1 2 3 
Чужеземец. Если оно с ними не смешивается, все по необходимости должно быть истинным, если же смешивается, мнение становится ложным и речь тоже, так как мнить или высказывать несуществующее — это и есть заблуждение, возникающее в мышлении и речах.
   
Теэтет. Так.
   
Чужеземец. А если есть заблуждение, то существует и обман.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Но если существует обман, тогда все необходимо должно быть полно отображений, образов и призраков.
   
Теэтет. Как же иначе?
   
Чужеземец. О софисте мы сказали, что, хотя он и скрылся в этой области, сам он, однако, полностью отрицал существование лжи: мол, о небытии никто не мыслит и не говорит и оно никак не причастно бытию.
   
Теэтет. Да, так и было.
   
Чужеземец. Теперь же небытие оказалось причастным бытию, так что он, пожалуй, не станет здесь спорить. Но он легко может сказать, что одни из идей причастны небытию, другие — нет и что речь и мнение как раз относятся к непричастным. Поэтому софист снова может спорить, что вовсе нет искусства, творящего отображения и призраки, в области которого, как мы утверждаем, он пребывает, раз мнение и речь не взаимодействуют с небытием. Заблуждения вовсе не существует, раз не существует такого взаимодействия. Поэтому прежде всего надлежит точно исследовать, что такое речь, мнение и представление, дабы, когда они для нас станут ясными, мы увидели и их взаимодействие с небытием; видя это последнее, мы сможем доказать, что заблуждение существует, доказавши же это, мы свяжем с ним софиста, если, конечно, он в нем виновен, или, оставив его на свободе, станем искать его в ином роде.
   
Теэтет. Вполне справедливо, чужеземец, было вначале сказано о софисте, что род этот неуловим. У него, как кажется, полно прикрытий, и, когда он какое-нибудь из них выставит, то приходится его преодолевать, прежде чем удастся добраться до самого софиста. Едва мы теперь одолели одно прикрытие — что, мол, небытия нет, как уже другое пущено в ход, и теперь надо доказать, что существует заблуждение и в речах и в мнениях, а вслед за этим, быть может, возникнет еще одно, а после еще и другое, и, кажется, никогда им не будет конца.
   
Чужеземец. Не надо, Теэтет, терять мужества тому, кто может хоть понемножку пробираться вперед. Кто падает духом в таких случаях, что будет он делать в других, когда либо ни в чем не преуспеет, либо будет отброшен назад? Такой, по словам пословицы, едва ли когда возьмет город. Теперь, мой дорогой, когда с тем, о чем ты говоришь, покончено. нами должна быть взята самая высокая стена; остальное будет легче и менее значительно.
   
Теэтет. Ты прекрасно сказал.
   
Чужеземец. Прежде всего, как уже сказано возьмем-ка речь и мнение, дабы дать себе ясный отчет: соприкасается ли с ними небытие или и то и другое безусловно истинны и ни одно из них никогда не бывает заблуждением.
   
Теэтет. Правильно.
   
Чужеземец. Давай, как мы говорили об идеях и буквах, рассмотрим таким же образом и слова, так как примерно таким путем раскрывается то, что мы теперь ищем.
   
Теэтет. На что же надо обратить внимание в словах?
   
Чужеземец. А вот на что: все ли они сочетаются друг с другом или ни одно из них? Или некоторые склонны к этому, другие же нет?
   
Теэтет. Ясно, что одни склонны, а другие нет.
   
Чужеземец. Быть может, ты думаешь так: те, что, будучи произнесены одно за другим, что-то выражают, между собой сочетаются, те же, последовательность которых ничего не обозначает, не сочетаются.
   
Теэтет. Как? Что ты сказал?
   
Чужеземец. То, что, как я думал, ты принял и в чем со мной согласился. У нас ведь есть двоякий род выражения бытия с помощью голоса.
   
Теэтэт. Как?
   
Чужеземец. Один называется именем, другой — глаголом.
   
Теэтет. Расскажи о каждом из них.
   
Чужеземец. Обозначение действий мы называем глаголом.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Обозначение с помощью голоса, относящееся к тому, что производит действие, мы называем именем.
   
Теэтет. Именно так.
   
Чужеземец. Но из одних имен, последовательно произнесенных, никогда не образуется речь, так же и из глаголов, произнесенных без имен.
   
Теэтет. Этого я не понял.
   
Чужеземец. Очевидно, недавно согласившись со мною, ты имел в виду что-то другое; ведь я хотел только сказать, что эти слова, высказанные в таком порядке, не представляют собою речь.
   
Теэтет. Как?
   
Чужеземец. Возьми, например, [глаголы] «идет», «бежит», «спит» и все прочие слова, обозначающие действие: если бы кто-нибудь произнес их по порядку, то этим он вовсе не составил бы речи.
   
Теэтет. Да и как он мог бы составить?
   
Чужеземец. Таким же образом, если произносится «лев», «олень», «лошадь» и любые другие слова, обозначающие все, что производит действие, то и из их последовательности не возникает речь. Высказанное никак не выражает ни действия, ни его отсутствия, ни сущности существующего, ни сущности несуществующего, пока кто-либо не соединит глаголов с именами. Тогда все налажено, и первое же сочетание [имени с глаголом] становится тотчас же речью — в своем роде первою и самою маленькою из речей.
   
Теэтет. Как ты это понимаешь?
   
Чужеземец. Когда кто-либо произносит «человек учится», то не скажешь ли ты, что это — самая маленькая и простая речь?
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Ведь в этом случае он сообщает о существующем или происходящем, или происшедшем, или будущем и не только произносит наименования, но и достигает, чего-то, сплетая глаголы с именами. Поэтому-то мы сказали о нем, что он ведет речь, а не просто называет, и такому сочетанию дали имя речи.
   
Теэтет. Верно.
   
Чужеземец. Подобно тому как некоторые вещи совмещаются одна с другой, другие же нет, так же и обозначения с помощью голоса: одни не сочетаются, другие же, взаимно сочетаясь, образуют речь.
   
Теэтет. Несомненно, так.
   
Чужеземец. Теперь еще вот какая малость.
   
Теэтет. Какая же?
   
Чужеземец. Речь, когда она есть, необходимо должна быть речью о чем-либо: ведь речь ни о чем невозможна.
   
Теэтет. Так.
   
Чужеземец. Не должна ли она иметь и какое-то качество?
   
Теэтет. Как же иначе?
   
Чужеземец. Обратим-ка теперь внимание на нас самих.
   
Теэтет. Действительно, это следует сделать.
   
Чужеземец. Я тебе произнесу речь, соединив предмет с действием через посредство имени и глагола; ты же скажи мне, о чем будет речь.
   
Теэтет. Так и будет, по мере возможности.
   
Чужеземец. «Теэтет сидит». Эта речь, конечно, не длинная?
   
Теэтет. Нет, напротив, в меру.
   
Чужеземец. Твое дело теперь сказать, о ком она и к кому относится.
   
Теэтет. Очевидно, что обо мне и ко мне.
   
Чужеземец. А как вот эта?
   
Теэтет. Какая?
   
Чужеземец. «Теэтет, с которым я теперь беседую, летит».
   
Теэтет. И относительно этой речи едва ли кто скажет иначе: она обо мне и касается меня.
   
Чужеземец. Мы утверждаем, что всякая речь необходимо должна быть какого-то качества.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Какого же качества должно теперь считать каждую из этих двух?
   
Теэтет. Одну истинной, другую ложной.
   
Чужеземец. Из них истинная высказывает о тебе существующее, как оно есть.
   
Теэтет. Конечно.
   
Чужеземец. Ложная же — нечто другое, чем существующее.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Она говорит поэтому о несуществующем, как о существующем.
   
Теэтет. Похоже, что так.
   
Чужеземец. По крайней мере, о существующем, отличном от существующего, которое должно быть высказано о тебе. Ведь мы утверждали, что в отношении к каждому многое существует, а многое и нет.
   
Теэтет. Именно так.
   
Чужеземец. Вторая речь, которую я о тебе произнес, прежде всего в силу нашего определения, что такое речь, необходимо должна быть одною из самых коротких.
   
Теэтет. Мы ведь недавно в этом согласились.
   
Чужеземец. Затем, речью о чем-либо.
   
Теэтет. Так.
   
Чужеземец. Если она не о тебе, то и ни о ком другом.
   
Теэтет. Как это?
   
Чужеземец. Ведь, не относясь ни к чему, она и вообще не была бы речью. Мы доказали, что невозможно, чтобы речью была ни к чему не относящаяся речь.
   
Теэтет. Вполне справедливо.
   
Чужеземец. Если, таким образом, о тебе говорится иное как тождественное, несуществующее — как существующее, то совершенно очевидно, что подобное сочетание, возникающее из глаголов и имен, оказывается поистине и на самом деле ложною речью.
   
Теэтет. Весьма верно.
   
Чужеземец. Как же теперь? Не ясно ли уже, что мышление, мнение, представление, как истинные, так и ложные, все возникают у нас в душе?
   
Теэтет. Каким образом?
   
Чужеземец. Ты это легче увидишь, если сначала узнаешь, что они такое и чем отличаются друг от друга.
   
Теэтет. Говори, говори.
   
Чужеземец. Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?
   
Теэтет. Вполне так.
   
Чужеземец. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью.
   
Теэтет. Правда.
   
Чужеземец. И мы знаем, что в речах содержится следующее…
   
Теэтет. Что же?
   
Чужеземец. Утверждение и отрицание.
   
Теэтет. Да, знаем.
   
Чужеземец. Если этo происходит в душе мысленно, молчаливо, то есть ли у тебя другое какое-либо название для этого, кроме мнения?
   
Теэтет. Да каким же образом?
   
Чужеземец. Что же, когда подобное состояние возникает у кого-либо не само по себе, но благодаря ощущению, можно ли правильно назвать его иначе, нежели представлением?
   
Теэтет. Нельзя.
   
Чужеземец. Таким образом, если речь бывает истинной и ложной и среди этого мышление явилось нам как беседа души с самою собой, мнение же — как завершение мышления, а то, что мы выражаем словом «представляется»,как смешение ощущения и мнения, то необходимо, чтобы и из всего этого как родственного речи кое-что также иногда было ложным.
   
Теэтет. Как же иначе?
   
Чужеземец. Замечаешь ли ты теперь, что ложное мнение и речь найдены нами раньше, чем мы предполагали, опасаясь, как бы, исследуя все это, не приняться за дело совершенно невыполнимое?
   
Теэтет. Замечаю.
   
Чужеземец. Не будем же падать духом и во всем остальном. Ввиду того что все это теперь стало нам ясным, вспомним о прежних делениях на виды.
   
Теэтет. О каких?
   
Чужеземец. Мы различали два вида изобразительного искусства: один творящий образы, другой — призраки.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. И мы сказали, что недоумеваем, к какому из них двух отнести софиста.
   
Теэтет. Так это и было.
   
Чужеземец. И пока мы так недоумевали, раз лился еще больший мрак, как только возникло рассуждение, ставящее все под сомнение, будто нет ни образов, ни отображений, ни призраков и потому никак, никогда и нигде не возникает ничего ложного.
   
Теэтет. Ты говоришь верно.
   
Чужеземец. Теперь, когда обнаружилось, что существует ложная речь и ложное мнение, освободилось место для подражаний существующему, а уж из этого возникает искусство обмана.
   
Теэтет. Пожалуй.
   
Чужеземец. И действительно, что софист принадлежит к одному из этих двух (искусств), мы уже признали раньше.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Попробуем-ка, снова разделяя надвое находящийся перед нами род, каждый раз держаться в пути правой части, имея в виду то, что относится к софисту, пока мы, пройдя мимо всего общего [между ним и другими видами] и оставив ему его собственную природу, не выставим ее напоказ прежде всего нам самим, а потом и тем, кто от природы близок такому методу исследования.
   
Теэтет. Правильно.
   
Чужеземец. Не с того ли мы начали, что различили искусства творческое и приобретающее?
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. И не явился ли нам софист в области охоты, состязания, торговли и некоторых других видов приобретающего искусства?
   
Теэтет. Конечно, так.
   
Чужеземец. Теперь же, когда его захватило подражательное искусство, ясно, что сперва надо расчленить творческое искусство надвое. Ведь подражание есть какое-то творчество; мы, однако, говорим об отображениях, а не о самих вещах. Не так ли?
   
Теэтет. Несомненно, так.
   
Чужеземец. Пусть, следовательно, будут прежде всего две части творческого искусства.
   
Теэтет. Какие?
   
Чужеземец. Одна — божественная, другая — человеческая.
   
Теэтет. Я пока не понял.
   
Чужеземец. Творческое искусство, говорили мы, если вспомнить сказанное вначале — есть всякая способность, которая является причиной возникновения того, чего раньше не было.
   
Теэтет. Да, мы это помним.
   
Чужеземец. Станем ли мы утверждать относительно всех живых существ и растений, которые произрастают на земле из семян и корней, а также относительно неодушевленных тел, пребывающих в земле в текучем и нетекучем виде, станем ли мы утверждать, говорю я, что все это, ранее не существовавшее, возникает затем благодаря созидательной деятельности кого-либо иного — не бога? Или же будем говорить, руководствуясь убеждением и словами большинства…
   
Теэтет. Какими?
   
Чужеземец. Что все это природа порождает в силу какой-то самопроизвольной причины, производящей без участия разума. Или, может быть, мы признаем, что причина эта одарена разумом и божественным знанием, исходящим от бога?
   
Теэтет. Я, быть может, по молодости часто меняю одно мнение на другое. Однако теперь, глядя на тебя и понимая, что ты считаешь, что все это произошло от бога, я и сам так думаю.
   
Чужеземец. Прекрасно, Теэтет! И если бы мы полагали, что в будущем ты окажешься в числе мыслящих иначе, то постарались бы теперь с помощью непреложно убедительной речи заставить тебя с нами согласиться. Но так как я знаю твою природу, знаю, что и без наших слов она сама собою обратится к тому, к чему, как ты утверждаешь, ее ныне влечет, то я оставляю это: ведь мы напрасно потеряли бы время. Лучше я выставлю положение, что то, что приписывают природе, творится божественным искусством, то же, что создается людьми, человеческим и, согласно этому положению, существует два рода творчества: один — человеческий, другой — божественный.
   
Теэтет. Верно.
   
Чужеземец. Расчлени-ка, однако, каждый из них двух снова надвое.
   
Теэтет. Как?
   
Чужеземец. Подобно тому как ты все творческое искусство делил в ширину, раздели его теперь, напротив, в длину.
   
Теэтет. Пусть будет разделено.
   
Чужеземец. Таким образом, в целом возникают четыре части: две, относящиеся к нам, человеческие, и две к богам — божественные.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Теперь они снова разделены, уже иначе: одна часть в каждом отделе собственно творческая, обе же остальные могут быть лучше всего названы изобразительными. И в силу этого творческое искусство снова делится на две части.
   
Теэтет. Скажи, как теперь образуется каждая из них?
   
Чужеземец. Мы знаем, что и мы, и другие живые существа, и то, из чего произошло все природное, — огонь, вода и им родственное — суть произведения бога, каждое из которых им создано. Или как?
   
Теэтет. Так.
   
Чужеземец. Каждое из них сопровождают отображения, а вовсе не сами вещи, тоже произведенные божественным искусством.
   
Теэтет. Какие?
   
Чужеземец. А [образы] во сне и все те [образы], которые днем называются естественными призраками: тени, когда с огнем смешивается тьма, затем двойные отображения, когда собственный свет [предмета] и чужой сливаются воедино на блестящих и гладких предметах и порождают отображение, которое производит ощущение, противоречащее прежней привычной видимости.
   
Теэтет. Следовательно, здесь два произведения божественного творчества: сама вещь и образ, ее сопровождающий.
   
Чужеземец. Но что же с нашим искусством? Не скажем ли мы, что оно с помощью строительского мастерства воздвигает дом, а с помощью живописи нечто другое, создаваемое подобно человеческому сну для бодрствующих?
   
Теэтет. Конечно, так.
   
Чужеземец. Так же обстоит и с остальным: соответственно двум частям двояки и произведения нашего творчества: с одной стороны, говорим мы, имеется сам предмет, а с другой — его изображение.
   
Теэтет. Теперь я понял значительно лучше и допускаю два вида творческого искусства, расчлененных в свою очередь надвое: согласно одному делению, это человеческое и божественное искусства, согласно же другому, произведения каждого из них состоят, с одной стороны, из самих предметов, а с другой — из некоторых подобий последних.
   
Чужеземец. Вспомним-ка теперь, что один [вид] изобразительного искусства должен быть творящим образы, а другой — призраки, если ложь действительно есть ложь и представляет собой нечто принадлежащее по своей природе к существующему.
   
Теэтет. Да, так было.
   
Чужеземец. Не явилась ли она именно таковой? И в силу этого не будем ли мы, отбросив сомнения, считать ее теперь двух видов?
   
Теэтет. Да, будем.
   
Чужеземец. Разделим-ка искусство, творящее призраки, снова надвое.
   
Теэтет. Как?
   
Чужеземец. Одно — это то, которое выполняется посредством орудий, в другом тот, кто творит призраки, сам делает себя орудием этого.
   
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
   
Чужеземец. Я подразумеваю, когда кто-либо своим телом старается явить сходство с твоим обликом или своим голосом — сходство с твоим, то этот [вид] призрачного искусства обычно называется подражанием.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Называя этот [вид] подражающим, выделим его. Все остальное оставим без внимания, так как мы устали, и предоставим другому свести это воедино и дать этому какое-то подобающее название.
   
Теэтет. Пусть одно будет выделено, а то пере дано другому.
   
Чужеземец. Однако, Теэтет, и первое надо считать двояким. Реши, почему?
   
Теэтет. Говори ты.
   
Чужеземец. Из лиц подражающих одни делают это, зная, чему они подражают, другие же — не зная. А какое различие признаем мы более важным, чем различие между знанием и незнанием?
   
Теэтет. Никакое.
   
Чужеземец. Подражание, недавно указанное, было, таким образом, подражанием знающих. Ведь только тот, кто знает твой облик и тебя, мог бы подражать всему этому.
   
Теэтет. Как же иначе?
   
Чужеземец. А что же с обликом справедливости и вообще всей в целом добродетели? Не примутся ли многие, не зная ее, но имея о ней какое-то мнение. усердно стараться, чтобы проявилось то, что они принимают за живущую в них добродетель, и не станут ли, насколько возможно, на деле и на словах ей подражать?
   
Теэтет. И очень даже многие.
   
Чужеземец. Но не потерпят ли они все неудачу в этом стремлении казаться справедливыми, не будучи вовсе такими? Или как раз напротив?
   
Теэтет. Как раз напротив.
   
Чужеземец. Такого подражателя — незнающего, думаю я, надо считать отличным от того — от знающего.
   
Теэтет. Да.
   
Чужеземец. Откуда же, однако, возьмет кто-либо подобающее название для каждого из них? Ведь очевидно, что это трудно и разделение родов на виды в старину представлялось праздным и неразумным, устаревшим занятием, так что никто никогда и не брался делить. Поэтому и нужда в именах была не очень настоятельной. При всем том, если выразиться более смело, мы во имя различия подражание, соединенное с мнением, назовем основанным на мнении, подражание же, соединенное со знанием, научным.
   
Теэтет. Пусть будет так.
   
Чужеземец. Теперь надо воспользоваться одним из этих названий. Ведь софист принадлежит не к знающим, а к подражающим.
   
Теэтет.Да, конечно.
   
Чужеземец. Рассмотрим-ка подражателя, основывающегося на мнении, как рассматривают изделие из железа, прочно ли оно или содержит в себе какую-то трещину.
   
Теэтет. Рассмотрим.
   
Чужеземец. А ведь у него она есть, и очень даже большая. Один из подражателей простоват и думает, будто знает то, что мнит, а облик другого из-за его многословия возбуждает подозрение и опасение, что он не знает того, относительно чего принимает перед другими вид знатока.
   
Теэтет. Конечно, есть подражатели обоих родов, о которых ты упомянул.
   
Чужеземец. Поэтому, не сочтем ли мы одного простодушным, а другого лицемерным подражателем?
   
Теэтет. Это подходит.
   
Чужеземец. Сочтем ли мы род этого последнего единым или двояким?
   
Теэтет. Смотри ты сам.
   
Чужеземец. Смотрю, и мне представляются каких-то два рода: один, я вижу, способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произносимых перед толпою, другой же в частной беседе с помощью коротких высказываний заставляет собеседника противоречить самому себе.
   
Теэтет. Ты совершенно прав.
   
Чужеземец. Кем же сочтем мы словообильного? Мужем ли государственным или народным витией?
   
Теэтет. Народным витией.
   
Чужеземец. Как же мы назовем другого? Мудрецом или софистом?
   
Теэтет. Мудрецом его невозможно назвать: ведь мы признали его незнающим. Будучи подражателем мудреца, он, конечно, получит производное от него имя, и я почти уже понял, что он действительно должен называться во всех отношениях подлинным софистом.
   
[Итог: определение софиста]
   
Чужеземец. Не свяжем ли мы, однако, как и раньше его имя воедино, сплетая нить в обратном порядке — от конца к началу.
   
Теэтет. Конечно, сделаем так.
   
Чужеземец. Этим именем обозначается основанное на мнении лицемерное подражание искусству, запутывающему другого в противоречиях, подражание, принадлежащее к части изобразительного искусства, творящей призраки и с помощью речей выделяющей в творчестве не божественную, а человеческую часть фокусничества: кто сочтет истинного софиста происходящим из этой плоти и крови, тот, кажется, выразится вполне справедливо.
   
Теэтет. Сущая правда.