1 2 3 4 
— Вчера  мадемуазель Брике с утра жаловалась на усиливающиеся боли в ноге. Нога очень  опухла и посинела. Я вызвал врача. Он осмотрел ногу и сказал, что положение  резко ухудшилось. Началась гангрена. Необходима операция. Врач не брался  оперировать на дому и настаивал на том, чтобы больную немедленно перевезли в  больницу. Но мадемуазель Брике ни за что не соглашалась. Она боялась, что в  больнице обратят внимание на шрамы на ее шее. Она плакала и говорила, что  должна вернуться к Керну. Керн предупреждал ее, что ей необходимо остаться у  него до полного «выздоровления». Она не послушалась его и теперь жестоко  наказана. И она верит Керну как хирургу. «Если он сумел воскресить меня из  мертвых и дать новое тело, то может вылечить и мою ногу. Для него это пустяк».  Все мои уговоры не приводили ни к чему. Я не хотел отпускать ее к Керну. И я  решил применить хитрость. Я сказал, что сам отправлю ее к Керну, предполагая перевезти  в больницу. Но мне необходимо было принять меры к тому, чтобы тайна  «воскрешения» Брике в самом деле не раскрылась ранее времени, — я не  забывал о вас, Артур. И я уехал на час, не более, чтобы сговориться со  знакомыми врачами. Я хотел перехитрить Брике, но она перехитрила меня и  сиделку. Когда я приехал, ее уже не было. Все, что от нее осталось, — вот  эта записка, лежавшая на столике возле ее кровати. Вот, посмотрите. — И  Ларе подал Артуру листок бумаги, на котором карандашом наспех было написано  несколько слов:    

«Ларе,  простите меня, я не могу поступить иначе. Я возвращусь к Керну. Не навещайте  меня. Керн поставит меня на ноги, как уже сделал это раз. До скорого  свидания, — эта мысль утешает меня».    

— Даже  подписи нет.    

— Обратите  внимание, — сказал Ларе, — на почерк. Это почерк Анжелики, хотя  несколько измененный. Так могла бы написать Анжелика, если бы она писала в  сумерки или у нее болела рука: более крупно, более размашисто.    

— Но  все-таки как это произошло? Как она могла бежать?    

— Увы,  она бежала от Керна, чтобы теперь бежать от меня к Керну. Когда я приехал сюда  и увидел, что клетка опустела, я едва не убил сиделку. Но она объяснила, что  сама была введена в заблуждение. Брике, с трудом поднявшись, подошла к телефону  и вызвала меня. Это была хитрость. Меня она не вызывала. Поговорив по телефону,  Брике заявила сиделке, что я как будто все устроил и прошу ее немедленно ехать  в больницу. И Брике попросила сиделку вызвать автомобиль, затем с ее помощью  добралась до автомобиля и укатила, отказавшись от услуг сиделки. «Это недалеко,  а там меня снимут санитары», — сказала она. И сиделка была в полной  уверенности, что все делается по моему распоряжению и с моего ведома.  Артур! — вдруг крикнул Ларе, вновь приходя в волнение. — Я еду к  Керну немедленно. Я не могу ее оставить там. Я уже вызвал по телефону мой  автомобиль. Едем со мною, Артур!    

Артур  прошелся по комнате. Какое неожиданное осложнение! Положим, Брике уже сообщила  все, что знала о доме Керна. Но все же ее советы были бы необходимы в  дальнейшем, не говоря о том, что она сама являлась уликой против Керна. И этот  обезумевший Ларе. Теперь он плохой помощник.    

— Послушайте,  мой друг, — сказал Артур, опустив руки на плечи художника. — Сейчас  больше чем когда-либо нам необходимо крепко взять себя в руки и воздержаться от  опрометчивых поступков. Дело сделано. Брике у Керна. Следует ли нам тревожить  прежде времени зверя в его берлоге? Как вы полагаете, расскажет ли Брике Керну  обо всем, что произошло с нею с тех пор, как она бежала от него, о нашем  знакомстве с нею и о том, что мы многое узнали о Керне?    

— Могу  поручиться, что она ничего не скажет, — убежденно ответил Ларе. — Она  дала мне слово там, на яхте, и неоднократно повторяла, что сохранит тайну.  Теперь она выполнит это не только под влиянием страха, но и… по другим мотивам.    

Артуру  были понятны эти мотивы. Он уже давно заметил, что Ларе проявлял все большее  внимание к Брике.    

«Несчастный  романтик, — подумал Доуэль, — везет ему на трагическую любовь. На  этот раз он теряет не только Анжелику, но и вновь зарождающуюся любовь. Однако  еще не все потеряно».    

— Будьте  терпеливы. Ларе, — сказал он. — Наши цели сходятся. Соединим наши  усилия и будем вести осторожную игру. У нас два пути: или нанести Керну  немедленный удар, или же постараться сначала окольными путями узнать о судьбе  головы моего отца и о Брике. После того как Брике убежала от него, Керн должен  держаться настороже. Если он еще не уничтожил голову моего отца, то, вероятно,  хорошо скрыл ее. Уничтожить же голову можно в несколько минут. Если только  полиция начнет стучаться в его дверь, он уничтожит все следы преступления  прежде, чем откроет дверь. И мы ничего не найдем. Не забудьте. Ларе, что Брике  тоже «следы преступления». Керн совершал незаконные операции. Мало этого: он  незаконно похитил тело Анжелики. А Керн-человек, который не остановится ни  перед чем. Ведь осмелился же он тайно от всех оживить голову моего отца. Я  знаю, что отец разрешил в завещании анатомировать его тело, но я никогда не  слыхал, чтобы он соглашался на опыт с оживлением своей головы. Почему Керн  скрывает от всех, даже от меня, существование головы? Для чего она нужна ему? И  для чего нужна ему Брике? Быть может, он занимается вивисекцией над людьми и  Брике для него сыграла роль кролика?    

— Тем  более ее надо скорее спасти, — горячо возразил Ларе.    

— Да,  спасти, но не ускорить ее смерть. А наш визит к Керну может ускорить этот  роковой конец.    

— Но  что же делать?    

— Идти  втроем, более медленным путем. Постараемся, чтобы и этот путь был возможно короче.  Мари Лоран нам может дать гораздо более полезные сведения, чем Брике. Лоран  знает расположение дома, она ухаживала за головами. Быть может, она говорила с  моим отцом… то есть с его головой.    

— Так  давайте скорее Лоран.    

— Увы,  ее тоже необходимо сначала освободить.    

— Она  у Керна?    

— В  больнице. Очевидно, в одной из тех больниц, где за хорошие деньги держат  взаперти таких же больных людей, как мы с вами. Нам придется немало поработать,  Ларе. — И Доуэль рассказал своему другу о своем свидании с матерью Лоран.    

— Проклятый  Керн! Он сеет вокруг себя несчастье и ужасы. Попадись он мне…    

— Постараемся,  чтобы он попался. И первый шаг к этому — нам надо повидаться с Лоран.    

— Я  немедленно еду туда.    

— Это  было бы неосторожно. Нам лично нужно показываться только в тех случаях, когда  ничего другого не остается. Пока будем пользоваться услугами других людей. Мы с  вами должны представлять своего рода тайный комитет, который руководит  действиями надежных людей, но остается неизвестным врагу. Надо найти верного  человека, который отправился бы в Ско, завел знакомство с санитарами,  сиделками, поварами, привратниками — с кем окажется возможным. Если удастся  подкупить хоть одного, дело будет наполовину сделано.    

Ларе, не  терпелось. Ему самому хотелось немедленно приступить к действиям, но он подчинялся  более рассудительному Артуру и в конце концов примирился с политикой осторожных  действий.    

— Но  кого же мы пригласим? О, Шауб! Молодой художник, недавно приехавший из Австралии.  Мой приятель, прекрасный человек, отличный спортсмен. Для него поручение будет  тоже своего рода спортом. Черт возьми, — выбранился Ларе, — почему я  сам не могу взяться за это?    

— Это  так романтично? — с улыбкой спросил Доуэль.    

 ЛЕЧЕБНИЦА РАВИНО    

     

Шауб,  молодой человек двадцати трех лет, розоволицый блондин атлетического сложения,  принял предложение «заговорщиков» с восторгом. Его не посвящали пока во все  подробности, но сообщили, что он может оказать друзьям огромную услугу. И он  весело кивнул головой, не спросив даже Ларе, нет ли во всей этой истории  чего-нибудь предосудительного: он верил в честность Ларе и его Друга.    

— Великолепно! —  воскликнул Шауб. — Я еду в Ско немедленно. Этюдный ящик послужит  прекрасным оправданием появления нового человека в маленьком городишке. Я буду  писать портреты санитаров и сиделок. Если они будут не очень безобразны, я даже  немножко поухаживаю за ними.    

— Если  потребуется, предлагайте руку и сердце, — сказал Ларе с воодушевлением.    

— Для  этого я недостаточно красив, — скромно заметил молодой человек. — Но  свои бицепсы я охотно пущу в дело, если будет необходимо.    

Новый  союзник отправился в путь.    

— Помните  же, действуйте с возможной скоростью и предельной осторожностью, — дал ему  Доуэль последний совет.    

Шауб  обещал приехать через три дня. Но уже на другой день вечером он, очень расстроенный,  явился к Ларе.    

— Невозможно, —  сказал он. — Не больница, а тюрьма, обнесенная каменной стеной. И за эту  стену не выходит никто из служащих. Все продукты доставляются подрядчиками,  которых не пускают даже во двор. К воротам выходит заведующий хозяйством и  принимает все, что ему нужно… Я ходил вокруг этой тюрьмы, как волк вокруг  овчарни. Но мне не удалось даже одним глазом заглянуть за каменную ограду.    

Ларе был  разочарован и раздосадован.    

— Я  надеялся, — сказал он с плохо скрытым раздражением, — что вы проявите  большую изобретательность и находчивость, Шауб.    

— Не  угодно ли вам самим проявить эту изобретательность, — ответил не менее  раздраженно Шауб. — Я не оставил бы своих попыток так скоро. Но мне  случайно удалось познакомиться с одним местным художником, который хорошо знает  город и обычаи лечебницы. Он сказал мне, что это совершенно особая лечебница.  Много преступлений и тайн хранит она за своими стенами. Наследники помещают  туда своих богатых родственников, которые слишком долго зажились и не думают  умирать, объявляют их душевнобольными и устанавливают над ними опеку. Опекуны  несовершеннолетних отправляют туда же своих опекаемых перед наступлением их совершеннолетия,  чтобы продолжать «опекать», свободно распоряжаясь их капиталами. Это тюрьма для  богатых людей, пожизненное заключение для несчастных жен, мужей, престарелых  родителей и опекаемых. Владелец лечебницы, он же главный врач, получает  колоссальные доходы от заинтересованных лиц. Весь штат хорошо оплачивается.  Здесь бессилен даже закон, от вторжения которого охраняет уже не каменная  стена, а золото. Здесь все держится на подкупе.    

Согласитесь,  что при таких условиях я мог просидеть в Ско целый год и ни на один сантиметр  не продвинуться в больницу.    

— Надо  было не сидеть, а действовать, — сухо заметил Ларе.    

Шауб  демонстративно поднял свою ногу и указал на порванные внизу брюки.    

— Действовал,  как видите, — с горькой иронией сказал он. — Прошлую ночь попытался перелезть  через стену. Для меня это нетрудное дело. Но не успел я спрыгнуть по ту сторону  стены, как на меня набросились огромные доги, — и вот результат… Не  обладай я обезьяньим проворством и ловкостью, меня разорвали бы на куски.  Тотчас по всему огромному саду послышалась перекличка сторожей, замелькали  зажженные электрические фонари. Но этого мало. Когда я уже перебрался обратно,  тюремщики выпустили своих собак за ворота. Животные выдрессированы точно так  же, как дрессировали в свое время собак на южноамериканских плантациях для  поимки беглых негров… Ларе, вы знаете, сколько призов я взял в состязаниях на  быстроту бега. Если бы я всегда бегал так, как улепетывал минувшей ночью,  спасаясь от проклятущих псов, я был бы чемпионом мира. Довольно вам сказать,  что я без особого труда вскочил на подножку попутного автомобиля, мчавшегося по  дороге со скоростью по крайней мере тридцать километров в час, и только это  спасло меня!    

— Проклятие!  Что же теперь делать? — воскликнул Ларе, ероша волосы. — Придется вызвать  Артура. — И он устремился к телефону.    

Через  несколько минут Артур уже пожимал руки своих друзей.    

— Этого  надо было ожидать, — сказал он, узнав о неудаче. — Керн умеет  хоронить свои жертвы в надежных местах. Что же нам делать? — повторил он  вопрос Ларе. — Идти напролом, действовать тем же оружием, что и  Керн, — подкупить главного врача и…    

— Я  не пожалею отдать все мое состояние! — воскликнул Ларе.    

— Боюсь,  что его будет недостаточно. Дело в том, что коммерческое предприятие почтенного  доктора Равино зиждется на огромных кушах, которые он получает от своих  клиентов, с одной стороны, и на том доверии, которое питают к нему его клиенты,  вполне уверенные, что уж если Равино получил хорошую взятку, то ни при каких  условиях он не продаст их интересов. Равино не захочет подорвать свое реноме и  тем самым пошатнуть все основы своего предприятия. Вернее, он сделал бы это,  если бы мог сразу получить такую сумму, которая равнялась бы всем его будущим  доходам лет на двадцать вперед. А на это, боюсь, не хватит средств, если бы мы  сложили наши капиталы. Равино имеет дело с миллионерами, не забывайте этого.  Гораздо проще и дешевле было бы подкупить кого-нибудь из его служащих помельче.  Но все несчастье в том, что Равино следит за своими служащими не меньше, чем за  заключенными. Шауб прав. Я сам наводил кое-какие справки о лечебнице Равино.  Легче постороннему человеку проникнуть в каторжную тюрьму и устроить побег, чем  проделать то же в тюрьме Равино. Он принимает к себе на службу с большим разбором,  в большинстве случаев людей, не имеющих родных. Не брезгует он и теми, кто не  поладил с законом и желает скрыться от бдительного ока полиции. Он платит  хорошо, но берет обязательство, что никто из служащих не будет выходить за  пределы лечебницы во время службы, а время это определяется в десять и двадцать  лет, не меньше.    

— Но  где же он найдет таких людей, которые решились бы на такое почти пожизненное лишение  свободы? — спросил Ларе.    

— Находит.  Многих соблазняет мысль обеспечить себя на старости. Большинство загоняет  нужда. Но, конечно, выдерживают не все. У Равино случаются, хотя и очень редко  — раз в несколько лет, — побеги служащих. Не так давно один служащий,  истосковавшийся по свободной жизни, бежал. В тот же день его труп нашли в  окрестностях Ско. Полиция Ско на откупе у Равино. Был составлен протокол о том,  что служащий покончил жизнь самоубийством. Равино взял труп и перенес к себе в  лечебницу. Об остальном можно догадаться. Равино, вероятно, показал труп своим  служащим и произнес соответствующую речь, намекая на то, что такая же судьба  ждет всякого нарушителя договора. Вот и все.    

Ларе был  ошеломлен.    

— Откуда  у вас такая информация?    

Артур  Доуэль самодовольно улыбнулся.    

— Ну  вот, видите, — сказал повеселевший Шауб. — Я же говорил вам, что я не  виноват.    

— Представляю,  как весело живет в этом проклятом месте Лоран. Но что же нам предпринять,  Артур? Взорвать стены динамитом? Делать подкоп?    

Артур  уселся в кресло и задумался. Друзья молчали, поглядывая на него.    

— Эврика! —  вдруг вскрикнул Доуэль.    

 «СУМАСШЕДШИЕ»    

     

Небольшая  комната с окном в сад. Серые стены. Серая кровать, застланная светло-серым  пушистым одеялом. Белый столик и два белых стула.    

Лоран  сидит у окна и рассеянно смотрит в сад. Луч солнца золотит ее русые волосы. Она  очень похудела и побледнела. Из окна видна аллея, по которой гуляют группы  больных. Между ними мелькают белые с черной каймой халаты сестер.    

— Сумасшедшие… —  тихо говорит Лоран, глядя на гуляющих больных. — И я сумасшедшая… Какая  нелепость! Вот все, чего я достигла…    

Она  сжала руки, хрустнув пальцами.    

Как это  произошло?..    

Керн  вызвал ее в кабинет и сказал:    

— Мне  нужно поговорить с вами, мадемуазель Лоран. Вы помните наш первый разговор, когда  вы пришли сюда, желая получить работу?    

Она  кивнула головой.    

— Вы  обещали молчать обо всем, что увидите и услышите в этом доме, не так ли?    

— Да.    

— Повторите  ж сейчас это обещание и можете идти навестить свою мамашу. Видите, как я  доверяю вашему слову.    

Керн  удачно нашел струну, на которой играл. Лоран была чрезвычайно смущена.  Несколько минут она молчала. Лоран привыкла исполнять данное слово, но после  того, что она узнала здесь… Керн видел ее колебания и с тревогой следил за  исходом ее внутренней борьбы.    

— Да,  я дала вам обещание молчать, — сказала она наконец тихо. — Но вы  обманули меня. Вы многое скрыли от меня. Если бы вы сразу сказали всю правду, я  не дала бы вам такого обещания.    

— Значит,  вы считаете себя свободной от этого обещания?    

— Да.    

— Благодарю  за откровенность. С вами хорошо иметь дело уже потому, что вы по крайней мере  не лукавите. Вы имеете гражданское мужество говорить правду.    

Керн  говорил это не только для того, чтобы польстить Лоран. Несмотря на то что  честность Керн считал глупостью, в эту минуту он действительно уважал ее за  мужественность характера и моральную стойкость. «Черт возьми, будет досадно,  если придется убрать с дороги эту девочку. Но что же поделать с нею?»    

— Итак,  мадемуазель Лоран, при первой же возможности вы пойдете и донесете на меня? Вам  должно быть известно, какие это будет иметь для меня последствия. Меня казнят.  Больше того, мое имя будет опозорено.    

— Об  этом вам нужно было подумать раньше, — ответила Лоран.    

— Послушайте,  мадемуазель, — продолжал Керн, как бы не расслышав ее слов. — Отрешитесь  вы от своей узкой моральной точки зрения. Поймите, если бы не я, профессор  Доуэль давно сгнил бы в земле или сгорел в крематории. Стала бы его работа. То,  что сейчас делает голова, ведь это, в сущности, посмертное творчество. И это  создал я. Согласитесь, что при таком положении я имею некоторые права на  «продукцию» головы Доуэля. Больше того, без меня Доуэль — его голова — не смог  бы осуществить свои открытия. Вы знаете, что мозг не поддается оперированию и  сращиванию. И тем не менее операция «сращения» головы Брике с телом удалась  прекрасно. Спинной мозг, проходящий через шейные позвонки, сросся. Над  разрешением этой задачи работали голова Доуэля и руки Керна. А эти руки, —  Керн протянул руки, глядя на них, — тоже чего-нибудь стоят. Они спасли не  одну сотню человеческих жизней и спасут еще много сотен, если только вы не занесете  над моей головой меч возмездия. Но и это еще не все. Последние наши работы  должны произвести переворот не только в медицине, но и в жизни всего  человечества. Отныне медицина может восстановить угасшую жизнь человека.  Сколько великих людей можно будет воскресить после их смерти, продлить им жизнь  на благо человечества! Я удлиню жизнь гения, верну детям отца, жене — мужа.  Впоследствии такие операции будет совершать рядовой хирург. Сумма человеческого  горя уменьшится…    

— За  счет других несчастных.    

— Пусть  так, но там, где плакали двое, будет плакать один. Там, где было два мертвеца,  будет один. Разве это не великие перспективы? И что в сравнении с этим  представляют мои личные дела, пусть даже преступления? Какое дело больному до  того, что на душе хирурга, спасающего его жизнь, лежит преступление? Вы убьете  не только меня, вы убьете тысячи жизней, которые в будущем я мог бы спасти.  Подумали ли вы об этом? Вы совершите преступление в тысячу раз большее, чем  совершил я, если только я совершил его. Подумайте же еще раз и скажите мне ваш  ответ. Теперь идите. Я не буду торопить вас.    

— Я  уже дала вам ответ. — И Лоран вышла из кабинета.    

Она  пришла в комнату головы профессора Доуэля и передала ему содержание разговора с  Керном. Голова Доуэля задумалась.    

— Не  лучше ли было скрыть ваши намерения или по крайней мере дать неопределенный ответ? —  наконец прошептала голова.    

— Я  не умею лгать, — ответила Лоран.    

— Это  делает вам честь, но… ведь вы обрекли себя. Вы можете погибнуть, и ваша жертва  не принесет никому пользы.    

— Я…  иначе я не могу, — сказала Лоран и, грустно кивнув голове, удалилась…    

— Жребий  брошен, — повторяла она одну и ту же фразу, сидя у окна своей комнаты.    

«Бедная  мама, — неожиданно мелькнуло у нее в голове. — Но она поступила бы  так же», — сама себе ответила Лоран. Ей хотелось написать матери письмо и  в нем изложить все, что произошло с нею. Последнее письмо. Но не было никакой  возможности переслать его. Лоран не сомневалась, что должна погибнуть. Она была  готова спокойно встретить смерть. Ее огорчали только заботы о матери и мысли о  том, что преступление Керна останется неотомщенным. Однако она верила, что рано  или поздно все же возмездие не минует его.    

То, чего  она ждала, случилось скорее, чем она предполагала.    

Лоран  погасила свет и улеглась в кровать. Нервы ее были напряжены. Она услышала какой-то  шорох за шкафом, стоящим у стены. Этот шорох больше удивил, чем испугал ее.  Дверь в ее комнату была заперта на замок. К ней не могли войти так, чтобы она  не услышала. «Что же это за шорох? Быть может, мыши?»    

Дальнейшее  произошло с необычайной быстротой.    

Вслед за  шорохом послышался скрип. Чьи-то шаги быстро приблизились к кровати. Лоран  испуганно приподнялась на локтях, но в то же мгновение чьи-то сильные руки  придавили ее к подушке и прижали к лицу маску с хлороформом.    

«Смерть!..»  — мелькнуло в ее мозгу, и, затрепетав всем телом, она инстинктивно рванулась.    

— Спокойнее, —  услышала она голос Керна, совсем такой же, как во время обычных операций, а  затем потеряла сознание.    

Пришла в  себя она уже в лечебнице.    

Профессор  Керн привел в исполнение угрозу о «чрезвычайно тяжелых для нее последствиях»,  если она не сохранит тайну. От Керна она ожидала всего. Он отомстил, а сам не  получил возмездия. Мари Лоран принесла в жертву себя, но ее жертва была  бесплодной. Сознание этого еще больше нарушало ее душевное равновесие.    

Она была  близка к отчаянию. Даже здесь она чувствовала влияние Керна.    

Первые  две недели Лоран не разрешали даже выходить в большой тенистый сад, где гуляли  «тихие» больные.    

Тихие —  это были те, которые не протестовали против заключения, не доказывали врачам,  что они совершенно здоровы, не грозили разоблачениями и не делали попыток к  бегству. Во всей лечебнице было не больше десятка процентов действительно  душевнобольных, да и тех свели с ума уже в больнице. Для этой цели у Равино  была выработана сложная система «психического отравления».    

 «ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В  ПРАКТИКЕ»    

     

Для  доктора Равино Мари Лоран была «трудным случаем в практике». Правда, за время  ее работы у Керна нервная система Лоран была сильно истощена, но воля не  поколеблена. За это дело и взялся Равино.    

Пока он  не принимался за «обработку психики» Лоран вплотную, а только издали внимательно  изучал ее. Профессор Керн еще не дал доктору Равино определенных директив относительно  Лоран: отправить ее преждевременно в могилу или свести с ума. Последнего, во  всяком случае, в большей или меньшей степени требовала сама система  психиатрической «лечебницы» Равино.    

Лоран в  волнении ожидала того момента, когда ее судьба окончательно будет решена.  Смерть или сумасшествие — другого пути здесь для нее, как и для других, не  было. И она собирала все душевные силы, чтобы противоборствовать по крайней  мере сумасшествию. Она была очень кротка, послушна и даже внешне спокойна. Но  этим трудно было обмануть доктора Равино, обладавшего большим опытом и  недюжинными способностями психиатра. Эта покорность Лоран возбуждала в нем лишь  еще большее беспокойство и подозрительность.    

«Трудный  случай», — думал он, разговаривая с Лоран во время обычного утреннего  обхода.    

— Как  вы себя чувствуете? — спрашивал он.    

— Благодарю  вас, хорошо, — отвечала Лоран.    

— Мы  делаем все возможное для наших пациентов, но все же непривычная обстановка и относительное  лишение свободы действуют на некоторых больных угнетающе. Чувство одиночества,  тоска.    

— Я  привыкла к одиночеству.    

«Ее не  так-то легко вызвать на откровенность», — подумал Равино и продолжал:    

— У  вас, в сущности говоря, все в полном порядке. Нервы немного расшатаны, и  только. Профессор Керн говорил мне, что вам приходилось принимать участие в  научных опытах, которые должны производить довольно тяжелое впечатление на  свежего человека. Вы так юны. Переутомление и небольшая неврастения… И  профессор Керн, который очень ценит вас, решил предоставить вам отдых…    

— Я  очень благодарна профессору Керну.    

«Скрытная  натура, — злился Равино. — Надо свести ее с другими больными. Тогда  она, может быть, больше раскроет себя, и таким образом можно будет скорее  изучить ее характер».    

— Вы  засиделись, — сказал он. — Почему бы вам не пройти в сад? У нас  чудесный сад, даже не сад, а настоящий парк в десяток гектаров.    

— Мне  не разрешили гулять.    

— Неужели? —  удивленно воскликнул Равино. — Это недосмотр моего ассистента. Вы не из  тех больных, которым прогулки могут принести вред. Пожалуйста, гуляйте.  Познакомьтесь с нашими больными, среди них есть интересные люди.    

— Благодарю  вас, я воспользуюсь вашим разрешением.    

И когда  Равино ушел, Лоран вышла из своей комнаты и направилась по длинному коридору,  окрашенному в мрачный серый тон с черной каймой, к выходу. Из-за запертых  дверей комнат доносились безумные завывания, крики, истерический смех,  бормотание…    

— О…  о… о… — слышалось слева.    

— У-у-у…  Ха-ха-ха-ха, — откликались справа.    

«Будто в  зверинце», — думала Лоран, стараясь не поддаваться этой гнетущей  обстановке. Но она несколько ускорила шаги и поспешила выйти из дома. Перед нею  расстилалась ровная дорожка, ведущая в глубь сада, и Лоран пошла по ней.    

«Система»  доктора Равино чувствовалась даже здесь. На всем лежал мрачный оттенок. Деревья  только хвойные, с темной зеленью. Деревянные скамьи без спинок окрашены в  темно-серый цвет. Но особенно поразили Лоран цветники. Клумбы были сделаны  наподобие могил, а среди цветов преобладали темно-синие, почти черные, анютины  глазки, окаймленные по краям, как белой траурной лентой, ромашками. Темные туи  дополняли картину.    

«Настоящее  кладбище. Здесь невольно должны рождаться мысли о смерти. Но меня не проведете,  господин Равино, я отгадала ваши секреты, и ваши „эффекты“ не застанут меня врасплох», —  подбадривала себя Лоран и, быстро миновав «кладбищенский цветник», вошла в сосновую  аллею. Высокие стволы, как колонны храма, тянулись вверх, прикрытые  темно-зелеными куполами. Вершины сосен шумели ровным, однообразным сухим шумом.    

В разных  местах парка виднелись серые халаты больных. «Кто из них сумасшедший и кто  нормальный?» Это довольно безошибочно можно было определить, даже недолго  наблюдая за ними. Те, кто еще не был безнадежен, с интересом смотрели на  «новенькую» — Лоран. Больные же с померкнувшим сознанием были углублены в себя,  отрезаны от внешнего мира, на который смотрели невидящими глазами.    

К Лоран  приближался высокий сухой старик с длинной седой бородой. Старик высоко поднял  свои пушистые брови, увидал Лоран и сказал, как бы продолжая говорить вслух сам  с собой:    

— Одиннадцать  лет я считал, потом счет потерял. Здесь нет календарей, и время стало. И я не  знаю, сколько пробродил я по этой аллее. Может быть, двадцать, а может быть,  тысячу лет. Перед лицом бога день один — как тысяча лет. Трудно определить  время. И вы, вы тоже будете ходить здесь тысячу лет туда, до каменной стены, и  тысячу лет обратно. Отсюда нет выхода. Оставь всякую надежду входящий сюда, как  сказал господин Данте. Ха-ха-ха! Не ожидали? Вы думаете, я сумасшедший? Я  хитер. Здесь только сумасшедшие имеют право жить. Но вы не выйдете отсюда, как  и я. Мы с вами… — И, увидев приближающегося санитара, на обязанности которого  было подслушивать разговоры больных, старик, не изменяя тона, продолжал, хитро  подмигнув глазом: — Я Наполеон Бонапарт, и мои сто дней еще не наступили. Вы  меня поняли? — спросил он, когда санитар прошел дальше.    

«Несчастный, —  подумала Лорана — неужели он притворяется сумасшедшим, чтобы избегнуть  смертного приговора? Не я одна, оказывается, принуждена прибегать к  спасительной маскировке».    

Еще один  больной подошел к Лоран, молодой человек с черной козлиной бородкой, и начал  лепетать какую-то несуразицу об извлечении квадратного корня из квадратуры  круга. Но на этот раз санитар не приближался к Лоран, — очевидно, молодой  человек был вне подозрения у администрации. Он подходил к Лоран и говорил все  быстрее и настойчивее, брызгая слюной:    

— Круг  — это бесконечность. Квадратура круга — квадратура бесконечности. Слушайте  внимательно. Извлечь квадратный корень из квадратуры круга — значит извлечь  квадратный корень из бесконечности. Это будет часть бесконечности, возведенная  в энную степень, таким образом можно будет определить и квадратуру… Но вы не  слушаете меня, — вдруг разозлился молодой человек и схватил Лоран за руку.  Она вырвалась и почти побежала по направлению к корпусу, в котором жила.  Недалеко от двери она встретила доктора Равино. Он сдерживал довольную улыбку.    

Едва  Лоран вбежала к себе в комнату, как в дверь постучали. Она охотно закрылась бы  на ключ, но внутренних запоров у двери не было. Она решила не отвечать. Однако  дверь открылась, и на пороге показался доктор Равино.    

Его  голова по обыкновению была откинута назад, выпуклые глаза, несколько  расширенные, круглые и внимательные, смотрели сквозь стекла пенсне, черные усы  и эспаньолка шевелились вместе с губами.    

— Простите,  что вошел без разрешения. Мои врачебные обязанности дают некоторые права…    

Доктор  Равино нашел, что наступил удобный момент начать «разрушение моральных ценностей»  Лоран. В его арсенале имелись самые разнообразные средства воздействия — от  подкупающей искренности, вежливости и обаятельной внимательности до грубости и  циничной откровенности. Он решил во что бы то ни стало вывести Лоран из  равновесия и потому взял вдруг тон бесцеремонный и насмешливый.    

— Почему  же вы не говорите: «Войдите, пожалуйста, простите, что я не пригласила вас. Я  задумалась и не слыхала вашего стука…» — или что-нибудь в этом роде?    

— Нет,  я слыхала ваш стук, но не отвечала потому, что мне хотелось остаться одной.    

— Правдиво,  как всегда! — иронически сказал он.    

— Правдивость  — плохой объект для иронии, — с некоторым раздражением заметила Лоран.    

«Клюет», —  весело подумал Равино. Он бесцеремонно уселся против Лоран и уставил на нее  свои рачьи немигающие глаза. Лоран старалась выдержать этот взгляд, в конце  концов ей стало неприятно, она опустила веки, слегка покраснев от досады на  себя.    

— Вы  полагаете, — произнес Равино тем же ироническим тоном, — что  правдивость плохой объект для иронии. А я думаю, что самый подходящий. Если бы  вы были такой правдивой, вы бы выгнали меня вон, потому что вы ненавидите меня,  а между тем стараетесь сохранить любезную улыбку гостеприимной хозяйки.    

— Это…  только вежливость, привитая воспитанием, — сухо ответила Лоран.    

— А  если бы не вежливость, то выгнали бы? — И Равино вдруг засмеялся  неожиданно высоким, лающим смехом. — Отлично! Очень хорошо! Вежливость не  в ладу с правдивостью. Из вежливости, стало быть, можно поступаться  правдивостью. Это раз. — И он загнул один палец. — Сегодня я спросил  вас, как вы себя чувствуете, и получил ответ «прекрасно», хотя по вашим глазам  видел, что вам впору удавиться. Следовательно, вы и тогда солгали. Из  вежливости?    

Лоран не  знала, что сказать. Она должна была или еще раз солгать, или же сознаться в  том, что решила скрывать свои чувства. И она молчала.    

— Я  помогу вам, мадемуазель Лоран, — продолжал Равино. — Это была, если  так можно выразиться, маскировка самосохранения. Да или нет?    

— Да, —  вызывающе ответила Лоран.    

— Итак,  вы лжете во имя приличия — раз, вы лжете во имя самосохранения — два. Если  продолжать этот разговор, боюсь, что у меня не хватит пальцев. Вы лжете еще из  жалости. Разве вы не писали успокоительные письма матери?    

Лоран  была поражена. Неужели Равино известно все? Да, ему действительно было все известно.  Это также входило в его систему. Он требовал от своих клиентов, поставляющих  ему мнимых больных, полных сведений как о причинах их помещения в его больницу,  так и обо всем, что касалось самих пациентов. Клиенты знали, что это необходимо  в их же интересах, и не скрывали от Равино самых ужасных тайн.    

— Вы  лгали профессору Керну во имя поруганной справедливости и желая наказать порок.  Вы лгали во имя правды. Горький парадокс! И если подсчитать, то окажется, что  ваша правда все время питалась ложью.    

Равино  метко бил в цель. Лоран была подавлена. Ей самой как-то не приходило в голову,  что ложь играла такую огромную роль в ее жизни.    

— Вот  и подумайте, моя праведница, на досуге о том, сколько вы нагрешили. И чего вы добились  своей правдой? Я скажу вам: вы добились вот этого самого пожизненного  заключения. И никакие силы не выведут вас отсюда — ни земные, ни небесные. А  ложь? Если уважаемого профессора Керна считать исчадием ада и отцом лжи, то он  ведь продолжает прекрасно существовать.    

Равино,  не спускающий глаз с Лоран, внезапно замолчал. «На первый раз довольно, заряд  дан хороший», — с удовлетворением подумал он и, не прощаясь, вышел.    

Лоран  даже не заметила его ухода. Она сидела, закрыв лицо руками.    

С этого  вечера Равино каждый вечер являлся к ней, чтобы продолжать свои иезуитские беседы.  Расшатать моральные устои, а вместе с тем и психику Лоран сделалось для Равино  вопросом профессионального самолюбия.    

Лоран  страдала искренне и глубоко. На четвертый день она не выдержала, поднявшись с пылающим  лицом, крикнула:    

— Уходите  отсюда! Вы не человек, вы демон!    

Эта  сцена доставила Равино истинное удовольствие.    

— Вы  делаете успехи, — ухмыльнулся он, не двигаясь с места, — Вы  становитесь правдивее, чем раньше.    

— Уйдите! —  задыхаясь, проговорила Лоран.    

«Великолепно,  скоро драться будет», — подумал доктор и вышел, весело насвистывая.    

Лоран,  правда, еще не дралась и, вероятно, способна была бы драться только при полном  помрачении сознания, но ее психическое здоровье подвергалось огромной  опасности. Оставаясь наедине с собой, она с ужасом сознавала, что надолго ее не  хватит.    

А Равино  не упускал ничего, что могло бы ускорить развязку. По вечерам Лоран начали преследовать  звуки жалобной песни, исполняемой на неизвестном ей инструменте. Как будто  где-то рыдала виолончель, иногда звуки поднимались до верхних регистров  скрипки, потом вдруг, без перерыва, изменялась не только высота, но и тембр, и  звучал уже как бы человеческий голос, чистый, прекрасный, но бесконечно  печальный. Ноющая мелодия совершала своеобразный круг, повторялась без конца.    

Когда  Лоран услыхала эту музыку впервые, мелодия даже понравилась ей. Причем музыка  была так нежна и тиха, что Лоран начала сомневаться, действительно ли где-то  играет музыка, или же у нее развивается слуховая галлюцинация. Минуты шли за  минутами, а музыка продолжала вращаться в своем заколдованном круге. Виолончель  сменялась скрипкой, скрипка — рыдающим человеческим голосом… Тоскливо звучала  одна нота в аккомпанементе. Через час Лоран была убеждена, что этой музыки не  существует в действительности, что она звучит только в ее голове. От унылой  мелодии некуда было деваться. Лоран закрыла уши, но ей казалось, что она  продолжает слушать музыку-виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка,  голос…    

— От  этого с ума сойти можно, — шептала Лоран. Она начала напевать сама,  старалась говорить с собой вслух, чтобы заглушить музыку, но ничего не  помогало. Даже во сне эта музыка преследовала ее.    

«Люди не  могут играть и петь беспрерывно. Это, вероятно, механическая музыка… Наваждение  какое-то», — думала она, лежа без сна с открытыми глазами и слушая  бесконечный круг: виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка, голос…    

Она не  могла дождаться утра и спешила убежать в парк, но мелодия уже превратилась в  навязчивую идею. Лоран действительно начинала слышать незвучавшую музыку. И  только крики, стоны и смех гуляющих в парке умалишенных несколько заглушали ее.    

 НОВЕНЬКИЙ    

     

Постепенно  Мари Лоран дошла до такого расстройства нервов, что впервые в своей жизни стала  помышлять о самоубийстве. На одной из прогулок она начала обдумывать способ  покончить с собой и так углубилась в эти мысли, что не заметила сумасшедшего,  который подошел близко к ней и, преграждая дорогу, сказал:    

— Те  хороши, которые не знают о неведомом. Все это, конечно, сентиментальность.    

Лоран  вздрогнула от неожиданности и посмотрела на больного. Он был одет, как все, в серый  халат. Шатен, высокого роста, с красивым, породистым лицом, он сразу привлек ее  внимание.    

«По-видимому,  новенький, — подумала она. — Брился в последний раз не более пяти  дней тому назад. Но почему его лицо напоминает мне кого-то?..»    

И вдруг  молодой человек быстро прошептал:    

— Я  знаю вас, вы мадемуазель Лоран. Я видел ваш портрет у вашей матери.    

— Откуда  вы знаете меня? Кто вы? — спросила удивленно Лоран.    

— В  мире — очень мало. Я брат моего брата. А брат мой — я? — громко крикнул  молодой человек.    

Мимо  прошел санитар, незаметно, но внимательно поглядывая на него.    

Когда  санитар прошел, молодой человек быстро прошептал:    

— Я  Артур Доуэль, сын профессора Доуэля. Я не безумный и представился безумным только  для того, чтобы…    

Санитар  опять приблизился к ним.    

Артур вдруг  отбежал от Лоран с криком:    

— Вот  мой покойный брат! Ты — я, я — ты. Ты вошел в меня после смерти. Мы были двойниками,  но умер ты, а не я.    

И Доуэль  погнался за каким-то меланхоликом, испуганным этим неожиданным нападением.  Санитар кинулся вслед за ними, желая защитить маленького хилого меланхолика от  буйного больного. Когда они добежали до конца парка, Доуэль, оставив жертву,  повернул обратно к Лоран. Он бежал быстрее санитара. Минуя Лоран, Доуэль  замедлил бег и докончил фразу.    

— Я  явился сюда, чтобы спасти вас. Будьте готовы сегодня ночью к побегу, — И,  отскочив в сторону, заплясал вокруг какой-то ненормальной старушки, которая не  обращала на него ни малейшего внимания. Потом он сел на скамью, опустил голову  и задумался.    

Он так  хорошо разыграл свою роль, что Лоран недоумевала, действительно ли Доуэль только  симулирует сумасшествие. Но надежда уже закралась в ее душу. Что молодой  человек был сыном профессора Доуэля, она не сомневалась. Сходство с его отцом  бросалось теперь в глаза, хотя серый больничный халат и небритое лицо  значительно «обезличивали» Доуэля. И потом он узнал ее по портрету. Очевидно,  он был у ее матери. Все это было похоже на правду. Так или иначе Лоран решила в  эту ночь не раздеваться и ожидать своего неожиданного спасителя.    

Надежда  на спасение окрылила ее, придала ей новые силы. Она вдруг как будто проснулась  после страшного кошмара. Даже назойливая песня стала звучать тише, уходить  вдаль, растворяться в воздухе. Лоран глубоко вздохнула, как человек, выпущенный  на свежий воздух из мрачного подземелья. Жажда жизни вдруг вспыхнула в ней с  небывалой силой. Она хотела смеяться от радости. Но теперь, более чем  когда-либо, ей необходимо было соблюдать осторожность.    

Когда  гонг прозвонил к завтраку, она постаралась сделать унылое лицо — обычное выражение  в последнее время — и направилась к дому.    

Возле  входной двери, как всегда, стоял доктор Равино. Он следил за больными, как тюремщик  за арестантами, возвращающимися с прогулки в свои камеры. От его взгляда не  ускользала ни одна мелочь: ни камень, припрятанный под халатом, ни разорванный  халат, ни царапины на руках и лице больных. Но с особой внимательностью он  следил за выражением их лиц.    

Лоран,  проходя мимо него, старалась не смотреть на него и опустила глаза. Она хотела  скорее проскользнуть, но он на минуту задержал ее и еще внимательнее посмотрел  в лицо.    

— Как  вы себя чувствуете? — спросил он.    

— Как  всегда, — отвечала она.    

— Это  какая по счету ложь и во имя чего? — иронически спросил он и, пропустив  ее, прибавил вслед: — Мы еще поговорим с вами вечерком.    

«Я ждал  меланхолии. Неужели она впадает в состояние экстаза? Очевидно, я что-то просмотрел  в ходе ее мыслей и настроений. Надо будет доискаться…» — подумал он.    

И  вечером он пришел доискиваться. Лоран очень боялась этого свидания. Если она  выдержит, оно может быть последним. Если не выдержит, она погибла. Теперь она в  душе называла доктора Равино «великий инквизитор». И действительно, живи он  несколько столетий тому назад, он мог бы с честью носить это звание. Она  боялась его софизмов, его допроса с пристрастием, неожиданных вопросов-ловушек,  поразительного знания психологии, его дьявольского анализа. Он был поистине  «великий логик», современный Мефистофель, который может разрушить все моральные  ценности и убить сомнениями самые непреложные истины.    

И, чтобы  не выдать себя, чтобы не погибнуть, она решила, собрав всю силу воли, молчать,  молчать, что бы он ни говорил. Это был тоже опасный шаг. Это было объявление  открытой войны, последний бунт самосохранения, который должен был вызвать  усиление атаки. Но выбора не было.    

И когда  Равино пришел, уставился по обыкновению своими круглыми глазами на нее и  спросил: «Итак, во имя чего вы солгали?» — Лоран не произнесла ни звука. Губы  ее были плотно сжаты, а глаза опущены. Равино начал свой инквизиторский допрос.  Лоран то бледнела, то краснела, но продолжала молчать. Равино, — что с ним  случалось очень редко — начал терять терпение и злиться.    

— Молчание  — золото, — сказал он насмешливо. — Растеряв все свои ценности, вы  хотите сохранить хоть эту добродетель безгласных животных и круглых идиотов, но  вам это не удастся. За молчанием последует взрыв. Вы лопнете от злости, если не  откроете предохранительного клапана обличительного красноречия. И какой смысл  молчать? Как будто я не могу читать ваши мысли? «Ты хочешь свести меня с  ума, — думаете вы сейчас, — но это тебе не удастся». Будем говорить  откровенно. Нет, удастся, милая барышня. Испортить человеческую душонку для  меня не труднее, чем повредить механизм карманных часов. Все винтики этой  несложной машины я знаю наперечет. Чем больше вы будете сопротивляться, тем  безнадежнее и глубже будет ваше падение во мрак безумия.    

«Две  тысячи четыреста шестьдесят один, две тысячи четыреста шестьдесят два…» — продолжала  Лоран считать, чтобы не слышать того, что говорит ей Равино.    

Неизвестно,  как долго продолжалась бы эта пытка, если бы в дверь тихо не постучалась сиделка.    

— Войдите, —  недовольно сказал Равино.    

— В  седьмой палате больная, кажется, кончается, — сказала сиделка.    

Равино  неохотно поднялся.    

— Кончается,  тем лучше, — тихо проворчал он. — Завтра мы докончим наш интересный  разговор, — сказал он и, приподняв голову Лоран за подбородок, насмешливо  фыркнул и ушел.    

Лоран  тяжело вздохнула и почти без сил склонилась над столом.    

А за  стеной уже играла рыдающая музыка безнадежной тоски. И власть этой колдовской музыки  была так велика, что Лоран невольно поддалась этому настроению. Ей уже  казалось, что встреча с Артуром Доуэлем — только бред ее больного воображения,  что всякая борьба бесполезна. Смерть, только смерть избавит ее от мук. Она  огляделась вокруг… Но самоубийства больных не входили в систему доктора Равино.  Здесь не на чем было даже повеситься. Лоран вздрогнула. Неожиданно ей  представилось лицо матери.    

«Нет,  нет, я не сделаю этого, ради нее не сделаю… хотя бы эту последнюю ночь… Я буду  ждать Доуэля. Если он не придет…» — Она не додумала мысли, но чувствовала всем  существом то, что случится с нею, если он не выполнит данного ей обещания.    

 ПОБЕГ    

     

Это была  самая томительная ночь из всех проведенных Лоран в больнице доктора Равино.  Минуты тянулись бесконечно и нудно, как доносившаяся в комнату знакомая музыка.    

Лоран  нервно прохаживалась от окна к двери. Из коридора послышались крадущиеся шаги.  У нее забилось сердце. Забилось и замерло, — она узнала шаги дежурной  сиделки, которая подходила к двери, чтобы заглянуть в волчок. Двухсотсвечовая  лампа не гасла в комнате всю ночь. «Это помогает бессоннице», — решил  доктор Равино. Лоран поспешно, не раздеваясь, легла в кровать, прикрывшись  одеялом и притворилась спящей. И с ней случилось необычное: она, не спавшая в  продолжение многих ночей, сразу уснула, утомленная до последней степени всем пережитым.  Она спала всего несколько минут, но ей показалось, что прошла целая ночь.  Испуганно вскочив, она подбежала к двери и вдруг столкнулась с входящим Артуром  Доуэлем. Он не обманул. Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.    

— Скорей, —  шептал он. — Сиделка в западном коридоре. Идем.    

Он  схватил ее за руку и осторожно повел за собой. Их шаги заглушались стонами и  криками больных, страдающих бессонницей. Бесконечный коридор кончился. Вот,  наконец, и выход из дома.    

— В  парке дежурят сторожа, но мы прокрадемся мимо них… — быстро шептал Доуэль,  увлекая Лоран в глубину парка.    

— Но  собаки…    

— Я  все время кормил их остатками от обеда, и они знают меня. Я здесь уже несколько  дней, но избегал вас, чтобы не навлечь подозрения.    

Парк  тонул во мраке. Но у каменной стены на некотором расстоянии друг от друга, как  вокруг тюрьмы, были расставлены горящие фонари.    

— Вот  там есть заросли… Туда.    

Внезапно  Доуэль лег на траву и дернул за руку Лоран. Она последовала его примеру. Один  из сторожей близко прошел мимо беглецов. Когда сторож удалился, они начали  пробираться к стене.    

Где-то  заворчала собака, подбежала к ним и завиляла хвостом, увидев Доуэля. Он бросил  ей кусок хлеба.    

— Вот  видите, — прошептал Артур, — самое главное сделано. Теперь нам  осталось перебраться через стену. Я помогу вам.    

— А  вы? — спросила с тревогой Лоран.    

— Не  беспокойтесь, я за вами, — ответил Доуэль.    

— Но  что же я буду делать за стеной?    

— Там  нас ждут мои друзья. Все приготовлено. Ну, прошу вас, немного гимнастики.    

Доуэль  прислонился к стене и одной рукой помог Лоран взобраться на гребень.    

Но в  этот момент один из сторожей увидел ее и поднял тревогу. Внезапно весь сад  осветился фонарями. Сторожа, сзывая друг друга и собак, приближались к  беглецам.    

— Прыгайте! —  приказал Доуэль.    

— А  вы? — испуганно воскликнула Лоран.    

— Да  прыгайте же! — уже закричал он, и Лоран прыгнула. Чьи-то руки подхватили  ее.    

Артур  Доуэль подпрыгнул, уцепился руками за верх стены и начал подтягиваться. Но два  санитара схватили его за ноги. Доуэль был так силен, что почти приподнял их на  мускулах рук. Однако рука соскользнули, и он упал вниз, подмяв под себя  санитаров.    

За  стеной послышался шум заведенного автомобильного мотора. Друзья, очевидно,  ожидали Доуэля.    

— Уезжайте  скорее. Полный ход! — крикнул он, борясь с санитарами.    

Автомобиль  ответно прогудел, и слышно было, как он умчался.    

— Пустите  меня, я сам пойду, — сказал Доуэль, перестав сопротивляться.    

Однако  санитары не отпустили его. Крепко сжав ему руки, они вели его к дому. У дверей  стоял доктор Равино в халате, попыхивая папироской.    

— В  изоляционную камеру. Смирительную рубашку! — сказал он санитарам.    

Доуэля  привели в небольшую комнату без окон, все стены и пол которой были обиты матрацами.  Сюда помещали во время припадков буйных больных. Санитары бросили Доуэля на  пол. Вслед за ними в камеру вошел Равино. Он уже не курил. С руками,  заложенными в карманы халата, он наклонился над Доуэлем и начал рассматривать  его в упор своими круглыми глазами. Доуэль выдержал этот взгляд. Потом Равино  кивнул головой санитарам, и они вышли.    

— Вы  неплохой симулянт, — обратился Равино к Доуэлю, — но меня трудно  обмануть. Я разгадал вас в первый же день вашего появления здесь и следил за  вами, но, признаюсь, не угадал ваших намерений. Вы и Лоран дорого поплатитесь  за эту проделку.    

— Не  дороже, чем вы, — ответил Доуэль.    

Равино  зашевелил своими тараканьими усами:    

— Угроза?    

— На  угрозу, — лаконически бросил Доуэль.    

— Со  мною трудно бороться, — сказал Равино. — Я ломал не таких  молокососов, как вы. Жаловаться властям? Не поможет, мой друг. Притом вы можете  исчезнуть прежде, чем нагрянут власти. От вас не останется следа. Кстати, как  ваша настоящая фамилия? Дюбарри — ведь это выдумка.    

— Артур  Доуэль, сын профессора Доуэля.    

Равино  был явно удивлен.    

— Очень  приятно познакомиться, — сказал он, желая скрыть за насмешкой свое смущение. —  Я имел честь быть знакомым с вашим почтенным папашей.    

— Благодарите  бога, что у меня связаны руки, — отвечал Доуэль, — иначе вам плохо пришлось  бы. И не смейте упоминать о моем отце… негодяй!    

— Очень  благодарю бога за то, что вы крепко связаны и надолго, мой дорогой гость!    

Равино  круто повернулся и вышел. Звонко щелкнул замок. Доуэль остался один.    

Он не  очень беспокоился о себе. Друзья не оставят его и вырвут из этой темницы. Но  все же он сознавал опасность своего положения. Равино должен был прекрасно  понимать, что от исхода борьбы между ним и Доуэлем может зависеть судьба всего  его предприятия. Недаром Равино оборвал разговор и неожиданно ушел из камеры.  Хороший психолог, он сразу разгадал, с кем имеет дело, и даже не пытался  применять свои инквизиторские таланты. С Артуром Доуэлем приходилось бороться  не психологией, не словами, а только решительными действиями.    

 МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ    

     

Артур  ослабил узлы, связывавшие его. Это ему удалось, потому что, когда его связывали  смирительной рубашкой, он умышленно напружинил свои мышцы. Медленно начал он  освобождаться из своих пеленок. Но за ним следили. И едва он сделал попытку  вынуть руку, замок щелкнул, дверь открылась, вошли два санитара и перевязали  его заново, на этот раз наложив поверх смирительной рубашки еще несколько  ремней. Санитары грубо обращались с ним и угрожали побить, если он возобновит  попытки освободиться. Доуэль не отвечал. Туго перевязав его, санитары ушли.    

Так как  в камере окон не было и освещалась она электрической лампочкой на потолке, Доуэль  не знал, наступило ли утро. Часы тянулись медленно. Равино пока ничего не  предпринимал и не являлся. Доуэлю хотелось пить. Скоро он почувствовал приступы  голода. Но никто не входил в его камеру и не приносил еды и питья.    

«Неужели  он хочет уморить меня голодом?» — подумал Доуэль. Голод мучил его все больше,  но он не просил есть. Если Равино решил уморить его голодом, то незачем унижать  себя просьбой.    

Доуэль  не знал, что Равино испытывает силу его характера. И, к неудовольствию Равино,  Доуэль выдержал этот экзамен.    

Несмотря  на голод и жажду, Доуэль, долгое время проведший без сна, незаметно для себя  уснул. Он спал безмятежно и крепко, не подозревая, что этим самым доставит  Равино новую неприятность. Ни яркий свет лампы, ни музыкальные эксперименты  Равино не производили на Доуэля никакого впечатления. Тогда Равино прибегнул к  более сильным средствам воздействия, которые он применял к крепким натурам. В  соседней комнате санитары начали бить деревянными молотами по железным листам и  трещать на особых трещотках. При этом адском грохоте обычно просыпались самые  крепкие люди и в ужасе осматривались по сторонам. Но Доуэль, очевидно, был  крепче крепких. Он спал как младенец. Этот необычайный случай поразил даже  Равино.    

«Поразительно, —  удивлялся Равино, — и ведь этот человек знает, что жизнь его висит на  волоске. Его не разбудят и трубы архангелов».    

— Довольно! —  крикнул он санитарам, и адская музыка прекратилась.    

Равино  не знал, что невероятный грохот пробудил Доуэля. Но, как человек большой воли,  он овладел собой при первых проблесках сознания и ни одним вздохом, ни одним  движением не обнаружил, что он уже не спит.    

«Доуэля  можно уничтожить только физически» — таков был приговор Равино.    

А  Доуэль, когда грохот прекратился, вновь уснул по-настоящему и проспал до  вечера. Проснулся он свежим и бодрым. Голод уже меньше мучил его. Он лежал с  открытыми глазами и, улыбаясь, смотрел на волчок двери. Там виднелся чей-то  круглый глаз, внимательно наблюдавший за ним.    

Артур,  чтобы подразнить своего врага, начал напевать веселую песенку. Это было слишком  даже для Равино. Первый раз в жизни он почувствовал, что не в состоянии  овладеть чужой волей. Связанный, беспомощно лежащий на полу человек издевался  над ним. За дверью раздалось какое-то шипение. Глаз исчез.    

Доуэль  продолжал петь все громче, но вдруг поперхнулся. Что-то раздражало его горло. Доуэль  потянул носом и почувствовал запах. В горле и носоглотке щекотало, скоро  присоединилась к этому режущая боль в глазах. Запах усиливался.    

Доуэль  похолодел. Он понял, что настал его смертный час. Равино отравил его хлором. Доуэль  знал, что он не в силах вырваться из туго связывавших его ремней и смирительной  рубашки. Но в этот раз инстинкт самосохранения был сильнее доводов разума.  Доуэль начал делать невероятные попытки освободиться. Он извивался всем телом,  как червяк, выгибался, скручивался, катался от стены к стене. Но он не кричал,  не молил о помощи, он молчал, крепко стиснув зубы. Омраченное сознание уже не  управляло телом, и оно защищалось инстинктивно.    

Затем  свет погас, и Доуэль словно куда-то провалился. Очнулся он от свежего ветра,  который трепал его волосы. Необычайным усилием воли он постарался раскрыть  глаза: на мгновение перед ним мелькнуло чье-то знакомое лицо, как будто Ларе,  но в полицейском костюме. До слуха дошел шум автомобильного мотора. Голова  трещала от боли. «Бред, но я, значит, еще жив», — подумал Доуэль. Веки его  опять сомкнулись, но тотчас открылись вновь. В глаза больно ударил дневной  свет. Артур прищурился и вдруг услышал женский голос:    

— Как  вы себя чувствуете?    

По  воспаленным векам Доуэля провели влажным куском ваты. Окончательно открыв  глаза, Артур увидел склонившуюся над ним Лоран. Он улыбнулся ей и,  осмотревшись, увидел, что лежит в той самой спальне, в которой некогда лежала  Брике.    

— Значит,  я не умер? — тихо спросил Доуэль.    

— К  счастью, не умерли, но вы были на волоске от смерти, — сказала Лоран.    

В  соседней комнате послышались быстрые шаги, и Артур увидел Ларе. Он размахивал руками  и кричал:    

— Слышу  разговор! Значит, ожил. Здравствуйте, мой друг! Как себя чувствуете?    

— Благодарю  вас, — ответил Доуэль и, почувствовав боль в груди, сказал: — Голова болит…  и грудь…    

— Много  не говорите, — предупредил его Ларе, — вам вредно. Этот висельник  Равино едва не отравил вас газом, как крысу в трюме корабля. Но, Доуэль, как мы  великолепно провели его!    

И Ларе  начал смеяться так, что Лоран посмотрела на него с укоризной, опасаясь, как бы  его слишком шумная радость не потревожила больного.    

— Не  буду, не буду, — ответил он, поймав ее взгляд. — Я сейчас расскажу  вам все по порядку. Похитив мадемуазель Лоран и немного подождав, мы поняли,  что вам не удалось последовать за нею…    

— Вы…  слышали мой крик? — спросил Артур.    

— Слышали.  Молчите! И поспешили укатить, прежде чем Равино вышлет погоню. Возня с вами  задержала его свору, и этим вы очень помогли нам скрыться незамеченными. Мы  прекрасно знали, что вам там не поздоровится. Игра в открытую. Мы, то есть я и  Шауб, хотели возможно скорее прийти к вам на помощь. Однако необходимо было  сначала устроить мадемуазель Лоран, а уж затем придумать и привести в  исполнение план вашего спасения. Ведь ваше пленение было непредвиденным… Теперь  и нам надо было во что бы то ни стало проникнуть за каменную ограду, а это, вы  сами знаете, не легкое дело. Тогда мы решили поступить так: я и Шауб достали  себе полицейские костюмы, подъехали на автомобиле и заявили, что мы явились для  санитарного осмотра. Шауб изобразил даже мандат со всеми печатями. На наше  счастье, у ворот стоял не постоянный привратник, а простой санитар, который,  очевидно, не был знаком с инструкцией Равино, требовавшей при впуске кого бы то  ни было предварительно созвониться с ним по телефону. Мы держали себя на высоте  положения и…    

— Значит,  это был не бред… — перебил Артур. — Я вспоминаю, что видел вас в  форме полицейского и слышал шум автомобиля.    

— Да,  да, на автомобиле вас обдул свежий ветер, и вы пришли в себя, но потом впали в  беспамятство. Так слушайте дальше. Санитар открыл нам ворота, мы вошли.  Остальное сделать было нетрудно, хотя и не так легко, как мы предполагали. Я  потребовал, чтобы нас провели в кабинет Равино. Но второй санитар, к которому  мы обратились, был, очевидно, опытный человек. Он подозрительно оглядел нас,  сказал, что доложит, и вошел в дом. Через несколько минут к нам вышел какой-то  горбоносый человек в белом халате, с черепаховыми очками на носу…    

— Ассистент  Равино, доктор Буш.    

Ларе  кивнул головою и продолжал:    

— Он  объявил нам, что доктор Равино занят и что мы можем переговорить с ним, Бушем.  Я настаивал на том, что нам необходимо видеть самого Равино. Буш повторял, что  сейчас это невозможно, так как Равино находится у тяжелобольного. Тогда Шауб,  не долго думая, взял Буша за руку вот так, — Ларе правой рукой взял за  запястье своей левой руки, — и повернул вот этак. Буш вскрикнул от боли, а  мы прошли мимо него и вошли в дом. Черт возьми, мы не знали, где находится  Равино, и были в большом затруднении. По счастью, он сам в это время шел по  коридору. Я узнал его, так как виделся с ним, когда привозил вас в качестве  моего душевнобольного друга. «Что вам угодно?» — резко спросил Равино. Мы  поняли, что нам нечего больше разыгрывать комедию, и, приблизившись к Равино,  быстро вынули револьверы и направили их ему в лоб. Но в это время носатый  Буш, — кто бы мог ожидать от этой развалины такой прыти! — ударил по  руке Шауба, причем так сильно и неожиданно, что выбил револьвер, а Равино  схватил меня за руку. Тут началась потеха, о которой, пожалуй, трудно и  рассказать связно. На помощь к Равино и Бушу уже бежали со всех сторон  санитары. Их было много, и они, конечно, быстро справились бы с нами. Но, на  наше счастье, многих смутила полицейская форма. Они знали о тяжелом наказании  за сопротивление полиции, а тем более, если оно сопряжено с насильственными  действиями над представителями власти. Как Равино ни кричал, что наши  полицейские костюмы — маскарад, большинство санитаров предпочитало роль  наблюдателей, и только немногие осмелились положить руки на священный и неприкосновенный  полицейский мундир. Вторым нашим козырем было огнестрельное оружие, которого не  было у санитаров. Ну и, пожалуй, не меньшим козырем была наша сила, ловкость и  отчаянность. Это и уравняло силы. Один санитар насел на Шауба, наклонившегося,  чтобы поднять упавший револьвер. Шауб оказался большим мастером по части  всяческих приемов борьбы. Он стряхнул с себя врага и, нанося ловкие удары,  отбросил ногою револьвер, за которым уже протянулась чья-то рука. Надо отдать  ему справедливость, он боролся с чрезвычайным хладнокровием и самообладанием.  На моих плечах тоже повисли два санитара. И неизвестно, чем окончилось бы это  сражение, если б не Шауб. Он оказался молодцом. Ему удалось-таки поднять  револьвер, и, не долго думая, он пустил его в ход. Несколько выстрелов сразу  охладили пыл санитаров. После того как один из них заорал, хватаясь за свое  окровавленное плечо, остальные мигом ретировались. Но Равино не сдавался.  Несмотря на то что мы приставили к обоим его вискам револьверы, он крикнул: «У  меня тоже найдется оружие. Я прикажу своим людям стрелять в вас, если вы сейчас  не уйдете отсюда!» Тогда Шауб, не говоря лишнего слова, стал выворачивать  Равино руку. Этот прием вызывает такую чертовскую боль, что даже здоровенные  бандиты ревут, как бегемоты, и становятся кроткими и послушными. У Равино кости  хрустели, на глазах появились слезы, но он все еще не сдавался. «Что же вы  смотрите? — кричал он стоявшим в отдалении санитарам. — К оружию!»  Несколько санитаров побежали, вероятно, за оружием, другие снова подступили к  нам. Я отвел на мгновение револьвер от головы Равино и сделал пару выстрелов.  Слуги опять окаменели, кроме одного, который упал на пол с глухим стоном…    

Ларе  передохнул и продолжал:    

— Да,  горячее было дело. Нестерпимая боль все более обессиливала Равино, а Шауб продолжал  выкручивать его руку. Наконец Равино, корчась от боли, прохрипел: «Чего вы  хотите?» — «Немедленной выдачи Артура Доуэля», — сказал я.  «Разумеется, — скрипнув зубами, ответил Равино, — я узнал ваше лицо.  Да отпустите же руку, черт возьми! Я проведу вас к нему…» Шауб отпустил руку  ровно настолько, чтобы привести его в себя: он уже терял сознание. Равино  провел нас к камере, в которой вы были заключены, и указал глазами на ключ. Я  отпер двери и вошел в камеру в сопровождении Равино и Шауба. Глазам нашим  представилось невеселое зрелище: спеленатый, как младенец, вы корчились в  последних судорогах, подобно полураздавленному червю. В камере стоял удушливый  запах хлора. Шауб, чтобы не возиться больше с Равино, нанес ему легонький удар  снизу в челюсть, от которого доктор покатился на пол, как куль. Мы сами, задыхаясь,  вытащили вас из камеры и захлопнули дверь.    

— А  Равино? Он…    

— Если  задохнется, то беда не велика, решили мы. Но его, вероятно, освободили и  привели в чувство после нашего ухода… Выбрались мы из этого осиного гнезда  довольно благополучно, если не считать, что нам пришлось расстрелять оставшиеся  патроны в собак… И вот вы здесь.    

— Долго  я пролежал без сознания?    

— Десять  часов. Врач только недавно ушел, когда ваш пульс и дыхание восстановились и он  убедился, что вы вне опасности. Да, дорогой мой, — потирая руки, продолжал  Ларе, — предстоят громкие процессы. Равино сядет на скамью подсудимых  вместе с профессором Керном. Я этого дела не оставлю.    

— Но  прежде надо найти — живую или мертвую — голову моего отца, — тихо произнес  Артур.    

 ОПЯТЬ БЕЗ ТЕЛА    

     

Профессор  Керн был так обрадован неожиданным возвращением Брике, что даже забыл побранить  ее. Впрочем, было и не до того. Джону пришлось внести Брике на руках, причем  она стонала от боли.    

— Доктор,  простите меня, — сказала она, увидав Керна. — Я не послушалась вас…    

— И  сами себя наказали, — ответил Керн, помогая Джону укладывать беглянку на  кровать.    

— Боже,  я не сняла даже пальто.    

— Позвольте,  я помогу вам сделать это.    

Керн  начал осторожно снимать с Брике пальто, в то же время наблюдая за ней опытным  глазом. Лицо ее необычайно помолодело и посвежело. От морщинок не осталось  следа. «Работа желез внутренней секреции, — подумал он. — Молодое  тело Анжелики Гай омолодило голову Брике».    

Профессор  Керн уже давно знал, чье тело похитил он в морге. Он внимательно следил за газетами  и иронически посмеивался, читая о поисках «безвестно пропавшей» Анжелики Гай.    

— Осторожнее…  Нога болит, — поморщилась Брике, когда Керн повернул ее на другой бок.    

— Допрыгались!  Ведь я предупреждал вас.    

Вошла  сиделка, пожилая женщина с туповатым выражением лица.    

— Разденьте  ее, — кивнул Керн на Брике.    

— А  где же мадемуазель Лоран? — удивилась Брике.    

— Ее  здесь нет. Она больна.    

Керн  отвернулся, побарабанил пальцами по спинке кровати и вышел из комнаты.    

— Вы  давно служите у профессора Керна? — спросила Брике новую сиделку.    

Та  промычала что-то непонятное, показывая на свой рот.    

«Немая, —  догадалась Брике, — И поговорить не с кем будет…»    

Сиделка  молча убрала пальто и ушла. Вновь появился Керн.    

— Покажите  вашу ногу.    

— Я  много танцевала, — начала Брике свою покаянную исповедь. — Скоро  открылась ранка на подошве ноги. Я не обратила внимания…    

— И  продолжали танцевать?    

— Нет,  танцевать было больно. Но несколько дней я еще играла в теннис. Это такая очаровательная  игра!    

Керн,  слушая болтовню Брике, внимательно осматривал ногу и все более хмурился. Нога  распухла до колена и почернела. Он нажал в нескольких местах.    

— О,  больно!.. — вскрикнула Брике.    

— Лихорадит?    

Да, со  вчерашнего вечера.    

— Так… —  Керн вынул сигару и закурил. — Положение очень серьезное. Вот до чего доводит  непослушание. С кем это вы изволили играть в теннис?    

Брике  смутилась:    

— С  одним… знакомым молодым человеком.    

— Не  расскажете ли вы мне, что вообще произошло с вами с тех пор, как вы убежали от  меня?    

— Я  была у своей подруги. Она очень удивилась, увидав меня живою. Я сказала ей, что  рана моя оказалась не смертельной и что меня вылечили в больнице.    

— Про  меня и… головы вы ничего не говорили?    

— Разумеется,  нет, — убежденно ответила Брике, — Странно было бы говорить. Меня  сочли бы сумасшедшей.    

Керн  вздохнул с облегчением. «Все обошлось лучше, чем я мог предполагать», —  подумал он.    

— Но  что же с моей ногой, профессор?    

— Боюсь,  что ее придется отрезать.    

Глаза  Брике засветились ужасом.    

— Отрезать  ногу! Мою ногу? Сделать меня калекой?    

Керну  самому не хотелось уродовать тело, добытое и оживленное с таким трудом. Да и эффект  демонстрации много потеряет, если придется показывать калеку. Хорошо было бы  обойтись без ампутации ноги, но едва ли это возможно.    

— Может  быть, мне можно будет приделать новую ногу?    

— Не  волнуйтесь, подождем до завтра. Я еще навещу вас, — сказал Керн и вышел.    

На смену  ему вновь пришла безмолвная сиделка. Она принесла чашку с бульоном и гренки. У  Брике не было аппетита. Ее лихорадило, и она, несмотря на настойчивые  мимические уговаривания сиделки, не смогла съесть больше двух ложек.    

— Унесите,  я не могу.    

Сиделка  вышла.    

— Надо  было измерить сначала температуру, — услышала Брике голос Керна, доносившийся  из другой комнаты. — Неужели вы не знаете таких простых вещей? Я же  говорил вам.    

Вновь  вошла сиделка и протянула Брике термометр.    

Больная  безропотно поставила термометр. И когда вынула его и взглянула, он показывал  тридцать девять.    

Сиделка  записала температуру и уселась возле больной.    

Брике,  чтобы не видеть тупого и безучастного лица сиделки, повернула голову к стене.  Даже этот незначительный поворот вызвал боль в ноге и внизу живота. Брике глухо  застонала и закрыла глаза. Она подумала о Ларе: «Милый, когда я увижу его?..»    

В девять  часов вечера лихорадка усилилась, начался бред. Брике казалось, что она  находится в каюте яхты. Волнение усиливается, яхту качает, и от этого в груди  поднимается тошнотворный клубок и подступает к горлу… Ларе бросается на нее и  душит. Она вскрикивает, мечется по кровати… Что-то влажное и холодное  прикасается к ее лбу и сердцу. Кошмары исчезают.    

Она  видит себя на теннисной площадке вместе с Ларе. Сквозь легкую заградительную  сетку синеет море. Солнце палит немилосердно, голова болит и кружится. «Если бы  не так болела голова… Это ужасное солнце!.. Я не могу пропустить мяч…» — И она  с напряжением следит за движениями Ларе, поднимающего ракетку для удара.    

«Плей!»  — кричит Ларе, сверкая зубами на ярком солнце, и, прежде чем она успела ответить,  бросает мяч. «Аут», — громко отвечает Брике, радуясь ошибке Ларе…    

— Продолжаете  играть в теннис? — слышит она чей-то неприятный голос и открывает глаза.  Перед нею, наклонившись, стоит Керн и держит ее за руку. Он считает пульс.  Потом осматривает ее ногу и неодобрительно качает головой.    

— Который  час? — спрашивает Брике, с трудом ворочая языком.    

— Второй  час ночи. Вот что, милая попрыгунья, вам придется ампутировать ногу.    

— Что  это значит?    

— Отрезать.    

— Когда?    

— Сейчас.  Медлить больше нельзя ни одного часа, иначе начнется общее заражение.    

Мысли  Брике путаются. Она слышит голос Керна как во сне и с трудом понимает его  слова.    

— И  высоко отрезать? — говорит она почти безучастно.    

— Вот  так. — Керн быстро проводит ребром ладони внизу живота. От этого жеста у  Брике холодеет живот. Сознание ее все больше проясняется.    

— Нет,  нет, нет, — с ужасом говорит она. — Я не позволю! Я не хочу!    

— Вы  хотите умереть? — спокойно спрашивает Керн.    

— Нет.    

— Тогда  выбирайте одно из двух.    

— А  как же Ларе? Ведь он меня любит… — лепечет Брике. — Я хочу жить и  быть здоровой. А вы хотите отнять все… Вы страшный, я боюсь вас! Спасите!  Спасите меня!..    

Она уже  вновь бредила, кричала и порывалась встать. Сиделка с трудом удерживала ее. Скоро  на помощь был вызван Джон.    

Тем  временем Керн быстро работал в соседней комнате, приготовляясь к операции.    

Ровно в  два часа ночи Брике положили на операционный стол. Она пришла в себя и молча  смотрела на Керна так, как смотрят на своего палача приговоренные к смерти.    

— Пощадите, —  наконец прошептала она. — Спасите…    

Маска  опустилась на ее лицо. Сиделка взялась за пульс. Джон все плотнее прижимал  маску. Брике потеряла сознание.    

Она  пришла в себя в кровати. Голова кружилась. Ее тошнило. Смутно вспомнила об операции  и, несмотря на страшную слабость, приподняв голову, взглянула на ногу и тихо  простонала. Нога была отрезана выше колена и туго забинтована. Керн сдержал  слово: он сделал все, чтобы возможно меньше изуродовать тело Брике. Он пошел на  риск и произвел ампутацию с таким расчетом, чтобы можно было сделать протез.    

Весь  день после операции Брике чувствовала себя удовлетворительно, хотя лихорадка не  прекращалась, что очень озабочивало Керна. Он заходил к ней каждый час и  осматривал ногу.    

— Что  же я теперь буду делать без ноги? — спрашивала его Брике.    

— Не  беспокойтесь, я вам сделаю новую ногу, лучше прежней, — успокаивал ее  Керн. — Танцевать будете. — Но лицо его хмурилось: нога покраснела  выше ампутированного места и опухла.    

К вечеру  жар усилился. Брике начала метаться, стонать и бредить.    

В  одиннадцать часов вечера температура поднялась до сорока и шести десятых.    

Керн  сердито выбранился: ему стало ясно, что началось общее заражение крови. Тогда,  не думая о спасении тела Брике, Керн решил отвоевать у смерти хотя бы часть  экспоната. «Если промыть ее кровеносные сосуды антисептическим, а затем  физиологическим раствором и пустить свежую, здоровую кровь, голова будет жить».    

И он  приказал вновь перенести Брике на операционный стол.    

Брике  лежала без сознания и не почувствовала, как острый скальпель быстро сделал  надрез на шее, выше красных швов, оставшихся от первой операции. Этот надрез  отделял не только голову Брике от ее прекрасного молодого тела. Он отсекал от  Брике весь мир, все радости и надежды, которыми она жила.    

 ТОМА УМИРАЕТ ВО ВТОРОЙ  РАЗ    

     

Голова  Тома хирела с каждым днем. Тома не был приспособлен для жизни одного сознания.  Чтобы чувствовать себя хорошо, ему необходимо было работать, двигаться,  поднимать тяжести, утомлять свое могучее тело, потом много есть и крепко спать.    

Он часто  закрывал глаза и представлял, что, напрягая свою спину, поднимает и носит тяжелые  мешки. Ему казалось, что он ощущает каждый напряженный мускул. Ощущение было  так реально, что он открывал глаза в надежде увидеть свое сильное тело. Но под  ним по-прежнему виднелись только ножки стола.    

Тома  скрипел зубами и вновь закрывал глаза.    

Чтобы  развлечь себя, он начинал думать о деревне. Но тут же он вспоминал и о своей  невесте, которая навсегда была потеряна для него. Не раз он просил Керна  поскорее дать ему новое тело, а тот с усмешкой отговаривался:    

— Все  еще не находится подходящего, потерпи немного.    

— Уж  хоть какое-нибудь завалящее тельце, — просил Тома: так велико было его  желание вернуться к жизни.    

— С  завалящим телом ты пропадешь. Тебе надо здоровое тело, — отвечал Керн.    

Тома  ждал, дни проходили за днями, а его голова все еще торчала на высоком столике.    

Особенно  были мучительны ночи без сна. Он начал галлюцинировать. Комната вертелась,  расстилался туман, и из тумана показывалась голова лошади. Всходило солнце. На  дворе бегала собака, куры поднимали возню… И вдруг откуда-то вылетал ревущий  грузовой автомобиль и устремлялся на Тома. Эта картина повторялась без конца, и  Тома умирал бесконечное количество раз.    

Чтобы  избавиться от кошмаров. Тома начинал шептать песни, — ему казалось, что он  пел, — или считать.    

Как-то  его увлекла одна забава. Тома попробовал ртом задержать воздушную струю. Когда  он затем внезапно открыл рот, воздух вырвался оттуда с забавным шумом.    

Тома это  понравилось, и он начал свою игру снова. Он задерживал воздух до тех пор, пока  тот сам не прорывался через стиснутые губы. Тома стал поворачивать при этом  язык: получались очень смешные звуки. А сколько секунд он может держать струю  воздуха? Тома начал считать. Пять, шесть, семь, восемь… «Ш-ш-ш», — воздух  прорвался. Еще… Надо довести до дюжины… Раз, два, три… шесть, семь… девять…  одиннадцать, двенад…    

Сжатый  воздух вдруг ударил в небо с такой силой, что Тома почувствовал, как голова его  приподнялась на своей подставке.    

«Этак,  пожалуй, слетишь, со своего шестка», — подумал Тома.    

Он  скосил глаза и увидел, что кровь разлилась по стеклянной поверхности подставки  и капала на пол. Очевидно, воздушная струя, подняв его голову, ослабила трубки,  вставленные в кровеносные сосуды шеи. Голова Тома пришла в ужас: неужели конец?  И действительно, сознание начало мутиться. У Тома появилось такое чувство,  будто ему не хватает воздуха; это кровь, питавшая его голову, уже не могла  проникнуть в его мозг в достаточном количестве, принося живительный кислород.  Он видел свою кровь, чувствовал свое медленное угасание. Он не хотел умирать!  Сознание цеплялось за жизнь. Жить во что бы то ни стало! Дождаться нового тела,  обещанного Керном…    

Тома  старался осадить свою голову вниз, сокращая мышцы шеи, пытался раскачиваться,  но только ухудшал свое положение: стеклянные наконечники трубок еще больше  выходили из вен. С последними проблесками сознания Тома начал кричать, кричать  так, как он не кричал никогда в жизни.    

Но это  уже не был крик. Это было предсмертное хрипение…    

Когда  чутко спавший Джон проснулся от этих незнакомых звуков и вбежал в комнату, голова  Тома едва шевелила губами. Джон, как умел, установил голову на место, всадил  трубки поглубже и тщательно вытер кровь, чтобы профессор Керн не увидел следов  ночного происшествия.    

Утром  голова Брике, отделенная от тела, уже стояла на своем старом месте, на металлическом  столике со стеклянной доской, и Керн приводил ее в сознание.    

Когда он  «промыл» голову от остатков испорченной крови и пустил струю нагретой до  тридцати семи градусов свежей, здоровой крови, лицо Брике порозовело. Через  несколько минут она открыла глаза и, еще не понимая, уставилась на Керна. Потом  с видимым усилием посмотрела вниз, и глаза ее расширились.    

— Опять  без тела… — прошептала голова Брике, и глаза ее наполнились слезами.  Теперь она могла только шипеть: горловые связки были перерезаны выше старого  сечения.    

«Отлично, —  подумал Керн, — сосуды быстро наполняются влагой, если только это не остаточная  влага в слезных каналах. Однако на слезы не следует терять драгоценную  жидкость».    

— Не  плачьте и не печальтесь, мадемуазель Брике. Вы жестоко наказали сами себя за  ваше непослушание. Но я вам сделаю новое тело, лучше прежнего, потерпите еще  несколько дней.    

И,  отойдя от головы Брике, Керн подошел к голове Тома.    

— Ну,  а как поживает наш фермер?    

Керн  вдруг нахмурился и внимательно посмотрел на голову Тома. Она имела очень плохой  вид. Кожа потемнела, рот был полуоткрыт. Керн осмотрел трубки и напустился с  бранью на Джона.    

— Я  думал. Тома спит, — оправдывался Джон.    

— Сам  ты проспал, осел!    

Керн  стал возиться около головы.    

— Ах,  какой ужас!.. — шипела голова Брике. — Он умер. Я так боюсь  покойников… Я тоже боюсь умереть… Отчего он умер?    

— Закрой  у нее кран с воздушной струей! — сердито приказал Керн.    

Брике  умолкла на полуслове, но продолжала испуганно и умоляюще смотреть в глаза сиделки,  беспомощно шевеля губами.    

— Если  через двадцать минут я не верну голову к жизни, ее останется только  выбросить, — сказал Керн.    

Через  пятнадцать минут голова подала некоторые признаки жизни. Веки и губы ее  дрогнули, но глаза смотрели тупо, бессмысленно. Еще через две минуты голова  произнесла несколько бессвязных слов. Керн уже торжествовал победу. Но голова  вдруг опять замолкла. Ни один нерв не дрожал на лице.    

Керн  посмотрел на термометр:    

— Температура  трупа. Кончено!    

И, забыв  о присутствии Брике, он со злобой дернул голову за густые волосы, сорвал со столика  и бросил в большой металлический таз.    

— Вынести  ее на ледник… Надо будет произвести вскрытие.    

Негр  быстро схватил таз и вышел. Голова Брике смотрела на него расширенными от ужаса  глазами.    

В  кабинете Керна зазвонил телефон. Керн со злобой швырнул на пол сигару, которую  собирался закурить, и ушел к себе, сильно хлопнув дверью.    

Звонил  Равино. Он сообщил о том, что отправил Керну с нарочным письмо, которое им  должно быть уже получено.    

Керн  сошел вниз и сам вынул письмо из дверного почтового ящика. Поднимаясь по лестнице,  Керн нервно разорвал конверт и начал читать. Равино сообщал, что Артур Доуэль,  проникнув в его лечебницу под видом больного, похитил мадемуазель Лоран и бежал  сам.    

Керн  оступился и едва не упал на лестнице.    

— Артур  Доуэль!.. Сын профессора… Он здесь? И он, конечно, знает все.    

Объявился  новый враг, который не даст ему пощады. В кабинете Керн сжег письмо и зашагал  по ковру, обдумывая план действия. Уничтожить голову профессора Доуэля? Это он может  всегда сделать в одну минуту. Но голова еще нужна ему. Необходимо только будет  принять меры к тому, чтобы эта улика не попалась на глаза посторонним. Возможен  обыск, вторжение врагов в его дом. Потом… потом необходимо ускорить  демонстрацию головы Брике. Победителей не судят. Что бы ни говорили Лоран и  Артур Доуэль, Керну легче будет бороться с ними, когда его имя будет окружено  ореолом всеобщего признания и уважения.    

Керн  снял телефонную трубку, вызвал секретаря научного общества и просил заехать к  нему для переговоров об устройстве заседания, на котором он. Керн, будет  демонстрировать результаты своих новейших работ. Затем Керн позвонил в редакции  крупнейших газет и просил прислать интервьюеров.    

«Надо  устроить газетную шумиху вокруг величайшего открытия профессора Керна… Демонстрацию  можно будет произвести дня через три, когда голова Брике несколько придет в  себя после потрясения и привыкнет к мысли о потере тела. Ну-с, а теперь…»    

Керн  прошел в лабораторию, порылся в шкафчиках, вынул шприц, бунзеновскую горелку,  взял вату, коробку с надписью «Парафин» и отправился к голове профессора  Доуэля.    

 ЗАГОВОРЩИКИ    

     

Домик  Ларе служил штаб-квартирой «заговорщиков»: Артура Доуэля, Ларе, Шауба и Лоран.  На общем совете было решено, что Лоран рискованно возвращаться в свою квартиру.  Но так как Лоран хотела скорее повидаться с матерью, то Ларе отправился к мадам  Лоран и привез ее в свой домик.    

Увидев  дочь живой и невредимой, старушка едва не лишилась чувств от радости; Ларе пришлось  подхватить ее под руку и усадить в кресло.    

Мать и  дочь поместились в двух комнатах третьего этажа. Радость мадам Лоран омрачилась  только тем, что Артур Доуэль, «спаситель» ее дочери, все еще лежал больной. К  счастью, он не слишком долго подвергался действию удушливого газа. Брал свое и  его исключительно здоровый организм.    

Мадам  Лоран и ее дочь по очереди дежурили у постели больного. За это время Артур  Доуэль очень подружился с Лоранами, а Мари Лоран ухаживала за ним более чем  внимательно; не будучи в силах помочь голове отца, Лоран переносила свои заботы  на сына. Так ей казалось. Но была еще причина, которая заставляла ее неохотно  уступать своей матери место сиделки. Артур Доуэль был первый мужчина,  поразивший ее девичье воображение. Знакомство с ним произошло в романтической  обстановке, — он, как рыцарь, похитил ее, освободив из страшного дома  Равино. Трагическая судьба его отца налагала и на него печать трагичности. А  его личные качества — мужественность, сила и молодость — завершали очарование,  которому трудно было не поддаться.    

Артур  Доуэль встречал Мари Лоран не менее ласковым взглядом. Он лучше разбирался в  своих чувствах и не скрывал от себя, что его ласковость не только долг больного  по отношению к своей внимательной сиделке.    

Нежные  взгляды молодых людей не ускользали от окружающих. Мать Лоран делала вид, что  ничего не замечает, хотя, по-видимому, она вполне одобряла выбор своей дочери.  Шауб, в своем увлечении спортом презрительно относившийся к женщинам, улыбался  насмешливо и в душе жалел Артура, а Ларе тяжело вздыхал, видя зарю чужого счастья,  и невольно вспоминал прекрасное тело Анжелики, причем теперь на этом теле он  чаще представлял голову Брике, а не Гай. Он даже сам досадовал на себя за эту  «измену», но оправдывал себя тем, что здесь играет роль только закон  ассоциации: голова Брике всюду следовала за телом Гай.    

Артур  Доуэль не мог дождаться того времени, когда доктор разрешит ему ходить. Но  Артуру было разрешено только говорить, не поднимаясь с кровати, причем  окружающим был дан приказ беречь легкие Доуэля.    

Ему  волей-неволей пришлось взять на себя роль председателя, выслушивающего мнение  других и только кратко возражающего или резюмирующего «прения».    

А прения  бывали бурные. Особенную горячность вносили Ларе и Шауб.    

Что  делать с Равино и Керном? Шауб почему-то облюбовал себе в жертву Равино и  развил планы «разбойных нападений» на него.    

— Мы  не успели добить эту собаку. А ее необходимо уничтожить. Каждое дыхание этого  пса оскверняет землю! Я успокоюсь только тогда, когда удушу его собственными  руками. Вот вы говорите, — горячился он, обращаясь к Доуэлю, — что  лучше предоставить все это дело суду и палачу. Но ведь Равино сам нам говорил,  что у него власти на откупе.    

— Местные, —  вставлял слово Доуэль.    

— Подождите,  Доуэль, — вмешивался в разговор Ларе. — Вам вредно говорить. И вы,  Шауб, не о том толкуете, о чем нужно. С Равино мы всегда сумеем посчитаться.  Ближайшей нашей целью должно быть раскрытие преступления Керна и обнаружение  головы профессора Доуэля. Нам надо каким бы то ни было способом проникнуть к  Керну.    

— Но  как вы проникнете? — спросил Артур.    

— Как?  Ну, как проникают взломщики и воры.    

— Вы  не взломщик. Это тоже искусство не малое…    

Ларе  задумался, потом хлопнул себя по лбу:    

— Мы  пригласим на гастроли Жана. Ведь Брике открыла мне, как другу, тайну его профессии.  Он будет польщен! Единственный раз в жизни совершит взлом дверных замков не из  корыстных побуждений.    

— А  если он не столь бескорыстен?    

— Мы  уплатим ему. Он может только проложить нам дорогу и скрыться с театральных подмостков,  прежде чем мы вызовем полицию, а это мы, конечно, сделаем.    

Но здесь  его пыл охладил Артур Доуэль. Тихо и медленно он начал говорить:    

— Я  думаю, что вся эта романтика в данном случае не нужна. Керн, вероятно, уже  знает от Равино о моем прибытии в Париж и участии в похищении мадемуазель  Лоран. Значит, мне больше нет оснований хранить инкогнито. Это первое. Затем, я  сын… покойного профессора Доуэля и потому имею законное право, как говорят  юристы, вступить в дело, потребовать судебного расследования, обыска…    

— Опять  судебного, — безнадежно махнул рукой Ларе. — Запутают вас судебные  крючки, и Керн вывернется.    

Артур  закашлял и невольно поморщился от боли в груди.    

— Вы  слишком много говорите, — заботливо сказала мадам Лоран, сидевшая подле  Артура.    

— Ничего, —  ответил он, растирая грудь. — Это сейчас пройдет…    

В этот  момент в комнату вошла Мари Лоран, чем-то сильно взволнованная.    

— Вот  читайте, — сказала она, протягивая Доуэлю газету.    

На  первой странице крупным шрифтом было напечатано:    

 СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ  ПРОФЕССОРА КЕРНА    

     

Второй  подзаголовок — более мелким шрифтом:    

Демонстрация  оживленной человеческой головы.    

В  заметке сообщалось о том, что завтра вечером в научном обществе выступает с  докладом профессор Керн. Доклад будет сопровождаться демонстрацией оживленной  человеческой головы.    

Далее  сообщалась история работ Керна, перечислялись его научные труды и произведенные  им блестящие операции.    

Под  первой заметкой была помещена статья за подписью самого Керна. В ней в общих чертах  излагалась история его опытов оживления голов — сначала собак, а затем людей.    

Лоран с  напряженным вниманием следила то за выражением лица Артура Доуэля, то за  взглядом его глаз, переходивших со строчки на строчку. Доуэль сохранял внешнее  спокойствие. Только в конце чтения на лице его появилась и исчезла скорбная  улыбка.    

— Не  возмутительно ли? — воскликнула Мари Лоран, когда Артур молча вернул  газету. — Этот негодяй ни одним словом не упоминает о роли вашего отца во  всем этом «сенсационном открытии». Нет, этого я так не могу оставить! —  Щеки Лоран пылали. — За все, что сделал Керн со мной, с вашим отцом, с  вами, с теми несчастными головами, которые он воскресил для ада бестелесного  существования, он должен понести наказание. Он должен дать ответ не только  перед судом, но и перед обществом. Было бы величайшей несправедливостью  допустить его торжествовать хотя бы один час.    

— Что  же вы хотите? — тихо спросил Доуэль.    

— Испортить  ему триумф! — горячо ответила Лоран. — Явиться на заседание научного  общества и всенародно бросить в лицо Керну обвинение в том, что он убийца,  преступник, вор.    

Мадам  Лоран не на шутку была встревожена. Только теперь она поняла, как сильно расшатаны  нервы ее дочери. Впервые мать видела свою кроткую, сдержанную дочь в таком  возбужденном состоянии. Мадам Лоран пыталась ее успокоить, но девушка как будто  ничего не замечала вокруг. Она вся горела негодованием и жаждой мести. Ларе и  Шауб с удивлением глядели на нее. Своей горячностью и неукротимым гневом она  превзошла их. Мать Лоран умоляюще посмотрела на Артура Доуэля. Он поймал этот  взгляд и сказал:    

— Ваш  поступок, мадемуазель Лоран, какими бы благородными чувствами он ни диктовался,  безрассу…    

Но Лоран  прервала его:    

— Есть  безрассудство, которое стоит мудрости. Не подумайте, что я хочу выступить в  роли героини-обличительницы. Я просто не могу поступить иначе. Этого требует  мое нравственное чувство.    

— Но  чего вы достигнете? Ведь вы не можете сказать обо всем этом судебному следователю?    

— Нет,  я хочу, чтобы Керн был посрамлен публично! Керн воздвигает себе славу на несчастье  других, на преступлениях и убийствах! Завтра он хочет пожать лавры славы. И он  должен пожать славу, заслуженную им.    

— Я  против этого поступка, мадемуазель Лоран, — сказал Артур Доуэль, опасаясь,  что выступление Лоран может слишком потрясти ее нервную систему.    

— Очень  жаль, — ответила она. — Но я не откажусь от него, если бы даже против  меня был целый мир. Вы еще не знаете меня!    

Артур  Доуэль улыбнулся. Эта юная горячность нравилась ему, а сама Мари, с раскрасневшимися  щеками, еще больше.    

— Но  ведь это же будет необдуманным шагом, — начал он снова. — Вы  подвергаете себя большому риску…    

— Мы  будем защищать ее! — воскликнул Ларе, поднимая руку с таким видом, как  будто он держал шпагу, готовую для удара.    

— Да,  мы будем защищать вас, — громогласно поддержал друга Шауб, потрясая в  воздухе кулаком.    

Мари  Лоран, видя эту поддержку, с упреком посмотрела на Артура.    

— В  таком случае я также буду сопровождать вас, — сказал он.    

В глазах  Лоран мелькнула радость, но тотчас же она нахмурилась.    

— Вам  нельзя… Вы еще нездоровы.    

— А  я все-таки пойду.    

— Но…    

— И  не откажусь от этой мысли, если бы целый мир был против меня. Вы еще не знаете  меня, — улыбаясь, повторил он ее слова.    

 ИСПОРЧЕННЫЙ ТРИУМФ    

     

В день  научной демонстрации Керн особенно тщательно осмотрел голову Брике.    

— Вот  что, — сказал он ей, закончив осмотр. — Сегодня в восемь вечера вас  повезут в многолюдное собрание. Там вам придется говорить. Отвечайте кратко на  вопросы, которые вам будут задавать. Не болтайте лишнего. Поняли?    

Керн  открыл воздушный кран, и Брике прошипела:    

— Поняла,  но я просила бы… позвольте…    

Керн  вышел, не дослушав ее.    

Волнение  его все увеличивалось. Предстояла нелегкая задача — доставить голову в зал заседания  научного общества. Малейший толчок мог оказаться роковым для жизни головы.    

Был  приготовлен специально приспособленный автомобиль. Столик, на котором помещалась  голова со всеми аппаратами, поставили на особую площадку, снабженную колесами  для передвижения по ровному полу и ручками для переноса по лестницам. Наконец  все было готово. В семь часов вечера отправились в путь.    

…Громадный  белый зал был залит ярким светом. В партере преобладали седины и блестящие  лысины мужей науки, облаченных в черные фраки и сюртуки. Поблескивали стекла  очков. Ложи и амфитеатр предоставлены были избранной публике, имеющей то или  иное отношение к ученому миру.    

Роскошные  наряды дам, сверкающие бриллианты напоминали обстановку концертного зала при  выступлении мировых знаменитостей.    

Сдержанный  шум ожидающих начала зрителей наполнял зал.    

Возле  эстрады за своими столиками оживленным муравейником хлопотали корреспонденты  газет, очиняя карандаши для стенографической записи.    

Справа  был установлен ряд киноаппаратов, чтобы запечатлеть на ленте все моменты выступления  Керна и оживленной головы. На эстраде разместился почетный президиум из  наиболее крупных представителей ученого мира. Посреди эстрады возвышалась  кафедра. На ней микрофон для передачи по радио речей по всему миру. Второй  микрофон стоял перед головой Брике. Она возвышалась на правой стороне эстрады.  Умело и умеренно наложенный грим придавал голове Брике свежий и привлекательный  вид, сглаживая тяжелое впечатление, которое должна была производить голова на  неподготовленных зрителей. Сиделка и Джон стояли возле ее столика.    

Мари  Лоран, Артур Доуэль, Ларе и Шауб сидели в первом ряду, в двух шагах от помоста,  на котором стояла кафедра. Один только Шауб, как никем не «расшифрованный», был  в своем обычном виде. Лоран явилась в вечернем туалете и в шляпе. Она низко  держала голову, прикрываясь полями шляпы, чтобы Керн при случайном взгляде не  узнал ее. Артур Доуэль и Ларе явились загримированными. Их черные бороды и усы  были сделаны артистически. Для большей конспиративности было решено, что они  друг с другом «не знакомы». Каждый сидел молча, рассеянным взглядом окидывая  соседей. Ларе был в подавленном состоянии: он едва не потерял сознание, увидев голову  Брике.    

Ровно в  восемь часов на кафедру взошел профессор Керн. Он был бледнее обычного, но полон  достоинства.