1 2 3 
— Не знаю… Конечно, Лиза спортом занималась, должна справиться.
Андрей выглядел растерянным. Руки шарили по карманам в поисках сигарет.
— Ты же не куришь.
— Забыл.,.
К ним вышла Оксана. Окинула быстрым взглядом обоих.
— Ну вот что. Ларке здесь делать нечего. Насмотрится — рожать не захочет. А ты, Андрюшка, не кисни. И не такое бывает.
Оксана оказалась самой трезвомыслящей из всей компании. Организовала машину, отправила домой Ларису и Андрея, чай сообразила для Инны Викторовны и Кузина. Вечером приготовила для всех ужин, а утром, до работы, заехала в роддом.
Инна Викторовна провела бессонную ночь. Лизе сделали операцию.
Сейчас Лизина мать походила на пьяную. Красные воспаленные глаза, блуждающий взгляд.
Оксана обняла ее за плечи:
— Ну, все же хорошо, Инна Викторовна! С внучкой вас! Та кивнула, вяло как-то улыбнулась:
— Намучилась доченька моя. Пришлось резать…
— Ничего, ничего. Не она первая.
— Да, ты права, Оксана. Но все же…
Кое-как удалось уговорить «прародительницу» отлучиться ненадолго домой. Там Инна Викторовна легла, но уснуть не смогла. Вдруг подскочила, бросилась к телефону. Позвонила своей старшей сестре Ульяне в деревню. С удовольствием напиталась радостью родни и ее причитаниями. Наслушалась охов и ахов своей рассудительной сестрицы. Отмякла душой. Пригласила в гости. Ей вдруг захотелось видеть всех. Чтобы все радовались вместе с ней. И еще хорошо бы свалить на кого-нибудь часть переживаний. Вот в этом ей поможет Ульяна, которая в свое время, нянчила Лизу с Андрюшкой. Когда те были маленькими, а Инне приходилось много учиться, чтобы потом пробиться в этой жизни. Для Ульяны племянники — роднее родных, поскольку свои дети умирали один за другим еще в младенчестве. Не повезло.
Потом Инна Викторовна позвонила Верховцеву. Само вышло. Он поздравил и сказал обычные слова о том, что дети — наше продолжение, они же — цветы жизни и подарки судьбы. Инна Викторовна почувствовала в этих банальностях ноту тепла и соучастия.
— Это надо отметить, — добавил Верховцев.
Она нашла его предложение замечательным. Она встряхнулась, немного пришла в себя. Ее охватила жажда деятельности. Захотелось привести в порядок дом, купить вещи для малышки, устроить колыбельку.
Умару она звонить не стала. Она сделает это завтра. Ей казалось, что он сразу собьет ее с этого хорошего настроя, в котором она находилась. Он присвоит радость себе, и Лизу присвоит себе, и ту махонькую смуглянку девочку, которую Инна Викторовна уже видела через стекло! А сейчас все это принадлежит только ей. Ей одной.
На следующий день она объявила, что устраивает вечеринку по поводу рождения Машеньки. Имя выбрала Лиза, Инна Викторовна выбор одобрила. Пусть далеко, пусть в Африке, но — с русским именем! Молодец, Лиза!
Сразу после посещения роддома Инна Викторовна проехалась по магазинам, набрала вкусностей.
А дома Оксана уже пекла, варила и дым стоял коромыслом.
Вернувшись домой, Инна Викторовна поднялась к себе переодеться.
Она смотрела на себя в зеркало и искала в лице перемен. Она — бабушка. Особых перемен не случилось. Она — моложавая бабушка и еще способна нравиться мужчинам. Внутри просыпался кураж. Она достала косметичку и поправила макияж. Немного румян оживили ее лицо. Вниз она спускалась посвежевшей, нарядной. Немного торжественной.
В холле стоял Верховцев с букетом гвоздик. Весь вечер Инна Викторовна принимала поздравления, находилась в центре внимания. Верховцев сдержанно ухаживал за ней, а самого Верховцева опекали Оксана и Кристина. И когда вечером она вышла к воротам проводить гостя, он сказал ей на прощание: «Рядом с вами я чувствую жизнь, Инночка…»
Он впервые назвал ее по имени, без отчества. У Инны Викторовны кружилась голова. Прощальная фраза полковника долго не шла у нее из ума.
К Лизиной выписке приехала из деревни Ульяна. Грузная, с больными ногами, Ульяна всегда умудрялась внести оживление в их дом, «навести критику» и перетрясти все устои. Инна Викторовна немного побаивалась сестрицу, хотя никогда себе в этом не признавалась. Ульяну усадили в гостиной и стали показывать фотографии. Та повертела в руках снимок Умару.
— А это что? Негатив?
— Какой тебе негатив? — обиделась Инна Викторовна. — При Лизе —не ляпни. Это зять мой, Умару.
— А, ба! — Ульяна прикрыла рот ладошкой. И снова поднесла снимок к глазам. — Да… Теперь вижу. Черней печной заслонки. — Ульяна крякнула и прищелкнула языком.
— Да ну тебя! — рассмеялась Инна Викторовна. — Как там в деревне? Рассказывай.
Старшая сестрица была той последней ниточкой, что связывала Инну Викторовну с родиной. Ей в самом деле было интересно, кто умер, кто на ком женился, кто с кем развелся, кто кого побил в той старой обветшалой деревне, где она когда-то босиком пасла гусей.
Часа два перемывали кости деревенским. При этом Инна Викторовна не забывала потчевать сестрицу городскими деликатесами — икрой, красной рыбой и морковью по-корейски.
Редкие, приятные минуты… Ничто не омрачало счастье новоявленной бабушки. Она готова была обнять весь мир. А уж когда Лиза с Машенькой приехали! Вот уж они с Ульяной в очередь стояли, чтобы эту крохотульку Машеньку на руках подержать. Вот уж где обмирало сердце и дух заходил!
Лиза была слаба, и ей не разрешалось ничего делать. Мать и тетка с радостью освободили ее от хлопот материнства, таскаясь с девочкой целыми днями. Инна Викторовна клинику переложила на Кузина, не могла от внучки оторваться.
Вечерами, стоя с Ульяной по разные стороны колыбельки, они разглядывали глянцевое коричневое личико в розовых кружевах и умилялись до слез. Инна Викторовна и представить раньше не могла, что когда-нибудь дитя двух недель от роду, коричневое, как вакса, сумеет так крепко держать в кулачке ниточку от ее сердца. И дергать эту ниточку туда-сюда.
— И что-то Лизино есть, — находила Ульяна, склоняясь к колыбельке.
— И мое. Нет, не мое, мамки нашей, а, Уль? — серьезно добавляла Инна Викторовна, соединяя воедино черты свои и матери, а значит, и ее — Ульяны. Та кивала блаженно, не спорила. Обе они плавились над той колыбелью в экстазе нового для них всепоглощающего чувства.
Но все хорошее почему-то дается человеку понемножку.
К концу месяца за Лизой прилетел Умару. Привез всем подарки. И ей, Инне, красивую скатерть подарил. В белых заморских цветах.
Но у Инны Викторовны что-то уже заныло в душе. Ничего она с собой поделать не могла.
Лиза и Умару заперлись у себя и не выходили целую вечность. А когда вышли, Инна Викторовна по дочкиному лицу поняла — все. Улетают. Ускользает у нее из рук и дочка ее, птичка перелетная, и внученька Машуня, к которой приросла сердцем. По живому рвать придется…
И обиду свою на зятя сдержать не смогла. Когда одни остались, рассказала ему про Лизины роды. Как Лиза мучилась.
— Не приспособлена она много рожать! — хмуро заявила Инна Викторовна. — Снова кесарить придется.
Умару улыбался и кивал. Ее это взбесило. Подумалось: «Чего тебе не кивать, заслонка ты печная! Радуешься, что дочку мою с внученькой на край света уволокешь снова! Так бы и ударила кулаком по лбу!»
— Другой раз рожать станет, трубы ей перевяжи, — проворчала она. — Хватит двоих детей.
— Двое в Африке мало! Надо много! Надо мальчики! — засмеялся Умару.
Инна Викторовна скрипнула зубами.
— Ты не видел, как Лиза мучилась! — рявкнула она. — А я тебе говорю: хочешь жену сохранить — на следующих родах перевяжи трубы!
Встала и ушла к себе в комнату. И остаток вечера была мрачнее тучи.
А в день, когда они улетали, Инна Викторовна на кого только не сорвалась! Всем досталось. А когда в Лизину комнату зашла и на колыбельку пустую наткнулась, приказала Андрею: «Разбери! Унеси на чердак!»
— А может — пригодится? Через год Лизка снова прилетит рожать. Спорим, мать?
Но мать не оценила шутку. Колыбельку разобрали и унесли с глаз долой. В доме воцарилась неестественная тишина. А Инна Викторовна чувствовала себя так, словно с души ее содрали слой кожи. Она знала: это место будет долго-долго болеть. Когда еще заживет?
* * *
Петров носил дочку на руках, словно ей было три года. Он ходил по утоптанной дорожке огорода вверх-вниз и уговаривал:
— Совсем скоро мы будем вместе. Теперь меня взяли на хорошую работу. К сентябрю я куплю тебе портфель и заберу тебя в город…
— Ты каждый раз обещаешь… А я все живу и живу тут, у бабушки!
— Я тоже очень хочу, котенок, чтобы мы жили все вместе. И все для этого делаю.
— А почему та тетя с тобой не приехала?
— Тетя? Какая тетя?
Петров отлично понимал, что речь идет о Ларисе, но совершенно не был готов говорить об этом с дочерью. Ему хватило вопросов сына, которых после выходки Ларисы было предостаточно.
Он не знал, как объяснить детям, что происходит. Но то, что что-то происходит, чувствовали все.
— Она мне понравилась, — сказала мать, едва Петров переступил порог ее дома на этот раз.
— Мать, я ведь объяснил тебе, это учительница Санькина и больше ничего!
— Ой ли? — прищурилась мать. — Дело ваше. Я только говорю тебе: она мне понравилась. Видная женщина. Уважительная.
— Ну-ну.
Петров не стал спорить, оправдываться, тем более что в душе ему было приятно слышать хорошее о Ларисе.
Петров распрощался с матерью и дочкой, сел в машину и погнал ее проселочной дорогой. А когда выехал на шоссе, включил музыку. Старая мелодия группы «Абба» мгновенно сделала свое дело — воскресила в душе то, что Петров давно считал намертво забытым. Он с досадой выключил радио. Не хотел вспоминать. Но теперь музыка сама собой звучала в душе. Он свернул с трассы и подъехал к реке. Соблазн запалить костер и посидеть возле в одиночестве оказался слишком велик.
Он наскоро насобирал хвороста и соорудил костровище. Сухие сучья трещали в прозрачном пламени, а он курил и смотрел в огонь. Река цвела, зеленые грязные волны бились о берег. Все это вместе — музыка радио, плеск волны и запах скошенной травы — властно выдернуло из души целый пласт воспоминаний. Их институтское лето, студотряд в подшефном колхозе, барак, который отвел им завхоз.
Днем работали — куда пошлют. Ворошили зерно на складах; сено складывали в скирды; собирали яблоки и груши в садах. Может, и уставали, но только теперь память хранила это время без примесей, чистое, как наливка, которой их потчевала баба Глаша. У нее же брали густое-прегустое молоко, поглощали его преимущественно вечерами, с ноздрястым деревенским хлебом. Кормили в колхозе знатно — щами, желтой пшенной кашей и ломтями тушеной говядины. До сих пор он помнит неповторимый вкус той студотрядовской пшенной каши. И Лену помнит — первую свою любовь. Он тогда был уверен, что никого, кроме Ленки, любить не сможет, что он — однолюб. Много лет так думал.
Ленку он любил долго. С первого курса. Любил издали. А она об этом догадывалась. Но у нее был парень. А потом с этим парнем что-то у них разладилось. И началось лето, студотряд. Он, Сашка Петров, студент-третьекурсник, наконец-то осмелился подойти к Ленке. Чем она так его зацепила? Наверное, тем, что не обращала внимания. И тогда он начал из кожи лезть, чтобы обратила. Он таскал ей кувшинки из деревенского пруда, воровал для нее сочные груши в садах у колхозников и носил ей из леса крупные лиловые колокольчики.
А по вечерам в колхозном клубе были танцы. Магнитофон орал «Аббу» и «Бонн М». Сашка приглашал только Лену. Все медляки. А его приглашала Ира. Сначала он не придал этому значения. Ну потанцевал с ней, ну потрепался о чем-то отвлеченном. Но Ира пригласила его еще. И еще. А в столовой он однажды поймал на себе ее пристальный взгляд, чуть не подавился. И потом, после реки, когда парни мокрые, полуголые возвращались гурьбой с купания и девчонки попались навстречу, Ира, проходя мимо, провела ладошкой, как бы невзначай, по его мокрой груди и протянула:
— При-ве-ет…
Тогда Сашка понял, что является составляющей самого настоящего любовного треугольника: Лена — Саша — Ира.
Нет, об Ире и речи идти не могло! Он ее никогда не замечал. Хотя пришлось. Она стала попадаться ему на глаза. Остроносая, быстроглазая. Он не смог бы сказать — красивая она или нет. Тогда весь мир делился для него на две части: Лена и… остальные девушки. Теперь-то он понимает, что и Лена в общепринятом смысле красавицей не была, но… Выходили девчонки на крыльцо сельского клуба, и он видел ее одну. Словно волшебный фонарь мгновенно высвечивал ее из толпы.
А вот Ира… Та словно из-под земли вырастала. Он всегда пугался ее появления. И как оказалось — не зря пугался.
То лето, между третьим и четвертым курсами, было таким насыщенным на чувства, что навсегда врезалось в память. Плотно, до мелочей. Он помнил вкус деревенского хлеба и вкус молока. Густой камфорный запах пижмы по дороге на полевой стан… Крепкий, чадящий дух трав за селом, куда с Леной ходили гулять вечерами. Первая ассоциация со словом «счастье» для Петрова — эта деревня. Студотряд. Лена.
Отношения развивались медленно, не бурно. Но — развивались. Она соглашалась на его предложения погулять, она танцевала с ним. И он не торопил события. Он видел: Лена точно оттаивает от глубокого потрясения, она пока не готова к бурным проявлениям чувств. А он готов был ждать, сколько понадобится. Дело в том, что он-то любил ее давно, помнил ее всякую. Первокурсницу с наивными глазами, второкурсницу — влюбленную и грустную. Взгляд у нее тогда и Вправду изменился. Петров это помнил хорошо. И своего соперника он невольно изучал тогда. И бесился, и злился, и ждал. И его терпение было вознаграждено — они расстались.
Итак, к четвертому курсу он знал о Лене довольно много, а она о нем — ничего. Она присматривалась к нему, терпеливо выслушивала его бестолковую болтовню, его шуточки. А он, надо сказать, соловьем заливался! И гуляли они ночи напролет, и, наверное, поэтому горячий дух разнотравья так врезался в память. Был настоян на поцелуях. Целовались… Да где они только не целовались! Сидя на огромном стоге сена за селом, провожая малиновое солнце, и в молочно-теплой ночной реке, и в чужом саду, густо пахнущем нагретыми солнцем яблоками.
Но — только целовались. Больше ему ничего не позволялось. Он смиренно соглашался, что — да, все будет потом, после свадьбы. А свадьбу было решено играть осенью, в институтском общежитии, студенческую. Они строили планы и снова обсуждали детали. И целовались — до боли в губах.
Однажды он, как обычно, возвращался со свидания, уже почти дошел до своего барака, когда вплотную столкнулся с Ирой.
— Кого я вижу! — воскликнула она, хотя Петров не сомневался: столкновение не было случайным. Ира где-то поблизости отиралась, поджидая его.
Она что-то такое затянула насчет тех, кто бродит по ночам, но он ответил:
— А сама? Чего бродишь?
Ира взяла его за плечи с самым таинственным видом. Развернула в сторону леса. Там, над самыми макушками сосен, спелым персиком висела луна.
— Я ворожу на полную луну, — протяжно, словно передразнивая персонаж из фильма ужасов, пропела Ира.
— А-а… — протянул Петров и зевнул.
И тогда Ира рассмеялась и бросила в него горсть каких-то цветов. Или листьев. Короче, это были растения, которые она надергала, поджидая его. Так он тогда думал. Он ни в какую ворожбу не верил и сейчас не верит. Пришел в барак, забрался на свою постель и уснул молодым сном без сновидений.
Спал он в то лето не больше четырех часов в сутки, но усталости не ощущал. В нем ключом бил избыток жизненных сил.
Как-то в самом конце смены Лене понадобилось съездить домой. То ли мать заболела, то ли бабушка. Он проводил ее до райцентра, в поезд посадил. Вернулся, а в отряде — дым коромыслом. У кого-то из девчат день рождения. Стол студенческий — огурцы, консервы. Наливка бабы Глаши. Все девчонки в венках, в глазах зарябило. Он только вошел, ему с порога: «Опоздавшему — штрафную!» И Ира протягивает ему полный стакан этой самой наливки. И ведь ничто ему не шепнуло: «Не пей, Сашка, из ее рук!» Ничто не шепнуло. И он выпил. До дна. А Ира, пока он пил, стояла и смотрела на него в упор. И, как ему показалось, шептала что-то себе под нос. Он выпил и язык ей показал. Не шепчи, мол, не выйдет! А она в ответ рассмеялась, кинулась к нему и поцеловала в губы. Ее оттащили, напомнили, что не она именинница. А потом, когда «уговорили» пятилитровый бидончик наливки, слопали все огурцы и вылизали банки из-под шпрот, отправились купаться. Бесились в воде дотемна, а потом, кто был в состоянии куролесить дальше, отправились на танцы.
Петров на танцы не пошел, потому что был один, без Лены. И решил, что в одиночестве обойдет все их с Леной места. И, в сладком опьянении от любви и от наливки, двинулся простеньким деревенским маршрутом. Он шел и улыбался своим мыслям. Думал о Лене, о том, как безумно он ее любит. Мечтал…
Ира выросла как из-под земли.
Она была в одном венке. Было темно, и луна шла на убыль, но он сразу понял — она голая. Петров попятился, но Ира наступала на него и тихо говорила свое. Как заклинание, повторяла: «Ты мой, Сашенька, ты мой. Сегодня никто не помешает, сегодня ты мой…»
Петров понял, что Ирка перепила и завтра они оба пожалеют обо всем. Он был, конечно, пьяный, но не настолько, чтобы переспать с кем угодно. Какой-никакой контроль еще пульсировал в глубине сознания. Он начал утешать Иру словами:
— Ты хорошая, Ир, ты мне нравишься… Но я не могу… Я Лену люблю, ты же знаешь. Мы женимся. А у тебя все еще будет…
Он пятился и в конце концов уперся спиной в стог.
— Ничего не говори, Сашенька. Только сегодня… Один раз…
Она подошла к нему вплотную, прямо по мозгам ударил запах ее тела — запах молодой женской страсти. Она взяла его руки и положила себе на грудь…
…Утром Петров проснулся от палящего солнца. Оно жгло затылок. Где-то рядом тарахтел трактор, на телеге гремели бидоны. Он лежал в стогу, совершенно голый, а его штаны и кроссовки валялись поодаль. Голова гудела так, что он не мог идти. Каждый шаг отдавался набатом в голове. Кое-как добрел до реки, лег в воду у самого берега — отмокать. Кое-как отошел.
Ира после того случая как бы исчезла с глаз. Вела себя тихо, не докучала. Потом, на трезвую голову, Сашка Петров даже начал сомневаться: а было ли что или ему по пьянке привиделось? Было очень удобно думать, что привиделось.
У них с Леной все закрутилось, они не могли друг без друга ни минуты. Он сидел у двери ее аудитории, поджидая окончания лекций. Он таскался с ней по музеям и выставочным залам, а по выходным разгружал вагоны, зарабатывая на свадьбу.
А в «октябре багрянолистом» в один из теплых дней его догнана Ира и буднично так спросила:
— Ты еще не обедал?
Сашка всегда терялся в ее присутствии. Не знал, куда глаза деть. Ему хотелось на все ее вопросы ответить отрицательно. И он с готовностью покрутил головой. Нет, не обедал.
— Тогда пошли в пельменную. Я угощаю.
— Что, есть повод? — тупо ляпнул он, придумывая правдоподобную отмазку.
— Есть, — коротко согласилась Ира. Взяла его за руку и повела.
Отмазки он так и не придумал. Покорно проследовал за ней в маленькую пельменную, расположенную в подвальном помещении недалеко от института. Послушно взял из рук глиняный горшочек с пельменями. Места в этом заведении были только стоячие, с крючками для сумок. Расположились в углу. Петров давился пельменями, запивал компотом и лихорадочно вспоминал все слышанные когда-либо анекдоты. Пытался острить. Ирка ела молча, изредка поглядывая на него. Ее молчание напрягало. Оно не соответствовало ее природе, за ним что-то крылось. Он приготовился твердо дать отпор, если она вновь попытается «посягнуть на его честь».
Девушка доела пельмени, задумчиво поковыряла в зубах. И сообщила:
— Петров, поздравляю. Я жду от тебя ребенка.
Это был ход конем. Он испугался так, что едва не рухнул. По крайней мере очень пожалел, что столовка без стульев. Он почему-то сразу понял, что она не врет. Поверил. Его внутреннее «я» так сопротивлялось услышанному, что он чуть не заплакал. Он был готов убить ее. Стукнуть глиняным горшком по голове — и убить!
— Я люблю тебя и в любом случае рожу этого ребенка, — сказала она твердо, вытерла губы, повернулась и пошла.
Она поднималась вверх по узкой каменной лестнице подвала, а он, раздавленный, тупо смотрел ей вслед.
— Ленке не говори! — вдруг спохватился он. Ира дернула плечом.
Он чувствовал себя так, словно услышал смертный приговор. Он понял, что обречен. Ирку он не знал, а она, оказывается, изучила его хорошо. Она била на его порядочность. А Сашка Петров был порядочным до мозга костей. И ответственным. Он в группе своей был старостой, а в студотряде — командиром. Она знала, что он не бросит ребенка. И поэтому не разводила соплей, не умоляла, не грозила. Объявила и стала ждать.
Из той столовки он как чумовой понесся искать Лену. Страх потерять ее гнал Петрова как ошпаренного. Обегал все аудитории, не нашел. Сказали, что она пошла в общежитие. Он помчался в общагу. Перед ним закрыли дверь. Она не хотела его видеть! Недооценил он Ирку, крича ей вслед: «Не говори Лене!» С Лены она и начала. Объявив новость его невесте и поведав все «как было, не таясь», она отправилась кормить его пельменями.
Петрову было — хоть стреляйся. Парни из общежития сочувствовали и давали советы. Засылали послов к Лене — бесполезно. Тогда он решил напиться и пойти к Ирке, сказать ей честно, что он о ней думает. Он выпил два стакана, но так и не опьянел. Но к Ире он все-таки пошел. Девочки из ее комнаты объявили, что Иру положили в больницу на сохранение.
Тогда он опустился на пол посреди коридора и от злости и бессилия, матерясь и ругаясь, заплакал.
В тот же день, когда Ирка вернулась из больницы, Лена бесследно исчезла из института и из жизни Петрова. Она забрала документы и перевелась в другой вуз. Он знал, что искать ее бесполезно. Ему нечем было оправдаться перед ней.
У Ирки беззастенчиво рос живот. Чтобы Сашка не сомневался, она все справки из больницы приволокла, где сроки указаны. Он и без справок не сомневался, что это его ребенок.
Она не ходила за ним и ни о чем не просила. Но он и сам знал, что должен что-то решать. Выпив водки, он отправился выяснять отношения.
Девочки, как только он вошел, тактично растворились, оставив их вдвоем.
— Как только ребенок родится, распишемся, — объявил он угрюмо.
Ира молча смотрела на него. В ее глазах появилось что-то знакомое. Когда-то он уже замечал у нее подобный взгляд. В нем не было вины, раскаяния или боли. В нем были ожидание, заинтересованная радость, едва сдерживаемое торжество.
Он разозлился.
— Это я делаю только ради ребенка. А тебе никогда не прощу!
Ему хотелось наговорить ей еще кучу резких слов, его подмывало наорать на нее, выплеснуть на нее всю злобу. Он почувствовал, как раздуваются собственные ноздри. И снова наткнулся на ее ненормальный взгляд. Да, именно — ненормальный! Она смотрела на него пристально, с любопытным ожиданием одержимой. Так, наверное, туристы наблюдают в бинокль за кратером действующего вулкана, который вот-вот начнет извержение. Его ошарашил ее взгляд. Она ожидала его всплеска, его ругани с каким-то тайным предвкушением. Она наслаждалась его бешенством!
Он оцепенел в замешательстве. Она подошла к нему вплотную и цепко обвила его руками.
— Как мне нравится, когда ты такой!
Он открыл рот, чтобы что-то ответить, но она впилась в него поцелуем.
«Она — ненормальная», — мелькнуло у него в голове. И потом в их семейной жизни, когда они окончили институт и уехали по распределению втроем с маленьким Сашкой, эти дикие сцены неизменно повторялись, предшествуя сексу. Она доводила его до бешенства, а затем набрасывалась на него, как изголодавшееся животное. По-другому у них не было. Зачем он был нужен ей, почему она так добивалась его, для Петрова осталось загадкой. Он так и не смог ее полюбить. Детей любил, жену — никогда. На этой почве у них постоянно случались скандалы. Начинались они с пустяка, с какой-нибудь придирки, мелочи. Потом она обвиняла его в равнодушии, черствости. — А ему нечего было возразить, нечем прикрыть свою нелюбовь. Ирка была несчастна в браке. Но вцепилась в мужа мертвой хваткой. Петров так и не понял: откуда она черпала вдохновение любить его без ответа?
Когда Санька подрос, Петров надумал уйти. Он предложил ей расстаться, и если она отдаст Саньку-то он оставит ей квартиру. И все нажитое. Ирина к сыну была равнодушна, хоть он всегда был копией отца. Наоборот, она частенько изливала на него свой гнев. Но здесь она пошла на принцип. Заявила, что ни за что не отдаст ребенка, вообще не разрешит им видеться.
«С нее станется», — подумал Петров. Разразился скандал, который, как водится, закончился яростным, злым сексом.
Петров понимал, что на скандалах держится его семья и что рано или поздно она рухнет. Ирина решила укрепить брак, родив второго ребенка. Так появилась их дочка, Анечка. Рождение дочки мало что изменило. Петров допоздна задерживался на работе, выходные проводил с сыном — то на стадионе, то на рыбалке. Он буквально не мог находиться дома. Ирина цеплялась за все. Она требовала любви, а ему нечего было дать ей.
Петров думал, что он однолюб. Много лет так думал. Пока не встретился с Леной. Она остановила его на вокзале. Она узнала его, а он ее — нет. И увидел бы — прошел мимо, не узнал. И первые минуты встречи, и потом, позже, он все вглядывался в нее, пытаясь отыскать в ней ту, прежнюю, Лену. Они посидели в привокзальном кафе, поговорили.
— Ты все такой же, Саша. Только шевелюра выгорела, — смеялась Лена. — А я теперь деревенская. Заметно?
— Заметно, — кивнул он.
Лена располнела, и загар у нее был деревенский — руки, лицо и вырез на платье. Рядом с ней стояла огромная клетчатая сумка, полная пустых банок.
— Молоко ездила продавать, — охотно пояснила она. Оказалось, Лена тогда перевелась в педагогический, а окончив его, угодила по распределению в деревню. Там и сейчас работает учительницей в школе. Вышла замуж, родила троих детей. Все как у людей.
Пожаловалась, что учительская зарплата — кошкины слезки. Мужу-трактористу тоже месяцами зарплату не платят. Приходится держать скотину — коров, свиней, птицу.
— Только этим и спасаемся, — закончила свою повесть Лена, улыбнувшись и сверкнув позолоченным зубом. — Ну а ты как? Женился тогда на Иринке? Сколько детей?
Петров рассказал Лене голые факты своей жизни. Работает на заводе, сын уже большой, а дочка совсем маленькая. Все как полагается. Когда объявили Ленину электричку и он посадил ее в вагон, в душе у него загорчило, и ему стало не по себе. Когда электричка умчалась, увозя Лену, он почувствовал облегчение. И понял, что эта горечь и эта обида — не оттого, что первая любовь в душе всколыхнулась, а оттого, что у него отняли эту питающую много лет иллюзию. У него отняли любовь.
Ирину он не любил и любить никогда не сможет. А Лену он тоже любить больше не может, потому что той Лены — нежной, юной и застенчивой — больше нет. У него словно отняли саму возможность любить. И оказалось, что он, взрослый мужик, нуждается в этой сказке. Он должен любить кого-нибудь.
Ему стало так одиноко, так грустно. Так странно было на душе, что, придя домой, он зачем-то все выложил Ирине. Он сказал ей, что встретил Лену, что не узнал, что она очень изменилась. Попытался передать Ирке свои чувства, но ощутил, что у него ничего не получается. У него язык деревенеет под ее взглядом, и слова получаются какие-то квадратные. Ирина молча слушала его, курила и смотрела в окно. А потом развернулась и посмотрела на него в упор. И ее взгляд напугал его в который раз.
— Я ненавижу вас всех! — выплюнула она в него первую фразу. — А особенно эту твою Ленку! И пусть хоть затрахается в своей деревне со своими коровами! Тоже мне — мадонна! Столько лет! Она отняла у меня все, понимаешь?
Ирина подскочила и стала метаться перед ним, роняя табуретки и расшвыривая их ногами. Он сморщился, как от зубной боли. Ирку было не остановить. Он обречен был перенести очередную истерику.
— Детей перепугаешь, — тихо предупредил он.
— И дети тебе не нужны! Столько лет ты потратил на то, чтобы думать о ней, переживать, лелеять ее священный образ! Как же, память о первой любви свята! Зато она по тебе недолго тосковала! И мужа нашла, и детей настругала! Убедился теперь, чего стоила она, ваша драная любовь?! Из-за чего я лучшие свои годы страдала? Из-за призрака! А призрак даже на тридцать процентов не сошелся с оригиналом! Ха-ха-ха!
Ирина захохотала нехорошо, с надрывом. Петров кинулся дать ей воды, но она оттолкнула его. Она обругала его грязно, длинно, разбила стакан и, пока он собирал осколки, выбежала в коридор. Потом он собирал по памяти все звуки ее ухода. Да, он откопал в закоулках подсознания тот звук — бряцание ключей от машины. Но это было потом. А тогда он даже не предположил, что Ирина в таком состоянии додумается сесть за руль. Заплакала дочка, и он отправился успокаивать детей. Он был уверен, что Ирка спустится на первый этаж, к своей приятельнице. Где они, как обычно, пропустят по рюмочке, выкурят по сигаретке и, перемыв кости мужьям, успокоятся. В ту ночь Ирина не пришла ночевать. А наутро ему сообщили, что его жена не справилась с управлением и на полном ходу врезалась в дерево.
…Костер догорел, на реку легли сумерки. Ветер стих, и волны теперь чуть слышно шелестели у берега. Петров набрал воды в консервную банку, залил сочащийся из-под пепла жар— Огонь, отплевываясь, покорился воде. Стало совсем темно. Петров сел в машину. Приближаясь к городу, он все больше возвращался мыслями в настоящее. Он думал 6 новой работе, о предстоящем периоде привыкания. О том, поглажены ли брюки от костюма и осталась ли дома картошка. Но во все эти думы тихонько проникали мысли о Ларисе, которая своей выходкой невольно всколыхнула в нем самое сокровенное, самое темное. То, что лежало в нем глубоко-глубоко. Он не хотел признаваться себе, что Лариса напомнила ему обеих — и Лену, и Иру одновременно. Она соединила в себе мягкость и устремленность Лены, той Лены, которую он помнил, и неуправляемость Ирины. Она испугала его тем, что в точности повторила выходку Ирины. Он не мог пережить такое во второй раз. Он не хотел подвергнуть такому испытанию детей. Он сказал себе: «Стоп!» Пусть будет как будет. Он не станет ни в чем убеждать Ларису. Не станет бегать за ней и на чем-то настаивать. Пусть она поступает как знает. Ему не нужны эти страсти-мордасти. Он наелся ими досыта. Он хочет любви и покоя. Покоя и любви.
Он никогда не любил Ирину. Он больше не любит Лену. И справится со своей, словно свалившейся с неба, любовью к Ларисе.

ГЛАВА 18

— Ларочка, чем ты занимаешься? — Инна Викторовна прошла в комнату, где не была много дней. Лицо племянницы прилипло к компьютеру. Она кивнула и сделала тетке знак проходить. Та огляделась придирчиво и поймала себя на мысли, что ищет изменений в интерьере, следов присутствия чужой женщины. Наверняка Стае приводил сюда свою любовницу, пока Лариса жила у тетки.
— Пишу проект, — не оборачиваясь, бросила Лариса.
— Проект? — с преувеличенной заинтересованностью повторила Инна Викторовна. Пробралась поближе к племяннице и, постояв без дела, опустилась в кресло. — Это что-то новенькое. Это как-то связано с раскопками?
Лариса закончила предложение, поставила точку и с хрустом потянулась. Развернулась в сторону тетки.
— Да, тетя, это связано с раскопками, с нашими находками.
Глаза Ларисы блестели. Никогда прежде Инна Викторовна не видела сбою племянницу столь одухотворенной.
— Наши находки подтверждают версию, что в этих краях существовало племя с укладом матриархата. И вот краеведческий музей, и университет, и научное общество — все заинтересовались этим фактом. Мы с Прытковой задумали организовать что-то вроде игры…
Инна Викторовна терпеливо слушала. Она жаждала поговорить с Ларисой на темы, далекие от научных изысканий. Если бы Лариса не пережила шок, а была в своем обычном состоянии, то Инна Викторовна обошлась бы с ней без церемоний. Она задала бы ей перцу! Но Лариса вернулась в свою квартиру, оградив тем самым себя от теткиного влияния. Трудно. Приходится постоянно поощрять Ларисину откровенность. Нужно давать ей выговориться.
Инна Викторовна принялась вникать в детали Ларисиной задумки.
— Как интересно! — воскликнула она.
— Если проект получит грант на всероссийском конкурсе, то это будет здорово! — воодушевилась Лариса. — В игре будут принимать участие и ребята, и родители. Все будут жить по законам племени, которые сами придумают и утвердят. Дети будут изучать лекарственные травы, узнавать историю родного края…
— Это социальный проект, — сказала Инна Викторовна очевидное. Она не понимала племянницу. И в то же время уговаривала себя, что именно так должны работать учителя. Она делала вид, что ей безумно интересно.
— Если мы выиграем грант, это будет такая поддержка для нашего исторического клуба! Мы приобретем палатки, спальные мешки, все снаряжение.
— Представляю… — протянула Инна Викторовна, еле сдерживая себя, чтобы не топнуть ногой и не напомнить: «Детка, ты беременна! Какие такие палатки?»
— Мы оформим исторический кабинет, как давно мечтаем.
— Все это хорошо, Ларочка, — пряча взгляд, подытожила тетка. — И я от души желаю, чтобы твой проект победил в конкурсе. Более того, я почти уверена, что так и будет. Но я зашла поговорить с тобой о другом, детка…
— О чем, тетя? — Лариса терпеливо улыбалась.
Инна Викторовна поняла, что больше всего племянница жаждет остаться наедине с компьютером. Но все же сделала глубокий вдох и начала:
— Я только что была в нотариальной конторе и беседовала с твоим мужем.
— Зачем? — Выражение лица племянницы, как и ожидала Инна Викторовна, изменилось.
— Ну, я как-то была зла, наговорила ему лишнего… А теперь, раз ты решила вернуться, я подумала…
— Тетя… — почти простонала Лариса.
— Да. Я пересилила себя, скрутила в узел свое отношение к нему и пошла мириться. Заметь, ради тебя!
Лариса терпеливо слушала. Инна Викторовна сделала паузу, полагая, что, возможно, племянница сама захочет прояснить ситуацию, но та молчала.
— Я узнала, что, несмотря на твое возвращение, вы все еще не вместе? Это плохо!
Лариса пропустила мимо ушей замечание тетки. Она отправилась на кухню ставить чайник.
— Я спросила его напрямик, что он намерен предпринять в отношении тебя и ребенка. И ты знаешь, он не был столь категоричен, как в прошлый раз! Он отвечал очень обтекаемо, твой Стасик. И я вижу, что он на перепутье Это плюс! Я намекнула, что не прочь помирить вас ради ребенка.
Инна Викторовна иногда скатывалась на пафос, знала за собой такой грешок. Но — или гнев, или пафос. В случае с Ларисой гневаться опасно. В конце концов Инне Викторовне удалось притушить пафосные нотки. Она продолжала осторожно, стараясь не упустить выражение глаз племянницы:
— Но… он очень обижен.
— Вот как?
— Да, Ларочка. И его можно понять. Там, в лагере, этот Петров наговорил ему всякого. Даже такое, от чего уши вянут. Будто это и не его ребенок!
— И Стае обиделся?
— Любой бы на его месте обиделся! Ведь ты не стала опровергать это идиотское утверждение. Это кого хочешь унизит. А уж Стасика!
Лариса спрятала улыбку, но Инна Викторовна успела разглядеть. Чему она улыбается? Всего она ожидала, только не этой беззаботной улыбки. У Ларисы явно не все в порядке с головой. Зря Кузин так расслабился. Психотерапия тебе не гинекология, где все пощупать можно.
— Ларочка, я боюсь, ты не полностью отдаешь себе отчет… Да, он изменил тебе, он виноват. Но нужно простить, дорогая, нужно сойтись. Ты, детка, можешь представить, как растить ребенка на учительскую зарплату? Нет, я, конечно, не отказываюсь тебе помогать, но… Полноценная семья — это другое. Тем более что Стасик неплохо зарабатывает.
— Тетя, перестань.
— А что я такого сказала?
— Ничего. Я тебя очень люблю, тетя. Очень. Но. мы все уже взрослые люди. Да, мы вляпываемся в истории и бежим к тебе. И очень тебе благодарны, но… Я тебя очень прошу: дай мне самой разобраться. Дай мне решить самой и про ребенка, и про все.
Инна Викторовна с жалобным выражением лица смотрела на племянницу. Она почти не слышала слов, ее поражала интонация. Лариса говорила как сильная и уверенная в себе женщина. А ведь она знала Ларису с детства. Никогда племянница такой не была. Ларка всегда нуждалась в опеке, в совете и всегда эти советы получала в изобилии. Что же ее могло так изменить?
— Твой Стае сказал мне такое… — Инна Викторовна решила раскрыть последнюю карту. — Он передал мне свой разговор с этим, Петровым. У тебя что, роман с ним?
Лариса не услышала вопроса. Или сделала вид, что не услышала.
Тогда Инна Викторовна осторожно произнесла:
— Ведь этот Петров объявил, что и ребенок вроде как от него. Ну уж это — сущий бред. И Стасик согласен, что бред. Он только не понимает твою позицию в этом вопросе… — Инна Викторовна не договорила.
Лариса, показывая, что разговор окончен, резко повернулась к компьютеру.
— Извини, тетя, мне нужно работать. Я обещала Прытковой привезти на днях черновик.
Если до этой минуты Инна Викторовна была уверена, что подозрения Стаса беспочвенны, являются пустой ревностью, то сейчас ее уверенность поколебалась. Она словно с разбегу в стену лбом вписалась.
— Значит, ты опять в свой лагерь поедешь? На днях? — уточнила она.
— Поеду, — подтвердила Лариса. — У меня там дела.
— А… ну конечно, — не удержалась от усмешки Инна Викторовна.
Лариса, не поворачиваясь от монитора, пресекла все ее намеки:
— Отец Саши Петрова больше в лагере не работает, тетя. Если ты об этом.
— А почему?
— Потому, что он устроился на работу в охранное предприятие «Триумф». Еще вопросы есть?
Инна Викторовна вернулась домой в полном смятении. За минуту пребывания на кухне умудрилась разбить тарелку и опрокинуть стакан с водой. В конце концов она прошагала в гостиную и плотно прикрыла за собой дверь. Набрала номер Верховцева и после первых приветственных фраз выложила ему свою просьбу:
— Володя, я знаю, что по своим каналам вы можете навести справки о любом человеке.
Верховцев, поощренный, забубнил на том конце провода слова уверения, что она не ошиблась в нем.
— Мне нужны сведения об Александре Петрове, который недавно устроился в охранное предприятие «Триумф». Я хочу знать о нем все.
— Будет сделано! — по-военному четко ответил Верховцев.
* * *
Петров оставил машину у опушки и быстро двинулся вдоль палаток, заглядывая под каждый полог. От костра ему махал руками Сашка. Петров сделал знак сыну и стал спускаться.
— Пап! Если ты ищешь Ларису Николаевну, она на раскопках, — доложил отпрыск.
Отец дернул плечом. Возразить нечего. Он действительно искал Ларису и был так зол, что едва владел собой.
— Я тебе там одежду привез чистую, — бросил сыну и пошел в указанном направлении. Кто-то из девчонок хихикнул в спину.
Лариса сидела на корточках и пристально изучала какой-то предмет. Она обернулась лишь тогда, когда несколько студенток хором прокричали:
— Здравствуйте, Александр Андреич!
Она оглянулась, и они встретились взглядами.
— Здравствуй. Нам нужно поговорить.
— Прямо сейчас? Это не может подождать? У меня много работы.
Лариса отвернулась и принялась укладывать глиняный Черепок в коробочку. Она не видела, как у Петрова раздуваются ноздри. Она и охнуть не успела, как он подхватил ее и на глазах у изумленных студентов потащил прочь. Она шипела, размахивала руками, но он поставил ее на землю только тогда, когда дошел до реки.
— Что ты себе позволяешь?! — закричала Лариса, поправляя на себе одежду.
— По-моему, это как раз ты позволяешь себе больше положенного! — подхватил Петров и, не в силах стоять на одном месте, стал ногами месить песок вокруг Ларисы. — Я не знаю, что ты себе возомнила, но думаю, что ты решила испортить мне жизнь!
— Я? — Лариса задохнулась от возмущения. — Да я… да ты… Ну и наглость!
Ей хотелось схватить горсть песка и швырнуть ему в глаза! Она едва сдерживалась.
— Я только что с таким трудом устроился на хорошую работу! Я проработал меньше недели, и узнаю, что твоя тетка через подставных лиц собирает сведения обо мне в моей фирме!
— Что?!
— Только не делай вид, что ты ничего не знаешь! Ну и как тебе моя биография? Подхожу я тебе или недостоин?!
Лариса молча смотрела на него, потом отвернулась к воде:
— Да пошел ты…
Она села у самой кромки воды, чтобы вода доставала пальцы ног.
— Я никогда не додумалась бы что-то узнавать о тебе в фирме. Зачем мне это нужно?
Услышав, из-за чего он злится, Лариса сразу как-то успокоилась и потеряла к Петрову интерес.
Он оказался в дурацком положении. Ходил сзади по песку и молча пыхтел, не зная, как разрулить ситуацию.
— Тетя, конечно, могла, — вслух подумала Лариса. — Она до сих пор считает нас детьми.
— Если бы ты хотела, я сам бы все тебе рассказал о себе.
Петров подошел и сел невдалеке на песок.
— Ну так расскажи, — отозвалась Лариса. — Я ничего о тебе не знаю, кроме того, что у тебя двое детей.
— Я вдовец. У меня двое детей. И огромный комплекс вины, поскольку жена села за руль после нашей ссоры и погибла.
— Ты любил ее?
— Нет. И это усугубляет мою вину.
— Я тоже не люблю своего мужа. Но, говорят, любила…
— Это другое.
— Да, другое. Ты покажешь, где мы выплыли? Я хочу посмотреть это место.
— Поехали, я на машине. Петров довез Ларису до горы.
Он с трудом узнал это место. Все изрядно заросло травой. Той дыры, где вода выходит из пещеры, совсем не было видно. Ее замаскировала природа. Все вокруг выглядело столь диким, первозданным; что Лариса не удивилась бы, вылети из зарослей узкогрудый птеродактиль. Только оставшаяся за деревьями машина могла напомнить о том, какой сегодня век. Лариса, не отрываясь, созерцала красоту. А Петров смотрел на Ларису.
— Давай поженимся, — сказал он Ларисе в спину.
— Что из этого получится? — спросила Лариса воду, осоку, пещеру.
— Наверное, ничего путного, — вздохнул Петров. — Орава детей, которым вечно что-то нужно. И двое взрослых, постоянно чем-то озабоченных.
— Ужин и обед придется устраивать в два приема, — подсказала Лариса. Она однажды присутствовала на таком ужине в многодетной семье. Детей кормили отдельно от взрослых.
— А то и в три, — согласился Петров. Лариса наконец обернулась:
— Почему — в три?
— Ну… ты так долго хотела детей, что у меня есть подозрения, что на одном ты не остановишься, — улыбнулся Петров.
Лариса пропустила мимо ушей последнее замечание.
— Попытаюсь найти то место без твоих подсказок, — объявила она и вдруг скинула с себя одежду.
Оставшись в купальнике, Лариса вошла в воду и пошла ровно посередине реки, вытекающей из пасти пещеры. Вода доставала ей до пояса. Лариса остановилась и внимательно огляделась вокруг. Потом, не слишком решительно, двинулась в сторону большого валуна на противоположном берегу. Она не была уверена — нашла ли она то, что искала. Обернулась в немом вопросе.
Петрова больше волновал его собственный вопрос, оставленный без ответа. Но он разделся и вошел в воду. Подошел и взял ее за плечи, развернул в другую сторону и повел. Они дошли до песчаной отмели, где из воды торчала обмытая водой коряга.
— Вот здесь я вытащил тебя и положил на песок. Лариса вышла из воды и легла на песок.
— Так?
— Ну… примерно.
Вдруг она села и в упор посмотрела на Петрова:
— Скажи, это правда? В пещере действительно… У нас что-то было?
— Да. Ты сама знаешь, что да. Но ты должна понять — там, в той ситуации…
— Ничего не говори, — остановила его Лариса. — Я хочу, чтобы все повторилось. Сейчас.
Петров молча наблюдал, как она избавляется от бикини. Лариса легла на теплый песок и закрыла глаза. Петров любовался женским телом. То, что он уже обладал этой женщиной, представлялось сейчас нереальным. При свете дня загорелая кожа Ларисы казалась золотистой. Песчинки липли к ней. Волосы гладил ветер. Петров пальцем провел по Ларисиной руке.
Лариса с удивлением и волнением прислушивалась к себе. Она не могла предугадать путь движения руки мужчины, который был с ней рядом. Она доверилась этой руке и сознанием скользила следом. В темном лабиринте ее тела последовательно загорались крошечные фонарики. Вот его теплая рука осторожно очертила возвышенность груди и скользнула вниз — тысячи огней вспыхнули следом. По невидимым электролиниям помчался ток. Лариса слышала, как внутри ее толчками движется кровь, все быстрее и быстрее. Прикосновения Петрова сначала были легкими. Чуть-чуть. Затем он переместился к ногам. Он разминал каждый ее палец, как, вероятно, делал это тогда, в пещере. Лариса поняла, что смутно помнит эти ощущения. Ее пальцы стали горячими. Руки Петрова переместились выше и стали массировать икры. Лариса горела, но не позволяла себе ни малейшего движения. Она лежала с закрытыми глазами и ждала. Вот ее подбородка коснулись губы мужчины. Его короткие поцелуи дарили ей наслаждение, которое становилось почти мучительным. Ее пальцы захватили сыпучий песок… Горячие губы переместились ниже. Оставили поцелуи на шее. Прохладная внутренняя сторона губ касалась горячей кожи. Лариса чувствовала: ее дыхание участилось настолько, что готово превратиться в стон.
Когда его губы принялись ласкать ее грудь, внутри уже полыхал пожар. Она затрепыхалась в его руках, как пойманная рыба, готовая выскользнуть и уплыть.
Петров почувствовал это. Секунда, и они встретились губами. И все завертелось вокруг. Небо поменялось местами с землей. Река — с облаками. Руки женщины обхватили спину мужчины. Ногти царапали кожу. Больше Лариса не могла сдерживать себя. Началась яростная схватка двух тел, в которой не могло быть победителя. В первобытной природе происходило первобытное действо. Мокрые волосы женщины яростно хлестали песок. Стоны, смешанные с невнятным бормотанием, уползали в траву и растворялись в зарослях. И только когда взрыв наслаждения потряс все ее существо, в мозгу вспыхнула иллюминация. Затем желание, насытившись, получив то, к чему стремилось, уступило место мыслям.
Мысли текли спокойным прозрачным ручьем. И среди них впереди плыла одна, похожая на рыбину. Эта мысль все время ускользала, но теперь Лариса чувствовала: еще немного, и она настигнет ее, потрогает рукой, увидит глазами!
На ее животе покоилась тяжелая рука Петрова. И вот эта рука почувствовала легкое движение мышц под собой. Лариса села, а рука упала на песок.
— Я все вспомнила! — услышал Петров.
* * *
— Черника! Ни-и-ка!
Голос матери многократным эхом окатил долину и, попрыгав по холмам, достиг наконец уха девочки. Крепкая, юркая, черноглазая, она присела на корточки, обхватив голову руками. Ох и попадет же ей! Мать приказала приглядывать за братьями и строго-настрого наказала: в лес — ни ногой! А Черника ослушалась. Да и как не ослушаться, если лес, такой яркий, такой цветной в своей осенней поре, так и манит хитрыми тайнами. Да мать и сама то и дело уходит в лес за травами. А то и на охоту. Мать охотится наравне с отцом, ни в чем не желая ему уступать.
Черника гордится родителями. Отец — вождь их рода. Мать — самая статная и сильная женщина племени. Она все знает о травах, и поэтому все, включая даже бабку Ужиму, ходят советоваться и лечиться к матери.
И на совете племени мать сидит напротив отца, по другую сторону костра. И когда отец сомневается в принятии решения, он долго смотрит матери в глаза. Сквозь огонь. Черника много раз замечала.
Девочка собрала в пожухлой траве и сложила в кучку свои трофеи — найденный у ручья плоский камень с дыркой посередине, дохлую высохшую ящерку с причудливым узором на спине и кучку двойных крепких желудей, из которых Черника намеревалась сделать себе бусы. Хорошие трофеи. Главное — получше спрятать их от шустрых, пронырливых братьев. А то — напасть! Они хоть и малолетки, но пакостить горазды. Вмиг сломают и уничтожат все добро. А мать их не больно-то наказывает. Уж слишком они похожи на отца. Старший, Кудряш, так особенно. Кудри цвета сосновой коры, совсем как у отца. А меньшой, Топотун, хоть и мал, но ручища — ого-го! Ущипнул как-то раз Чернику, так долго оставался на руке сине-лиловый след размером с дикую сливу. Топотун похож на Кудряша. Бабка Ужима говорит, что оба они — отцово отражение.
Зато Черника — вся в мать. Так говорит отец, подбрасывая дочку высоко над головой. «Вся в мать!» — говорит он, весело блестя глазами, вместо того чтобы наказать за очередную проделку.
Однажды девочка попыталась дознаться, что стоит за словами отца.
— Мать была неслушница? — спросила она отца, когда он впервые взял Чернику охотиться на рыжую лису. Они зашли далеко от дома. Хитрюга лиса водила их по холмам, не желая становиться легкой добычей.
Отец уставился на дочь, а потом, забыв про лису, расхохотался громко, раскатисто. Черника надулась. Не любила она, чтоб смеялись над ее глупостью. Отец взял ее за руку и повел вверх по холму, туда, где стоял священный дуб, желуди которого трогать нельзя было. Дуб приманивал к себе диких кабанов. Мяса такого кабана хватало надолго всему племени.
С холма была видна дальняя даль. Черника и отец постояли на коленях, поклоняясь дубу. Тот добродушно шелестел. Подошли к самой верхушке холма, откуда видно было все — и лес за холмом, и горы, откуда начиналась река.
— Вон там, видишь? — показал отец за реку. — Там, далеко, живет племя твоей матери.
— Там? — Черника впилась глазами в зелень противоположного берега, но ничего особенного не увидела. Лес, горы. Все как у них здесь.
— В этом племени вождь — женщина. Бабушка твоей матери. Чина наследовала право быть вождем.
Черника слушала отца, открыв рот. Вождь — женщина? Уж не смеется ли он над ней снова? Но глаза отца совсем потеряли смешинки.
— Женщины там сами охотятся, в силе и сноровке не уступая мужчинам. Твоя мать так лихо владела копьем, что среди молодых парней ей не было равных. А в лесу она умела разговаривать с каждым цветком, ежом и белкой!
Тогда Черника все поняла! Вот в чем дело! Вот о чем говорил отец, сравнивая ее с матерью!
Полюбила Черника тайком убегать на холм и подолгу смотреть вдаль, выискивая глазами далеких сородичей. Иногда она видела людей, махоньких, как муравьи, копошащихся в траве. Однажды она наблюдала, как несколько человек тащили убитого лося. А сегодня ей особенно повезло. Убежав от малолеток-братьев, она застала интересную картину. Там, далеко, на пятнах равнины, бегало и суетилось множество людей-муравьев. Далекое племя точь-в-точь походило на развороченный муравейник. Черника подольше поглазела бы, если б не эхо, докатившее до нее крик матери.
Итак, собрала она свои сокровища и спрятала их за пояс. Она уже собралась припуститься что есть мочи, мысленно состязаясь с зайцем, но запах дыма заставил ее остановиться и замереть. Черника знала, как опасен огонь для людей. Если дух огня рассердить, он сожрет все, что попадется на его пути. Девочка вытянулась в струнку, на манер сурка, и покрутила головой. Она увидела: черный лохматый дым поднимается из-за холма. Черника забыла про неминучий гнев матери, про строгий наказ отца. Прыгая через кочки и кусты, вернулась она к дубу, забыла поклониться, лишь кивнула на ходу в ответ на его беспокойный шепот. Повернувшись к далям, ахнула в ужасе: черный густой дым поднимался из-за дальнего леса, застилая небо. Огонь полыхал там, где давеча суетились люди-муравьи.
Черника рот кулачком зажала и — бегом! Зайцем, белкой по кочкам — домой!
Она неслась, обгоняя ветер, теряя на ходу свои лесные сокровища — орехи, ящерку, плоский камень с дыркой…
Она не видела ничего вокруг, мчащаяся со страшной вестью. Поэтому с размаху налетела на мать и даже не охнула, получив затрещину. А рука у матери тяжелая, не то что у бабки Ужимы.
— Дали горят! — задыхаясь, прошептала Черника, испуганно и жалко глядя матери в лицо.
Потемнела Чина лицом. На глаза тучи набежали.
— Иди к братьям, — приказала она и кинулась мимо дочери туда, где трава не успела подняться, примятая резвыми ногами Черники…

ГЛАВА 19

Петров вошел в квартиру и потоптался на пороге.
— Значит, вернулась к нему? — угрюмо спросил, неопределенно кивнув в сторону кухни.
— Пока я живу одна, — невозмутимо отозвалась Лариса. — Если ты это имеешь в виду.
— Одна? — недоверчиво переспросил Петров и зачем-то заглянул в шкаф.
Лариса прикрыла дверцу и выжидательно посмотрела на гостя. Весь ее вид говорил: у меня нет времени на пустопорожние разговоры.
Но Петров не торопился. Он разместился в кресле, искоса наблюдая за Ларисой. Ее живот стал большим, затруднял движения. Ее грузная округлость вызывала щемящее чувство в душе. В горле запершило. Он отвернулся.
— Я тебе там фрукты принес. В сумке.
— Ты что-то хотел? — уточнила Лариса.
— Хотел, — эхом ответил Петров и через некоторое время утвердительно повторил: — Хотел. Видеть тебя хотел. Соскучился.
Петров не предполагал, что так трудно окажется с ней разговаривать. Он думал, все будет проще — придет, убедится, что она вернулась к мужу. Разозлится, даст тому в морду. И уйдет. С ней или без нее. Расставит все точки.
Все оказалось не так, не то… Почему-то, когда он смотрел на Ларису, на ее беспомощное лицо беременной, на ее торчащий мячиком живот, спазм перекрывал горло, и Петров не мог сказать ни слова. Скорее всего и бывший муж Ларисы, Стасик, испытывал нечто подобное… Петров не удивился бы, узнай он, что нотариус бросил любовницу и вернулся к жене. Настолько Лариса казалась Петрову притягательной в своей отрешенности.
— Сядь, — предложил он.
— Разве я должна что-то решать?
— Не прикидывайся, — начал злиться Петров. — Ребенок вот-вот родится. Ты должна решить, с кем останешься.
— Ничего я не хочу решать, — помолчав, ответила Лариса, и Петров сразу поверил ей.
Он испугался. Она оказалась далека от тех мыслей, что мучили его и не давали уснуть. Он испугался вдруг, что она может сказать: «Я уже решила». Ведь первый шаг сделан, она ушла от тетки. Вернулась в свою квартиру.
— Но после того… После Того как мы там, на реке… Я думал… — Петров мямлил как мальчишка. Он растерялся настолько, что готов был уцепиться за соломинку: — Ты же все вспомнила!
Лариса посмотрела на него долгим взглядом. Помолчала. Потом подошла к столу и поправила на нем свои бумажки.
— Мне было что вспомнить, — согласилась она.
— А именно что-то такое, из-за чего ты остаешься здесь? — догадался Петров.
— И такое, — согласилась она. — Здесь было много пережито. Целая жизнь.
— Но она — в прошлом! — яростно сопротивлялся он, наблюдая неотвратимое. — Он тебя больше не любит! И ты его тоже!
— Я его любила, — возразила Лариса, не глядя на Петрова. — Я все вспомнила. Как я ходила встречать его с работы. Как мы за грибами ездили.
— Да жизнь напичкана такими воспоминаниями! У нас с тобой их тоже будет полно, вот увидишь!
Лариса словно не слышала его. Она погрузилась в свой мир, и Петров не мог достучаться до нее.
— Как мы ребенка ждали, — продолжала Лариса. — Мы всегда ждали ребенка, у нас вся жизнь была подчинена этому. Однажды мы решили, что я забеременела. Так было несколько дней. И Стае принес вот этого зайца.
Лариса сняла с книжной полки красного велюрового зайца. Петров тупо уставился на него. Мороз побежал по коже. О чем она говорит?! И между тем возразить нечего. Воспоминания хлынули в ее сознание, сметая все на своем пути. Их мощный поток поволок за собой жалкие обломки настоящего. И он, Петров, со своей болью и со своей любовью, тонул в этом потоке. Несся в утлой лодочке без весел, обреченный. Что он мог сделать?
— Я понимаю, — хрипло сказал он, пряча глаза. Не хотел, чтобы она увидела его слабость. — Но я знаю, что это пройдет. Знаю и то, что ты не будешь с ним счастлива. Я жду тебя, понимаешь?. Я комнату приготовил для ребенка. Я во всей квартире сделал ремонт… — Он понимал, что говорит не то, не о том. Барахтался в словах, как мог, не теряя надежды выкарабкаться. — Это мой ребенок. Я уверен. Но я не поэтому, Ларис. Я тебя люблю! Я… Мы все тебя любим. Все ждем. Я, Сашка, Анька. Опять я не то говорю. То, что сейчас с тобой, это пройдет. Нужно по-новому жизнь начинать. По-старому не будет, поверь мне…
Петров говорил, и на него надвигалось ощущение, что он бежит за уходящим поездом. Поезд набирает ход, а ему нужно подобрать слова, способные остановить эту махину. Он плохой оратор и уже задыхается от бега.
Петров хрустнул суставами пальцев. Он не мог больше находить аргументы. Внутри все дрожало. Его подмывало схватить Ларису в охапку, утащить отсюда силой. Запереть под замок. И день, и ночь самому охранять ее. Он сделал движение в ее сторону, он потянулся руками, но услышал звук ключа в замке. Стасик.
Петров не ошибся.
Стасик вошел в прихожую робко, словно не к себе домой. Посмотрел на них с глупой улыбкой. По крайней мере Петрову улыбка Стасика показалась идиотской. В руках он держал большой пластиковый пакет с фруктами и соком. Петров молча кивнул на приветствие. Протиснулся мимо Стасика. Они еле помещались вдвоем в тесной прихожей. Ни слова не сказав, вышел из квартиры.
— Работаешь? — Голос Стасика изображал бодрость, но из него исчезла его всегдашняя нотка превосходства.
Лариса собрала бумаги и вернулась к компьютеру.
— А я тебе витаминчики принес.
— Спасибо. Положи на кухне. Обедать будешь?
— Сиди, работай! — засуетился Стасик. — Я сам!
Лариса чуть заметно улыбнулась. Кроме пачки пельменей, Стасик не найдет в холодильнике ровным счетом ничего. А ведь он даже готовый обед разогреть не мог.
Через минуту из кухни послышался бодрый грохот кастрюль. Стасик не молчал. Он весело вешал ей с кухни сплетни о своих клиентах. У нотариуса вообще жизнь «веселая». Он знает о людях то, что скрыто от других глаз.
Лариса набирала текст. Она плохо слушала Стасика. А между тем в его голове происходил сложный мыслительный процесс. Больше всего ему не хотелось принимать решения. Он любил, когда все происходит само собой. И сейчас, пристраиваясь к совершенно новой, изменившейся Ларисе, он чувствовал, что все происходит само собой. А ему только нужно плыть по течению. Но, плывя по течению, иногда так приятно обозревать окрестности!
В Ларисе появились черты, о которых Стасик не подозревал. И вопреки его намерениям эти черты притягивали, волновали. Стасик не спешил признаться себе, что получает некое эстетическое наслаждение, наблюдая ее отрешенный, самоуглубленный взгляд, ее округлившуюся фигуру. Он мог бы приходить сюда реже, гораздо реже, но уже считать себя образцом порядочности. Но приходил почти каждый день — носил продукты, пылесосил ковер и выносил мусор. Чем больше времени проходило, тем больше тянуло его сюда. Он не переставал удивляться себе, своим непонятно откуда взявшимся чувствам.
Сегодня Стасик принес свой спортивный костюм и домашние тапочки с намерением оставить веши здесь.
— Я положу тут, не помешают?
Стасик хотел, чтобы Лариса видела, что он оставляет свои вещи. Но она, казалось, вся была поглощена работой. Стасик подошел к окну, чтобы оказаться в поле ее зрения. За окном шел снег. Стасик сразу увидел скамейку, единственную в их дворе. Сейчас рядом с ней была припаркована его машина. На скамейке сидел мужчина без шапки. Снег изрядно засыпал его волосы. Это был Петров. До Стасика дошло, что тот сидит там все время, пока он находится у жены. Нотариус задернул тюль, вернулся к шкафу и молча выложил свои вещи на полку.
* * *
Бежала Чина к холму, не хотела верить проказнице-дочке. Не могли ее дали гореть! Там осталась старая мать-Прародительница, дед Пикульник… Там остались все, кого сердце Чины не смогло, не сумело забыть…
Нет, не ошиблась глазастая Черника. Еще находясь у подножия холма, Чина увидела страшные лапы дыма, вздымающиеся кверху.
Задыхаясь от боли предчувствий, взбиралась она по холму. Страшная картина открылась ей: вся сторона, вся ее близкая сердцу даль была объята пламенем. Упала Чина на желуди и заголосила, изливая священному дубу свою боль. Дуб зашумел в ответ, густо зашелестел листвой. Острые ветры собрались вокруг женщины и принялись зло швырять листву клочьями по поляне. Нельзя было выть и причитать у священного дуба. Знала об этом Чина, да не удержалась. А когда подняла глаза к небу, поняла, что натворила: тучи, словно взбитые из перьев дыма, собрались у нее над головой, деревья гнулись, шумели, ветви трещали.
Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Духи леса бушевали и негодовали вместе с Чиной. Ее душа рвалась туда, где бушевало пламя. Но и лес, и священный дуб, и небо, и ветер напоминали ей, что она принадлежит им.
Она теперь на этом берегу и поклоняется богам этого леса. Чернота нависла над холмами, трепала все вокруг, норовя порвать в клочья. Небо прорезывали всполохи огня.
Чина все еще сидела на траве под дубом, вся устремленная туда, где свирепствовал огонь, когда сильные руки подхватили ее и понесли прочь.
— Детям нужна мать, а вождю — жена, — сказал ей муж, закутывая ее, мокрую, в тепло шкуры.
Они были внизу, когда он поставил ее на ноги и заглянул в глаза.
— Горе моему роду, Ясень! — сказала Чина, дрожа не от холода, а от волнения и горя. — Горе мне, непокорной дочери! Я должна быть там, с ними!
— Не гневи богов! — оборвал ее муж. — Ты здесь, и отныне твой род здесь. Когда окончится гроза, мы отправимся к твоим. Если еще можно чем-то помочь — поможем. Но теперь…
Он не договорил. Они обернулись одновременно, и то, что они увидели, заставило их пасть ниц в священном ужасе. Небо раскололось, и вырвавшееся оттуда копье белого огня врезалось в густую листву священного дуба. Дерево вспыхнуло, как щепка, брошенная в костер.
— Это я прогневала богов, — сказала Чина.
Раскаты грома перекрывали все звуки, но муж услышал слова жены. Он понял ее. Ему и самому мнилось, будто лохматый дымный зверь мечет стрелы с огнем на их берег. Но он знал, что это не так.
Он уводил жену дальше и дальше от опасного места, а она все оглядывалась назад. И ночью, в пещере, где подле костра на медвежьей шкуре вповалку спали дети и было тепло и спокойно, она все вздрагивала и звала:
— Ясень, Ясень…
— Мне больше нравится, когда ты называешь меня Чужак, — сквозь сон отвечал он.
Как долго бушевала гроза! Река поднялась, подползла к самой траве.
Наконец солнце побороло тьму. Чина не могла больше медлить. Ясень сдержал свое обещание — сам с ней пошел и взял еще нескольких мужчин из племени. Мало приятного было в этой прогулке. Мокрый папоротник исхлестал ноги. Чужой лес не торопился раскрыть объятия пришельцам. Но Чина ничего не замечала. Она летела впереди всех, узнавала места, где девчонкой собирала травы и лазила по деревьям. Но чем ближе она подходила к родным местам, тем больнее сжималось ее сердце. Все чаще попадались следы, оставленные огнем, — обугленные деревья, черные залысины земли. С тяжелым сердцем подходила она к священному месту. С укором смотрела на блудную дочь круглая каменная баба. И грудь каменной бабы, и ее огромный живот — все было покрыто пеплом. Серые хлопья пепла кружились в воздухе, словно в насмешку над Чиной. Обняла Чина каменную бабу и уронила слезу той на щеку. Видела — нет больше поляны, нет летних шалашей и костровища. Нет ничего, кроме долгой черноты, усыпанной пеплом.
— Есть еще пещеры, — напомнил ей муж.
Она кивнула. Но сердце уже догадалось: не злой огонь виноват здесь и не гнев богов. Люди. Здесь были чужие люди. Они сожгли деревню и увели ее сородичей. Она еще не нашла подтверждения своим мыслям, но чувствовала: это так. И знала, что Ясень знает. Но, утешая ее, тащит к пещерам. Не противилась, пошла. И в пещере-то нашла подтверждение своим догадкам: пояс чужой, украшенный мехом нездешнего зверя, и обломок копья, заточенного по-чужому.
Вскинула Чина глаза на мужа-вождя. Понял Ясень жену без слов.
— Нет здесь твоей вины, не смотри так. Родом должен править мужчина. Тогда и отпор врагу будет достойный.
Прав Ясень, но разве от этого легче? Вышли на волю, а воля глаз не радует. Стоит Чина и взором жадно округу озирает.
— Есть еще лесное убежище, — упрямо напомнила она и рванула в лес не оглядываясь.
Ясень двинулся следом.
…К вечеру Чернику как кто толкнул. Она выскочила из пещеры и подбежала к самому краю. Туда, откуда открывались глазам дальние дали и виден был кусочек реки Подбежала и замерла: там, вдалеке, среди кустов она разглядела своих. Отец шел впереди, немного погодя — мать. И еще двое мужчин из племени. Но с ними… Черника не сразу поняла, в чем дело. За матерью семенила кучка детей. Отец и другие мужчины несли на руках мальчиков, не больше Черникиных братьев. Черника кошкой вскарабкалась на дерево. Вот чудо так чудо! Слыхивала она сказки как добрые боги одаривают племя богатым потомством, но видела такое впервые. У Черники не хватило пальцев на двух руках, чтобы пересчитать детей, которых вели сюда ее родичи.
Черника соскочила с дерева и вприпрыжку помчалась навстречу. Она радовалась возвращению матери, отца. ОНИ готова была отдать тепло своего сердца малькам из чужих мест. Она не знала, что там, за лесами, в ночь щербатой луны кончило свою жизнь последнее племя, которым управляла женщина. Племя Желтого Цветка…

ГЛАВА 20

— Андрей! Мы опаздываем! — нервно напомнила Инна Викторовна и отключила мобильник. Они должны были быть в роддоме полчаса назад, а Андрей до сих пор возится с машиной. А ведь нужно еще успеть заехать за цветами. И кто знает Стасика, догадается ли он купить конфеты и шампанское для медперсонала? Вообще вся эта неопределенность, возникшая вокруг рождения Ларисиного ребенка, ужасно раздражала Инну Викторовну, заставляла нервничать.
— Мам, успокойся, — сразу же посоветовал сын, едва они выехали за ворота дома. — Ты — сторонний наблюдатель. Твое дело маленькое.
— Как — наблюдатель? — вскипела Инна Викторовна. — Вот так дела! Я ей вместо матери теперь, я должна позаботиться о ней.
— О ней есть кому позаботиться.
— Ты имеешь в виду Стаса? Я лично до сих пор не поняла, что у них за отношения. Она не позволила ему пока вернуться. Сказала, что все решит после рождения ребенка. Ты представляешь? Мы все как на пороховой бочке.
— Это не твоя печаль, мам. Твое дело поздравить. Ну, еще принять ее, если она так ничего и не решит и захочет прямо из роддома вернуться под крылышко любимой тетушки…
А я разве против? — живо отозвалась Инна Викторовна. — Я только не терплю неопределенности. — Я вчера ее по телефону спрашиваю: колыбельку с чердака снять? Ну ту, Машенькину. А она сделала вид, что не слышит меня, и заговорила о постороннем. Ну вот, я так и знала — теперь застрянем.
Прямо на перекрестке возле роддома перекрыли дорогу машины ГИБДД. Шли разборки: «Газель» столкнулась с «Жигулями». Когда наконец подъехали к роддому, Андрей вдруг решил не парковаться возле крыльца, а поехал дальше и встал за киоском, напротив больницы.
— А что, ближе нельзя? — раздраженно поинтересовалась мать. Снег, нападавший вчера, дружно таял, образовав кругом противные лужи. — Пока доберешься до крыльца — сапоги промокнут.
— Смотри. — Андрей кивнул в сторону больницы. Там, по обе стороны крыльца, уже припарковались две знакомые машины.
Из машин вышли двое мужчин. Один из них был бывший зять Инны Викторовны, Стасик. В руках он держал хризантемы. В другом она без труда узнала Петрова и невольно улыбнулась — он держал точно такие же цветы.
— Мы цветы забыли купить! — вдруг всполошилась она.
— Ну ты, мам, даешь! Тут кино бесплатное, судьба у людей решается, а ты — цветы… Тут цветов и так достаточно.
— Ларочка розы любит.
— Будут ей и розы, — уверил Андрей.
Инна Викторовна не поняла, что он имел в виду. Вернее — кого из двух. Она дернулась, чтобы выйти, но сын остановил ее:
— Сиди, мам. Рано.
— Но как же…
— Сиди.
Инна Викторовна послушалась. Впрочем, ей тоже было интересно, что же произойдет, хотя материнский инстинкт и толкал ее на выручку племяннице. Ее подмывало избавить Ларису от щекотливой ситуации. Но она пересилила себя. Успеется.
А сейчас оба мужчины старались показать, что им дела нет друг до друга. Петров пытался закурить, отворачиваясь от ветра. У него ничего не получалось — мешали цветы, и он не знал, куда их деть. Положил на капот машины, но тут же передумал, забрал. Цветы были слишком белоснежные для забрызганного талым снегом капота. Нотариус же, напротив, выглядел весьма спокойным и самодостаточным. Он не делал лишних движений. Стоял возле своей машины и держал руки за спиной. Там же пристроился букет с хризантемами.
Инна Викторовна поерзала на своем сиденье. Дорого бы она отдала за то, чтобы узнать мысли этих двоих.
…Когда Петров подъехал к больнице, он не разрешил детям выйти из машины. Похоже, они заметили, как он нервничает, и не стали возражать. Вернее, Аня возразить попыталась, но Сашка цыкнул на сестренку, и она притихла. Петров вышел из машины и посмотрел на окна третьего этажа. Ему показалось — он увидел силуэт за шторой. Но может быть, это была не она…
Бесконечно долго тянулись минуты. Казалось, конца не будет этому изнурительному ожиданию. Подъехал нотариус и припарковался прямо напротив них. Нотариус вышел надутый, демонстрируя собственную важность. Впрочем, то, что Стасик приехал за Ларисой один, без тетки и другой родни, несколько взбодрило Петрова. Почему-то этот факт показался ему обнадеживающим. Но потом он заметил и тетку, притаившуюся за колоннами. И сник. Никто из них не знал, чем закончится этот день.
А Лариса знала?
Она появилась в тот момент, когда Петрову наконец удалось раскурить сигарету. Он стал гасить ее, искать, куда выкинуть. А Стасик рванул навстречу бывшей жене, рискуя сломать шею. Ступени крыльца были скользкими, легко можно было навернуться. Петров тоже сделал невольное движение вперед, но остановился. Он не знал — нужен ли он там.
Ребенка держала медсестра. Еще несколько медсестер толпились на крыльце. Стасик подлетел с цветами к Ларисе, с разбегу чмокнул ее в щеку. Она ответила ему тем же и что-то быстро сказала на ухо. Стасик кивнул и побежал наверх, к сестрам. Вручил цветы одной из них.
Петров увидел, что Лариса смотрит на него, И он смотрел на нее, не смея сделать ни шагу. Медсестра в замешательстве топталась у Ларисы за спиной. Все замерло в ожидании, даже Стасик остановился там, наверху, на крыльце, не смея нарушить мизансцену. Было как перед выстрелом. Именно так Петров воспринял хлопок дверцы собственной машины. Как выстрел. Это нарушили тишину его дети. Они подбежали к отцу, и сразу все пришло в движение. Лариса сделала шаг навстречу Петрову-старшему, тот рванул к ней. Сашка подбежал и принял из рук медсестры сверток, перевязанный голубой лентой. Наклонился, показывая младенца сестре. Петров-старший подхватил на руки Ларису и закружил по нижней площадке крыльца.
— Осторожнее, уронишь! — заорала тетка с другой стороны тротуара.
Медсестры окружили детей, подстраховывая на скользких ступеньках. Все двигалось, суетилось, все смешалось в едином порыве радостного вдохновения. Возле машины Петровых образовалась толпа. Все шумели, шутили, смеялись. Только один человек остался на верхней площадке широкого больничного крыльца и не знал, что ему делать. И когда машина Петрова рванула с места и исчезла за поворотом, нотариус все еще топтался на крыльце, не чувствуя, что мерзнут ноги.
* * *
Ульяна Викторовна собиралась в город. Каждую весну она неизменно ложилась в сестрицыну клинику на обследование. И неизменным было при встрече с соседями ее ворчание на сестру, которая срывает ее с места, заставляет бездельничать, валяться в больнице, как будто она генеральская жена. В ответ соседи и знакомые дружно опровергали точку зрения Ульяны, и она с удовольствием выслушивала их доводы. Соседи справедливо напоминали, что не у каждого имелась сестрица, которая постоянно приглашала бы к себе в частную клинику на бесплатное лечение. В такой клинике полежать — сколько деньжищ надо? То-то. А ты лежи себе и плюй в стерильный потолок. И соседи-знакомые, и сама Ульяна знали, что ворчание больше для форсу. На самом деле она рада-радехонька понежиться с месяцок на всем готовом, пользуясь столь драгоценным щедрым вниманием знающего персонала клиники. К событию готовилась загодя, жила им всю зиму и всегда приезжала к Инне без предупреждения. Считала, что и та должна жить ожиданием их встречи.
Ульяна выгрузила корзины с вареньем у калитки и отпустила таксиста. На ее звонок никто не вышел, и гостья, подхватив корзины и перекинув через плечо сумку, вползла в чистенький сестрицын двор.
«Хоть бы собаку завела для порядку, — с досадой отметила она, перетаскивая тяжелую ношу от калитки к крыльцу. — Вот ведь заходи кто хочет, ни одной живой души!»
Остановившись на крыльце, Ульяна Викторовна перевела дух. Посмотрела наверх и покачала головой. Ну куда такой домина одной-то? Совсем Инка с ума сошла. Кому строила? Зачем? Дело-то не к молодости. Дети разлетелись.
Ульяна вошла в холл и с порога поинтересовалась:
— Есть кто живой?
Никто не отозвался. Где-то в глубине квартиры работал телевизор. Ульяна оставила корзины и двинулась на звук. В холле зачем-то горел свет. Ульяна выключила. Заглянула в гостиную, там тоже хрустальным дождем горела люстра. Целых три лампочки, и, конечно же, все три — сотки.
— Денег куры не клюют, — проворчала Ульяна и снова устранила беспорядок. Нет, раньше не замечала она за сестрой подобной расточительности. Да, у Инны водились деньги, но оттого и водились, что им знали счет. Смутное чувство тревоги зарождалось в душе Ульяны во время обхода владений сестры. Проклятые ноги не давали двигаться живо, как раньше, в молодости. Как две тяжелые колоды — передвигались с трудом, а мысль, полная тревоги, бежала впереди. И еще, пока она разворачивалась в дверях гостиной, мысль уже летела на звук звякнувшей ложечки на кухне. Она догадалась, что и телевизор работает там же, на кухне. А есть и смотреть телевизор любит племянник Андрюшка. Все нутро Ульяны радостно всколыхнулось. Уж как она любила племянников, кто бы знал! В их младенчестве они месяцами живали у нее в деревне. Босиком бегали по грядкам, гоняли кур.
Ульяна доползла до кухни и остановилась как вкопанная: в кухне был не Андрюшка. За кухонным столом вольготно разместился чужой высокий мужик в синей атласной пижаме и дорогих велюровых тапках. Мужик и не заметил гостью, он весь был поглощен автогонками, которые транслировал спортивный канал. Гоночные машины визжали и то и дело ударялись о борт ограждения.
Ульяна перевела взгляд на стол. Мужику в пижаме жилось неплохо. На столе был выбор: пузатая бутылка коньяку, плоская, с мутной жидкостью, по цвету напоминавшей кофе с молоком, с ликером и водка в рифленой прозрачной бутылке. Кроме бутылок, на столе имелись синие, как сливы, невкусные маслины, в которых Ульяна проку не видела, но уважать уважала. Они подчеркивали статус сестры. Ветчина, нарезанная тонко, как любит Инна, и большой кусок копченой курицы. Этими деликатесами обычно потчевали ее, Ульяну, и она полагала, что яства покупались нарочно к ее приезду, и считала это справедливым. Когда-то она собирала теплые яйца из-под несушек и складывала их в особое лукошко в чулане — для племяшек. Копила к их приезду. И сестрице в город отправляла. И лучшие яблочки в тот же чулан, и огурцы. Поэтому мужик, уплетающий ее ветчину и ее маслины, беззастенчиво дегустирующий содержимое сестрицыного бара, мог вызвать у Ульяны только сугубо враждебные чувства. Но она сумела совладать с собой.
— Здоровеньки булы! — брякнула она откуда-то возникшее украинское приветствие.
Мужик повернулся на голос и в недоумении уставился на нее.
— Я гляжу, моя сестрица время даром не теряет, — заметила Ульяна и вдвинула в узкое пространство кухни корзину с вареньем. — А вы — новый гражданский муж Инны? Или как?
Ульяна распахнула холодильник и стала переставлять на полки варенье из корзины.
— А вы — родственница? — сообразил Верховцев и кинулся помогать.
Ульяна решительно его отстранила.
— Родная сестра Ульяна! — припечатала она.
— А я — Верховцев Владимир… — глядя в спину гостье, представился Верховцев. — Разве вам Инна не сообщила? Мы… в некотором смысле… живем вместе.
— Поняла уж, — угрюмо бросила Ульяна и покосилась на стол. Количество красивых бутылок, которые мужик в пижаме дегустировал в одиночку, напрочь сбило ее настрой.
— Не желаете присоединиться?. — любезно предложил подвыпивший Верховцев.
Ульяна шмыгнула носом. Ух, как ей хотелось сказать что-нибудь едкое этому типу, без году неделя появившемуся в Инкиной кухне и уже хозяйничавшему здесь, как у себя дома! Она покосилась на мясистый кусок копченой курицы, уже открыла рот, чтобы ответить гордо: «Не желаю!» — но в последний момент передумала. Кивнула:
— Присоединюсь.
Мужик засуетился, полез за второй рюмкой, не нашел, и Ульяна опять же властно отстранила его.
— Не трожь. Перебьешь посуду. Сама знаю, где взять. Достала рюмку, хлеба нарезала по-своему, крупно. Открыла банку привезенных огурцов.
— Что же, Инна не предупредила, что я приеду? — с ревностью в голосе поинтересовалась Ульяна после первой рюмки выпитой «Гжелки».
— А вы можете без предупреждения! — нашелся Верховцев. — Родная кровь! Сестра! Родней не бывает! Вы — в любое время. Мы рады.
Ульяна внимательно наблюдала за новым зятем. И это это Инна вечно подбирает каких-то убогих? И главное, поначалу, как слепая, не видит то, что видно всем и каждому.
Ульяна по-хозяйски подвинула к себе курицу, зачерпнула ложкой маслин.
— Давно вы тут… живете? — поинтересовалась.
— Пару месяцев уже, — с готовностью доложил Верховцев. — Я, знаете ли, супругу схоронил. Был безутешен…
— А сестрица утешила, — догадалась Ульяна, смачно вгрызаясь в курицу.
— Инна — редкая женщина, — отозвался Верховцев, не замечая ее язвительности. Подлил водки.
Ульяна свою норму знала, вторую рюмку приняла, бутылку сразу завинтила и в холодильник спрятала. Мужик в пижаме все равно пьет один коньяк. Нечего продукт зря переводить.
— А как дела у детей? — закинула удочку гостья. Она, конечно, потом все выспросит у сестры, но надо же знать, как этот дядька воспринимает детей.
— Нормально, — кивнул Верховцев. — Самостоятельные. Лизавета фотографии дочки постоянно присылает. Выросла.
— Черненькая?
— Мулатка. Глаза, что вот эти маслины.
— Да… — протянула Ульяна, задумчиво сворачивая в трубочку ломтик ветчины. — А ведь Умар совсем черный, сама видела.
— Чернее ночи, — подтвердил Верховцев.
— И ведь Лиза поехала с ним, — задумчиво и одновременно недоверчиво констатировала Ульяна.
— Полетела! — подтвердил Верховцев. — Любовь…
— Неужели же любовь? — усомнилась Ульяна. Она, смягчившись, вглядывалась в осоловелые глаза новоявленного зятя.
— А как же. не любовь, если уже второго ребеночка ждут? — хохотнул Верховцев и плеснул себе коньяку.
— Снова… ждут? — Ульяна была ошеломлена. Ну, сестрица! Ни словом по телефону не обмолвилась! Она там, в своей деревне, безнадежно отстала от жизни.
— Да они его сразу и сотворили, как только он сюда приехал. Пока наследника не родят, не успокоятся, — подтвердил Верховцев. — У них там, в Африке, с этим строго.
Ульяна долго молчала, качая головой. Верховцев хвалил огурцы и расспрашивал ее о хозяйстве. Но посторонние темы не лезли в голову. С лета не была она у сестры, и теперь ей казалось, что за это время, когда у нее самой ничегошеньки не изменилось, у сестрицы все встало с ног на голову.
— А Андрюшенька… живет со своей? — осторожно поинтересовалась Ульяна, забыв о курице и маслинах.
— На грани развода.
— Что ж… завел себе какую? — нерешительно принялась выяснять Ульяна.
— Вроде того, — кивнул Верховцев. — Да Инна казнится, что сама познакомила их. Женщина-то с ребенком, Ларисина подруга.
— Оксана! — догадалась Ульяна. — Ну надо же!
— Она самая.
Снова некоторое время Ульяна сидела отрешенная, молча глядя перед собой.
— Ну а Лариса? Как она? — встрепенулась Ульяна. — Мальчик у ней?
— Мальчик. У той все в порядке. Родила ребенка, вышла замуж. Он сам — с двумя детьми. Хорошо живут.
— С двумя детьми! — эхом повторила Ульяна, скорбно качая головой.
Что творится! Саму ее Бог миловал. Или наказал. Это как посмотреть. Дети Ульяны умерли в младенчестве. Все трое. Один за другим. Взамен дал племянников. Она им радовалась, как родным. А тут такое дело. На всех троих словно сглаз навели. У всех троих жизнь наперекосяк. Да и сама Инка снова вляпалась как есть!
Ульяна брезгливо наблюдала за осоловелым Верховцевым. Все внутри ее начинало бродить, как дрожжи. Она вздохнула и через ноздри выпустила жар. Ей не терпелось дождаться сестрицыного возвращения с работы.
* * *
Оксана высвободила руку и дотянулась до тумбочки. Будильник показывал половину пятого.
— Тебе пора.
Она повернулась к Андрею и провела пальцами по его бровям и носу.
Ресницы вздрогнули, Андрей улыбнулся, но глаз не открыл.
— Еще немножечко.
Он поймал Оксанину руку и прижал к щеке. Ее ладонь ощутила нежную колючесть его щеки. Оксана слегка пошевелила пальцами.
— Тебе нужно домой, Андрюша…
— Я могу прийти и попозже. Сегодня пятница.
— Я помню, что сегодня пятница и Кристина посещает массажный кабинет и сауну.
— Тогда в чем дело?
— Но маленькая девочка Юля не может ждать. Она томится в детском саду и ждет свою мамочку…
— Мы пойдем за ней вместе! — Андрей открыл глаза и стал хлопать ресницами по-детски трогательно.
— Ты с ума сошел! — Оксана стянула со спинки стула халат и принялась одеваться.
— А что особенного? Разве раньше я не ходил за Юлькой в детский сад? Ко мне уже привыкли воспитатели. Почему теперь у тебя это вызывает такую реакцию?
— Это совсем другое, — не глядя на Андрея, возразила Оксана. — Раньше мы гостили у твоей матери, и ты… У нас с тобой тогда ничего не было! Ты приходил к Юльке просто, как… ну не знаю. А теперь все изменилось.
Оксана расчесывала волосы и смотрелась в зеркало.
— Ты боишься моей матери?
— При чем здесь Инна Викторовна? — Оксана из зеркала строго повела бровью.
Андрей нехотя поднялся и потянулся за одеждой.
— Тогда ты не хочешь, чтобы нас вместе видел твой муж. Ты надеешься, что он вернется.
— У меня нет мужа. Это у тебя есть жена.
— Я разведусь! Какая она жена.? Да и матери она никогда не нравилась. Если проблема в этом…
Оксана повернулась к нему лицом. Андрей стоял по среди комнаты в носках, трусах и очках. Она не выдержала и засмеялась — озорно, заливисто. Смеялась и не могла остановиться.
Андрей надулся и стал молча натягивать джинсы и свитер.
— Ты такой смешной, Андрюшка! — наконец совладала с собой Оксана.
Андрей молча возился с ремнем. Поскольку он нервничал и злился, у него ничего не получалось. Оксана обняла его.
— Маленький мой! Я тебя очень люблю. Но зачем все эти страсти? Жениться, разводиться? Разве нам так плохо? Мы встречаемся, любим друг друга, наши встречи — праздник… — Она уговаривала Андрея, как мать уговаривает непослушное дитя.
Он сопел и дергал ремень.
— Ты не знаешь, что такое развод, глупенький. А я знаю — и не пожелаю врагу. А Кристинка мне не враг. Она ни в чем не виновата…
Оксана повернула лицо насупленного Андрея в свою сторону и принялась печатать короткие поцелуи на упрямо застывшие губы. Наконец ей удалось растопить лед его обиды. Его губы вздрогнули и отозвались на поцелуй. Как только Оксана почувствовала, что Андрей больше не дуется и готов продолжить любовную игру, она стала мягко двигать его к двери, виновато улыбаясь и показывая глазами на часы.
— Проводи меня до лестницы, — хрипло пробурчал Андрей.
Они всегда спорили из-за этого куска коридора. Нужно или не нужно показываться перед соседями вместе? Сегодня Оксана сочла необходимым уступить. Они прошли по коридору, крепко обнявшись, и Оксана не отстранилась, даже когда увидела, что Нинкина дверь беззастенчиво приоткрылась и оттуда показались бигуди. Оксана еще несколько минут постояла с Андреем на лестнице, затем тряхнула волосами и, высоко подняв голову, шагнула в коридор. Так и есть! Нинка с пустой пол-литровой банкой маячила возле Оксаниной двери.
— Оксан, маслица не нальешь? А то я блины затеяла, а оно, как назло, кончилось.
— Налью. — Оксана толкнула дверь. — Возьми там в кухне у плиты.
А сама в комнату — хоть покрывало на постель накинуть. Но Нинка опередила ее.
— А мальчик-то у тебя — симпатюлька. Щечки как у девочки. Где только нашла такого? — Нинка с маслом стояла посреди комнаты и с завистью пялилась на кровать.
— И не искала, — пожала плечами Оксана. — Сам нашел.
— Вот и я говорю! — подхватила Нинка. — Нечего держаться за этих идиотов, если они не ценят. Я своему так и сказала: найду молодого, как Оксанка нашла, если ты, козел…
Поза Оксаны и ее взгляд остановили Нинкино красноречие. Осеклась на полуслове.
— И что ты еще своему сказала? — Тихий голос Оксаны пригвоздил Нинку к месту.
— А я ничего, Ксюш… А что такого?
— Это ты своему выболтала то, что я тебе по пьянке наплела про Игоря?
— Оксан, да ты что?! Ты о чем вообще?
— Ну помнишь, я тебе рассказывала про Игоря, про его бесплодие…
Оксана наступала на соседку, держа перед собой диванную подушку, словно собиралась придушить. Нинка попятилась к стене и выставила вперед банку с маслом.
— Какое бесплодие, Ксюш? Ничего не помню такого! Мало ли кто кому чего по пьянке ляпнет? Я на следующий день — убей, ничего не помню! Да и какое бесплодие, Ксюш? Его новая-то на шестом месяце. Пузо на лоб лезет… Все знают. Какое уж там бесплодие…
Нинка икнула и скользнула в коридор между кухней и комнатой. Она не сводила глаз с Оксаны. Та с лица сошла. И вместе с подушкой бочком так на разобранный диван и опустилась.
— Игорь ждет ребенка? — повторила, глядя в Нинкин живот, как раз в пол-литровую банку с маслом.
— Еще как ждет! — обрадовалась Нинка, что дело заканчивается без кровопролитий. — Они как два голубка по заводу ходят, и в женскую консультацию тоже, и в магазин… Он ей тяжелее чайника поднять не Позволяет. Ну, ты же знаешь, какой он… Ну, я, Оксан, пойду…
Нинка пятилась к двери, наблюдая, как Меняется у соседки лицо. Сначала Оксана вроде бы даже порозовела, а потом резко вдруг кровь схлынула с лица и оно стало бледно-серым, и все остатки эмоций ушли вместе с цветом.
Нина вышла в коридор и на цыпочках пробралась к своей двери. Дойдя, она остановилась, постояла некоторое время прислушиваясь. Затем, как в спасительную гавань, нырнула в свою квартиру.

ГЛАВА 21

— Умару! Умару, дорогой! Говори помедленней! — орала в трубку Инна Викторовна, помогая себе жестами. — Двое? Я правильно поняла, двое? Двое детей? Мальчик и девочка?
Сидящая рядом Ульяна хлопнула себя по коленям. Верховцев хмыкнул, как Ульяне показалось — глупо. Он здесь вообще ни при чем. И нечего изображать радость. Вот она, Ульяна, нянчила Лизоньку и целовала ее в попу, когда та пешком под стол ходила. И она, Ульяна, приезжающая к сестрице ежегодно желанной гостьей, в этот свой приезд должна терпеть присутствие конкурента.
Инна Викторовна повернулась к ним и ошпарила безумным взглядом.
— Лиза двойню родила! Мальчика и девочку.
Ульяна и Верховцев дружно закивали. Оба сделали движение вперед, желая расспросить подробности, но Инна Викторовна остановила их, вся поглощенная тем, что сообщал ей Умару.
По мере того как продолжался телефонный разговор, лицо у нее теряло умильное выражение и приобретало то, которое она применяла на работе в общении с сотрудниками.
— Ты это дело брось! — резко остановила она словоизлияния иностранного зятя. — Знаем мы ваши порядки. Лиза моя — девушка слабая. И у нас не принято столько рожать!
Ульяна подвинулась поближе, но о сути разговора могла только догадываться.
— Ты мальчика хотел? — снова прогремела Инна Викторовна своим командным голосом. — Ты его получил! И хватит рожать! Моя дочь — не племенная кобыла! Да, да! Ты не ослышался. Вот именно! Русский фольклор. Тем более что у нее кесарево. Роды не закончились, а он уже о четвертом ребенке рассуждает! Уморить мою дочь решил?
— Мужик, он и в Африке — мужик, — попытался шутить Верховцев.
— Перевяжи ей трубы, — приказала Инна Викторовна. — Вот пока она на столе — и перевяжи! Хватит с нее троих, она не лошадь!
Ульяна честно пыталась представить черного, как печная заслонка, Умару, в белом медицинском халате. Послушается он, что ли? А вообще-то трудно не послушаться ее, Инку, когда она вот так командует. Сестра сыпала на зятя медицинскими терминами, а Ульяна представляла, как в далекой Африке Умару, прижав трубку к щеке, конспектирует указания тещи.
— Так он тебя и послушал, — поддела Ульяна, едва сестрица положила трубку телефона.
— Пусть только попробует не послушать! — сверкнула на нее глазами Инна Викторовна. — Он знает, о чем я говорю. Он врач. Если Лиза станет рожать каждый год, как он того хочет, она скоро превратится в старуху. А он возьмет себе третью жену.
— Грех это, — с сомнением покачала головой Ульяна. — Природу не перехитришь. Она знает, кому чего надо.
— Значит, не перехитришь? А наука? Наука-то хитрей природы, как ни крути.
Настроение Инны Викторовны заметно поднялось после звонка.
— Я уже позвонил Андрею, обрадовал, — встрял вдруг доселе молчавший Верховцев.
— Зачем?
Инна Викторовна и Ульяна — обе уставились на него. Они словно только сейчас его увидели.
— Обрадовать, — растерялся Верховцев.
Инна Викторовна сделала глубокий вдох, подавляя раздражение. Ульяна ее прекрасно понимала. Неделю назад сестра крупно поскандалила с сыном. Из-за Оксаны. Они оба громко кричали в Лизиной комнате, Ульяна только расслышала последнюю фразу Андрея, которую он бросил на лестнице. Он сказал:
— Ты не даешь нам жить своей жизнью. Правильно Лизка в Африку улетела. И я уеду!
После этого Андрей хлопнул дверью, а Инна весь вечер пила валерьянку. Ульяна сразу душой встала на сторону племянника. И если бы не обследование, на которое ее утром отвезла сестра, то она бы непременно высказала все как есть. Но пришлось промолчать.
Хотя нельзя не заметить: Инна сильно переживает ссору с сыном. Он не звонил всю неделю. И Инна не звонила, выдерживала характер. Эта блаженная Кристина приходила, объела холодильник и ушла, ничего нового не сообщив. По ее, Кристининому, выходило, что все у них как всегда, только платят Андрюшке мало, поэтому у них дома нечего поесть. Колбаса быстро кончается. Наивная Кристина даже не подозревала, какие бури бушуют в сердце ее мужа.
И вот теперь Лиза родила двойню! Какой повод вес забыть и примириться! Какой предлог позвонить сыну и поговорить с ним так, будто ничего не случилось. На фоне такого события — какие там Оксаны, какие Кристины… А этот… этот… (Ульяна не смогла подобрать подходящего слова для Верховцева) — сам позвонил и все испортил. Ничегошеньки не понял! Нет, чужие дети — не свои! Ульяна раздавила Верховцева взглядом и вышла из комнаты вслед за сестрой.
— Как ты думаешь, Уля, — тихо начала Инна Викторовна, когда они остались на кухне одни, — Андрюшка правда может уехать?
Ульяна пожала плечами. Минуту назад она сказала бы: еще как может! Захочет — и к Лизке в Африку улетит, найдет себе африканку. Но сейчас ей было жаль сестру.
— Куда он денется, — проворчала она. — Сам небось ищет повод, чтобы прийти. Гордость мешает.
— Да? Ты так думаешь? — В глазах сестры плеснулась надежда.
— Как пить дать!
— Ну, тогда я… Тогда я придумаю повод!
Инна Викторовна подскочила и стала ходить по кухне туда-сюда. Она что-то придумала. Ульяна ждала, когда сестра предложит почаевничать вдвоем, посумерничать. Такие минуты Ульяна особенно любила. Они с сестрой доставали из холодильника какой-нибудь кекс, тортик. Сластничали.
А когда сестра начинала вот так бегать нервно, Ульяна не любила. В такие минуты Инка могла про чай и не вспомнить.
— Устроишь застолье по поводу рождения внуков?
— Нет, не подойдет. Внуков обмывать еще рано, тем более они такие слабенькие, по два шестьсот каждый. Пусть подрастут, чтобы не сглазить.
— Да и может не прийти Андрюшка. Поздравит Лизу по телефону, а сюда не придет, — вздохнула Ульяна. Сестра о чае не вспоминала.
— Вот именно, — машинально согласилась сестра. — Я устрою день рождения Оксаниной дочери. Сюда он не сможет не прийти.
Ульяна рот открыла. Вот те на!
— Юлька нам не чужая, жила здесь не один месяц. И с Оксаной я, собственно, не ссорилась. И покажу заодно, что хорошо к ним отношусь и ничего против них не имею.
— Вот это правильно. А вдруг Андрюшка все же уйдет от Кристинки к этой Оксане?
— Все может быть, — согласилась Инна Викторовна.
— Все же Оксана — не Умару. В Африку Андрюшку не увезет, — разулыбалась Ульяна. — А ребенок… Подумаешь — ребенок. Вон Лариска на троих не побоялась выйти.
— На двоих. Один у них общий.
— На двоих, на троих… Разница!
Сестры рассмеялись. Через пять минут, к вящему удовольствию Ульяны, сестры уже пили чай, обсуждая детали праздника.
А на праздник Инна Викторовна не поскупилась. И шаров накупила, пищалок каких-то. Верховцев лазил, развешивал украшения с большим удовольствием. Ульяна уже про него все поняла. Любит мужик оторваться на халяву. Только Инка этого не замечает. Одиноко ей без детей в такой хоромине. Хоть кто живой рядом.
Первыми приехали Петровы. Петров-старший нес на руках конверт с Петровым-младшим.
— Как назвали? — заглянула Ульяна за кружева. Сморщенный Петров-младший пускал слюни.
— Димкой. Саша назвал в честь друга, — улыбнулась Лариса. Она держала за руку тщательно причесанную девочку-первоклашку.
Оксана хлопотала на кухне. Юльку повели наряжаться. Инна Викторовна подарила имениннице платье необычайной красоты.
Ульяна наблюдала за происходящим с живым интересом. Здесь все друг друга знали, а она многих видела впервые. Ульяна проковыляла на кухню, придумав пустячную надобность. И толклась там с полчаса. За эти полчаса она сделала вывод: Оксана — далеко не Кристина. И сестрица делает большую глупость, мешая прибрать к рукам недотепу Андрюшку. За Оксаной бы ему жилось как у Христа за пазухой. А ребенок — что? Бегает себе и бегает. А второго родят — нянькой будет. Ульяна приняла из рук Оксаны бадейку с салатом и двинулась в гостиную. Именинницу поставили посреди комнаты на высокое кресло, и гости вокруг нее водили хоровод. Ульяна даже посетовала в душе на свои ноги, позавидовала заразительному веселью. Пришли Андрей с Кристиной, принесли куклу. Вот тут для Ульяны началось самое интересное. Она во все глаза пялилась на этот любовный треугольник. Оксана изо всех сил показывала, что ничего нет, а Андрей — наоборот, ловил взглядом Оксанины глаза. Только наивная Кристина ничего не видела. Уплетала за обе щеки салаты да манты. И куда в нее помещается? Скелет скелетом…
Инна Викторовна сидела рядом и не забывала про сестру, подкладывала той вкусненького. У Ульяны наступил долгожданный праздник души. Вот они, те самые моменты, ради которых она каждый раз оставляла на соседей хозяйство и отправлялась в сестрицыну клинику на лечение. На выходные сестрица неизменно забирала Ульяну из больницы домой и всячески обхаживала. И непременно собирала всю семью за столом. Повод мог быть любым, но Ульяна считала, что традиция поддерживается исключительно ради нее.
Пока Ульяна лакомилась и тешила себя подобными мыслями, в холле прерывисто затренькал звонок. Андрей побежал открывать.
Появилась женщина возраста Ульяны, простая, без претензий, в платочке. Юлька подбежала к ней.
— Оксанина свекровь, — шепотом пояснила Ульяне сестра. — Полгода с внучкой не общалась. Обиделась за сына.
— Извините, что без приглашения, — громко сказала вошедшая. — Не могла не прийти, не поздравить внученьку свою… кровиночку.
Юлька засмущалась, она не понимала, отчего у бабушки глаза на мокром месте. Бабка, видимо, собиралась поздравить и уйти. Но галантный Верховцев усадил ее за стол и принялся потчевать.
«От такого не отбрыкаешься», — усмехнулась Ульяна и стала рассматривать новую гостью со своим беззастенчивым живым любопытством. Та все никак не могла заняться угощением, глаз не сводила с внучки. Все оглаживала ее, шептала ей что-то на ухо.
А сидели они как раз напротив Ульяны, и та — хочешь не хочешь — наблюдала их общение.
Бабка как-то скорбно поглядывала на девочку и подсовывала ей то конфетку, то яблочко!
Жалко Ульяне стало женщину. Что-то свое, личное, спрятанное глубоко-преглубоко, обдало внутри горячим.
— Как внучка-то на бабушку похожа! — громко сказала Ульяна, перекрыв своей громогласностью все голоса в гостиной.
Она не поняла, почему все так резко замолчали. Почему так все уставились на нее, Ульяну, и зачем сестрица так настойчиво толкает вбок.
— Носик уточкой, как у бабушки, — продолжала она уже не так громко. А потом и вовсе смешалась под напором выразительных взглядов. — И брови — домиком…
Теперь все как один уставились на бабку с внучкой. Даже стали поддакивать, правда, не слишком дружно. Бабушка, польщенная вниманием и комплиментом, расцвела, внучку к себе прижала.
А Ульяна почувствовала, как Инна сильно сдавила ей пальцы. Сестры вышли на кухню.
— Не лезь, куда не следует! — резко сказала Инна. Ульяна обалдела.
— Нет, а чё такого-то? Если они похожи? Ты сама-то глаза разуй! Внучка — бабкин портрет.
— Да не могут они быть похожи! Оксана Юльку нагуляла, не от мужа она!
— Значит, от мужа! — гаркнула Ульяна и для убедительности шваркнула по столу кулаком. Ох, не любила она, чтобы ее воспитывали… Ульяна приготовилась еще что-то сказать, но в кухню влетела в совершенно безумном состоянии Оксана. Она была белее салфетки.
Инна Викторовна подскочила к ней, потом прыгнула к шкафчику с медикаментами.
— Я сейчас, валерьяночки…
Инна Викторовна прыгала вокруг Оксаны, а Ульяна сидела на табуретке и пыхтела, наблюдая за суетой. Вот ведь надо было вылезти с языком! Ну а если разобраться, кто виноват? Сами и виноваты — предупреждать надо!
Инна Викторовна что-то щебетала непрерывно, а Оксана будто и не слышала ее. Вдруг она отвела руку Инны Викторовны с валерьянкой —и посмотрела внимательно сначала на Ульяну, а затем — на Инну Викторовну. В глаза.
— А что, если Юлька действительно дочь Игоря? — спросила она, и никто не понял, какие чувства вложила она в эти слова.
— Оксана, перестань, — остановила ее хозяйка дома. — Ты так с ума сойдешь!
— Его новая — беременна! — заорала та не своим голосом. — И носик действительно уточкой. Как у свекрови!
* * *
Лиза даже не представляла, что бывает такая слабость. Тело плохо повиновалось. В большом зеркале заметила, что ее отражение шатается как пьяное. После первых родов она гораздо быстрее пришла в себя. Близнецы же отнимали у нее все силы. Она кормила их сама, и порой ей мерещилось, что эти два маленьких чуда наперегонки стремятся высосать из нее все соки. Особенно мальчик. Темный, как шоколад, он схватывал грудь так цепко, что Лиза только что не кричала от боли. Девочка была не столь сильной, но зато требовала к себе постоянного внимания. Приходилось носить на руках.
Лиза слышала настойчивый плач сына и, передвигаясь не так быстро, как хотелось бы, злилась на себя за свою слабость, злилась на мужа за то, что вопреки ее пожеланиям распорядился устроить детскую "так далеко от спальни. Злилась на новую неумеху няню, которую наняли совсем недавно и которая совершенно не понимала Лизу. Приходилось общаться жестами. Осталось только еще наскальные рисунки оставлять на стенах, примерно следующего содержания: «Мой детские игрушки с мылом». Или: «Ополаскивай пустышки кипяченой водой!», «Не вытирай пеленкой пыль!» Лиза подозревала, что частенько, выслушав Умару с совершенно подобострастным лицом, эта черная как ночь девчонка поступает по-своему и не берет в свою курчавую голову ничего лишнего.
Наконец Лиза добралась до детской. Силы кончились, и она решила отдышаться, держась за прохладную стену, отделанную мрамором. Полы в доме тоже были мраморные, для прохлады. Сквозь стеклянную стену детской Лиза наблюдала картину, которую уже успела нарисовать в своем воображении. Нянька сидела в кресле и слушала плейер. Она держала в руках мирно сопящую девочку, а ногой раскачивала люльку с надрывающимся от крика мальчиком. Вид у няньки был совершенно беззаботный и мечтательный. Она смотрела в потолок и подпевала мелодии.
«Вот обезьяна! — разозлилась Лиза. — Ну как с ней разговаривать?»
Лиза всегда подозревала, что Умару взял няньку прямо из джунглей. Там еще жили племена, подобные Ларисиному Желтому Цветку. Представить юную няньку раскачивающейся на лианах или раздувающей костер не составляло труда. Лизу даже шатать перестало. Сжав губы в линеечку, она молча вошла в детскую и, не взглянув на няньку, двинулась к кроватке сына. Он посинел от крика. Няньку ветром сорвало с кресла. Она вытянулась в струнку, прижав к груди сверток с девочкой. Лиза взяла сына и сразу поняла, что зря это сделала. Он тут же начал по-звериному настойчиво искать грудь. А ведь она его недавно кормила. Лишь подумав о возможном кормлении, Лиза почувствовала мгновенную боль в груди и положила сына обратно. Он на секунду стих, а потом, поняв, в чем дело, зашелся с новой силой. Няня уложила девочку в кроватку и теперь виновато сопела рядом, с бутылочкой наготове. Лиза кивнула. Мальчику сунули в рот соску с водой, и, почмокав с минуту, он уснул.
— А где Маша? — Лиза только теперь обратила внимание, что кроватка старшей дочери пуста. А ведь ей самое время спать после обеда!
Лиза выжидательно воззрилась на негритянку. Та поняла, что не отвертеться, принялась лепетать по-своему, очень эмоционально и быстро, помогая себе жестами. Из всего набора ее слов Лиза сумела понять, что ребенок играет с кем-то из своих.
Лиза повернулась и пошла в указанном направлении. Когда же это кончится? Сколько раз она пыталась разъяснить новым родственникам, что для детей необходим режим. Они слушали ее улыбаясь, но поступали, как им удобно.
Лиза двинулась к холлу, но никого там не нашла. Так и есть, девочку унесли на половину свекрови, и теперь придется тащиться туда и объясняться с родственниками.
Лиза вернулась в детскую и приказала няне привести девочку.
Она стояла у кроваток близнецов и не чувствовала ничего, кроме отупляющей усталости. Однако она понимала, что близнецов придется забрать из детской, поскольку няне всех троих доверить нельзя. Справилась бы со старшей, Машенькой. Ей поскорее захотелось устроить все по-своему, убедить мужа в том, что она уже совсем здорова и сама в состоянии ухаживать за близнецами. Но Умару все не шел из клиники, где, как обычно, было полно работы. Он считал, что все прекрасно устроил, и был счастлив оттого, что у него наконец-то родился сын. Мальчика назвали Андрэ. Девочку, которая оказалась на несколько тонов светлее своего брата, назвали на французский манер — Мишель.
Услышав голосок Маши на лестнице, Лиза поспешила навстречу.
Маша лопотала, гремя цветными крупными бусами. Нуами держала девочку на руках и что-то говорила ей по-своему.
Лиза увела дочку в холл, обняла, будто не видела сто лет. После родов, больницы ей казалось, что Маша в ее отсутствие росла не по дням, а по часам. По сравнению с близнецами девочка выглядела эдакой крепышкой, радовала глаз. Лиза зарылась носом в ее кудряшки. Если бы мама могла видеть внуков хоть изредка! Больше всего Лизе хотелось, чтобы кто-то из близких разделял ее радости и печали, чтобы вместе с ней любовался ее детьми, чтобы было кому пожаловаться и с кем посмеяться. И то, что Маша родилась в России и ее держали на руках все близкие, окрашивало Лизину любовь к дочери в особенные, ей одной понятные, тона. Девочка гремела бусами сестры Умару, что-то лепетала себе под нос, и вскоре они обе уснули на диване в холле, обнявшись.
Когда Лиза проснулась, то не обнаружила дочери у себя под боком. Она развернулась и сразу увидела Умару с Машей на руках. Маша трепала его блокнот. Умару улыбнулся Лизе своей обычной улыбкой, но Лиза сразу поняла, что он чем-то озабочен. На ее вопросы он отшутился, тогда она начала рассказывать, как прошел день, жаловаться на Нуами и выкладывать свои соображения насчет устройства близнецов.
Вопреки своему обыкновению Умару не возражал. И уже к вечеру две горничные занялись обустройством ближайшей к спальне комнаты. Назавтра близнецов перевели туда. К вечеру следующего дня Лиза поняла, что переоценила свои силы. Она не. умела делать дела кое-как, поэтому мытье и кипячение детской посуды, кормление, уход за малышами отнимали все ее не восстановленные после родов силы. Ее шатало, зато близнецы, сытые и чистенькие, мирно сопели в своих колыбельках ровно по часам. Лиза падала с ними рядом на диван и успокаивала себя тем, что совсем скоро они подрастут и тогда она с улыбкой станет вспоминать эти трудные дни. Шутка ли — сразу трое младенцев! Любая взвоет… К счастью, больше у нее детей не будет. Умару все-таки послушался грозную тещу. В роддоме Лизе перевязали трубы.

ГЛАВА 22

Оксана сама не знала, что ее привело в этот час к Ларисе. Просто не могла она больше оставаться дома в этот выходной. Не могла. Ноги вынесли ее на улицу. Она шла, сама не зная куда, пока не уткнулась в старый дом, еще сталинской постройки, и не поняла, что пришла к Петровым.
Маленькая серьезная Анечка возила коляску с братиком по большой трехкомнатной квартире. То там, то здесь раздавалось довольное агуканье или же наставительная речь няньки. Лариса пекла блины и складывала их высокой горкой на тарелку посреди стола.
— Мажь медом, — угощала она подругу.
Оксана хлебала пустой чай и качала головой. Не могла есть. Кусок в горло не лез. Вообще жила как во сне с того самого дня, когда узнала, что Игорь в новой семье ждет ребенка.
— Мама, Диму переодеть надо. Он мокрый. — Девочка возникла в проеме дверей.
Лариса убежала, обдав Оксану теплом своей улыбки.
— А ты счастливая, — без всякого выражения констатировала Оксана, когда подруга вернулась на кухню.
— С чего ты взяла? — Лариса уселась напротив и подперла щеку рукой.
— Глаза у тебя совсем другие стали. Светятся, — отозвалась Оксана, а про себя подумала: «Когда-то и у меня такие были глаза. И я была счастлива».
— Да уж какие тут глаза! — отмахнулась Лариса весело. — Только успевай крутись! У одного пеленки, у другой уроки, прописи, чтение… У третьего — переходный возраст. А уж про нас, взрослых, и говорить не приходится…
А потом, выпив чаю, Лариса согласилась:
— А вообще-то ты права. Мне моя жизнь нравится. — И поспешно добавила: — У тебя тоже все наладится. Вот увидишь.
Оксана только невесело усмехнулась в ответ. С кем? С кем наладится-то? С Андреем? С Игорем?
— Встретишь человека, с которым начнешь все заново. С белого листа, — словно отвечая ее невеселым мыслям, пообещала подруга.
— Когда там твоя новая экспедиция? — поинтересовалась Оксана. — Возьми меня хоть поварихой, что ли… Вдруг попаду в какую-нибудь переделку, заблужусь, как ты, авось в меня кто-нибудь влюбится.
Оксана изо всех сил пыталась вытащить себя из того ужасного настроения, в котором увязла, как в болоте.
— Зачем ждать экспедиции? — задумчиво проговорила Лариса. — Вот. — Она сняла с шеи камешек на веревочке и протянула Оксане. — Все в моей жизни перевернулось, когда я нашла этот амулет..
Оксана вертела на ладони отшлифованный камешек. Цветок, выбитый на плоской поверхности, кое-где позеленел от времени. Подумать только… Ведь его носила какая-то женщина. Любила, рожала детей, старилась… Так давно, что даже представить трудно!
— Увидеть бы, кому он принадлежал… — вслух подумала она.
— А мне иногда кажется, что я все про нее знаю, — призналась Лариса. — Какой она была, что любила. По крайней мере любовь в ее жизни присутствовала. Это точно. И мне кажется, у нее было много детей, половина из которых неродные ей по крови.
— Мистика, — ответила Оксана и вернула амулет. — Это — твое. Ты заслужила помощь венериного башмачка, а я — нет. И разгребать мне свою жизнь самой, без всяких талисманов.
Оксана ушла от Ларисы и вернулась в малосемейку. Она возвращалась к себе с непонятным нарастающим волнением в душе. Сердце стучало так, что, поднимаясь по лестнице, она задохнулась. Остановилась на площадке между этажами передохнуть и увидела Игоря. Он сидел на верхней ступеньке лестницы и курил. Ждал ее.
— Привет, — сказала Оксана, и что-то внутри у нее перевернулось и ухнуло. — Давно сидишь?
Игорь пожал плечами.
Пока они шли рядом по коридору До двери квартиры, Оксана почти ощущала, как внутри у Игоря тоже что-то переворачивается и ухает. Они молча вошли, молча сняли куртки. Молча прошли на кухню. Оксана села на табуретку, а Игорь остался стоять. Вынул из кармана бумагу и положил перед ней. Она не притронулась к ней. Все равно ничего не разобрала бы в этих латинских медицинских терминах. Когда-то она всячески сопротивлялась, не хотела подвергать Юльку этой процедуре. Неделю же назад сама предложила Игорю пройти тест на отцовство. Теперь результаты теста лежали перед ней, а она не могла заставить себя развернуть бумагу и взглянуть на них.
Игорь достал сигареты, стал вытряхивать из пачки. Руки его дрожали, зажигалка выпала и ударилась о пластик стола.
Оксана вздрогнула.
— Юлька — моя дочь, — наконец не выдержал Игорь. И поднял зажигалку. Тихо повторил: — Юлька — моя дочь…
Оксана почему-то не могла больше находиться в тесной кухне. Она прошла мимо Игоря, заметалась по комнате, бесцельно переходя от предмета к предмету. Больно стукнулась о гладильную доску локтем, плюхнулась на диван и стала тереть свой локоть, словно в нем сосредоточилась вся ее боль. Игорь пришел из кухни, стоял, подпирая косяк, и смотрел, как она нянчит свою руку. Они были как глухонемые оба. Игорь первый не выдержал. Он в одно движение оказался возле Оксаны, опустился на палас, уперся грудью в ее колени. Стал целовать ее ушибленный локоть. Запах мужчины, много лет делившего с ней постель, что-то повернул в ней. Она вцепилась в Игоря, и они оба оказались на полу, продираясь друг к другу сквозь одежду, как сквозь непроходимую чащу. Эти объятия были взахлеб. Каждый знал, что любая мелочь может все испортить, остановить, разрушить. Они любили друг друга как раньше, как давным-давно, в первые месяцы совместной жизни, когда страсть накрывала их внезапно, не спрашиваясь, а желание заставало врасплох где угодно — на кухне, в ванной, в гостях… Игорь горячо дышал ей в волосы, а она кусала его подбородок, мешая обиду и боль со стонами удовольствия…
Потом, растерзанные, они лежали на полу, не зная, что будет дальше. Над головами равнодушно тикали часы. Во дворе за окнами кричали дети. Игорь лежал, уткнувшись ей в руку. А она посмотрела перед собой, и в поле ее зрения попадались привычные предметы: Юлькина игрушка — цветастый клоун, круглые часы, телевизор… Возле телевизора стояла синяя ваза. Золотом по синему узоры. Вазу когда-то Оксана привезла из дома, это была вещь родителей. Ее пришлось склеить, потому что Игорь в один из своих приступов бешенства разбил ее. Почему она сразу не выбросила вазу? Зачем-то склеила, как сейчас пытается склеить разбитую жизнь. В нее все равно уже не поставишь цветы — склеенная ваза больше не держит воду.
Игорь потянулся за сигаретами, закурил.
Оксана поднялась. Вытянула из шкафа халат. Неторопливо застегнулась. Собрала свои вещи и положила на полку.
— Уходи, Игорь. Тебя ждут.
Она знала, что он смотрит ей в спину. Она даже представляла его взгляд, знала выражение глаз. Она не обернулась. Молча слушала, как он одевается. А он одевался медленно, тянул время. И мучительно подбирал слова. А слова не подбирались, потому что никогда Игорь не отличался особой разговорчивостью. И ситуация была не та, которую можно было развернуть при помощи слов. Тихо попрощался и вышел. И по его дрогнувшему голосу Оксана поняла, что он плачет. Она тоже плакала. Стояла и смотрела, как он, ссутулившись, идет через двор. Он уходил навсегда, она знала это. И надежды не осталось совсем. Но Оксане почему-то было уже немного легче, чем два часа назад, когда она только еще ждала этой встречи, ждала результатов теста. Ей становилось легче, словно Игорь забрал половину ее боли и унес с собой.
* * *
Нуами нравилась ее новая жизнь — в большом чистом доме в два этажа. Это совсем не то, что жизнь в деревенской хижине. Да и нянчиться с дочкой хозяина совсем не трудно, если ты выросла в семье, где семеро братьев, а дочерей отец и не считает…
Нуами молила Бога, чтобы уехать из дома и устроиться работать в хорошее место. Бог услышал ее молитвы. Ее взяли нянечкой к доктору Умару, и ей нужно было лишь возиться с его близнецами да присматривать за годовалой дочкой. К тому же близнецов потом забрала хозяйка, ухаживала за ними сама. Хотя Нуами видела, как трудно хозяйке справляться с детьми. Уж больно они орут, всегда чего-то требуют. У них в деревне не принято обращать внимания на крики младенцев. Матери с младенцами за плечами ходят в поле работать. Но здесь, в городе, совсем другое дело. О такой работе, как у Нуами, можно только мечтать. Если бы не вспышка болезни, о которой только и твердит доктор Умару, ей бы не приходилось особо утруждать себя. Теперь же в доме только и говорят: дизентерия Телевизор включишь, та же дизентерия. Нуами совсем не нравились кадры, которые она видела по телевизору: дети со вздутыми животами возле такой же хижины, как в ее деревне. Она знала: болезнь зарождается в реке и с водой попадает к людям. Чтобы в дом не проникла дизентерия, Нуами приходится кипятить бутылочки и без конца протирать в детской все игрушки. Доктор Умару каждый вечер заходит в детскую и все сам проверяет. И руки Нуами проверяет и спрашивает, часто ли она моется. Но она не обижается. Честно говоря, мыться она действительно не любит. Воду в деревне приходится экономить, и Нуами привыкла обходиться малым. Она могла спокойно помыться с ног до головы одним-единственным чайником воды. Ванна, наполненная горячей водой, с пеной, пугает ее. Нуами наполняет ее для виду, к моменту прихода хозяина. Он видит, что в ванне журчит вода, и хвалит Нуами за чистоплотность. Доктор доволен ею. Он превозносит чистоту. Он уходит, и Нуами выпускает воду.
Малышей каждый день купают. Иногда и по два раза. Нуами только готовит воду. Купать приходит хозяйка или мать хозяина. Иногда и сестры хозяина приходят купать детей. С ними весело. Да и с маленькой Марией Нуами справляется. Вот только та становится с каждым днем все подвижнее. За ней нужен глаз да глаз. Так и норовит засунуть в рот все, что попадется.
…Но как ни старался доктор Умару, как ни берег свой дом от эпидемии, не миновала болезнь и его порог. Заболела одна из сестер хозяина, потом служанка с той половины, где жила его мать. Затем — одна из поварих. Хозяин ходил мрачнее тучи. Сам был готов мыть мраморные полы раствором хлорамина. Каждое утро осматривал детей, а заодно и Нуами — трогал живот и приподнимал веки. Смотрел язык. И все же первой на их половине заболела молодая хозяйка. Жалко было белую как мрамор хозяйку, хоть плачь. Да и то сказать: при такой белой коже как не заболеть? Нуами слышала, что там, у хозяйки на родине, люди болеют не от жары, а от белого как сахар снега. И когда хозяйку увезли в больницу, хозяин нанял медсестру для ухода за близнецами. Медсестра и к ней заходила. Нуами ее немного побаивалась. Строгая и неразговорчивая медсестра заставила ее перемыть все в детской. Специальным раствором протереть окна и москитную сетку, обработать одежду маленькой Марии. А когда вечером пришел хозяин, медсестра заявила, что детей нужно изолировать, чтобы они не смогли заразиться друг от друга. Хозяин на все соглашался. Он был так расстроен болезнью жены, что, пожалуй, ухватился бы за любую помощь и любой совет. Близнецов разделили по комнатам. В доме с утра до вечера шла уборка. Хозяин сам бы кормил и пеленал своих детей, но эпидемия отнимала все его время. Он жил на работе.
Нуами старалась изо всех сил. Боготворила хозяина и боялась потерять место. Ох как боялась потерять место! Потерять место для нее — это покинуть белый богатый дом в центре города и вернуться в свою деревню. Не смотреть телевизор, не мечтать о толстой нитке коралловых бус и о платье, как у белой госпожи… Особенно — о платье. Нет, Нуами не может потерять эту работу! Она будет делать все, чтобы был доволен хозяин!
…Когда у Нуами немного приболел живот, она никому ничего не сказала. Она решила, что за ужином съела салата больше, чем нужно. Нельзя есть много зелени, от этого бурчит в животе. Нуами знала это, но иногда забывала. Она просто объелась зеленью. То же самое она сказала себе, когда заглянула в унитаз, перед тем как нажать на кнопочку бачка. Слишком много зелени…
Нуами знала: если хозяин узнает о ее состоянии, он не станет разбираться — салат не салат… Он немедленно отстранит ее от детей. Уволит. Слишком уж трясется он над детьми. Его можно понять. Дети родились недоношенные, с маленьким весом. К тому же он так ждал сына. Его первая жена не могла родить, и господин Умару взял вторую жену, белую. Белая жена принесла ему троих детей. Старшая девочка такая хорошенькая, что залюбуешься. Теперь господин Умару и слушать не станет про какой-то там салат. Поэтому, когда доктор пришел к детям после работы, Нуами держалась молодцом, улыбалась во все тридцать два белоснежных зуба, протягивая доктору Умару его дочь. Сегодня доктор побыл с малышкой совсем недолго. Не доставал Нуами расспросами и ограничился обычным осмотром. Его беспокоило состояние жены, она это сразу поняла. Едва хозяин ушел, Нуами посадила девочку в манеж и кинулась в туалет. Она едва добежала. К ночи ей стало совсем плохо, она не могла стоять. Девочка плакала, а Нуами, свернувшись клубком, стонала на диване. Ее трясло так, что стучали зубы. Утром ее в таком состоянии обнаружила горничная. Она не стала слушать слезные мольбы несчастной няни. Позвали медсестру, которая немедленно позвонила доктору. Медсестра сама посадила маленькую Марию на горшок. Девочка капризничала. Когда ее подняли с горшка, сомнений не осталось: ребенок заразился. Вконец измученную Нуами вместе с воспитанницей немедленно госпитализировали.
…О состоянии дочки Маши она узнала не сразу. Только когда температура нормализовалась, Лиза стала подниматься и ходить. Пришел Умару, и она без труда прочитала в его лице новую заботу.
— Как дети? — Она ухватилась за руку мужа и заглянула в его глаза.
— С близнецами все в порядке, — вымученно улыбнулся Умару.
Лиза испугалась. Она сильнее сжала его руку.
— А Маша? Что — Маша?! — От того, что он молчал, сердце словно застряло в животе и билось там, как пойманный воробей. — Ну говори же! Она заболела?!
— Она в больнице, — кивнул Умару.
…Лиза стояла, прижимаясь лбом к прохладному стеклу палаты. Врачи в синем толпились вокруг стола. Лиза видела только маленькую ручку, ставшую за эти дни совсем тоненькой. От ручки тянулась трубка системы. Умару тоже был там, среди врачей, но Лиза не видела его. У нее в глазах была только эта маленькая ручка. Лиза жаждала вцепиться в нее, держать. Ей казалось, что она одна в состоянии помочь своей девочке; она одна может и должна удержать ее в этом мире, не дать уйти. Но Лизу к дочери не пустили. Чертовы порядки! Зато здоровые и сильные врачи слишком спокойно, слишком равнодушно, как казалось Лизе, двигались вокруг ее девочки, не пытаясь совершить невозможное. Лиза скулила за закрытой дверью подобно собаке, у которой отняли щенков. Она давилась слезами собственной беспомощности, она испытывала отвращение к собственной слабости, к своим трясущимся коленям и высохшему от болезни телу. Мир вокруг раскалился докрасна и гудел, гудел… Потом она поняла, что это гудит в кармане ее телефон. Трясущимися руками она достала мобильник и увидела на дисплее родное «мама». Лиза всхлипнула, как в детстве, и, как спасительную надежду, прижала к щеке мобильник.
— Мама! — проговорила она, захлебываясь слезами. — Она умирает, мама! Наша Машенька умирает! Помоги мне…
* * *
Все же перед отъездом Ульяна не выдержала. Не смолчала. Все оказалось не так в этот ее приезд к сестрице. Все не так. И виновата во всем сама же сестрица Инночка. А кто же еще? Все потому, что счастья захотела. Всю жизнь его искала и не устала от поисков. А какое еще такое счастье-то в пятьдесят лет? Детей собери вокруг себя и радуйся. Нет, нужна любовь! А с чего началась вся свара? С любви и началась. С Андрюшкиной. Он заявился к матери и объявил, что от Кристинки ушел и жить будет дома, поскольку Оксана его отвергла.
Стали разбираться и выяснили, что давеча он надел свой парадный костюм, купил цветов и поехал к любимой женщине делать предложение. А она развернула его на 180 градусов и заявила, чтобы он возвращался к жене и не маялся дурью.
Андрея встретил полковник и стал утешать при помощи коньяка. Инна Викторовна возмутилась такой поспешности сына. Зачем, дескать, сразу предложение делать? От одной и сразу к другой! К чему, мол, такие крайности? Слово за слово, Андрюшка хлопнул дверью и покинул отчий дом. Вернее, материнскую обитель. Вот тут Ульяну и прорвало. Может быть, она бы и смолчала, не окажись в тот момент на семейной кухне Верховцева, который закусывал куриной ножкой, отложенной для себя Ульяной Викторовной. И ведь все в доме знали о том, что она любит ножки, и в прошлые свои приезды она с таким вопиющим невниманием не сталкивалась.
— Раскидала, значит, детей… — начала Ульяна, обращаясь к сестре, но наблюдая за Верховцевым. — Рассовала по углам, успокоилась.
— По каким таким углам я их рассовала? — с пылу с жару подхватила та. Она еще от перебранки с сыном не остыла. — Я все для них сделала! Все им отдала!
— Что сделала-то? — подначивала Ульяна, краем уха улавливая, как смачно хрустит куриной ножкой приблудный полковник. — Кого Андрюшке позволила в жены взять? Чуду, какую и не придумаешь!
— Будто он меня спрашивал! А то ты Андрея не знаешь, Ульяна! — отмахивалась Инна Викторовна, перетирая тарелки. Она рукам дело искал», ей тошно было после ссоры с сыном.
— Знаю. Знаю, что он — дитя неразумное, а ты — мать. Как допустила? А теперь винишь его, а в чем он виноват?
— В том и виноват, что башкой не думает вперед! Ульяна все смотрела на Верховцева, и так он бесил ее своей невозмутимостью, что она только выжидала момент, чтобы вцепиться в него напоследок, как он в ту курицу.
— На то ты и мать, чтобы за детей все обдумать. А просто тебе так удобнее, вот что я тебе скажу!
— Что удобно-то мне? Что ты несешь?
— А то и удобно! Что они не на глазах! Андрюшку спихнула абы за кого, Лизу так вообще, срам сказать, куда сплавила…
— Я — сплавила?! — задохнулась Инна Викторовна.
— А кто же? Я, что ли? Чтобы самой на старости лет вольготней было любовью заниматься!
— Ульяна Викторовна! — Брови полковника удивленно полезли вверх.
— А я шестой десяток Ульяна Викторовна! — обрадовалась та, что наконец задела полковника за живое. — Что, правда-то глаза колет?
Инна Викторовна махнула рукой и быстро вышла из кухни. Но Ульяне она и не нужна была. На ее удочку попался полковник.
— Зачем же вы так с сестрой? — укорил он гостью — Инна к вам всем сердцем.
— А она знает, за что мне добром платит! — отрезала Ульяна. — А ты в наши родственные дела не лезь. Ты здесь кто? Нет никто! Ноль! Вот!
— Ну как же? — растерялся полковник. — Я в некотором роде…
— Вот и дело-то! В некотором! Ты тут не первый!
И Ульяна, беззастенчиво загибая пальцы, стала называть фамилии сестриных официальных и гражданских мужей. Тех, кого помнила.
Полковник засмущался Он не знал, что ответить на такие выпады.
— И где они теперь? — резонно поинтересовалась Ульяна. — Ветром сдуло. И тебя сдует, ежели будешь шибко высовываться. — И она кивнула на обглоданную куриную ножку.
Полковник растерянно притих. А Ульяна разносила его почем зря и остановиться не могла.
Но Инна Викторовна остановила ее. Влетела на кухню и сказала:
— Тише вы! Замолчите.
И включила телевизор. Показывали Африку. Рахитичных негритят со вздутыми животами, тростниковые хижины, грязно-мутную реку.
Все трое прилипли к экрану.
— Не удалось избежать новой вспышки дизентерии и на территории Южно-Африканской Республики, — объявила диктор. — Больницы переполнены, а зараженные все продолжают поступать.
И все. Канал переключился на другой сюжет, а сестры так и остались перед телевизором, не в состоянии не то что спорить, но и даже просто говорить. Не сговариваясь, бросились они к телефону. И услышали страшную новость. Машенька, их первая внучка, которую они вместе качали в колыбельке, умерла от дизентерии. В дом Инны Викторовны пришло горе.

Эпилог

— А католическое Рождество — это теперь наш семейный праздник?
Петров хитро блестел глазами и что-то прятал за спиной.
— Конечно, — невозмутимо ответила Лариса, дорисовывая последние штрихи макияжа. — Умару — католик, и мы должны быть солидарны.
Петров притворно вздохнул и протиснулся в спальню вместе со свертком.
Лариса сделала вид, что ничего не заметила. В зеркале ей виден был весь Петров, в парадном костюме, с галстуком. И то, как он возился, разворачивал свой сверток. А сверток был плоским, и она уже догадалась, что там картина. К тому моменту, когда Петров справился с завязками И бумагой, Лариса повернулась к мужу лицом, чтобы оценить подарок.
— Закрой глаза! — поспешно заорал он.
Лариса повиновалась. Муж приблизился и установил свой подарок так, чтобы Лариса увидела сразу во всем объеме.
Она открыла глаза. Это действительно была картина. На пестром фоне разнотравья выделялся бордово-желтый цветок. Он гордо выпирал свою желтую губу, собственными листьями создавая себе фон. Вдалеке художник изобразил холмы с обрывками леса. Но сразу становилось понятно: картина писалась ради цветка. И он был прекрасен.
— Нравится?
— Спасибо, Саша… — Лариса была тронута. Она не могла сразу подобрать слова, чтобы выразить нахлынувшие чувства. Она понимала, что подарку предшествовала целая эпоха: сначала Петров обдумывал, потом искал художника, потом объяснял тому, что да как. — Где бы нам ее повесить? — Она задумчиво осмотрела спальню.
Когда в комнату вошел Петров-средний, то застал такую картину: родители, нарядные и полностью готовые отправиться в гости, с молотком и линейкой возятся у стены.
— Мы в гости-то идем? — поинтересовался он.
— Идем, — хором подтвердили предки.
— Тогда завяжите мне кто-нибудь галстук.
Лариса поняла, что Сашка пришел специально для того, чтобы она внесла последний штрих в его облик. Он любит, чтобы она уделяла ему внимание. Ведь в основном ее время занято мачышами. Маленький Димка такой шустрый, никому покоя не дает. Ползает по квартире, как снегоход, вот-вот встанет на ноги и побежит. С Аней приходится много заниматься, чтобы оценки были хорошие. Вот Санька и хитрит. Лариса завязала ему галстук и поправила воротник.
— Нравится картина?
— В нашей семье, похоже, культ венериного башмачка, — констатировал Саша.
— Это наша семейная легенда, — отозвался Петров-
старший с табуретки. — Когда я отважно спасал Ларису Николаевну из лап смерти, у нее на шее висел талисман с цветком.
— Но сначала Лариса Николаевна нашла меня, — напомнил Саша. — И если бы мы с Димой не полезли в эту пещеру, то вы вообще никогда бы не познакомились. Ты ведь, батя, не любитель ходить на родительские собрания.
— Оболтус… — проворчал отец и слез с табуретки.
— Какие вы оба красивые! — похвалила Лариса и подтолкнула их к выходу. — Нехорошо опаздывать.
Когда Петровы прибыли в дом Ларисиной тети, все были уже в сборе. Юлька выбежала им навстречу и сразу затеяла возню с Аней. Маленького Димку унесли наверх — он уснул еще в машине. В гостиной командовал полковник. Он расставлял бутылки, Андрей помогал ему. Рядом с Андреем Лариса заметила незнакомую девушку.
Лариса прошла за теткой на кухню.
— А кто эта девушка?
— Андрюшка привел, чтоб Оксану позлить. Будто ты не знаешь его.
— Значит, к Кристине он возвращаться не собирается?
— Развелся официально. В нашей семье это был год разводов, похоже, — невесело усмехнулась Инна Викторовна, доставая из холодильника салаты. — Он, дурачок, не понимает, что Оксана еще не отошла от стресса. Ей время нужно.
— Она очень любила Игоря. Но ведь… прошел почти год? Любая боль исчезает…
Наткнувшись на взгляд своей тети, Лариса осеклась. Любая, да не любая. Тетя Инна до сих пор не может спокойно говорить о Лизиной Машеньке.
— Если бы Андрей слушал меня, — проворчала Инна Викторовна, но тут же замолчала. Потом добавила: — Я, Ларочка, себе зарок дала: больше ни во что не вмешиваюсь. Пусть все идет как идет. Режь хлеб.
Лариса послушно принялась за хлеб.
— Я Лизе посылочку к Рождеству отправила, — сказала Инна Викторовна, и Лариса сразу поняла, где на самом деле находится всеми мыслями ее тетка. — Игрушки, костюмчики, платьица…
Лариса только кивнула. Она представляла, какую боль испытывала тетя.
Быть так далеко от дочери, потерять внучку и не видеть, как растут близнецы… Во время эпидемии те убереглись чудом. Умару устроил им настоящий карантин.
— Как ты думаешь, Лиза простит меня… когда-нибудь? — вдруг спросила Инна Викторовна.
— Да ты-что, тетя! — возмутилась Лариса. — Она взрослая женщина, сама решала, иметь ей детей еще или нет…
Инна Викторовна только головой покачала:
— Для меня Лиза — маленький ребенок… Я вот Ульяну не позвала на праздник, знаешь почему?
— Чтобы не ворчала, — догадалась Лариса.
— А что толку-то? Я и так знаю, что она сказала бы сегодня. Ее голос так в ушах и звенит. «Нельзя в природу вмешиваться, — сказала бы она. — Сколько Бог дал детей, столько и рожай». А я вмешалась, Лариса! Я Лизоньке своей…
Инна Викторовна отвернулась к раковине и включила воду. Лариса не знала, как помочь тетке. Она подошла и обняла ее за плечи. Да, невеселое Рождество у тети Инны… Хотя и держится она молодцом. Лариса попыталась говорить что-то твердым голосом, ей хотелось что-то изменить, исправить, переиначить… хотя бы настроение тетки в этот вечер!
В кухню заглянул Верховцев:
— Девочки, за стол! Все собрались, нет только хозяйки дома и ее дорогой племянницы!
Сели за стол, начались традиционные поздравления, тосты. И музыку включили. Но настоящего веселья, как в былые дни, не получалось. По-настоящему веселились только самые маленькие — Юля и Аня. Юлька тормошила Андрея и никак не могла понять, почему он не хочет сегодня прыгать и скакать, как они делали это обычно по праздникам в этом доме. Почему он чинно сидит рядом с незнакомой девушкой и делает вид, что ему это ужасно нравится? А сам, когда никто не видит, все смотрит на ее маму, словно хочет укусить взглядом!
Юлька ничегошеньки не понимала. Поэтому она обошла стол и сказала матери на ухо:
— Андрей на тебя все время смотрит. Посмотри на него тоже!
На что Оксана рассердилась и велела дочери не приставать к ней с глупостями. Юлька обиделась.
Девушку Андрея звали Светой. Она впервые была в доме матери Андрея и ужасно гордилась этим. Резонно решила, что раз Андрей привел ее знакомить с матерью, то это серьезно. И сейчас сидела среди его друзей и родных и не могла ничего понять. Какое-то сдержанное получалось веселье. Какие-то они все здесь замороженные. Один полковник ведет себя как полагается. Со вкусом пьет и со вкусом закусывает. Остальные ведут себя как на поминках. Света решила исправить положение. Пригласила Андрея танцевать. Они танцевали, а остальные все так же тихо переговаривались.
Оксана вдруг засобиралась домой, стала прощаться. Юлька — ни в какую.
Тут встрепенулся полковник.
— А фейерверк? — резонно поинтересовался он и обвел всех пьяненькими глазами. — Сейчас будет фейерверк! Все на балкон!
И Света еще заметила, как странно взглянула на него при этом хозяйка дома: А что он такого сказал? Ведь Рождество же!
В результате за полковником на балкон убежали дети и Света. Петров, Лариса и Инна Викторовна остались за столом. А Андрей стоял у окна и смотрел на Оксану.
Оксана не выдержала его взгляда. Если бы не Юлька, она немедленно бы ушла домой. Вся комедия, затеянная Андреем, была до предела прозрачна. Он хотел, чтобы она ревновала, и добился своего: она ревновала. По крайней мере она не могла оставаться равнодушной к присутствию Андрея и его девушки. «Неужели я способна попасться на эту старую как мир уловку?» — приструнила себя Оксана и отвернулась от Андрея. Ее взгляд наткнулся на памятку о венерином башмачке. Они сами когда-то повесили ее здесь, в то время, когда жили все вместе, дружным женским племенем. И сюда прибегал Андрей, и у них был флирт… Сразу все так остро вспомнилось. И показалось веселым и романтичным то непростое время. Палатка посреди гостиной, их первый с Андреем поцелуй. Где-то внутри, в области сердца, защипало… Оксана стала читать знакомый текст: «Цветок необыкновенно красив… желтая двухлопастная губа вздутая, с узким устьем, по форме напоминает игрушечную туфельку. Отсюда и название — венерин башмачок». Оксане вдруг пришла в голову совершенно неожиданная мысль и пронзила ее своей очевидностью: венерин башмачок, волшебный цветок счастья, нужно взрастить внутри себя. Да, да! У каждого должен жить в душе цветок-талисман. Тогда человеку ничто не страшно. Цветок годится любой. Лишь бы он жил там, внутри, и тянул свою головку к солнцу. Вот у Ларисы есть такой цветок — это ее страсть к истории. У Инны Викторовны — это ее работа. А у нее, у Оксаны?
Оксана забеспокоилась. Она наверняка знала: этот цветок внутри тебя — самое важное. Что бы ни творилось вокруг, какие бы ветры ни дули, не дай затоптать цветок! И он, стойкий, вытащит тебя отовсюду. Он прорастет сквозь любую почву, расцветит любую тьму, он даст тебе передышку в трудный момент. Нужно лишь вырастить его внутри себя. Это важно!