1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— Да… и сильное.
   
— Как насчет парацетамола?
   
Он со вздохом откинулся на прохладную подушку.
   
Я подала ему стаканчик и проследила, чтобы он сделал глоток.
   
— Спасибо, — сказал он, и внезапно мне стало не по себе.
   
Уилл никогда меня не благодарил.
   
Он закрыл глаза, и некоторое время я просто стояла в дверях и смотрела на него. Его грудь вздымалась и опадала под футболкой, рот был слегка приоткрыт. Его дыхание было поверхностным и, возможно, чуть более затрудненным, чем в другие дни. Но я никогда не видела его не в кресле. Возможно, это как-то связано с давлением, когда он лежит на спине?
   
— Идите, — пробормотал он.
   
Я вышла.
   
   
Я прочитала журнал, поднимая голову, только чтобы посмотреть, как снег засыпает дом, ложится пушистыми сугробами на подоконники. В половине первого мама прислала эсэмэску, что отец не смог выехать на дорогу. «Позвони перед выходом», — потребовала она. Интересно, что она собиралась сделать? Отправить папу навстречу с санками и сенбернаром?
   
Я прослушала по радио местные новости об автомобильных пробках, задержках поездов и временном закрытии школ, вызванных внезапным бураном. Затем вернулась в комнату Уилла и осмотрела его еще раз. Цвет его кожи мне не понравился. Он был бледен, а на скулах горели алые пятна.
   
— Уилл? — тихо окликнула я.
   
Он не пошевелился.
   
— Уилл?
   
Я начала испытывать легкие приступы паники. Я еще два раза позвала его по имени, громко. Ответа не было. Наконец я склонилась над ним. Его лицо было неподвижным, грудь, кажется, тоже. Дыхание. Я наверняка смогу почувствовать его дыхание. Я всмотрелась в его лицо, пытаясь уловить вдох. Ничего. Я осторожно коснулась его лица рукой.
   
Он вздрогнул, его глаза распахнулись всего в нескольких дюймах от моих.
   
— Простите, — отшатнулась я.
   
Он заморгал и оглядел комнату, как будто был вдали от дома.
   
— Я Лу, — сообщила я, когда мне показалось, что он меня не узнает.
   
— Я в курсе. — На его лице было написано легкое раздражение.
   
— Хотите супа?
   
— Нет. Спасибо. — Он закрыл глаза.
   
— Еще обезболивающего?
   
Его скулы чуть блестели от пота. Я пощупала одеяло, и оно показалось мне горячим и влажным. Я занервничала.
   
— Я могу чем-нибудь помочь? В смысле, если Натан не приедет?
   
— Нет… Все в порядке, — пробормотал он и снова закрыл глаза.
   
Я пролистала папку на случай, если что-то забыла. Открыла шкафчик с лекарствами, коробки с резиновыми перчатками и марлевыми повязками и поняла, что даже не представляю, как мне быть. Я позвонила по интеркому отцу Уилла, но звонок растворился в пустом доме. Его эхо гуляло за дверью флигеля.
   
Я собиралась позвонить миссис Трейнор, когда открылась задняя дверь и вошел Натан, закутанный и неуклюжий. Шерстяной шарф и шапка закрывали его голову почти целиком. Вместе с ним в дом ворвался порыв холодного воздуха и легкий вихрь снега.
   
— Привет! — Натан стряхнул снег с ботинок и захлопнул за собой дверь.
   
Казалось, дом внезапно очнулся от сна.
   
— Слава богу, ты здесь! — воскликнула я. — Уилл нездоров. Проспал большую часть утра и почти ничего не пил. Не представляю, что делать.
   
— Пришлось идти пешком. — Натан сбросил пальто. — Автобусы не ходят.
   
Я занялась чаем, а Натан пошел проведать Уилла. Он вернулся еще до того, как чайник вскипел.
   
— Он весь горит. Давно?
   
— Все утро. Я подозревала, что у него жар, но он сказал, что просто хочет поспать.
   
— О господи! Все утро? Разве ты не знаешь, что его тело не может регулировать свою температуру? — Натан протиснулся мимо меня и принялся рыться в шкафчике с лекарствами. — Антибиотики. Сильные.
   
Он схватил флакончик, выудил таблетку и принялся яростно растирать ее пестиком в ступке.
   
Я маячила у него за спиной.
   
— Я дала ему парацетамол.
   
— А почему не карамельку?
   
— Я не знала. Никто не сказал. Я закутала его потеплее.
   
— Все есть в чертовой папке. Послушай, Уилл не может потеть, как мы с тобой. Фактически он вообще не потеет от места повреждения и ниже. Это значит, что стоит ему чуть простудиться, и температура взмывает до небес. Сходи поищи вентилятор. Поставим в комнату, пока Уилл не остынет. И влажное полотенце, чтобы положить на затылок. Мы не сможем вызвать врача, пока не кончится снег. Чертова медсестра из агентства! Не могла отследить это утром!
   
Никогда не видела Натана таким злым. Он со мной даже толком не разговаривал.
   
Я бросилась за вентилятором.
   
Понадобилось почти сорок минут, чтобы сбить температуру Уилла до приемлемого уровня. Ожидая, пока подействует сверхсильное лекарство от жара, я положила полотенце ему на лоб, а второе обернула вокруг шеи, как велел Натан. Мы раздели Уилла, накрыли его грудь тонкой хлопковой простыней, направив на нее вентилятор. Без рукавов шрамы на его запястьях особенно бросались в глаза. Мы оба делали вид, что я ничего не замечаю.
   
Уилл сносил всю эту суету почти молча, односложно отвечая на вопросы Натана, иногда совсем неразборчиво, и мне казалось, будто он сам не понимает, что говорит. На свету стало очевидно, что он по-настоящему, ужасно болен, и мне было нестерпимо стыдно, что я этого не поняла. Я извинялась, пока Натана это не начало раздражать.
   
— Ладно, — сказал он. — Смотри, что я делаю. Возможно, позже тебе придется делать это самой.
   
Я не посмела возразить. Но все равно меня затошнило, когда Натан приспустил пижамные штаны Уилла, обнажив бледную полоску кожи, аккуратно снял марлевую повязку с маленькой трубочки в его животе, осторожно ее почистил и заменил повязку. Он показал мне, как менять пакет на кровати, объяснил, почему тот всегда должен находиться ниже тела Уилла, и я сама удивилась, как невозмутимо вышла из комнаты с пакетом теплой жидкости. Я была рада, что Уилл толком не смотрит на меня. Мне казалось: он бы тоже смутился, оттого что я стала свидетельницей столь интимного момента.
   
— Готово, — сказал Натан.
   
Наконец спустя час Уилл задремал на чистых хлопковых простынях и казался пусть и не вполне здоровым, но хотя бы не безнадежно больным.
   
— Пусть поспит. Но через пару часов разбуди его и влей стаканчик жидкости. В пять дашь лекарства от жара. В последний час его температура, наверное, подскочит, но до пяти ничего не давай.
   
Я все записала в блокноте. Боялась что-нибудь напутать.
   
— Вечером тебе придется повторить все самой. Сможешь? — Натан закутался, как эскимос, и вышел в снегопад. — Прочти чертову папку. И ничего не бойся. Если возникнут проблемы, просто позвони. Я все подробно объясню. И вернусь, если это действительно понадобится.
   
   
После ухода Натана я осталась в комнате Уилла. Я слишком боялась, чтобы уйти. В углу стояло старое кожаное кресло с лампой для чтения — наверное, из прошлой жизни Уилла, — и я свернулась на нем с книгой рассказов, которую достала из шкафа.
   
Комната казалась на удивление мирной. Сквозь щель в шторах виднелся внешний мир, неподвижный и прекрасный под белым покрывалом. В комнате было тепло и тихо, и лишь гул и шипение центрального отопления порой нарушали течение моих мыслей. Я читала, время от времени поднимая глаза, чтобы посмотреть, как безмятежно спит Уилл. Я поняла, что впервые в жизни просто сижу в тишине и ничего не делаю. В нашем доме с его безостановочным гулом пылесоса, бормотанием телевизора и воплями не могло быть и речи о тишине. В редкие минуты, когда телевизор был выключен, папа врубал на полную мощность старые записи Элвиса. В кафе тоже стоял сплошной шум и гам.
   
А здесь я могла слышать собственные мысли. Я почти слышала, как бьется мое сердце. Удивительно, но мне это понравилось.
   
В пять часов на мой мобильный пришло сообщение. Уилл пошевелился, и я вскочила с кресла и бросилась к телефону, чтобы не потревожить пациента.
   
   
Отменили поезда. Вы не могли бы остаться на ночь?
   
Натан не может. Камилла Трейнор.
   
   
Неожиданно для себя я напечатала ответ:
   
   
Без проблем.
   
   
Я позвонила родителям и сказала, что остаюсь. Мать, похоже, испытала облегчение. Когда я добавила, что за ночевку мне заплатят, она развеселилась окончательно.
   
— Ты это слышал, Бернард? — Мама неплотно прикрыла трубку ладонью. — Ей платят за то, что она спит.
   
— Хвала Господу! — раздалось восклицание отца. — Она нашла работу своей мечты.
   
Я послала Патрику сообщение, что меня попросили остаться на работе и я позвоню ему позже. Ответ пришел через несколько секунд.
   
   
Сегодня вечером у меня снежный кросс. Отличная подготовка к Норвегии! Целую, П.
   
   
Я поразилась, как можно приходить в такой восторг от мысли бегать при температуре ниже нуля в тренировочных штанах и майке.
   
Уилл спал. Я приготовила себе поесть и разморозила немного супа, а вдруг он проголодается. Развела огонь на случай, если ему станет достаточно хорошо, чтобы выйти в гостиную. Прочитала очередной рассказ и попыталась вспомнить, как давно в последний раз покупала книгу. В детстве я любила читать, но с тех пор, похоже, читала только журналы. Трина — та любила читать. Словно я вторгалась на ее территорию, беря в руки книгу. Я подумала о том, что они с Томасом уедут в университет, и поняла, что до сих пор не знаю, радостно мне от этого или грустно… или нечто среднее, более сложное.
   
Натан позвонил в семь. Похоже, он обрадовался, что я останусь на ночь.
   
— Я не смогла разбудить мистера Трейнора. Я даже позвонила на домашний телефон, но он сразу переключился на автоответчик.
   
— Ага. Да. Его не будет дома.
   
— Не будет?
   
Я инстинктивно испугалась при мысли, что мы с Уиллом останемся одни на всю ночь. Я боялась совершить еще одну роковую ошибку, поставив под угрозу здоровье Уилла.
   
— Может, мне позвонить миссис Трейнор?
   
Короткая пауза в трубке.
   
— Нет. Лучше не надо.
   
— Но…
   
— Послушай, Лу, он часто… часто куда-нибудь уходит, когда миссис Ти ночует в городе.
   
До меня дошло только через минуту или две.
   
— Ой!
   
— Хорошо, что ты останешься, вот и все. Если ты уверена, что Уилл выглядит лучше, я вернусь рано утром.
   
   
Бывают здоровые часы, а бывают часы больные, когда время еле тянется и глохнет, когда жизнь — настоящая жизнь бурлит где-то вдалеке. Я посмотрела телевизор, поела и прибралась на кухне, бесшумно передвигаясь по флигелю. Наконец я позволила себе вернуться в комнату Уилла.
   
Он пошевелился, когда я закрыла дверь, и приподнял голову.
   
— Сколько времени, Кларк? — Подушка слегка приглушала его слова.
   
— Четверть девятого.
   
Уилл уронил голову и переварил услышанное.
   
— Можно попить?
   
В нем больше не было резкости, не было злости. Казалось, болезнь наконец сделала его уязвимым. Я дала ему попить и включила прикроватную лампу. Затем присела на край кровати и пощупала его лоб, как, наверное, делала моя мать, когда я была ребенком. Лоб все еще был слишком теплым, но не шел ни в какое сравнение с тем, что было.
   
— У вас руки холодные.
   
— Вы уже жаловались.
   
— Правда? — похоже, искренне удивился он.
   
— Хотите супа?
   
— Нет.
   
— Вам удобно?
   
Я никогда не знала, насколько ему в действительности неудобно, но подозревала, что он делает хорошую мину при плохой игре.
   
— Хотелось бы перевернуться на другой бок. Просто перекатите меня. Сажать не надо.
   
Я перелезла через кровать и повернула его на другой бок, как можно осторожнее. От него больше не веяло зловещим жаром — только обычным теплом тела, согретого одеялом.
   
— Что-нибудь еще?
   
— Разве вам не пора домой?
   
— Все в порядке, — ответила я. — Я остаюсь.
   
На улице давно погасли последние отблески света. Снег за окном продолжал сыпаться. Отдельные снежинки купались в меланхоличном бледном золоте фонаря на крыльце. Мы сидели в безмятежной тишине и наблюдали за гипнотическим снегопадом.
   
— Можно задать вам вопрос? — наконец спросила я.
   
Его ладони лежали поверх простыни. Казалось странным, что они выглядят такими обыкновенными, такими сильными, — и все же совершенно бесполезны.
   
— Вряд ли я смогу вам помешать.
   
— Что случилось? — Я не переставала думать об отметинах на его запястьях. Это был единственный вопрос, который я не могла задать напрямую.
   
— Как я стал таким? — Уилл открыл один глаз.
   
Я кивнула, и он снова закрыл глаза.
   
— Мотоцикл. Чужой. Я был невинным пешеходом.
   
— Я думала, лыжи, или тарзанка, или что-нибудь в этом роде.
   
— Все так думают. У Бога хорошее чувство юмора. Я переходил дорогу у своего дома. Не этого дома, — уточнил он. — Моего лондонского дома.
   
Я взглянула на книги в шкафу. Среди романов — замусоленных томиков в бумажной обложке издательства «Пингвин букс» — встречались и книги по бизнесу: «Корпоративное право», «Поглощение», перечни незнакомых имен.
   
— И вам пришлось отказаться от работы?
   
— От работы, от квартиры, от развлечений, от прежней жизни… Кажется, вы знакомы с моей бывшей девушкой. — Пауза не смогла скрыть горечи. — Но мне, несомненно, следует быть благодарным, ведь в какой-то момент врачи не верили, что смогут сохранить мне жизнь.
   
— Вы это ненавидите? В смысле, жить здесь?
   
— Да.
   
— А вы когда-нибудь сможете вернуться в Лондон?
   
— В таком виде — нет.
   
— Но вам может стать лучше. То есть Натан говорит, что в лечении подобных травм добились большого прогресса.
   
Уилл снова закрыл глаза.
   
Я немного подождала и поправила подушку за его головой и одеяло на груди.
   
— Простите, если задаю слишком много вопросов. — Я села прямо. — Хотите, чтобы я ушла?
   
— Нет. Останьтесь еще. Поговорите со мной. — Уилл сглотнул. Его глаза снова открылись, и он поймал мой взгляд. Он выглядел невыносимо уставшим. — Расскажите мне что-нибудь хорошее.
   
Помедлив мгновение, я откинулась на подушки рядом с ним. Мы сидели почти в темноте и смотрели, как снежинки на мгновение вспыхивают в лучах света и исчезают во мраке ночи.
   
— Знаете… я просила папу о том же, — наконец откликнулась я. — Но если я расскажу вам, что он говорил в ответ, вы подумаете, будто я сумасшедшая.
   
— Еще более сумасшедшая, чем мне кажется?
   
— Если мне снился кошмар, или было грустно, или я чего-то боялась, он пел мне… — засмеялась я. — Ой… я не могу.
   
— Говорите.
   
— Он пел мне «Песню Абизьянки».
   
— Что?
   
— «Песню Абизьянки». Я думала, ее все знают.
   
— Поверьте, Кларк, — пробормотал он, — я впервые о ней слышу.
   
Я глубоко вдохнула, закрыла глаза и запела:
   
    
     
Я хочу жить в краю Абизьянки.
     
В жаркий полдень я в нем был рожден.
     
И на банджо играть чужестранке,
     
Моем банджо престаро-ро-ром.
    
   
   
   
— Господи Иисусе.
   
Я вдохнула еще раз:
   
   
    
     
Раз я банджо отнес в мастерскую.
     
Может, смогут его починить,
     
А они ни-ни-ни ни в какую —
     
Эти струны нельзя заменить.
    
   
   
Последовало недолгое молчание.
   
— Вы сумасшедшая. Вся ваша семья сумасшедшая.
   
— Но это помогало.
   
— И вы ужасно поете. Надеюсь, ваш папа пел лучше.
   
— По-моему, вы хотели сказать: «Спасибо, мисс Кларк, за попытку меня развлечь».
   
— Полагаю, она ничуть не хуже психотерапевтической помощи, которую я получаю. Хорошо, Кларк, расскажите что-нибудь еще. Только не пойте.
   
— Гм… — Я немного поразмыслила. — Ну ладно… вы заметили на днях мои туфли?
   
— Трудно было не заметить.
   
— В общем, мама утверждает, что моя любовь к странной обуви началась в три года. Она купила мне бирюзовые резиновые сапожки, усыпанные блестками… Тогда это была большая редкость… Дети носили простые зеленые сапожки или красные, если повезет. И по ее словам, я носила их не снимая. Я ложилась в них в кровать, купалась, все лето ходила в них в детский сад. Эти блестящие сапожки и пчелиные колготки были моим любимым сочетанием.
   
— Пчелиные колготки?
   
— В черно-желтую полоску.
   
— Великолепно.
   
— Только не надо грубить.
   
— Я не грублю. Это звучит отвратительно.
   
— Может, для вас это и звучит отвратительно, Уилл Трейнор, но, как ни странно, не все девушки одеваются, чтобы понравиться мужчинам.
   
— Бред.
   
— Вовсе нет.
   
— Все, что женщины делают, — ради мужчин. Все, что люди делают, — ради секса. Вы разве не читали «Красную королеву»?[30]
   
— Понятия не имею, о чем вы говорите. Но могу заверить, что сижу у вас на кровати и пою «Песню Абизьянки» не потому, что пытаюсь вас соблазнить. А когда мне было три года, я очень-очень любила полосатые ноги.
   
Я осознала, что тревога, которая терзала меня весь день, с каждым замечанием Уилла постепенно отступает. На мне больше не лежала вся полнота ответственности за бедного квадриплегика. Я просто сидела и болтала с исключительно саркастичным парнем.
   
— И что же случилось с этими великолепными блестящими сапожками?
   
— Маме пришлось их выкинуть. Я заработала ужасный грибок стоп.
   
— Прелестно.
   
— И колготки она тоже выкинула.
   
— Почему?
   
— Я так и не узнала. Но это разбило мне сердце. Я больше не встречала колготок, которые полюбила бы так же сильно. Их больше не делают. А может, делают но не для взрослых женщин.
   
— Странно.
   
— Смейтесь-смейтесь! Неужели вы ничего не любили так сильно?
   
Я почти не видела его, комната погрузилась в темноту. Можно было включить лампу над головой, но что-то меня остановило. И я пожалела о своих словах, как только поняла, что именно сказала.
   
— Отчего же, — тихо ответил он. — Любил.
   
Мы еще немного поговорили, а затем Уилл задремал. Я лежала рядом, следила, как он дышит, и время от времени гадала, что он скажет, если проснется и обнаружит, что я смотрю на него, на его отросшие волосы, усталые глаза и жидкую бороденку. Но я не могла пошевелиться. Я словно оказалась на сюрреалистическом островке в реке времени. В доме не было никого, кроме нас, и я все еще боялась оставить его одного.
   
Вскоре после одиннадцати я заметила, что Уилл снова начинает потеть, а дыхание его становится поверхностным. Я разбудила его и заставила принять лекарство от жара. Он ничего не сказал, только пробормотал «спасибо». Я поменяла верхнюю простыню и наволочку, а когда он наконец снова заснул, легла на расстоянии фута от него и спустя немало времени тоже заснула.
   
   
Я проснулась от звука собственного имени. Я находилась в школе, заснула за партой, и учительница барабанила по классной доске, повторяя мое имя снова и снова. Я знала, что должна быть внимательной, знала, что учительница сочтет мой сон актом неповиновения, но не могла оторвать голову от парты.
   
— Луиза.
   
— Мм… Хррр.
   
— Луиза.
   
Парта была ужасно мягкой. Я открыла глаза. Надо мной весьма выразительно шипели:
   
— Луиза.
   
Я лежала в кровати. Я заморгала, сфокусировала взгляд и, посмотрев вверх, увидела Камиллу Трейнор. На ней было тяжелое шерстяное пальто и сумка через плечо.
   
— Луиза.
   
Я рывком села. Рядом со мной под покрывалами с полуоткрытым ртом и согнутой под прямым углом рукой спал Уилл. Через окно сочился свет, свидетельствовавший о холодном и ясном утре.
   
— Уф!
   
— Что вы делаете?
   
Казалось, меня застукали за чем-то ужасным. Я потерла лицо, пытаясь собраться с мыслями. Почему я здесь? Что мне ей ответить?
   
— Что вы делаете в кровати Уилла?
   
— Уилл… — тихо сказала я. — Уилл был нездоров… И я подумала, что за ним лучше присматривать…
   
— Что значит «нездоров»? Давайте выйдем в коридор. — Она решительно вышла из комнаты, явно ожидая, что я брошусь следом.
   
Я повиновалась, пытаясь поправить одежду. У меня было ужасное подозрение, что косметика размазалась по всему лицу.
   
Миссис Трейнор закрыла за мной дверь спальни Уилла.
   
Я стояла перед ней, пытаясь пригладить волосы и собираясь с мыслями.
   
— У Уилла была температура. Натан сбил ее, когда пришел, но я ничего не знала об этой его регуляции и решила за ним присматривать… Натан сказал, что я должна за ним присматривать… — Мой голос был сиплым и вялым. Я даже не была уверена, что говорю связно.
   
— Почему вы мне не позвонили? Если Уилл был болен, вы должны были немедленно позвонить мне. Или мистеру Трейнору.
   
В этот миг все шестеренки в моей голове встали на свои места. «Мистер Трейнор. О боже». Я посмотрела на часы. Было четверть восьмого.
   
— Я не… по-моему, Натан…
   
— Послушайте, Луиза. В этом нет ничего сложного. Если Уилл настолько болен, что вы спали в его комнате, вы должны были связаться со мной.
   
— Да. — Я моргала, глядя в пол.
   
— Я не понимаю, почему вы не позвонили. Вы пытались позвонить мистеру Трейнору?
   
«Натан велел ничего не говорить».
   
— Я…
   
В этот миг дверь флигеля отворилась, и вошел мистер Трейнор с газетой под мышкой.
   
— Ты вернулась! — обратился он к жене, смахивая снежинки с плеч. — А я только что выбрался за газетой и молоком. Дороги просто ужасные. Пришлось идти окольным путем до Хансфорд-Корнер, чтобы обойти ледяные участки.
   
Миссис Трейнор посмотрела на него, и я на мгновение задумалась, заметила ли она, что на нем та же рубашка и джемпер, что и вчера.
   
— Ты в курсе, что Уиллу ночью было плохо?
   
Мистер Трейнор посмотрел на меня. Я опустила взгляд. Кажется, мне еще никогда не было настолько не по себе.
   
— Вы пытались мне позвонить, Луиза? Ради бога, простите… Я ничего не слышал. Похоже, интерком шалит. Я уже пару раз пропускал звонки в последнее время. К тому же мне самому было нехорошо прошлой ночью. Мгновенно отрубился.
   
На мне все еще были носки Уилла. Я уставилась на них. Интересно, миссис Трейнор осудит меня и за это?
   
Но она, похоже, отвлеклась.
   
— Дорога домой была долгой. Что ж… не стану вам мешать. Но если подобное повторится, немедленно позвоните мне. Ясно?
   
Мне не хотелось смотреть на мистера Трейнора.
   
— Ясно, — ответила я и ретировалась на кухню.
  
  
   
    
7
   
   
Весна пришла мгновенно, и зима, подобно незваному гостю, резко натянула пальто и исчезла, не попрощавшись. Повсюду распускалась листва, дороги купались в прозрачном солнечном свете, а воздух внезапно наполнился благоуханием. В нем чувствовалось что-то цветочное и дружелюбное, а птичье пение создавало приятный тихий фон.
   
Я ничего не замечала. Прошлым вечером я осталась у Патрика дома. Мы виделись впервые за неделю из-за усиленного расписания его тренировок, но, проведя сорок минут в ванне с полпачки морской соли, он так устал, что почти не разговаривал со мной. Я принялась гладить его по спине в редкой попытке соблазнения, но он пробормотал, что действительно очень устал, и дернул ладонью, как бы пытаясь от меня отмахнуться. Через четыре часа я все еще лежала без сна и с досадой глядела в потолок.
   
Мы с Патриком познакомились, когда я работала стажером в универсальной парикмахерской Хейлсбери «На гребне волны». Это была моя единственная работа до «Булочки с маслом». Он зашел, когда Саманта, хозяйка, была занята, и попросил стрижку номер четыре. Позже он описывал мое творение не просто как худшую стрижку в его жизни, а как худшую стрижку в истории человечества. Через три месяца, осознав, что привычка возиться с собственными волосами вовсе не означает, что я могу причесывать других, я уволилась и поступила в кафе к Фрэнку.
   
Когда мы начали встречаться, Патрик занимался торговлей и его интересовали пиво, шоколад ручной работы, разговоры про спорт и секс (занятие сексом, а не разговоры) — именно в таком порядке. Приятно проведенный вечер мог включать все четыре увлечения. Он выглядел скорее обычно, чем привлекательно, и задница у него была толще, чем у меня, но мне это нравилось. Нравилась его основательность, нравилось обвиваться вокруг него. Его отец умер, и мне было по душе его отношение к матери, внимательное и заботливое. А его четыре брата и сестры напоминали Уолтонов.[31] Казалось, они действительно любят друг друга. На нашем первом свидании внутренний голос сказал мне: «Этот мужчина никогда тебя не обидит», и за последующие семь лет я ни разу в том не усомнилась.
   
А потом он превратился в Марафонца.
   
Живот Патрика больше не проминался, когда я на нем устраивалась, а стал жестким и крепким, как доска, и Патрик любил задирать рубашку и тыкать в него разными вещами, чтобы показать, насколько он твердый. Лицо Патрика стало чеканным и обветренным от постоянного пребывания на улице. Бедра налились мышцами. Это было бы довольно сексуально, если бы он хотел секса. Но теперь мы занимались любовью всего пару раз в месяц, а я не из тех, кто навязывается.
   
Казалось, чем спортивнее Патрик становится, тем больше его интересуют собственные формы и тем меньше — мои. Пару раз я спрашивала, нравлюсь ли ему еще, но он отвечал вполне определенно.
   
«Ты роскошна, — говорил он. — Просто у меня совершенно нет сил. В любом случае не вздумай худеть. Девчонки в клубе… у них не наберется и одной приличной сиськи на всех».
   
Мне хотелось спросить, как он пришел к этому математическому заключению, но, в общем-то, это был комплимент, так что я решила не уточнять.
   
Мне хотелось разделять его интересы, правда хотелось. Я ходила на вечера клуба любителей триатлона, где пыталась болтать с другими девушками. Но вскоре поняла, что я аномалия — единственная обычная девушка. Все остальные члены клуба были одиноки или встречались с кем-то не менее развитым физически. Пары боксировали на тренировках, планировали выходные в шортах из спандекса и носили в бумажнике фотографии, на которых финишировали рука в руке либо хвастались командными медалями. Это было невыносимо.
   
— Не понимаю, на что ты жалуешься, — заявила сестра, когда я рассказала ей об этом. — После рождения Томаса я занималась сексом всего один раз.
   
— Что? С кем?
   
— С каким-то типом, который явился за «ярким букетом ручной работы», — ответила она. — Просто хотела проверить, что не разучилась. Только не надо так смотреть, — добавила она, когда у меня отвисла челюсть. — Это было в нерабочее время. А букет предназначался для похорон. Если бы он покупал цветы жене, разумеется, я не стала бы шлепать его гладиолусом.
   
Я вовсе не какой-нибудь сексуальный маньяк, — в конце концов, мы провели вместе много времени. Просто какая-то извращенная часть меня начала сомневаться в моей привлекательности.
   
Патрика никогда не волновало, что я одеваюсь «с выдумкой», по его выражению. Но что, если он был не вполне искренним? Работа Патрика, вся его социальная жизнь теперь вращалась вокруг контроля плоти — усмирения плоти, иссушения плоти, полировки плоти. Что, если по сравнению с крошечными крепкими попками в тренировочных штанах моя собственная теперь оставляла желать лучшего? Что, если мои округлости, которые я всегда считала соблазнительно пышными, его придирчивому взору начали казаться рыхлыми?
   
Вот какие мысли беспорядочно гудели у меня в голове, когда вошла миссис Трейнор и практически приказала нам с Уиллом выйти на улицу.
   
— Я вызвала уборщиц, чтобы провести специальную весеннюю уборку, и подумала, что вам стоит насладиться хорошей погодой, пока они в доме.
   
Уилл посмотрел мне в глаза и едва заметно поднял брови:
   
— Это не просьба, да, мама?
   
— Я просто подумала, что свежий воздух тебе не повредит, — парировала она. — Пандус опущен. Луиза, вы не могли бы захватить с собой чай?
   
Предложение оказалось не лишено смысла. В саду было чудесно. Незначительного повышения температуры хватило, чтобы все внезапно решило зазеленеть. Откуда ни возьмись проклюнулись нарциссы, их желтеющие луковицы намекали на будущие цветы. На коричневых ветках набухли почки, многолетники осторожно пробивались сквозь темную комковатую почву. Я открыла двери, и мы вышли на улицу. Уилл катил по дорожке, выложенной Йоркским камнем.[32] Он указал на чугунную скамейку с подушкой, и я села на нее. Мы подставили лица тусклому солнцу, слушая перебранку воробьев в живой изгороди.
   
— Что с вами?
   
— В смысле?
   
— Вы притихли.
   
— Вы велели мне помолчать.
   
— Не настолько же. Это меня пугает.
   
— У меня все в порядке. — Я помолчала и добавила: — Проблемы с парнем, если вам действительно интересно.
   
— А, — откликнулся он. — С Бегуном. — (Я открыла глаза, чтобы проверить, не насмехается ли он.) — Что случилось? Ну же, расскажите Дядюшке Уиллу.
   
— Нет.
   
— Моя мать намерена проследить, чтобы уборщицы носились по дому как сумасшедшие еще по меньшей мере час. Вам придется о чем-нибудь говорить.
   
Я выпрямила спину и повернулась к нему. У его домашнего кресла была кнопка для подъема сиденья, чтобы он мог разговаривать с людьми, находясь на одном с ними уровне. Уилл редко ею пользовался, потому что от этого кружилась голова, но сейчас не преминул. Мне пришлось смотреть на него снизу вверх.
   
— В таком случае что вы хотите узнать? — Я запахнулась в пальто и сощурилась.
   
— Как долго вы вместе? — спросил он.
   
— Чуть больше шести лет.
   
— Немало, — явно удивился он.
   
— Да, — согласилась я. — Немало.
   
Я наклонилась и поправила плед на его коленях. Он был обманчивым, этот солнечный свет, — обещал больше, чем мог дать. Я подумала о Патрике, который ровно в полседьмого встал и отправился на пробежку. Возможно, мне следует заняться бегом, чтобы мы превратились в еще одну пару, затянутую в лайкру. Или купить кружевное белье и поискать в Интернете советы по сексу. Я знала, что не сделаю ни того ни другого.
   
— Чем он занимается?
   
— Он персональный тренер.
   
— Потому и бегает.
   
— Потому и бегает.
   
— Какой он? В трех словах, если вам так удобнее.
   
— Положительный. — Я немного подумала. — Верный. Озабоченный процентом жира в организме.
   
— Это семь слов.
   
— Значит, четыре вы получили бесплатно. А какая она?
   
— Кто?
   
— Алисия. — Я посмотрела прямо на Уилла так же, как он смотрел на меня.
   
Он глубоко вздохнул и взглянул на высокий платан. Его волосы падали на глаза, и мне нестерпимо захотелось отвести их в сторону.
   
— Роскошная. Сексуальная. Дорогая. И очень неуверенная в себе.
   
— С чего вдруг ей быть неуверенной? — не выдержала я.
   
Казалось, его позабавили мои слова.
   
— Вы не поверите, — сказал он. — Такие девушки, как Лисса, всю жизнь торгуют лицом и потому считают, что у них ничего больше нет. Вообще-то, я несправедлив к ней. Она неплохо управляется с вещами. Одеждой, интерьерами. Умеет навести красоту.
   
Я подавила желание сказать, что любой сумеет навести красоту при наличии алмазных копей в бумажнике.
   
— Она может переставить в комнате пару вещей, и та совершенно преобразится. Я так и не понял, как она это делает. — Он кивнул в сторону дома. — Ее попросили оформить флигель, когда я сюда переехал.
   
Я мысленно представила великолепно обставленную гостиную и поняла, что впредь не смогу восхищаться ею без задней мысли.
   
— Как долго вы встречались?
   
— Восемь-девять месяцев.
   
— Недолго.
   
— Для меня — долго.
   
— Где вы познакомились?
   
— На торжественном ужине. Просто кошмарном торжественном ужине. А вы?
   
— В парикмахерской. Я была парикмахером. А он моим клиентом.
   
— Ха! Специальное предложение, да? — Наверное, я тупо посмотрела на него, потому что он покачал головой и тихо добавил: — Забудьте.
   
Из дома доносился глухой гул пылесоса. Фирма прислала четырех уборщиц в одинаковых халатах. Интересно, чем они будут заниматься два часа в этом маленьком флигеле?
   
— Вы скучаете по ней?
   
Я слышала, как женщины переговариваются. Кто-то распахнул окно, и время от времени в разреженный воздух вырывались взрывы смеха.
   
— Скучал. — Уилл внимательно изучал горизонт. Потом повернулся ко мне и сухо добавил: — Но я много думал об этом и решил, что они с Рупертом отличная пара.
   
— Они сыграют дурацкую свадьбу, — кивнула я, — родят спиногрыза-другого, как вы выражаетесь, купят дом в деревне, и не пройдет и пяти лет, как он соблазнит секретаршу.
   
— Вероятно, вы правы.
   
Меня понесло:
   
— И она будет слегка злиться на него все время, толком не понимая почему, пилить его на просто кошмарных торжественных ужинах, к смущению всех друзей, а он не посмеет ее бросить, чтобы не платить алименты. — (Уилл повернулся ко мне.) — Сексом они будут заниматься раз в шесть недель, и он будет обожать своих детей, но пальцем не ударит, чтобы помочь их воспитывать. А у нее будет превосходная укладка, но из-за разговоров исключительно обиняками вечно кислая мина. — Я поджала губы. — И она с головой уйдет в пилатес,[33] может, заведет собаку или лошадь и втюрится в инструктора по верховой езде. А в сорок лет он начнет бегать трусцой, купит «харлей-дэвидсон», который она будет презирать, и каждый день будет ходить на работу, смотреть на молодых парней в своем офисе, и слушать в барах, кого они подцепили на выходных и куда съездили поразвлечься, и чувствовать, что его каким-то образом обвели вокруг пальца, но так и не раскусит каким. — Я повернулась. Уилл смотрел на меня. — Простите, — произнесла я через секунду. — Не знаю, что на меня нашло.
   
— Мне становится немного жалко Бегуна.
   
— Он тут ни при чем, — ответила я. — Просто я много лет проработала в кафе, где все видишь и слышишь. Люди ведут себя шаблонно. Знали бы вы, что происходит!
   
— Поэтому не вышли замуж?
   
— Наверное, — заморгала я. Мне не хотелось говорить, что всерьез меня замуж не звали.
   
   
Возможно, по моему рассказу кажется, что мы ничем особенно не занимались. Но на самом деле дни, проведенные с Уиллом, были чуточку разными — в зависимости от его настроения и, что более важно, от того, насколько сильную боль он испытывал. Иногда я приходила и видела по его выпяченному подбородку, что он не желает со мной — или кем бы то ни было — разговаривать. Заметив это, я хлопотала по хозяйству, стараясь предвосхитить его нужды, чтобы не тревожить его вопросами.
   
Источники боли были самыми разными. Общие боли из-за атрофии мышц — его тело поддерживало намного меньше мышц, чем прежде, несмотря на все физиотерапевтические усилия Натана. Боль в животе из-за проблем с пищеварением, боль в плече, боль из-за инфекций мочевого пузыря — по-видимому, неизбежных, несмотря на все наши старания. У Уилла развилась язва желудка из-за того, что первое время после несчастного случая он принимал слишком много болеутоляющих — наверное, глотал горстями, как драже «Тик-так».
   
Время от времени случались пролежни из-за того, что он слишком долго сидел в одной и той же позе. Пару раз Уиллу предписывали постельный режим, просто чтобы залечить пролежни, но он терпеть не мог лежать. Он лежал, слушал радио, и глаза его сверкали от едва сдерживаемой ярости. Еще у Уилла случались головные боли как мне кажется, побочный эффект злости и разочарования. У него оставалось так много умственной энергии, которую не к чему было приложить. Все это искало выход.
   
Но наиболее изнурительным было жжение в ладонях и стопах — непрекращающееся, пульсирующее, оно не давало ему сосредоточиться на чем-либо другом. Я наливала в миску холодную воду и погружала в нее его руки и ноги или оборачивала их холодной фланелью в надежде облегчить его страдания. На подбородке Уилла билась жилка, и иногда он словно исчезал, как будто единственным способом справиться с жжением было покинуть собственное тело. Я на удивление привыкла к физическим потребностям Уилла. Казалось несправедливым, что конечности причиняют ему так много мучений, несмотря на то что он не может ими пользоваться или чувствовать их.
   
Несмотря на все это, Уилл не жаловался. Вот почему мне понадобилось несколько недель, чтобы заметить, что он страдает. Теперь я могла расшифровать его напряженный взгляд, молчание, манеру прятаться в своей скорлупе. Он лишь спрашивал: «Не могли бы вы принести холодной воды, Луиза?» или «По-моему, пора принять обезболивающее». Иногда ему было так больно, что лицо в прямом смысле лишалось красок, становилось желтовато-серым. Такие дни были самыми худшими.
   
Но в другие дни мы неплохо ладили. Уилл уже не казался смертельно оскорбленным, когда я заговаривала с ним, как было вначале. Сегодня, похоже, выдался день без боли. Когда миссис Трейнор вышла и сказала нам, что уборщицам нужно еще двадцать минут, я приготовила свежий чай, и мы медленно прогулялись по саду. Уилл катил по тропинке, а я следила, как мои атласные туфельки на шпильках темнеют от мокрой травы.
   
— Любопытный выбор обуви, — заметил Уилл.
   
Туфли были изумрудно-зелеными. Я нашла их в благотворительном магазине. Патрик сказал, что в них я похожа на лепрекона-трансвестита.[34]
   
— Знаете, вы одеваетесь совсем не как местные. Мне по утрам не терпится увидеть, какое безумное сочетание вы изобрели на этот раз.
   
— И как же одеваются «местные»?
   
Он взял левее, чтобы объехать обломок ветки на дорожке.
   
— Во флис. А подруги моей матери носят только что-нибудь от «Jaeger» или «Whistles». — Он взглянул на меня. — Откуда у вас такие экзотические вкусы? Где еще вы жили?
   
— Нигде.
   
— Неужели вы жили только здесь? А где вы работали?
   
— Только здесь. — Я повернулась и посмотрела на него, оборонительно скрестив руки на груди. — И? Что тут странного?
   
— Это такой маленький городок. Такой ограниченный. Вся его жизнь вертится вокруг замка. — Мы остановились на дорожке и уставились на замок, вздымавшийся вдалеке на причудливом куполообразном холме, безупречный, словно нарисованный ребенком. — Мне всегда казалось, что это место, куда люди возвращаются. Когда устают от всего остального. Или когда им не хватает воображения, чтобы отправиться куда-то еще.
   
— Спасибо.
   
— Разумеется, в этом нет ничего плохого. Но… Иисусе! Динамичным его не назовешь, верно? И в нем отнюдь не полным-полно идей, интересных людей или возможностей. Местные считают ниспровержением основ, если сувенирная лавка меняет изображение миниатюрной железной дороги на пластиковых салфетках.
   
Я невольно засмеялась. На прошлой неделе в местной газете была статья именно на эту тему.
   
— Вам двадцать шесть лет, Кларк. Самое время завоевывать большой мир, ввязываться в неприятности в барах, демонстрировать свой странный гардероб сомнительным мужчинам…
   
— Я счастлива здесь, — возразила я.
   
— А не должны бы.
   
— Похоже, вам нравится указывать другим, что им делать.
   
— Только когда я знаю, что прав. Поверните мой чай, пожалуйста. Я не могу до него дотянуться.
   
Я повернула соломинку на сто восемьдесят градусов, чтобы ему было легче пить, и подождала, пока он сделает глоток. От легкого морозца кончики его ушей порозовели.
   
— О господи, — скривился Уилл, — ну и гадость для девушки, которая зарабатывает на жизнь приготовлением чая.
   
— Просто вы привыкли к лесбиянскому чаю, — фыркнула я. — Ко всякому там «лапсанг сушонгу»[35] с травами.
   
— Лесбиянскому чаю! — Он едва не подавился. — Уж всяко лучше, чем эта политура для мебели. Господи, да в нем, наверное, ложка стоит.
   
— Значит, мой чай никуда не годится. — Я села на скамейку напротив Уилла. — С какой стати вы считаете себя вправе высказывать мнение, что бы я ни говорила или делала, а мне затыкаете рот?
   
— Прекрасно, Луиза Кларк. Выскажите свое мнение.
   
— О вас?
   
— А разве у меня есть выбор? — театрально вздохнул он.
   
— Вам нужно подстричь волосы. Вы похожи на бродягу.
   
— Теперь вы говорите, как моя мать.
   
— Но вы действительно кошмарно выглядите. Могли хотя бы побриться. Разве у вас кожа не зудит от этой щетины? — (Уилл покосился на меня.) — Зудит, да? Я так и знала. Ладно… сегодня вечером я вас побрею.
   
— О нет!
   
— О да! Вы спросили мое мнение. Я ответила. Вам ничего не нужно делать самому.
   
— А если я откажусь?
   
— Я все равно вас побрею. Если щетина отрастет еще немного, мне придется выуживать из нее кусочки пищи. Честное слово, если это случится, я подам на вас в суд за стресс на рабочем месте.
   
Он улыбнулся, как будто я его рассмешила. Наверное, это звучит довольно печально, но Уилл улыбался так редко, что, если мне удавалось его развеселить, у меня от гордости немного кружилась голова.
   
— Вот что, Кларк, — сказал он. — Окажите мне услугу.
   
— Какую?
   
— Почешите мне ухо, хорошо? Зуд сводит меня с ума.
   
— А вы разрешите вас подстричь? Совсем чуть-чуть?
   
— Не испытывайте судьбу.
   
— Тсс! Не заставляйте меня нервничать. Я паршиво управляюсь с ножницами.
   
   
Бритва и пена для бритья отыскались в шкафчике в ванной комнате, запрятанные за пакетами влажных салфеток и ваты, как будто ими давно не пользовались. Я затащила Уилла в ванную, наполнила раковину теплой водой, заставила его немного наклонить подголовник кресла и положила горячую фланель на его подбородок.
   
— Что это? Вы подались в цирюльники? Зачем фланель?
   
— Понятия не имею, — призналась я. — Но так всегда делают в фильмах. Это как горячая вода и полотенца, когда кто-то рожает.
   
Я не видела его губ, но вокруг его глаз лучились тонкие веселые морщинки. Хорошо бы, так было всегда. Хорошо бы, он был счастлив… а его лицо утратило загнанное, настороженное выражение. Я болтала. Я шутила. Я начала напевать. Все, что угодно, лишь бы оттянуть момент, когда он снова помрачнеет.
   
Я закатала рукава и принялась намыливать его подбородок и щеки до самых ушей. Затем помедлила, приставив лезвие к его подбородку.
   
— Не пора ли признаться, что до сих пор я брила только ноги?
   
Уилл закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Я начала осторожно скрести его кожу бритвой, и, когда я ее споласкивала, тишину нарушал только плеск воды в раковине. Я трудилась молча, изучая лицо Уилла Трейнора, морщины, которые спускались к уголкам рта и выглядели слишком глубокими для его возраста. Я убрала его волосы с лица и увидела предательские цепочки стежков, вероятно оставшиеся после несчастного случая. Увидела лиловые тени под глазами, говорившие о многих и многих бессонных ночах, и складку между бровями, свидетельницу немой боли. От его кожи пахло тепло и сладко — кремом для бритья и чем-то, присущим самому Уиллу, сдержанным и дорогим. Его лицо начало проступать, и я увидела, как легко ему было привлечь красавицу вроде Алисии.
   
Я действовала медленно и осторожно, воодушевленная тем фактом, что на него, казалось, ненадолго снизошел покой. Мелькнула мысль, что после аварии Уилла касались только в ходе медицинских или терапевтических процедур, и я поглаживала его кожу кончиками пальцев, изо всех сил избегая обезличенной резкости, отличавшей действия Натана и врача.
   
Бритье Уилла оказалось поразительно интимным процессом. Вероятно, я думала, будто инвалидное кресло станет преградой, что немощность исключит любые чувственные ощущения. Странно, но это не сработало. Невозможно находиться так близко к мужчине, чувствовать, как натягивается его кожа под кончиками пальцев, дышать одним и тем же воздухом, видеть его лицо на расстоянии нескольких дюймов и не испытывать легкого смятения. К тому времени, как я добралась до второго уха, меня сковала неловкость, будто я переступила невидимую черту.
   
Возможно, Уилл сумел уловить едва заметные изменения в моих прикосновениях, а может, просто тонко чувствовал настроение окружающих. Но он открыл глаза, и наши взгляды встретились.
   
— Только не говорите, — с невозмутимым лицом произнес он после короткой паузы, — что сбрили мне брови.
   
— Всего одну. — Я сполоснула лезвие, надеясь, что краска сойдет с моих щек к тому времени, когда я повернусь обратно. — Отлично, — наконец сказала я. — Я вас не слишком замучила? Кажется, скоро придет Натан.
   
— А что насчет моих волос? — спросил он.
   
— А вы хотите, чтобы я их подстригла?
   
— Почему бы и нет?
   
— Я думала, вы мне не доверяете.
   
Уилл пожал плечами — насколько возможно. Движение было едва заметным.
   
— Если вы на пару недель перестанете ныть, полагаю, цена невысока.
   
— О боже, ваша мама будет так рада. — Я вытерла с его щеки остаток крема для бритья.
   
— Надеюсь, это нас не остановит.
   
   
Мы подстригли Уиллу волосы в гостиной. Я зажгла огонь, мы поставили фильм — американский триллер, — и я обернула ему плечи полотенцем. Я предупредила Уилла, что давненько не брала в руки ножниц, но добавила, что хуже, чем сейчас, быть не может.
   
— Спасибо на добром слове, — ответил он.
   
Я приступила к работе, пропуская его волосы сквозь пальцы и пытаясь припомнить несколько базовых правил, которые успела выучить. Уилл смотрел фильм и выглядел расслабленным и почти довольным. Время от времени он что-нибудь сообщал мне о фильме: где еще снимался ведущий актер, в каком фильме он дебютировал, — а я заинтересованно хмыкала, как хмыкаю, когда Томас показывает мне свои игрушки, хотя на самом деле была полностью поглощена тем, чтобы его не изуродовать. Наконец я отстригла все патлы и забежала вперед, чтобы посмотреть, как он выглядит.
   
— Ну? — Уилл поставил диск на паузу.
   
— Не уверена, что мне нравится видеть ваше лицо настолько открытым. — Я выпрямилась. — Это немного нервирует.
   
— Мне холодно, — заметил он, поворачивая голову слева направо, как будто проверяя ощущения.
   
— Подождите, — сказала я. — Схожу за двумя зеркалами. Тогда вы сможете разглядеть все как следует. Только не шевелитесь. Еще нужно немного убраться. И пожалуй, отрезать ухо.
   
Я была в спальне, искала в ящиках маленькое зеркало, когда услышала стук двери. Быстрые шаги двух человек, голос миссис Трейнор, высокий, встревоженный.
   
— Джорджина, умоляю, не надо.
   
Дверь гостиной с грохотом распахнулась. Я схватила зеркало и выбежала из комнаты. Не хватало только, чтобы меня вновь отругали за отсутствие. Миссис Трейнор стояла в дверях гостиной, прижав обе ладони ко рту и наблюдая за невидимой стычкой.
   
— Ты самый эгоистичный человек на свете! — кричала молодая женщина. — Поверить не могу, Уилл. Ты всегда был эгоистичным, а стал еще хуже.
   
— Джорджина. — Взгляд миссис Трейнор метнулся на меня. — Пожалуйста, прекрати.
   
Я вошла в комнату следом за ней. На плечах Уилла все еще лежало полотенце, вокруг колес его кресла валялись клочья светло-каштановых волос. Напротив него стояла молодая женщина с длинными темными волосами, собранными на затылке неряшливым узлом. На ней были дорогие потертые джинсы и замшевые сапоги. Как и у Алисии, черты ее лица были красивыми и правильными, кожа загорелой, а зубы ослепительно-белыми, как в рекламе зубной пасты. Я узнала, какого цвета у нее зубы, потому что, багровая от злости, она шипела на Уилла:
   
— Поверить не могу. Поверить не могу, что подобное пришло тебе в голову. Что ты…
   
— Пожалуйста, Джорджина! — резким голосом воскликнула миссис Трейнор. — Сейчас не время.
   
Уилл невозмутимо смотрел перед собой в пустоту.
   
— Э-э-э… Уилл? Вам что-нибудь нужно? — тихо спросила я.
   
— Кто вы такая? — вихрем обернулась незнакомка.
   
И я увидела, что в глазах у нее стоят слезы.
   
— Джорджина, — произнес Уилл. — Познакомься с Луизой Кларк, моей наемной компаньонкой и поразительно изобретательным парикмахером. Луиза, познакомьтесь с моей сестрой, Джорджиной. Кажется, она прилетела в такую даль из Австралии, чтобы наорать на меня.
   
— Хватит шуток! — рявкнула Джорджина. — Мама мне рассказала. Она мне все рассказала.
   
Никто не пошевелился.
   
— Возможно, мне следует вас оставить? — спросила я.
   
— Неплохая мысль. — Костяшки пальцев миссис Трейнор, вцепившихся в подлокотник дивана, были белыми. — Луиза, полагаю, сейчас самое время для обеденного перерыва.
   
Я выскользнула из комнаты.
   
Придется обедать на автобусной остановке. Я забрала из кухни свои сэндвичи, натянула пальто и пошла по задней дорожке.
   
Напоследок я услышала голос Джорджины Трейнор, гремевший в доме:
   
— Тебе вообще приходило в голову, Уилл, что это не только твое личное дело, каким бы нелепым тебе это ни казалось?
   
   
Когда я вернулась ровно через полчаса, в доме было тихо. Натан мыл кружку в кухонной раковине.
   
Заметив меня, он повернулся:
   
— Как дела?
   
— Она ушла?
   
— Кто?
   
— Сестра?
   
— А! — бросил Натан. — Так это была сестра? Ага, ушла. Умчалась в своей машине, когда я пришел. Семейная ссора, да?
   
— Не знаю, — ответила я. — Я как раз стригла Уилла, когда явилась эта женщина и начала на него орать. Я решила, что это очередная подружка.
   
Натан пожал плечами.
   
Я поняла, что он не станет обсуждать подробности личной жизни Уилла, даже если бы знал их.
   
— Но он притих. Кстати, ты отлично его побрила. Приятно видеть человеческое лицо, а не эту растительность.
   
Я вернулась в гостиную. Уилл сидел, уставившись в телевизор. Фильм все еще стоял на паузе в том же месте, на котором его остановили.
   
— Включить дальше? — спросила я.
   
Минуту казалось, что он не расслышал. Его голова была вжата в плечи, расслабленное выражение лица сменилось непроницаемым. Уилл снова закрылся, заперся в своей скорлупе, сквозь которую я не могла проникнуть.
   
Он моргнул, как будто только что меня заметил.
   
— Конечно, — ответил он.
   
   
Я услышала их, когда несла корзину белья по коридору. Дверь флигеля была приоткрыта, и голоса миссис Трейнор и ее дочери приглушенными волнами набегали по длинному коридору. Сестра Уилла тихонько всхлипывала, в ее голосе больше не было ярости. Она казалась маленьким ребенком.
   
— Наверняка что-то можно сделать. Какое-нибудь медицинское открытие. Может, отвезешь его в Америку? В Америке всегда становится лучше.
   
— Твой отец внимательно следит за прогрессом. Но нет, дорогая, ничего… конкретного нет.
   
— Он так… изменился. Как будто решил видеть во всем только плохое.
   
— Он с самого начала был таким, Джордж. Наверное, дело в том, что вы общались, только когда ты прилетала домой. Тогда он, наверное, еще был… полон решимости… и уверен, что все еще может измениться.
   
Мне было немного неловко, что я подслушиваю такой интимный разговор. Но его странное содержание заставило меня подойти ближе. Я медленно направилась к двери, мои ноги в носках бесшумно ступали по полу.
   
— Видишь ли, мы с папой тебе не говорили. Не хотели тебя расстраивать. Но он пытался… — Слова давались миссис Трейнор с трудом. — Уилл пытался… покончить с собой.
   
— Что?
   
— Его нашел папа. В декабре. Это было… было ужасно.
   
Хотя это всего лишь подтвердило мои догадки, я похолодела. Раздался приглушенный плач и тихие утешения. Снова долгое молчание. Наконец Джорджина заговорила, охрипнув от горя:
   
— Девушка?..
   
— Да. Луиза должна проследить, чтобы ничего подобного не повторилось.
   
Я замерла. На другом конце коридора Натан и Уилл тихо беседовали в ванной, счастливо не замечая разговора, который происходил всего в нескольких футах. Я сделала еще шаг к двери. Наверное, я знала обо всем с тех пор, как заметила шрамы на его запястьях. В конце концов, это все объясняло: и требование миссис Трейнор, чтобы я не оставляла Уилла одного надолго, и его недовольство моим появлением, и долгие часы безделья. Я работала нянькой. Я не знала этого, но Уилл знал и потому ненавидел меня.
   
Я взялась за ручку двери, собираясь осторожно закрыть ее. Интересно, что известно Натану? Стал ли Уилл хоть немного счастливее? Я поняла, что испытываю слабое эгоистичное облегчение, оттого что Уилл возражал не против меня, а против того, что меня — или неважно кого — наняли присматривать за ним. Мысли лихорадочно кружились в голове, и я едва не пропустила следующий обрывок беседы.
   
— Ты не можешь ему позволить, мама. Ты должна его остановить.
   
— Это не нам решать, дорогая.
   
— Нет, нам. Если он хочет заручиться твоей помощью, — возразила Джорджина.
   
Я замерла, держась за ручку.
   
— Поверить не могу, что ты согласилась. А как же твоя вера? Как же все, что ты делаешь? Какой тогда был смысл спасать его в прошлый раз?
   
— Ты несправедлива. — Голос миссис Трейнор был подчеркнуто спокойным.
   
— Но ты сказала, что отвезешь его. А значит…
   
— Неужели ты думаешь, что, если я откажусь, он не попросит кого-то еще?
   
— Но «Дигнитас»?[36] Это просто неправильно. Я знаю, ему тяжело, но это погубит тебя и папу. Я уверена! Подумай, как ты будешь себя чувствовать! Подумай об огласке! Твоя работа! Ваша с отцом репутация! Он должен это знать. Эгоистично даже просить о таком. Как он может? Как? Как ты можешь? — Она снова заплакала.
   
— Джордж…
   
— Не смотри на меня так. Мне жаль его, мама. Правда жаль. Он мой брат, и я люблю его. Но я этого не вынесу. Не вынесу даже мысли об этом. Он не должен просить, а ты не должна его слушать. И он погубит не только свою жизнь, если ты согласишься.
   
Я отступила от окна. Кровь шумела в ушах так громко, что я с трудом разобрала ответ миссис Трейнор.
   
— Шесть месяцев, Джордж. Он обещал мне шесть месяцев. Итак… Я не хочу, чтобы ты впредь упоминала об этом, и уж точно не на людях. И мы должны… — глубоко вдохнула она. — Мы должны, что есть сил молиться, чтобы за это время случилось нечто, способное заставить его передумать.
  
  
   
    
8
    
Камилла
   
   
Я никогда не думала, что стану способствовать убийству собственного сына.
   
Даже читать это странно. Подобные заголовки встречаются в таблоидах или в тех ужасных журналах, которые вечно торчат из сумки уборщицы, с историями женщин, дочери которых сбежали с их вероломными мужьями, и россказнями о невероятной потере веса и двухголовых младенцах.
   
Я не из тех, с кем случается подобное. По крайней мере, я так думала. Моя жизнь была строго упорядоченной — самая обычная жизнь по современным стандартам. Я замужем почти тридцать семь лет и вырастила двоих детей. Я делала карьеру, помогала в школе, в родительском комитете и пошла работать, как только дети перестали во мне нуждаться.
   
Я проработала мировым судьей почти одиннадцать лет и наблюдала все гримасы человеческой жизни: неисправимых бродяг, которые не могут даже собраться с силами и явиться в суд в назначенное время, рецидивистов, озлобленных юношей с жесткими лицами и измотанных, погрязших в долгах матерей. Довольно тяжело оставаться спокойной и понимающей, когда раз за разом видишь одни и те же лица, одни и те же ошибки. Иногда я замечала в своем голосе раздраженные нотки. Тупое нежелание человечества хотя бы попытаться отвечать за свои поступки ужасно удручает.
   
И наш маленький городок, несмотря на красоту замка, многочисленные архитектурные памятники и живописные проселочные дороги, отнюдь не служит исключением. На площадях эпохи Регентства толкутся подростки с сидром. Стены домиков с соломенными крышами заглушают крики избиваемых жен и детей. Иногда я ощущала себя королем Кнудом,[37] тщетно противостоящим приливу хаоса и ползучему опустошению. Но я любила свою работу. Я занималась ею, поскольку верила в порядок, в моральный кодекс. Я считала, что можно поступать правильно и неправильно, какими бы устаревшими ни казались мои взгляды.
   
В тяжелые времена меня спасал мой сад. По мере того как росли дети, я все больше и больше привязывалась к нему. Я могу назвать латинское название почти каждого растения, на которое вы потрудитесь указать. Забавно, но я даже не учила латынь в школе — я посещала довольно небольшую частную школу для девочек, в которой основное внимание уделялось кулинарии и вышиванию — искусствам, необходимым каждой доброй жене. Тем не менее названия растений мгновенно оседают у меня в голове. Мне достаточно услышать их однажды, чтобы запомнить навсегда: helleborus niger, eremurus stenophyllus, athyrium niponicum.[38] Я могу повторить их с беглостью, которая в школе была недоступна.
   
Говорят, сад начинаешь по-настоящему ценить по достижении определенного возраста, и, полагаю, в этом есть доля правды. Наверное, это как-то связано с великим круговоротом жизни. Есть что-то чудесное в неизменном оптимизме свежей зелени, расцветающей после унылой зимы, и я каждый год радуюсь изменениям, тому, как природа поворачивает сад разными гранями, чтобы раскрыть его во всей красе. Порой, когда мой брак начинал трещать по швам, сад становился убежищем, даже счастьем.
   
Если честно, порой он был болью. Нет ничего хуже, чем соорудить новую клумбу и обнаружить, что она не желает цвести, или увидеть, как некий наглый злоумышленник уничтожил за ночь целую грядку прелестных луковичных. Но даже когда я сокрушалась о времени и усилиях, потраченных на уход за садом, о ноющих после утра прополки суставах, о подпорченном маникюре, мне это нравилось. Мне нравились чувственные радости свежего воздуха, запахи сада, я любила перебирать землю пальцами и испытывала удовлетворение, наблюдая, как все живет и светится, зачарованное собственной недолговечной красотой.
   
После несчастного случая с Уиллом я год не занималась садом. Дело не только во времени, хотя бесконечные часы, проведенные в больнице, постоянные разъезды на машине и заседания — о боже, заседания! — отнимали так много времени. Я взяла на работе полугодовой отпуск по семейным обстоятельствам, но его все равно не хватило.
   
Просто мои растения и все, что с ними связано, внезапно утратили смысл. Я наняла садовника, чтобы он следил за порядком, и большую часть года бросала на сад лишь мимолетные взгляды.
   
Только когда мы привезли Уилла домой, когда переделали и подготовили флигель, я увидела смысл в том, чтобы сад вновь обрел красоту. Мне хотелось, чтобы моему сыну было на что смотреть. Хотелось дать ему понять, что все меняется, растет или увядает, но жизнь не стоит на месте. И что все мы — часть великого цикла, некоего узора, постигнуть который дано только Богу. Разумеется, я не могла сказать это прямо — мы с Уиллом никогда не были склонны разговаривать по душам, — но мне хотелось показать ему образно. Молча заверить, если можно так выразиться, что мир больше, а будущее светлее, чем ему кажется.
   
   
Стивен ворошил поленья кочергой. Он искусно разворошил наполовину сгоревшие поленья, отправив в трубу ворох искр, и бросил в середину новое. Затем он отступил, как обычно с тихим удовлетворением наблюдая за занявшимся огнем, и вытер руки о вельветовые брюки. Когда я вошла в комнату, он обернулся. Я протянула ему стакан.
   
— Спасибо. Джордж собирается спуститься?
   
— Очевидно, нет.
   
— Что она делает?
   
— Смотрит наверху телевизор. Ей никто не нужен. Я спрашивала.
   
— Это пройдет. Наверное, устала после дальнего перелета.
   
— Надеюсь, Стивен. Сейчас ей с нами не очень-то весело.
   
Мы молча постояли, глядя на огонь. В комнате было темно и тихо, оконные стекла слегка дребезжали под порывами дождя и ветра.
   
— Ну и ночка.
   
— Да.
   
Собака вошла в комнату и со вздохом плюхнулась перед камином, с обожанием взирая на нас снизу вверх.
   
— Что скажешь? — спросил Стивен. — Насчет этой истории со стрижкой.
   
— Не знаю. Хотелось бы считать ее хорошим признаком.
   
— Похоже, у малышки Луизы есть характер.
   
Я заметила, как муж улыбнулся самому себе. «Только не она», — отгоняя непрошеную мысль, подумала я.
   
— Да, наверное.
   
— Как по-твоему, она правильный человек?
   
Я сделала глоток, прежде чем ответить. Джина на два пальца, ломтик лимона и побольше тоника.
   
— Может быть, — произнесла я. — Я уже не знаю, что правильно, а что нет.
   
— Она ему нравится. Уверен, что она ему нравится. Мы разговаривали, когда смотрели новости на днях, и Уилл упомянул ее два раза. Прежде он этого не делал.
   
— Да. Но не слишком обольщайся.
   
— По-твоему, я обольщаюсь?
   
Стивен отвернулся от огня. Я видела, что он разглядывает меня, возможно, отмечает новые морщины вокруг глаз, тревожно поджатые губы. Он взглянул на золотой крестик, который я в последнее время не снимала. Мне не нравилось, когда он так смотрел. Невольно казалось, что он сравнивает меня с кем-то другим.
   
— Просто я реалистка.
   
— Такое впечатление… такое впечатление, что ты уже ждешь, когда это случится.
   
— Я знаю своего сына.
   
— Нашего сына.
   
— Да. Нашего сына.
   
«Нет, моего, — подумала я. — Тебя никогда не было рядом с ним по-настоящему. На эмоциональном уровне. Ты всего лишь пустота, на которую он упорно пытался произвести впечатление».
   
— Он передумает, — сказал Стивен. — Времени еще много.
   
Мы стояли в комнате. Я сделала долгий глоток, по сравнению с жаром огня напиток казался ледяным.
   
— Я все думаю… — произнесла я, глядя в камин, — все думаю, может, я что-то упускаю.
   
Муж продолжал за мной наблюдать. Я чувствовала его взгляд, но не могла посмотреть ему в глаза. Возможно, в этот миг он был готов меня коснуться. Но, по-моему, мы уже слишком отдалились друг от друга.
   
— Выше головы не прыгнешь, дорогая. — Он отпил из стакана.
   
— Я в курсе. Но ведь этого недостаточно!
   
Стивен снова повернулся к огню, без необходимости вороша поленья кочергой, пока я молча не вышла из комнаты.
   
Он прекрасно знал, что я так поступлю.
   
   
Когда Уилл впервые сказал мне, чего хочет, ему пришлось повторить дважды, поскольку я была совершенно уверена, что неправильно расслышала в первый раз. Поняв, что именно он предлагает, я хладнокровно заявила, что это абсурд, и вышла из комнаты. Возможность уйти от человека в инвалидном кресле — несправедливое преимущество. Между флигелем и главным домом две ступеньки, и без помощи Натана он не может их преодолеть. Я закрыла дверь флигеля и замерла в своем коридоре, а спокойные слова сына продолжали звенеть в ушах.
   
Кажется, я не шевелилась полчаса.
   
Он не унимался. Уиллу всегда нужно было оставить за собой последнее слово. Он повторял свою просьбу каждый раз, когда я заходила его повидать, пока я почти не возненавидела эти визиты. «Я не хочу так жить, мама. Не о такой жизни я мечтал. Надежды на выздоровление нет, и потому вполне разумно просить помочь мне достойно уйти». Я слышала его и живо представляла, каким он был на деловых встречах. Работа сделала его богатым и высокомерным. В конце концов, он привык, чтобы к нему прислушивались. Он не мог смириться, что в некотором роде я обладала властью над его будущим, что я вновь стала матерью.
   
Согласиться меня заставила совершенная им попытка. Дело не в том, что моя религия запрещает самоубийство, хотя мысль о том, что Уилл будет вечно гореть в аду из-за собственного отчаяния, была ужасна. Но Господь, милосердный Господь примет во внимание наши страдания и отпустит наши грехи — я предпочитаю в это верить.
   
Просто дело в том, чего никогда не поймешь, не став матерью. Дело в том, что ты видишь перед собой не взрослого мужчину — шумного, небритого, потного, самоуверенного отпрыска со штрафными талонами за парковку, нечищеными ботинками и запутанной личной жизнью. Ты видишь всех людей, которыми он когда-либо был, одновременно.
   
Я смотрела на Уилла и видела младенца, которого держала на руках, ослепленная наивной любовью, неспособная поверить, что произвела на свет новое человеческое существо. Я видела карапуза, который брал меня за руку, школьника, который рыдал от злости, когда его задирал другой ребенок. Я видела уязвимость, любовь, историю. Вот что он просил уничтожить — маленького ребенка, а не только мужчину — всю эту любовь, всю эту историю.
   
А потом, двадцать второго января, в день, когда я застряла в суде с нескончаемым потоком магазинных воришек, незастрахованных водителей и слезливых и обозленных бывших супругов, Стивен вошел во флигель и нашел нашего сына почти без сознания, его голова болталась у подлокотника, а вокруг колес разливалось море темной липкой крови. Уилл отыскал в задней прихожей ржавый гвоздь, не более чем на полдюйма торчащий из какой-то наспех прибитой деревяшки, прижал к нему запястье и ездил взад и вперед, пока не раскромсал плоть. Я до сих пор не могу представить, какая решимость им руководила, хотя он, наверное, совсем обезумел от боли. Врачи сказали, что от смерти его отделяло меньше двадцати минут.