1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
(Из выставочных встреч)    

     

До сих  пор, при случайных встречах с модернистами, я смотрел на них с некоторым  страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или  неожиданно укусит меня за плечо или попросит взаймы.    

Но это  странное чувство улетучилось после первого же ближайшего знакомства с таким художником.    

Он  оказался человеком крайне миролюбивого характера и джентльменом, хотя и с  примесью бесстыдного лганья.    

Я тогда  был на одной из картинных выставок, сезон которых теперь в полном  разгаре, – и тратил вторые полчаса на созерцание висевшей передо мной  странной картины.    

Картина  эта не возбуждала во мне веселого настроения… Через все полотно шла желтая полоса,  по одну сторону которой были наставлены маленькие закорючки черного цвета.  Такие же закорючки, но лилового цвета, приятно разнообразили тон внизу картины.  Сбоку висело солнце, которое было бы очень недурным астрономическим светилом,  если бы не было односторонним и притом – голубого цвета.    

Первое  предположение, которое мелькнуло во мне при взгляде на эту картину, – что  предо мной морской вид. Но черные закорючки сверху разрушали это предположение  самым безжалостным образом.    

– Э! –  сказал я сам себе. – Ловкач-художник просто изобразил внутренность  нормандской хижины…    

Но  одностороннее солнце всем своим видом и положением отрицало эту несложную  версию.    

Я  попробовал взглянуть на картину в кулак: впечатление сконцентрировалось, и  удивительная картина стала еще непонятнее…    

Я  пустился на хитрость – крепко зажмурил глаза и потом, поболтав головой, сразу  широко открыл их…    

Одностороннее  солнце по-прежнему пузырилось выпуклой стороной и закорючки с утомительной  стойкостью висели – каждая на своем месте.    

Около  меня вертелся уже минут десять незнакомый молодой господин с зеленоватым лицом  и таким широким галстуком, что я должен был все время вежливо от него  сторониться. Молодой господин заглядывал мне в лицо, подергивал плечом и вообще  выражал живейшее удовольствие по поводу всего его окружающего.    

– Черт  возьми! – проворчал я, наконец потеряв терпение. – Хотелось бы мне  знать автора этой картины… Я б ему…    

Молодой  господин радостно закивал головой:    

– Правда?  Вам картина нравится?! Я очень рад, что вы оторваться от нее не можете. Другие  ругались, а вы… Позвольте мне пожать вам руку.    

– Кто  вы такой? – отрывисто спросил я.    

– Я?  Автор этой картины! Какова штучка?!    

– Да-а…  Скажите, – сурово обратился я к нему. – Что это такое?    

– Это?  Господи боже мой… «Четырнадцатая скрипичная соната Бетховена, опус восемнадцатый».  Самая простейшая соната.    

Я еще  раз внимательно осмотрел картину.    

– Соната?    

– Соната.    

– Вы  говорите, восемнадцатый? – мрачно переспросил я.    

– Да-с,  восемнадцатый.    

– Не  перепутали ли вы? Не есть ли это пятая соната Бетховена; опус двадцать  четвертый?    

Он  побледнел.    

– Н-нет…  Насколько я помню, это именно четырнадцатая соната.    

Я  недоверчиво посмотрел на его зеленое лицо.    

– Объясните  мне… Какие бы изменения сделали вы, если бы вам пришлось переделать эту вещь  опуса на два выше?.. Или дернуть даже шестую сонату… А? Чего нам с вами,  молодой человек, стесняться? Как вы думаете?    

Он  заволновался.    

– Так  нельзя… Вы вводите в настроение математическое начало… Это продукт моего личного  переживания! Подходите к этому, как к четырнадцатой сонате.    

Я  грустно улыбнулся.    

– К  сожалению, мне трудно исполнить ваше предложение… О-очень трудно! Четырнадцатой  сонаты я не увижу.    

– Почему?!!    

– Потому  что их всего десять. Скрипичных сонат Бетховена, к сожалению, всего десять. Старикашка  был преленивым субъектом.    

– Что  вы ко мне пристаете?! Значит, эта вещь игралась не на скрипке, а на  виолончели!.. Вот и все! На высоких нотах… Я и переживал.    

– Старик  как будто задался целью строить вам козни… Виолончельных-то сонат всего шесть и  состряпано.    

Мой  собеседник, удрученный, стоял, опустив голову, и отколупывал от статуи кусочки  гипса.    

– Не  надо портить статуи, – попросил я. Он вздохнул.    

У него  был такой вид, что я сжалился над заблудившимся импрессионистом.    

– Вы  знаете… Пусть это останется между нами. Но при условии, если вы дадите мне  слово исправиться и начать вести новую честную жизнь. Вы не будете выставлять  таких картин, а я буду помалкивать о вашем этом переживании. Ладно?    

Он  сморщил зеленое лицо в гримасу, но обещал.    

Через  неделю я увидел на другой выставке новую его картину: «Седьмая фуга  Чайковского, Оп. 9, изд. Ю. Г Циммермана».    

Он не  сдержал обещания. Я – тоже.    

 Магнит    

     

     I    

     

Первый  раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня, как ребенка.  Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене:    

– Если  мне будут звонить, спроси – кто и запиши номер.    

Я прекрасно  знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной станции, не имела  представления о том, что я уже восемь часов имею свой собственный телефон, но  бес гордости и хвастовства захватил меня в свои цепкие лапы, и я, одеваясь в  передней, кроме жены, предупредил горничную и восьмилетнюю Китти, выбежавшую  проводить меня:    

– Если  мне будут звонить, спросите – кто и запишите номер.    

– Слушаю-с,  барин!    

– Хорошо,  папа!    

И я  вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так  важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих:    

– Смотрите,  какой он важный!    

– Да,  у него такой дурацкий вид, что будто он только что обзавелся собственным  телефоном.    

     II    

     

Вернувшись  домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она открыла дверь,  отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала оттуда манить  меня пальцем.    

– Что  такое?    

– Барин,  барин, – шептала она, давясь от смеха. – Подите-ка, что я вам скажу!  Как бы только барыня не услыхала…    

Первой  мыслью моей было, что она пьяна; второй, что я вскружил ей голову своей наружностью  и она предлагает вступить с ней в преступную связь.    

Я  подошел ближе, строго спросив:    

– Чего  ты хочешь?    

– Тш…  барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому ихний муж не едет в  Москву.    

Я  растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут же решил,  что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили ее душевного  равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум.    

Из  детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и заплакала.    

– Что  случилось? – обеспокоился я.    

– Бедный  папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой… Папочка, лучше ты брось эту драную  кошку, Бельскую.    

– Какую…  Бельс-ку-ю? – ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.    

– Да  твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она драная кошка.  Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе оба глаза  кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно приехал к ней в  шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о глазах-то.    

Вне  себя, я оттолкнул Китти и бросился к жене.    

Жена  сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную трубку.  Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:    

– И  это передать… Хорошо-с… Можно и это передать. И поцелуи… Что?.. Тысячу  поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.    

Она  повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза, сказала  странную фразу:    

– В  вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется, проследил.    

– Это  дом сумасшедших! – вскричал я. – Ничего не понимаю!    

Жена  подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого колебания сказала:    

– Ты…  мерзавец!    

– Первый  раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние новости.    

– Ты  смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это?    

Она  взяла со стола испещренную надписями бумажку и прочла:    

– № 349-27:  «Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в театре и послать хоть издали  поцелуй».    

№ 259-09:  «Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо, которое я тебе подарила?  Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси Петровой?»    

№ 317-01:  «Я на тебя сердита… Клялся, что я для тебя единственная, а на самом деле тебя  видели на Невском с полной брюнеткой. Не шути с огнем!»    

№ 102-12:  «Ты негодяй! Надеюсь, понимаешь».    

№ 9-17:  «Мерзавец – и больше ничего!»    

№ 177-02:  «Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится муж, и нам не удастся  уговориться о вечере. Любишь ли ты по-прежнему свою Надю?».    

Жена  скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.    

– Что  же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? – с дрожью в голосе  спросила она. – Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал  телефона. Позвони же ей – № 177-02, а то придет муж, и вам не удастся  условиться о вечере. Подлец!    

Я пожал  плечами.    

Если это  была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне радости, покоя и скромного  веселья.    

Я поднял  бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.    

– Центральная,  № 177-02! Спасибо. № 177-02? Мужской голос ответил мне:    

– Да,  кто говорит?    

– Номер  300-05. Позовите к телефону Надю.    

– Ах,  вы № 300-05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете Надей? Знайте,  молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин… Я знаю, кто вы такой!    

– Спасибо!  Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она сумасшедшая.    

– Я  ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат голову.  Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, № 300-05, что я поколочу  вас не позже завтрашнего дня.    

Этот  разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а, наоборот, еще  больше сбил меня с толку.    

     III    

     

Обед  прошел в тяжелом молчании.    

Жена за  супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а дочь Китти не отрываясь  смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и, когда жена отворачивалась, дружески  шептала мне:    

– Папа,  так ты бросишь эту драную кошку Бельскую? Смотри же! Брось ее!    

Горничная,  убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою сторону пальцем и  фыркала в соусник. По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки  связанной со мной ложью, тайной и преступлением.    

Зазвонил  телефон.    

Я  вскочил и помчался в кабинет.    

– Кто  звонит?    

– Это  № 300-05?    

– Да,  что нужно? Послышался женский смех.    

– Это  говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца? Куда ты его девал?    

– Кольца  у меня нет, – отвечал я. – И не звони ты мне больше никогда, чтоб  тебя дьявол забрал!    

И  повесил трубку.    

После  обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и несколько раз говорил  по телефону.    

Один раз  мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он будет подброшен под  мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то подтвердил свое обещание  выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу «эту драную кошку Бельскую».    

Я обещал  ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.    

     IV    

     

На  другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым лицом и,  отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне:    

– Если  вам все равно, поменяемся номерами телефонов.    

– А  зачем? – удивился я.    

– Видите  ли, ваш номер 300-05 был раньше моим, и знакомые все уже к нему привыкли.    

– Да,  они уж очень к нему привыкли, – согласился я.    

– И  потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит путаница.    

– Совершенно  верно, – согласился я. – Происходит путаница. Надеюсь, с вами вчера  ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не поехал ночью в  Москву, как предполагал.    

– Да? –  обрадовался молодой человек. – Хорошо, что я вчера запутался с Клеманс и  не попал к ней.    

– А  Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, – сообщил я,  подмигивая.    

– Вы  думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую.    

– Как  хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего хотел подкинуть  № 77–92. Я обещал усыновить.    

– Вы  думаете, он мой? – задумчиво спросил бритый господин. – Я уже,  признаться, совершенно спутался: где мои – где не мои.    

Его  простодушный вид возмутил меня.    

– А  тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой. Поколотил?    

Он  улыбнулся и добродушно махнул рукой:    

– Ну  уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как же,  поменяемся номерами?    

– Ладно.  Сейчас скажу на станцию.    

     V    

     

Я вызвал  к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону.    

Разговаривая,  я слышал доносившиеся из гостиной голоса.    

– Так  вы артист? Я очень люблю театр.    

– О,  сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах есть что-то  такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы так прекрасны!  В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое счастье, о чем  можно грезить только в сне, которое… которое…    

Послышался  слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это покрылось звуком поцелуя.    

 Русская история    

     

Посвящается  Мин-ву нар. Просвещения    

     

     I    

     

Один  русский студент погиб от того, что любил ботанику.    

Пошел он  в поле собирать растения. Шел, песенку напевал, цветочки рвал.    

А с  другой стороны поля показалась толпа мужиков и баб из Нижней Гоголевки.    

– Здравствуйте,  милые поселяне, – сказал вежливый студент, снимая фуражку и раскланиваясь.    

– Здравствуй,  щучий сын, чтоб тебе пусто было, – отвечали поселяне. – Ты чего?    

– Благодарю  вас, ничего, – говорил им студент, наклоняясь и срывая какую-то травинку.    

– Ты  – чего?!    

– Как  видите: гербаризацией балуюсь.    

– Ты  – чего?!!?!    

Ухо  студента уловило наконец странные нотки в настойчивом вопросе мужиков.    

Он  посмотрел на них и увидел горящие испугом и злобой глаза, бледные лица, грязные  жилистые кулаки.    

– Ты  – чего?!!?!    

– Да  что вы, братцы… Если вам цветочков жалко, – я, пожалуй, отдам вам ваши  цветочки…    

И  выдвинулся из среды мужиков мудрейший среди них старик, Петр Савельев  Неуважай-Корыто.    

Был он  старик белый как лунь и глупый как колода.    

– Цветочки  собираешь, паршивец, – прохрипел мудрейший. – Брешет он, ребята!  Холеру пущает.    

Авторитет  стариков, белых как лунь и глупых как колода, всегда высоко стоял среди поселян…    

– Правильно,  Савельич!.. Хватай его, братцы… Заходи оттелева!    

Студент  завопил.    

– Визгани,  визгани еще, чертов сын! Может, дьявол – твой батя – и придет тебе на выручку.  Обыскивай его, дядя Миняй! Нет ли порошку какого?    

Порошок  нашелся.    

Хотя он  был зубной, но так как чистка зубов у поселян села Гоголевки происходила всего  раз в неделю у казенной винной лавки и то – самым примитивным способом, то  культурное завоевание, найденное у студента в кармане завернутым в бумажку, с  наглядностью удостоверило в глазах поселян злокозненность студента.    

– Вот  он, порошок-то! Холерный… Как, ребята, располагаете: потопить парня али так, помять?    

Обе  перспективы оказались настолько не заманчивыми для студента, что он сказал:    

– Что  вы, господа! Это простой зубной порошок. Он не вредный… Ну, хотите – я съем  его?    

– Брешешь!  Не съешь!    

– Уверяю  вас! Съем – и мне ничего не будет.    

– Все  равно погибать ему, братцы. Пусть слопает! Студент сел посредине замкнутого  круга и принялся уписывать за обе щеки зубной порошок.    

Более  сердобольные бабы, глядя на это, плакали навзрыд и шептали про себя:    

– Смерть-то  какую, болезный, принимает! Молоденький такой… а без покаяния.    

– Весь! –  сказал студент, показывая пустой пакетик.    

– Ешь  и бумагу, – решил Петр Савельев, белый как лунь и глупый как колода.    

По  газетным известиям насыщение студента остановилось на зубном порошке, после  чего – его якобы отпустили.    

А на  самом деле было не так: студент, морщась, проглотил пустой пакетик, после чего  его стали снова обыскивать: нашли записную книжку, зубочистку и флакон с  гуммиарабиком.    

– Ешь! –  приказал распорядитель неприхотливого студенческого обеда Неуважай-Корыто.    

Студент  хотел поблагодарить, указавши на то, что он сыт, но когда увидел наклонившиеся  к нему решительные бородатые лица, то безмолвно принялся за записную книжку.  Покончив с ней, раздробил крепкими молодыми зубами зубочистку, запил  гуммиарабиком и торжествующе сказал:    

– Видите,  господа? Не прав ли я был, утверждая, что это совершенно безопасные вещи?..    

– Видимое  дело, – сказал добродушный мужик по прозванию Коровий-Кирпич. –  Занапрасну скубента изобидели.    

– Темный  вы народ, – сказал студент, вздыхая.    

Ему бы  нужно было, ругнувши мужиков, раскланяться с ними и удалиться, но студента погубило  то, что он был интеллигент до мозга костей.    

– Темный  вы народ! – повторил он. – Знаете ли вы, например, что эпидемия  холеры распространяется не от порошков, а от маленьких таких штучек, которые  бывают в воде, на плодах и овощах – так называемых вибрионов, столь маленьких,  что на капле воды их гораздо больше, чем несколько тысяч.    

– Толкуй! –  недоверчиво возразил Петр Савельев, но кое-кто сделал вид, что поверил.    

В общем,  настроение было настолько благожелательное, что студенту простили даже его  утверждение, будто бы молния происходит от электричества и что тучи есть  следствие водяных испарений, переносимых ветром с одного места на другое.    

Глухой  ропот поднялся лишь после совершенно неслыханного факта, что луна сама не светит,  а отражает только солнечный свет.    

Когда же  студент осмелился нахально заявить, что земля круглая и что она ходит вокруг  солнца, то толпа мужиков навалилась на студента и стала бить…    

Били  долго, а потом утопили в реке.    

Почему  газеты об этом умолчали – неизвестно.    

     II    

     

Выгнанный  за пьянство телеграфист Васька Свищ долго слонялся по полустанку, ища какого-нибудь  выхода из своего тяжелого положения.    

И  совершенно неожиданно выход был найден в виде измятой кокарды, оброненной между  рельсами каким-то загулявшим офицером.    

– Дело! –  сказал Васька Свищ.    

Приладил  к своей телеграфистской фуражке офицерову кокарду, надел тужурку, нанял ямщика  и, развалившись в кибитке, скомандовал:    

– Пшел  в деревню Нижняя Гоголевка! Жив-ва!! Там заплатят.    

Лихо  звеня бубенцами, подлетела тройка к Старостиной избе.    

Васька  Свищ молодцевато выскочил из кибитки и, ударив в ухо изумленного его парадным  видом прохожего мужика, крикнул:    

– Меррзавцы!!  Запорю!! Начальство не уважаете?? Беспутничаете! Старосту сюда!!    

Испуганный,  перетревоженный, выскочил староста.    

– Чего  изволишь, батюшка?    

– «Батюшка»?  Я тебе, ррракалия, покажу – батюшка!! Генерала не видишь? Это кто там в телеге  едет?.. Ты кто? Шапку нужно снять или не надо? Как тебя?    

– Ко…  Коровий-Кирпич.    

Телеграфист  нахмурился и ткнул кулаком в зубы растерявшегося Коровьего-Кирпича…    

– Староста!  Взять его! Впредь до разбора дела. Я покажу вам!!! Распустились тут! Староста,  сбей мне мужиков сейчас: бумагу прочитать.    

Через  десять минут все мужики Нижней Гоголевки собрались серой, испуганной, встревоженной  тучей.    

– Тихо! –  крикнул Васька Свищ, выступая вперед. – Шапки долой! Бумага: вследствие отношения  государственной интендантской комиссии санитарных образцов с приложением сургучной  печати, по соглашению с эмеритурным отделом публичной библиотеки – собрать со  всех крестьян по два рубля десять копеек тротуарного сбора, со внесением оного  в Санкт-Петербургский мировой съезд!.. Поняли, ребята? Виновные в уклонении  подвергаются заключению в крепость сроком до двух лет, с заменой штрафом до 500  рублей. Поняли?!    

– Поняли,  ваше благородие! – зашелестели мужицкие губы.    

– Благоро-о-оодие?!! –  завопил телеграфист. – Меррзавцы!!! Кокарды не знаете? Установлений  казенной палаты на предмет геральдики не читали?! Староста! Взять этого! И  этого! Пусть посидят! Тебя как? Неуважай-Корыто? Взять!    

Через  час староста с поклоном вошел в избу, положил перед телеграфистом деньги и  сказал робко:    

– Может,  оно… насчет бумаги… поглядеть бы… Касательно печати…    

– Осел!!! –  рявкнул телеграфист, сунул в карман деньги, брезгливо отшвырнул растерянного  старосту с дороги и, выйдя на улицу, вскочил в кибитку.    

– Я  покажу вам, негодяи, – погрозил старосте телеграфист и скрылся в облаке  пыли.    

Мудрейший  из мужиков Петр Савельев Неуважай-Корыто, белый как лунь и глупый как колода,  подошел к старосте и, почесавшись, сказал:    

– С  самого Петербурху. Чичас видно! Дешево отделались, робята!    

 Четверо    

     

     I    

     

В купе  второго класса курьерского поезда ехало трое: чиновник казенной палаты Четвероруков,  его молодая жена – Симочка и представитель фирмы Эванс и Крумбель – Василий  Абрамович Сандомирский…    

А на  одной из остановок к ним в купе подсел незнакомец в косматом пальто и дорожной  шапочке. Он внимательно оглядел супругов Четвероруковых, представителя фирмы  Эванс и Крумбель и, вынув газету, погрузился в чтение.    

Особенная  – дорожная – скука повисла над всеми. Четвероруков вертел в руках портсигар,  Симочка постукивала каблучками и переводила рассеянный взгляд с незначительной  физиономии Сандомирского на подсевшего к ним незнакомца, а Сандомирский в  десятый раз перелистывал скверный юмористический журнал, в котором он прочел все,  вплоть до фамилии типографщика и приема подписки.    

– Нам  еще ехать пять часов, – сказала Симочка, сладко зевая. – Пять часов  отчаянной скуки!    

– Езда  на железных дорогах однообразна, чем и утомляет пассажиров, –  наставительно отвечал муж.    

А  Сандомирский сказал:    

– И  железные дороги невыносимо дорого стоят. Вы подумайте: какой-нибудь билет стоит  двенадцать рублей.    

И,  пересмотрев еще раз свой юмористический журнал, добавил:    

– Уже  я не говорю о плацкарте!    

– Главное,  что скучно! – стукнула ботинком Симочка.    

Сидевший  у дверей незнакомец сложил газету, обвел снова всю компанию странным взглядом и  засмеялся.    

И смех  его был странный, клокочущий, придушенный, и последующие слова его несказанно  всех удивили:    

– Вам  скучно? Я знаю, отчего происходит скука… Оттого, что все вы – не те, которыми  притворяетесь, а это ужасно скучно.    

– То  есть как мы не те? – обиженно возразил Сандомирский. – Мы вовсе – те.  Я, как человек интеллигентный…    

Незнакомец  улыбнулся и сказал:    

– Мы  все не те, которыми притворяемся. Вот вы – кто вы такой?    

– Я? –  поднял брови Сандомирский. – Я представитель фирмы Эванс и Крумбель,  сукна, трико и бумазеи.    

– Ах-ха-ха-ха! –  закатился смехом незнакомец. – Так я и знал, что вы придумаете самое  нелепое! Ну зачем же вы лжете себе и другим? Ведь вы кардинал при папском дворе  в Ватикане и нарочно прячетесь под личиной какого-то Крумбеля!    

– Ватикан? –  пролепетал испуганный и удивленный Сандомирский. – Я Ватикан?    

– Не  Ватикан, а кардинал! Не притворяйтесь дураком. Я знаю, что вы одна из умнейших  и хитрейших личностей современности! Я слышал кое-что о вас!    

– Извините, –  сказал Сандомирский. – Но эти шутки мне не надо!    

     II    

     

– Джузеппе! –  серьезно проворчал незнакомец, кладя обе руки на плечи представителя фирмы  Эванс и Крумбель. – Ты меня не обманешь! Вместо глупых разговоров я бы  хотел послушать от тебя что-нибудь о Ватикане, о тамошних порядках и о твоих  успехах среди набожных знатных итальянок…    

– Пустите  меня! – в ужасе закричал Сандомирский. – Что это такое?!    

– Тссс! –  зашипел незнакомец, закрывая ладонью рот коммивояжера. – Не надо кричать.  Здесь дама.    

Он сел  на свое место у дверей, потом засунул руку в карман и, вынув револьвер, навел  его на Сандомирского.    

– Джузеппе!  Я человек предобрый, но если около меня сидит притворщик, я этого не переношу!    

Симочка  ахнула и откинулась в самый угол. Четвероруков поерзал на диване, попытался  встать, но решительный жест незнакомца пригвоздил его к месту.    

– Господа! –  сказал странный пассажир. – Я вам ничего дурного не делаю. Будьте  спокойны. Я только требую от этого человека, чтобы он признался – кто он такой?    

– Я  Сандомирский! – прошептал белыми губами коммивояжер.    

– Лжешь,  Джузеппе! Ты кардинал.    

Дуло  револьвера смотрело на Сандомирского одиноким черным глазом.    

Четвероруков  испуганно покосился на незнакомца и шепнул Сандомирскому:    

– Вы  видите, с кем вы имеете дело… Скажите ему, что вы кардинал. Что вам стоит?    

– Я  же не кардинал!! – в отчаянии прошептал Сандомирский.    

– Он  стесняется сказать вам, что он кардинал, – заискивающе обратился к  незнакомому господину Четвероруков. – Но, вероятно, он кардинал.    

– Не  правда ли?! – подхватил незнакомец. – Вы не находите, что в его лице  есть что-то кардинальное?    

– Есть! –  с готовностью отвечал Четвероруков. – Но… стоит ли вам так волноваться  из-за этого?..    

– Пусть  он скажет! – капризно потребовал пассажир, играя револьвером.    

– Ну  хорошо! – закричал Сандомирский. – Хорошо! Ну, я кардинал.    

     III    

     

– Видите! –  сделал незнакомец торжествующий жест. – Я вам говорил… Все люди не те, кем  они кажутся! Благословите меня, ваше преподобие!    

Коммивояжер  нерешительно пожал плечами, протянул обе руки и помахал ими над головой  незнакомца. Симочка фыркнула.    

– При  чем тут смех? – обиделся Сандомирский. – Позвольте мне, господин, на  минутку выйти.    

– Нет,  я вас не пущу, – сказал пассажир. – Я хочу, чтобы вы нам рассказали о  какой-нибудь забавной интрижке с вашими прихожанками.    

– Какие  прихожанки? Какая может быть интриж… При взгляде на револьвер коммивояжер  понизил голос и уныло сказал:    

– Ну,  были интрижки, – стоит об этом говорить…    

– Говорите!! –  бешено закричал незнакомец.    

– Уберите  ваш пистолет – тогда расскажу. Ну, что вам рассказать… Однажды в меня влюбилась  одна итальянская дама…    

– Графиня? –  спросил пассажир.    

– Ну,  графиня. Вася, говорит, я тебя так люблю, что ужас. Целовались.    

– Нет,  вы подробнее… Где вы с ней встретились и как впервые возникло в вас это  чувство?..    

Представитель  фирмы Эванс и Крумбель наморщил лоб и, взглянув с тоской на Четверорукова,  продолжал:    

– Она  была на балу. Такое белое платье с розами. Нас познакомил посланник какой-то. Я  говорю: «Ой, графиня, какая вы хорошень…»    

– Что  вы путаете, – сурово перебил пассажир. – Разве можно вам, духовному  лицу, быть на балу?    

– Ну  какой это бал! Маленькая домашняя вечеринка. Она мне говорит: «Джузеппе, я  несчастна! Я хотела бы перед вами причаститься».    

– Исповедаться! –  поправил незнакомец.    

– Ну  исповедаться. Хорошо, говорю я. Приезжайте. А она приехала и говорит:  «Джузеппе, извините меня, но я вас люблю».    

– Ужасно  глупый роман! – бесцеремонно заявил незнакомец. – Ваши соседи  выслушали его без всякого интереса. Если у папы все такие кардиналы, я ему не  завидую!    

     IV    

     

Он  благосклонно взглянул на Четверорукова и вежливо сказал:    

– Я  не понимаю, как вы можете оставлять вашу жену скучающей, когда у вас есть такой  прекрасный дар…    

Четвероруков  побледнел и робко спросил:    

– Ка…  кой ддар?    

– Господи!  Да пение же! Ведь вы хитрец! Думаете, если около вас висит форменная фуражка,  так уж никто и не догадается, что вы знаменитый баритон, пожинавший такие лавры  в столицах?..    

– Вы  ошиблись, – насильственно улыбнулся Четвероруков. – Я чиновник  Четвероруков, а это моя жена Симочка…    

– Кардинал! –  воскликнул незнакомец, переведя дуло револьвера на чиновника. – Как ты думаешь,  кто он: чиновник или знаменитый баритон?    

Сандомирский  злорадно взглянул на Четверорукова и, пожав плечами, сказал:    

– Наверное,  баритон!    

– Видите!  Устами кардиналов глаголет истина. Спойте что-нибудь, маэстро! Я вас умоляю.    

– Я  не умею! – беспомощно пролепетал Четвероруков. – Уверяю вас, у меня  голос противный, скрипучий!    

– Ах-хах-ха! –  засмеялся незнакомец. – Скромность истинного таланта! Прошу вас – пойте!    

– Уверяю  вас…    

– Пойте!  Пойте, черт возьми!!!    

Четвероруков  конфузливо взглянул на нахмуренное лицо жены и, спрятав руки в карманы, робко и  фальшиво запел:    

     

По  синим волнам океана,    

Лишь  звезды блеснут в небесах…    

     

Подперев  голову рукой, незнакомец внимательно, с интересом слушал пение. Время от времени  он подщелкивал пальцами и подпевал.    

– Хорошо  поете! Тысяч шесть получаете? Наверное, больше! Знаете, что там ни говори, а  музыка смягчает нравы. Не правда ли, кардинал?    

– Еще  как! – нерешительно сказал Сандомирский.    

– Вот  видите, господа! Едва вы перестали притворяться, стали сами собою, как  настроение ваше улучшилось и скуки как не бывало. Ведь вы не скучаете?    

– Какая  тут скука! – вздохнул представитель фирмы Эванс и Крумбель. –  Сплошное веселье.    

– Я  очень рад. Я замечаю, сударыня, что и ваше личико изменило свое выражение.  Самое ужасное в жизни, господа, это фальшь, притворство. И если смело,  энергично за это взяться – все фальшивое и притворное рассеется. Ведь вы раньше  считали, вероятно, этого господина коммивояжером, а вашего мужа чиновником.  Считали, может быть, всю жизнь… А я в два приема снял с них личину. Один  оказался кардиналом, другой – баритоном. Не правда ли, кардинал?    

– Вы  говорите, как какая-нибудь книга, – печально сказал Сандомирский.    

– И  самое ужасное, что ложь – во всем. Она окружает нас с пеленок, сопровождает на  каждом шагу, мы ею дышим, носим ее на своем лице, на теле. Вот, сударыня, вы  одеты в светлое платье, корсет и ботинки с высокими каблуками. Я ненавижу все  лживое, обманчивое. Сударыня! Осмелюсь почтительнейше попросить вас – снимите  платье! Оно скрывает прекраснейшее, что есть в природе – тело!    

Странный  пассажир галантно направил револьвер на мужа Симочки и, глядя на нее в упор,  мягко продолжал:    

– Будьте  добры раздеться… Ведь ваш супруг ничего не будет иметь против этого?..    

Супруг  Симочки взглянул потускневшими глазами на дуло револьвера и, стуча зубами, отвечал:    

– Я…  нич… чего… Я сам любблю красоту. Немножко раздеться можно, хе… хе…    

Глаза  Симочки метали молнии. Она с отвращением посмотрела на бледного Четверорукова,  на притихшего Сандомирского, энергично вскочила и сказала, истерически смеясь:    

– Я  тоже люблю красоту и ненавижу трусость. Я для вас разденусь! Прикажите только вашему  кардиналу отвернуться.    

– Кардинал! –  строго сказал незнакомец. – Вам, как духовному лицу, нельзя смотреть на  сцену сцен. Закройтесь газетой!    

– Симочка… –  пролепетал Четвероруков. – Ты… немножко.    

– Отстань,  без тебя знаю!    

Она  расстегнула лиф, спустила юбку и, ни на кого не смотря, продолжала раздеваться,  бледная, с нахмуренными бровями.    

– Не  правда ли, я интересная? – задорно сказала она, улыбаясь углами  рта. – Если вы желаете меня поцеловать, можете попросить разрешения у мужа  – он, вероятно, позволит.    

– Баритон!  Разреши мне почтительнейше прикоснуться к одной из лучших женщин, которых я  знал. Многие считают меня ненормальным, но я разбираюсь в людях!    

Четвероруков  молча, с прыгающей нижней челюстью и ужасом в глазах смотрел на страшного  пассажира.    

– Сударыня!  Он, очевидно, ничего не имеет против. Я почтительнейше поцелую вашу руку…    

Поезд  замедлял ход, подходя к вокзалу большого губернского города.    

– Зачем  же руку? – болезненно улыбнулась Симочка. – Мы просто поцелуемся!  Ведь я вам нравлюсь?    

Незнакомец  посмотрел на ее стройные ноги в черных чулках, обнаженные руки и воскликнул:    

– Я  буду счастлив!    

Не сводя  с мужа пылающего взгляда, Симочка обняла голыми руками незнакомца и крепко его  поцеловала. Поезд остановился.    

Незнакомец  поцеловал Симочкину руку, забрал свои вещи и сказал:    

– Вы,  кардинал, и вы, баритон! Поезд стоит здесь пять минут. Эти пять минут я тоже  буду стоять на перроне с револьвером в кармане. Если кто-нибудь из вас выйдет –  я застрелю того. Ладно?    

– Идите  уж себе! – простонал Сандомирский. Когда поезд двинулся, дверцы купе  приоткрылись, и в отверстие просунулась рука кондуктора с запиской.  Четвероруков взял ее и с недоумением прочел: «Сознайтесь, что мы не проскучали…  Этот оригинальный, но действительный способ сокращать дорожное время имеет еще  то преимущество, что всякий показывает себя в натуральную величину. Нас было  четверо: дурак, трус, мужественная женщина и я – весельчак, душа общества.  Баритон! Поцелуйте от меня кардинала…»    

 Ложь    

     

Трудно  понять китайцев и женщин.    

Я знал  китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой  кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой  армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль – чудо хитроумия и  терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество  команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были  так тонки, что даже не отбрасывали тени – и все это было ни к чему… Не говоря  уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки  – сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони  уничтожало сатанинский труд глупого китайца.    

Женская  ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех – масса терпения,  хитрости – и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от  простого прикосновения.    

     * * *    

     

Чтение  пьесы было назначено в 12 часов ночи.    

Я  приехал немного раньше и, куря сигару, убивал ленивое время в болтовне с  хозяином дома адвокатом Лязговым.    

Вскоре  после меня в кабинет, где мы сидели, влетела розовая, оживленная жена Лязгова,  которую час тому назад я мельком видел в театре сидящей рядом с нашей общей  знакомой Таней Черножуковой.    

– Что  же это, – весело вскричала жена Лязгова. – Около двенадцати, а  публики еще нет?!    

– Подойдут, –  сказал Лязгов. – Откуда ты, Симочка?    

– Я…  была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.    

Медленно,  осторожно повернулся я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы Петровны. Зачем она  солгала? Что это значит? Я задумался.    

Зачем  она солгала? Трудно предположить, что здесь был замешан любовник… В театре она  все время сидела с Таней Черножуковой и из театра, судя по времени, прямо  поехала домой. Значит, она хотела скрыть или свое пребывание в театре, или –  встречу с Таней Черножуковой.    

Тут же я  вспомнил, что Лязгов раза два-три при мне просил жену реже встречаться с Черножуковой,  которая, по его словам, была глупой, напыщенной дурой и имела на жену дурное  влияние… И тут же я подивился: какая пустяковая, ничтожная причина может иногда  заставить женщину солгать…    

     * * *    

     

Приехал  студент Конякин. Поздоровавшись с нами, он обернулся к жене Лязгова и спросил:    

– Ну  как сегодняшняя пьеса в театре… Интересна? Серафима Петровна удивленно вскинула  плечами:    

– С  чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.    

– Как  же не были? А я заезжал к Черножуковым – мне сказали, что вы с Татьяной Викторовной  уехали в театр.    

Серафима  Петровна опустила голову и, разглаживая юбку на коленях, усмехнулась:    

– В  таком случае я не виновата, что Таня такая глупая; когда она уезжала из дому,  то могла солгать как-нибудь иначе…    

Лязгов,  заинтересованный, взглянул на жену.    

– Почему  она должна была солгать?    

– Неужели  ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту!    

Студент  Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне:    

– К  поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал в Москву, и я  сам его провожал.    

Серафима  Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего в пропасть,  сказала:    

– А  он все-таки здесь!    

– Не  понимаю… – пожал плечами студент Конякин. – Мы с Гагаровым друзья, и  он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня.    

– Он,  кажется, скрывается, – постукивая носком ботинка о ковер, сообщила  Серафима Петровна. – За ним следят.    

Последняя  фраза, очевидно, была сказана просто так, чтобы прекратить скользкий разговор о  Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился.    

– Следят??!  Кто следит?    

– Эти  вот… Сыщики.    

– Позвольте,  Серафима Петровна… Вы говорите что-то странное: с какой стати сыщикам следить  за Гагаровым, когда он не революционер и политикой никогда не занимался?!    

Серафима  Петровна окинула студента враждебным взглядом и, проведя языком по запекшимся  губам, раздельно ответила:    

– Не  занимался, а теперь занимается. Впрочем, что мы все Гагаров да Гагаров. Хотите,  господа, чаю?    

     * * *    

     

Пришел  еще один гость – газетный рецензент Блюхин.    

– Мороз, –  заявил он, – а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два на коньках  катался. Прекрасный на Бассейной каток.    

– А  жена тоже сейчас только оттуда, – прихлебывая чай из стакана, сообщил  Лязгов. – Встретились?    

– Что  вы говорите?! – изумился Блюхин. – Я все время катался и вас,  Серафима Петровна, не видел.    

Серафима  Петровна улыбнулась.    

– Однако  я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.    

– Удивительно…  Ни вас, ни ее я не видел. Это тем более странно, что каток ведь крошечный, все  как на ладони.    

– Мы  больше сидели все… около музыки, – сказала Серафима Петровна. – У  меня винт на коньке расшатался.    

– Ах  так! Хотите, я вам сейчас исправлю! Я мастер на эти дела. Где он у вас?    

Нога  нервно застучала по ковру.    

– Я  уже отдала его слесарю.    

– Как  же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? – спросил Лязгов.    

Серафима  Петровна рассердилась.    

– Так  и отдала! Что ты пристал? Слесарная, по случаю срочной работы, была открыта. Я  и отдала. Слесаря Матвеем зовут.    

     * * *    

     

Наконец  явился давно ожидаемый драматург Селиванский с пьесой, свернутой в трубку и  перевязанной ленточкой.    

– Извиняюсь,  что опоздал, – раскланялся он. – Задержал прекрасный пол.    

– На  драматурга большой спрос, – улыбнулся Лязгов. – Кто же это тебя  задержал?    

– Шемшурина,  Марья Александровна. Читал ей пьесу.    

Лязгов  захлопал в ладоши.    

– Соврал,  соврал драматург! Драматург скрывает свои любовные похождения! Никакой  Шемшуриной ты не мог читать пьесу!    

– Как  не читал? – обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом, вскричал  Селиванский. – Читал! Именно ей читал.    

– Ха-ха! –  засмеялся Лязгов. – Скажи же ему, Симочка, что он попался с поличным: ведь  Шемшурина была с тобой на катке.    

– Да,  она со мной была, – кивнула головой Серафима Петровна, осматривая всех нас  холодным взглядом.    

– Когда?!  Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою «Комету».    

– Вы  что-нибудь спутали, – пожала плечами Серафима Петровна.    

– Что?  Что я мог спутать? Часы я мог спутать, Шемшурину мог спутать с кем-нибудь или  свою пьесу с отрывным календарем?! Как так – спутать?    

– Хотите  чаю? – предложила Серафима Петровна.    

– Да  нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?    

– Часов  в десять-одиннадцать. Драматург всплеснул руками.    

– Так  поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.    

Серафима  Петровна подняла язвительно одну бровь.    

– Да?  Может быть, на свете существуют две Шемшурины? Или я незнакомую даму приняла за  Марью Александровну? Или, может, я была на катке вчера?.. Ха-ха!..    

– Ничего  не понимаю! – изумился Селиванский.    

– То-то  и оно, – засмеялась Серафима Петровна. – Тото и оно! Ах, Селиванский,  Селиванский…    

Селиванский  пожал плечами и стал разворачивать рукопись.    

Когда мы  переходили в гостиную, я задержался на минуту в кабинете и, сделав рукой знак  Серафиме Петровне, остался с ней наедине.    

– Вы  сегодня были на катке? – спросил я равнодушно.    

– Да.  С Шемшуриной.    

– А  я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.    

Она  вспыхнула.    

– Не  может быть. Что же, я лгу, что ли?    

– Конечно,  лжете. Я вас прекрасно видел.    

– Вы  приняли за меня кого-нибудь другого…    

– Нет.  Вы лжете неумело, впутываете массу лиц, попадаетесь и опять нагромождаете одну  ложь на другую… Для чего вы солгали мужу о катке?    

Ее нога  застучала по ковру.    

– Он  не любит, когда я встречаюсь с Таней.    

– А  я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.    

Она  схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.    

– Вы  этого не сделаете!    

– Отчего  же не сделать?.. Сделаю!    

– Ну  милый, ну хороший… Вы не скажете… да? Ведь не скажете?    

– Скажу.    

Она  вскинула свои руки мне на плечи, крепко поцеловала меня и, прижимаясь,  прерывисто прошептала:    

– А  теперь не скажете? Нет?    

     * * *    

     

После  чтения драмы – ужинали.    

Серафима  Петровна все время упорно избегала моего взгляда и держалась около мужа.    

Среди  разговора она спросила его:    

– А  где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех часов.    

Я с  любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоем в кабинете, откровенно  рассказал мне, что этот день он провел довольно беспутно: из Одессы к нему  приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у  Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он был у нее в  «ГрандОтеле», а вечером завез ее в «Буфф», где и оставил.    

– Где  ты был сегодня?    

Лязгов  обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:    

– Я  был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом я  заехал за моей доверительницей по Усачевскому делу, и мы разъезжали в ее  автомобиле – она очень богатая – по делу об освобождении имения от описи. Затем  я был в «Гранд-Отеле» у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф»  повидаться с знакомым. Вот и все.    

Я  улыбнулся про себя и подумал: «Да. Вот это ложь!»    

 Золотые часы    

     

История  о том, как Мендель Кантарович покупал у Абрама Гендельмана золотые часы для  подарка своему сыну Мосе, наделала в свое время очень много шуму. Все местечко  Мардоховка волновалось целых две недели и волновалось бы еще месяц, если бы  урядник не заявил, что это действует ему на нервы.    

Тогда  перестали волноваться.    

Все  местечко Мардоховка чувствовало, что и Гендельман и Кантарович – каждый  по-своему прав, что у того и другого были веские основания относиться  скептически к людской честности, и тем не менее эти два еврея завели остальных  в такой тупик, из которого никак нельзя было выбраться.    

– Они  не правы?! – кричал, тряся седой бородой рыбник Блюмберг. – Так я вам  скажу: да, они правы. В сущности. Их не обманывали? Их не надували за их жизнь?  Сколько пожелаете! Ну и они перестали верить.    

– Что  такое двадцатый век? – обиженно возражал Яша Мельник. – Они говорят,  двадцатый век – жульничество! Какое там жульничество? Просто два еврея с ума  сошли.    

– Они  разочаровались людьми – нужно вам сказать. Они… как это говорится?.. О! вот  как: скептики. Вот они что.    

– Скептики?  А по-моему, это гениальные люди!    

– Шарлатаны!    

Дело  заключалось в следующем.    

Между  Кантаровичем и Гендельманом давно уже шли переговоры о покупке золотых часов. У  Гендельмана были золотые часы стоимостью в двести рублей. Кантарович сначала  предлагал за них полтораста рублей, потом сто семьдесят, сто девяносто пять,  двести без рубля и наконец, махнув рукой, сказал:    

– Вы,  Гендельман, упрямый как осел. Ну, так получайте эти двести рублей.    

– Где  же они? – осведомился Гендельман, вертя в руках свои прекрасные золотые  часы.    

– Деньги?  Вот смотрите. Я их вынимаю. Двести настоящих рублей.    

– Так  что же вы их держите в руках? Дайте я их пересчитаю.    

– Хорошо,  но вы же дайте мне часы.    

– Что  значит – часы? Что, вы их разве не видите в моих руках?    

– Ну  да. Так я хочу лучше их видеть в моих руках.    

– Не  могу же я вам отдать часы, когда еще не имею денег?    

– А  спрашивается, за что же я буду платить деньги, когда часов не имею?    

– Кантарович!  Вы мне не доверяете?!    

– А  что такое доверие? Если бы знали, сколько раз меня уже обманывали: и евреи, и  русские, и французы разные. Я теперь уже разверился в человеческих поступках.    

– Кантарович!!!  Вы мне не доверяете?    

– Не  кричите. Зачем делать скандал? Ну, впрочем, ведь и вы мне не доверяете?    

– Я  доверяю, но только – двестирублевые часы, а?! Вы подумайте!    

– Что  мне думать? Мало я думал! Ну, давайте так: вы покладите на стол часы, а я  деньги. Потом вы хватайте деньги, а я часы.    

– Гм…  Вы предлагаете так? Кантарович! Вы думаете, меня и немцы не обманывали? И  немцы, и… татары всякие. Малороссы. Ой, Кантарович, Кантарович… Я теперь уже  ничему не верю.    

– Что  же вы думаете: что я схвачу и часы, и деньги и убежу?    

– Боже  меня сохрани! Я ничего не думаю. Но вы знаете, если я потеряю часы и не получу  денег – это будет самый печальный факт.    

– Ну  хорошо… смотрите в окно: водовоз Никита привез воду. Это очень честный человек.  Дайте ему ваши часы, а я деньги. Пусть он нам раздаст потом наоборот.    

– Гм!..  Это ваша рекомендация… А не хотите ли моей рекомендации: пойдем к лавочнику  Агафонову и он нам сделает то же самое.    

– Смотрите-ка!  Вы не доверяете водовозу Никите? Так знайте: я торжественно не доверяю  лавочнику Агафонову!!    

– Так  Бог с вами, если вы такой – разойдемся!    

– Лучше  разойдемся. Только мне очень жаль, что я не получаю этих часов.    

– А  вы думаете, мне было не нужно этих двухсот рублей? О, еще как!    

– Так  мы сделаем вот что, – сказал Кантарович, почесывая затылок. – Пойдем  к господину уряднику и попросим его посредничества. Он лицо официальное!    

– Ну,  это еще так-сяк.    

Гендельман  и Кантарович оделись и пошли к уряднику. Шли задумчивые.    

– Стойте! –  крикнул вдруг Кантарович. – Мы идем к уряднику. Но ведь урядник – тоже человек!    

– Еще  какой! Мы дадим ему часы, деньги, а он спрячет их в карман и скажет: пошли вон,  к чертям.    

Оба  приостановились и погрузились в раздумье. По улице шли двое: Яша Мельник и  старик Блюмберг. Они увидели Кантаровича и Гендельмана и спросили их:    

– Что  с вами?    

– Я  покупаю у него часы. Он не дает мне часов, пока я не дам ему денег, а я не даю  ему денег, так как не вижу в своих руках часов. Мы хотели эту сделку доверить  уряднику, но какой же урядник доверитель? Спрашивается?    

– Доверьте  становому приставу.    

– Благодарю  вас, – усмехнулся Кантарович, – сами доверяйте становому приставу.    

– Это,  положим, верно. Можно было бы доверить губернатору, но он как только увидит евреев, –  сейчас же и вышлет. Знаете что? Доверьте мне!    

– Тебе?  Яша Мельник! Тебе? Хорошо. Мы тебе доверим, так дай нам вексель на четыреста  рублей.    

– Это  верно, – подтвердил старый Блюмберг, – без векселя никак нельзя!    

– Ой!  Неужели я, по-вашему, жулик?    

– Вы,  Яша, не жулик, – возразил Гендельман. – Но почему я должен верить вам  больше, чем Кантаровичу?