я видела во сне, − знакомо с горем, о котором она говорила? Не знаю, ведом ли ей грех. Хотя все мы грешим. Несомненно, я много о ней думаю. И отец тоже. И даже Мэри. А такое случается не так уж часто.
   
   
    
     
Глава XVIII
     
Симпатии и антипатии
    
    
     
«Мое сердце бунтует в моей груди,
     
И два голоса мне слышны».
     
Уолленштайн
    
    
    
Вернувшись домой, Маргарет нашла на столе два письма: записку для матери и письмо от тети Шоу, покрытое иностранными марками, тонкое, серебристое и хрустящее. Она взяла его и стала читать, когда внезапно вошел отец:
    
− Твоя мама устала и рано легла! Боюсь, такой душный день оказался не самым лучшим для визита доктора. Что он думает? Диксон сказала мне, что он разговаривал с тобой о маме.
    
Маргарет замешкалась. Взгляд ее отца становился более мрачным и беспокойным:
    
− Он не думает, что она серьезно больна?
    
− Не теперь. Ей нужна забота, сказал он. Доктор был очень добр и сказал, что зайдет еще — узнать, помогает ли лекарство.
    
− Только забота… он не рекомендовал поменять климат? Он не сказал, что этот задымленный город причиняет ей вред, а, Маргарет?
    
− Нет, ни слова, — ответила она серьезно. — Я думаю, он был просто обеспокоен.
    
− Доктора всегда обеспокоены, это профессиональное, — заметил он.
    
По нервозности отца Маргарет поняла, что, несмотря на все попытки избежать горькой правды, в его сердце зародились первые признаки тревоги. Он не мог забыть их разговор, не мог отвлечься. Он продолжал возвращаться к нему весь вечер, вновь и вновь убеждая себя, что беспокоиться не о чем, из-за чего Маргарет чувствовала себя очень подавленной.
    
− Это письмо от тети Шоу, папа. Она приехала в Неаполь и находит, что там очень жарко, поэтому она сняла квартиру в Сорренто. Но я не думаю, что ей нравится Италия.
    
− Разве он ничего не сказал о диете?
    
− Еда должна быть питательной и легко усваиваемой. У мамы хороший аппетит.
    
− Да! И это все очень странно, ему следовало подумать о ее диете.
    
− Я спросила его, папа, — пауза.
    
Потом Маргарет продолжила:
    
− Тетя Шоу говорит, что послала мне несколько украшений из кораллов, папа, но, — добавила Маргарет, чуть улыбаясь, — она боится, что милтонские раскольники[11] не оценят их. Она набралась своих идей о раскольниках от квакеров,[12] правда?
    
− Если ты когда-нибудь услышишь или заметишь, что твоя мама в чем-то нуждается, сразу сообщи мне. Я так боюсь, что она не всегда говорит мне, что ей нужно. Прошу, найди девушку, о которой говорила миссис Торнтон. Если бы у нас была умелая служанка, Диксон могла бы заботиться о маме, и я уверен, вскоре мы бы поставили ее на ноги. Она очень сильно устала за последнее время от жаркой погоды. Небольшой отдых пойдет ей на пользу, да, Маргарет?
    
− Надеюсь, что так, — ответила Маргарет, но так печально, что мистер Хейл заметил это. Он потрепал ее по щеке.
    
− О, успокойся. Если ты будешь такой же бледной, как сейчас, мне придется тебя немного подрумянить. Позаботься о себе, дитя, иначе следующей, кому понадобится доктор, будешь ты.
    
В этот вечер он не мог усидеть на месте. Он постоянно ходил туда-сюда в напряженном ожидании и смотрел, спит ли его жена. Сердце Маргарет болело из-за его беспокойности — попытки заглушить и задушить ужасный страх, что поселился в глубине его сердца.
    
Наконец он вернулся, немного успокоенный.
    
− Она проснулась, Маргарет. Она улыбнулась, когда увидела, что я стою возле нее. Улыбнулась, как прежде. И сказала, что чувствует себя отдохнувшей и желает выпить чаю. Где записка для нее? Она хочет посмотреть ее. Я прочту ей, пока ты готовишь чай.
    
Записка оказалась официальным приглашением от миссис Торнтон для мистера, миссис и мисс Хейл на обед, который должен был состояться двадцать первого числа этого месяца. Маргарет была удивлена, узнав, что они намерены принять приглашение, несмотря на все те печальные известия, что она сегодня узнала от доктора. Но мысль о том, чтобы ее муж и дочь пошли на этот обед, полностью завладела воображением миссис Хейл прежде, чем Маргарет узнала содержание записки. Этот прием оказался событием, разнообразившим монотонность жизни больной, и она ухватилась за эту идею даже с большей настойчивостью, когда Маргарет ей возразила.
    
Когда на следующий день Маргарет готовилась написать ответную записку миссис Торнтон, мистер Хейл полностью поддержал свою супругу.
    
− Почему нет, Маргарет? Если она желает этого, конечно, мы оба с удовольствием пойдем. Она бы никогда не пожелала этого, если бы не чувствовала себя лучше, намного лучше, чем мы думали, да, Маргарет? Так ведь, Маргарет? — спросил он, нервно размахивая руками.
    
Казалось, что будет жестоко отказать ему в утешении, которого он так ждал. И, кроме того, его страстная вера в лучший исход почти обнадежила саму Маргарет.
    
− Я и правда думаю, что ей стало лучше с прошлой ночи, — ответила она. — Ее глаза стали ярче, а лицо — яснее.
    
− Бог благословит тебя, — решительно произнес ее отец. — Но это правда? Вчерашний день был таким душным, неудивительно, любой мог почувствовать себя больным. Это был самый неудачный день для визита доктора Дональдсона.
    
Затем он ушел заниматься своими ежедневными обязанностями, теперь к ним добавилась подготовка к лекциям, которые он обещал прочитать рабочим в соседнем Лицее. Он выбрал темой лекции Церковную архитектуру больше в согласии со своим собственным вкусом и знаниями, чем в соответствии с особенностями места или желанием своих слушателей получить определенные знания. Сама организация, находясь в долгах, была только рада получить бесплатный курс лекций от такого образованного и культурного человека, как мистер Хейл, и позволила ему самому выбрать тему.
    
    
− Ну, мама, — спросил мистер Торнтон тем же вечером, — кто принял твои приглашения на двадцать первое?
    
− Фанни, где записки? Сликсоны приняли, Коллингбруксы приняли, Стивенсы приняли, Брауны отказались. Хейлы — придут отец и дочь — мать слишком больна, Макферсоны придут, и мистер Хорсфолл, и мистер Янг. Я подумала — может пригласить Портеров, если Брауны не могут прийти?
    
− Очень хорошо. Ты знаешь, я действительно боюсь, что миссис Хейл не совсем здорова, судя по тому, что сказал доктор Дональдсон.
    
− Странно, что они приняли приглашение, если она очень больна, — сказала Фанни.
    
− Я не сказал, очень больна, — ответил ее брат довольно резко. — Я только сказал, не совсем здорова. Они могут даже не знать этого, — а затем он вспомнил, как доктор Дональдсон рассказал ему, что Маргарет, во всяком случае, должна знать о настоящем состоянии здоровья ее матери.
    
− Очень возможно, что они знают о том, что ты сказал вчера, Джон. В самом деле, быть представленными таким людям, как Стивенсы и Коллингбруксы, — большое преимущество для них, я имею в виду мистера Хейла.
    
− Я уверен, они об этом не думали. Нет! Только не они.
    
− Джон! − сказала Фанни с нервным смешком. — Как мы можем верить тебе, когда ты говоришь, что понимаешь этих Хейлов, если ты никогда не позволишь, чтобы мы что-то о них узнали. Они и в самом деле так отличаются от большинства людей, с которыми мы знакомы?
    
Она не хотела рассердить его, но если бы намеревалась сделать это, то не могла бы придумать ничего лучше. Он сердился молча, не удостаивая ее ответа.
    
− Они не кажутся мне необыкновенными, — сказала миссис Торнтон. − Он, вероятно — вполне достойный человек, хотя и не понимает в торговле, возможно, из-за того, что сначала был священником, а теперь — учителем. Она — настоящая леди, хоть и больна, а что касается девушки, она − единственная, кто озадачивает меня, хоть у меня и нет времени думать о ней. Кажется, что она держится слишком высокомерно, и я не могу понять, почему. Может она считает, что слишком хороша для нас. А еще они небогаты, и никогда не были, судя по тому, что я слышала.
    
− И она необразованна, мама. Она не умеет играть.
    
− Продолжай, Фанни. Что еще она должна уметь, чтобы подходить под твой стандарт?
    
− Нет, Джон! — сказала его мать, − Фанни не имела в виду ничего плохого. Я сама слышала, как мисс Хейл сказала, что не умеет играть. Если бы ты не заставлял нас, мы, возможно, полюбили бы ее и увидели ее достоинства.
    
− Я уверена, что никогда не полюблю ее! − пробормотала Фанни, чувствуя поддержку матери.
    
Мистер Торнтон услышал ее слова, но не захотел отвечать. Он прошелся туда-сюда по гостиной, ожидая, когда мать прикажет зажечь свечи, тогда он сможет заняться работой, читать или писать, и таким образом поставить точку в разговоре. Он никогда не вмешивался в любые, даже незначительные домашние дела, за всем, как и в прежние времена, следила миссис Торнтон.
    
− Мама, − сказал он, остановившись, − я бы хотел, чтобы ты полюбила мисс Хейл.
    
− Почему? − спросила она, пугаясь его серьезного, но все же мягкого тона. − Ты же не думаешь жениться на ней — на девушке без гроша?
    
− Она никогда не полюбит меня, — сказал он, коротко усмехнувшись.
    
− Я не думаю, что она полюбит тебя, — ответила его мать. − Она рассмеялась мне в лицо, когда я поблагодарила ее за добрые слова мистера Белла, которые она передала мне. Мне понравилась ее искренность, и это уверило меня в том, что у нее нет намерений в отношении тебя. В следующую минуту она рассердила меня, предположив… Ну, не беспокойся! Ты прав, когда говоришь, что она слишком хорошего мнения о себе, чтобы думать о тебе. Нахальная девчонка! Хотела бы я знать, где она найдет кого-нибудь лучше!
    
Если эти слова ранили ее сына, то полумрак помог ему скрыть эмоции. Он подошел к матери, и, легко коснувшись рукой ее плеча, произнес:
    
− Ну, я нисколько не сомневаюсь что ты права во всем. И так как у меня нет намерения просить ее стать моей женой, то поверь, что я вполне равнодушен, говоря о ней. Я предполагаю, что у этой девушки есть недостатки — возможно, ей не хватает материнской заботы, — и я только хочу, чтобы ты была готова стать ей другом, в случае, если он ей понадобится. И, Фанни, — сказал он твердо, — я верю, что у тебя достаточно деликатности, чтобы понять, что, оскорбляя мисс Хейл, ты также оскорбляешь и меня, когда предполагаешь, что у меня есть еще причина, кроме упомянутой, просить тебя и маму оказать ей самое доброе внимание. Думаю, мисс Хейл такое предположение просто возмутило бы.
    
− Я не могу забыть ее гордость, — сказала миссис Торнтон. — Я буду ее другом, если нужно, по твоей просьбе, Джон. Я была бы другом самой Иезавели,[13] если бы ты попросил меня. Но эта девушка, которая воротит свой нос от нас всех, которая воротит свой нос от тебя…
    
− Нет, мама. Мне еще не доводилось стать объектом ее презрения.
    
− Презрения! — миссис Торнтон выразительно фыркнула. — Перестань говорить о мисс Хейл, Джон, если мне придется быть доброй к ней. Когда я разговариваю с ней, я не знаю, люблю я ее или нет, но когда я думаю о ней или слышу, как ты говоришь о ней, я ненавижу ее. Я представляю, как она важничала перед тобой, как будто ты сам рассказал мне об этом.
    
− А если у нее… — начал он, затем помолчал мгновение и продолжил: − Я не мальчик, чтобы бояться гордого взгляда женщины или проявлять интерес к той, кто не уважает меня и мои взгляды. Я могу лишь посмеяться над этим!
    
− Конечно! И над ней тоже, с ее прекрасными идеями и высокомерными манерами!
    
− Мне только интересно, почему вы так много говорите о ней, — сказала Фанни. — Я уже устала от этой темы.
    
− Ну что ж! — сказал ее брат, скрывая огорчение. — Поговорим о чем-нибудь приятном. Что там слышно насчет забастовки?
    
− Рабочие действительно оставили станки? — спросила миссис Торнтон, проявляя живой интерес.
    
− Люди Хэмпера бастуют. Мои доработают эту неделю, так как боятся штрафа за разрыв контракта, который я подписал с каждым из них.
    
− Издержки окажутся больше, чем стоят сами рабочие — куча неблагодарных ничтожеств! — ответила его мать.
    
− Несомненно. Но я покажу им, как я держу свое слово и как, я полагаю, они должны держать свое. К тому времени они будут знать мое решение. Люди Сликсона ушли, вполне уверенные, что он не станет их штрафовать. Мы — на грани забастовки, мама.
    
− Я надеюсь, что в работе не так много заказов.
    
− Само собой. И они это знают. Но они не все понимают, хотя думают, что понимают.
    
− Что ты имеешь в виду, Джон?
    
Принесли свечи, Фанни занялась своей бесконечной вышивкой, над которой она зевала, время от времени откидываясь на спинку стула и глядя в пустоту.
    
− Ну, — продолжил он, — американцы поставляют свою пряжу на мировой рынок, так что у нас только один шанс — выпускать ее по более низким ценам. Если мы этого не сделаем, мы можем сразу закрываться, — и рабочие и хозяева окажутся на улице. И все же, эти глупцы требуют, чтобы мы вернулись к ценам трехлетней давности — некоторые из их лидеров ссылаются теперь на цены Дикинсона — хотя они, так же, как и мы, знают, что если учесть все придуманные Дикинсоном штрафы, то их жалованье станет меньше, чем наше. Честное слово, мама, я бы хотел, чтобы старые законы против рабочих союзов были в силе. Ужасно думать, что наши глупцы — невежественные упрямцы — объединяются для того, чтобы управлять богатством тех, кто отдает делу всю мудрость, знания и опыт, кто ночей не спит ради общего блага. Они полагают — нам следует пойти подобострастно и кротко просить руководителя союза ткачей быть таким добрым и предоставить нам работников по их же собственной цене. У них не хватает здравого смысла понять, что если мы не получим достаточно прибыли, чтобы компенсировать нам наши убытки здесь, в Англии, тогда нам придется перебираться в какую-то другую страну. И что из-за внутренней и иностранной конкуренции никто из нас, похоже, не заработает сейчас достаточно прибыли. Мы можем быть благодарны, если получим ее через несколько лет.
    
− Разве ты не можешь привезти людей из Ирландии? Я бы не держала таких рабочих и дня. Я бы проучила их, если бы была хозяином и могла нанимать тех, кто мне нравится.
    
− Да! Я так и сделаю, если забастовка затянется. Будут проблемы и расходы, и, боюсь, будет опасно. Но я, скорее, привезу ирландцев, чем уступлю.
    
− Для этого понадобятся дополнительные средства. Я сожалею, что мы устраиваем прием в этот раз.
    
− Как и я, но не из-за расходов, а потому, что мне приходится много об этом думать и совершать много непредвиденных визитов. Но нам нужно пригласить мистера Хорсфолла: он ненадолго приехал в Милтон. Что касается остальных, мы обязаны пригласить их, и это только одна проблема.
    
Он продолжил беспокойно ходить по комнате, больше не говоря ни слова, но лишь время от времени глубоко вздыхая, будто пытаясь отбросить какие-то беспокойные мысли. Фанни задала матери бесчисленное количество незначительных вопросов, не имеющих ничего общего с темой, которая сейчас занимала внимание миссис Торнтон. На свои вопросы Фанни получила много коротких ответов. Она была рада, когда в 10 часов слуги пришли к молитве. Ее мать всегда читала молитву и главу из Библии. Когда молитвы были закончены, миссис Торнтон пожелала сыну доброй ночи, посмотрев на него своим долгим пристальным взглядом, в котором не было нежности, что наполняла ее сердце, но было благословение. Мистер Торнтон продолжил свою прогулку по комнате. Все его деловые планы были неосуществимы из-за этой приближающейся забастовки. Перспективы, ради осуществления которых он потратил много беспокойных часов, теперь превратились в ничто из-за безумной глупости, что больше отразится на рабочих, чем на нем. Но никто не может предотвратить тот вред, который они сами себе наносят. И они еще считают себя вправе указывать хозяевам, как распоряжаться капиталом! Хэмпер сказал, что если разорится из-за забастовки, то начнет жизнь снова, и его единственным утешением будет мысль, что те, кто довел его до этого, находятся в худшем положении, чем он сам. У него есть и руки, и голова, а у них — только руки. И если они всполошили рынок, то все последствия обрушатся на них. Но эта мысль не утешала мистера Торнтона. Месть не доставит ему удовольствия. Он ценил положение, которое заработал своим потом, и остро чувствовал, что оно находится под угрозой из-за невежества или глупости других, — так остро, что просто не думал о будущем, пока еще мог бороться. Он прохаживался туда-сюда, скрипя зубами. Пробило два часа. Свечи догорали. Он зажег еще свечу, бормоча про себя:
    
− Раз и навсегда они узнают, с кем имеют дело. Я даю им две недели, не больше. Если они не исцелятся от своего безумства к концу этого срока, я привезу рабочих из Ирландии. Я знаю — это дело рук Сликсона, будь он проклят со своими уловками! Он полагал, что у него излишки товара, поэтому он уступил сначала, когда делегация пришла к нему, и только укрепил их в их глупости, как и намеревался сделать. Вот откуда это пошло.
   
   
    
     
Глава XIX
     
Визит ангела
    
    
     
«Как ангелы в каких-то ярких снах
     
К душе твоей взывают,
     
Так мысли странные у нас
     
Порою возникают».
     
Генри Воэн
    
    
    
Миссис Хейл была чрезвычайно возбуждена мыслью о предстоящем приеме у Торнтонов. Она вникала во все подробности, как простодушный маленький ребенок, который хочет предугадать все удовольствия заранее. Но монотонность жизни часто превращает больных в детей, они теряют чувство реальности, и каждый из них верит, что стены и занавеси, которые запирают их в маленьком мире, скрывают от них нечто большое и чудесное. Кроме того, миссис Хейл была тщеславна, как девочка. Став женой бедного священника, она не раз была вынуждена смирять свое тщеславие, однако так и не смогла подавить его до конца. Ей нравилось воображать, как Маргарет будет блистать на приеме, и обсуждать все детали туалета с таким беспокойством, что это забавляло Маргарет, привыкшей к изысканному обществу на Харли-стрит. Маргарет чувствовала себя гораздо более спокойно и свободно, готовясь к приему, нежели ее мать, проведшая без малого двадцать пять лет в Хелстоне.
    
− Ты думаешь, что следует надеть белое шелковое платье? Ты уверена, что оно подойдет? Уже почти год, как Эдит вышла замуж!
    
− О да, мама! Миссис Мюррей сшила его, и, конечно, оно подойдет. Его нужно чуть ушить или расставить в талии в зависимости от того, поправилась ли я или похудела. Но не думаю, что сильно изменилась.
    
− Пусть лучше Диксон этим займется. Оно могло пожелтеть, пока лежало.
    
− Как хочешь, мама. На худой конец, у меня есть очень красивое, розовое, из газа, которое тетя Шоу подарила мне за два-три месяца до свадьбы Эдит. Оно не могло пожелтеть.
    
− Нет! Но оно могло выцвести.
    
− Ну, тогда у меня есть шелковое зеленое. Пожалуй, выбор даже слишком велик.
    
− Мне хочется знать, что ты наденешь, − нервно сказала миссис Хейл.
    
Маргарет тотчас же уступила:
    
− Мама, давай я примерю платья одно за другим, а ты сможешь посмотреть, какое подойдет лучше?
    
− Да! Наверное, так будет лучше всего.
    
Маргарет так и поступила. Ей показалось весьма забавным наряжаться в вечерние платья в столь неурочный час и она, смеясь, покружилась перед матерью в своем белом шелковом платье так, что юбка образовала колокол, а потом торжественно удалилась, выступая, как королева. Но когда она увидела, что эти чудачества расцениваются как помеха серьезному делу и раздражают миссис Хейл, она стала серьезной и спокойной. В глубине души она находила, что странно и нелепо так волноваться из-за выбора платья. Но в тот же самый день она, зайдя навестить Бесси Хиггинс, упомянула о приглашении Торнтонов, и Бесси даже приподнялась на постели, услышав новость.
    
− Боже! Вы пойдете к Торнтонам с фабрики Мальборо?
    
− Да, Бесси. Почему ты так удивлена?
    
− О, нет. Просто к ним ходят все первые люди Милтона.
    
− А ты считаешь, что мы не вполне подходим для этого, да, Бесси?
    
Щеки Бесси слегка покраснели от того, что ее мысли так легко угадали.
    
− Знаете, − сказала она, − они так много думают о деньгах, а я полагаю, вы не зарабатываете очень много.
    
− Да, − ответила Маргарет, − это правда. Но мы образованные люди и жили среди образованных людей. Разве не удивительно, что мы приглашены на обед к человеку, который признает себя ниже по положению, чем мой отец, и приходит к нему учиться? Но я не хочу принизить мистера Торнтона. Немногие помощники лавочника могли бы стать тем, кем он стал.
    
− Но вы же не будете устраивать ответный прием в вашем маленьком доме? Дом Торнтонов в три раза больше.
    
− Ну, я думаю, мы могли бы устроить ответный прием для мистера Торнтона, как ты это называешь. Возможно, не в таком большом зале и не с таким количеством приглашенных. Но я не думаю, что это так уж важно.
    
− Я и представить себе не могла, что вы будете обедать с Торнтонами, − ответила Бесси. − Просто там обедает сам мэр, члены Парламента и им подобные.
    
− Я думаю, я бы выдержала честь знакомства с мэром Милтона.
    
− Но их леди одеваются так роскошно! − сказала Бесси, глядя с беспокойством на ситцевое платье Маргарет, материал которого она оценила в семь пенсов за ярд.
    
На лице Маргарет заиграли ямочки от веселого смеха.
    
− Спасибо, Бесси, что подумала о том, как я буду выглядеть среди всех этих элегантно одетых людей. Но у меня есть много великолепных платьев. Неделю назад я бы сказала, что они слишком великолепны для того, чтобы я захотела их снова надеть. Но поскольку я иду на прием к Торнтонам и, возможно, познакомлюсь с мэром, я надену свое лучшее платье, будь уверена.
    
− Что вы наденете? − спросила Бесси с каким-то облегчением.
    
− Белое шелковое платье, − ответила Маргарет. − Платье, которое я надевала на свадьбу кузины год назад.
    
− Это подойдет! − заметила Бесси, откидываясь на спинку стула. − Я бы не хотела, чтобы на вас смотрели свысока.
    
− О! Я буду выглядеть прекрасно, если это спасет меня от высокомерных взглядов.
    
− Как бы мне хотелось посмотреть, как вы будете одеты, − сказала Бесси. − Полагаю, вы не из тех, что народ зовет хорошенькими. Вы не слишком румяная и недостаточно бледная для этого. Но разве вы не знаете, — я видела про вас сон задолго до того, как встретила вас.
    
− Чепуха, Бесси!
    
− Да, точно видела! Те же черты лица − ваш чистый, пристальный взгляд из темноты… ваши волосы… словно лучи… и лоб − такой же гладкий и ровный, как сейчас. И вы всегда приходили дать мне силу и утешение. И вы были одеты в блестящие одежды. Поэтому я поняла, что это вы!
    
− Нет, Бесси, − сказала нежно Маргарет, − это был всего лишь сон.
    
− А почему в своих страданиях я не могу видеть сны так же, как другие? Как многие в Библии? Да, и видения тоже! Ведь даже мой отец много думает о снах! Я снова вам скажу, я видела вас так ясно − вы быстро шли ко мне, ваши волосы развевались за спиной, и на вас было белое блестящее платье. Позвольте мне прийти и посмотреть на вас в этом платье. Я хочу видеть вас и дотронуться до вас, как я это сделала во сне.
    
− Моя дорогая Бесси, это просто твоя фантазия.
    
− Фантазия или не фантазия, но вы пришли, потому что я знала, что так и будет, когда увидела во сне, как вы ко мне идете; и когда вы здесь рядом со мной, я чувствую, что на душе у меня становится легче и спокойнее, точно гляжу на огонь в ненастный день. Вы сказали, это будет двадцать первого. Я приду и посмотрю на вас.
    
− О, Бесси! Ты можешь прийти − тебя радушно примут. Но не говори так, это меня очень расстраивает.
    
− Тогда я буду держать это при себе, как будто я прикусила язык. И все же это правда. Маргарет помолчала. Наконец она сказала:
    
− Давай поговорим об этом как-нибудь потом, если ты считаешь, что это правда. Но не сейчас. Скажи мне, твой отец участвует в забастовке?
    
− Да! − ответила Бесси тяжело, совсем другим тоном, нежели она говорила минуту или две назад. − Он и многие другие − все с фабрики Хэмпера − есть и с других фабрик. В это время женщины так же озлоблены, как и мужчины. Еда − дорогая, и их детям нечего есть.
    
Представьте, если бы Торнтоны прислали им свой обед − те деньги, что потрачены ими на картофель и прочую еду, утешили бы многих плачущих от голода детей, и ненадолго успокоили бы сердца их матерей.
    
− Не говори так! − сказала Маргарет. − А то я буду сердиться на себя и чувствовать себя виноватой от того, что я иду на этот обед.
    
− Нет! − ответила Бесси. − Некоторые избраны для роскошных пиров и пурпурных одежд, может быть, вы — одна из них. Другие тяжело работают всю свою жизнь, а эти подлецы в наши дни не обладают состраданием, так же как это было во времена Лазаря.[14] Но если вы попросите меня остудить ваш язык кончиком моего пальца, я перешагну через огромную бездну к вам, просто если вы захотите, чтобы я была рядом.
    
− Бесси! Ты вся горишь! Не надо говорить так. В судный день меж нами не будет нищих и богатых. Нас будут судить не по этой несчастной случайности, а по тому, как мы следовали заповедям Христа.
    
Маргарет встала, нашла немного воды, смочила свой платок и положила его на лоб Бесси, а том начала растирать ее холодные, как лед, ступни. Бесси закрыла глаза и успокоилась. Наконец она произнесла:
    
− Вы бы стали такой же, как я, если бы видели всех приходивших один за другим к отцу и рассказывавших мне о своих страданиях. Некоторые просто горели от ненависти, и у меня кровь стыла в жилах от тех ужасов, что они рассказывали о своих хозяевах. Но женщины все время говорят и говорят о ценах на мясо, и как их дети не могут спать по ночам от голода, а слезы текут у них по щекам, и они их не вытирают и не обращают на них внимания.
    
− Они думают, что забастовка это исправит? − спросила Маргарет.
    
− Так они говорят, − ответила Бесси. − Они говорят, что долгое время торговля шла хорошо, и хозяева заработали много денег. Сколько, — отец не знает, но конечно, знает Союз рабочих. И как обычно, им хотелось поделить прибыль, раз еда так дорожает. А Союз говорит, что они не будут работать, пока не заставят хозяев отдать им их долю. Но у хозяев есть превосходство, и я боюсь, что они сохранят его и сейчас, и потом. Это похоже на великую битву Армагеддона − они продолжают ухмыляться и сражаться друг с другом, пока в запале своей борьбы не провалятся в преисподнюю.
    
В этот момент вошел Николас Хиггинс. Услышав последние слова дочери, он тут же сказал:
    
− Да! И я тоже буду бороться! И добьюсь своего на этот раз! Заставить их сдаться не займет много времени, потому что они опять получили много заказов. И скоро они поймут, что им лучше отдать нам наши пять процентов, чем потерять выгоду. Держитесь, хозяева! Я знаю, кто победит!
    
Маргарет подумала, что он, должно быть, пьян, не столько из-за его слов, сколько из-за его возбужденного тона. Заметив явное беспокойство Бесси, она утвердилась в своем предположении и поспешила уйти. Бесси сказала ей:
    
− Двадцать первого − в этот четверг. Я приду и посмотрю, как вы оделись на прием к Торнтонам. В какое время обед?
    
Прежде чем Маргарет смогла ответить, Хиггинс перебил ее:
    
− К Торнтонам! Вы идете на обед к Торнтонам? Попросите его поднять бокал за выполнение его заказов. К двадцать первому, я думаю, он пораскинет мозгами и кое-что поймет. Скажите ему, что семьсот человек придут утром на фабрику Мальборо после того, как он даст пять процентов, и помогут ему выполнить его заказы вовремя. Вы всех там увидите. Моего хозяина − Хэмпера. Он из людей старой закалки ― так и сыплет ругательствами и проклятиями. Я думаю, он умрет, если поговорит со мной вежливо. «Лает, да не кусает», — вы можете передать ему, что так сказал один из его забастовщиков, если хотите. Да! Но вы увидите многих хозяев фабрик у Торнтонов! Хотел бы я послушать, о чем они говорят, когда сидят после обеда и хвастаются друг перед другом. Я бы высказал им свое мнение. Я бы опять поговорил с ними о том трудном пути, на который они нас отправили!
    
− До свидания! − сказала Маргарет поспешно. − До свидания, Бесси! Я буду ждать тебя двадцать первого, если ты будешь хорошо себя чувствовать.
    
    
Лекарства и лечение, которые доктор Дональдсон назначил миссис Хейл, поначалу принесли ей облегчение, и не только она сама, но и Маргарет начала надеяться, что доктор ошибался, и что ее мать сможет постепенно поправиться. Мистер Хейл, хоть внешне и не разделял их опасений, теперь ликовал и посмеивался над их страхами с явным облегчением, что доказало, насколько он сам был прежде встревожен. Только Диксон продолжала ворчать. Тем не менее, Маргарет не обращала на нее внимания и надеялась на лучшее.
    
Им нужно было почувствовать в своем доме эту слабую надежду, потому что снаружи даже их неопытный взгляд замечал признаки наступления дурных времен. Мистер Хейл познакомился с рабочими и был потрясен их искренними рассказами о каждодневных страданиях. Они бы не стали рассказывать о том, что им приходиться выносить, тому, кто мог понять это и без слов. Но сейчас перед ними был человек из далекого графства, и каждый страстно желал сделать из него судью в давней распре рабочих и хозяев. Мистер Хейл с жаром пересказал все эти жалобы мистеру Торнтону, но тот, опираясь на свой опыт и знание экономических принципов, для всего нашел разумное объяснение.
    
Мистер Торнтон говорил, что доход при торговых операциях − величина непостоянная, и его падение неминуемо должно привести некоторых хозяев, так же, как и рабочих, к разорению. Для многих это разорение будет окончательным и непоправимым. Он сказал, что в этом случае ни хозяева, ни их рабочие не вправе жаловаться, потому что такова их судьба. Работодатель сворачивает с пути, по которому не может дальше следовать, признавая свою неудачу. Израненный в борьбе, растоптанный своими товарищами в погоне за богатством, встречаемый с пренебрежением там, где раньше его чествовали, он скромно просит у надменного хозяина даровать ему работу. Конечно, говорил мистер Торнтон, подобная судьба может когда-нибудь постигнуть и его самого. И все же он не испытывает сочувствия к тем рабочим, которые не сумели приспособиться к внезапным переменам на рынке и были вынуждены уйти оттуда, где они больше не нужны, и чувствовать, что не смогут отдохнуть в своих могилах, слыша плач своих любимых и родных, оставленных ими без пропитания. Им остается лишь завидовать дикой птице,[15] которая может прокормить своих птенцов собственной кровью.
    
Вся душа Маргарет восстала против его рассуждений. Она едва смогла поблагодарить мистера Торнтона за его доброту, когда он пообещал ей со всей деликатностью и участием любое средство для облегчения болезни миссис Хейл, какое только можно добыть, благодаря его состоянию или предусмотрительности его матери. Мысль о том, что ему известна ее тайна, и что он, может статься, в душе уже вынес свой безжалостный приговор миссис Хейл, когда она пыталась убедить себя, что все еще, может быть, обойдется, − все это действовало Маргарет на нервы, когда она смотрела на него или слушала его. Почему он был единственным человеком, кроме доктора Дональдсона и Диксон, кто знал эту страшную тайну, которую она хранила в самых темных и потаенных уголках своего сердца, не смея поверить в то, что однажды она будет громко звать свою мать и не услышит ответа из пустой и глухой темноты? Да, он все знал. Она прочла это в его сочувствующем взгляде. Она услышала это в мягком и серьезном тоне его голоса. Как примирить эти глаза, этот голос, и этот жесткий, сухой, безжалостный тон, каким он объяснял, что рабочие никого не должны винить в своих страданиях?
    
Все эти противоречия невыразимо раздражали ее. По большей части из-за того, что она услышала от Бесси. Николас Хиггинс был назначен в комитет Союза рабочих и уверял, что знает секреты, о которых непосвященным неизвестно. Он рассказал об этом более подробно в день накануне приема у Торнтонов, когда Маргарет зашла поговорить с Бесси, и услышала, как Хиггинс спорит с Баучером, тем самым соседом, о котором она так часто слышала. Хиггинс считал Баучера неумелым работником и сочувствовал ему и его семье, но в то же время он − сам энергичный и оптимистичный по натуре − был взбешен недостатком духа у своего соседа. Когда Маргарет вошла, было очевидно, что Хиггинс очень зол. Баучер стоял, опираясь руками о каминную полку и раскачиваясь, смотрел на огонь с видом безысходности, что раздражало Хиггинса, несмотря на все его сочувствие. Бесси покачивалась в своем кресле. По ее движениям Маргарет догадалась, что та сильно взволнована. Мэри, которая собиралась резать фланель, завязывала шляпку огромным нескладным узлом и громко рыдала, явно расстроенная ссорой отца и Баучера.
    
Маргарет мгновение постояла в дверях, затем, приложив палец к губам, села на кушетку рядом с Бесси. Николас увидел, что она вошла, и поприветствовал ее сердитым, но не враждебным кивком. Мэри поспешила выскользнуть из дома. И только Джон Баучер ничего не заметил.
    
− Это бесполезно, Хиггинс, − причитал он. − Она не может так больше жить. Она угасает, потому что не может видеть, как ее дети умирают с голоду. Да, умирают с голоду! Пять шиллингов в неделю достаточно для тебя, у тебя ведь только две дочери, да притом одна из них может заработать себе на хлеб. Но мы умираем с голоду. Я просто говорю тебе, что если она умрет до того, как мы получим эти пять процентов, я швырну эти деньги в лицо хозяину и скажу: − «Будь ты проклят! Будь проклят весь твой жестокий мир! Потому что он забрал у меня самую лучшую жену, которая когда-нибудь рожала детей мужчине!» И посмотрю на тебя, парень. Я возненавижу тебя и весь твой Союз. Да, я прокляну тебя даже на небесах, я это сделаю, парень! Я сделаю, если ты водишь меня за нос. Ты сказал, Николас, в следующую среду, а уже заканчивается вторая неделя, а хозяева так и не предложили нам вернуться к работе за нашу зарплату. Время почти вышло. А наш маленький Джек лежит в кроватке слишком слабый, чтобы плакать, — его сердце плачет без конца от голода… наш маленький Джек. Я говорю тебе, парень! Она никогда не смотрела на него так, даже когда он родился, хотя любит его больше жизни, как и он, поскольку я знаю, что он тоже меня сильно любит…наш маленький Джек. Он каждое утро будит меня, целуя мое грубое лицо, ища гладкое место для поцелуя. А теперь он умирает с голоду, − глубокие рыдания сотрясли его тело, и Хиггинс посмотрел глазами, полными слез, на Маргарет, прежде чем собрался с мужеством ответить.
    
− Держись, парень. Твой маленький Джек не будет голодать. Я получил деньги, и мы купим ребенку супу или молока и хлеба прямо сейчас. Что мое − то твое, будь уверен. Только не теряй духа, парень! − продолжил он, нащупывая в чайнике деньги. − Я отдам сердце и душу ради победы. Только надо потерпеть еще неделю, и ты увидишь, — хозяева согласятся и попросят нас вернуться на фабрики. А Союз, то есть я, позаботимся о тебе и твоей жене. Не будь трусом и не возвращайся к тиранам, не проси у них работы.
    
При этих словах Баучер поднял белое, мрачное лицо со следами слез, без всякой надежды в глазах, и, увидев это, Маргарет тоже заплакала.
    
− Ты намного хуже, чем те тираны-хозяева, которые говорят: «Умирайте от голода и смотрите, как они умирают от голода, прежде чем вы снова осмелитесь пойти в свой Союз». Ты хорошо это знаешь, Николас, потому что ты один из них. У тебя может быть доброе сердце, если ты один, но когда вы вместе, — у тебя не больше жалости, чем у дикого голодного волка.
    
Николас держал руку на засове двери. Он остановился, повернулся к Баучеру и сказал:
    
− Помоги мне Бог, я клянусь, я хочу сделать как лучше для тебя и для всех нас. И помоги мне Бог, если я ошибаюсь, когда думаю, что прав. Это их грех, — тех, кто оставил меня здесь в моем неведении. Я думал, пока голова не заболела. Верь мне, Джон. И я скажу снова — ничто нам не поможет, кроме веры в Союз рабочих. Они одержат победу, вот увидишь.
    
Ни Маргарет, ни Бесси не произнесли ни слова. Однако они думали об одном и том же. Наконец Бесси сказала:
    
− Я никогда не верила, что снова услышу, как отец взывает к Богу. Но вы слышали, что он сказал: «Помоги мне Бог!»
    
− Да! − ответила Маргарет. − Позволь, я принесу деньги, позволь, я принесу немного еды для детей этого бедняги. Пусть они думают, что это от их отца. Я принесу, но немного.
    
Бесси откинулась назад, ничего не сказав Маргарет. Она не плакала, она только тяжело дышала.
    
− Мое сердце высохло, − сказала она. − Баучер заходил в последние дни и рассказывал о своих бедах. Он − слабый человек, я знаю, но он человек. Хотя я и злилась раньше много раз на него и его жену, но знала не больше него, как с этим справиться. Все же знаете, не все люди мудры, хотя Бог позволяет им жить, любить и быть любимыми так же, как мудрому Соломону. И если горе приходит к тем, кого они любят, — они страдают так же, как и Соломон. Я не могу понять этого. Возможно, Союз создан как раз для таких, как Баучер, чтобы заботится о них. Но мне бы хотелось найти средство, чтобы заставить этот союз выслушать Баучера. Может быть, тогда они бы разрешили ему пойти к хозяину и взять заработанные деньги. Пусть даже их будет не так много, как хочет Союз.
    
Маргарет молчала. Как она могла успокоиться и забыть голос этого человека? Она достала кошелек. У нее было мало денег, но то, что у нее было, она вложила в руку Бесси, ничего не говоря.
    
− Спасибо. Многие из них зарабатывают не больше, но не нуждаются так сильно, по крайней мере, не показывают это так, как он. Но отец не позволит им бедствовать, — теперь он знает. Знаете, Баучер измучен из-за своих детей, и его жена такая слабая. А все, что они могли заложить, уже заложили за этот последний год. Не думайте, что мы позволим им умереть от голода, поскольку сами бедствуем. Если соседи не будут помогать соседям, я не знаю, кто тогда будет, − Бесси, казалось, боялась, чтобы Маргарет не подумала, что у них нет желания помочь тому, кому, по ее мнению, требовалась помощь. − Кроме того, − продолжила она, − отец уверен, что хозяева не сегодня-завтра уступят, что больше упорствовать они не смогут. Но я благодарю вас все равно. Я благодарю вас за себя, так же, как и за Баучера, потому что это согревает мне сердце все больше и больше.
    
Сегодня Бесси выглядела еще хуже, чем обычно. Она казалась такой слабой и усталой, что Маргарет встревожилась.
    
− Ничего, − сказала Бесси. − Я еще не умерла. У меня была ужасная ночь со снами или чем-то похожим на сон, поскольку я весь день сегодня в оцепенении, только тот бедняга-парень меня оживил. Нет! Это еще не смерть, но смерть не так далеко. Да! Укройте меня, я, может быть, усну, если кашель мне позволит. Спокойной ночи − доброго дня, мне следовало сказать − но день сегодня тусклый и туманный.
   
   
    
     
Глава XX
     
Человек и джентльмен
    
    
     
«И стар, и млад — пускай едят, столы накрыты;
     
Будь хоть по сто зубов во рту — все будут сыты».
     
Джон Флетчер и др. «Ролло, герцог Нормандский»
    
    
    
Маргарет возвращалась домой, погруженная в тяжелые мысли и воспоминания о том, что случилось сегодня. Она не знала, как вновь обрести бодрость духа, а ей нужно было заботиться о матери, говорить с ней весело и непринужденно, развлекать ее рассказом о городских новостях.
    
− А твоя знакомая с фабрики придет в четверг посмотреть, как ты одета для приема? — спросила миссис Хейл.
    
− Она очень больна, и я не стала ее спрашивать, — печально ответила Маргарет.
    
− Боже! Сейчас все болеют, — сказала миссис Хейл с той ноткой ревности, с которой один больной говорит о другом. — Но, должно быть, очень тяжело болеть, когда живешь на окраине, — добавила она тут же с прежней «хелстонской» мягкостью и заботой. — Там очень вредный воздух. Что бы ты могла сделать для нее, Маргарет? Мистер Торнтон прислал мне немного старого портвейна, когда ты ушла. Как ты думаешь, бутылка вина ей поможет?
    
− Нет, мама! Я не думаю. Они очень бедны. По крайней мере, они не говорят об этом. И к тому же у Бесси чахотка, ей не нужно вино. Может быть, я отнесу ей немного варенья из наших любимых хелстонских фруктов. Нет! Есть другая семья, которой я бы хотела отнести… О, мама, мама! Разве я могу надеть красивое платье и пойти на этот роскошный прием после того, как увидела сегодня столько горя? — и Маргарет, не в силах больше скрывать то, что терзало ее душу, рассказала матери все, что она услышала в доме Хиггинса.
    
Это потрясло миссис Хейл. Она тут же заставила Маргарет собрать корзину с продуктами, чтобы отослать в дом Баучера. Она почти разозлилась на дочь, когда та сказала ей, что можно не спешить, поскольку Хиггинс уже обеспечил Баучеров самым необходимым, а она сама оставила для них деньги у Бесси. Миссис Хейл назвала ее бесчувственной и не успокоилась, пока корзину не отослали. Потом заметила:
    
− Может быть, мы поступаем неправильно? Мистер Торнтон, когда был у нас в последний раз, сказал, что те, кто помогает забастовщикам продлевать забастовку, не являются их друзьями. А этот Баучер, он тоже забастовщик?
    
Миссис Хейл адресовала этот вопрос своему мужу, который только что присоединился к ним, закончив урок и, ставшую уже традиционной, вечернюю беседу с мистером Торнтоном. Маргарет не волновало, продлит их подарок забастовку, или нет, — она была слишком взволнована, чтобы думать об этом.
    
Мистер Хейл попытался быть беспристрастным. Он вспомнил все то, что ему казалось таким очевидным не более получаса тому назад, когда он слушал мистера Торнтона. А потом нашел компромисс, который не удовлетворил ни одну из сторон. Его жена и дочь не только поступили правильно в данном случае, но он не мог представить, что они могли поступить иначе. Тем не менее и то, что говорил мистер Торнтон, было справедливо — если забастовка продлится, хозяевам придется привезти других рабочих (или в конце концов изобрести машины, которые заменят людей). И было вполне ясно, что оказать помощь забастовщикам означало не проявить к ним доброту, а лишь укрепить их в их безрассудстве. Но это не относилось к Баучеру. Мистер Хейл решил, что первым делом он пойдет и навестит его утром, чтобы выяснить, чем им можно помочь.
    
Мистер Хейл действительно пошел к Баучерам. Он не застал главу семьи дома, но долго разговаривал с его женой, обещал устроить ее в лазарет. И видя, как дети, хозяйничавшие в отсутствие отца, радуются изобилию еды, что прислала для них миссис Хейл, вернулся домой даже в более спокойном и приподнятом настроении, чем Маргарет могла ожидать. То, что она рассказала прошлым вечером, заставило мистера Хейла предполагать худшее, поэтому, вернувшись, он описал все в более светлых красках, чем было на самом деле.
    
− Я снова туда пойду, чтобы встретиться с самим Баучером, — сказал мистер Хейл. — Я едва ли могу сравнить эти домишки с нашими хелстонскими коттеджами. Я видел у них мебель, которую наши арендаторы вряд ли бы купили, и еду, совсем обычную, — а они считают ее роскошью. Все же, когда им не платят еженедельное жалованье, для этих семей нет другого источника дохода, кроме ломбарда. Здесь, в Милтоне, говорят на другом языке и меряют другими мерками.
    
Бесси в этот день тоже выглядела немного лучше. Но она была все еще такой слабой, что казалось, забыла, как хотела увидеть Маргарет одетой в белое платье. Скорее всего, это желание было продиктовано лихорадкой.
    
Одеваясь для приема, куда ей не хотелось идти, — на сердце было тяжело из-за тревог последних дней, — Маргарет все же не могла не вспомнить о тех прежних забавных и модных платьях, которые она и Эдит носили чуть больше года назад. Единственное, что ее утешало, когда она одевалась, — что матери доставляет удовольствие видеть ее такой нарядной. Она покраснела, когда Диксон, открыв дверь гостиной, воскликнула:
    
− Мисс Хейл выглядит превосходно, не правда ли, мэм? Кораллы миссис Шоу очень ей идут. Они придают больше яркости, мэм. Иначе, мисс Маргарет, вы бы выглядели слишком бледной.
    
Черные волосы Маргарет было трудно привести в порядок — они были очень густыми. Их пришлось закрутить в тугой шелковистый жгут и уложить тяжелыми кольцами вокруг головы подобно короне, а затем собрать в большой спиральный узел на затылке. Маргарет закрепила его двумя большими коралловыми шпильками, похожими на маленькие стрелы. Шелковые рукава ее белого платья были подвязаны шелковыми лентами; на изящной, белой, как молоко, шее алели тяжелые коралловые бусы.
    
− Ох, Маргарет, как бы мне хотелось вывезти тебя на ассамблеи старого Баррингтона, так же, как когда-то леди Бересфорд вывозила меня!
    
Маргарет поцеловала мать, умилившись этому небольшому проявлению материнского тщеславия, но едва смогла улыбнуться, потому что была подавлена.
    
− Я бы лучше осталась с тобой… право, мне было бы лучше, мама.
    
− Чепуха, дорогая! Обращай внимание на все, что происходит. Мне бы хотелось услышать, как у них в Милтоне проходят приемы. Особенно обрати внимание, чем они заняты вместо игр.
    
Миссис Хейл была бы чрезвычайно удивлена, если бы увидела роскошную сервировку обеденного стола. Маргарет со своим утонченным лондонским вкусом заметила, что количество предложенных гостям деликатесов было даже чрезмерным. Половины блюд было бы вполне достаточно, — а обед стал бы более легким и изысканным. Но у миссис Торнтон были свои представления о гостеприимстве: каждое блюдо должно быть подано на стол в таком количестве, чтобы каждый гость получил солидную порцию. Она не заботилась о воздержанности в еде в обычные дни, а устроить настоящий пир для своих гостей было для нее предметом гордости. Ее сын был с нею полностью согласен. Возможно, будь обед организован по-иному, более скромно и непринужденно, он доставил бы мистеру Торнтону больше наслаждения, но он никогда не задумывался об этом и был доволен той избыточной щедростью, с которой его мать принимала гостей. И даже теперь, хотя он и не позволял себе потратить лишних шести пенсов и не раз сожалел, что приглашения на этот прием уже разосланы, — тем не менее, он был рад видеть прежнюю роскошь.
    
Маргарет с отцом прибыли первыми. Мистер Хейл был очень пунктуален. В гостиной наверху не было никого, кроме миссис Торнтон и Фанни. Все покрывала с мебели были сняты, — и желтый дамасский шелк, и ярко расцвеченный ковер словно осветили комнату. Казалось, что каждый угол заполняли украшения, так что глаза уставали от этого многообразия, а сама гостиная представляла странный контраст с огромным и пыльным фабричным двором. Его широкие ворота были распахнуты, чтобы впустить подъезжающие экипажи. Из окон было видно пепельно-серое в летних сумерках фабричное здание, которое отбрасывало длинную тень, отчего казалось, что на дворе стемнело раньше времени.
    
− Мой сын до последнего момента занят делами. Но он скоро будет. Мистер Хейл, могу я предложить вам присесть?
    
Мистер Хейл стоял у одного из окон. Услышав слова миссис Торнтон, он обернулся и спросил:
    
− Вы не находите, что такое близкое соседство с фабрикой временами неудобно?
    
Она выпрямилась:
    
− Ничуть. Я еще не стала настолько утонченной, чтобы забыть, как мой сын достиг богатства и власти. Кроме того, вы не найдете такой другой фабрики в Милтоне. Один цех занимает двести двадцать квадратных ярдов.
    
− Я имел в виду, что дым и шум, постоянный поток выходящих и входящих рабочих могут беспокоить.
    
− Я согласна с вами, мистер Хейл! — заметила Фанни. — Этот постоянный запах дыма и машинного масла… А шум просто оглушает.
    
− Я слышала шум намного оглушительней, который называли музыкой. Машинное отделение находится в другом конце фабрики. Мы едва слышим шумы, разве что летом, когда все окна открыты. А что касается голосов рабочих, то они беспокоят меня не больше, чем жужжание роя пчел. Когда я думаю обо всем этом, я думаю о своем сыне, о том, что все это принадлежит ему, и что он управляет всем этим. Но сейчас ни один звук не доносится с фабрики. Неблагодарные рабочие забастовали, — возможно, вы слышали. Мой сын собирается предпринять кое-какие шаги, чтобы поставить их на место, — именно этим он сейчас и занят.
    
Всегда строгое лицо миссис Торнтон потемнело от злости. Не прояснилось оно и тогда, когда мистер Торнтон вошел в комнату. Она сразу заметила, что он обеспокоен и не может отрешиться от своих забот, хотя радостно и сердечно приветствовал своих гостей. Здороваясь с Маргарет, он пожал ей руку и тут же с удивлением осознал, что сегодня в первый раз их руки встретились. Сама же Маргарет не придала этому значения. Мистер Торнтон спросил о здоровье миссис Хейл и услышал от мистера Хейла, что опасность миновала. Взглянув на Маргарет, чтобы узнать, разделяет ли она мнение отца, он не заметил на ее лице ни тени сомнения. Увидев ее сегодня вечером, он был заново поражен ее величественной красотой. Он никогда раньше не видел ее в таком платье и теперь подумал, что такой элегантный наряд лучше всего соответствует ее горделивому спокойствию, что ей всегда следует так одеваться. Она разговаривала с Фанни, — он не слышал о чем, но видел, как Фанни постоянно поправляла платье, а ее взгляд бесцельно блуждал по сторонам. И он невольно сравнил глаза сестры с большими мягкими глазами гостьи, что неотрывно смотрели на собеседника, и сияние, исходящее от них, излучало покой. Изгиб алых губ, которые приоткрылись от того, что Маргарет с интересом вслушивалась в то, что говорил собеседник; голова, чуть наклоненная вперед — можно было провести плавную линию от пробора в блестящих, цвета воронового крыла волосах, к гладкому, цвета слоновой кости плечу. Округлые белые руки, тонкие ладони, спокойно лежащие на коленях одна поверх другой. Мистер Торнтон вздохнул, охватив все сразу одним быстрым всеобъемлющим взглядом. А затем повернулся к девушкам спиной и заставил себя сосредоточиться на разговоре с мистером Хейлом.
    
Гости все приходили и приходили. Фанни оставила Маргарет, чтобы помочь матери встречать гостей. Мистер Торнтон почувствовал, что никто из пришедших не заговаривает с Маргарет, и был обеспокоен таким явным пренебрежением. Но сам он не подошел к ней. Он даже не смотрел на нее. Тем не менее он знал, что она делает или не делает, и уделял этому больше внимания, чем людям, которые были у него перед глазами. Маргарет же изучала незнакомых людей и не задумывалась о своем одиночестве. Кто-то проводил ее к столу; она не запомнила имени своего соседа, да и он не очень интересовался ею. Джентльмены вели оживленный разговор. Леди молчали, мысленно составляя реестр недочетов в организации обеда и в нарядах подруг. Маргарет уловила суть общего разговора, заинтересовалась и слушала внимательно. Мистер Хорсфолл, незнакомец, чей приезд в город и положил начало разговору, задавал вопросы относительно торговли и промышленности города. Остальные джентльмены — все из Милтона — отвечали и давали пояснения. Вскоре завязался спор. Мистер Торнтон, который мало говорил до сих пор, высказал свое мнение, подкрепив его такими вескими доводами, что даже оппоненты согласились. Внимание Маргарет было приковано к хозяину. Его манеры были естественными и полными достоинства. Маргарет подумала, что никогда прежде не имела возможность увидеть его в таком выгодном свете. В доме Хейлов он всегда говорил с излишней пылкостью или с досадой и раздражением. Он не пытался понравиться, — он желал, чтобы его принимали таким, каков он есть, со всеми его недостатками. Но теперь, среди своих друзей, ему не нужно было защищаться, не нужно было завоевывать уважение — его положение было совершенно определенным. Здесь его уважали за сильный характер, за умение управлять и властвовать. И уверенность придала величественное спокойствие голосу и манерам мистера Торнтона.
    
У него не было привычки вести светскую беседу с дамами, и обычно он держался слишком формально. С Маргарет он почти не разговаривал. И все же она получала огромное удовольствие от этого приема. Она и сама не ожидала, что вечер пройдет так интересно. Теперь она знала достаточно, чтобы разбираться в местных проблемах, ей даже были знакомы некоторые технические термины, которые употребляли фабриканты. Они разговаривали серьезно, и это было совсем не похоже на лондонские приемы, которые так утомляли ее когда-то. Она удивилась, что, подробно обсуждая производство и торговлю, они ни разу не упомянули об ожидаемой забастовке. Она тогда еще не знала, что хозяева всегда спокойно относились к возмущениям рабочих, потому что прекрасно знали, чем все закончится. Конечно, хозяева действовали во вред себе, но если бы они сглупили и доверились кучке подкупленных делегатов, то им пришлось бы отвечать за последствия своей глупости. Промышленники знали, что Торнтон несет убытки из-за забастовки и обеспокоен этим. Но такое могло случиться с каждым из них в любой день. И Торнтон был достаточно умен и силен, чтобы справиться с забастовкой, как и любой из них. Рабочие наивно надеялись, что смогут его перехитрить. А хозяева посмеивались про себя, зная, что Союзу и на этот раз ничего не удастся сделать, что все будет так, как решил Торнтон.
    
После обеда Маргарет заскучала. Она была рада возвращению джентльменов не только потому, что приход отца развеял ее сонливость, но и потому, что она могла услышать что-то более важное, чем обычная женская болтовня. Ей нравилась властность, которая читалась в каждом слове и жесте милтонских мужчин. В их поведении было немало обычного бахвальства, и одновременно они, казалось, бросали вызов прежним представлениям о пределах возможностей человека; воспоминания о прежних свершениях и мысли о том, чего они достигнут в будущем, опьяняли их. Если прежде Маргарет не смогла оценить их характера, то сейчас она восхищалась их самозабвением и пренебрежением к настоящему, их уверенностью в грядущей победе человечества над всей неживой материей в далеком будущем, когда никого из них не будет в живых, чтобы увидеть это. Она вздрогнула, когда мистер Торнтон подошел и заговорил с ней:
    
− Я заметил, что вы были на нашей стороне в споре за обедом, не так ли, мисс Хейл?
    
− Конечно. Но тогда я мало знала. Я была удивлена, услышав, что сказал мистер Хорсфолл, — что есть и другие, которые думают совсем иначе, например, мистер Морисон, о котором он говорил. Мистер Морисон — не джентльмен, верно?
    
− Я не тот человек, который мог бы судить о том, кто является, а кто не является джентльменом, мисс Хейл. Я имею в виду, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, произнося: «он — не джентльмен». Но я должен сказать, что этот Морисон — не настоящий человек. Я не знаю, кто он. Я просто сужу о нем со слов мистера Хорсфолла.
    
− Я считаю, что мое понятие «джентльмена» включает вашего «настоящего человека».
    
− И даже более того, подразумеваете вы. Я думаю иначе. «Человек» для меня благороднее и совершеннее, чем просто «джентльмен».
    
− Что вы имеете в виду? — спросила Маргарет. — Мы, должно быть, понимаем эти слова по-разному.
    
− Я полагаю, что слово «джентльмен» описывает человека по отношению к другим. Но когда мы говорим о нем как о «человеке», мы рассматриваем не только его отношения с себе подобными, мы видим, каков он сам по себе, видим его отношение к жизни, ко времени, к вечности. Заброшенный и одинокий, как Робинзон Крузо… пленник, замурованный в темнице на всю жизнь… даже святой на острове Патмос[16] обладают выносливостью, внутренней силой, верой — качествами, которые говорят о них, как о представителях человечества, о людях. Я очень устал от этого слова «по-джентльменски». Мне кажется, ему придают чрезмерно большое значение, его часто употребляют не к месту, и это, на мой взгляд, отдает лицемерием. Я же предпочитаю слова «человек» и «по-человечески».
    
Маргарет задумалась, ей хотелось до конца понять собеседника прежде, чем она сформулирует и выскажет свое мнение, но тут мистера Торнтона отозвал в сторону какой-то нетерпеливый промышленник. Их разговор она слышать не могла, но догадалась, что речь шла о чем-то важном по коротким и точным ответам, которые давал мистер Торнтон спокойным и твердым голосом. Они, очевидно, говорили о забастовке, решая, какого курса стоит придерживаться. Она услышала, как мистер Торнтон сказал:
    
− Это уже сделано.
    
Потом присоединились еще два или три человека.
    
− Все уже подготовлено.
    
Мистер Сликсон говорил о каких-то сомнениях и каких-то трудностях. Он взял мистера Торнтона за руку, словно желая, чтобы его слова прозвучали более убедительно. Мистер Торнтон немного отодвинулся, приподнял брови и ответил:
    
− Я рискую. Вам не нужно влезать в это дело, если вы не решаетесь.
    
− Я опасаюсь поджога. Я могу защитить себя от любого насилия. И я также смогу защитить других, которые придут ко мне работать. Они знают мою решительность, так же, как и вы.
    
Мистер Хорсфолл отвел мистера Торнтона немного в сторону, Маргарет предположила, что он хочет еще что-то спросить о забастовке. Но на самом деле он интересовался, что это за девушка — такая тихая, такая величественная и такая прекрасная.
    
− Она из милтонских дам? — спросил мистер Хорсфолл, когда ему назвали имя.
    
− Нет, с юга Англии, из Хэмпшира, я полагаю, — последовал холодный безразличный ответ.
    
Миссис Сликсон расспрашивала Фанни о том же:
    
− Кто эта красивая грациозная девушка? Сестра мистера Хорсфолла?
    
− О боже, нет! Ее отец, мистер Хейл, разговаривает с мистером Стивенсом. Он дает уроки, читает вместе с молодыми людьми. Мой брат Джон ходит к нему дважды в неделю, поэтому он упросил маму пригласить их, надеясь представить остальным. Я полагаю, у нас есть несколько его проспектов. Хотите взять один?
    
− Мистер Торнтон! У него действительно есть время заниматься с учителем, когда нужно держать эту забастовку под контролем?
    
Фанни так и не поняла, восхищается миссис Сликсон ее братом или упрекает его. И все же она покраснела от неловкости, как всегда, когда оказывалось, что ее брат нарушил светские правила. Только после ухода гостей она почувствовала себя лучше.
   
   
    
     
Глава ХХI
     
Темная ночь
    
    
     
«Просто никто не знает,
     
Что улыбка — не сестра слезам».
     
Эбенезер Эллиотт
    
    
    
Маргарет и мистер Хейл возвращались домой. Ночь была прекрасна, улицы — пусты. «Подобрав повыше юбки» своего белого шелкового платья, как Лиззи Линдсей[17] в балладе — платье из зеленого сатина, Маргарет едва не танцевала, опьяненная прохладной свежестью ночного воздуха.
    
− Я полагаю, Торнтона беспокоит эта забастовка. Сегодня вечером он был явно встревожен.
    
− Я бы удивилась, если было бы иначе. Но когда он разговаривал о забастовке со своими гостями перед нашим уходом, он, кажется, был спокоен.
    
− Как и после обеда, когда все джентльмены уединились. Но когда мы с ним беседовали, меня поразило его лицо — он был сильно встревожен.
    
− Я бы тоже беспокоилась на его месте. Он, должно быть, знает, насколько его ненавидят рабочие. Они считают, что он из тех, кого Библия называет «бессердечными людьми». Его нельзя назвать несправедливым, согласна. Но он бесчувственный, резкий в суждениях человек, он всегда настаивает на своем, на своих правах и мало задумывается о том, как мы с нашими незначительными правами выглядим в глазах Бога. Я рада, что ты заметил тревогу на его лице. Когда я вспоминаю полубезумную речь Баучера, я не могу слышать спокойный тон мистера Торнтона.
    
− Во-первых, я не уверен в полной нищете Баучера. Он испытывает нужду, я не сомневаюсь. Но их всегда поддерживают деньгами эти самые Союзы рабочих. И с твоих слов я могу судить, что у этого человека страстный и необузданный характер — он говорит и поступает, не раздумывая.
    
− О, папа!
    
− Я только хочу, чтобы ты по достоинству оценила мистера Торнтона. У него противоречивая натура и к тому же он слишком горд, чтобы показывать свои чувства. Раньше я бы решил, что таким характером ты могла бы восхищаться, Маргарет.
    
− Я и восхищаюсь. Точнее, я бы восхищалась, но я не вполне уверена, что он способен чувствовать. Он — человек огромной силы воли, необычного ума, но думает он только о своей выгоде.
    
− Не только. Ты же знаешь, у него была трудная жизнь. С самого раннего возраста ему пришлось развивать самостоятельность во всем, в том числе и в суждениях, и самоконтроль. Но это лишь одна сторона человеческого характера. Несомненно, ему необходимы знания о прошлом, чтобы создать прочную основу для будущего. И он это понимает, а это уже что-то. Ты судишь о мистере Торнтоне предвзято, Маргарет.
    
− Он — первый промышленник и торговец с которым я столкнулась и которого стараюсь узнать. Он — моя первая оливка, так что позволь мне погримасничать, пока я проглочу ее. Я знаю, он хороший человек и со временем мне понравится. Я уже начинаю думать, что он мне нравится. Мне было интересно слушать, о чем говорили джентльмены, хотя я не поняла и половины. Я от души пожалела, когда миссис Торнтон отвела меня на другой конец комнаты, сказав, что мне, должно быть, неловко находиться одной среди джентльменов. Я даже не подумала об этом, я прислушивалась к их разговору. А леди были такие скучные, папа, такие скучные! Их разговор напомнил мне старую игру — когда из множества существительных нужно составить предложение.
    
− Что ты имеешь в виду, дитя? — спросил мистер Хейл.
    
− Они называли имена существительные, обозначающие предметы, по которым можно судить о богатстве человека: экономка, садовник, размер стекла, дорогое кружево, алмазы и тому подобное. И каждая из них старалась употребить их в своей речи, сочетая самым причудливым образом.
    
− Ты будешь так же говорить о своей новой служанке, когда мы примем ее на работу, если то, что рассказывает о ней миссис Торнтон, правда.
    
− Несомненно. Я чувствовала себя большой лицемеркой сегодня вечером, когда сидела в своем белом шелковом платье, не зная, чем занять руки, и представляла, какую тщательную уборку пришлось сегодня сделать слугам. Я уверена, они приняли меня за утонченную леди.
    
− Даже я мог бы принять тебя за леди, моя дорогая, — ответил мистер Хейл, тихо улыбаясь.
    
Но улыбки разом исчезли, уступив место бледности и тревоге, когда они увидели Диксон, открывшую им дверь.
    
− О, хозяин! О, мисс Маргарет! Слава Богу, вы здесь! Только что пришел доктор Дональдсон. Служанка из соседнего дома сходила за ним, потому что наша уборщица ушла домой. Хозяйке сейчас лучше, но… О, сэр! Я думала, она умрет час назад.
    
Мистер Хейл ухватился за руку Маргарет, чтобы не упасть. Он посмотрел в лицо дочери и увидел на нем выражение удивления и непомерного горя, но не ужаса, который словно тисками сжал его неподготовленное к такому удару сердце. Она знала больше, чем он, и слушала Диксон, дрожа от мрачного предчувствия.
    
− О! Мне не следовало ее оставлять, я поступила жестоко! — плакала Маргарет, поддерживая отца, который спешно поднимался по ступенькам.
    
Доктор Дональдсон встретил их на лестничной площадке.
    
− Сейчас ей уже лучше, — прошептал он. — Успокоительное подействовало. Приступ был очень сильным, неудивительно, что он напугал вашу служанку. Но на этот раз все обойдется.
    
− На этот раз! Позвольте мне пройти к ней! — полчаса назад мистер Хейл выглядел как человек среднего возраста, а сейчас он мгновенно постарел — его руки дрожали, походка стала нетвердой, как у человека семидесяти лет.
    
Доктор Дональдсон взял его за руку и провел в спальню. Маргарет последовала за ними. Ее мать спала, и на лице ее можно было прочесть следы пережитых страданий. Ей, должно быть, стало легче, но смерть уже оставила на ней свою метку, и было ясно, что вскоре она вернется забрать свою собственность. Мистер Хейл молча смотрел на жену. Потом его начало трясти и, отказавшись от помощи доктора Дональдсона, он на ощупь стал искать дверь, но не мог найти ее, хотя в комнате ярко горело несколько свечей, — словно для того, чтобы отогнать тень смерти. Потом мистер Хейл, шатаясь, спустился в гостиную и стал искать стул. Доктор Дональдсон подвинул к нему стул и помог сесть. Взяв его руку, он стал слушать его пульс.
    
− Поговорите с ним, мисс Хейл. Мы должны привести его в себя.
    
− Папа! — сказала Маргарет голосом, в котором было столько боли. — Папа! Поговори со мной!
    
Его взгляд снова стал осознанным, и он с усилием спросил:
    
− Маргарет! Ты знала об этом? Какая же ты жестокая!
    
− Нет, сэр, это не жестокость! — решительно ответил доктор Дональдсон. — Мисс Хейл следовала моим указаниям. Это, может быть, ошибка, но не жестокость. Ваша жена завтра почувствует облегчение, я полагаю. Я предполагал, что у нее могут быть приступы, хотя я и не сказал мисс Хейл о своих опасениях. Она приняла успокоительное, которое я принес с собой. Она долго проспит, а завтра симптомы, которые так встревожили вас, исчезнут.
    
− Но не болезнь?
    
Доктор Дональдсон взглянул на Маргарет. Ее склоненная голова, выражение ее лица, в котором не было мольбы об отсрочке, сказали этому тонкому наблюдателю человеческой природы, что она согласна сообщить отцу правду.
    
− Нет, не болезнь. Мы не можем вылечить болезнь, даже используя все свои скудные умения. Мы только можем задержать ее развитие, смягчить боль, которую она причиняет. Будьте мужчиной, сэр… христианином. Имейте веру в бессмертие души без боли, без недугов, которые настигают смертных.
    
Но единственным ответом ему были приглушенные слова:
    
− Вы никогда не были женаты, доктор Дональдсон. Вы не знаете, что это такое, — и безутешные мужские рыдания прорезали тишину ночи, как выражение бесконечного страдания.
    
Маргарет опустилась возле отца на колени, лаская его с печальной нежностью. Никто, даже доктор Дональдсон не знал, сколько времени прошло. Мистер Хейл первым осмелился заговорить о том, что им нужно сделать в данный момент.
    
− Что мы должны делать? — спросил он. — Скажите нам. Маргарет — моя помощница, моя правая рука.
    
Доктор Дональдсон дал четкие указания. Не стоит опасаться сегодняшней ночи, приступ не повторится завтра, и еще несколько дней все будет в порядке. Но не стоит надеяться на выздоровление. Он посоветовал мистеру Хейлу лечь, и оставить кого-то на дежурстве у кровати миссис Хейл, хотя он надеялся, что ее сон будет спокойным. Он обещал навестить их рано утром. Наконец, тепло попрощавшись, он ушел.
    
Маргарет с отцом обменялись лишь несколькими словами. Мистер Хейл был настроен просидеть всю ночь у постели жены, и Маргарет смогла лишь уговорить его отдохнуть на диване в гостиной. Диксон решительно отказалась ложиться спать. Маргарет просто не смогла оставить мать, даже если бы все доктора в мире заявили, что «силы необходимо беречь» и что «одной сиделки будет достаточно». Диксон сидела и пристально всматривалась в лицо хозяйки, моргала и клевала носом, потом стряхивала с себя дремоту, и наконец, сдавшись, задремала. Маргарет сняла платье, отбросила его в сторону с раздражением и надела свое обычное платье. Ей казалось, что теперь она никогда не сможет заснуть, будто все ее чувства вдруг резко обострились, и она стала все воспринимать с удвоенной силой. Каждый взгляд и звук, даже мысль задевали ее за живое. Она прислушивалась к беспокойным движениям своего отца в соседней комнате. Он без конца подходил к двери спальни жены и прислушивался, пока Маргарет, услышав его близкое невидимое присутствие, не подошла и не открыла ее, чтобы рассказать, как она узнала о болезни матери, ответить на вопросы, которые его запекшиеся губы едва могли выговорить. Наконец он уснул, и весь дом замер. У Маргарет, наконец, было время подумать. Все, что ее интересовало в последние дни, словно отдвинулось вдаль во времени и в пространстве. Не более тридцати шести часов назад она заботилась о Бесси Хиггинс и ее отце, ее сердце страдало из-за Баучера. Теперь все это казалось воспоминаниями о прошлой жизни. Все, что происходило вне этого дома, не имело отношения к ее матери, а потому было нереальным. Даже Харли-стрит казалась далекой и чужой. Она вспомнила, будто это было вчера, как она радовалась, замечая у тети Шоу черты сходства с матерью. Как приходили письма из Хелстона, которые заставляли ее сердце замирать от любви при одной мысли о доме. Сам Хелстон теперь был в туманном прошлом. Скучные, серые дни предыдущей зимы и весны, такие бедные на события и монотонные, казались ей самыми драгоценными. Она бы с радостью ухватилась за это уходящее время и молила бы его вернуться и отдать ей то, что она так мало ценила, когда имела. Какой бесполезной казалась ей жизнь! Что-то нематериальное, порхающее, быстро промелькнувшее мимо. И будто с воздушной звонницы, возвышающейся над суматохой и суетой земной жизни, раздавался непрерывный колокольный звон: «Все — тени! Все проходит! Все — в прошлом!» Когда наступило утро, прохладное и серое, подобное тем счастливым рассветам из прошлой жизни, и Маргарет посмотрела на спящих, ей показалось, что ужасная ночь была только сном. Она была тенью. Она была прошлым.
    
Когда миссис Хейл проснулась, она совсем не помнила, насколько ей было плохо прошлой ночью. Она очень удивилась раннему визиту доктора Дональдсона и была смущена, увидев беспокойство на лицах мужа и дочери. Она согласилась провести этот день в постели, объяснив это своей усталостью, но настояла, что завтра она встанет. Доктор Дональдсон согласился с тем, что завтра миссис Хейл вернется в гостиную. Ей было беспокойно и неудобно в любом положении, и еще до ночи она стала очень раздражительной. Мистер Хейл чувствовал себя вялым и был не в состоянии что-либо решать.
    
− Что нам предпринять, чтобы мама провела еще одну спокойную ночь? — спросила Маргарет на третий день.
    
− В некоторой степени, это реакция после сильного успокоительного, которое мне пришлось ей дать. Я понимаю, что вам тяжело видеть ее такой. Но думаю, что если бы нам удалось достать водяной матрас, было бы хорошо. Возможно, ей не сразу станет лучше. И все же я посоветовал бы достать для нее водяной матрас. У миссис Торнтон есть один, я знаю. Я попробую зайти к ним сегодня. Постойте, — сказал он, глядя на лицо Маргарет, бледное от бессонной ночи. — Я не уверен, смогу ли я, у меня сегодня много визитов. Вам не повредит небольшая прогулка до Мальборо-стрит, и вы сможете попросить миссис Торнтон одолжить его.
    
− Конечно, — ответила Маргарет. — Я схожу, пока мама спит. Уверена, что миссис Торнтон одолжит нам матрас.
    
Предположения доктора Дональдсона оправдались. Днем миссис Хейл чувствовала себя даже намного бодрее, чем надеялась Маргарет. Ее дочь вышла после обеда, оставив мать сидеть в кресле в гостиной. Мистер Хейл держал жену за руки и выглядел более старым и больным, чем она. Но все же он смог улыбнуться, довольно слабо и вяло, хотя день или два назад Маргарет не надеялась снова увидеть его улыбку.
    
От их дома в Крэмптон Кресент до Мальборо-стрит было около двух миль. Идти приходилось не спеша — было слишком жарко. Августовское солнце нещадно палило в три часа дня. Маргарет прошла мили полторы, не замечая ничего необычного. Она была погружена в свои мысли и не сразу заметила, что пробирается через необычно плотный людской поток, наводнивший милтонские улицы. Ее поразило необычное настроение людей. Они забывали уступить ей дорогу, громко и возбужденно разговаривая и не двигаясь с места. Наконец они пропустили ее, и она пошла дальше, не думая ни о чем, кроме своей цели. И все же когда Маргарет дошла до Мальборо-стрит, она и душевно, и физически ощущала вокруг себя сгустившуюся предгрозовую атмосферу. Из каждого узкого переулка, выходящего на Мальборо-стрит, доносился низкий ропот, будто гудение мириад сердитых негодующих голосов. Обитатели каждого бедного, жалкого домишки собирались у дверей и окон или стояли посреди узких улиц, устремив свои взгляды в одну точку — на ворота фабрики. Некоторые взгляды были свирепы, некоторые наполнены страхом или мольбой. И когда Маргарет достигла маленькой боковой двери у огромных ворот, позвонила и ожидала ответа привратника, она огляделась и услышала первый далекий отголосок бури. Она увидела первую, медленно пульсирующую волну двинувшейся навстречу ей людской толпы, ее гребень опадал и таял в дальнем конце улицы. Еще минуту назад она, казалось, издавала все заглушающий шум, а теперь была угрожающе тихой. Все эти детали привлекли внимание Маргарет, но не затронули ее сердце. Она не знала, что они означают, и насколько они опасны. Сейчас она лишь чувствовала, как острый нож, что занесен над ней, скоро вонзится в нее и лишит ее матери. Она пыталась совладать с этим чувством, осознать его, чтобы быть готовой утешить отца.
    
Привратник осторожно приоткрыл дверь, чтобы впустить ее.
    
− Это вы, мэм? — спросил он, глубоко вздохнув, и чуть увеличил проход, но все равно не открыл дверь полностью. Маргарет вошла. Он поспешно закрыл дверь на засов позади нее.
    
− Кажется, народ идет сюда? — спросил он.
    
− Я не знаю. Происходит что-то необычное.
    
Она пересекла двор и поднялась по ступенькам к входной двери. Вокруг не раздавалось ни звука: не работал паровой молот с грохотом и пыхтением, не было слышно стука машин или громких, перекрикивающих друг друга, голосов рабочих — ничего, кроме далекого, нарастающего ропота возмущения.
   
   
    
     
Глава ХХII
     
Удар и его последствия
    
    
     
«Работы мало, хлеб подорожал,
     
И жалованья не хватает.
     
Толпа ирландцев вместо нас
     
Работу нашу выполняет».
     
Эбенезер Эллиотт «Пир смерти», из сборника «Стихи против хлебных законов»
    
    
    
Маргарет провели в гостиную. Сегодня комната выглядела буднично: диваны и кресла вновь застелили покрывалами. Окна из-за жары были распахнуты, а жалюзи — опущены. Приглушенный, мрачный свет, отраженный от мостовой, отбрасывал причудливые тени и, в сочетании с верхним зеленоватым светом, придал лицу Маргарет бледный и изнуренный вид. Она села и стала ждать. Никто не приходил. Ей казалось, что ветер доносит далекий шум множества голосов, хотя ветра не было. Иногда этот шум совсем затихал.
    
Наконец пришла Фанни.
    
− Мама скоро спустится, мисс Хейл. Она попросила меня извиниться перед вами. Возможно, вы знаете, что мой брат привез рабочих из Ирландии, и это рассердило жителей Милтона, будто он не имеет права нанимать рабочих там, где хочет. А эти глупые несчастные людишки отказались работать на него. Они запугали своими угрозами бедных голодных ирландцев, поэтому нам пришлось поселить их на фабрике. Они все томятся в верхнем цеху, вынуждены даже спать там, чтобы оградить себя от этих грубиянов, которые сами не работают и им не дают работать. Мама заботится об их пропитании, а Джон успокаивает их — некоторые женщины плачут, хотят вернуться. А, вот и мама!
    
Миссис Торнтон вошла с выражением мрачной суровости на лице, и Маргарет поняла, что пришла в неподходящее время. Если бы ранее миссис Торнтон сама не предложила помощь, Маргарет не решилась бы сейчас заговорить. Миссис Торнтон нахмурилась, поджала губы, слушая, как Маргарет рассказывает о тяжелом состоянии матери и о совете доктора Дональдсона достать водный матрас, чтобы больная смогла отдохнуть. Маргарет замолчала. Миссис Торнтон не отвечала. Потом она вздрогнула и воскликнула:
    
− Они у ворот! Позови Джона, Фанни! Вызови его с фабрики! Они у ворот! Они сломают их! Позови Джона, я говорю!
    
И в этот момент нарастающий шум, к которому она прислушивалась вместо того, чтобы выслушать просьбу Маргарет, раздался у самой стены. Усиливающийся гул разъяренных голосов бушевал за тонкой деревянной преградой, и она сотрясалась от ударов невидимой обезумевшей толпы, которая таранила ее своими телами и отступала только затем, чтобы нанести новый, более сильный удар. Крепкие ворота сотрясались, как тростинки от сильных порывов ветра.
    
Женщины собрались у окон. Миссис Торнтон, прислуга, Маргарет — все были здесь. Фанни вернулась, пронзительно крича, как будто ее преследовали по пятам, и, рыдая, бросилась на диван. Миссис Торнтон высматривала в окно сына, который все еще находился на фабрике. Он вышел, взглянул на бледные от страха лица ирландцев и улыбнулся, ободряя их, прежде чем закрыть дверь фабрики. Потом он попросил одну из женщин спуститься и открыть дверь, которую Фанни, обезумев от страха, заперла за собой. Миссис Торнтон спустилась и сама вынула засов. Услышав хорошо знакомый голос, взбешенные люди за стеной словно почуяли запах крови. До сих пор они молчали — им требовалась вся их сила, чтобы сломать тяжелые ворота. Но теперь, услышав голос хозяина во дворе фабрики, они издали такой нечеловеческий рев, что даже миссис Торнтон побледнела от страха. Мистер Торнтон, вошедший в комнату вслед за ней, выглядел возбужденным. Его глаза блестели, и выражение гордого пренебрежения сделало его лицо мужественным и благородным, если не красивым. Маргарет всегда боялась, что мужество покинет ее в критической ситуации, и она окажется трусихой. Но сейчас, когда у нее были все основания бояться, она забыла о себе и чувствовала только глубокую, до боли, сопричастность этому моменту.
    
Мистер Торнтон подошел к ней:
    
− Мисс Хейл, мне жаль, что вы посетили нас в такой неподходящий момент, когда вы можете подвергнуться опасности. Мама! Не лучше ли тебе пройти в дальние комнаты? Я не уверен, что они не пройдут с Пиннерс Лейн в конюшенный двор. Но если так случится, вам будет безопаснее там, чем здесь. Иди, Джейн! — сказал он, обращаясь к старшей служанке. И та ушла следом за другими слугами.
    
− Я останусь здесь! — ответила его мать. — Я останусь там, где ты.
    
И на самом деле, отступление в дальние комнаты было бесполезным. Толпа окружила служебные постройки с тыла, ее ужасный угрожающий рев был слышен позади дома. Слуги поднялись на чердак с криками и плачем. Мистер Торнтон презрительно улыбнулся, услышав их. Он взглянул на Маргарет, стоящую у ближайшего к фабрике окна. Ее глаза блестели, щеки раскраснелись, губы заалели. Почувствовав на себе его взгляд, она повернулась к нему и задала вопрос, который давно ее беспокоил:
    
− А где бедные рабочие, которых вы привезли? Там, на фабрике?
    
− Да! Я оставил их в маленькой комнате, у дальнего пролета лестницы, и просил не сбегать вниз, если они услышат, как толпа ломает двери фабрики. Но рабочим не нужны ирландцы, им нужен я.
    
− Когда здесь будут солдаты? — спросила миссис Торнтон тихим, но твердым голосом.
    
Он достал часы и что-то посчитал в уме:
    
− Полагаю, что Уильямс ушел сразу же, как только я послал его, и, если ему не пришлось прятаться от толпы, они прибудут через двадцать минут.
    
− Двадцать минут! — воскликнула миссис Торнтон. Впервые в ее голосе послышался ужас.
    
− Мама, немедленно закрой окно, — потребовал мистер Торнтон. — Ворота не выдержат еще одного такого удара. Закройте это окно, мисс Хейл.
    
Маргарет закрыла свое окно, а затем подошла помочь миссис Торнтон, у которой дрожали пальцы.