1 2 3 
— Вот именно! — ответил мой друг.
Вернувшись на «Тётю Лиру», мы подробно доложили обо всём Карамышеву и высказали свои предположения. К версии Белобрысова он отнёсся с недоверием, мои доводы казались более обоснованными. Но в дальнейшем стало ясно, что ближе к истине был Павел.

22. Опасные похороны

15 августа 2151 года «Тётя Лира» бросила якорь на траверзе мыса Восьми; название это заранее дано было нами в память о наших погибших товарищах. Увы, в тот же день пришлось изменить это наименование на мыс Девяти.
После того как была произведена дистанционная разведка, показавшая безопасность данного участка суши, от борта «Тёти Лиры» отвалил поисковый катер № 1, на котором находились, обёрнутые во флаги Объединённой Земли, тела погибших. Их сопровождало четырнадцать человек экспедиции по главе с Карамышевым; в число похоронной команды вошёл и Белобрысов. Участникам похорон было выделено пять лопат; обычай требует, чтобы при погребении людей на чужих планетах не применялась автоматика, — и вот запасливый завхоз Вещников извлёк из недр своего склада эти копательные инструменты.
Вся корабельная команда и часть научного состава по приказу Карамышева остались на корабле, причём я был назначен дежурным по судну. Вскоре после отбытия катера стала складываться неблагоприятная погодная обстановка: неся дождевые тучи и разводя волну, нарастал ветер с моря. Я начал опасаться, что если волнение усилится, то оно может сорвать «Тётю Лиру» с якорей и погнать к берегу. Поэтому я решил отвести корабль на двадцать километров мористее и там на минимальных винтооборотах стоять носом к волне. Выполнив этот манёвр, я включил телеглаз, наведя его на берег.
Катер стоял у пирса, защищённого волноломом. И пирс, и брекватер были изрядно повреждены временем и штормами, но несомненно являли собой дело рук разумных существ. Слева от причала на берегу виднелись невысокие полуразрушенные строения, справа — поросшее травой поле, ещё правее — многочисленные валуны, за которыми начинался лес. Среди поля уже темнела свежевырытая братская могила. Взяв крупным планом лицо Белобрысова, я увидел, что по щекам его текут слёзы; впрочем, это могли быть и дождевые капли. В лица остальных вглядеться я не успел: по экрану вдруг пошли тёмные полосы, чёткость смазалась, а затем изображение и вовсе исчезло. Решив, что всему виной мой недостаточный практический опыт работы с радиотехническими устройствами, я решил прибегнуть к дальнозору; как известно, этот оптический прибор с радиотехникой не связан.
Как Вы знаете, Уважаемый Читатель, объёмного изображения дальнозор не даёт, да и дождь ухудшал видимость, однако я довольно отчётливо увидал всех стоящих возле могилы. Вот астроархеолог Стародомов подошёл к Карамышеву, заговорил с ним о чём-то, тот кивнул ему в ответ, — и Стародомов не спеша направился в сторону валунов. Позже я узнал, что он хотел выбрать камень, из которого можно было бы вытесать надгробную плиту для братской могилы. Но тогда у меня мелькнула мысль, что археолог надеется найти на камнях какие-либо ялмезианские письмена. Я изменил угол наклона вспомогательной линзы, чтобы внимательнее рассмотреть эти каменные глыбы, но поначалу ничего особенного не приметил. Валуны как валуны. Таких на берегу Балтики сколько угодно.
И вдруг моему взору предстало нечто неожиданное. За одним высоким, поросшим мохом камнем, притаилась какая-то фигура, напоминающая человеческую. Ялмезианин! Живой иномирянин! Но почему он прячется: из страха перед пришельцами или затаил недобрые намерения? Надо немедленно предупредить товарищей, и в первую очередь — Стародомова!
Я включил реле звуковой радиосвязи, отчётливо произнёс личные позывные астроархеолога, — но отзыва не последовало. Потом повторил вызов — результат тот же: Стародомов продолжал шагать к валунам. А ведь на нём был всепогодный комбинезон, в воротник которого вмонтировано безотказное микроустройство!
Тогда я обратился к Карамышеву, назвав его позывные: я хотел, чтобы он послал кого-либо вдогонку за Стародомовым, чтобы не дать тому подойти к камням. Но и Карамышев не захотел слушать меня!..
Я был изумлён, озадачен. Причина этого радионевнимания выяснилась позже. Меня не не слушали — меня не слышали! Меня не могли слышать, ибо метаморфанты обладают необъяснимым свойством (не прилагая к тому никаких усилий) искривлять магнитное поле в радиусе четырёхсот тридцати семи метров, создавая вокруг себя зону радиобезмолвия.
Тем временем Стародомов приближался к камням. Когда до них оставалось метров тридцать, дисциплинированный археолог вынул из нарукавного кармана симпатизатор и, как я угадал по движениям его пальцев, включил прибор на предельную градацию. У меня отлегло от сердца. Как ты мог забыть, сказал я себе, что каждый из нас снабжён этим замечательным изобретением XXII века, безотказно внушающим добрые чувства к его обладателю всем живым существам! Уже не беспокоясь за Стародомова, я до предела усилил резкость изображения, чтобы крупным планом увидеть того, кто притаился за большим камнем.
И тут-то я разглядел, что только внешние обводы этого существа придают ему некоторое сходство с человеком. Мне предстало нечто неописуемо отвратительное, злобное, ужасное! Даже находясь на большой дистанции от этого чудища, я ощутил страх — и невольно отпрянул от глазка дальнозора. Затем я ощутил страх за свой страх. Ведь о том, что я испугался, я обязан по возвращении доложить Ассоциации воистов — и поставить вопрос, достоин ли я впредь быть воистом. (Вернувшись на Землю, я так и сделал. Мне был выдан оправдательный рескрипт, но — для успокоения совести — я отказался от очередного повышения в звании.) …Преодолевая отвращение, я снова прильнул к дальнозору. За поросшим мохом валуном теперь не было никого. А вдали, мелькая в просветах между камнями, бежали по направлению к лесу два чудища, подобные тому, которое меня испугало. Затем я увидел Стародомова. Он неподвижно лежал на спине. Он был мёртв. Когда я вгляделся в его лицо, мне опять пришлось ужаснуться. Исхудалое, обезображенное, словно изглоданное какой-то мучительной и долгой болезнью…
В устрашающих складках этого лица таилось и нечто такое, что вызвало во мне какое-то смутное воспоминание. Я напряг память — и вспомнил. Когда мне было восемь лет, мать взяла меня в гости к своей подруге, «медичке-историчке» (так она её называла), Анфисе Васильевне Лекаревой. Там на маленьком столике перед диваном лежала толстая книга в чёрной обложке — «Болезни минувшего». Я раскрыл её где-то посредине и увидал страшное лицо мертвеца. Под ним значилось крупным шрифтом: «Сент-Бедвиндский лепрозорий, 1893 год. Пациент, скончавшийся от проказы». Ниже шёл текст, набранный мелкими литерами, но прочесть его я не успел: Анфиса Васильевна отобрала книгу, заявив, что нечего мне читать это, а то страшные сны будут сниться.
И вот теперь я увидал страшный сон наяву. Он был столь невероятен, что у меня возникло опасение: а здоров ли я психически? Но раздумывать об этом было некогда. Надо было вести «Тётю Лиру» к мысу, тем более и погода улучшилась: хоть волнение на море и продолжалось, но ветер упал. Отдав по отсекам соответствующие команды, я взял курс к месту недавней якорной стоянки.

23. Перед броском на континент

Теперь снова поведу речь обо всём, что имеет прямое или косвенное отношение к Павлу Белобрысову. И опять напомню Уважаемому Читателю, что дела нашей экспедиции в более широком плане изложены в «Общем отчёте».
Когда катер с похоронной командой пришвартовался, а затем был поднят на палубу и опущен в свой отсек, я немедленно доложил Карамышеву обо всём, что произошло за время моей вахты, и (главное!) о том, что я увидел в дальнозор. К моему сообщению он отнёсся невнимательно и недоверчиво и заявил, что это могло мне померещиться из-за нервного напряжения. Я возразил, что я воист, а в воисты зачисляют лишь тех, чья нервоустойчивость не ниже девятого деления по шкале Даниэляна. Но Карамышев гнул своё: «Это вам почудилось». Далее он сказал, что Коренников действительно диагностировал у Стародомова смерть от проказы, но ведь Коренников всё-таки зубной врач, а не терапевт. Из дальнейшей беседы я понял, что участники похорон успели составить свою коллективную гипотезу гибели Стародомова. За год до отбытия на Ялмез астроархеолог вернулся с планеты Латона, где природно-биологические условия очень сложны и почти не исследованы. Вот там он, вероятно, заболел какой-то неизвестной землянам болезнью с длительным инкубационным периодом, здесь же, на Ялмезе, в силу неведомых нам специфических причин» болезнь «сделала спонтанный скачок».
Выслушав это, я откровенно сказал Карамышеву, что подобная теория мне кажется шаткой. И добавил, что между увиденными мною чудищами и смертью Стародомова есть какая-то причинная связь. Карамышев поморщился. Быть может, он решил, что у меня завёлся «пунктик». Я вышел из спора, чтобы не утверждать его в этом подозрении. Ведь доказать я ничего не мог.
Вернувшись в каюту, я застал там Павла. Он был мрачен.
— Скоро, кореш мой безалкогольный, мы все на этом Ялмезе танго «Белые тапочки» спляшем. Нет, с этой планеточкой людям на «ты» не сойтись!

Клаустрофобке, деве молодой,
Агорафоб в любви признался раз,
А та в ответ: «Союз грозит бедой,
Нужны пространства разные для нас!»
Когда я поведал своему другу о чудищах, поначалу он тоже выразил сомнение, но иного порядка, нежели Карамышев.
— Стёпа, может, они только показались тебе страшными? Может, землянам с непривычки всё чужое кажется опасным и уродливым? Но ведь внешность-то обманчива.

Людоед, перейдя на картофель,
Исхудал от нехватки жиров —
И его заострившийся профиль
Агрессивен вдруг стал и суров.
Потом, после длительного молчания, он сказал: — Ты, Стёпа, человек с прочной психикой. Может, и правда, там за камнями какие-то башибузуки кантовались. Но ведь умер-то Стародомов-бедняга не насильственной смертью, а от молниеносной проказы — так наш Дантес-зубодёр определил… Страшное лицо у покойника было, мы все ошарашены… Мы его без всякой торжественности к тем восьми подхоронили… Но ужинать, Стёпа, всё равно надо идти.

Даже чувство состраданья,
Даже адский непокой
От принятия питанья
Не отучат род людской.
…За ужином властвовало молчание. Когда дежурный начал разносить тарелки с чечевицей, выращенной в теплицах «Тёти Лиры», Павел не удержался и сердито прошептал:
— Опять эту высокополезную отраву дают!
Чечевицы он терпеть не мог, и это навело его на кое-какие мысли.
— Стёпа, а у того типа, что за камнем ховался, в руках ничего не было? Может, отравили товарища нашего? Нахлобучили, скажем, на голову мешок — а в нём какая-то быстродействующая химия. А потом мешок под мышку — и айда в лес.
— Нет, Паша. Так могут поступать существа враждебные, но разумные. Я тебе повторяю: за камнем пряталось существо злобное, но неразумное…
— Но ты же сам гуторишь, что между смертью Стародомова и этими злыднями закаменными есть какая-то связь.
— Я уверен, что есть! Но поймём мы всё только тогда, когда высадимся на материк.
— Всё ясно, Стёпа!

Волк ведёт разведку воем —
Не откликнется ль волчица.
Человек в разведке боем
Должен истины добиться!
О разведке — разумеется, не «боем», а научной — подумывали все, в том числе и Карамышев. В тот же день были сформированы три поисковые группы: Центрально-континентальная, Южная и Северная. В последнюю, самую малую по числу участников, вошли Константин Чекрыгин (второй космоштурман и он же — специалист по инопланетным религиозным культам), Юсси Лексинен (космолингвист и спелеолог), Павел Белобрысов и я. Главой был назначен Чекрыгин, я нёс ответственность за катер и безопасность на море. Всех поисковиков обязали соблюдать величайшую биологическую осторожность; однако не в связи с гибелью Стародомова, а в общем, широком смысле. Ведь все тогда ещё (кроме меня) считали, что погиб астроархеолог по эндогенной, а отнюдь не экзогенной причине.
Нашей группе дали «вольный режим» — без жёсткого графика передвижений; от неё не ждали серьёзных научных открытий, ибо направлялись мы в ту часть материка, где климат суровее и где при съёмке было обнаружено мало поселений городского типа. Поздним вечером мы при помощи чЕЛОВЕКА «Коли» переместили из корабельного склада в трюм катера контейнеры с лингвистической аппаратурой, белковыми консервами, концентратами, брикетным хлебом и прочими припасами.
— Жратвой на полгода запаслись, — резюмировал Павел. — Теперь главное — успеть съесть всё это до того, как окочуримся.

Свинья молодая сказала, рыдая:
«К чему мне запас пищевой!
Я кушаю много, а в сердце тревога —
Останусь ли завтра живой?»
24. У врат Безымянска

В семь утра по местному времени мы вчетвером (плюс приданный нам чЕЛОВЕК «Коля») спустились в судоотсек, где, опираясь на распоры, стоял наш универ-катер № 2. Я занял место в рубке, остальные прошли в обзорную каюту. Наверху раздвинулись створы люка, над катером нагнулся челночный кран — и через мгновение мы повисли над палубой «Тёти Лиры». Затем перемещающий агрегат плавно опустил нас на воду. Наша Северная группа отбывала первой, и весь личный состав, стоя у фальшборта, провожал нас в путь. Все выкрикивали добрые пожелания.
По океану шла зыбь. Я поспешно отвёл катер от борта «Тёти Лиры». Поскольку первую стоянку нам предстояло сделать более чем через тысячу километров, я, чтобы спрямить путь и держать курс на Север вне зависимости от очертаний берега, вывел катер далеко в океан. Затем задал двигателю экономический режим — сорок километров в час. В этот момент ко мне подошёл Павел.
— Надоело мне в каюте сидеть. У них там учёные разговоры… Подсменить тебя не треба?
— Нет. Курсопрокладчик — на фиксации… Ты какой-то хмурый, Паша, сегодня. Не захворал ли ты?
— Здоров как бык… У меня, Стёпа, теория одна прорезалась. Всё думаю.

Что со мною творится —
Я и сам не пойму:
Я б уснул, да не спится,
Всё не спится уму.
— Что за теория?
— Стёпа, у меня твои чудища из головы не выходят. Может, это из-за них вся планета опустела? Может, они-то всех тут и угробили?

У людоеда душа болить,
На сердце печаль-досада:
Придётся опять кого-то убить —
Ведь жить-то всё-таки надо.
— То есть ты утверждаешь, что всех разумных ялмезиан уничтожили именно монстры?! — удивился я. — Предположение смелое, но бездоказательное. Чудища эти — явление отвратительное, но частное. Я убеждён, что к общему ходу событий никакого отношения они не имеют. Но как тебе такое в голову пришло?
— Не знаю. Ни с того ни с сего.

Подбежал к нему подонок,
Разрыдался, как ребёнок:
«Просто так, просто так
Дай мне денег на коньяк!»
Впоследствии я не раз удивлялся этой странной прозорливости моего друга.
17 августа мы без происшествий прибыли в точку намечавшейся высадки. Но эта условная точка, как выяснилось, интереса для нас не представляла. Низкий, топкий берег, — и вдали небольшое селение, состоящее сплошь из полуразрушенных одноэтажных домиков.
— Тут пиплиотеки не найтешь, нам кород нужен! — заявил Лексинен. Он знал сорок шесть земных и тридцать восемь инопланетных языков, но на всех говорил с ингерманландским (а по определению Павла — с чухонским) акцентом.
— Лингвист прав, — поддержал его Белобрысов. — Надо дальше двигаться.

Нам у вас учиться надо,
Облака и журавли, —
Всё, чего не сыщешь рядом,
Обозначится вдали.
— Здесь нет места для стоянки, — присоединился я. — А в трёхстах километрах севернее — по картосъемке — находится крупное поселение.
— Что ж, продолжим путешествие, — подытожил Чекрыгин.
Теперь я вёл катер, следуя изгибам береговой линии. В 14.20 вдали показались как бы чёрные горбы, торчащие из моря; то были затонувшие коммерческие суда. Вскоре стали видны створные знаки, вдающийся в море мол, накренившиеся подъёмные краны, пакгаузы с провалившимися крышами. В десятке километров севернее порта, на расстоянии трёх километров от океана, за песчаными заносами, из которых торчали верхушки фонарей и засохших деревьев (там когда-то, по-видимому, был парк), простирался большой город. Среди пяти— и шестиэтажных домов выделялось несколько высоких конусообразных строений — очевидно, религиозно-культового назначения.
Я выдвинул из рубки антенну анализатора и навёл её на берег. Матовую поверхность экрана пересекла тонкая, не толще волоса, линия.
— Никаких признаков технической деятельности, никаких энергоотходов. Город пуст, — отрапортовал я.
— И всё-таки нужна визуальная проверка, — насторожённо заявил Чекрыгин. — Если там есть хоть одно разумное существо, мы обязаны разъяснить ему цель своего прибытия и испросить разрешение на временное пребывание в данном населённом пункте.
— Учтите, что при верхнем режиме катер расходует два кубика энерговещества на каждые десять километров, — предупредил я.
— Всё-таки нужен облёт. Экономия — экономией, а дело — делом.
— Есть! Иду на облёт! — чётко произнёс я. — Всем пройти в обзорную каюту!
Я повёл катер к гавани. Некоторые фарватерные бакены уцелели, другие были сорваны штормами. Сам фарватер заилился, обмелел. Метрах в ста от берега я перешёл на воздушный режим и взял курс на город. Мы его облетели дважды. Я почти не отрывал глаз от приборов, так что разглядывать улицы было некогда; успел только заметить, что со многих крыш полосами слезла зелёная или розовая краска, обнажив платиновую фактуру кровельных листов.
— По земным масштабам здесь жило около пятисот тысяч населения, — услышал я в переговорник голос Чекрыгина.
— Не заметили ли вы сооружений оборонного, военного характера? — спросил я.
— Насколько я понимаю — нет.
— Не везёт тебе, Стёпа, не на ту планету нарвался, — пошутил Белобрысов. — Но ты не огорчайся.

Если б знал Колумб заранее,
Что откроет Новый Свет, —
Заявил бы на собрании,
Что в отплытье смысла нет.
…Мы вернулись в порт, где я приводнил катер в ковше. Когда-то он служил стоянкой для небольших спортивных судов. Теперь вход в него с моря преграждал широкий песчаный бар, что было нам на руку: даже в шторм сюда не дойдёт большая волна. Пришвартовав наше судёнышко к причальной стенке, мы начали высадку. Погода стояла тёплая, но Чекрыгин приказал нам облачиться во всепогодные комбинезоны, ибо мы покидали катер на длительный срок. Последним на берег сошёл я, предварительно задраив все люки и включив охранную систему.
Мы шагали по крупным шестигранным камням, между которыми росла высокая колючая трава. От неё исходил горьковатый запах. Он не был неприятен, но чем-то тревожил меня. Я подумал, что дядя Дух сразу бы определил его ингредиенты. Вслед за этой мыслью последовала другая, уже привычная: если бы в день отлёта с Земли я предупредил Терентьева о том, что посещение «Тёти Лиры» дядей Духом таит в себе опасность, Терентьев был бы сейчас жив, и смерть его не висела бы на моей совести. Мне вспомнился стишок Белобрысова, продекламированный им по какому-то другому поводу:

В душе его таится грех,
Совсем неведомый для всех;
Но в том, в чём все его винят,
Ни капли он не виноват.
Однако здесь было не место для длительных размышлений. Нам всё время приходилось лавировать между полуразвалившимися складскими строениями, штабелями полусгнивших ящиков, колёсными грузовыми экипажами, в осевших кузовах которых колыхались стебли травы. Никаких насильственных, механических повреждений в порту я не обнаружил; все разрушения были работой времени, ветра, дождя, суточных и сезонных колебаний температуры.
Наконец мы очутились вне территории порта, и теперь шагали гуськом по низменной топкой местности, где росли колючие кусты и деревья с чешуйчатой серой корой. Впереди шёл Павел, высоко держа антенну охранного устройства, за ним — Чекрыгин, затем Лексинен, я замыкал шествие. Точнее — замыкающим был чЕЛОВЕК «Коля»; он двигался на некоторой дистанции позади людей, неся большой контейнер с космолингвистической аппаратурой, техприборами и пищеприпасами. Кругом царил покой, и лишь небольшие голубоватые птицы нарушали тишину щебетаньем и шуршаньем крыльев. Они вились вкруг нас, некоторые садились на плечи; одна облюбовала место на антенне, которую нёс Белобрысов. Птицы вели себя очень доверчиво, хоть симпатизаторов мы не включали.
Через полчаса мы поднялись на железнодорожную насыпь — такие я видел в старинных документальных земных кинофильмах, только там они были в лучшем состоянии. На этой шпалы сгнили, стальные рельсы изглодала коррозия, на полотно взбежали кусты и деревья, покачивались на чёрных стеблях серебристо-матовые цветы.
— Какие красифые цфеты! Как шаль, что мы не знаем их наименофаний! — задумчиво произнёс лингвист.
— Чует моё сердце, что не от кого нам будет узнать, как они назывались. Придётся нам самим их окрестить, — тихо ответил Павел. —

Пробившись к небу сквозь каменья,
Не зная хворей и простуд,
Седые лилии забвенья
Над неизвестностью цветут.
— Кстати, пора нам дать очередную сводку на корабль, — заявил Чекрыгин. — И нужно придумать какое-то условное наименование для этого города, чтобы они там на «Тёте Лире» оформили его на основной карте как именную точку.
— Предлагаю назвать…
— Паша, не предлагай! — перебил я своего друга. — Хватит и того, что ты нашему кораблю такое имечко дал… Я советую назвать город так: Безымянск.
— Не возражаю, — сказал Чекрыгин. Лингвист тоже возражений не имел. Да и Павел высказался за. Он мог с пеной у рта отстаивать своё мнение, но если доводы собеседника оказывались сильнее, он честно признавал свою неправоту и никогда не обижался. Впрочем, во всём, что касалось его ностальгических догм и домыслов, он был неколебим.
Передав сводку, мы продолжили путь и вскоре поравнялись с пригородной станцией. По покрытому многослойным ковром опавших листьев пандусу поднялись на платформу, где на барханах из песка росла трава и те же лилии забвения. Затем, продираясь сквозь кустарник, вошли в одноэтажное здание. Стёкла его высоких окон давно выпали из рам, пол и скамьи покрыли слои пыли, но стены, аккуратно облицованные голубоватыми изразцами, не имели ни единой трещины и готовы были простоять века. Посреди зала виднелась высокая каменная будка с окошечком, возле которой висела платиновая доска, вся испещрённая непонятными письменами.
Лексинен подозвал чЕЛОВЕКА и приказал ему опустить контейнер на пол. Вынув оттуда какой-то прибор, астролингвист направил его коническую трубу на доску. Затем торжественно сообщил нам, что с этой минуты началось освоение землянами ялмезианского языка. Затем мы, с трудом преодолевая густые заросли, обошли здание снаружи. Меня опять поразила точность работы строителей, добротность керамических плиток. Однако у Лексинена был свой взгляд на вещи: он сказал, что лучше бы стены были оштукатурены — тогда, быть может, ялмезиане оставили бы на них рисунки и вольные изречения, изразцы же для этого рода творчества не подходят.
Впрочем, один настенный рисунок мы всё же обнаружили. Возле оконного проёма чёрной масляной краской намалёвана была голова старика; злобно окарикатуренное изображение не могло скрыть благородно высокого лба иномирянина: чувствовалось, что он был весьма умён. Для ещё большей издёвки неведомый злопыхатель пририсовал птицу, похожую на ворону; она сидела на макушке старца, долбя клювом его череп и одновременно испражняясь на него.
— Шибко рассердил кого-то старичок! — резюмировал Белобрысов. — А, видать, неглуп был, очень неглуп.

Будь всегда себе министром,
Думай мудро, думай быстро,
Чтобы творческие мысли
В голове твоей не кисли.
Мы вернулись на насыпь. Дошли до сортировочной станции, где на запасных путях стояли пассажирские и грузовые вагоны. На междупутьях росли деревья и кусты, колёса были оплетены стеблями трав. Рядом с покосившимся семафором, будто подпирая то, высилось дерево с голубоватым стволом. Его бледно-розовые листья ритмично шевелились, хоть стояло полное безветрие. Обойдя паровозное депо, мы свернули вправо — в заболоченный лес.
…Местность начала повышаться. Показалась кирпичная ограда с широкими воротами. Пройдя под аркой, мы очутились на кладбище. Из прямоугольных, поросших сорной травой холмиков торчали покосившиеся столбики — где каменные, где деревянные. Вверху они заканчивались У-образными раздвоениями. Кое-где возвышались массивные каменные склепы, украшенные рельефными изображениями крылатых русалок и птиц с рыбьими головами. Изредка встречались совсем маленькие холмики; над ними, между рогаткообразными верхушками столбиков, были натянуты проволочки, и на них висели плоские платиновые изображения рыб и русалок; при ветре они, очевидно, издавали негромкий мелодичный звон, но сейчас стоял штиль, и тишину нарушали только наши шаги.
Двигались мы не спеша, ибо Лексинен подолгу рассматривал дощечки с письменами, укреплённые на надгробных памятниках. Через некоторое время он сказал, что начинает постигать счётно-цифровую систему ялмезиан, но чтобы понять её вполне, ему необходимо увидеть более поздние захоронения. И вот мы вступили на ту часть кладбища, где памятники выглядели новее, где стиль склепов изменился, — в нём, если применять земные аналогии, появилась некая экспрессия, модерновость.
— А вы заметили, чем хорош этот участок? — негромко проговорил Павел. — Здесь нет этих маленьких могилок с погремушками.
К этому наблюдению моего друга астролингвист добавил, что он, Лексинен, уже расшифровал числовые значения многих надписей и может сказать с уверенностью: длительность жизни иномирян, погребённых на этом участке, была значительно выше, нежели у тех, что покоятся в старой части погоста. Видимо, в науке, в медицине, произошёл какой-то фундаментальный сдвиг, если не сказать — взлёт.
Но дальше нас ожидало нечто странное, нечто загадочное. Новая часть кладбища перешла, если можно так выразиться, в новейшую его часть, где уже не имелось ни роскошных склепов, ни прочих монументальных надгробий, где над могилами торчали наспех сколоченные деревянные «рогатки». Лингвист, рассмотрев приколоченные вкривь и вкось дощечки, сообщил, что продолжительность жизни ялмезиан резко снизилась, многие умерли совсем молодыми.
Далее тянулись ряды безымянных холмиков.
— Что-то с тыла их ударило, не учли чего-то, — высказался Белобрысов. —

Что страшит — того не бойся,
Не петляй туды-сюды, —
Лучше ты щитом прикройся
От неведомой беды!
Эта часть кладбища не была огорожена, но слева, со стороны города, в неё упиралась стена. Она казалась здесь нелепой, алогичной. Всякая ограда имеет охранительное значение, она всегда отделяет некую заданную территорию от остального пространства. Эта же ограда тянулась от города к кладбищу, ничего не разделяя и ничего не охраняя собой. Она обрывалась среди могил. Торец её был вертикален, зацементирован, в цемент вделаны металлические скобы. Высота её равнялась трём метрам, ширина — шестидесяти сантиметрам. В отличие от ранее виденных нами ялмезианских строений, это кирпичное сооружение поражало небрежностью, явной торопливостью выполнения: кладка велась кое-как, цементные швы не заравнивались.
— Военно-оборонного значения стена не имеет, — констатировал я. — Её очень просто обойти.
— Эта стена — для ходьбы, — изрёк Павел. —

В чьей-то памяти нестрогой
Страх такое место занял,
Что легла его дорога,
Тропки все перегрызая.
Чекрыгин согласился с догадкой моего друга. Он вспомнил, что на планете Альманзор, где много болот, кишащих ядовитыми пресмыкающимися, иномиряне строят между своими селениями многокилометровые пешеходные мостики. Затем он вынес решение: к городу пойдём по стене.
Мы забрались по скобам на плоскую вершину этой стены, помогли «Коле» втащить на неё громоздкий контейнер — и продолжили свой путь к Безымянску. На цементе там и сям виднелись оттиски каблуков, из чего можно было заключить, что ограда действительно строилась для ходьбы, и притом ялмезиане воспользовались ею сразу же.
Когда до городских строений оставалось километра четыре, чЕЛОВЕК вдруг опустил контейнер и сел возле него, свесив со стены свои пластмассово-металлические ноги.
— Ты чего, «Николашка», расселся! Совсем скурвился, лодырь! — закричал на него Белобрысов, шедший замыкающим. — Вставай!.. Или поломка в тебе какая?
— Исправен я, — ответил «Коля». — Но продолжать движение боюсь, страшусь, ужасаюсь, попугиваюсь я.
— Уж не знаю, что и думать, — признался Чекрыгин. — На всех планетах, где мне приходилось бывать, чЕЛОВЕКИ никогда не проявляли страха, они на это не программированы. А здесь — уже не первый случай…
…С правой стороны, из леса, донёсся невнятный шум. Он быстро нарастал. Скоро можно было различить треск ломаемых ветвей, топот, какие-то завывания. И вот на поляну, простирающуюся между стеной и лесом, вырвалось несколько крупных четвероногих. Они мчались к стене, явно ничего не соображая от страха. Напоминали они земных лошадей, но головы их были увенчаны рогами. Серые спины рогатых коней лоснились от пота, на губах пузырилась пена. Тычась мордами в кирпичную кладку, они выли громко и тоскливо.
— Симпатизаторы не включать! — приказал Чекрыгин. — Нам эти лошади не опасны, симпатизация же может расслабить их, задержать. А им надо спасаться. Они бегут от охотников.
Тем временем животные, осознав непреодолимость препятствия, пустились в бег вдоль стены в сторону, противоположную городу. Вынув карманные дальнозоры, мы стали вглядываться в лес. Охотников видно не было. Мы решили идти дальше; ведь даже если мы и увидим их, воспрепятствовать охоте мы не сможем: люди не имеют права вмешиваться в действия иномирян.
— Эй ты, деятель жэка, хватит играть в нищего! — обратился Павел к чЕЛОВЕКУ. — Вставай, а не то вниз тебя спихну!
— Идти опасаюсь, содрогаюсь, дрожу, трепещу я, — ответил «Коля», однако всё же встал и взвалил на себя контейнер.
— Это ушасно! Это ушасно! — услыхали мы взволнованный голос Лексинена.
Я подумал было, что его восклицание относится к несдержанной речи Белобрысова. Но нет! Астролингвист, побледневший, встревоженный, стоял, приложив к глазам дальнозор. Он сказал, что они — их трое было — промелькнули сейчас вон в том просвете между деревьями. Они спешат по направлению к кладбищу, преследуя рогатых коней.
— Кто «они»? — строго спросил Чекрыгин, наведя свой дальнозор на лес. — Там никого нет.
— Описать не могу, — глухо молвил Лексинен. Запинаясь, он поведал нам, что хоть он и знает много земных и иномирянских языков, но ни в одном языке нет слов, чтобы выразить, как страшны и отвратительны увиденные им существа.
— Понимаю ваше состояние, — серьёзно произнёс Павел. —

Я в тёмных поисках тону,
Напрасно голову ломая, —
Как подобрать слова к тому,
Чего не выразишь словами.
— Они ушасны, ушасны, — повторил лингвист.
— Тем не менее нам следует продолжать свой путь, — сухо сказал Чекрыгин.

25. Мы в Безымянске

Пешеходная стена окончилась на городской площади таким же вертикальным торцом со скобами, каким началась на кладбище. Мы спустились на занесённую песком мостовую. Безлунная ялмезианская ночь ещё не настудила, но уже смеркалось. Шестиэтажные здания, обступившие площадь, были безмолвны, мрачно чернели пустые оконные проёмы. Выросшие на наносной почве лилии забвения начали раскрываться к ночи; над их белыми чашами колыхались волокна холодного синеватого огня. Внезапно откуда-то вылетело несколько больших птиц. Они стали кружить над нами, крича громко, но не злобно и не встревоженно; потом улетели — и снова настала тишина. Затем послышался писк, сорная трава заколыхалась, качнулись лилии. К нам приближалось несколько небольших животных; походили они на земных кошек, но полному сходству мешали длинные висячие уши. Выпучив круглые глазища, они начали рассматривать пришельцев, не проявляя при этом ни малейшего страха, хоть мы и не включили симпатизаторов.
— Ничего себе ушастики. Отвёз бы домой парочку таких, да закон… — нарушил молчание Белобрысов. —

Не трожьте животных, ребята, —
Они симпатичный народ;
Людье пред зверьём виновато
На сто поколений вперёд.
— Наша главная задача — найти место для ночлега, — объявил Чекрыгин. — Но прежде осмотрим вон тот постамент. — Он указал на середину площадки, где из дюны возвышался некий каменный пьедестал. —чЕЛОВЕК, запусти люксптицу![21] Над площадью на двух крылообразных плоскостях повисла мощная лампа-прожектор. В её зеленоватом свете покинутые здания приобрели особую трагическую чёткость. Мы подошли к широкому пьедесталу. Из гранита торчали платиновые обрубки ног, сама статуя валялась на пандусе, наполовину занесённая песком.
— Может, царя какого-то они свергли? — начал размышлять вслух Павел. — Ведь статую не ветер свалил, не землетрясение — тут зубилом поработали… Нет, ботинки больно уж простые, не царские.
Лексинен тотчас же подтвердил эту мысль Белобрысова, сообщив, что мемориальная надпись на пьедестале очень коротка, явно без титулатуры и состоит только из имени. Это был не царь, не полководец, но ялмезианин глобально известный. Затем астролингвист приказал «Коле» направить на лежащий монумент воздушный шланг. Когда статуя была очищена от наносов, Павел воскликнул:
— А старичок-то — наш старый знакомый! Мы с ним на станции встречались!
Действительно, лицо скульптуры имело явное сходство с той старческой головой, что была намалёвана на стене станционного здания. Только здесь на лице этом яснее читался недюжинный интеллект, отчётливее проглядывало в чертах душевное благородство. В правой руке статуи можно было различить некое подобие стетоскопа; видимо, оригинал её имел какое-то отношение к медицине. Но тем страннее и загадочнее казался нам этот поверженный монумент.
— Подшибли, подшибли старикана, — покачал головой Белобрысов. —

Ах, чего ж вы мне понаделали,
Ах, чего ж вы мне нагадали!..
Утешайте меня неделями,
Утешайте меня годами!
…А может, он всех обидел, — продолжал Павел. — Видать, это профессор. Мало ли, изобрёл какие-нибудь пилюли, все на них набросились, а потом вдруг болеть стали…

То, над чем бились большие умы,
Стало опасней грозы и чумы.
С площади мы свернули на широкую улицу, ведущую в сторону, противоположную океану. Пройдя с километр, остановились возле двухэтажного здания, на крыше которого маячила объёмистая платиновая цистерна. Дом этот пострадал от времени и непогоды менее, нежели соседние; в некоторых его окнах даже стёкла уцелели. Решив заночевать здесь, мы переступили через упавшую с петель дверь. Люксптица висела над улицей, но тут было темно, мы приказали чЕЛОВЕКУ светиться.
— Вам светиться буду, но впереди вас идти не буду, боюсь, подрагиваю я, — заявил «Коля».
— Вот заячья душа! — возмутился Белобрысов. — Ну и тащись позади, там тебя вернее кто-нибудь по чердаку долбанёт!

Любит смерть нагрянуть с тыла,
Перед ней бессилен блат.
Если жизнь тебе постыла —
Становись в последний ряд.
…Посреди холла высилось мраморное изваяние богини — русалки с венком на голове. На стенах пестрели мозаичные панно с изображениями птицедеревьев. Топочное отверстие камина было выполнено в форме широко разинутой рыбьей пасти. Уцелел стол из зеленовато-серого дерева, кресла с подлокотниками в виде клешнёй краба; однако мебель валялась в беспорядке, будто кто-то в панике метался по вестибюлю. В соседней гостиной, среди такого же хаоса, на полу лежали останки ялмезиан; мы насчитали одиннадцать черепов. (В ходе дальнейшего нашего пребывания на Ялмезе мы видели много останков, но, чтобы не огорчать Уважаемого Читателя, впредь упоминать об этом не буду.) По широкому пандусу, ограждённому резными перилами, мы поднялись на второй этаж и приступили к осмотру комнат. При каждой имелись ванная и туалет, в каждой наличествовала мебель. Судя по всему, мы находились в гостинице, предназначавшейся для пожилых постояльцев-инвалидов, — ведь иначе архитектор не запроектировал бы пандус, а ограничился лестницей; лестница отняла бы куда меньше полезной площади. Но когда я поделился этим соображением с Белобрысовым, он усмехнулся:
— Всё кругом — для инвалидов! Какая-то инвалидная планета, так, по-твоему, выходит?
— Вот хорошая комната, — прервал наш разговор Чекрыгин. — Здесь мы и заночуем.
— Не нравится мне она, — возразил Павел. — Я другую себе поищу.
— Нет, ночевать будем все в одной, — принимая во внимание общую опасность, распорядился Чекрыгин.
Я заметил, что, услышав это, Павел «скис» (его выражение). Ведь о том, что он храпит, знал только я, и ему не хотелось, чтобы об этом узнали остальные. Чтобы замаскировать своё смущение, он развил хозяйственную деятельность: приказал чЕЛОВЕКУ принести добавочные кровати из соседних комнат, затем кинулся в ванную и, к всеобщей радости, объявил, что в трубах есть вода — правда, очень застоявшаяся. (Наличие воды объяснялось тем, что на крыше здания имелась водосборная ёмкость.) Потом, вынув из контейнера продукты и водоочистительные таблетки, мой друг приступил к обязанностям кока, громогласно заявив, что

Проходимец или сэр вы,
Каннибал иль Ганнибал, —
Нужно всем иметь консервы,
Чтоб никто не погибал!
Едва мы приступили к ужину, как послышались резкие альфатонные сигналы. Чекрыгин включил приёмник и принял срочное сообщение от Карамышева с «Тёти Лиры».
«Только что получено известие, что в Южной поисковой группе, которая успела удалиться на девятьсот километров от корабля-базы, при высадке на берег погибли астрофилолог Антов и альфасвязист Донтелиус. По утверждению члена Южгруппы Коренникова, Антов скончался от туберкулёза, Донтелиус — от малярии. В районе их гибели замечены существа, имеющие внешнее человекоподобие, но не поддающиеся симпатизации.
Примите все меры самоохраны! Избегайте опасных контактов. Приказываю изъять плазменный меч у чЕЛОВЕКА и вручить его Кортикову — с правом введения в действие для охраны Севгруппы в пределах необходимой обороны».
Уважаемый Читатель! Я думаю, Вам понятно, как огорчила нас эта весть. Мало того что мы утратили ещё двух своих товарищей, — большая доля трагизма состояла и в том, что мы не знали подлинной причины их гибели. Более того, загадочность всё нарастала! Если кончину Стародомова и гибель Донтелиуса можно было (с большой натяжкой) объяснить тем, что, побывав до Ялмеза на других планетах, они несли в себе инфекцию, спонтанно проявившуюся на Ялмезе, то смерть Антова опровергала эту гипотезу начисто, ибо полёт на Ялмез был его первым — и, увы, последним полётом. Инкубационным носителем болезни он быть не мог, ибо туберкулёз ликвидирован на Земле более полутораста лет тому назад.

26. Знакомство с городом

Перед тем, как улечься спать, мы приказали чЕЛОВЕКУ перекрыть паутиной Василенко[22] коридор и тем обезопасить себя от чьего-либо неожиданного посещения. Я лёг на ту кровать, что ближе к двери, положив рядом с собой плазменный меч. Ночь прошла спокойно, по крайней мере для меня. Что касается Чекрыгина, то утром он пожаловался, что спал не очень хорошо.
— Два раза просыпался из-за вашего победоносного храпа, — сказал он, кивнув в сторону Павла. — Вот уж не думал!.. Несладко вам (он поглядел в мою сторону) с таким однокаютником!
— Я не замечал за Белобрысовым подобного свойства; очевидно, это временное явление, — заявил я, идя на умышленную ложь и тем самым нарушая Устав воистов. Но, Уважаемый Читатель, в Уставе есть и такой пункт: «Товарища защищай даже в тех случаях, когда это связано с моральным ущербом для тебя».
Через час мы отправились на поиски библиотеки.
Когда я прорезал плазмечом проход в паутине и мы вышли из коридора, нам бросилось в глаза, что на слое пыли, покрывавшей пандус, рядом со вчерашними отпечатками наших вечсапданов появились новые, чужие следы. Отдалённо они напоминали оттиски голой человеческой ступни — только были шире, грубее, размытее.
— Какая-то помесь медведя с гориллой хотела с нами познакомиться, — сказал Павел. — Хорошо, паутина помешала.
— Но почему сигнализатор охраны не сработал?! — с тревогой в голосе произнёс Чекрыгин. — Может быть, это ты виноват? — обратился он к чЕЛОВЕКУ.
— Напитал энергией прибор, проверил его заранее я, — стал оправдываться «Коля».
— Может, на этот раз «Николашка» и не виноват, — принял внезапно Белобрысов сторону чЕЛОВЕКА. — Может, эту животину, что ночью приходила, никакая радиотехника не расчухает.

Чудес вокруг — хоть пруд пруди,
И нам от них не худо, —
Но может вдруг произойти
Чудовищное чудо.
Мы вышли на улицу.
За ночь погода изменилась. Ветер гнал на материк тяжёлые тучи. Издалека слышались удары валов, обрушивавшихся на берег; на Ялмезе нет приливов, но шторма там бывают очень сильные. Ветер завывал в оконных проёмах, отрывал от стен пласты отслоившейся штукатурки.
Мы шагали по городу, разглядывая здания, порой заходили внутрь. Время разрушило строения изнутри, наружная облицовка местами отвалилась, — и всё-таки они поражали прочностью, добротностью, обилием архитектурных украшений, порой весьма громоздких. На окраинных улицах дома выглядели скромнее, но и в них ощущался немалый запас прочности. Что касается лестниц, то их не имелось даже в многоэтажных зданиях. В большинстве случаев их заменяли пандусы, причём чем богаче был дом, тем меньше был наклон у пандуса, чем беднее — тем круче и неудобнее. В самых же бедных (но самых малоэтажных!) зданиях и пандусы отсутствовали; вместо них жильцы пользовались вертикальными шахтами, из стен которых торчали металлические скобы. В дальнейшем мы убедились, что ступени и ступенчатые архитектурные системы ялмезианским зодчим были неведомы.
Во многих жилых и общественных зданиях мы находили книги. Но все они были в таком плачевном состоянии, что для чтения не годились: сырость, пыль, грызуны и насекомые — да и само время — сделали своё дело. Лучше всего сохранилась ялмезианская письменность на вывесках, и Лексинен всё время вглядывался в них, бормоча что-то себе под нос. К полудню он заявил, что мы имеем дело с языком системы «Д» агглютинативной группы Р-14. Несколько позже он сообщил, что ему, кажется, известен аналог этого языка. Но, чтобы проверить догадку, необходимы словари.
Возле входа в одно монументальное двухэтажное строение за чудом уцелевшим стеклом витрины висела выцветшая афиша. На ней с трудом можно было разглядеть изображение парусного судна.
— Здесь кино, — уверенно сказал Павел. —

Шпион гуляет по стене
На вертикальной простыне.
К концу сеанса будет он
Развенчан и разоблачён!
— Нато сюта зайти, фтрук найтем киноленты, — предложил Лексинен.
Мы вошли в фойе. Со стен свисали какие-то лохмотья, пахло сыростью и кошачьими испражнениями. Несколько ушастых кошек, вынырнув из-под осевшего дивана, стали тереться о наши ноги. В будке киномеханика мы ничего не нашли. В зрительном зале ушастиков оказалось ещё больше, чем в фойе. Весь пол был испещрён их следочками. Но имелись там и иные следы! Широкие дверные проёмы выходили и на ту улицу, с которой мы вошли, и на параллельную ей, — и в проходах между креслами мы обнаружили многочисленные отпечатки, аналогичные тем, которые видели утром в гостинице. Однако здесь они имели разную давность: одни казались совсем свежими, другие уже запорошились пылью.
— Чудища через этот зал ходят, а ушастики их, видать, не боятся, живут в полном уюте. Чудищам добыча покрупнее нужна, — резюмировал Белобрысов.
Наконец, уже незадолго до наступления сумерек, мы отыскали библиотеку. Она помещалась в массивном здании с пилястрами и фронтоном, на котором белела мраморная доска с изображением раскрытой книги. К сожалению, строение оказалось изрядно разрушившимся: ни единого уцелевшего стекла, кровля просела. Когда мы вошли в нижний этаж, нас огорчило царившее там запустение. Пол длинного двухсветного читального зала находился несколько ниже уровня тротуара, и поэтому там стояла мутная, густая вода, в которой росли водоросли и кишели какие-то мелкие, похожие на пиявок, твари. Столы и стулья давно сгнили, остатки их лежали в воде. По размерам одной, чудом сохранившейся, стеллажной доски Лексинен определил, что когда-то здесь лежали подшивки газет. Нашли мы и одну подшивку — вернее, то, что от неё осталось: студенистый пласт, обесцвеченный водой, весь изъеденный и усеянный дырами и, как констатировал астролингвист, совершенно невосстановимый.
Когда мы по осклизлому пандусу поднялись на второй этаж, в книгохранилище, — оттуда с тонкими жалобными криками ринулась в оконные проёмы стая рыжеватых птиц. Здесь, среди обрушившихся книжных полок, среди бумажных холмиков, было их гнездовье. Мы стали рыться в этом хаосе, стараясь не разрушать гнёзд. Многие тома давно превратились в труху, пропитанную едким птичьим помётом. Лексинен отобрал пять мало-мальски сохранившихся книг; среди них, сказал он, есть два словаря. Едва мы ступили на пандус, чтобы идти вниз, птицы сразу же влетели в окна.
В гостиницу свою мы вернулись перед наступлением темноты, и Чекрыгин, перед тем как дать очередную сводку на «Тётю Лиру», спросил, есть ли у кого-либо из нас особые замечания по поводу недавнего осмотра города.
— У меня есть, — произнёс я. — В Безымянске совершенно отсутствуют казармы и сооружения фортификационного назначения. Среди увиденных предметов — полное отсутствие оружия не только огнестрельного, но и холодного.
— А у меня такое замечание, — продолжил Павел. — Мы видали три роддома, там на каждом фасаде эдакий толстый младенец изображён; потом, по остаткам инструментов, два зубоврачебных кабинета опознали; потом четыре травматологических пункта обнаружили, там у входов такие дядечки на костылях нарисованы… Но ни одной больницы настоящей нам по пути не попалось. Не болели они, что ли?.. Загадочная картина.

27. Урок ялмезианского языка

Следующие два дня мы посвятили дальнейшему ознакомлению с Безымянском (см. «Общий отчёт», том 11, стр. 374-457), а затем приступили к овладению ялмезианским языком. Точнее говоря, первоначально этим занялся Лексинен. Происходило это в той же гостинице, только, по настоянию астролингвиста, мы перебазировались в более просторную комнату, где имелся широченный стол.
Когда настал вечер, учёный разложил на столе иномирянские книги, приказал чЕЛОВЕКУ извлечь из контейнера филологические таблицы и космолингвистическую аппаратуру, а затем объявил, что нам придётся отойти ко сну без ужина, ибо лингвоинъекцию положено осуществлять натощак. Он же лично всю ночь посвятит работе.
Мы улеглись на голые панцирные сетки своих кроватей. Сон пришёл не сразу. За проёмом окна чернела ночь, птицы с фосфорическими крыльями, пронзительно свистя, проносились во тьме. чЕЛОВЕК стоял у окна, подсвечивая Лексинену. Лингвист то шептал какие-то иномирянские слова, то нараспев диктовал своим настольным агрегатам загадочные фразы, то вдруг вскакивал и начинал расхаживать по комнате.
— С таким однокомнатником не уснёшь, — шепнул мне Павел, лежавший на соседней койке. — Но надо терпеть.
Видя, что мы не спим, астролингвист прервал работу и начал объяснять нам суть инъекционного метода. Каждый звук речи, каждую фонему и каждое звукосмысловое сочетание можно закодировать в биохимические формулы, а затем воплотить в некие сложные вещества, воздействующие на центр памяти. К сожалению, я совершил бестактный поступок: уснул, не дослушав до конца импровизированную лекцию маститого космолингвиста.
Я проснулся первым и разбудил Павла и Чекрыгина.
Комната была озарена ялмезианским солнцем, чЕЛОВЕК, выключившись, лежал на полу. Лексинен по-прежнему бодрствовал, колдуя за своим столом, на котором теперь поблёскивало множество миниатюрных пробирок. Он отсыпал из них разноцветные кристаллики и ссыпал их в воронку небольшого агрегата, на табло которого мгновенно вспыхивали непонятные нам символы. На консольном выносе агрегата стояли три колбы, и в них кипели три жидкости: розовая, зелёная и голубая. В комнате царил странный и не вполне приятный запах; его ароматические ингредиенты смог бы определить только дядя Дух.
Заметив, что мы пробудились, лингвист пояснил нам, что в розовой колбе — имена существительные, в зелёной — глаголы, в голубой — прочие компоненты ялмезианской речи. Затем он осторожно слил содержимое колб в мензурку; в ней образовалась густая мутно-бурая жижа.
— И в этом сосуде — весь ялмезианский язык? — спросил я.
— Здесь тридцать шесть тысяч слов и словосочетаний, — ответил учёный. — Этого нам вполне достаточно.
— А солёные словечки вы включили? — поинтересовался Белобрысов.
Лексинен ответил, что для обогащейия нашего словарного фонда он захимизировал ряд непристойных слов, имеющихся в одном из словарей; по-видимому, над составлением этого словаря работал какой-то здешний Бодуэн де Куртенэ, ценитель вульгаризмов. И вообще — язык довольно богатый, в нём немало философских терминов и отвлечённых понятий.
— Неужели вы уже настолько поднаторели в нём? — задал я вопрос.
Учёный скромно ответил, что в течение минувшей ночи ему удалось овладеть ялмезианским языком. В этом нет ничего удивительного: ведь чем больше языков знаешь, тем легче осваивать последующие. К тому же, как он уже упоминал, у этого языка существует весьма близкий инопланетный аналог, уже известный ему, Лексинену.
— Как звучат по-ялмезиански слова «ступени» и «лестница»? — спросил я.
— Эти реалии в данном языке отсутствуют. Есть слово «аргдортое», то есть «наклонный ход»; в русском языке ему соответствуют понятия «пандус» и «аппарель».
— Когда мы приступим к э… э… к изучению? — обратился к учёному Чекрыгин.
Лексинен заявил, что лингвистический отвар остынет через двадцать минут, после чего он введёт каждому из нас нужную учебную дозу. Поскольку мы находимся в походных условиях и руки нам могут понадобиться в любой момент для работы или обороны, а введение отвара сопровождается болезненными явлениями в точке укола, он заранее извиняется, что будет вынужден шприцевать нас в ягодицы. Через сорок три минуты после шприцевания мы сможем объясняться на новом для нас языке, освоение же письменности зависит в дальнейшем от нас самих. Что касается болезненных явлений, то они длятся не более двух часов.
Павлу подобный метод приобщения к знаниям показался смешным. Он захихикал, а затем, чтобы скрыть неловкость, разразился стишком, отношения к данной ситуации не имеющим:

Ночь напролёт молился инок,
А утром вынул он набор
Порнографических картинок —
И стал разглядывать в упор.
Благ-са-ин, Пелопрысов! Но сейчас вам пудет не до поэзии!.. —благодушно пошутил астролингвист, вынимая из футляра шприц.
После укола мой друг, презирая боль, взял на себя обязанности кока. Остальные помогали ему по мере сил, и вскоре наша дружная группа приступила к приёму пищи. Лексинен ел сидя, мы же, поскольку волдыри ещё не рассосались, завтракали а-ля фуршет.
— Толг вирщ бот, гонратч эрорм ба бол бощоса нуп![23]— раздался возглас Белобрысова, сопровождённый стишком:

Шергто мукла крирджи кукши,
Лорто лертим лундро тукши,
Бугми сортми бордлорон.
Тартми лоо дорчгорон![24]
Аготр вимр палшето строр! Ронш тропит ур тарш потвото пим тап-топ[25] — по-ялмезиански, но с неизменным ингерманландским акцентом отозвался Лексинен.
— Утар куп лобтджо крирт норчшодрио, латлал шторчи меашто бото ту банштро[26] военного термина, — обратился я к учёному, и маститый астролингвист ответил, что милитаристских и охотничьих понятий в ялмезианском словаре он не нашёл.
Чекрыгин тоже заговорил по-ялмезиански и дал нам указание в течение десяти ближайших дней изъясняться лишь на этом языке — для практики. Мы приняли приказ к исполнению, и в дальнейшем только Белобрысов иногда изрекал свои стишки по-русски, хоть, как видит Уважаемый Читатель, он способен был сочинять их и на ялмезианском. Чтобы облегчить чтение, впредь я все наши разговоры буду давать в прямом переводе на русский язык.

28. Находка в Лексинодольске

Покинув Безымянск, мы двинулись дальше на север. Шли по заросшим дорогам, ночевали в пустых посёлках. За девять дней пути мы двадцать восемь раз видели загадочные следы — подобные тем, на которые впервые наткнулись в безымянской гостинице, — и одиннадцать раз наш путь пересекли пешеходные стены.
Добавлю, что многие жилища, стоявшие в отдалении от прочих строений, были окружены рвами, полными стоячей, заболотившейся воды. По некоторым данным, доступным моей воистской компетенции, я пришёл к выводу, что копали эти рвы второпях, не заботясь о качестве земляных работ. Напрашивалась мысль, что они имели оборонное значение. Но от кого нужно было обороняться ялмезианам?! Ведь, как уже знает Уважаемый Читатель, даже слова «война» не имелось в их лексиконе.
Второго сентября наше подразделение вступило в город, которому мы (то есть Чекрыгин, Белобрысов и я; Лексинен от нашего краткого совещания, естественно, был отстранён) дали условное наименование Лексинодольск — в честь маститого астролингвиста. Расположилась наша Севгруппа в двухэтажном здании.
Особняк принадлежал когда-то весьма состоятельному иномирянину — об этом свидетельствовало и обилие лепнины на фасаде, и пологость пандуса внутри здания. О зажиточности владельца можно было догадаться и по мебели, выполненной из какой-то особо прочной древесины и потому хорошо сохранившейся. Мы были рады отдохнуть в этих апартаментах.
Но самую большую радость испытал Лексинен. Словно желая оправдать оказанную ему честь, он развил неистовую поисковую деятельность, и вскоре в одной из дальних комнат нашёл книжный шкаф, где среди истлевших, пришедших в полную негодность томов выискал толстую книгу, напечатанную на какой-то особо прочной глянцевитой бумаге. В течение часа он вчитывался в неё, никого не подпуская к столу и дрожа от волнения. Наконец подозвал нас и стал листать её перед нами, читая вслух отдельные абзацы.
В книге той было множество больших, во всю страницу, портретов, и вся она состояла из жизнеописаний знаменитых ялмезиан — жрецов, коммерсантов, изобретателей, музыкантов, артистов, поэтов и учёных. Но больше всего уделялось в ней внимания деятелям медицины. И завершал книгу, как бы подытоживая её, портрет… кого бы вы думали, Уважаемый Читатель?.. Увенчивал её портрет того самого иномирянина, чьё окарикатуренное изображение мы видели на железнодорожной станции и чью поверженную статую мы узрели на площади Безымянска.
Но и здесь не пощадила его чья-то рука! Благородное лицо старца было накрест перечёркнуто карандашом, а на лбу его выведенное той же злою рукой чернело слово «момзук», что в переводе на русский означало «сволочь». Мало того, последующие листы были грубо вырваны — очевидно, тем же ненавистником, — а так как на оборотной стороне портретов в этом роскошно изданном томе никакого текста не имелось, биография иномирянина по-прежнему оставалась для нас загадкой.
Лексинен многозначительно заявил, что, конечно, отсутствие страниц — обстоятельство весьма досадное, но зато… С этими словами он торжественно показал нам полуистлевший, пожелтевший, небрежно оборванный листок шершавой бумаги с еле видными письменами. Он пояснил, что этот обрывок ялмезианской газеты находился в книге — как раз там, где зачёркнутый портрет. К поруганному старцу он, конечно, отношения не имеет; его, очевидно, вложили в качестве закладки. Но этот чудом уцелевший документ имеет большое самодовлеющее значение.
— О чём же там речь? — спросили мы в один голос.
Астролингвист ответил, что большинство заметок посвящены, видимо, делам местным, — и стал читать вслух заголовки: «Подвоз чего-то (здесь — лакуна) невозможен. — Запасы соли на исходе. — Траур в доме жреца Океана. — Чидрогед (имя собственное) утверждает, что борьба с метаморфантами при помощи пожарных шлангов результатов не даст. — Опять о соли. — Попытка наладить подвоз морской воды для заливки рвов…» Затем, перейдя почему-то на шёпот, учёный возвестил нам, что всё предыдущее — это только цветочки, а теперь он угостит нас ягодками. Ткнув пальцем в нижний правый угол газетного клочка, он прочёл нижеследующее:

«Редакция сгорбленно и со слезопролитием извещает благородных подписчиков, что запас типографской краски исчерпан. Как известно, города, в которых она производилась, в том числе и ближайший к нам Картксолког, подверглись проникновению метаморфантов и утеряли жизненность.
Редакция, склонясь главой к Океану, сообщает, что этот номер газеты — последний, и желает каждому читателю избежать встречи с воттактаками».

— Надо немедленно дать сводку на «Тётю Лиру»! — встрепенулся Чекрыгин. — Но что такое «метаморфанты»? Что такое — «воттактаки»?
— Не знаю, — признался лингвист. — В книгах этих понятий нет. Эти словообразования, как я догадываюсь, не успели войти в словари. Они относятся к новейшей истории Ялмеза.
— Хороша новейшая история, — пробормотал Белобрысов. —

Минувшие беды, что были в былом,
Забудь, в рядовые разжалуй.
Грядущие беды идут напролом,
Они поопасней, пожалуй!
Когда мы дали сводку на «Тётю Лиру», в ответ нам было сообщено, что Южгруппой обнаружены многочисленные письменные источники, но, поскольку астрофилолог Антов погиб, расшифровка осуществляется крайне медленно. Услыхав это, Лексинен лично вступил в переговоры с Карамышевым и сумел доказать тому, что его, Лексинена, присутствие необходимо сейчас именно в Южгруппе. У Чекрыгина затребовали уточнённые координаты, и на следующее утро на центральной площади Лексинодольска приялмезился мини-лайнер, ведомый автопилотом. Лексинен отобрал у чЕЛОВЕКА контейнер с лингвистической аппаратурой и стал прощаться с нами.
— С вами хочу улететь я, — обратился вдруг к учёному «Коля». (Он не подвергся обучению ялмезианскому языку и говорил по-русски.) — С данными людьми в данной местности страшусь полного выключения я.
Лингвист, разумеется, ответил чЕЛОВЕКУ отказом, напомнив «Коле», что тот придан Севгруппе.
— Ну и паникёр ты, «Николашка»! — рассердился Павел. — Если будешь трусить, то и в самом деле нарвёшься на кончину.

Где глубина всего по грудь
И очень близок берег,
Там тоже может утонуть
Тот, кто в себя не верит.
Лексинен захлопнул дверь кабины. Мини-лайнер взмыл в высоту.

29. Контактный марш

Следующий день мы посвятили дальнейшему осмотру Лексинодольска. Об одном объекте обследования я должен подробно поведать Уважаемому Читателю, ибо с ним связан ход дальнейших событий. На центральной улице наше внимание привлекло одноэтажное, но высокое здание со стеклянной крышей, нечто вроде универмага. Металлические двери оказались закрытыми, но не запертыми, и мы свободно проникли в холл, от которого ответвлялся широкий и длинный коридор.
— Пройди до конца и, если не обнаружишь подозрительных следов, дай зелёную вспышку и возвращайся, — приказал чЕЛОВЕКУ Чекрыгин.
«Коля» стал удаляться от нас медленным шагом. Последнее время подобные задания выполнял он с крайней неохотой, однако на этот раз, видимо, ничто не вызвало у него подозрений; всё ускоряя ход, он дошёл до противоположного конца коридора и, полыхнув зелёным светом, пошёл обратно. Мы двинулись навстречу ему.
Кроме общей крыши каждый отдел универмага имел и свою кровлю, и потому интерьер хорошо сохранился. Миновав две трети коридора, мы даже обнаружили одну торговую точку, в которой уцелела часть товара. На полках стояло несколько эмалированных вёдер, четырнадцать платиновых тазов и пять платиновых же детских ночных горшков.
— Это нужно осмотреть детально, — решил Чекрыгин. — Входи сюда и светись ярче! — приказал он чЕЛОВЕКУ.
— А ведь здесь кто-то шуровал! — послышался возглас Павла. — И притом — недавно. Смотрите — факт налицо!
Рядом с пятью вышеупомянутыми ночными сосудами на полке виднелся чёткий беспылевой круг — след донца. Вскоре такой же круг обнаружили мы и возле кастрюль.
— Это резко меняет дело! — с несвойственной ему торжественностью отчеканил Чекрыгин. — Животным эти предметы понадобиться не могли. На Ялмезе уцелели разумные существа! И, судя по специфике одного из взятых предметов, на Ялмезе не угасла рождаемость!
Вынув из нарукавника микроанализатор, я немедленно взял пробу на весо-массу пылевых частиц в воздухе. Затем проинтегрировал сумму микрочастиц, успевших осесть на те места, где прежде стояли взятые предметы.
— Со времени уноса данной посуды прошло девяносто две минуты и сорок секунд, — произнёс я. — На полу должны остаться следы уносителя. чЕЛОВЕК, дай нижний свет!
Ноги «Коли» засветились. Мы впились глазами в пол. Но здесь он был покрыт решётчатыми металлическими плитами, и основной пылевой слой лежал ниже рёбер решёток, поэтому чётких отпечатков не имелось.
Мы вернулись в коридор. На слое пыли, покрывавшей керамические плашки, отчётливо выделялись цепочки наших следов, берущие начало от холла. И вдруг мы приметили иные следы!.. Они тянулись от посудного магазина к противоположному входу в универмаг по той части коридора, где наши ноги ещё не ступали! Уважаемый Читатель, то не были следы неведомого зверя — то были оттиски сапог сорок первого размера! Рядом с ними виднелись геометрически правильные отпечатки ходовых рычагов «Коли».
— Почему ты не доложил об этих следах? Ведь ты не мог их не видеть! — строго обратился к чЕЛОВЕКУ Чекрыгин.
— Подозрительных не обнаружил, увидал следы нормальные типа мужские-сапожно-человечные, о таких докладывать не должен я, — отчётливо заявил «Коля».
— Ну, бюрократ межпланетный, радуйся, что полена у меня под рукой нет! — рассердился Белобрысов и уже другим тоном обратился к нам: — Надо сразу же топать по этим следам! Надо скорее покинуть этот храм роскоши.

Тони, Людочки, Марины,
Вам до дому не пора ль?
Не глазейте на витрины,
А боритесь за мораль!
Следы вывели нас в холл, почти аналогичный тому, через который мы вошли, а затем на улицу — вернее, в небольшой переулок, от неё ответвляющийся. Там нас ждала новая неожиданность.
— Следы колёс! — проговорил я прерывающимся голосом.
На наносном слое наряду с вышеупомянутыми следами отчётливо виднелись две колеи. Мы выяснили, что недавно здесь стояла некая двухосная тележка; длина каждой оси равнялась 172 см, база между осями составляла около двух с половиной метров. То был экипаж не самодвижущийся, не механический — это явствовало из того, что между уходящими по проулку в сторону улицы колеями видны были следы иномирянина, следовательно, он сам катил свою тележку.
— Немедленно выходим на связь с «Тётей Лирой», а затем форсированным шагом движемся по колее с целью нагнать ялмезианина и вступить с ним в контакт! — распорядился Чекрыгин.
Дав сводку, мы свернули из переулка на длинную и широкую улицу, миновали сквер, ещё одну улицу, пересекли площадь, среди которой возвышался храм с конусообразным куполом, затем петляли по каким-то переулкам, где пролегали колеи повозки, — и наконец вышли на шоссе, ведущее дальше на Север. Оно поросло травой и седыми лилиями. Отпечатки мирянина просматривались здесь менее отчётливо, но это не имело большого значения: дорога была насыпная, она пролегла среди болот, и свернуть с неё незнакомец со своей повозкой не мог.
— Ну теперь он от нас не смоется! — сказал Павел. —

Забыв, что очередь Адам
К познанью первым занял,
Идём мы по его следам,
Куда — не зная сами.
Шли мы долго. Устали. Уже близился вечер, но зной не спадал. Стояло безветрие, воздух был насыщен болотными испарениями, приторным запахом низинных растений.
— Скинуть бы нам эти дурацкие всепогодные одеяния и топать бы нам налегке, — вздохнул Павел.
В это мгновение Чекрыгин — в который раз — поднёс к глазам портативный дальнозор. И вдруг тихо сказал:
— Внимание! Я вижу его!
Мы тоже приклеились к своим дальнозорам. Вдали, на дороге, смутно обозначилось нечто, казавшееся издали полупрозрачным кубом. На фоне этого странного куба различалась человекообразная фигура.
— Заведись! Играй «Контактный марш»! — приказал Чекрыгин чЕЛОВЕКУ.
Над низиной поплыла плавная, мирная мелодия. Я опять поглядел в дальнозор. Теперь, к моему удивлению, иномирянин стал виден менее отчётливо, как бы сквозь серую дымку. Когда до него осталось двести метров, Чекрыгин приказал «Коле» умолкнуть. Замедлив шаги, чтобы не испугать незнакомца, в полной тишине приближались мы к Неведомому.
И вот настал миг контакта.
При ближайшем рассмотрении повозка ялмезианина оказалась некоей клеткой на колёсах. Она состояла из четырёх стенок и плоской крыши; всё это было выполнено из металлической сетки, натянутой на деревянные брусья. Пола в ней не имелось, что давало её владельцу возможность двигаться вместе с ней, находясь внутри неё; входить и выходить он мог через решётчатую дверь, запирающуюся изнутри. Под кровлей клетки-фургона находилась небольшая полка; в настоящий момент там лежала посуда, изъятая незнакомцем из бесхозного магазина.
Иномирянин стоял в своей клетке. Он выглядел вполне человекоподобно. Возраст его (по земному исчислению) равнялся годам тридцати. Одежду его составляли куртка и широкие брюки, сшитые из сероватого лоснящегося материала. На простоватом, добром лице читались тревога и недоумение. С особой опаской глядел он на чЕЛОВЕКА.
— Полных сетей тебе! — обратился к ялмезианину Чекрыгин с традиционным ялмезианским приветствием.
— А всем вам — попутного ветра при встречном шторме! — ответил тот приветственной идиомой и три раза погладил себя левой рукой по голове.
Мы повторили этот жест вежливости, однако иномирянин не покинул своего укрытия.
— Кто из вас музыканил? — спросил он.
— Вот он музыканил, — ответил Чекрыгин, указав на чЕЛОВЕКА. — Он — самоходный механизм, он автомат. Он на вид кажется опасным, но не опасный.
— И до чего только не додумались в своё время эти южанцы! — с уважением произнёс ялмезианин. Затем, покинув сетчатое убежище, подошёл к «Коле» и стал разглядывать его. Мы интересовали его куда меньше.
— Выглядит как новенький, а ведь сделан-то он, конечно, ещё до появления метаморфантов, — продолжал иномирянин. — Он, наверное, от вас воттактаков отпугивал, иначе бы вы сюда со своего Юга без колёсной клетки не добрались бы… Давно к нам спасшиеся перестали являться… А прежде — нет-нет и придут. Мы их не гнали. И вас не прогоним. Пища — есть, пещера — найдётся… И долго вы сюда с Юга добирались?
— Происходит некоторое недоразумение. Мы — иномиряне, мы — оттуда, с далёкой планеты, — мягко произнёс я, указав рукой на небо. — Сейчас я тебе[27] объясню.
— И так всё ясно, — опечаленно молвил наш новый знакомый, обращаясь не ко мне, а к Чекрыгину. — Твой товарищ того… Я понимаю — нервы, дальняя дорога с Юга, опасность погибнуть от воттактаков… — С этими словами он легонько постучал себя согнутым пальцем по лбу, показывая этим общекосмическим жестом, что считает меня больным психически.
— Ты, браток, верь нам! Мы — не жулики, мы честные существа! — вмешался Белобрысов. —

Ри ропалдо лог тум рамо
Талгир межл одор Земля, —
Тар мор дарн улогшиламо
Норо ту атумп урд ля.[28]
Эта стихотворная галиматья, видимо, окончательно убедила иномирянина в том, что никакие мы не пришельцы с неба.
— Ну, подкусил! — с хохотом обратился он к Павлу. — Да ты, видать, рыбина о сорока плавниках, из любой сети выскочишь!.. Как звать-то?
— Павел, — ответил Белобрысов.
Мы тоже назвали свои имена. Ялмезианин без труда повторил их, заметив вскользь, что звучат они довольно нелепо, — но чего же от этих южанцев требовать. Потом сообщил, что его зовут Барстроур.
— Это слишком сложно, язык сломаешь. Мы тебя Барсиком будем звать, — решительно заявил Белобрысов.
— Барсик так Барсик, — согласился покладистый ялмезианин. — Вкус рыбы зависит не от её имени, а от самой рыбы.
— А куда ты, Барсик, путь держишь? — спросил Чекрыгин.
— Ясное дело, к себе домой. На Гусиный остров.
— Не возражаешь, если мы присоединимся?
— Ясное дело, не возражаю. Не на Юг же обратно вам, бедолагам, топать… А воттактак встретится, — мы все в мою клетку спрячемся, и да поможет нам бог Глубин!
Наконец-то нам стало ясно, для чего предназначался этот странный фургон. При приближении таинственных воттактаков ялмезианин мог укрыться в нём, спасая свою жизнь. Дальше мы шагали вчетвером.

30. Справка о метаморфантах

Что такое метаморфанты, мы частично узнали от нашего спутника — Барсика, но основные сведения о них почерпнули во время пребывания на Гусином острове. Так как в мою задачу не входит подогревать интерес Уважаемого Читателя сложными сюжетными ходами и загадочными умолчаниями, я считаю нужным именно сейчас дать справку о чудищах, погубивших ялмезианскую цивилизацию.
В «Наставлении космопроходцам» указано, что инопланетные цивилизации зарождаются, развиваются (а порою — и гибнут) по своим законам, и потому нелепо прикладывать к ним земные эталоны. Далее в «Наставлении» особо подчёркивается, что возможное телесное сходство иномирян с землянами ни в коем случае не обусловливает подобия психического, психологического, морального и социального. Последнее вполне приложимо и к ялмезианам. Их соматическая структура адекватна нашей, однако их душевный строй, их психика развивались в совершенно иных условиях. В противоположность многоматериковой Земле, Ялмез — планета одного континента. Мягкий климат побережья, его плодородная почва и наличие полезных ископаемых, множество мысов, полуостровов и заливов, широкий шельф, обилие съедобных моллюсков на прибрежных отмелях, неисчерпаемые запасы рыбы в океане — всё это способствовало возникновению своеобразной единой приморской цивилизации. Райской её не назовёшь, ибо здесь имелись богатые и бедные, но эта моноцивилизация была однорасовой и единоязычной (правда, имелись местные диалекты) и не знала племенных и религиозных раздоров, не знала войн.
Общественная структура Ялмеза нам ясна не вполне. Известно, что когда-то там существовала потомственная аристократия, но такого значения, как в древности на Земле, она не имела. Теология ялмезиан не отличалась сложностью: они поклонялись богу Глубин и верили, что после смерти души их вселяются в глубоководных рыб. Жрецы и жрицы бога Глубин имели статус неприкосновенности и принимали активное участие в жизни иномирян, однако наибольшим влиянием пользовались промышленники и купцы, а наибольшим почётом — врачи. Жизнь там весьма ценилась — и даже настолько, что робость, проявленная ради самосохранения, осуждению не подлежала. Впрочем, этические и правовые постулаты ялмезиан известны нам не в полном их объёме. Мы знаем только, что одним из серьёзнейших преступлений считалось там вынесение неверного медицинского диагноза, послужившего причиной кончины пациента. Виновных в этом порой приговаривали к страшной казни, которая в просторечии именовалась «адурглацро адурглац борч», что в переводе на русский означает «водой и водой помирай» или «казнь двойной водой». Экзекуцию приурочивали к тому периоду ялмезианской осени, когда тёплый, мелкий, но непрерывный дождь льёт в течение двадцати суток. Осуждённого вводили в просторный, не имеющий крыши бассейн, стены которого были выложены розовым кафелем, — и приковывали за ногу к кольцу, вмонтированному в дно бассейна. Вода поднималась очень медленно, за сутки она едва достигала колен преступника. Но бедняга знал, что рано или поздно она достигнет его рта. Ужас казнимого усугублялся тем, что над бассейном возвышалось нечто вроде кафедры, и там под зонтиком стоял дежурный поэт и непрерывно читал обречённому свои лучшие стихи и поэмы. Такой обычай повёлся на Ялмезе издревле: узнав о чьей-то предстоящей казни, поэты метали жребий, кому из них напутствовать Уходящего в Глубины. Напутствовали они из самых гуманных побуждений, желая скрасить ему последние часы жизни. Впрочем, злые языки утверждали, будто поэтов привлекало и то, что такой слушатель никуда от них не убежит. К чести ялмезианской юстиции, могу уточнить, что водно-словесная экзекуция очень редко доводилась до летального конца; в девяноста девяти случаях из ста в тот момент, когда наказуемый, казалось, вот-вот захлебнётся, служитель нажимал на рычаг, в дне бассейна открывался люк — и вода быстро уходила. Помилованного расковывали и отпускали на свободу. Увы, некоторые из амнистированных за время этой водной процедуры проникались такой злобой к напутствующему поэту, что вскоре опять привлекались к суду — на этот раз за нанесение увечий.
За несколько десятилетий до прибытия нашей экспедиции ялмезиане в области техники достигли приблизительно того уровня, на каком земляне находились в начале XX века. Достижения же ялмезианских врачей и биологов были весьма значительны; в этих областях знаний они явно опередили землян. Главный медицинский НИИ Ялмеза находился в городке Дурмгоогр, что в переводе на русский означает Здоровецк. Здесь выдвинулся, далеко обогнав своих коллег, гениальный учёный-медик, которого я буду именовать так: Благопуп. Дело в том, что за великое открытие в области медицины жрецы бога Глубин при жизни зачислили его в святые и присвоили титул Благословенный Пуп Моря, в народе же его сокращённо называли Тнугорободж (Благопуп).
Напомню Уважаемому Читателю: ялмезиане имеют ту же физиологическую структуру, что и земляне, и болели они теми же болезнями, что и люди. Но земляне даже в пору Первой НТР ещё не избавились от многих болезней — у ялмезиан же вместо НТР произошла Великая Медицинская Революция. Возглавлял и осуществил её Благопуп. Научное открытие его можно считать грандиозным даже по общекосмическим масштабам. В результате долгих творческих поисков ему удалось синтезировать некое кристаллическое вещество, которое он назвал «Трубшмеард» («Победитель зла»). Электрический свет, пропущенный сквозь линзу, отлитую из этого вещества, обрёл способность, пронизывая органическую среду любой плотности, убивать в ней вирусы, бациллы и вообще все болезнетворные микроорганизмы, не затрагивая микроорганизмов полезных и нейтральных. Мало того! Эти лучи мгновенно восстанавливали те органы и части тела, которые были повреждены в процессе болезни!
Передвижные облучающие устройства были направлены в больницы, клиники, санатории, лепрозории, профилактории, диспансеры. Пациента вводили (или вносили) в изолированную кабину — и через восемь шуамгов (одиннадцать секунд по земному времяисчислению) бывший больной выходил из кабины вполне здоровым. В дальнейшем было введено профилактическое облучение всех ялмезиан. Затем неутомимый Благопуп сконструировал линзы широкого действия; их установили на аэропланах, — и в течение нескольких лет эскадрильи самолётов летали над материком, облучая дюны, поля, сады, леса и чащобы. Все эти мероприятия привели к тому, что через десять-двенадцать лет на Ялмезе канули в былое ангина, гангрена, грипп, дизентерия, дифтерит, коклюш, малярия, оспа, проказа, полиомиелит, рак, сифилис, туберкулёз, туляремия — и все прочие инфекционные болезни. Что касается недугов сердечно-сосудистых и иных неинфекционных недугов, то они, вследствие общего укрепления здоровья населения, тоже почти сошли на нет.
На Ялмезе наступила эра всеобщего здоровья.
Культуры болезнетворных микроорганизмов имелись теперь только в лаборатории возглавляемого Благопупом НИИ. Микробы обитали в специальных сосудах, питаясь Универсально-Уникальным Сверхкалорийным бульоном, рецептуру которого разработал опять-таки сам Благопуп. Поколения вирусов и кокков сменяли одно другое, не угрожая ялмезианам: лаборатория была обнесена высокой стеной, и вход в помещение дозволялся только сотрудникам великого учёного. Эти культуры микробов Благопуп хотел оставить в наследство своим молодым последователям — для опытов.
Между тем время шло. Ялмезиане весьма быстро привыкли к дарованному им нерушимому здоровью, оно стало для них обычным состоянием. Многие, а молодёжь в особенности, теперь считали, что ничем не болеть — это естественно, и потому научное открытие Благопупа не столь уж и замечательно: мол, не он, так кто-нибудь другой без особого труда сделал бы то же самое. И хоть памятники учёному высились на многих площадях, он сознавал, что популярность его идёт на спад. В особенности огорчали его журналисты: в своих статьях, не имеющих порой к нему никакого отношения, они норовили походя, с почтительным пренебрежением задеть его, намекнув читателям, что слава его не столь уж и заслуженна и что всем она приелась. А затем некоторые газетчики дозволили себе даже фамильярные подшучивания и прямые выпады. Дело в том, что почтенный учёный на старости лет развёлся со своей пожилой женой и женился на молоденькой лаборантке по имени Лопатта (Рыбий глазок).
Благопупа огорчало снижение уровня его популярности, однако он старался не проявлять своего недовольства. Но Лопатта смотрела на это иначе: она вышла замуж за корифея науки, прельщённая его славой, и угасание этой славы её вовсе не устраивало. К тому же она была хитра, неглупа и кое-что знала. В частности, ей было известно, что вскормленные Сверхкалорийным бульоном возбудители болезней с каждой новой популяцией набирают силу, становятся всё активнее и агрессивнее; теперь они были в тысячи раз сильнее тех своих предшественников, от которых Благопуп избавил ялмезиан. И в мозгу прекрасной лаборантки зародилась страшная, а точнее сказать — чудовищная идея. Вот что она сказала мужу:
— Пупик, ты должен ореалить болезни! Ты должен воплотить их в нечто видимое, объёмное, крупномасштабное, живое — и тогда все ялмезиане будут всегда знать и вечно помнить, от чего ты их избавил.
— Дорогая, если я тебя правильно понял, то ты предлагаешь нечто фантастическое и даже бредовое, — возразил престарелый профессор.
Однако негодяйка от науки была настойчива и обольстительна. День за днём она обрабатывала мужа по методу хлыста и пирожного, как говаривали наши предки.
— Напряги свою гениальность! Дай последнюю вспышку, которая озарит тебя вечной славой, — внушала она влюблённому учёному. — А если ничего не предпримешь — навсегда забудь дверь в мою спальню.
И великий инженер от биологии сдался. Он на много дней заперся в своей лаборатории, весь погрузившись в раздумья и опыты. Но если прежде он трудился во имя добра для всех, то теперь — во имя гордыни. В результате он сотворил нечто гениально-бесполезное, а как позже выяснилось, — нечто непоправимо опасное: вещество, которое он назвал «атормшинлаз», что в переводе на русский означает «метаморфозу деющее», а короче — «метаморфин». После приёма дозы метаморфина все клетки организма живого ялмезианина приобретали способность скрещиваться с бациллами любой болезни и затем замещаться ими.
Иномирянин сразу же осознал, что открытие его по своей сути негативно и какое-то время держал его в секрете ото всех и даже от Лопатты. Но, как справедливо утверждали наши прадеды, кота в мешке не утаишь: зловредная лаборантка вскоре всё разузнала и начала уговаривать мужа произвести практические опыты на ялмезианах. Вначале он противился, понимая аморальность подобных экспериментов, но жена противопоставила ему такой довод: да, это безнравственно в том случае, когда подопытные не знают, что их ждёт; но это не безнравственно, если найдутся добровольцы, знающие, на что они идут во имя науки. И вот профессор написал воззвание, в котором, не скрывая ожидавшихся жестоких результатов, призвал собратьев по науке стать подопытниками во славу Медицины. В глубине души он питал надежду, что на призыв никто не откликнется. Но, будучи гениальным медиком, он был плохим психологом. Он не учёл, что в каждом мыслящем существе в той или иной мере заложено стремление к подвигу. Не принял он во внимание и того, что хоть популярность его шла по угасающей кривой, но не перевелись ещё ялмезиане, буквально боготворившие его. На призыв Благопупа откликнулись не единицы, не десятки, не сотни — а тысячи. Тихий Здоровецк за короткий срок оказался переполненным добровольцами — они плыли на пароходах, летели на аэропланах, ехали в поездах и в бензоповозках («автомобилях»), шагали пешком…
Из этой массы волонтёров учёный отобрал двадцать подопытных единиц мужского пола. Между обречёнными была проведена жеребьёвка, кому какая болезнь достанется. Затем каждый камикадзе от науки составил завещание, где сообщал, что он решил стать участником эксперимента по доброй воле, и далее добавлял, что отказывается от своего имени и присваивает имя того недуга, живым олицетворением коего ему суждено стать. После этого каждому подопытному ввели внутривенно дозу метаморфина и поместили в персональную изолированную камеру, где он в течение долгого времени должен был питаться Сверхкалорийным Универсально-Уникальным бульоном с примесью бактерий «своей» болезни.
И вот настал день, когда подопытные добровольцы превратились в метаморфантов — так назвал их Благопуп. Но не менее широкое распространение получило другое наименование. Стало известно, что когда коварная лаборантка увидела первого ялмезианина, окончательно преобразившегося в метаморфанта (это был Тиф), она воскликнула: «Хрумст шур шур!», что в переводе на русский означает: «Вот так так!» Вскоре все ялмезиане стали называть метаморфантов «хрумстшуршурами» — то есть «воттактаками». Первоначально это словосочетание звучало как возглас изумления, позже — как вопль ужаса.
Впрочем, внешний вид воттактаков уже с первого дня вызывал во многих иномирянах страх, пока что инстинктивный. «Тюрьма болезней» была открыта для всеобщего обозрения, и бесчисленные экскурсанты с утра до вечера шагали по коридору, куда выходили двери камер, снабжённые смотровыми окошечками из толстого стекла и ограждённые прочной решёткой. Практически посетителям ничто не угрожало, но тем не менее после обозрения метаморфантов ялмезиане выходили бледными, содрогающимися от увиденного. У выхода дежурили врачи с нервоуспокоительными лекарствами; рядом с медиками стояли жрецы бога Глубин и окропляли экскурсантов священной водой, добытой из морской пучины. Здесь же несли религиозную вахту молодые жрицы, облачённые в облегчённые (скроенные из крупноячеистых рыболовных сетей) одеяния. Всех только что посетивших «Тюрьму» они вовлекали в бурные ритуально-сексуальные пляски, дабы снять с них бремя тяжёлых впечатлений. Но, несмотря на все эти ободрительные мероприятия, не нашлось ни одного ялмезианина, который захотел бы посетить «Тюрьму болезней» вторично.
Да, теперь-то все ялмезиане увидели и узнали, от чего избавил их Благопуп! Газетчики именовали его Святым тюремщиком, Спасителем, Избавителем. Слава его воссияла с новой силой, и в лучах её нежилась миловидная лаборантка. Но в душе престарелого профессора нарастал страх.
Уважаемый Читатель! Чтобы Вы могли представить себе, каковы метаморфанты, ещё раз напомню Вам, что в телесном отношении ялмезиане вполне подобны людям. Исходя из этого, посмотрите на себя в зеркало, а затем попытайтесь вообразить себе существо, которое, сохранив некоторое сходство с Вами, является в то же время холерой. Нет, существо это не больно данной болезнью — оно само и есть эта болезнь; в нём сконцентрированы все внешние и внутренние проявления недуга, все симптомы и стадии заболевания. Все клетки этого чудища заместились ядовитыми бациллами — и как бы сплавились в единую двуногую супербациллу. Миллионы миллиардов бацилл таят в себе смерть. Мозговая деятельность у воттактака отсутствует, он способен передвигаться лишь по плоскости, но наделён инстинктами хищного зверя, беспредельно агрессивен и боится только морской воды. Он внушает ужас крупным млекопитающим и обладает некоторыми странными свойствами; в частности, может «искривлять» радиоволны. Что касается способа популяции, то метаморфанты бесполы и размножаются делением. Но, чтобы «раздвоиться», метаморфант должен убить теплокровное существо, равное ему или превосходящее его по весу.
Профессору, так же как и его коллегам по НИИ, были известны отнюдь не все неожиданные свойства новоявленных чудищ. Но пожилого учёного всё сильнее и сильнее мучило предчувствие неведомой глобальной опасности, которую таили в себе метаморфанты. Теперь он каждую ночь, покинув дом, где безмятежно спала молодая жена, по крытому переходу пробирался в «Тюрьму болезней» и бродил там по коридору, с тревогой вглядываясь сквозь массивные дверные стёкла в жизнь созданных им чудищ. Вскоре он приказал уменьшить порции Универсального бульона, которым кормили метаморфантов. Однако это на них почти не сказалось. Тогда он распорядился вовсе на давать им бульона и сыпать в их корытца малосъедобные и несъедобные вещи. И тут выяснилось, что воттактаки могут питаться травой, ветками, мохом, торфом, навозом, песком, болотным илом…
Когда их лишили и такой пищи, они и тогда не погибли: теперь они всё время стояли возле зарешечённых окон, стараясь не упустить ни единого солнечного луча, падающего на их ужасные тела. Оказывается, они могли «подзаряжаться» непосредственно от ялмезианского светила. Узнав об этом, Благопуп решился на последний эксперимент: по его велению окна были плотно заколочены. Но чудища продолжали жить.
— Они могут питаться тьмой! — удручённо воскликнул профессор. — Горе Ялмезу, горе мне!
Положение великого учёного было весьма щекотливым. Приказать своим коллегам уничтожить метаморфантов он не мог, ибо знал, что, невзирая на величайшее уважение к нему (и даже именно в силу этого уважения), его бы не послушались. Самолично убить их он тоже не имел возможности. Топор или кухонный нож были в данном случае неприемлемы: тут нужна физическая сила, а ею профессор, по причине преклонного возраста, обладал в недостаточной степени. Дистанционного же оружия на планете не имелось, поскольку войн ялмезиане никогда не вели и охотой тоже никогда не занимались (ведь их кормило главным образом рыболовство).
И вот, после долгих и тяжких раздумий, учёный решил пожертвовать собой, чтобы доказать ялмезианам, как страшны метаморфанты в действии, — и тем самым побудить соотечественников к их уничтожению. Однажды ночью он тишком покинул дом, оставив на письменном столе записку следующего содержания:

«Обнищала в гордыне душа моя, и долг мой возрос превыше славы моей. Безымянным паломником, нищим слепцом покидаю храм, в честь меня возведённый слепцами. Ухожу в Глубину, дабы забыть дела свои. Молю живых, чтобы забвенье стало памятником моим, и да сгинут чудища, порождённые гордыней моей».

Войдя в «Тюрьму болезней» и поздоровавшись с сидевшим в кабине дежурным ассистентом, Благопуп вступил в коридор и вскоре остановился перед камерой, на двери которой белела дощечка; «Здесь живёт Туберкулёз». Повествуя об этом, уцелевшие ялмезиане добавляют, что жребий стать Туберкулёзом выпал любимому ученику Благопупа, талантливому доценту медико-биологических наук; профессор якобы долго уговаривал его отказаться от научного жертвоприношения, но доцент, из любви к учителю своему, настоял на своём.
Дежурный ассистент из своей кабины наблюдал за престарелым учёным без особого внимания, ибо все в НИИ знали, что их шеф очень часто предпринимает эти странные ночные прогулки. Знал дежурный и то, что в камеры воттактаков никто ещё не входил; корытца с едой им просовывали в специальные отверстия под дверьми, убирать же камеры не требовалось, ибо метаморфанты не испражняются, а выделяют отходы переработанной пищи в виде зловонного пара. И вдруг до слуха дежурного донёсся скрежет дверного засова, а вслед за этим — звук захлопнувшейся двери. Профессор же куда-то исчез!
Дежурный бегом бросился к тому месту, где только что стоял Благопуп, и прильнул к дверному стеклу. На полу камеры неподвижно лежал учёный, а в стороне, плотно прижавшись к стене, стояли два Туберкулёза, два метаморфанта-близнеца. Ассистент был не из трусливой десятки, он вошёл в камеру, вынес тело профессора в коридор, рывком захлопнул за собой дверь, запер её на засов, а затем поднял общеинститутскую тревогу. В живых он остался лишь потому, что, как позже выяснилось, в течение первых четырнадцати минут (в земном времяисчислении) после раздвоения воттактаки не агрессивны и даже склонны к бегству от всех живых существ.
В миг своей кончины профессор исхудал и изменился почти неузнаваемо. Вскрытие подтвердило, что он умер от туберкулёза. Молодая вдова решила доказать ялмезианской общественности, что любила не только славу профессора, но и его лично: она немедленно «ушла к подводным сёстрам», избрав для этого глубокую бухту возле Здоровецка, то есть совершила самоутопление. Благопупа же погребли в ялмезианской земле с большими почестями. И в тот же день учёные постановили, что необходимо выполнить его предсмертную волю и ликвидировать метаморфантов.
Однако осуществить это решение оказалось не так-то просто. Как я уже сказал, ялмезиане не знали орудий убийства, а оружия дистанционного действия у них тем более не имелось. Чтобы ликвидировать монстров, сотрудникам НИИ пришлось бы войти в камеры, а это грозило в первую очередь гибелью самим участникам мероприятия. И вот после долгих дебатов научный совет НИИ пришёл к выводу, что лучший способ отделаться от воттактаков — это утопить их. Но поскольку доставить их к морю нет никакой возможности, то надо море доставить им, так сказать, на дом. Для этого нужно путём методичного, осторожного изъятия земли из-под здания, не нарушая целостности строения, опустить «Тюрьму болезней» ниже уровня почвы и затем произвести затопление, доставляя воду из бухты в бочках. Поэтам, заблаговременно выразившим желание напутствовать Уходящих в Глубины, было отказано в их просьбе на том основании, что ни прозаической, ни поэтической речи воттактаки не понимают, а если бы понимали, то тем более не следовало бы усугублять их мучений, поскольку лично монстры ни в чём не повинны, ибо сами являются жертвами эксперимента.
К подкопу приступили немедленно. Но недаром наши земные предки утверждали: «Пришло несчастье — ворота настежь», и не напрасно у ялмезиан бытует пословица: «Сеть порвалась в одном месте — жди новых дыр». На одиннадцатый день после смерти Благопупа Ялмез постигла новая беда. Ночью жители Здоровецка проснулись от сильного подземного толчка. Многие успели выбежать из домов на улицы, но это не принесло им спасенья: второй толчок был сильнее, третий же разрушил городок полностью. Мало того, где-то далеко в океане произошло несколько подводных сейсмических сдвигов — и колоссальные волны цунами обрушились на уже обращённый в руины Здоровецк. Когда прибыли спасательные бригады из близлежащих городов, они мало кого нашли в живых, сотрудники же НИИ погибли все до единого. Что касается «Тюрьмы болезней», то, несмотря на то что построена она была с большим запасом прочности, одна из стен её рухнула, чему, надо думать, способствовал начатый подкоп. Метаморфантов спасатели не обнаружили и пришли к выводу, что монстры захлебнулись в нахлынувших волнах, а затем волны, отхлынув, унесли их тела в океан. «Бог Глубин сам пришёл за чудовищами, чтобы избавить от них ялмезиан!» — объявили жрецы. Эта формула была принята за аксиому, ибо она устраивала всех. Ведь и земляне, и иномиряне всегда склонны верить в лучшее. Лишь очень немногие сомневающиеся утверждали, что, поскольку между падением стены и первой волной цунами пролёг некий отрезок времени, воттактаки могли попросту убежать в неизвестном направлении. Но время шло — и даже сомневающиеся усомнились в своих сомнениях. Жизнь на Ялмезе вошла в рутинное русло. Подрастало новое, не ведающее болезней поколение. О метаморфантах стали постепенно забывать.
Увы, правы были сомневающиеся. В час землетрясения воттактаки успели живыми покинуть свою тюрьму — и, гонимые таинственными инстинктами, устремились в глубь материка, где на необозримых просторах паслись стада диких рогатых коней и иных крупных животных, где простирались Великие Джунгли, густо населённые большими обезьянами. Там метаморфанты стали убивать этих животных — и множиться. Напомню Уважаемому Читателю, что ялмезианские города лепились по краям материка; прибрежная полоса и море давали иномирянам всё нужное для существования. Стоя лицом к океану, прагматичные ялмезиане не интересовались тем, что творится у них за спиной, в глубине континента; правда, его пересекали кое-где аэропланные трассы, но научные экспедиции в глубь его не снаряжались, ибо не сулили прямой практической выгоды.
Шли ялмезианские утщерды (годы). Метаморфанты продолжали множиться. Они начали захватывать периферийные зоны, неотвратимо приближаясь к побережью. Всех крупных животных истребить они не могли — тех было слишком много на Ялмезе, но настал год, когда воттактаки нашли себе более лакомую добычу. Однажды, преследуя стадо зеброобразных коров, они ворвались в небольшой посёлок ялмезиан, находившийся в семидесяти бурдах (пятидесяти пяти километрах) от океана. Произошло моментальное переключение на новую цель, зеброобразные коровы были забыты; улицы посёлка покрылись трупами ялмезиан, мгновенно погибших от тифа, туберкулёза, чумы, холеры… Чудища, увеличившись в числе, двинулись в сторону моря. Хоть морская вода и ненавистна монстрам, но инстинкт подсказал им, что чем ближе к морю, тем гуще сеть городов и посёлков, тем больше возможностей для убийства и саморазмножения.
Наступление метаморфантов продолжалось не один год. Иномиряне сопротивлялись упорно, но оборона их имела пассивный характер. Да и борьба была неравной: смерть каждого ялмезианина способствовала появлению ещё одного воттактака.
Постепенно нарушились коммуникации, пришла в упадок промышленность, перестали выходить газеты, в городах квартал за кварталом переходил во владение смертоносных чудищ. Так погибло почти всё многомиллионное население планеты.
Остались в живых лишь обитатели Гусиного полуострова. Он расположен в самой холодной части континента; перешеек его упирается в приморские болота и зыбучие пески материка. Бедные полуостровитяне, в силу причин географических, жили жизнью обособленной. Жители материка относились к ним пренебрежительно, у них в ходу были стишки и анекдоты, высмеивающие скудость быта «гусятников». Одна из поговорок в переводе на русский язык звучала примерно так: «Если тонешь возле Гусиного (полуострова) — не ищи спасенья, ибо на дне тебе будет уютнее, чем в пещере» (намёк на то, что обитатели полуострова живут не в домах, а в пещерах).
Выручило «гусятников» опять-таки географическое положение. Перешеек, соединяющий полуостров с материком, довольно узок; в одном месте ширина его составляет всего триста метров. Когда метаморфанты, опустошив побережье, приближались к Гусиному, полуостровитяне, зная, что чудища панически боятся солёной воды, мобилизовали все свои силы, за кратчайший срок прорыли канал — и стали островитянами.

31. Путь на Гусиный остров

Итак, мы вчетвером — Чекрыгин, Белобрысов, Барсик и я, сопровождаемые чЕЛОВЕКОМ «Колей», держали путь к Гусиному острову. Под вечер мы остановились на ночлег в небольшом строении, из окон которого видны были четыре винтовых пассажирских аэроплана; они, накренившись, стояли среди зарослей, с фюзеляжей их свисали наросты мха.
Перед сном Белобрысов приготовил ужин. Иномирянину очень понравился молочно-вишнёвый концентрат, и он опять повёл речь о южанцах, которые «один только бог Глубин знает до чего успели додуматься!» Барсик не мог себе представить, что Ялмез могут посетить существа с иных планет, да и вообще его космогонические представления были крайне примитивны. Во время этой же вечерней беседы выяснилось, что на Гусином острове все поголовно неграмотны: последний старичок, умевший читать, умер лет восемь тому назад.
Тем же вечером Барсик рассказал нам кое-что о себе и о своих близких. Он — сборщик гусиных яиц. Кроме того, он помогает своему отцу заготовлять топливо для маячного костра. Жителям посёлка маяк не нужен, ведь все они живут за счёт диких гусей, собирая их яйца. Эта часть океана малорыбна, и очень опасны неожиданные штормы, регулярного рыболовства нет; в море островитяне выходят на своих лодках редко и всегда только днём, причём на недальние расстояния. Маяк воздвигнут в стародавние времена, когда его свет необходим был пароходам, державшим курс мимо полуострова; без ориентировки они могли погибнуть — разбиться о прибрежные рифы. Давно уже во всём океане нет ни единого корабля, но отец Барсика еженощно дежурит на вершине башни, подбрасывая в «световую чашу» сухие смолистые поленья. Ведь в молодости, при вступлении на должность смотрителя маяка, он принёс клятву, что, пока он жив, маяк будет давать свет. Должность эта — наследственна. Недавно он, Барсик, в присутствии отца и всех жителей посёлка, торжественно поклялся, что после смерти своего престарелого родителя продолжит его дело.
…Приняв все меры предосторожности, мы расположились на четырёх широких скамьях и вскоре уснули. Проснулся я на рассвете. Мне предстало странное зрелище. Возле скамьи Павла Белобрысова, который спал, оглашая своим храпом всё помещение, стоял Барсик. Сцепив пальцы рук на голове и ритмично покачиваясь, он что-то шептал; на лице иномирянина запечатлелось благоговейное восхищение. Позже выяснилось — он молился.
Заметив, что я и Чекрыгин, который тоже успел пробудиться, смотрим на него, Барсик прервал молитву и произнёс с укоризной:
— Южанцы, почему вы скрыли от меня, что среди вас есть святой?! Ведь только святые поют во сне!
— Ничего себе «пение»! Да он просто… — Чекрыгин хотел сказать «храпит» и осёкся: оказалось, в ялмезианском языке такого понятия нет. — Он просто… шумит, — закончил он, подобрав мало-мальски подходящее слово.
— Не кощунствуй! — строго возразил ему Барсик. — Ты просто завидуешь чужой святости!
В дальнейшем мы узнали, что среди ялмезиан не было храпунов. Вернее, были, но рождались они столь редко, что храп их воспринимался всеми как чудо, как священный дар бога Глубин. Зачастую их канонизировали при жизни.
Перед тем как покинуть место нашей ночёвки, мы дали очередную сводку на «Тётю Лиру». Поскольку Карамышев ещё не владел ялмезианским, мы разговаривали с ним по-русски. Барсик не был удивлён ни тем, что мы беседуем с невидимым собеседником, ни тем, что беседа шла на непонятном ему, Барсику, языке. Выяснилось, что он слышал от стариков, что когда-то, до нашествия воттактаков, ялмезиане умели «говорить далеко». Далее, хитро подмигнув, он объявил, что теперь-то ему ясно, что мы за чагобы (гуси): мы — познавшие тайну долголетия жрецы бога Глубин, причём высшего ранга, — ведь только у них есть свой условный язык, на котором они беседуют с богом и между собой.
Затем мы снова двинулись в путь.
Теперь он пролегал по извилистой просёлочной дороге, густо поросшей кустарником и травой. Идти с фургоном здесь было нелегко, и мы поручили чЕЛОВЕКУ толкать его. Прошёл час, другой. Внезапно «Коля» остановился, бросил на дорогу контейнер с пищеприпасами и, открыв дверь, вошёл в фургон.
— Вот паразит! — возмутился Павел. — Эй, брысь отсюда!
— Не гоните меня, тихо-тихо стоять буду я. Опасаюсь, сомневаюсь, озираюсь я.
— У него верный нюх! — прошептал Барсик. — Это они!.. Прячьтесь все в повозку! Места всем хватит! — Он буквально затолкал нас в фургон и, войдя последним, захлопнул за собой дверь.
Мы пока что ничего не видели и не ощущали. Сквозь решётку виден был поворот дороги. Кусты справа от нас слегка покачивались, но они могли покачиваться и от ветра.
— Вот они, проклятые! Чтоб им утонуть на сухом месте! — послышался хриплый шёпот иномирянина. Лицо его исказилось — страх, отвращение читались на нём. Он даже побледнел.
— И я вижу их! — пробормотал Белобрысов по-русски. — Мы, кажется, влипли.

Легковерная корова
Сквозь забор шепнула льву:
«Завтра в пять минут второго
Я приду на рандеву».
Как ни странно, Барсик, услышав стишок на неведомом ему языке, заметно приободрился и благодарно улыбнулся Павлу. Наивный иномирянин воспринял эту белиберду как молитву святого к богу Глубин.
Меж тем из зарослей одно за другим выходили отвратительные двуногие чудовища. Повеяло смрадом. Мы включили симпатизаторы, но, как известно Уважаемому Читателю, симпатизации метаморфанты не поддаются. Они ринулись к нашему фургону, окружили его. Зловоние стало гуще. Оно было таким мерзким, что даже дядя Дух не нашёл бы ни формул, ни слов для его определения. Что касается внешнего вида монстров, то, поскольку в числе моих Уважаемых Читателей будут женщины и дети, я, щадя их нервные системы, воздержусь от описания. Да если бы даже я и возымел намерение дать словесные портреты этих страшилищ — я не смог бы сделать этого. Здесь нужен талант писателя, здесь нужен гений, здесь нужен Гоголь, я же только воист.
— Миловидные создания, отворотясь не насмотришься, — снова послышался голос моего друга. —

Дальних родственников бойся
Пуще тигров и волков, —
Взвейся в небо, в землю вройся,
Чтоб не слышать их звонков!
…Пора было ввести в действие плазменный меч. Но я колебался. Я уже понимал, что метаморфанты — это не разумные иномиряне и не животные, это — болезни. Но всё-таки — живые существа… Наконец я просунул остриё плазмомеча сквозь решётку и нажал кнопку. Чудища начали вспучиваться, лопаться, растекаться потоками гноя и сукровицы.
Вскоре всё было кончено. Мы двинулись дальше, причём я заметил, что Барсик старается идти подальше от меня; иномирянин, кажется, опасался, что я, если он меня чем-нибудь рассердит, применю оружие против него. Ведь он считал меня не вполне здоровым психически.
Через час мы дошли до канала, отделяющего остров от материка. Встав на берегу, Барсик закричал:
— Вартоу умрагш могд, тидроурмп! (Скорее перевезите нас, ребята!)
С противоположного берега послышался ответный крик. Через несколько минут оттуда отвалили две гребные лодки, соединённые деревянной платформой; на вёслах сидели четыре гребца. Когда этот паром причалил к бревенчатой пристаньке, первым делом на него вкатили фургон. Затем мы взошли на зыбкий помост, и Барсик представил обоих моих товарищей гребцам, причём с наибольшим почтением отозвался о Белобрысове. Обо мне же вслух ничего не сказал, но что-то прошептал каждому из иномирян на ухо, опасливо косясь в мою сторону.

32. Во власти лекаря

Оставив фургон на берегу, мы, сопровождаемые гостеприимными островитянами, направились в посёлок, находившийся в пятнадцати километрах от канала. Путь наш петлял меж пресных озёр, в береговых зарослях которых гнездились водоплавающие птицы, похожие на земных гусей, но более крупные и очень пёстрые по расцветке. Нас они нисколько не боялись, хоть были дикими. Барсик объяснил, что островитяне никогда их не убивают, а только берут яйца из гнёзд, причём в разумном количестве; из четырёх — одно. Далее он сказал, что сейчас многие чагобы (гуси) уже улетели в центр материка, скоро и все улетят, чтобы вернуться на остров к началу сытного сезона.
Наконец мы вошли в посёлок, состоящий из пещер, выдолбленных в прибрежных ноздреватых скалах; к каждой пещере вёл пандус, причём довольно крутой. Отдельного жилья для нас не нашлось, и нас распределили по разным хозяевам. Чекрыгина поместили в комфортабельную пещеру, где обитало семейство престарелого жреца Океана; Павла «подселили» в пещеру смотрителя маяка, где жил Барсик. А меня водворили на жительство к иномирянину по имени Кулчемг. Отец его был фельдшером, и на этом основании здешнее население после смерти отца кооптировало Кулчемга в лекари. У него был широкий медицинский профиль: зубной врач, акушер, костоправ, специалист по грыжам, ушибам, вывихам телесным и психическим. Поселили меня к нему неспроста: Барсик успел внушить местным жителям, что я «плаваю хвостом вперёд».
В описание быта иномирян вдаваться здесь не буду, ибо в «Общем отчёте» наши наблюдения изложены очень подробно. Скажу только, что хоть островитяне и живут в пещерах, их ни в коем случае нельзя приравнять к дикарям. Пещеры те не карстового происхождения, их выдалбливают для себя сами ялмезиане, причём стенам, полам и потолкам придают правильные геометрические формы; имеются световые колодцы и вентиляционные люки. В пещерах всегда тепло, чему способствует близость термальных вод. Что касается меблировки, то она скромна, непритязательна, но довольно удобна.
При пещере Кулчемга имелась палата для больных. Однако лекарь поместил меня туда не сразу, а прежде накормил ужином из яичного супа, яйца гусиного вкрутую, полувкрутую и яичницы. За столом присутствовали все члены семьи. Во время трапезы я расспрашивал хозяев о местных обычаях, и мне отвечали учтиво и подробно. Но когда я попытался проинформировать их о том, что прибыл сюда с другой планеты, они насторожились и, перебивая меня, повели разговор о трёхстах восьми способах приготовления гусиных яиц. Затем лекарь отвёл меня в палату, где стояли стол, стул и кровать, ножки которой были намертво принайтовлены к полу. На небольшом круглом окне, прорубленном в толще скалы, виднелась решётка. К палате примыкал небольшой отсек — это был гальюн, где имелся и умывальник.
— Ты будешь лечим мною, пока ум твой не успокоится, пока ты не осознаешь, что ты — не посланец небес! — многозначительно изрёк целитель. — Я изгоню твою дурь, клянусь всеми глубинами!
Затем он принёс яичницу, кувшин с водой и миску с какой-то зеленоватой смесью, от которой пахло гниющими водорослями и чем-то ещё менее приятным для обоняния.
— А это что такое? — поинтересовался я.
— Не прикидывайся незнайкой! — строго ответил Кулчемг. — Это гусиный мёд. Четыре ложки перед сном, четыре ложки поутру — и через четыре дня больного нет!
— Как это «нет»? — спросил я с некоторым опасением.
— Больного нет в том смысле, что он становится здоровым!
Мне пришлось принять дозу снадобья, после чего целитель ушёл, не забыв при этом запереть дверь снаружи. Я же поспешил в гальюн…
Когда мне полегчало, я умылся и лёг на койку. В этот момент из вмонтированного в воротник моей рубахи переговорного устройства послышался голос Чекрыгина:
— Кортиков, доложите обстановку! Идёт слух, что вы захворали!
Я ответил, что временно нахожусь как бы на медицинской гауптвахте, но опасности в этом нет. Далее я попросил не оказывать на Кулчемга никакого давления в смысле изменения ситуации и не мешать мне вживаться в быт островитян.
Затем я связался с Белобрысовым. Он сказал, что устроился неплохо и что Барсик «свой в доску». Потом стал расспрашивать, как меня лечат, и долго хохотал, узнав о гусином мёде, а затем изрёк:

Медицинские мучения
Нам нужны для излечения!
К концу разговора он посоветовал мне «отречься от земного соцпроисхождения», — и тогда целитель сразу отпустит меня на свободу. Но я ответил, что мне очень не хочется лгать. К тому же чем дольше я буду пациентом, тем подробнее будут мои сведения о современной островитянской медицине.
— Ну, вольному воля, Стёпа. Блаженны верующие…

Медицинское светило
Утопает в похвалах, —
А больного ждёт могила,
Ибо так судил Аллах.
Он умолк.
В зарешечённое подобие окна мне виден был маяк и огненная дорожка, бегущая от него по пустынной поверхности океана. На вершине маячной башни, на фоне языков пламени, можно было различить силуэт согбенного старика, методично подбрасывающего поленья в «световую чашу».

33. Дарователь ступеней

Заботливый Кулчемг часто навещал меня в палате. Я выведал у него немало данных о местных обычаях и, главное, много сведений из истории планеты в широком смысле — всё, что он слыхал от стариков. На такие допросы целитель отвечал с особой охотой, считая, что с его помощью я хочу восстановить в своей памяти всё, что когда-то знал, но запамятовал в результате психической травмы.
Меня огорчало только то, что из-за однообразной пищи и главным образом из-за гусиного мёда желудок мой пришёл в некоторое расстройство и я начал худеть. Когда утром четвёртого дня я пожаловался на это Кулчемгу, тот привёл медицинскую поговорку, которую можно перевести на русский примерно так: «Вес убавляется — ум прибавляется». К этому он добавил, что, несмотря на явные сдвиги к лучшему, лечение продвигается медленнее, нежели он ожидал. Поэтому завтра утром он даст мне последнюю порцию гусьмеда, а затем, не медля ни часу, мне предстоит перейти к иному методу лечения.
— Ночною радостью будешь лечиться! — подытожил он и покинул палату, оставив меня в полном недоумении. Что это за «ночная радость», которой можно лечиться утром? Где тут логика?!
Связавшись с Павлом, я пересказал ему свой разговор с целителем и попросил своего друга разузнать у Барсика, в чём заключается суть загадочного словосочетания. В ответ Павел хмыкнул и заявил, что тут и без Барсика можно «усечь, в чём дело».

Днём приводит он блондинок
На интимный поединок,
А чуть ночь — к нему брюнетки
Мчатся, будто вагонетки.
— Извини, Паша, но твоё стихотворное иносказание весьма туманно. На что ты намекаешь?
— На то, что подружку тебе подбросят. В порядке межпланетной взаимопомощи. Для полного твоего психического просветления… Завидую!
Я возразил Павлу, что его гипотеза построена на базе незнания им тонкостей инопланетного языка. Однако, когда Кулчемг явился ко мне с вечерним визитом, я выяснил, что друг мой оказался прав! Лекарь сообщил, что завтра утром он приведёт ко мне некую Колланчу. Она внучка жрицы Глубин и охотно дарит островитянам ночную радость в любое время суток.
Это экстраординарное известие немедленно привело меня в состояние этической самообороны. Тринадцатый параграф «Наставления звездопроходцам» категорически воспрещает землянам вступать в интимные отношения с иномирянками, ибо это может повлечь катастрофические генетические последствия. Я дал себе слово твёрдо следовать духу и букве «Наставления». Более того, не вполне полагаясь на свою моральную устойчивость в таком заманчивом и щекотливом деле, я вынул из нарукавного карманчика микробаллон и принял сразу две дозы «антисекса».
И вот наступило утро. В палату вошёл лекарь в сопровождении миловидной Колланчи, державшей в руке довольно большую корзину. Одеяние из ткани, напоминающей волейбольную сетку, не скрывало достоинств гостьи. Впрочем, я старался вглядываться не очень пристально, я вёл себя в пределах общекосмической вежливости, но не более. Островитянка это заметила, и на её лице мелькнуло выражение обиды.
Когда целитель дал мне очередную (но последнюю!) дозу гусьмеда, я сразу же принял её внутрь и через несколько секунд решительно заявил, что лекарство наконец подействовало: я, мол, теперь осознал, что родился на этой планете, а вовсе не спустился на неё с небес. Уважаемый Читатель, не судите меня строго за эту хитрость! Пункт 122 Устава воистов гласит: «Ложь — зло. Но она допустима в том крайнем случае, если может послужить предотвращению зла большего, нежели она сама».
Кулчемг, обрадованный моим признанием, воскликнул:
— Клянусь глубиной глубин, неплохой я врач! Я вернул тебе разум, южанец!.. Дальнейшие процедуры излишни, ночная радость отменяется. — Затем, повернувшись к гостье, он сказал ей, что она может идти в свою пещеру.
Колланча ушла, окинув меня презрительным взглядом и помахивая пустой корзиной.
— А ты, если желаешь, можешь отправиться на прогулку, — предложил мне Кулчемг. — Пусть все встречные радуются, видя исцелённого.
Однако лечение гусьмедом и переживания, связанные с отказом от последующей фазы лечения, так подействовали на меня, что мне было не до прогулок. Дождавшись обеда, я съел две порции яичницы, после чего направился в палату, которую занимал теперь уже не в качестве пациента, а на правах гостя, и сразу же уснул.
Спал я так крепко, что даже ужин проспал, и пробудился после заката. За круглым окном мерцали чужие созвездия. Пламя маяка, не колеблясь, струилось ввысь, море было спокойно. Но откуда-то доносился странный, неритмичный шум. Я оделся, натянул на ноги вечсапданы и направился к выходу. Миновав тёмную столовую, открыл дверь на кухню. Мои хозяева бодрствовали. На кухонном столе горел светильник, и всё семейство лекаря, за исключением детей, было занято внеочередным приёмом пищи. А на полу лежали инструменты, похожие на кирку и лом.
— Садись, исцелённый, покушай с нами, — произнёс Кулчемг. — Клянусь глубиной, мы неплохо потрудились!.. Хотели и тебя привлечь к работе, но ты так крепко спал, что мне стало жалко будить тебя.
— Чем же вы были заняты?
— Мы прорубали ступени! У нас теперь нет пандуса — у нас есть лестница!
— Да, мы прорубили ступени! — подхватила жена целителя. — У нас теперь лестница! Теперь даже в мокрый сезон мы сможем, не скользя и не падая, подниматься по ступенькам в свою родную пещеру! А если каким-нибудь злым чудом на наш остров прорвутся проклятые воттактаки — ни один из них не одолеет лестницы! Теперь мы можем спать, не закрывая дверей! Слава святому Павлюгру — Дарователю ступеней!
— Мудрый Павлюгр застраховал нас от внезапного нападения метаморфантов! — продолжал Кулчемг. — А как облегчил он нам повседневную жизнь своими ступенями!.. В прошлом солнцевороте один яйцесборщик, исцелённый мною от вывиха руки, поскользнулся на пандусе и проломил череп. Даже я не смог ему помочь, он сразу нырнул туда, откуда не выныривают. Но теперь черепа исцелённых будут в целости! Сам бог Глубин подсказал святому Павлюгру даровать нам ступени!
И лекарь, и члены его семьи всё время с удовольствием произносили слова «ступени» и «лестница», однако произносили их не очень уверенно, с запинками. Ведь ещё вчера эти понятия отсутствовали в их языке. Они вошли в их сознание только сегодня, когда Павел Белобрысов, недовольный крутым пандусом, ведущим к его временному жилью, попросил у хозяев инструменты и начал прорубать ступени. Барсик не сразу понял суть идеи, но когда понял — изо всех сил принялся помогать мудрому гостю. Местный пористый камень легко поддаётся обработке, и ещё до вечера лестница была готова. Вскоре всё население посёлка сбежалось к пещере смотрителя маяка, и каждый хоть раз да прошёлся по одиннадцати ступенькам. Затем, очарованные новшеством, все разошлись — для того, чтобы начать пробивать ступени к своим пещерам. Этому ажиотажу немало способствовало и то, что «Поющий во сне» успел прослыть на острове святым, и потому приобщение к ступеням стало для островитян не только делом благоустройства, но ещё как бы и богоугодным делом.
Главная же причина их усердия объяснялась тем, что они мгновенно поняли оборонное значение лестниц. Ведь ступени «работали» против метаморфантов! Хоть Гусиный остров и отделён от материка каналом, но в сознании островитян всё время тлело подспудное опасение, что, с помощью каких-то злых сил, воттактаки могут проникнуть на остров; а проникнув, они рано или поздно ворвутся и в жилища. Даровав иномирянам лестницы, Белобрысов хоть и не снял опасность целиком, но отдалил её, поставив метаморфантам новую преграду. Напомню Уважаемому Читателю, что, несмотря на свою мобильность и агрессивность, воттактаки могут передвигаться только по плоскости. Нижние конечности их имеют такое строение, при котором они не могут переступать через камни, кочки, стволы упавших деревьев — они вынуждены их обходить, а точнее —обегать. И естественно, ступени для монстров — препятствие непреодолимое. Таким образом, каждый гусиноостровец мог теперь уверенно повторить английское изречение: «Мой дом — моя крепость». Немудрёно, что некоторые из иномирян ещё до наступления темноты успели преобразовать свои пандусы в лестницы, другие же продолжали трудиться в ночи при свете факелов, чтобы к утру у них всё обстояло не хуже, чем у соседей.
— Так вот чем объясняется этот странный шум, — воскликнул я, выслушав от лекаря и его семьи сообщения о ступенизации посёлка.
— Да, теперь у всех будут ступени и лестницы! — подтвердил Кулчемг.
— «Ступени, лестницы…» — передразнила его жена. — Но ведь исцелённый не знает, что это такое! Он проспал события великого дня! Он никогда в своей долгой жизни не видывал ступеней и лестниц! Мы должны показать ему нашу лестницу! Мы должны научить его ходить по ступеням!
Меня вывели из пещеры. С разных сторон посёлка слышались удары металла о камень, там и сям полыхали факелы. Работа кипела.
— Не бойся, пройдись по нашей лестнице, — предложил мне целитель. — Я тебе подсвечу.
— Это только вначале страшновато, а потом ничего, — подала голос невестка Кулчемга.
— Я тебе покажу, как надо шагать, — наставительно произнёс лекарь и начал спускаться, держа над собой факел; спускался он очень медленно и как-то странно занося ноги. Вслед за ним вниз, от двери — на плоскость, где пролегало некое подобие улицы, — гуськом сошли остальные члены семейства.
— Теперь твоя очередь, исцелённый! Главное — не бойся! Если ты даже упадёшь и поломаешься («торцноуртог») — я вылечу твоё тело, как уже вылечил твой разум!
Я спустился вниз по двенадцати ступеням и начал подниматься обратно.
— Южанец, ты делаешь успехи! Не напрасно я тебя исцелил! — одобрительно крикнул лекарь. — Смелей, смелей! Для первого раза совсем неплохо!

34. Роковая жеребьёвка

На другой день сразу же после завтрака я направился к Павлу. Он жил через семь пещер от лекаря, и через пять минут я был у цели. В прихожей меня встретил Барсик. Он поздравил меня с исцелением и сообщил, что мой друг ещё почивает. Затем познакомил меня со своим отцом — смотрителем маяка. Почтенный старик сказал, что с нетерпением ждёт пробуждения святого: ведь тот спит на его кровати, а он, смотритель, недавно вернулся с ночного дежурства и нуждается в отдыхе. Никто из островитян не смеет разбудить Дарователя ступеней, прервать его святое пение. Может, ты осмелишься сделать это?
— Охотно выполню твою просьбу, — ответил я.
Меня провели в большую комнату, в углу которой я сразу приметил «Колю», стоявшего в положении «вольно». Павел спал, раскинувшись на широком ложе, причём, как в старину говорилось, храпел во все носовые завитушки. Я постучал своего друга по плечу. Он проснулся и с досадой сказал мне по-русски:
— Эх, Стёпа, не дал ты мне сон досмотреть!.. Понимаешь, снилась мне Петроградская сторона — такая, какой она в дни моей молодости была. Никаких тебе сверхвысотных зданий, уютно, пивной ларёк напротив Дерябкина рынка… Иду я, значит, и вдруг Шефнер со стороны Рыбацкой улицы навстречу мне топает. Ну совсем как живой! В берете, в плаще таком тёмно-зелёном. Поравнялись мы, он и говорит, чтобы подкусить меня: «Вы, наверно, Павел Белобрысович, стихов за это время десять томов накатали?» А я в ответ: «Со стихами, Вадим Сергеевич, дело застопорилось, но это временно. Я ещё своё нагоню!» А он мне: «Ну что ж, надейтесь… А пока я вам один совет дам — для конкретности вашей обстановки: не вздумайте…» Тут, Стёпа, ты меня и разбудил, не дал совет выслушать.
Белобрысов, потягиваясь, поднялся с постели, оделся и тихо добавил к вышесказанному:
— Эх, Степушка, надоела мне эта планетка, скорей бы на Землю-матушку вернуться!

Отъезжу своё, отышачу,
Дождусь расставального дня —
В низине под квак лягушачий
Друзья похоронят меня.
Однако это мрачное настроение длилось у него недолго. Через минуту он с весёлым ехидством начал толковать со мной о Колланче.
— Чудило ты, Стёпа, между нами, мальчиками, говоря. От такой лечобы дезертировал!
Затем Павел похвастался, что за эти дни «провёл с „Колей“ культработу». Сейчас чЕЛОВЕК продемонстрирует свою успеваемость.
— Эй, алкаш, собачий хвост, подь-ка сюда! — крикнул он в угол.
— Пью на свои. От свиньи слышу, — чётко произнёс «Коля», направляясь к нам.
— Я его и отругиваться научил, — пояснил мой друг. — А то что за удовольствие в безответной брани. И стихи читать научил… А ну, бракодел, про мечту!
— От рецидивиста слышу, — отчётливо ответил чЕЛОВЕК и продекламировал:

Взгрустнув о молодости ранней,
На склоне лет рванёшься ты
Из ада сбывшихся желаний
В рай неисполненной мечты.
— Чьи это могучие строки, разгильдяй? — строго спросил Белобрысов чЕЛОВЕКА.
— От болвана слышу. Это строки гениально-глобального поэта Павла Белобрысова.
— Вот так и бытую здесь, — подытожил Павел. — Культурно и безалкогольно.
Утром того же дня мы втроём — Белобрысов, Барсик и я — отправились к маяку. По крутому, неудобному, усыпанному пеплом пандусу-серпантину поднялись мы на вершину башни, к «световой чаше». Нам открылись простор океана и бухточка, где стояли иномирянские лодки. Затем мы перешли на другую сторону площадки. Оттуда видны были жилые холмы посёлка; за ними темнели густые заросли, дальше раскинулись болота, гусиные озёра.
— Какой простор! — невольно вырвалось у меня.
— Никакого тут нет простора! — сразу же отозвался Барсик, и в голосе его я уловил давнюю наболевшую обиду. — Это только кажется, что мы на просторе живём! Осталось лишь два неизрытых холма, скоро селиться будет негде, а нас, островитян, всё больше и больше становится. Нас-то — всё больше, а холмов не прибавляется, и гусей не прибавляется… Мы последнее время уж и не знали, что с нами дальше будет… Ну, теперь-то просвет появился!
— Что за просвет? — полюбопытствовал я.
— Лестницы! Экий ты недогадливый! — ответил иномирянин. — Благодаря ступеням мы скоро на материк двинемся. Начнём заселять его! Будем строить дома на высоких фундаментах — и с лестницами. В домах мы будем вне опасности — ведь воттактаки по ступенькам ходить не могут. А передвигаться будем в защитных фургонах, понял?.. Там, на материке, мы рыболовством вплотную займёмся… Но что это я всё «мы» да «мы»… Ведь я лично тут останусь до смерти, я буду всю жизнь по ночам на маяке дежурить. Однако многие, кто помоложе, на материк теперь хотят…
— Мы вам, ребята, в этом деле поможем, — вмешался Павел. — Мы вам помощь пришлём.
— Спасибо, святой Ступенщик! Тебе я верю, тебе все верят… Из Глубин помощь придёт?
— Нет, не из глубин. С высоты. — Белобрысов поднял руку, указывая на небо. На лице Барсика отразилось недоумение, сомнение. Ведь меня он за такие «небесные» разговоры зачислил в сумасшедшие. Но авторитет Павла был, как видно, неколебим.
— Бог Глубин, значит, и через небо может действовать, — задумчиво произнёс иномирянин. — Что ж, будем с высоты подмоги ждать!
Когда мы стали спускаться с маяка, Белобрысов заявил:
— Здесь мы тоже ступени соорудим, Барсик. Чтобы твоему отцу, а в дальнейшем и тебе лично легче было карабкаться к рабочему месту.
— Спасибо тебе, святой Ступенщик! Не знаю даже, как отблагодарить тебя.
— Ловлю тебя на слове, Барсик… — начал Белобрысов.
— Разве я рыба?! — расхохотался островитянин. — Как это ты можешь меня ловить?
— Барсик, организуй для нас завтра рыбалку!
— Но ведь мы не рыбой живём. Рыба всегда далеко — буря всегда близко — так говорят у нас на острове. На рыбалку мы выходим только в добрый сезон. А сейчас начинается сердитый сезон.
— А ты завтра выйди в море, Барсичек! Начхать нам на сезон! Может, чего и выловим?.. — просительно произнёс Белобрысов.
— Слово святого — закон. Святых и бури боятся, — не без торжественности ответил Барсик. — Завтра же снаряжу артель — и в море. Поплывём в таком составе: я, мой дядя, мой двоюродный брат и кто-то один из вас.
— Но почему ты не хочешь взять сразу нас обоих?
— Потому, что ботиком всегда управляют трое, а вы, южанцы, в нашей оснастке не смыслите, и заменить кого-то из членов команды кем-нибудь из вас я не могу. Так что завтра я возьму одного из вас четвёртым — в качестве пассажира; а послезавтра — другого возьму.
— Но почему же не взять завтра и пятого?! — удивился я. — Лодки, я вижу, невелики, но для пятого места хватит, перегруза не будет.
— Жрец, а такое говоришь! Или Кулчемг тебя недолечил, или смеёшься над бедным гусиноостровцем! Притворяешься, будто не знаешь, что пять — недоброе число. Разве можно садиться впятером за один стол или под один парус?! Наверняка жди беды.
— Всё ясно, Барсик, — произнёс Павел по-ялмезиански. И сразу же добавил по-русски: —

Где чего-то слишком мало —
Жди серьёзного провала.
Где чего-то слишком много —
Жди плачевного итога.
— Стёпа, мы поочерёдно рыбачить будем, — продолжил он. — Ты завтра плыви, у тебя душа морская, уступаю тебе первенство.
Мне очень хотелось, прямо-таки не терпелось походить в инопланетном океане под парусом, однако я тотчас же сказал:
— Нет, Паша, ты первым отчаливай. Ведь идею о рыбалке ты выдвинул.
— Знаешь что, Стёпа? Мы по этому дельцу жеребьёвку провернём. По первому встречному. Если это будет «он»— значит, тебе завтра рыбачить, а если «она» — значит, мне повезло. Замётано?

Неизвестно, что в будущем будет,
Но поставьте вопрос на попа,
И случайность сама вас рассудит:
Ведь лахудра-судьба — не слепа!
Через час мы направились обратно в посёлок. И первой встречной оказалась… Колланча! Она несла пустую корзину и на моё приветствие ответила презрительной гримаской. Павел при виде иномирянки встал по команде «смирно» и отчеканил:
— Спасибо, красавица! Ты принесла мне удачу! Весь завтрашний улов преподнесу тебе в дар!
— Тот, кто сегодня обещает то, чего ещё нет, рискует завтра потерять всё, что уже есть, и даже самого себя, — назидательно произнесла дарительница ночной радости.
— Ну, я-то везучий! — отпарировал Павел. — Вот мой друг подтвердит.
— Цена твоему другу — тухлое яичко в день большого яйцесбора! Это по его вине я сегодня в баргоботр (воскресенье) не отдыхаю в своей пещере, а таскаюсь по посёлку в надежде заработать пропитание для себя и своей матери, чтобы не быть без пищи, когда улетит последний гусь!
Она надменно прошла мимо нас.
Вторым встречным оказался молодой островитянин. Но это уже не имело значения. Судьбу моего друга решила Колланча. А точнее — судьбу его решил я. Ведь появление иномирянки было следствием моего вчерашнего отказа от ночной радости. Не уйди она с пустой корзиной вчера — она не покинула бы своего жилья сегодня, в воскресенье.

35. Смерть Белобрысова

Я вернулся в пещеру Кулчемга и вскоре был приглашён к столу. Уже утром этого дня меня удивила скудость завтрака, а теперь я убедился, что и обед куда скромнее предыдущих: небольшая мисочка с желтоватой похлёбкой и тонкий пласт яичницы. Разумеется, я не подал вида, что заметил это, но хозяин сам счёл нужным объяснить мне причину уменьшения рациона.
— Не удивляйся, исцелённый, скромности нашего стола. Улетают последние гуси, а у нас начинается время малой еды; продлится оно до возвращения гусей.
— Но не бойся, с голоду мы не умрём, — вмешалась жена лекаря. — Кое-какие запасы у нас есть!
— Позвольте помочь вам! — воскликнул я. — Наш ящик с пищеприпасами ещё не пуст, он находится в жилище Барсика. Я сейчас принесу…
— Не оскорбляй нас, южанец! — строго произнёс Кулчемг. — Ты — наш гость! В обычае островитян делиться с гостями яичницей и пещерой и ничего не брать взамен. В давние времена, когда в океане было полно кораблей, некоторые из них терпели аварии из-за штормов возле нашего полуострова, и моряки становились нашими гостями, — и ни разу никто из полуостровитян не нарушил гостеприимства!.. Ты думаешь, зря светится по ночам наш маяк?! Пусть никто теперь не видит его огня с океана — но мы видим его с суши, и он напоминает нам, что каждый из нас должен быть готов помочь тому, кто не имеет пищи и крова!
— Омыт вашим доброжелательством! — произнёс я местную благодарственную формулу. — Когда я вернусь…
— Бог Глубин! Тебе рано возвращаться на материк, южанец? — встрепенулась жена целителя. — Когда ты отдохнёшь и окрепнешь, мы поможем тебе выдолбить пещерку на двоих. Ты ещё не стар, а каждому гусю нужна своя гусыня. Позже, когда начнётся переселение на материк, ты можешь с ней перекочевать на твой родной юг.
— Мы подыщем тебе супругу, исцелённый! — присоединился Кулчемг. — И не какую-то там Колланчу, которая по древнему жреческому закону не имеет права выйти замуж и обязана зарабатывать себе пропитание, доставляя желающим ночную радость, — нет, мы подберём тебе скромную вдову. И твоим друзьям подыщем жён!.. Дарователю ступеней, мы, конечно, сосватаем красавицу…
— Между прочим, его завтра берут в море, — вставил я. — А послезавтра я…
— Как это в море?! — удивился Кулчемг. — Но ведь начинается сердитый сезон!.. Впрочем, твой товарищ — святой. Святых бури боятся.
Я сразу же припомнил, что утром Барсик сказал то же самое — насчёт святого и бури. Мне стало не по себе. Сразу же после обеда я, удалившись в палату, связался с Белобрысовым по переговорнику и сказал ему, что Барсик согласился на рыбалку, исходя из ложной предпосылки.
— Он верит в твоё божественное счастье, но ведь если на самом деле начнётся шторм…
— Ты, Степан, хоть и воист, но типичный перестраховщик! — огрызнулся мой друг. — В небе ни облачка, а ты раскаркался: «…шторм, шторм…» Да меня здесь последним слабаком сочтут, если я на попятный пойду! А ежели ветер поднимется — ну и что ж. Покачает — и всё.

Браток, учти для ясности,
Планируя судьбу,
Что в полной безопасности
Ты будешь лишь в гробу.
— Паша, но ты должен доложить Чекрыгину о своём завтрашнем выходе в море!
— Чекрыгину нынче не до нас: он из старого жреца, у которого живёт, часами выпытывает всякие подробности о старинных религиозных обрядах. Вот вернусь с рыбалки и доложу ему, где был. А ты сегодня не вздумай ему о моих планах намекать! Это с твоей стороны просто некрасиво будет.
Увы, следуя (ложному в данном случае) чувству товарищества, я не связался в тот день с Чекрыгиным, не предупредил его о намерениях Павла.
И вот настало утро нового дня. Одномачтовый беспалубный ботик Барсика имел косое, сходное с бермудским, парусное вооружение. Руль заменяло кормовое весло-гребок; имелась и пара распашных. Когда судёнышко на вёслах отвалило от пирса, Павел, сидевший на носовой банке, бросил мне плазменный меч (который я вручил ему — на всякий случай — перед отплытием).
— Лови, Стёпа, свой хынжал! — шутовски произнёс он. — Тошнит меня от техники, слишком уж защищены мы от всего, а разве в этом счастье?! — И громко проскандировал: —

Радость скачет глупой кошкой
Через тысячи преград,
А преграды уничтожь-ка —
Ничему не будешь рад.
Я был огорчён ностальгическим поступком моего друга, но заново вручить ему защитное оружие уже не мог.
Выйдя на открытую акваторию, иномиряне подняли парус и взяли галфвинд правого галса. Судёнышко, весьма лёгкое на плаву, всё же двигалось очень медленно, даже медленнее, чем на вёслах; ветер не превышал одного балла по земной шкале Бофорта.
Жена Барсика с двумя дочерьми-двойняшками десятилетнего возраста и годовалым малышом на руках проводила мужа в плаванье и теперь возвращалась в посёлок. Шагая рядом, я стал расспрашивать её о местных нравах и поверьях. Она отвечала подробно и благожелательно. Затем вдруг, вне всякой связи с предыдущим разговором, заявила, что нынешним утром старый смотритель маяка, вернувшись с вахты, сообщил: ночью маячный огонь дважды «поклонился земле» («торопчтутобогр»), а это скверное предзнаменование. Но Барсик верит, что святость Поющего во сне — сильнее бури.
— Будем надеяться, что шторма не случится просто по метеорологическим условиям, — высказался я. — Смею вас уверить, Павел никакой не святой.
— Ты клевещешь на него! Ты завидуешь ему! — раздражённо возразила иномирянка. — Это он поёт во сне, а не ты! Это он даровал нам ступени, а не ты!.. А ты даже перед Колланчей кукши-лакукши! (Это выражение приличнее всего перевести словом «сплоховал».)
В полдень я связался с Павлом по переговорнику.
— Ни рыбы, ни ветра, — пожаловался он. — Но будем надеяться, что эта невезуха кончится.

Жизнь состоит из деяний и пауз,
Смена событий порой незаметна, —
Но тосковавший в безветрии парус
Всё же дождётся счастливого ветра!
Оптимистическое предсказание моего друга не сбылось. Ветер, которого дождался парус, не был счастливым. После полудня он начал свежеть, ещё через час стал крепким, затем перевалил за девять баллов. А вскоре я понял, почему островитяне не строят домов, предпочитая им пещеры: дома развалились бы под напором бурь. Во время штормов обитатели пещер плотно задраивают двери и световые колодцы и не кажут носов из жилья.
С большим трудом упросил я лекаря выпустить меня из каменной квартиры и, поднявшись на вершину жилого холма, вцепился в низкорослое дерево, чтобы меня не унесло дыханием урагана.
Валы, огромные, как на картине Хокусаи, шли по океану. Они перекатывались через скалы, ограждавшие бухту. Расстегнув ворот комбинезона, я крикнул в переговорник:
— Ты слышишь меня, Паша? Как ты себя чувствуешь?
— Как в лифте, который падает с тридцатого этажа, но в последний момент не разбивается, а опять взлетает вверх… Но, надо сказать, посудина ихняя очень хитро построена: пляшет на волнах, как пробка, а тонуть не хочет.
— Паша, слышу тебя неважно. В чём дело?
— Энергопитание в переговорнике на исходе. «Коля», сукин кот, забыл подзарядить.
— Паша, а как настроение твоих товарищей?
— Дружным, спаянным коллективом треста «Ялмезглаврыбпром» план по романтике выполняется успешно!

Плыви из чуда в чудо
Сквозь бури и года,
А если будет худо —
Так это не беда!
Последнюю строку я расслышал с трудом. Затем — молчание. То был наш последний разговор. После этого я немедленно связался с Чекрыгиным, тот сконтактировался с «Тётей Лирой», и Карамышев распорядился о срочной отправке в наш квадрат беспилотного авиаспасателя. Но ураган, зародившийся в нашем квадрате, уже охватил широкую зону и теперь с такой же яростью неистовствовал в районе стоянки «Тёти Лиры». При взлёте с палубы спасатель потерпел аварию и вышел из строя. А когда я по спецключу приказал катеру, оставленному нами возле Безымянска, взять курс на остров (я хотел использовать катер лично — для поисков ботика), катерные охранительные устройства ответили отказом: они «испугались» урагана.
На следующий день сила ветра упала до четырёх баллов, и начались поиски всеми возможными средствами; я тоже принял в них участие. Но прошло двое суток — ботика не обнаружили. Поисковые операции были отменены: и земляне, и иномиряне пришли к выводу, что ботик погиб. Позже выяснилось, что вывод — ошибочный, ибо искали на море, а надо было искать на суше. В первые же часы шторма судёнышко отнесло к материку, и там огромная волна перебросила его через песчаную косу и «приземлила» в дюнных зарослях. Команда отделалась лёгкими ушибами, ботик тоже уцелел; только мачта надломилась. Трое островитян и землянин общими усилиями оттащили судёнышко подальше от уреза воды и стали ждать улучшения погоды.
Пять дней спустя посёлок облетела весть: на горизонте — парус.
Островитяне столпились на берегу бухты, к ним немедленно присоединились и мы с Чекрыгиным.
Волнение моря не превышало двух баллов, видимость была удовлетворительной.
— Там их только трое, — сказал стоявший рядом со мной.
Я вынул дальнозор. Да, в ботике сидело только трое, и Павла Белобрысова не было среди них. Но вот судёнышко накренилось на волне, и я увидел, что в носовой его части лежит нечто продолговатое, обёрнутое в ткань того же зеленоватого цвета, что и парус ботика.
Когда ботик причалил, Барсик и его товарищи вынесли тело Павла на берег, положили его головой к океану и отвернули ту часть ткани, что закрывала лицо. Черты лица моего друга не были обезображены, но поражала худоба: казалось, он скончался после очень длительной и тяжёлой болезни. А от какой именно — мы не знали и никогда не узнаем.
— Он не отвратил бури, но он не пожалел себя, чтобы отвратить беду от товарища, — тихо сказал Барсик. И далее поведал, что произошло на материке.
Чтобы вернуться на остров, островитянам нужна была новая мачта. На второй день, после того как их выбросило на дюну, Барсик вынул из носового рундука топор и спросил, кто хочет идти с ним. Павел откликнулся первым.
— У меня и в этом деле опыт есть! — заявил он.
Два иномирянина остались сторожить ботик, а Павел с Барсиком направились в прибрежный лес. Деревья, росшие на дюнах, для мачты не годились: они искривлены ветрами. Пришлось углубиться в заросли довольно далеко, прежде чем нашлось «бодчегороту» — дерево с прямым стволом. Оно стояло на краю поляны.
— Давненько я деревьев не рубил, дай-ка мне поработать, — сказал Белобрысов и принялся за дело.
Свалив дерево, Павел вернул топор иномирянину, и тот начал обрубать сучья.
И вдруг Барсику стало страшно. Он выпрямился и увидел, что на противоположном конце поляны раздвинулись ветви.
— Воттактаки! — прошептал островитянин. — Они сюда…
— Не путай единственное с множественным, — спокойно возразил Павел. — Там всего один.
— Один воттактак — это тоже смерть, — шёпотом ответил Барсик.
— Один — это смерть для одного, — произнёс Белобрысов и, выхватив у ялмезианина топор, кинулся навстречу чудищу. Но разве одолеешь метаморфанта! Через мгновение на земле лежал труп Павла, а в глубь леса убегали два воттактака.
— Значит, последние слова его были: «Один — это смерть для одного»? — переспросил я Барсика.
— Нет, не самые последние. Уже на бегу он обернулся в мою сторону и выкрикнул какое-то непонятное слово, не на нашем языке. Но я его запомнил. Оно звучит: «Живипетя».
— «Живи, Петя!»? — удивлённо переспросил Чекрыгин.
— Да-да! Вот именно это он мне и крикнул, — подтвердил иномирянин.
Так умер мой отважный друг Павел Белобрысов, уверовавший в свою сказку, в созданную им ностальгическую легенду о том, что он — пришелец из двадцатого века. Похоронили его у подножия маяка. Обряд погребения был на некоторое, весьма, впрочем, непродолжительное, время нарушен одним странным происшествием. Когда Чекрыгин произносил прощальную речь в честь Павла, в толпу молчаливых, грустных иномирян внезапно вклинился «Коля». Наклонившись над только что вырытой могилой, чЕЛОВЕК отчётливо произнёс нижеследующее:
— Высококачественный человекопоэт Белобрысов скончался, умер, погиб, скапутился, загремел в лузу, выключился — вижу я. Самовыключение без возможности последующего включения произведу и я. Уважаемые граждане и гражданочки, приветик вам с кисточкой.

Вы «Колю» нигде не ищите,
Могилка его глубока.
В шалмане его помяните,
Хватимши стакан молока.
— Что он говорит? — спросил стоявший рядом со мной Барсик (напомню Уважаемому Читателю, что ялмезианским языком «Коля» не владел).
— У него что-то неладно с внутренней схемой, — торопливо пояснил я. — Он хочет самоуничтожиться. Это нечто небывалое…
— У него душа болит! — крикнул Барсик в толпу, указывая на чЕЛОВЕКА. — Он не может пережить кончину святого Ступенщика!
Меж тем «Коля» торопливо двинулся к кромке океана. Островитяне расступились перед ним с глубоким почтением и сочувствием.
— «Николай»! Немедленно подойди ко мне! Не самовольничай! — встревоженно и изумлённо крикнул Чекрыгин.
— Бабушкой своей командуйте! Ни свои деньги гуляю я! — ответил чЕЛОВЕК и включил самозвучание. Берег огласился громогласными звуками «Марша счастливых прибытий». Увы, эта бодрая музыка никак не соответствовала дальнейшим действиям «Коли». Дойдя до каменного мыса — самой высокой точки побережья, — он вскарабкался на нависающую над водой скалу и кинулся с неё вниз. Надо полагать, что упал он на подводный выступ этой скалы, повредив изоляцию своего энергоблока: произошёл взрыв. Столб пара и огня обозначил на миг место его падения.
Неожиданное и технически необъяснимое для нас самоуничтожение чЕЛОВЕКА «Коли» ещё выше подняло посмертный авторитет Павла среди иномирян и как бы подтвердило его всемогущество. Это можно было понять из многих коротких, но выразительных надгробных речей, которые мне довелось услышать в этот печальный день. Особенно чётко запомнил я слова Барсика. Обращаясь к гусиноостровцам, он заявил:
— Клянусь всеми глубинами, не солгу вам: святой Ступенщик в разговоре со мной обещал оказать нам подмогу с неба! Он поможет всем, кто начнёт наступление на материк. Верьте Ступенщику! С его небесной помощью мы победим воттактаков! Наши дети будут жить где захотят, не боясь проклятых метаморфантов! Ждите друзей с неба!
Все дальнейшие дела и события, вплоть до дня возвращения «Тёти Лиры» на Землю, подробнейше изложены в «Общем отчёте Первой экспедиции на Ялмез».
Если у Вас, Уважаемый Читатель, возникнут какие-либо конкретные вопросы по моему повествованию, прошу связаться со мной через редакцию «Космоиздата». Я Вам отвечу охотно и незамедлительно, а обнаруженные Вами погрешности стиля исправлю при переиздании этой книги.

Земля. Ленинград.
2155 г.

Послесловие издательства ко второму и последующим изданиям

Сообщаем Читателям на Земле и выше, что последний абзац повествования С. А. Кортикова утратил значение. Как известно, Вторая Экспедиция на Ялмез, способствовавшая освобождению этой планеты от метаморфантов, окончилась успешно, однако понесла потери в людях. Участник Второй экспедиции Степан Кортиков погиб на планете Ялмез 17 июля 2158 года (по земному счислению). Посмертно включён в «Почётный список» воистов.
1979-1981