1 2 3 4 
В следующий раз он вел себя более угрожающе. Я-де успел  погреть руки на его деле; защищая его, я-де обрел славу, так с какой же стати и  ему самому на этом не подработать? Я никак не мог доказать, что вовсе не обязан  платить ему никаких комиссионных; короче говоря, я снова дал ему денег.    

С той поры он стал появляться у меня через небольшие  промежутки времени; садился на софу и вздыхал, что теперь его мучат угрызения  совести, зачем он укокошил старуху. «Пойду, отдам себя в руки правосудия,  маэстро, — говорил он мрачно. — Только для вас это будет позор на  весь мир. Не знаю, как мне обрести покой…» Страшная это, наверное, штука,  угрызения совести — если сулить по тому, сколько денег выплатил я этому типу,  лишь бы он мог сносить их и дальше. В конце концов я купил ему билет в Америку;  обрел ли он там покой, не знаю.    

Так вот это и был мой величайший успех; молодые мои друзья,  когда будете сочинять некролог Леонарду Ундену, напишите, что, защищая  Сельвина, он золотыми письменами вписал свои имя в… и так далее; вечная ему  благодарность.    

 Следы    

     

Той ночью пан Рыбка возвращался домой в самом радужном  настроении — во-первых, потому, что выиграл свою партию в шахматы  («Превосходный мат конем», — всю дорогу восхищался он), а во-вторых,  оттого, что свежевыпавший снег мягко хрустел под ногами в пустынном ночном  безмолвии. «Господи, красота-то какая! — умилился пан Рыбка, — город  под снегом вдруг привидится этаким маленьким, старосветским городишком — тут и  в ночных сторожей, и в почтовые кареты не трудно поверить. Вот поди ж ты, ведь  испокон веков снег выглядит так по-старинному и по-деревенски».    

     

     

Хруп, хруп, пан Рыбка выискивал непримятую тропку, и все не  мог нарадоваться, слушал этот приятный хруст. Жил он в тихой окраинной улочке,  а потому, чем дальше шел, тем следов становилось все меньше. «Смотри-ка, у этой  калитки свернули мужские башмаки и женские туфельки, скорее всего — это  супруги. Интересно, молодые ли? — размягченно подумал пан Рыбка, словно  желая благословить их. — А вон там перебежала дорогу кошка, на снегу видны  отпечатки лапок, похожие на цветочки; спокойной ночи, киска, уж и зазябнут у  тебя нынче ножки». А теперь осталась только одна цепочка следов мужских,  глубоких, ровная и отчетливая борозда, проведенная одиноким путником. «Кто же  это мог забрести сюда? — спросил себя пан Рыбка с дружеским  участием, — здесь так мало людей, ни одной протоптанной стежки на снегу,  это ведь — окраина жизни, вот добреду до дома, улочка до самого носа укроется  белой периной, и покажется ей, будто она — детская игрушка. Обидно, что уже  утром эту белизну нарушит почтальонша с газетами; она-то уж испещрит тут все  вдоль и поперек, как заяц…»    

     

Пан Рыбка внезапно остановился: собравшись пересечь  беленькую улочку и пройти к своей калитке, он увидел, что следы, оставленные  кем-то, свернули с тротуара и тоже направились к его воротцам. «Кто же это  приходил ко мне?» — поразился пан Рыбка и проследил взглядом направление четких  отпечатков. Их было пять; точно посредине улицы они кончались явственным  оттиском левой ноги, а дальше не было ничего, лишь нетронутый чистый снег.    

«Дурак я, дурак, — подумал пан Рыбка, — видно,  прохожий вернулся на тротуар!» Однако — насколько хватало взгляда — тротуар был  ровно застелен пышным снежным покровом без единого человеческого следа. «Черт  побери, — подивился пан Рыбка, — скорее всего, следы обнаружатся на  противоположной стороне!» И он обогнул оборвавшуюся цепь следов; но на  противоположной стороне тоже не было ни единого отпечатка; вся улица светилась  целомудрием пушистого снега, так что от этой чистоты захватывало дух; с тех пор  как выпал снег, здесь не проходил никто. «Странно, — бормотал пан  Рыбка, — видно, прохожий вернулся на тротуар, ступая по своим прежним  следам; но тогда он должен был пятиться до самого перекрестка, потому как,  начиная оттуда, я увидел перед собой эти отпечатки , именно они вели  сюда, а других следов не было… Да, но к чему это было делать? — изумился  пан Рыбка. — И как, идя задом наперед, пешеход ухитрялся попадать точно в  свой след?»    

Недоуменно качая головой, пан Рыбка отворил калитку и вошел  в дом; понимая, что это глупость, он все-таки решил осмотреть, нет ли внутри   дома ошметков снега; разумеется, откуда бы им там взяться! «Наверное,  померещилось! — обеспокоенно буркнул пан Рыбка и высунулся из окна; на  улице в свете фонаря он ясно различил пять четких, глубоких отпечатков,  обрывающихся посреди улицы; и ничего больше. „Гром их разрази!“ — чертыхнулся  пан Рыбка и протер глаза. — Когда-то мне попадался рассказик о  единственном отпечатке на белом снегу; но здесь их — несколько, а дальше —  пустота. Куда же этот тип подевался?»    

Не переставая недоуменно качать головой, пан Рыбка принялся  раздеваться, но вдруг передумал и, подняв трубку телефона, сдавленным голосом  попросил полицейский участок:    

— Алло, это комиссар Бартошек? Знаете, тут такое странное   дело, очень  странное… Не могли бы вы послать кого-нибудь, или лучше  придите сам… Хорошо, я подожду на углу. О чем речь, затрудняюсь сказать… Нет,  по-моему, опасности нет, важно только, чтобы эти следы никто не затоптал. Чьи   следы, неизвестно! Так, значит, я вас жду.    

Пан Рыбка оделся и снова вышел на улицу; осторожно обогнул  следы, стараясь не затоптать их даже на тротуаре. На углу, дрожа от холода и  возбуждения, стал поджидать комиссара Бартошека. Было тихо, и земля, населенная  людьми, покойно светилась во вселенной.    

— Какая здесь приятная тишина, — меланхолически  заметил подошедший комиссар Бартошек. — А в отделении мне пришлось унимать  драчунов и возиться с пьяницей. Тьфу! Так что у вас?    

— Проследите за этими отпечатками на снегу, —  произнес пан Рыбка дрожащим от волнения голосом. — Это недалеко, всего в  двух шагах.    

Комиссар осветил дорогу электрическим фонариком.    

— Ничего себе дылда; наверно, метр восемьдесят, —  ответил он, — судя по величине следа и размаху шагов. Сапоги приличные,  по-моему, ручной работы. Пьян он не был и шагал довольно твердо. Я не понимаю,  что вам в них не понравилось?    

— Вот это, — коротко ответил пан Рыбка и указал на  цепь следов, оборвавшуюся посреди улицы.    

— А-а, — прогудел комиссар Бартошек, не долго  думая, присел на корточки возле последнего следа и посветил себе фонариком.    

— Ничего особенного, — удовлетворенно проговорил  он, — совершенно нормальный, рельефный след. Центр тяжести приходится  скорее на пятку. Сделай он еще шаг либо прыжок, центр тяжести был бы перенесен  на кончики пальцев, понятно? И это тоже было бы видно.    

— Значит… — весь напрягшись, спросил пан Рыбка.    

— Да, спокойно подтвердил комиссар, — это значит,  что дальше он не сделал ни шагу.    

— Куда же он делся? — в необычайном волнении  вырвалось у Рыбки.    

Комиссар пожал плечами.    

— Не могу знать. Вы что… подозреваете кого-нибудь?    

— Какое подозрение? — поразился пан Рыбка. —  Любопытно только, куда он делся. Посудите сами: выходит, вот тут он сделал  последний шаг, а куда же, ответьте Христа ради, шагнул потом? Ведь здесь больше  нет никаких отпечатков?    

— Сам вижу, — сухо сказал комиссар. — А  вам-то не все ли равно, куда он шагнул? Или это кто-нибудь из ваших близких? Уж  не пропал ли кто? Нет? Но тогда, черт побери, какое вам дело, куда он  провалился?    

— Но все-таки… хорошо бы выяснить…— пролепетал пан  Рыбка. — Вы не находите, что он двинулся обратно по своим собственным  следам?    

— Чепуха, — буркнул комиссар. — Когда человек  движется задом наперед, шаги у него короче и ноги он раставляет шире, чтобы не  потерять равновесия; кроме того, он не поднимает ног, так что на снегу были бы  вырыты целые канавы. А тут ступили только один раз. Видите, какой отчетливый  отпечаток?    

— Но если он не возвращался, — упрямо твердил свое  пан Рыбка, — то куда же  он пропал?    

— Это уж его забота, — ворчал пан комиссар. —  Послушайте, коли он ничего не натворил, мы не имеем права вмешиваться! Для  этого надо, чтоб на него донесли ; только тогда мы можем начать  предварительное расследование…    

— Но разве бывает, чтоб человек взял да провалился,  посреди улицы? — не переставал удивляться пан Рыбка.    

— Давайте подождем, сударь, — посоветовал  невозмутимый комиссар. — Ежели кто исчез, то через несколько дней об этом  заявит его семья либо кто другой; вот тогда мы и начнем розыски. А покуда  ничего не обнаружено, нам делать нечего. Не положено.    

В душе пана Рыбки поднималось мрачное чувство гнева.    

— Простите, — язвительно проговорил он, — но  по-моему, полиция обязана-таки немножко поинтересоваться тем, как это ни с того  ни с сего мирный пешеход провалился посередине улицы!    

— Да ведь с ним ничего плохого не случилось, —  успокаивал Рыбку пан Бартошек, — тут никаких признаков драки… Ведь если бы  на него напали, уволокли, то понатоптали бы столько следов… Крайне сожалею,  сударь, но я ничем не могу быть вам полезен.    

— Однако, пан комиссар, — всплеснул руками пан  Рыбка, — вы хоть растолкуйте мне… это ведь какая-то загадка…    

— Пожалуй, — задумчиво согласился пан  Бартошек. — Но вы не можете себе представить, сколько на свете разных  загадок. Каждый дом, каждая семья — настоящая тайна. Когда я шел сюда, то вон в  том доме навзрыд запричитал молодой женский голос. Загадки, сударь, это не наше  дело. Нам платят за поддержание порядка. Неужто вы думаете, будто мы  разыскиваем жуликов из любопытства? Нет, голубчик, мы разыскиваем их, чтоб  отвести в тюрьму. Порядок есть порядок.    

— Вот видите, — вырвалось у пана Рыбки, —  даже вы признаете, что это непорядок, если кто-то посреди улицы… скажем,  взлетел прямо в воздух, не правда ли?    

— Все зависит от того, как на это взглянуть, —  заметил комиссар. — Существует такое полицейское правило — если возникла  опасность падения с некоей высоты, то человека нужно привязать. Тут в первую  голову предупреждают, а потом берут штраф. Ежели кто вознесся ввысь самовольно,  полицейский обязан, само собой, напомнить, чтобы он пристегнул предохранительные  ремни; однако полицейского, как видно, поблизости не оказалось, — произнес  он извиняющимся тоном. — Ведь после него тоже остались бы следы. Впрочем,  этот чудак мог исчезнуть и как-нибудь иначе, не правда ли?    

— Но как? — быстро спросил пан Рыбка. Комиссар  Бартошек покачал головой:    

     

     

— Трудно сказать. Может, вознесся, а может, поднялся по  лестнице Иакова, — неуверенно предположил он. — Вознесение можно  расценить как похищение, если оно совершалось насильственно; но, по-моему,  обычно это происходит с согласия потерпевшего. А вдруг этот человек обладал  способностью летать… Вы никогда не видели во сне, как вы летаете? Легонечко так  оттолкнешься от земли и летишь… Некоторые летают, словно воздушный шар, а я,  когда летаю во сне, время от времени отталкиваюсь ногой; по-моему, тяжелое  обмундирование и сабля тянут меня вниз. Может, человек этот уснул и улетел во  сне? И это не возбраняется, сударь. Конечно, на людной улице полицейский обязан  был бы сделать такому летуну предупреждение. Постойте, а может, это левитация?  Спириты верят в левитацию; но спиритизм тоже не запрещен. Пан Баудыш  рассказывал мне, будто сам видел, как медиум висел в воздухе. Кто знает, в чем  тут дело.    

     

— Но, пан комиссар, — укоризненно произнес пан  Рыбка, — вы же сам себе не верите! Это же нарушение всех естественных  законов!    

Пан Бартошек уныло пожал плечами.    

— Кому-кому, а мне-то слишком хорошо известно, как  некоторые лица преступают всевозможнные законы и установления; если бы вы  служили в полиции, то узнали бы об этом получше… — Комиссар махнул  рукой. — Я бы не удивился, если бы они принялись нарушать и естественные  законы. Люди — большая пакость, сударь. Ну, спокойной ночи; что-то холодно  стало.    

— А не выпить ли нам вместе чашечку чая… или рюмку  сливовицы? — предложил пан Рыбка.    

— Отчего бы и нет, — устало ответил  комиссар. — Знаете, в нашем мундире даже в кабак запросто не войдешь.  Оттого-то полицейские такие трезвенники.    

— Загадка, — продолжал он, устроившись в кресле и  задумчиво следя за тем, как на носке его сапога тает снег. — Девяносто  девять прохожих из ста прошли бы мимо этих следов и не обратили бы на них  внимания. Да и вы тоже пройдете мимо девяноста девяти из сотни загадочный  случаев. Черта лысого мы знаем о том, как все обстоит на самом деле. Лишь  немногие вещи лишены тайны. Нет тайны в порядке. Нет ничего загадочного в  справедливости. В полиции тоже нет никакой загадки. Но уже любой прохожий на  улице — загадка, потому как мы над ним невластны, сударь… Однако и он, стоит  ему совершить кражу, перестанет быть загадочным, — мы попросту запрем его  в камеру, и — конец; по крайней мере, нам будет ясно, чем он занимается, и мы  сможем взглянуть на него хотя бы через дверной глазок, понимаете? Это  журналисты могут писать: «Загадочная находка — труп!» Скажите на милость! Что  же в трупе загадочного? Когда труп поступает к нам, мы его обмеряем,  фотографируем и производим вскрытие; мы изучим на нем все до нитки; узнаем, что  он ел в последний раз, отчего наступила смерть и все такое прочее; сверх того,  нам станет известно, что убийство совершено, скорее всего, из-за денег. И все  так просто и ясно… Мне, пожалуйста, чаю покрепче, пан Рыбка. Преступления  обычно просты, пан Рыбка; в них, по крайности, видны мотивы да и вообще все,  что с ними связано. А загадочно, скажем, то, о чем думает ваша кошка, что  снится вашей прислуге, отчего так задумчиво смотрит в окно ваша жена. Все  загадочно, сударь, кроме преступлений; криминальный казус — это ведь точно  определенная частица реальности, такая частица, которую мы будто бы осветили  фонарем. Обратите внимание, если бы я принялся разглядывать вашу квартиру, я  кое-что узнал бы и о вас, но я смотрю на носок своего ботинка, потому что  служебных дел у меня к вам нет; на вас нам никто не доносил, — добавил он,  отхлебывая горячий чай.    

— Странное все-таки представление, — начал он  снова, помолчав, — будто полицию и, главное, тайных агентов интересуют  загадки. Да чихать мы на них хотели; нас интересуют нарушения порядка.  Преступление интересует нас не потому, что оно загадочно, а потому что оно  противозаконно. Мы преследуем негодяев не ради интеллектуального интереса; мы  преследуем их, чтобы именем закона засадить в тюрьму.    

— Послушайте, подметальщики бегают с метлой по улицам  не затем, чтобы в пыли читать человеческие следы, но чтобы замести и убрать  всяческие непотребства, которые наворотила жизнь. Порядок — ничуть не  таинствен. А наводить порядок — это черная работа, сударь; и тому, кто взялся  наводить чистоту, приходится совать пальцы в любую грязь. Кому-то ведь нужно  этим заниматься, не так ли? — устало произнес полицейский.    

— Так же как забивать телят. Забивать телят из  любопытства — жестоко; это занятие должно стать повседневным ремеслом. Коли  человек обязан совершать поступки, то он, по крайней мере, должен знать, что у  него на это есть право. Обратите внимание, справедливость должна быть абсолютна  и однозначна, как таблица умножения. Не знаю, в состоянии ли вы мне доказать,  что любая  кража предосудительна; я же берусь доказать вам, что всякая  кража запрещена законом, и если вы вор — я тут же вас арестую. Даже если вы  начнете сорить на улицах жемчугом, полицейский только укажет вам, что вы  загрязняете общественные места. А ежели вздумаете творить чудо — вам этого  никто не запретит, разве что ваши действия вызовут публичное возмущение либо  будут расценены как безнравственные. В ваших поступках должна заключаться некая  непристойность, чтобы мы могли принять меры.    

— Но, сударь, — возразил пан Рыбка, которому не  сиделось на месте, — неужто для вас этого достаточно? Речь идет о таком  странном, таком таинственном случае… а вы…    

Пан Бартошек пожал плечами.    

— Это меня не касается. Ежели вам желательно, я прикажу  засыпать следы, чтоб они не мешали вам спать, сударь. Но больше я ничем помочь  не могу. Вы ничего не слышите? Ничьих шагов? Идет наш патруль; значит, сейчас  два часа семь минут. Покойной ночи, сударь.    

Пан Рыбка проводил комиссара за калитку; посреди улицы все  еще была заметна резко и необъяснимо оборвавшаяся цепочка следов. По  противоположному тротуару шествовал полицейский.    

— Мимра! — крикнул комиссар. — Что новенького?  Полицейский Мимра взял под козырек.    

— В общем, ничего, господин комиссар, — доложил  он. — Там вон, возле дома номер семнадцать, мяукала кошка. В девятом  забыли запереть двери. На перекрестке раскопали улицу и не повесили красный  фонарь, а у лавочника Маршика вывеска висит на одном гвозде: рано утром  придется снять, чтоб не свалилась кому-нибудь на голову.    

— И все?    

— Все, — подтвердил полицейский Мимра. —  Утром придется посыпать тротуары, чтоб люди не поломали ноги; надо бы в шесть  часов позвонить дворникам…    

— Ну ладно, — сказал комиссар Бартошек. —  Спокойной ночи!    

Пан Рыбка еще раз оглянулся на следы, что вели в  неизвестность. Но на месте последнего отпечатка сейчас виднелись основательные  оттиски сапог полицейского Мимры; оттуда его следы размеренной и ясной чередой  следовали дальше.    

«Ну слава богу!»— с облегчением вздохнул пан Рыбка и  отправился спать.    

 Купон    

     

В тот жаркий августовский день на Стршелецком острове было  очень людно. Минке и Пепику пришлось сесть к столику, где уже сидел какой-то  человек с толстыми унылыми усами.    

     

     

     

— Разрешите? — спросил Пепик. Человек молча  кивнул. «Противный! — подумала Минка. — Надо же, торчит тут, за нашим  столиком!» И она немедленно с осанкой герцогини уселась на стул, который Пепик  вытер платком, затем взяла пудреницу и припудрила нос, чтобы он, боже упаси, не  заблестел в такую жару. Когда Минка вынимала пудреницу, из сумочки выпала  смятая бумажка. Усатый человек нагнулся и поднял ее.    

— Спрячьте это, барышня, — скучным голосом сказал  он.    

Минка покраснела, во-первых, потому, что к ней обратился  незнакомый мужчина, а во-вторых, потому, что ей стало досадно, что она  покраснела.    

— Спасибо, — сказала она и повернулась к  Пепику. — Это купон из магазина, помнишь, где я покупала чулки. [В  некоторых магазинах довоенной Чехословакии с целью привлечения покупателей  выдавались «купоны», на которых была указана стоимость покупки. Покупатель,  набравший товаров на определенную сумму, получал от фирмы недорогой подарок —  «премию». ]    

— Вы даже не знаете, барышня, как может пригодиться  такой купон, — меланхолически заметил сосед по столику.    

Пепик счел своим рыцарским долгом вмешаться.    

— К чему беречь всякие дурацкие бумажки? — объявил  он, не глядя на соседа. — Их набираются полные карманы.    

— Это не беда, — сказал усатый. — Иной раз такой  купон окажется поважнее… чего хотите.    

На лице у Минки появилось напряженное выражение: «Противный  тип, пристает с разговорами. И почему только мы не сели за другой столик!»    

Пепик решил прекратить этот обмен мнениями.    

— Почему поважнее? — сказал он ледяным тоном и  нахмурил брови.    

«Как это ему идет!», — восхитилась Минка.    

— Может быть уликой, — проворчал противный и  прибавил, как бы представляясь: — Я, видите ли, служу в полиции, моя фамилия  Соучек. У нас недавно был такой случай… — Он махнул рукой. — Иногда  человек даже не знает, что у него в карманах…    

— Какой случай? — не удержался Пепик.    

Минка заметила, что на нее уставился парень с соседнего  столика. «Погоди же, Пепа, я отучу тебя вести разговоры с посторонними!»    

— Ну, с той девушкой, что нашли около Розптил, —  отозвался усатый и замолк, видно не собираясь продолжать разговор.    

Минка вдруг живо заинтересовалась, наверное потому, что речь  шла о девушке.    

— С какой девушкой? — воскликнула она.    

— Ну, с той, которую там нашли, — уклончиво  ответил сыщик Соучек и, немного смутившись, вытащил из кармана сигарету. И тут  произошло неожиданное: Пепик быстро сунул руку в карман, чиркнул своей  зажигалкой и поднес ее соседу по столику.    

— Благодарю вас, — сказал тот, явно  польщенный. — Видите ли, я говорю о трупе женщины, которую жнецы нашли в  поле, между Розптилами и Крчью, — объяснил он, как бы в знак  признательности и расположения.    

— Я ничего о ней не слыхала, — глаза у Минки  расширились. — Пепик, помнишь, как мы с тобой ездили в Крчь?… А что  случилось с этой женщиной?    

— Задушена, — сухо сказал Соучек. — Так и  лежала с веревкой на шее. Не стану при барышне рассказывать, как она выглядела.  Сами понимаете, дело было в июле… а она там пролежала почти два месяца… — Сыщик  поморщился и выпустил клуб дыма. — Вы и понятия не имеете, как выглядит  такой труп. Родная мать не узнает. А мух сколько!… — Соучек меланхолически  покачал головой. — Эх, барышня, когда у человека на лице уже нет кожи, тут  не до наружности! Попробуй-ка, опознай такое тело. Пока целы нос и глаза, это  еще возможно, а вот если оно пролежало больше месяца на солнце…    

— А метки на белье? — тоном знатока спросил Пепик.    

— Какие там метки! — проворчал Соучек. —  Девушки обычно не метят белье, потому что думают: все равно выйду замуж и сменю  фамилию. У той убитой не было ни одной метки, что вы!    

— А сколько ей было лет? — участливо осведомилась  Минка.    

— Доктор сказал, что примерно двадцать пять. Он  определяет по зубам и по другим признакам. Судя по одежде, это была фабричная  работница или служанка. Скорее всего служанка, потому что на ней была  деревенская рубашка. А кроме того, будь она работница, ее давно бы уже  хватились, ведь работницы встречаются ежедневно на работе и нередко живут  вместе. А служанка уйдет от хозяев, и никто ею больше не поинтересуется, не  узнает, куда она делась. Странно, не правда ли? Вот мы и решили, что если ее  никто два месяца не искал, то верней всего это служанка. Но самое главное —  купон.    

— Какой купон? — живо осведомился Пепик, который  несомненно ощущал в себе склонности стать сыщиком, канадским лесорубом,  капитаном дальнего плавания или еще какой-нибудь героической фигурой, и его  лицо приняло подобающее случаю энергичное и сосредоточенное выражение.    

— Дело в том, — продолжал Соучек, задумчиво  уставясь в пол, — что у этой девушки не было решительно никаких вещей.  Убийца забрал все сколько-нибудь ценное. Только в левой руке она зажала кожаную  ручку от сумочки, которая валялась неподалеку во ржи. Видно, преступник пытался  вырвать ее, но, увидев, что ручка оборвалась, бросил сумочку в рожь, прежде,  конечно, все из нее вынув. В этой сумочке между складками застрял и трамвайный  билет седьмого маршрута и купон из посудного магазина на сумму в пятьдесят пять  крон. Больше мы на трупе ничего не нашли.    

— А веревка на шее? — сказал Пепик. — Это  могла быть улика.    

Сыщик покачал головой.    

— Обрывок обыкновеннейшей веревки для белья не может  навести на след. Нет, у нас решительно ничего не было, кроме трамвайного билета  и купона. Ну, мы, конечно, оповестили через газеты, что найден труп женщины,  лет двадцати пяти, в серой юбке и полосатой блузке. Если два месяца назад у  кого-нибудь ушла служанка, подходящая под это описание, просьба сообщить в  полицию. Сообщений мы получили около сотни. Дело в том, что в мае служанки чаще  всего меняют места, бог весть почему…    

— Все эти сообщения оказались бесполезными. А сколько  возни было с проверкой! — меланхолически продолжал Соучек. — Целый  день пробегаешь, пока выяснишь, что какая-нибудь гусыня, служившая раньше в  Дейвице, теперь нанялась к хозяйке, обитающей в Вршовице или в Коширже. А в  конце концов оказывается, что все это зря: гусыня жива да еще смеется над  тобой… Ага, играют чудесную вещь! — с удовольствием заметил он, покачивая  головой в такт мелодии из «Валькирий» Вагнера, которую оркестр исполнял, как  говорится, не щадя сил. — Грустная музыка, а? Люблю грустную музыку.  Потому и хожу на похороны всех значительных людей — ловить карманников.    

— Но убийца должен был оставить хоть какие-нибудь  следы? — сказал Пепик.    

— Видите вон того ферта? — вдруг живо спросил  Соучек. — Он работает по церковным кружкам. Хотел бы я знать, что ему  здесь нужно… Нет, убийца не оставил никаких следов… Но если найдена убитая  девушка, то можно головой ручаться, что ее прикончил любовник. Так всегда  бывает, — задумчиво сказал сыщик. — Вы, барышня, не пугайтесь… Так  что мы могли бы найти убийцу, но прежде надо было опознать тело. В этом-то и  была вся загвоздка.    

— Но ведь у полиции есть свои методы… — неуверенно  заметил Пепик.    

— Вот именно, — вяло согласился сыщик. —  Метод тут примерно такой, как при поисках одной горошины в мешке гороха: прежде  всего необходимо терпение, молодой человек. Я, знаете ли, люблю читать  уголовные романы, где описано, как сыщик пользуется лупой и всякое такое. Но  что я тут мог увидеть с помощью лупы? Разве поглядеть, как резвятся черви на  теле этой несчастной девушки… извините, барышня! Терпеть не могу разговоров о  методе. Наша работа это не то,что читать роман и стараться угадать, как он  кончится. Скорее она похожа на такое занятие: дали вам книгу и говорят:  "Господин Соучек, прочтите от корки до корки и отметьте все страницы, где  имеется слово «хотя». Вот какая это работа, понятно? Тут не поможет ни метод,  ни смекалка, надо читать и читать, а в конце концов окажется, что во всей книге  нет ни одного «хотя». Или приходится бегать по всей Праге и выяснять  местожительство сотни Андул и Марженок для того, чтобы потом  «криминалистическим путем» обнаружить, что ни одна из них не убита. Вот о чем  надо писать романы, — проворчал Соучек, — а не об украденном  жемчужном ожерелье царицы Савской. Потому что это по крайней мере солидная  работа, молодой человек!    

— Ну и как же вы расследовали это убийство? —  осведомился Пепик, заранее уверенный, что он-то взялся бы за дело иначе.    

— Как расследовали? — задумчиво повторил  сыщик. — Надо было начать хоть с чего— нибудь, так мы сперва взялись за  трамвайный билет. Маршрут номер семь. Допустим, стало быть, убитая  служанка, — если только она была служанкой, — жила вблизи тех мест,  где проходит семерка. Это, правда, не обязательно, она могла проезжать там и  случайно, но для начала надо принять хоть какую-нибудь версию, иначе не  сдвинешься с места. Оказалось, однако, что семерка идет через всю Прагу: из  Бржевнова, через Малую Страну и Новое Место на Жижков. Опять ничего не  получается. Тогда мы взялись за купон. Из него хотя бы было ясно, что некоторое  время назад эта девушка купила в посудном магазине товара на пятьдесят пять  крон. Пошли мы в тот магазин…    

— И там ее вспомнили! — воскликнула Минка.    

— Что вы, барышня! — проворчал Соучек. — Куда  там! Но наш полицейский комиссар, Мейзлик, спросил у них, какой товар мог  стоить пятьдесят пять крон. «Разный, — говорят ему, — смотря по тому,  сколько было предметов. Но есть один предмет, который стоит ровно пятьдесят  пять крон: это английский чайничек на одну персону». — «Так дайте мне  такой чайничек, — сказал наш Мейзлик, — но чтоб такой хлам так дорого  стоил…»    

Потом он вызвал меня и говорит: "Вот что, Соучек, это  дело как раз для вас. Допустим, эта девушка — служанка. Служанки то и дело бьют  хозяйскую посуду. Когда это случается в третий раз, хозяйка обычно говорит ей:  «Купите-ка теперь на свои деньги, растяпа!» И служанка идет и покупает за свой  счет предмет, который она разбила. За пятьдесят пять крон там был только этот  английский чайничек. «Чертовски дорогая штука», — заметил я. «Вот в том-то  и дело, — говорит Мейзлик. — Прежде всего это объясняет нам, почему  служанка сохранила купон: для нее это были большие деньги, и она, видимо,  надеялась, что хозяйка когда-нибудь возместит ей расход. Во-вторых, учтите вот  что: это чайничек на одну персону. Стало быть девушка служила у одинокой особы  и подавала в этом чайничке утренний чай. Эта одинокая особа, по-видимому,  старая дева, — ведь холостяк едва ли купит себе такой красивый и дорогой  чайничек. Холостякам все равно из чего пить, не так ли? Вернее всего это  какая-нибудь одинокая квартирантка; старые девы, снимающие комнату, страшно  любят красивые безделушки и часто покупают ненужные и слишком дорогие вещи».    

— Это верно, — воскликнула Минка. — Вот и у  меня, Пепик, есть красивая вазочка…    

— Вот видите, — сказал Соучек. — Но купона от  нее вы не сохранили… Потом комиссар и говорит мне: "Итак, Соучек, будем  продолжать наши рассуждения. Все это очень спорно, но надо же с чего-то начать.  Согласитесь, что особа, которая может выбросить пятьдесят пять крон за  чайничек, не станет жить на Жижкове. (Это он имел в виду трамвайный билет с  семерки.) Во внутренней Праге почти нет комнат, сдающихся внаем, а на Малой  Стране никто не пьет чай, только кофе. Так что, по-моему, наиболее вероятен  квартал между Градчанами и Дейвице, если уж придерживаться того трамвайного  маршрута. «Я почти готов утверждать, — сказал мне Мейзлик, — что  старая дева, которая пьет чай из такого английского чайничка, наверняка  поселилась бы в одном из домиков с палисадником. Это, знаете ли, Соучек,  современный английский стиль!…»    

У нашего комиссара Мейзлика, скажу я вам, иной раз бывают  несуразные идеи. «Вот что, Соучек, — говорит он, — возьмите-ка этот  чайничек и поспрошайте в том квартале, где снимают комнаты состоятельные  барышни. Если у одной из них найдется такая штука, справьтесь, не было ли у ее  хозяйки до мая молодой служанки. Все это чертовски сомнительно, но попытаться  следует. Идите, папаша, поручаю это дело вам».    

Я, знаете ли, не люблю этакие гаданья на кофейной гуще.  Порядочный сыщик — не звездочет и не ясновидец. Сыщику нельзя слишком  полагаться на умозаключения. Иной раз, правда, угадаешь, но чисто случайно, и  это не настоящая работа. Трамвайный билет и чайничек это все-таки вещественные  доказательства, а все остальное только… гипотеза, — продолжал Соучек, не  без смущения произнеся это ученое слово. — Ну, я взялся за дело по-своему:  стал ходить в этом квартале из дома в дом и спрашивать, нет ли у них такого  чайничка. И представьте себе, в тридцать седьмом домике служанка говорит: «О-о,  как раз такой чайничек есть у нашей квартирантки!» Тогда я сказал, чтобы она  доложила обо мне хозяйке.    

Хозяйка, вдова генерала, сдавала две комнаты. У одной из ее  квартиранток, некоей барышни Якоубковой, учительницы английского языка, был  точно такай английский чайничек. «Сударыня, — говорю я хозяйке, — не  было ли у вас служанки, которая взяла расчет в мае?» — «Была, — отвечает  она, — ее звали Маня, а фамилии я не помню». — «А не разбила ли она  чайничек у вашей квартирантки?» — «Разбила, и ей пришлось на свои деньги купить  новый. А откуда вы об этом знаете?» — «Э-э, сударыня, нам все известно…»    

Тут все пошло как по маслу: первым делом я разыскал подружку  этой Мани, тоже служанку. У каждой служанки всегда есть подружка, причем только  одна, но уж от нее нет секретов. У этой подружки я узнал, что убитую звали  Мария Паржизекова и она родом из Држевича. Но важнее всего для меня было, кто  кавалер этой Марженки. Узнаю, что она гуляла с каким-то Франтой. Кто он был и  откуда, подружка не знала, но вспомнила, что однажды, когда они были втроем в  «Эдене», какой-то хлюст крикнул Франте: «Здорово, Ферда!» У нас в полиции есть  такой Фрибз, специалист по всяческим кличкам и фальшивым именам. Вызвали его  для консультации, и он тотчас сказал: «Франта, он же Ферда, это Кроутил из  Кошнрже. Его настоящая фамилия Пастыржик. Господин комиссар, я схожу забрать  его, только надо идти вдвоем». Ну, пошел я с Фрибой, хоть это была и не моя  работа. Загребли мы того Франту у его любовницы, он даже схватился за пистолет,  сволочь… Потом отдали в работу комиссару Матичке. Бог весть, как Матичке это  удается, но за шестнадцать часов он добился своего: Франта, или Пастыржик,  сознался, что задушил на меже Марию Паржизекову и выкрал у нее две сотни крон,  которые она получила, взяв расчет у хозяйки. Он обещал ей жениться, они все так  делают… — хмуро добавил Соучек.    

Минка вздрогнула.    

— Пепа, — сказала она, — это ужасно!    

— Теперь-то не так ужасно, — серьезно возразил  сыщик. — Ужасно было, когда мы стояли там, над ней, в поле, и не нашли  ничего другого, кроме трамвайного билета и купона. Только две пустяковые  бумажки. И все-таки мы отомстили за Марженку! Да, говорю вам, ничего не  выбрасывайте. Ничего! Самая ничтожная вещь может навести на след или быть  уликой. Человек не знает, что у него в кармане нужное и что ненужное.    

Минка сидела, глядя в одну точку глазами, полными слез. В  горячей ладони она все еще нервно сжимала смятый купон. Но вот она в  беззаветном порыве обернулась к своему Пепику, разжала руку и бросила купон на  землю…    

Пепик не видел этого, он смотрел на звезды. Но полицейский  сыщик Соучек заметил и усмехнулся грустно и понимающе.    

 Конец Оплатки    

     

В третьем часу ночи агент тайной полиции Крейчик заметил,  что в булочной на Неклановой улице в доме № 17 наполовину приподнята железная  штора. Крейчик нажал кнопку звонка к дворнику и, хотя уже не был при исполнении  служебных обязанностей, заглянул под штору. В этот момент из булочной выскочил  человек. Оказавшись лицом к лицу с Крейчиком, он выстрелил ему в живот и  пустился бежать.    

Полицейский Бартош, совершавший в это время обход  Иеронимовой улицы, услышал выстрел и бросился в ту сторону со всех ног. На углу  он чуть не столкнулся с бегущим человеком. Не успел Бартош крикнуть: «Стой!»—  как раздался выстрел, и Бартош, раненный в живот, свалился на мостовую.    

Улица проснулась от полицейских свистков, рысью сбегались  патрули со всего района; из участка, застегивая на ходу куртки, бежали трое  полицейских; через несколько минут из управления полиции примчался на мотоцикле  дежурный офицер, но Бартош был уже мертв, и Крейчик умирал, держась за живот.    

До рассвета полиция арестовала около двадцати человек.  Арестовывали наобум, потому что убийцу никто не видал. Но, с одной стороны,  полицейским хотелось отомстить за смерть двух товарищей, а с другой — так  обычно делается в расчете на то, что кто-нибудь из арестованных проговорится.  Допросы продолжались непрерывно день и ночь. Бледные, измученные рецидивисты  изнывали на нескончаемых допросах, но больше всего боялись остаться наедине с  двумя полицейскими, которые поведут их после допроса. В сердцах полицейских  бушевала темная и страшная злоба — ведь убийца нарушил неписаный договор между  полицией и преступным миром. Что он стрелял — это еще куда ни шло, но стрелять  в живот так не поступают даже с диким зверем.    

К началу вторых суток вся полиция вплоть до последнего  заштатного участка знала имя убийцы: Оплатка! Проговорился один из  арестованных. «Ну, да! — сказал он. — Вальта трепался, что Оплатка  пришил двух легавых на Неклановой. Он, мол, пришьет еще и других, ему на все  наплевать, у него чахотка!»    

Ладно, значит — Оплатка. В ту же ночь арестовали Вальту,  потом любовницу Оплатки и трех его приятелей. Но никто из них не знал или не  хотел сказать, где скрывается Оплатка. Немало полицейских и сыщиков получили  задание искать Оплатку. Но, кроме них, каждый полицейский, придя со службы  домой и выпив чашку кофе, переодевался и, пробурчав что-то жене, шел искать  убийцу на свой страх и риск. Наружность Оплатки была знакома каждому — этакий  тщедушный, бледный человечек с тонкой шеей.    

В одиннадцатом часу вечера полицейский Врзал, вернувшийся с  поста в девять, переоделся в штатское и сказал жене, что пойдет поглядеть, что  делается на улице. Около Райского сада он увидел человека, прятавшегося в тени.  Врзал, хотя и не был вооружен, подошел поближе. Когда он был в трех шагах от  неизвестного, тот быстро сунул руку в карман, выстрелил полицейскому в живот и  пустился бежать. Схватившись руками за живот, Врзал бросился за ним, но через  десяток шагов повалился наземь. Кругом уже заливались полицейские свистки, и  несколько человек гналось за убегающей тенью. За садами Ригера раздалось  два-три выстрела. Через четверть часа несколько автомобилей, набитых  полицейскими, промчалось на окраину города, к верхней части Жижкова, и патрули  из четырех-пяти человек стали прочесывать тамошние новостройки. Около часа ночи  раздался выстрел за Ольшанским прудом, уже за чертой города, — кто-то на  бегу выстрелил в парня, возвращавшегося от своей девушки из Вацкова, но  промахнулся. Во втором часу ночи полицейские и сыщики, шаг за шагом приближаясь  друг к другу, целью окружили пустошь так называемых Еврейских печей. Начался  мелкий дождь. Утром было получено сообщение, что на шоссе, недалеко от  таможенного поста за Малешицами, кто-то стрелял в таможенника. Таможенник  побежал было за стрелявшим, но вернулся, благоразумно рассудив, что это не его  дело. Стало ясно, что Оплатка вырвался из города.    

Человек шестьдесят полицейских в касках и дождевиках  возвращались от Еврейских печей, промокшие, усталые и разъяренные — чуть не  плача от злости. И было на что злиться: этот босяк прикончил трех полицейских —  Бартоша, Крейчика и Врзала, а теперь бежит прямо в лапы сельских жандармов «Он  по праву принадлежит нам , — твердили полицейские в форме и сыщики  в штатском, — а вот, подумайте, приходится этого негодяя отдать жандармам!  Слушайте, ведь он стрелял в нас, значит, это наше  дело! Пусть жандармы  не суются, пусть они только преградят ему путь и заставят вернуться в Прагу…»    

Весь день моросил холодный дождь. Вечером в сумерках жандарм  Мразек возвращался из селения Черчаны, куда ходил купить батарейку для радио.  Мразек был без оружия и шел, весело посвистывая. По дороге ему попался  невысокий человек. Мразек не обратил бы на него внимания, если бы человек не остановился,  словно в нерешительности. Что за тип? — насторожился Мразек, но уже  блеснул огонек, и Мразек упал, схватившись рукой за бок.    

В тот же вечер жандармы всего округа были подняты на ноги.    

— Слушай, Мразек, — сказал умирающему жандармский  капитан Гонзатко. — Ты не горюй, честное слово, мы этого гада поймаем. Это  Оплатка, и я головой ручаюсь, что он пробирается в Собеслав, потому что оттуда  родом. Черт их знает, почему, но когда этим людям грозит петля, их тянет на  родину… Дай мне руку, Вацлав, обещаю тебе, что мы с ним разделаемся, чего бы  это ни стоило.    

Вацлав Мразек постарался улыбнуться, но из головы у него не  выходили дета, а было их трое… Потом он представил себе, как со всех сторон  собираются жандармы… наверное, придет и Томан из Черного Костельца… и Завала из  Вотии, — этот наверняка не отстанет! — и… и Роусек из Сазавы… Все  наши парни, все свои… Сколько бравых ребят вместе! Мразек усмехнулся в  последний раз; потом начались невыносимые боли.    

Той же ночью жандармскому вахмистру Заваде вздумалось осмотреть  ночной поезд из Бенешова. Кто знает, может, там Оплатка? Что, если он осмелился  сесть в поезд? В вагонах тускло мерцали фонари; пассажиры, скорчившись, словно  усталые зверьки, дремали на лавках. Вахмистр шел по вагонам, думая: «Черта с  два тут распознаешь человека, которого ты жизни не видел». Вдруг со скамейки в  двух шагах от него вскочил какой-то пассажир в шляпе, надвинутой на глаза,  хлопнул револьверный выстрел, и не успел жандарм в узком коридоре сорвать с  плеча винтовку, как человек, размахивая револьвером, выпрыгнул из вагона.  Завада успел еще крикнуть: «Держи!»— и ничком повалился на пол.    

Убийца побежал к товарному составу, вдоль которого,  раскачивая фонарем, шел железнодорожник Груша. «Вот отойдет двадцать шестой,  пойду в дежурку прилечь», — думал Груша. Но тут он увидел бегущего  человека и, не раздумывал, бросился ему наперерез. Такова уж, видно, привычная  мужская реакция! Блеснул огонек — и это было последнее, что видел дед Груша.  Еще и 26-ой не отошел, а Груша лежал в дежурке, только не на лавке, а на столе,  и железнодорожники, сняв шапки, шли с ним проститься.    

Несколько преследователей сгоряча пустилось в погоню, но  было уже поздно. Оплатка по рельсам удрал в поле.    

От мерцающих огоньков вокзала, от толпы взволнованных людей  по всему дремотному осеннему сельскому краю прокатилась дикая паника. Жители  запирались в свои дома и не решались высунуться даже на крыльцо. Говорили, что  повсюду бродит неизвестный, страшного вида человек, не то долговязый и тощий,  не то маленький и в кожаной тужурке. Почтальон видел, как он прячется за  деревом, извозчику Лебеде на дороге кто-то делал знаки остановиться, но Лебеда  хлестнул лошадей и умчался. А на самом деле случилось другое: какой-то человек,  падающий от усталости, остановил девочку по дороге в школу. Прохрипев: «Дай!»—  вырвал у нее узелок с ломтем хлеба и пустился бежать. С тех пор во всех  деревнях люди, затаив дыхание, запирались на засовы и едва отваживались  выглянуть в окно на безлюдную вечернюю улицу.    

Но одновременно происходило другое, — центростремительное  движение: со всех сторон, по одному, по два приходили жандармы. Бог весть  откуда их столько набралось…    

— Какого черта вам тут надо? — кричал капитан  Гонзатко на жандарма из Часлава. — Кто вас сюда послал? Думаете, для  поимки одного негодяя мне нужны жандармы всей страны?!    

Жандарм из Часлава снял каску и смущенно поскреб в затылке.    

— Такое дело, господин капитан, — просительно  сказал он. — Завада этот… мой приятель… Не могу я… быть в стороне…    

— Черт знает, что за народ! — бушевал  капитан. — Каждый твердит одно и то же. Тут у меня собралось без приказа  таких, как вы, больше пятидесяти человек. Что мне с вами делать? — Капитан  сердито кусал ус. — Ладно, поручаю вам участок шоссе, вон тот, от  перекрестка к лесу. Скажите Олдржиху из Бенешова, что вы пришли его сменить.    

— Из этого ничего не выйдет, господин капитан. —  рассудительно возразил жандарм из Часлава, — Олдржих наверняка скажет, что  ему смены не нужно и что ему на меня плевать. Уж лучше я возьму участок от леса  до другой дороги. Есть там кто?    

— Семирад из Веселки, — проворчал капитан. —  И слушайте, вы, чаславский. Если увидите преступника, стреляйте первый. Я  отвечаю. Никаких церемоний, понятно? Больше я не позволю убивать моих людей.  Ну, марш!    

Потом заявился начальник станции.    

— Господин капитан! — сказал он. — Там  приехало еще тридцать человек.    

— Какие тридцать человек? — закричал капитан.    

— Ну, железнодорожники. Это из-за Груши. Он ведь наш.  Так вот, они хотят предложить вам свою помощь…    

— Гоните их в шею! Еще штатские на мою голову!  Начальник станции переминался с ноги на ногу.    

— Послушайте, господин капитан, — настойчиво  продолжал    

он. — Некоторые из них приехали из самой Праги и даже  из Мезимостья. Такая спайка — хорошая вещь. Разве заставишь их уехать обратно,  если Оплатка убил одного из наших? Это их право… Уж вы, пожалуйста, господин  капитан, не откажите, возьмите их с собой!    

Капитан раздраженно проворчал, чтобы его оставили наконец в  покое.    

     

     

В течение дня широкое кольцо вокруг Оплатки постепенно  сужалось. После полудня позвонили из штаба соседнего гарнизона — не потребуется  ли в подкрепление отряд солдат. «Нет! — отрезал капитан. — Это наше  дело и мы с ним справимся сами, понятно? Тем временем приехала группа сыщиков  из Праги и жестоко поругалась с жандармским вахмистром на вокзале, который попытался  отправить их обратно.    

     

— Что?! — взорвался сыскной инспектор  Голуб. — Вы хотите, чтоб мы поворотили оглобли? Эй, вы, трусы! Он убил  троих наших, а у вас только двоих. У нас на него больше прав, вы, медноголовые.    

Едва удалось уладить этот конфликт, как возник новый — между  жандармами и лесничими    

— Убирайтесь прочь! — кричали жандармы. — Это  вам не охота на зайцев!    

— Черта с два! — возражали лесничие. — В  лесах мы хозяева и можем ходить, где хотим . Ясно?    

— Да поймите вы, — уговаривал их Роусек, жандарм  из Сазавы, — это наше  дело, и в него никто не должен лезть.    

— Как же! — отвечали лесничие. — Девчонка-то,  у которой Оплатка отнял хлеб, нашего лесничего дочка. Мы ему этого не спустим!    

К вечеру круг замкнулся. Каждый преследователь слышал справа  и слева от себя прерывистое дыхание соседа и чавканье сапог в топкой почве.    

— Стой! — тихо передавали приказ по цепи. —  Не двигаться!    

Воцарилась тяжкая, грозная тишина, лишь изредка шелестела  сухая листва на ветру да начинал моросить дождь. Иногда кто-нибудь наступал на  ветку или тихо звякало кольцо ремня о винтовку.    

В полночь кто-то прокричал в темноте: «Стой!»— и выстрелил.  В этот момент произошло что-то странное — раздалось десятка три выстрелов;  некоторые бросились вперед, другие закричали: «Назад! По местам!»    

Кое— как все снова пришло в порядок, круг опять замкнулся.  Только теперь преследователи отчетливо осознали, что во тьме перед ними  прячется загнанный и обреченный человек, стремящийся вырваться из страшного  окружения. Неудержимый озноб пробежал по рядам людей. Где-то, словно осторожные  шаги, прошуршали тяжелые капли дождя. О господи, хоть бы скорее рассвело!    

Забрезжил туманный рассвет, и уже можно было разглядеть  силуэты людей. Как близко были они друг от друга! Их замкнутая цепь окружала  лесок, вернее — заросли густого кустарника, где, наверное, полно зайцев… Там  было тихо… совершенно тихо…    

Капитан Гонзатко нервно пощипывал ус. Ждать еще… или?    

— Я пойду туда, — пробормотал инспектор Голуб.  Капитан засопел.    

— Идите вы! — приказал он ближайшему жандарму. Пять  человек устремилось к кустарнику, послышался треск ломающихся ветвей, потом  наступила тишина.    

— Всем оставаться на местах! — крикнул капитан  своим людям и медленно двинулся к зарослям. Немного погодя из кустов появилась  широкая спина жандарма, волочившего поникшее тело. Ноги поддерживал усатый, как  морж, лесничий. За ними выбрался из густых зарослей капитан Гонзатко, хмурый и  пожелтевший.    

— Положите его здесь, — прохрипел он, потер себе  лоб, оглядел, словно удивляясь, цепь людей, стоящих в нерешительности, еще  больше нахмурился и закричал: — Чего уставились? Разойдись!    

Один за другим люди как-то смущенно подходили к тщедушному  скорченному телу, лежащему на меже. Так вот он, Оплатка, — эта худая  торчащая из рукава рука, это мокрое от дождя позеленевшее худое лицо, эта тощая  шея. Господи боже, как он жалок, этот негодяй! Ага, вот у него пулевое ранение  в спине, вот небольшая ранка за оттопыренным ухом, вот еще одна рана… четыре,  пять, — всего семь ран.    

Капитан Гонзатко, склонившийся над трупом, выпрямился, потом  неловко откашлялся, почти испуганно поднял глаза. Вот перед ним длинная шеренга  жандармов, винтовки на плечах, штыки блестят… Крепкие ребята, что танки! Стоят,  подравнявшись, как на параде, никто не шелохнется. Напротив них черная группа  сыщиков — приземистые, с револьверами в оттопыренных карманах. Дальше невысокие  железнодорожники в синей форме, упрямые и настойчивые, еще дальше зеленые  лесничие, сухощавые и жилистые парни, усатые и краснолицые. «Словно почетный  траурный караул, построенный в каре, собирается произвести залп», —  подумал капитан, кусая губы от бессмысленных угрызений совести. Такой заморыш,  изрешеченный пулями, окоченевший, взъерошенный, как подстреленная дохлая  ворона, а против него столько преследователей…    

— А, ч-черт! — закричал капитан, стиснув  зубы. — Есть там какой-нибудь мешок? Прикройте тело!    

Двести человек расходились в разные стороны. Они не  разговаривали между собой, только ругали плохую дорогу и сердито огрызались на  вопросы любопытных: «Ну да, разделались, отвяжитесь, ради бога!»    

Жандарм, оставленный на карауле около трупа, свирепо  осаживал деревенских ротозеев: «Вам чего надо? Нечего тут глазеть! Это не ваше  дело!»    

На границе округа жандарм из Сазавы, Роусек, плюнул и  сказал:    

— Тьфу, пропасть, лучше б мне этого не видеть! Эх, кабы  я мог выйти против этого Оплатки один на один — как мужчина против мужчины!    

 Последний суд    

     

— Признаете ли вы себя виновным? — спросил  председатель.    

Пресловутый Куглер, совершивший несколько убийств,  преследуемый целой армией полицейских и детективов, у которых наготове были уже  ордера на его арест, заявил, что его не поймают, и его действительно не  поймали, во всяком случае живым. Последнее, девятое по счету, убийство он  совершил, выстрелив в полицейского, который пытался его арестовать. Хотя полицейского  он и убил, зато сам получил семь пуль: по крайней мере, три из них были  смертельны. Таким образом, казалось бы, он избежал земного правосудия.    

     

     

Смерть наступила так быстро, что Куглер не успел даже  почувствовать особенной боли. Когда его душа покидала тело, ее могли бы  поразить странности того света, серого и бесконечно пустого, но они ее не  поразили. Человек, побывавший и в американских тюрьмах, воспринял тот свет  просто как незнакомую обстановку, в которой с известной долей мужества можно  перебиться, как и в любом другом месте.    

     

Наступил наконец для Куглера неминуемый. Последний Суд. Так  как в небесах навечно заведен необычный порядок. Куглер предстал перед Сенатом,  а не перед Судом Присяжных, как он предполагал, зная свои прегрешения. Судебный  зал выглядел так же просто, как и на земле, только по одной причине — о ней вы  вскоре узнаете — не было там креста, перед которым присягают свидетели. Судей  было трое, все старые, заслуженные советники, со строгими и недовольными  лицами. Начались томительные формальности. Куглер Фердинанд, без определенных  занятий, родился такого-то числа, умер… Тут выяснилось, что Куглер не знает  даты своей смерти, и он сразу увидел, что такая забывчивость повредила ему в  глазах судей, — и обозлился.    

— Нет, — строптиво ответил Куглер.    

— Попросите свидетеля, — вздохнув, сказал  председатель.    

Напротив Куглера оказался могучий, просто необыкновенной  величины старец, закутанный в синее одеяние, усеянное золотыми звездами. При  его появлении судьи встали; встал, помимо своей воли, совершенно очарованный  Куглер. Только когда старец занял свое место, судьи снова сели.    

— Свидетель, — начал председатель, — Боже  Всеведущий, этот последний Сенат пригласил вас, чтобы вы дали свидетельские  показания по делу Куглера Фердинанда. Вы, Всевышний, говорящий только правду,  присягать не должны. Просим вас, в интересах судебного разбирательства,  говорить только по существу, не отвлекаться и не останавливаться на  подробностях и фактах, которые не относятся к делу. А вы, Куглер, не  перебивайте свидетеля. Он знает все, и скрывать что-либо бессмысленно. Прошу  свидетеля дать показания.    

Сказав это, председатель удобно облокотился о стол, сиял  золотые очки и, видимо, приготовился слушать продолжительную речь свидетеля.  Самый старый член суда удобно расположился — поспать. Ангел-секретарь раскрыл  книгу жизни.    

Свидетель Бог слегка откашлялся и начал:    

— Итак, Куглер Фердинанд. Фердинанд Куглер, сын  фабричного служащего, уже с детства был испорченным ребенком. Ты, парень,  доставил своим близким много неприятностей! Мать страшно любил, но стеснялся  проявлять свои чувства и поэтому был упрям и непослушен. А помнишь, ты укусил  отцу палец, когда он вздумал поколотить тебя за то, что ты воровал розы в саду  у нотариуса?    

— Это были розы для Ирмы, дочери податного инспектора, —  вспомнил Куглер.    

— Я знаю, — сказал Бог. — Ей тогда было семь  лет. А ты разве не знаешь, что с ней стало потом?    

— Нет, не знаю. — сказал Куглер.    

— Она вышла замуж за Оскара, сына фабриканта. Он  заразил ее дурной болезнью, и она умерла от аборта. Помнишь Руду Зарубова?    

— Где он теперь?    

— Он, дружище, стал моряком и погиб в Бомбее. Вы с ним  были самые скверные мальчишки во всем городе. Куглер Фердинанд воровал уже в  десять лет и постоянно врал, водил компанию с дурными людьми — такими, как  пьяница и нищий Длабола; с ним он делился хлебом насущным.    

Судья сделал знак рукой, мол, это к делу не относится, но  Куглер застенчиво спросил:    

— А… что стало с его дочкой?    

— С Маржкой? — спросил Бог. — Та совсем  опустилась. В четырнадцать лет она продавала себя, а в двадцать уже померла. И  в предсмертной агонии вспоминала о тебе. В четырнадцать лет ты пьянствовал и  удирал из дому. Твой отец совсем извелся от горя, а мать проплакала все глаза.  Осквернил ты свой дом. А твоя сестричка, твоя прелестная сестра Мартичка, не нашла  жениха, никто не захотел породниться с семьей преступника. Она и сейчас живет,  измученная изнурительной работой, в одиночестве и бедности, униженная подачками  милосердных людей.    

— Что уже она делает сейчас?    

— Как раз сейчас она пришла в лавку Влчека и покупает  там нитки, потом будет шить до темноты. Помнишь эту лавку? Однажды ты купил там  стеклянный, отливающий всеми цветами радуги шарик. Тебе тогда было шесть лет. В  первый же день ты потерял его и никак не мог найти. Помнишь, как ты плакал от  досады и огорчения?    

— А куда же он закатился? — спросил Куглер, сгорая  от любопытства.    

— Под желоб. Ведь он лежит там и поныне, а с тех пор  минуло тридцать лет. Сейчас на земле идет дождь, и стеклянный шарик  перекатывается под струей холодной, журчащей воды.    

Куглер склонил голову, потрясенный. Но председатель надел  очки и сказал спокойно:    

— Свидетель, мы должны перейти к делу. Убивал  обвиняемый? Бог-свидетель кивнул.    

— Он убил девять человек. Первого в драке. За это он  попал в тюрьму, где окончательно развратился. Второй жертвой была неверная  любовница. Его приговорили к смерти, но он бежал. Третьим был старик, которого  он ограбил. Четвертым — ночной сторож.    

— Разве он умер? — воскликнул Куглер.    

— Умер через три дня, — сказал Бог. — В  страшных мучениях, и оставил после себя шестерых детей. Затем были убиты  пожилые супруги: он зарубил их топором и нашел у стариков только шестнадцать  крон, хотя у них было припрятано больше двадцати тысяч.    

Куглер вскочил:    

— Да где же, скажите, пожалуйста?    

— В тюфяке, — сказал Бог. — В холщовом  мешочке под соломой, где эти скряги прятали деньги, нажитые ростовщичеством.  Седьмого он убил в Америке. Это был переселенец, земляк, беспомощный, как  ребенок.    

— Так они были в тюфяке, — прошептал изумленный  Куглер.    

— Да, — продолжал Бог. — Восьмым был  прохожий, он случайно попался по дороге, когда за тобой гнались. Тогда у тебя,  Куглер, было воспаление надкостницы и ты сходил с ума от боли. Чего только ты  не натерпелся, парень! Последним был полицейский, которого ты убил перед самой  своей смертью.    

— Почему он убивал? — спросил председатель.    

— Как и все люди, — отвечал Бог. — По злобе,  от жадности к деньгам, преднамеренно и случайно, иногда с наслаждением, иногда  по необходимости. Был он щедр и часто помогал людям. Ласков был с женщинами,  любил животных и держал свое слово. Нужно ли еще говорить о его добрых делах?    

— Спасибо, — произнес председатель, — не  нужно. Обвиняемый, хотите ли вы сказать что-нибудь в свое оправдание?    

— Нет, — ответил равнодушно Куглер, потому что  теперь ему уже все было безразлично.    

— Суд удаляется на совещание, — объявил  председатель, и все четверо вышли. Бог и Кутлер остались одни в судебном зале.    

— Кто они? — спросил Куглер, показывая кивком  головы на уходящих.    

— Люди, как и ты, — сказал Бог. — Они были  судьями на земле и теперь судят здесь. Куглер грыз ногти.    

— Я думал… Меня это не волновало, но я ожидал, что  судить будете вы, потому что… потому…    

— Потому что я Бог. — закончил великий  старец. — Вот именно оттого и нельзя, понимаешь? Я все знаю, и поэтому  вообще не могу судить. Ведь это невозможно! Как ты думаешь, Куглер, кто тебя в  тот раз выдал    

— Не знаю, — удивленно ответил Куглер.    

— Луцка, кельнерша. Донесла из ревности.    

— Простите, — осмелел Куглер. — Вы забыли  сказать, что я застрелил в Чикаго еще и этого мерзавца Тедди    

— Где там застрелил, — возразил Бог. — Этот  выкарабкался и жив до сих пор. Я знаю, он доносчик, но в остальном, дружище, он  добряк и страшно любит детей. Ты только не подумай, что на свете есть хоть один  законченный негодяй,    

— Почему, собственно, вы… почему ты. Боже, не судишь  сам? — спросил Куглер задумчиво.    

— Потому что я все знаю. Если бы судьи всё, совершенно  всё знали, они бы тоже не могли судить. Тогда бы судьи все понимали, и от этого  у них только болело бы сердце. Могу ли я судить тебя? Судьи знают только о  твоих злодеяниях, а я знаю о тебе все. Все, Куглер! Вот почему я и не могу тебя  судить.    

— А почему… эти люди… судят и на небе?    

— Потому что человеку необходим человек. Я, как видишь,  только свидетель, но наказывать, понимаешь, наказывать должны сами люди… и на  небе. Поверь мне, Куглер. это правильно. Люди не заслуживают никакой другой  справедливости, кроме человеческой.    

Тут вернулись судьи, и председатель Последнего Сената громко  произнес:    

— За девятикратное преднамеренное убийство, за  ограбления, за недозволенное возвращение с места, откуда он был изгнан, за  незаконное ношение оружия и за кражу роз — Куглер Фердинанд приговаривается к  пожизненному заключению в преисподней. Приговор привести в исполнение  немедленно    

Итак, следующее дело. Обвиняемый Шахат Франтишек здесь?    

 Преступление в  крестьянской семье    

     

— Подсудимый, встаньте, — сказал председатель  суда. — Вы обвиняетесь в убийстве своего тестя Франтишека Лебеды. В ходе  следствия вы признались, что с намерением убить Лебеду трижды ударили его топором  по голове. Признаете вы себя виновным?    

Изможденный крестьянин вздрогнул и проглотил слюну.    

— Нет, — сказал он.    

— Но Лебеду убили вы?    

— Да.    

— Значит, признаете себя виновным?    

— Нет.    

Председатель обладал ангельским терпением.    

— Послушайте, Вондрачек, — сказал он. —  Установлено, что однажды вы уже пытались отравить тестя, подсыпав ему в кофе  крысиный яд. Это правда?    

— Да.    

— Из этого следует, что вы уже давно посягали на его  жизнь. Вы меня понимаете?    

Обвиняемый посопел носом и недоуменно пожал плечами. —  Это все из-за того лужка с клевером, — пробормотал он — Он взял да продал  лужок, хоть я ему и говорил: «Папаша, не продавайте клевер, я куплю кроликов…»     

— Погодите, — прервал его председатель  суда. — Чей же был клевер, его или ваш?    

— Ну, его, — вяло произнес обвиняемый. — А на  что ему клевер-то? Я ему говорил: «Папаша, оставьте мне хоть тот лужок, где у  вас люцерна посеяна». А он заладил свое: «Вот умру, все Маржке останется…» Это,  стало быть, моя жена. «Тогда, говорит, делай с ним, что хочешь, голодранец».    

— Поэтому вы и хотели его отравить?    

— Ну да.    

— За то, что он вас выругал?    

— Нет, за лужок. Он сказал, что его продаст.    

— Однако послушайте, — воскликнул  председатель, — это ведь был его лужок? Почему же было не продать?    

Обвиняемый Вондрачек укоризненно поглядел на председателя.    

— Да ведь у меня-то там, рядом, засеяна полоска  картофеля, — объяснил он. — Я ее и покупал с расчетом, чтоб потом  стало одно поле. А он знай свое: — Какое мне дело до твоей полоски, я лужок  продаю Юдалу".    

— Значит, между вами были нелады? — допытывался  председатель.    

— Ну да, — угрюмо согласился Вондрачек. —  Из-за козы.    

— Какой козы?    

— Он выдоил мою козу. Я ему говорю: «Папаша, не троньте  козу, а не то отдайте нам за нее полянку у ручья». А он взял и сдал ту полянку  в аренду.    

— А деньги куда девал? — спросил один из  присяжных.    

— Да куда ж их деть? — уныло протянул  обвиняемый. — Убрал в сундучок. «Умру, говорит, вам достанется». А сам все  не помирает. Ему было, наверно, уж за семьдесят.    

— Значит, вы утверждаете, что в неладах был повинен тесть?    

— Верно, — ответил Вондрачек нерешительно. —  Ничего он нам не давал. Пока, говорит, я жив, я хозяин, — и никаких. Я ему  говорю: «Папаша, купите корову, я тогда этот лужок распашу и не надо будет его  продавать». А он ладит свое: мол, когда умру, покупай хоть две коровы, а я эту  свою полоску продам Юдалу.    

— Послушайте, Вондрачек, — строго сказал  председатель. — А, может, вы его убили, чтобы добраться до денег в  сундучке?    

— Эти деньги были отложены на корову, — упрямо  твердил Вондрачек. — Мы так и рассчитывали: помрет он, вот мы и купим  корову. Какое же хозяйство без коровы, судите сами. Навоза, и то взять негде.    

— Обвиняемый! — вмешался прокурор. — Нас  интересует не корова, а человеческая жизнь. Почему вы убили своего тестя?    

— Из-за лужка.    

— Это не ответ.    

— Лужок-то он хотел продать…    

— Но после его смерти деньги все равно достались бы  вам!    

— А он не хотел умирать, — недовольно сказал  Вондрачек. — Кабы умер по— хорошему… Я ему никогда ничего худого не  сделал. Вся деревня скажет, что я с ним, как с родным отцом… Верно, а? —  обратился он к залу, где собралась половина деревни.    

В публике прокатился шум.    

— Так, — серьезно произнес председатель  суда. — И за это вы хотели его отравить?    

— Отравить! — пробурчал обвиняемый. — А зачем  он вздумал продавать тот клевер? Вам, барин, всякий скажет, что клевер нужен в  хозяйстве. Как же без него?    

В зале одобрительно зашумели.    

— Обращайтесь ко мне, а не к публике,  обвиняемый, — повысил голос председатель суда. — Или я прикажу  вывести ваших односельчан из зала. Расскажите подробнее об убийстве.    

— Ну… — неуверенно начал Вондрачек. — Дело было в  воскресенье. Гляжу — опять он толкует с этим Юдалом. «Папаша, говорю, не  вздумайте продать лужок». А он в ответ: «Тебя не спрошусь, лопух!» Ну, думаю,  ждать больше нечего. Пошел я колоть дрова…    

— Вот этим топором?    

— Да.    

— Продолжайте.    

— Вечером говорю жене: «Забирай-ка детей да иди к  тетке». Она — реветь. «Не реви, говорю, я с ним еще сперва потолкую…» Приходит  он в сарай и говорит: «Это мой топор, давай его сюда!» Я ему говорю: «А ты выдоил  мою козу». Он хотел отнять у меня топор. Тут я его и рубанул.    

— За что же?    

— Ну, за тот лужок.    

— А почему вы его ударили три раза?    

Вондрачек пожал плечами.    

— Да уж так пришлось, барин… Наш брат привычный к  тяжелой работе.    

— А потом что?    

— Потом я пошел спать.    

— И заснули?    

— Нет. Все думал, дорого ли обойдется корова, и что ту  полянку я выменяю на полоску у дороги, чтобы было одно поле.    

— А совесть вас не беспокоила?    

— Нет. Меня беспокоило, что земля у нас вразнобой. Да  еще надо починить коровник, это обойдется не в одну сотню. У тестя-то ведь и  телеги не было. Я ему говорил: «Папаша, господь вас прости, разве это  хозяйство? Эти два поля прямо просятся одно к другому, надо же иметь  сочувствие».    

— А у вас самого было сочувствие к старому  человеку? — загремел председатель.    

— Да ведь он хотел продать лужок Юдалу, —  пробормотал обвиняемый.    

— Значит, вы его убили из корысти?    

— Вот уж неправда! — взволнованно возразил  обвиняемый. — Единственно из-за лужка. Кабы мы оба поля соединили…    

— Признаете вы себя виновным?    

— Нет.    

— А убийство старика, по-вашему, не преступление?    

— Так я ж и говорю, что это все из-за лужка, —  воскликнул Вондрачек, чуть не плача. — Нешто это убийство? Мать честная,  это же надо понимать, барин. Тут семейное дело, чужого человека я бы пальцем не  тронул… Я никогда ничего не крал… хоть кого спросите в деревне, Вондрачека все  знают… А меня забрали, как вора, как жулика… — простонал Вондрачек, задыхаясь  от обиды.    

— Не как вора, а как отцеубийцу, — хмуро поправил  его председатель. — Знаете ли вы, Вондрачек, что за это полагается  смертная казнь?    

Вондрачек хмыкал и сопел носом.    

— Это все из-за лужка… — твердил он упрямо.    

Судебное следствие продолжалось: показания свидетелей,  выступление прокурора и защитника…    

Присяжные удалились совещаться о том, виновен или нет  обвиняемый Вондрачек. Председатель суда задумчиво смотрел в окно.    

— Скучный процесс, — проворчал член суда. —  Прокурор не усердствовал, да и защитник не слишком распространялся… Дело ясное,  какие уж тут разговоры!    

Председатель суда запыхтел.    

— «Дело ясное»… — повторил он и махнул рукой. —  Послушайте, коллега, этот человек считает себя таким же невиновным, как вы или  я. У меня ощущение, что мне предстоит судить мясника за то, что он зарезал  корову, или крота за то, что он роет норы. Во время заседания мне все приходило  в голову, что, собственно, это не наше дело. Понимаете ли, это не вопрос права  или закона. Фу… — вздохнул он и снял мантию. — Надо немного отдохнуть от  этого. Знаете, я думаю, присяжные его оправдают; хоть это и глупо, а его отпустят,  потому что… Я вам вот что скажу. Я сам родом из деревни, и когда подсудимый  говорил, что поля просятся друг к другу, я ясно видел две разрозненные полоски  земли, и мне казалось, что мы должны были бы судить… по-божески… должны были бы  решить судьбу этих двух полей. Знаете, как я поступил бы? Встал бы, снял  шапочку и сказал: «Обвиняемый Вондрачек, пролитая кровь вопиет к небу. Во имя  божие ты засеешь оба эти поля беленой и плевелом. Да, беленой и плевелом, и до  смерти своей будешь глядеть на этот посев ненависти…» Интересно, что сказал бы  на этот счет представитель обвинения? Да, коллега, деяния человеческие иногда  должен бы судить сам бог. Он мог бы назначить великую и страшную кару… Но  судить по воле божией не в наших силах… Что, присяжные уже кончили? — Председатель  нехотя встал и надел свою мантию. — Ну, пошли. Введите присяжных!    

 Исчезновение актера  Бенды    

     

Второго сентября бесследно исчез актер Бенда, маэстро Ян  Бенда, как стали называть его, когда он с головокружительной быстротой достиг  вершин театральной славы. Собственно говоря, второго сентября ничего не  произошло; служанка, тетка Марешова, пришедшая в девять часов утра прибрать  квартиру Бенды, нашла ее в обычном беспорядке. Постель была измята, а хозяин  отсутствовал. Но так как в этом не было ничего особенного, то служанка навела  порядок и отправилась восвояси. Ладно. Но с тех пор Бенда как сквозь землю  провалился.    

Тетка Марешова не удивлялась и этому. В самом деле, актеры —  что цыгане. Уехал, верно, куда-нибудь выступать или кутить. Но десятого сентября  Бенда должен был быть в театре, где начинались репетиции «Короля Лира». Когда  он не пришел ни на первую, ни на вторую, ни на третью репетицию, в театре  забеспокоились и позвонили его другу доктору Гольдбергу — не известно ли ему,  что случилось с Бендой?    

Доктор Гольдберг был хирург и зарабатывал большие деньги на  операциях аппендицита — такая уж у евреев специальность. Это был полный человек  в золотых очках с толстыми стеклами, и сердце у него было золотое. Он увлекался  искусством, все стены своей квартиры увешал картинами и боготворил актера  Бенду, а тот относился к нему с дружеским пренебрежением и милостиво разрешал  платить за себя в ресторанах, что, между прочим, было не мелочью! Похожее на  трагическую маску лицо Бенды и сияющую физиономию доктора Гольдберга, который  ничего, кроме воды, не пил, часто можно было видеть рядом во время  сарданапальских кутежей и диких эскапад, которые были оборотной стороной славы  великого актера.    

Итак, доктору позвонили из театра насчет Бенды. Он ответил,  что представления не имеет, где Бенда, но поищет его. Доктор умолчал, что,  охваченный растущим беспокойством, он уже неделю разыскивает приятеля во всех  кабаках и загородных отелях. Его угнетало предчувствие, что с Бендой случилось  что-то недоброе. Насколько ему удалось установить, он, доктор Гольдберг, был,  по-видимому, последним, кто видел Бенду. В конце августа они совершили ночной  триумфальный поход по пражским кабакам. Но в условленный день Бенда не явился  на свидание. Наверное, нездоров, решил доктор Гольдберг и как-то вечером заехал  к Бенде. Было это первого сентября. На звонок никто не отозвался, но внутри был  слышен шорох. Доктор звонил добрых пять минут. Наконец раздались шаги, и в  дверях появился Бенда в халате и такой страшный, что Гольдберг перепугался: осунувшийся,  грязный, волосы всклоченные и слипшиеся, борода и усы не бриты по меньшей мере  неделю.    

— А, Это вы? — неприветливо сказал Бенда. —  Зачем пожаловали?    

— Что с вами, боже мой?! — изумленно воскликнул  доктор.    

— Ничего! — проворчал Бенда. — Я никуда не пойду,  понятно? Оставьте меня в покое.    

И захлопнул дверь перед носом у Гольдберга. На следующий  день он исчез.    

Доктор Гольдберг удрученно глядел сквозь толстые очки.  Что-то тут неладно. От привратника дома, где жил Бенда, доктор узнал немного:  однажды, часа в три ночи — может быть, как раз второго сентября — перед домом  остановился автомобиль. Из него никто не вышел, но послышался звук клаксона,  видимо сигнал кому-то в доме. Потом раздались шаги — кто-то вышел и захлопнул  за собой парадную дверь. Машина отъехала. Что это был за автомобиль? Откуда  привратнику знать! Что он, ходил смотреть, что ли? Кто это без особой  надобности вылезает из постели в три часа утра? Но этот автомобиль гудел так,  словно людям было невтерпеж и они не могли ждать ни минуты.    

Тетка Марешова показала, что маэстро всю неделю сидел дома,  выходил лишь ночью, не брился да, наверное, и не мылся, судя по виду. Обед и  ужин он велел приносить ему домой, хлестал коньяк и валялся на диване, вот,  кажется, и все.    

Теперь, когда случай с Бендой получил огласку, Гольдберг  снова зашел к тетке Марешовой.    

— Слушайте, мамаша, — сказал он, — не  вспомните ли вы, во что был одет Бенда, когда уходил из дому?    

— Ни во что! — сказала тетка Марешова. — Вот  это-то мне и не нравится, сударь. Ничего он не надел. Я знаю все его костюмы, и  все они до единого висят в гардеробе.    

— Неужто он ушел в одном белье? — озадаченно  размышлял доктор.    

— Какое там белье, — объявила тетка  Марешова. — И без ботинок. Неладно здесь дело. Я его белье знаю наперечет,  у меня все записано, я ведь всегда носила белье в прачечную. Нынче как раз  получила все, что было в стирке, сложила вместе и сосчитала. Гляжу —  восемнадцать рубашек, все до одной. Ничего не пропало, все цело до последнего  носового платка. Только чемоданчика маленького нет, что он всегда с собой брал.  Ежели он по своей воле ушел, то не иначе, бедняжка, как совсем голый, с  чемоданчиком в руках…    

Лицо доктора Гольдберга приняло озабоченное выражение.    

— Мамаша, — спросил он, — когда вы пришли к  нему второго сентября, не заметили вы какого-нибудь особенного беспорядка? Не  было ли что-нибудь повалено или выломаны двери?…    

— Беспорядка? — возразила тетка Марешова. —  Беспорядок-то там, конечно, был. Как всегда. Господин Бенда был великий неряха.  Но какого-нибудь особенного беспорядка я не заметила… Да, скажите, пожалуйста,  куда он мог пойти, ежели на нем и рубашки не было?    

Доктор Гольдберг знал об этом не больше, чем она, и в самом  мрачном настроении отправился в полицию.    

— Ладно, — сказал полицейский чиновник, выслушав  Гольдберга. — Мы начнем розыски. Но, судя по тому, что вы рассказываете,  если он целую неделю сидел дома, заросший и немытый, валялся на диване, хлестал  коньяк, а потом сбежал голый, как дикарь, то — это похоже на…    

— Белую горячку! — воскликнул доктор Гольдберг.    

— Да, — последовал ответ. — Скажем так:  самоубийство в состоянии невменяемости. Я бы этому не удивился.    

— Но тогда был бы найден труп, — неуверенно  возразил доктор Гольдберг. — И потом: далеко ли он мог уйти голый? И зачем  ему нужен был чемоданчик? А автомобиль, который заехал за ним? Нет, это больше  похоже на бегство.    

— А что, у него были долги? — вдруг спросил  чиновник.    

— Нет, — поспешно ответил доктор. Хотя Бенда  всегда был в долгу, как в шелку, но это его никогда не огорчало.    

— Или, например, какая-нибудь личная трагедия…  несчастная любовь, или сифилис, или еще что-нибудь, способное потрясти  человека?    

— Насколько мне известно, ничего, — не без  колебания сказал доктор, вспомнив один-два случая, которые, впрочем, едва ли  могли иметь отношение к загадочному исчезновению Бенды.    

Тем не менее, получив заверения, что «полиция сделает все,  что в ее силах», и возвращаясь домой, доктор припомнил, что ему было известно  об этой стороне жизни исчезнувшего приятеля. Сведений оказалось немного:    

1. Где— то за границей у Бенды была законная жена, о которой  он, разумеется, не заботился.    

2. Бенда содержал какую-то девушку, жившую в Голешовйце.    

3. Бенда имел связь с Гретой, женой крупного фабриканта  Корбела. Эта Грета бредила артистической карьерой, и поэтому Корбел  финансировал какие-то фильмы, в которых его жена, разумеется, играла главную  роль. В общем, было известно, что Бенда — любовник Греты и она к нему ездит,  пренебрегая элементарной осторожностью. Но Бенда никогда не распространялся на  эту тему. К женщинам он относился то с рыцарским благородством, то с цинизмом,  от которого    

Гольдберга коробило.    

— Нет, — безнадежно махнул рукой доктор, — в  личных делах Бенды сам черт не разберется Что ни говори, а я голову даю на  отсечение, здесь какая то темная история. Впрочем, теперь этим делом займется  полиция.    

Гольдберг, разумеется, не знал, что предпринимает полиция и  каковы ее успехи. Он лишь с возрастающей тревогой ждал известий. Но прошел  месяц, а новостей не было, и о Яне Бенде начали уже говорить в прошедшем  времени.    

Как— то вечером доктор Гольдберг встретил на улице старого  актера Лебдушку. Они разговорились, и, конечно, речь зашла о Бенде.    

— Ах, какой это был актер! — вспоминал старый  Лебдушка. — Я его помню, еще когда ему было двадцать пять лет. Как он  играл Освальда, этот мачьчишка! Знаете, студенты-медики ходили к нам в театр  посмотреть, как выглядит человек, разбитый параличом. А его король Лир,  которого он играл тогда в первый раз! Я даже не знаю, как он играл, потому что  все время смотрел на его руки. Они были как у восьмидесятилетнего старика —  худые, высохшие, озябшие, жалкие… И посейчас я не понимаю, как он делал это! А  ведь и я умею гримироваться. Но того, что мог делать Бенда, не сумеет никто!  Только актер может по-настоящему оценить его.    

Доктор Гольдберг с грустным удовлетворением слушал этот  профессиональный некролог.    

— Да, взыскательный был актер, — со вздохом  продолжал Лебдушка — Как он, бывало, гонял театрального портного! «Не буду,  кричит, играть короля в таких мещанских кружевах. Дайте другие!» Терпеть не мог  бутафорской халтуры. Когда он взялся, помню, за роль Отелло, то обегал все  антикварные магазины, нашел старинный перстень той эпохи и не расставался с  ним, играя эту роль: «Я, говорит, лучше играю, когда на мне что-то подлинное».  Нет, это была не игра, это было перевоплощение! — неуверенно произнес  Лебдушка, сомневаясь в правильности выбранных слов. — В антрактах он бывал  угрюмый, как сыч, запирался у себя в уборной, чтобы никто не портил ему  вдохновения. Он и пил потому, что играл сплошь на нервах, — задумчиво  добавил Лебдушка. — Ну, я в кино, — сказал он, прощаясь.    

— Я пойду с вами, — предложил Гольдберг, не зная,  как убить время.    

В кино шел какой-то фильм о морских путешественниках, но  доктор Гольдберг почти не смотрел на экран. Чуть ли не со слезами на глазах  слушал он болтовню Лебдушки о Бенде.    

— Не актер это был, а настоящий дьявол, —  рассказывал Лебдушка. — Одной жизни ему было мало, вот в чем дело. Жил он  по-свински, доктор, но на сцене это был настоящий король или настоящий бродяга.  Так величественно умел он подать знак рукой, словно всю свою жизнь сидел на  престоле и повелевал. А ведь он сын бродячего точильщика… Посмотрите-ка на  экран: хорош потерпевший кораблекрушение! Живет на необитаемом острове, а у  самого ногти подстрижены. Идиот этакий! А борода? Сразу видно, что приклеена.  Нет, если бы эту роль играл Бенда, он отрастил бы настоящую бороду, а под  ногтями у него была бы настоящая грязь… Что с вами, доктор.    

— Извините, — пробормотал доктор Гольдберг, быстро  вставая, — я вспомнил об одном пациенте. Спасибо за компанию.    

И он торопливо вышел из кино, повторяя про себя «Бенда  отпустил бы настоящую бороду. Он так и сделал! Как это мне раньше не пришло в  голову!»    

     

     

— В полицейское управление! — крикнул он,  вскакивая в первое попавшееся такси.    

Проникнув к дежурному офицеру, Гольдберг стал шумно умолять,  чтобы ему во что бы то ни стало, как можно скорее, немедленно, сообщили, не был  ли второго сентября или позднее найден где-нибудь — все равно где! — труп  неизвестного бродяги. Против всяких ожиданий, дежурный офицер прошел куда-то  посмотреть или спросить. Сделал он это скорее от нечего делать, чем из  предупредительности или из интереса. В ожидании доктор Гольдберг сидел,  обливаясь холодным потом, осененный страшной догадкой.    

— Так вот, — сказал, вернувшись, офицер, — утром  второго сентября лесничий в Кршивопатском лесу обнаружив труп неизвестного  бродяги, лет сорока. Третьего сентября из Лабы, близ Литомержице, извлечен  неопознанный труп мужчины, лет тридцати, пробывший в воде не меньше двух  недель. Десятого сентября в Немецком Броде обнаружен повесившийся, личность  которого не установлена. Самоубийце около шестидесяти лет…    

— Есть какие-нибудь подробности о бродяге в  лесу? — спросил Гольдберг, затаив дыхание.    

— Убийство, — сказал дежурный, пристально глядя на  взволнованного доктора — Согласно рапорту полицейского поста, череп покойного  размозжен тупым орудием. Данные вскрытия: алкоголик, смерть наступила в  результате повреждения мозга. Вот фотография, — добавил дежурный с видом  знатока. — Здорово его отделали!    

На снимке Гольдберг увидел труп, сфотографированный до  пояса, одетый в лохмотья, в расстегнутое холщовой рубахе. На месте глаз и лба  было сплошное кровавое месиво. Лишь в заросшем колючей щетиной подбородке и  полуоткрытых губах заметно было что-то человеческое Гольдберг дрожал, как в  лихорадке. Неужели это Бенда?    

— Были какие-нибудь особые приметы! — с трудом  спросил он.    

Офицер заглянул в бумаги.    

— Гм… Рост его сто семьдесят шесть сантиметров, волосы  с сединой, гнилые зубы…    

Доктор Гольдберг шумно перевел дух.    

— Значит, это не он. У Бенды зубы были, как у тигра.  Это не он! Прошу извинения, что затруднил вас, но это не может быть он.  Исключено…    

— Исключено! — твердил он с облегчением,  возвращаясь домой. — Может быть, Бенда жив. Может, он сейчас сидит  где-нибудь в «Олимпии» или «Черной утке»…    

Ночью доктор Гольдберг совершил еще один рейд по Праге Он  обошел все кабаки и злачные места, где когда-то кутил Бенда, заглядывал во все  укромные уголки, но Бенды нигде не было. Утром доктор вдруг побледнел, сказал  себе, что он идиот, и бросился в гараж. Вскоре он был в управе одного из  загородных районов и потребовал, чтобы разбудили начальника. На счастье,  оказалось, что тот — пациент Гольдберга: доктор некогда собственноручно вырезал  ему аппендикс и вручил на память в баночке со спиртом. Это отнюдь не  поверхностное знакомство помогло доктору без задержки получить разрешение на  эксгумацию, и уже через два часа он, вместе с недовольным всей этой затеей  районным врачом, присутствовал при извлечении из могилы трупа неизвестного  бродяги.    

— Говорю вам, коллега, — ворчал районный  врач, — что им уже интересовалась пражская полиция. Совершенно исключено,  чтобы этот опустившийся грязный бродяга мог быть Бендой.    

— А вши у него были? — с любопытством осведомился  доктор Гольдберг.    

— Не знаю, — был сердитый ответ. — Но разве  можно опознать его сейчас, коллега! Ведь он месяц пролежал в земле…    

Когда могила была вскрыта, Гольдбергу пришлось послать за  водкой, иначе нельзя было уговорить могильщиков вытащить и отнести в  покойницкую то невыразимо страшное, зашитое в мешок, что лежало на дне могилы.    

— Идите смотрите сами, — бросил районный врач  Гольдбергу и остался на улице, закурив крепкую сигару.    

Через минуту из покойницкой, шатаясь, вышел смертельно  бледный Гольдберг.    

— Пойдите посмотрите! — хрипло сказал он и пошел  обратно к телу. Указав на то место, которое когда-то было головой, он оттянул  пинцетом остатки губ, и оба врача увидели испорченные черные зубы    

— Хорошенько смотрите! — сказал Гольдберг, вводя  пинцет между зубов и снимая с них черный слой. Открылись два безупречно крепких  резца. Больше у Гольдберга не хватило выдержки, и он, схватившись за голову,  выбежал из покойницкой.    

Вскоре он вернулся, бледный и невероятно подавленный.    

— Вот они — эти «гнилые зубы», — сказал он  тихо. — Черная смола, которую артисты налепляют себе на зубы, когда играют  стариков и бродяг. Этот оборванец был актером, коллега… Великим актером! —  добавил он, безнадежно махнув рукой.    

В тот же день доктор Гольдберг посетил фабриканта Корбела,  крупного мужчину с тяжелым подбородком. — Сударь, — сказал ему доктор  Гольдберг, сосредоточенно глядя сквозь толстые стекла очков — Я пришел к вам по  делу актера Бенды…    

— А! — отозвался фабрикант и заложил руки за  спину. — Значит, он нашелся?    

— Отчасти. Я полагаю, вам это будет интересно хотя бы  потому, что вы хотели ставить фильм с его участием… вернее, финансировали этот  фильм.    

— Какой фильм? — равнодушно спросил громадный  мужчина. — Ничего об этом не знаю.    

— Я говорю о том фильме, — упрямо продолжал  Гольдберг, — в котором Бенда должен был играть бродягу… а ваша жена —  главную женскую роль. Собственно, все это делалось для госпожи  Корбеловой, — добавил он невинно.    

— А вам до этого нет никакого дела! — проворчал  Корбел. — Наверное, Бенда наболтал… Пустые разговоры. Что-то в этом роде,  возможно, и предполагалось. Вам Бенда рассказывал, да?    

— Нет, ведь вы велели ему молчать. Все держалось в  полнейшей тайне. Но дело в том, что Бенда в последнюю неделю своей жизни  отращивал бороду и волосы, чтобы выглядеть настоящим бродягой. Он был  взыскателен к таким деталям, не правда ли?    

— Не знаю, — отрезал хозяин. — Что вы еще  хотите сказать?    

— Так вот, фильм должны были снимать второго сентября,  не так ли? Первая съемка была назначена в Кршивоклатском лесу на рассвете.  Бродяга просыпается на опушке в утреннем тумане отряхивается от листьев и игл,  прилипших к лохмотьям… Представляю себе, как мастерски Бенда сыграл бы это. Он  оделся в самое скверное рванье, которое лежало у него на чердаке в корзине.  Потому-то после исчезновения весь его гардероб и оказался в целости. Удивляюсь,  почему никто не обратил на это внимания. Можно было рассчитывать, что он  выдержит костюм бродяги в точности, вплоть до веревки вместо пояса. Точность  костюмировки — это был его конек.    

— Что же дальше? — спросил высокий человек, все  больше отклоняясь в тень. — Я, собственно, не понимаю, зачем вы все это  рассказываете мне.    

— Потому что второго сентября часа в три утра вы  заехали за ним на машине, — упрямо продолжал доктор Гольдберг, —  наверное, это был не ваш собственный, а наемный автомобиль и наверняка лимузин.  Правил, мне думается, ваш брат, он спортсмен и надежный сообщник. Подъехав к  дому, вы, как было условлено с Бендой, не поднялись в квартиру, а дали сигнал.  Вышел Бенда вернее, грязный и заросший оборванец «Поспешим, — сказали вы  ему, — оператор уже должен быть на месте». И вы поехали в Кршивоклатский  лес.    

— Номер машины вам, по-видимому, неизвестен? —  иронически осведомился человек в тени.    

— Если бы я его знал, вы бы уже сидели за  решеткой, — раздельно сказал доктор Гольдберг. — На рассвете вы  прибыли на место. Там превосходная натура — опушка леса, вековые дубы. Ваш  брат, я думаю, остался у машины и стал возиться с мотором, а вы повели Бенду в  сторону от дороги. Пройдя шагов четыреста, вы сказали: — «Здесь». — «А где  же оператор?» — спросил Бенда. В этот момент вы нанесли ему первый удар.    

— Чем? — раздался голос в тени.    

— Свинцовым кистенем, — сказал Гольдберг. —  Разводной автомобильный ключ был бы слишком легок для такого черепа. И потом  вам надо было обезобразить лицо до неузнаваемости. Добив его, вы вернулись к  машине. «Готово?» — спросил ваш брат, но вы, наверное, ничего не ответили, ведь  убить человека не так просто.    

— Вы с ума сошли, — проговорил человек в тени.    

— Нет, я только напоминаю вам, как, вероятно, было  дело. Вы хотели устранить Бенду из-за истории с вашей женой. Она начала уж  слишком открыто…    

— Вы, паршивый еврей, — прорычал человек в  кресле, — как вы смеете.    

— Я не боюсь вас, — сказал Гольдберг, поправляя  очки, чтобы иметь более строгий вид. — У вас нет власти надо мною,  несмотря на все ваше богатство. Что вы можете мне сделать? Не захотите у меня  оперироваться? Да я бы вам и не советовал этого, откровенно говоря.    

Человек в тени тихо засмеялся.    

— Слушайте, вы, — сказал он странно веселым  тоном, — если бы вы могли доказать хоть десятую долю того, что здесь  наболтали, вы бы пришли не ко мне, а в полицию, не правда ли?    

— Вот именно, — очень серьезно ответил  Гольдберг. — Если бы я мог доказать хотя бы десятую часть, я не был бы  сейчас здесь. Боюсь, что все это никогда не будет доказано. Сейчас даже нельзя  доказать, что тот сгнивший бродяга — Венда. Потому— то я и пришел к вам.    

— Шантажировать? — спросил человек в кресле и  протянул руку к звонку.    

— Нет, вселять страх. У вас, сударь, не очень  чувствительная совесть. Для этого вы слишком богаты. Но сознание, что кто-то  еще знает об этом ужасе, знает, что вы и ваш брат — убийцы, что вы убили актера  Бенду, сына точильщика, комедианта, вы — два фабриканта, — это сознание  навсегда нарушит ваше вельможное равновесие. Пока я жив, вам обоим не будет  покоя Я хотел бы видеть вас на виселице! Но если это невозможно, я буду  отравлять вам жизнь. Бенда был нелегким человеком, я-то его знал. Он часто  бывал злым, высокомерным, циничным, бесстыдным, всем, чем хотите. Но это был  художник. Все ваши миллионы не возместят этой утраты. Со всеми вашими  миллионами вы не способны на тот королевский жест. — Доктор Гольдберг в  отчаянии всплеснул руками. — Как вы могли решиться? Никогда вам не будет  покоя, никогда! Я не позволю забыть это преступление Я до смерти буду  напоминать вам: «Помните Бенду, великого Бенду? Великого артиста Бенду?»    

 Покушение на убийство    

     

В тот вечер советник Томса кейфовал и, нацепив  радионаушники, с благодушной улыбкой слушал славянские танцы Дворжака. «Вот это  музыка!» — удовлетворенно приговаривал он. Вдруг на улице что-то дважды  хлопнуло, и из окна на голову советника со звоном посыпались стекла. Томса жил  в первом этаже.    

     

Советник поступил так, как поступил бы каждый из нас: он  несколько секунд подождал, что будет дальше, потом снял наушники и со строгим  видом огляделся: что такое произошло? И только после этого перепугался, увидев,  что окно, у которого он сидел, прострелено в двух местах, а дверь напротив  расщеплена и в ней засела пуля. Первым побуждением Томсы было с пустыми руками  выбежать на улицу и схватить преступника за шиворот. Но когда человек в летах и  ему свойственна известная степенность, он обычно пропускает первый импульс и  действует уже по второму. Поэтому Томса кинулся к телефону и вызвал полицейский  участок.    

— Алло, срочно пошлите кого-нибудь ко мне. На меня  только что покушались.    

— А где это? — осведомился сонный и апатичный  голос.    

— У меня дома! — вскипел Томса, словно полиция  была в чем-то виновата. — Это же безобразие — ни с того ни с сего стрелять  в мирного гражданина, который сидит у себя дома. Необходимо строжайшее  расследование! Этого еще не хватало, чтобы…    

— Ладно, — прервал его сонный голос. — Пошлем  кого-нибудь. Советник сгорал от нетерпения; ему казалось, что этот кто-то  тащится целую вечность. А на самом деле уже через двадцать минут к нему явился  рассудительный полицейский инспектор и с интересом осмотрел простреленное окно.    

— Кто-то выстрелил в окно, сударь, — деловито  объявил он.    

— Это я и без вас знаю, — рассердился  Томса. — Ведь я сидел тут, у самого окна.    

— Калибр семь миллиметров, — заметил инспектор,  выколупывая ножом пулю из двери. — Похоже, что из армейского револьвера  старого образца. Обратите внимание, этот тип должен был влезть на забор. Стой  он на тротуаре, пуля пролетела бы выше. Значит, он целился в вас, сударь.    

— Это замечательно! — с горечью отозвался  Томса. — А я было подумал, что он просто хотел угодить в дверь.    

— Кто же это сделал? — осведомился инспектор, не  давая сбить себя с толку.    

— Извините, я не могу дать вам его адрес, —  иронически ответил советник. — Я этого господина не видел и позабыл  пригласить его в дом.    

— М-да, дело не так-то просто, — невозмутимо  сказал инспектор. — Ну, а кого вы подозреваете?    

У Томсы уже лопалось терпение.    

— Что значит подозреваю! — воскликнул он  раздраженно. — Молодой человек, я ведь не видел этого мерзавца. Даже если  бы он постоял там, ожидая от меня воздушного поцелуя, в темноте я его все равно  не узнал бы. Знай я, кто он такой, стал бы я вас беспокоить, как вы думаете!    

— Ну да, — успокоительно отозвался инспектор. —  Но, может быть, вы вспомните, кому ваша смерть могла быть выгодна, кто хотел бы  вам отомстить? Учтите, это не грабеж. Грабитель не стреляет без крайней  необходимости. Может быть, у вас есть враги? Вот об этом вы и скажите, а мы  расследуем.    

Томса смутился: об этой стороне дела он не подумал.    

— Понятия не имею, — неуверенно начал он,  мысленным взором окидывая всю свою тихую жизнь чиновника и старого  холостяка. — Откуда бы у меня взялись враги? — продолжал он с  удивлением. — Честное слово, я ни одного не знаю. Нет, это  исключено. — И он покачал головой. — Я ведь ни с кем не встречаюсь,  живу замкнуто, никуда не хожу, ни во что не вмешиваюсь… За что мне мстить?    

Инспектор пожал плечами.    

— Я тем более не знаю, сударь. Но, может быть, к  завтрашнему дню вы вспомните? Вы не боитесь оставаться здесь?    

— Нет, не боюсь, — сказал Томса и задумался.    

«Странное дело, — смущенно твердил он себе, оставшись  один — почему да, почему в меня стреляли? Ведь я живу прямо-таки отшельником.  Отсижу на службе и иду домой… у меня и знакомых-то нет! Почему же меня хотели  застрелить?» — удивлялся он. В душе росла горечь от такой несправедливости. Ему  становилось жаль самого себя. «Работаю как вол, — думал он, — даже  беру работу на дом, не расточительствую, не знаю никаких радостей, живу, как  улитка в раковине, и вдруг, бац! Кому-то вздумалось пристукнуть меня. Боже,  откуда у людей такая беспричинная злоба?» Советник был изумлен и подавлен.  «Кого я обидел? Почему кто-то так неистово ненавидит меня?»    

«Нет, тут, наверное, ошибка, — размышлял он, сидя на  кровати с одним ботинком в руке. — Ну, конечно, меня спутали с кем-то. С  тем, кому хотели отомстить. Да, это так, — решил он с облегчением. —  За что, за что кто-нибудь может ненавидеть именно меня?»    

Ботинок вдруг выпал из руки советника. Не без смущения он  вспомнил, как недавно сболтнул страшную глупость: в разговоре со знакомым,  неким Роубалом, допустил бестактный намек на его жену. Всему свету известно,  что жена изменяет Роубалу и путается с кем попало; да и сам Роубал знает, но не  хочет подавать виду. А я, олух этакий, так глупо брякнул об этом!… Советнику  вспомнилось, как Роубал с трудом перевел дыхание и стиснул кулаки.  «Боже, — ужаснулся Томса, — как я обидел человека! Ведь он безумно  любит свою жену. Я, конечно, попытался перевести разговор на другую тему, но  как Роубал закусил губу! Вот уж у кого есть причина меня ненавидеть! Конечно,  не может быть и речи о том, что в меня стрелял он. Но я бы не удивился, если…»    

Томса оторопело уставился в пол. "Или вот, например,  мой портной… — вспомнил он с тягостным чувством, — пятнадцать лет он шил  на меня, а потом мне сказали, что у него открытая форма туберкулеза. Понятное  дело, всякий побоится носить платье, на которое кашлял чахоточный. И я перестал  у него шить. А он пришел просить, сижу, мол, без работы, жена болеет, надо  отправить детей в деревню… не удостою ли я его вновь своим доверием. О господи,  как он был бледен и как болезненно обливался потом! «Господин Колинский, —  сказал я ему, — ничего не выйдет, мне нужен портной получше, я был вами  недоволен». — «Я буду стараться, господин Томса», — умолял он, потный  от испуга и растерянности, и чуть не расплакался. «А я, — вспомнил  советник, — я спровадил его, сказав: „Ну, там видно будет“, — хорошо  известная беднякам фраза! Портной тоже может меня ненавидеть, — ужаснулся  советник, — ведь это страшно: просить кого-нибудь о спасении жизни и  получить такой бездушный отказ! Но что мне было делать? Я знаю, он в меня не  стрелял, но…»    

У советника становилось все тяжелее на душе. Вспомнилось еще  кое-что… «Как это было нехорошо, когда я на службе взъелся на нашего курьера.  Никак не мог найти один документ, ну, и вызвал этого старика, накричал на него  при всех, как на мальчишку. Что, мол, за беспорядок, вы идиот, во всем здесь  хаос, надо гнать вас в шею!… А документ потом нашелся у меня в столе! Старик  тогда даже не пикнул, только дрожал и моргал глазами…» Советника бросило в жар.  «Но ведь не следует извиняться перед подчиненными, даже если немного обидишь  их, — успокаивал он себя. — Как, должно быть, подчиненные ненавидят  своих начальников. Ладно, я подарю этому старику какой-нибудь старый костюм…  Нет, ведь и это его унизит…»    

Советник уже не мог лежать в постели, одеяло душило его. Он  сел и, обняв колени, уставился в темноту; мучительные воспоминания не покидали  его… «Или, например, инцидент с молодым сослуживцем Моравеком; Моравек —  образованный человек, пишет стихи. Однажды он плохо составил письмо, и я сказал  ему: „Переделайте, коллега!“ И хотел бросить эту бумагу на стол, а она упала на  пол, и Моравек нагнулся, покраснев до ушей… Избил бы себя за это! —  пробормотал советник. — Я же люблю этого юношу, и так его унизить, пусть  даже неумышленно!…»    

В памяти Томсы всплыло еще одно лицо: бледная, одутловатая  физиономия сослуживца Ванкла. «Бедняга Ванкл, он хотел стать начальником вместо  меня. Это дало бы ему на несколько сотен в год больше, у него шестеро детей…  Говорят, он мечтает отдать свою старшую дочь учиться пению, а денег не хватает.  И вот я обогнал его по службе, потому что он такой тяжелодум и работяга. Жена у  него злая, тощая, ожесточенная вечными нехватками. В обед он жует сухую булку…»    

Советник тоскливо задумался. «Бедняга Ванкл, ему должно быть  обидно, что я, одинокий, получаю больше, чем он. Но разве я виноват? Мне всегда  бывает неловко, когда этот человек укоризненно глядит на меня…»    

Советник потер вспотевший лоб. «Да, — сказал он  себе, — а вот на днях кельнер обсчитал меня на несколько крон. Я вызвал  владельца ресторана, и он немедля уволил этого кельнера. „Вор! — кричал  он. — Я позабочусь о том, чтобы никто во всей Праге не взял вас на  работу!“ А кельнер не сказал ни слова, повернулся и пошел. Тощие лопатки  вздрагивали у него под фраком…»    

Советнику не сиделось на постели. Он пересел к  радиоприемнику и надел наушники. Но радио молчало, была безмолвная ночь, тихие  ночные часы. Томса опустил голову на руки и стал вспоминать людей, встреченных  им в жизни, непонятных маленьких людей, с которыми он не находил общего языка и  о которых прежде никогда не думал.    

Утром, немного бледный и растерянный, зашел он в полицейский  участок.    

— Ну, что, — спросил инспектор, — вспомнили  вы, кто вас может ненавидеть?    

Советник покачал головой.    

— Не знаю, — нерешительно сказал он. — Таких  людей столько, что… — Он безнадежно махнул рукой. — Кто из нас знает;  сколько человек он обидел… Сидеть у окна я больше не буду. И, знаете, я пришел  попросить вас прекратить это дело…    

 Освобожденный    

     

Начальник тюрьмы растроганно высморкался,    

— Вам все понятно, Заруба? — спросил начальник  тюрьмы, почти торжественно дочитав соответствующий акт министерства  юстиции. — Здесь говорится о том, что вас условно освобождают от  пожизненного заключения. Вы отсидели двенадцать с половиной лет и за все это  время вели себя… гм… одним словом, образцово. Мы дали вам самую лучшую  характеристику и… гм… короче, вы можете идти домой, понимаете? Но запомните,  Заруба, если вы что-нибудь натворите, досрочное освобождение аннулируется;  приговор, вынесенный вам за убийство вашей жены Марии, снова войдет в силу, и  вам придется пробыть в заключении всю жизнь. Тогда уже сам господь бог вам не  поможет. Так будьте осторожны, Заруба; в следующий раз сидеть вам до самой  смерти.    

— Мы вас любили, Заруба, но снова увидеть здесь не  хотим. Так с богом! В канцелярии вам выплатят причитающиеся деньги. Можете  идти.    

Заруба, верзила чуть ли не двухметрового роста, переминался  с ноги на ногу и что-то бормотал: он был так счастлив, просто до боли, в груди  его что-то хрипело, всхлипывания сдавливали горло.    

— Ну, ну, — проворчал начальник, — смотрите  не расплачьтесь тут! Мы раздобыли для вас кое-какую одежду, а строитель Малек  пообещал взять вас на работу. Ах, вы хотите прежде побывать дома? Понимаю,  понимаю, на могиле своей жены. Это похвальное намерение. Счастливый путь.  Заруба, — сказал поспешно начальник тюрьмы и подал Зарубе руку. — И  будьте внимательны, ради бога. Помните, что вы освобождены всего лишь условно.    

— Какой славный человек этот Заруба! — сказал  начальник тюрьмы, как только за освобожденным закрылась дверь. — Я вам  должен сказать, Форманек, среди убийц встречаются очень порядочные люди: в  заключении самые трудные растратчики; тем в тюрьме все не по нраву. Жаль мне  Зарубу!    

Когда Заруба прошел двор Панкрацкой тюрьмы и за ним  захлопнулись железные ворота, его охватило чувство страшной неуверенности: он  боялся, что первый же попавшийся полицейский задержит его и приведет обратно,  Он брел медленно, чтобы кто-нибудь грехом не подумал, будто он сбежал. Заруба  вышел на улицу, и у него просто голова пошла кругом, так много было везде  народу. Вон бегают дети, два шофера ругаются. Боже, сколько людей, раньше  такого не было. Куда же все-таки идти? А, все равно! Машин-то, машин! И столько  женщин! А за мной никто не идет? Кажется, нет, но сколько же тут машин! Теперь  уже Заруба убегал вниз; к центру Праги, как можно дальше от тюрьмы; запахло чем-то  копченым…но сейчас еще не время, сейчас еще нельзя; потом он почувствовал  другой запах, более сильный; новостройка. Каменщик Заруба остановился, жадно  впитывая запах извести и бревен, Он загляделся на пожилого рабочего, который  месил цементный раствор. Зарубе так хотелось заговорить с ним, но у него    

Это как— то не получалось; кажется, он совсем потерял голос;  в одиночке отвыкаешь говорить. Заруба большими шагами спускался к центру Праги.  Господи, сколько разных строек! Там вон строят из одного бетона, двенадцать лет  назад так не строили. Этого не было, не было. В мои времена не было, -думал  Заруба. — Но ведь опоры могут рухнуть, они такие тонкие.    

— Осторожно, парень! Ты что, ослеп?    

Он чуть не попал под машину, а затем — под звенящий трамвай.  Проклятье! За двенадцать лет отвыкаешь ходить по улицам. Хотелось бы у  кого-нибудь спросить: что это за стройка — такая большая! Хотелось узнать, как  попасть на Северо-западный вокзал. Из-за того, что рядом с Зарубой тарахтела  машина, груженная железом, и его никто бы все равно не услышал, он попробовал  громко произнести: «Скажите, пожалуйста, как пройти на Северо-западный вокзал?»  Нет, не получается: совсем, что ли, пропал голос? А может, там, наверху, в  тюрьме, ржавеешь и становишься немым? Первые три года иногда еще кое-что  спрашиваешь, а потом и спрашивать перестаешь. «Скажите, пожалуйста, как  пройти…» Что-то заклокотало у него в горле, но на человеческий голос это похоже  не было.    

Заруба торопливо пробегал улицы — одну за другой. Он словно  опьянел, или, может быть, это ему только снилось: все стало каким-то другим, не  то что двенадцать лет назад: крупнее, шумнее, беспокойнее. И народу так много!  Зарубе становится даже как-то грустно. Кажется ему, что он где-то на чужбине и  с этими людьми ему никогда не договориться. Ах, попасть бы поскорее на вокзал и  уехать домой, домой. У брата там домик и дети… «Скажите, пожалуйста, как  пройти…»— попытался спросить Заруба, но только беззвучно пошевелил губами. Дома  это пройдет, дома он заговорит, только бы добраться до вокзала.    

Сзади раздался крик, и кто-то втащил его на тротуар.    

— Какого черта ты, парень, не по тротуару идешь? —  орет на него шофер.    

Зарубе хочется ему ответить, да ничего не получается. Он  только откашливается и пускается бежать дальше. Идти по тротуару! Да он для меня  слишком узок. Люди, я так спешу, так хочу домой. Пожалуйста, скажите, как  пройти на Северо-западный вокзал? Может быть, по той самой оживленной улице,  где движется вереница трамваев. Откуда берется столько народу? Ведь здесь целая  толпа, и направляется она в одну сторону — наверное, тоже к вокзалу. Потому,  видно, так и торопятся, что боятся опоздать на поезд.    

Верзила Заруба прибавил ходу, чтобы не отставать. Видите,  этим людям тоже не хватает тротуара. Пестрая, шумная толпа уже запрудила всю  улицу, а люди все подходят, они просто бегут наперегонки и что-то кричат. И  вдруг начали кричать все — протяжно и громко.    

У Зарубы, опьяненного шумом, закружилась голова. Боже, как  это здорово — столько народу! Там, впереди, запели какой-то марш. Заруба  пристраивается к идущим и возбужденно топает. Посмотрите-ка, вокруг него все  уже поют. У Зарубы что-то подкатывает к горлу, словно что-то толкает его  изнутри, хочет вырваться наружу, — это песня: раз-два, раз-два. Он поет  песню без слов, рычит что-то густым басом. Что же это за песня? Да не все ли  равно Я еду домой, я еду домой! Долговязый Заруба шагает уже в первом ряду и  поет — хотя это и не слова, но все равно — это так прекрасно: раз-два, раз-два.  С поднятой рукой трубит Заруба, как слон. Кажется, поет все тело, живот  вздрагивает, как барабан. Грудная клетка неистово гудит. А в глотке становится  так хорошо, словно он большими глотками пьет вино или плачет. Тысячи людей  кричат: «Позор! Позор правительству!» Но Заруба не может понять, что там  кричат, и только победоносно трубит: «А-а! А-а!» Размахивая длинной рукой,  Заруба идет впереди всех. Кричит и ревет, поет, громко смеется, колотит себя  кулаками в грудь и наконец издает крик такой силы, что он взвивается над всеми  головами, словно знамя. «У-ва, у-ва!»— трубит Заруба во все горло, во всю силу  своих легких, от всего сердца, закрывая глаза, как петух, когда кукарекает.  «У-ва! А-а! Ура-а!»    

Вдруг толпа останавливается и не может двинуться дальше.  Ощетинившись, она отступает беспорядочной волной и разражается пронзительным  криком. «У-ва, У-ра!» Заруба закрыл глаза, он весь поглощен звуками этого  своего великого освобожденного голоса, который поднимается откуда-то из самой  глубины души.    

Неожиданно чьи-то руки хватают его, и задыхающийся голос  кричит в самое ухо:    

— Именем закона вы арестованы!    

Заруба открыл глаза: на одной руке у него повис полицейский  и хочет вытащить его из группы людей, которые судорожно сопротивляются. Заруба  ахнул от ужаса и хотел вырвать руку, которую выкручивал полицейский; он взревел  от боли и свободной рукой, будто палицей, стукнул блюстителя закона по голове.  Полицейский побагровел и отпустил его, но в этот момент кто-то огрел Зарубу  дубинкой по затылку: удар, другой, третий! Две огромные руки завертелись,  словно крылья ветряной мельницы. Они лупили по чьим-то головам. Внезапно на его  руках повисли два человека в касках, вцепились, словно бульдоги.    

Заруба, задыхаясь от бешенства, старается сбросить их,  пинает кого-то ногами, бьется, как помешанный, но его толкают и куда-то тащат.  Полицейские вывернули ему руки и ведут по пустынной улице: раз-два, раз-два.  Заруба теперь идет, как овечка, и мысленно только спрашивает: пожалуйста,  скажите, как пройти на Северо-западный вокзал? Ведь мне надо домой.    

Два полицейских вталкивают его в участок.    

— Ваше имя? — спрашивает злой, ледяной голос.  Заруба и рад бы сказать, но только беззвучно шевелит губами.    

— Как вас зовут? — орет злой голос.    

— Заруба Антонин, — хрипло шепчет верзила.    

— Где проживаете?    

Заруба беспомощно пожал плечами.    

— На Панкраце, — с трудом выдавил он из  себя, — в одиночке.    

Это не должно было произойти, но произошло: трое законников  совещались как вызволить Зарубу: председатель суда, прокурор и адвокат ex offo.    

— Пусть Заруба ни в чем не признается, — предложил  прокурор.    

— Поздно, — проворчал председатель суда. — На  допросе он уже признался, что вступил в драку с полицейским. Вот дурень, взял и  во всем признался…    

— Может, полицейские дадут показания, что не могут с  уверенностью сказать. Заруба это был или кто-то другой, — предложил  адвокат.    

— Слушайте, — запротестовал прокурор, — не  хватает еще, чтоб мы учили полицейских врать! Они же прекрасно знают, что это  был Заруба. Лично я — за невменяемость. Предложите проверить его душевное  состояние, коллеги. Я поддержу.    

— Я, конечно, это предложу, — сказал адвокат, —  но что будет, если доктора не признают его умалишенным?    

— Я сам с ними поговорю — пообещал председатель  суда. — Это, конечно, не дело, но… не хочется мне, чтобы Заруба за такую  глупость сидел всю жизнь. Быть бы мне сейчас подальше отсюда! Видит бог, я дал  бы ему шесть месяцев, даже не моргнув, но чтобы он провел в тюрьме остаток  жизни — это уж мне совсем… не нравится.    

— Если мы не сможем установить помешательство, —  размышлял прокурор, — будет очень скверно. Поймите же, ради бога, я обязан  возбудить дело о нарушении закона; что я еще могу сделать? Если бы этот болван  хоть зашел в какой-нибудь трактир! Мы бы запросто установили, что он был пьян.    

— Прошу вас, господа, — настаивал  председатель, — сделайте как-нибудь, чтобы я мог его освободить. Я старый  человек и не хотел бы на себя брать этот… ну, сами знаете что.    

— Трудное положение, — вздохнул прокурор. —  Ну, посмотрим. Может, выгорит с психиатрами. Так, значит, дело слушается  завтра, да?    

Однако, слушать дело не пришлось. В ту же ночь Антонин  Заруба повесился, очевидно, от страха перед наказанием. Он был очень большого  роста и висел как-то странно; казалось, он просто сидит на земле.    

— Проклятие! — пробормотал прокурор. — Черт  побери, какая глупость! Но мы, во всяком случае, тут ни при чем.    

 Преступление на почте    

     

— Три кроны слово, — ответил Филипек, не моргнув  глазом    

— Вы говорите: Справедливость, — сказал  жандармский вахмистр Брейха. — Хотелось бы мне знать, почему ее изображают  женщиной с повязкой на глазах и весами в руке, словно она торгует перцем. Я бы  представлял Справедливость я образе жандарма. Вы не поверите, сколько дел мы,  жандармы, решаем без судей, без весов и без всяких церемоний. Если случай  простой, бьем по морде, а более сложный — снимаем ремень: н девяноста случаях  из ста — это и есть вся справедливость! Я здесь недавно изобличил двоих в  убийстве, сам приговорил их к справедливому наказанию и сам их наказал, никому  не обмолвившись об этом ни единым словом. Подождите-ка, сейчас расскажу вам все  по порядку.