1 2 3 4 5 6 
— Привет, Буба.
   
— Ты понял, что я черный?
   
— Но не весь, — возразил я, показывая ему на его ладонь.
   
Он удивленно поднял брови:
   
— Ты странный араб. Только что извинился. Теперь шутишь. Странный ты тип.
   
— Извини, я просто воспитанный.
   
— У тебя есть где спать?
   
— Нет.
   
— Пошли ко мне в сквот.
   
Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.
   
В следующие дни Бубакар играл в игру, которая его очень забавляла: водил меня по Каиру, словно был штатным экскурсоводом.
   
Он посвятил меня в жизнь иностранца в ожидании документов.
   
— Сколько у тебя денег?
   
— Ничего не осталось, Буба, ничего.
   
— Тогда ты можешь поработать жиголо.
   
— Не понял?
   
— Ты ведь красивый! Ну, для белого… На самом деле правильнее сказать — для зеленоватого, потому что, по-моему, вы, белые, скорее зеленоватого цвета, чем белого, правда? Особенно арабы зимой…. Ну да ладно, ты красивый, у тебя много зубов, если тебя отмыть, будешь нравиться женщинам. Я бы на твоем месте зарабатывал этим.
   
— Погоди! Я же не стану заниматься проституцией…
   
— Кто говорит о проституции? Я предлагаю тебе быть жиголо в дансинге, в женском клубе. Ты не обязан ни спать с ними, ни изображать секс, ты просто должен сидеть с ними в баре, танцевать или разговаривать. Иногда можно поцеловать украдкой, с намеком, что, мол, хотел бы большего. Компаньон для одиноких женщин, так сказать. Работа непыльная.
   
— Но как, по-твоему, я могу это сделать? Я плохо одет, не представляю никакого интереса, никого не знаю.
   
Он завертелся и, как кошка, весело и гибко стал подпрыгивать на месте.
   
— Никаких проблем, Саад, если ты станешь жиголо, я буду твоим сутенером. За пятьдесят процентов твоей выручки я достану тебе хорошую одежду и нужные контакты.
   
— Ты шутишь?
   
— Нет.
   
— Шутишь! Десять процентов, а не пятьдесят.
   
— Тридцать.
   
— Двадцать. Последнее слово.
   
— Двадцать процентов? Ты видел сутенера, который берет двадцать процентов? Да я буду самым дешевым котом в мире!
   
— Наверно, да, зато и я буду самым дешевым жиголо в мире.
   
Взрыв смеха закрепил наше соглашение.
   
В тот же день Бубакар на несколько часов исчез и вернулся, прижимая к груди носовой платок, в котором был увязан крохотный золотой слиток.
   
— Буба, у тебя есть золото?
   
— Я его украл.
   
— Буба!
   
— Не бойся, я его украл у вора. Так что получается, что я не вор, а вершитель справедливости.
   
— Ну как я тебе поверю? Кого ты обокрал?
   
— Могильщика.
   
— Бедняга…
   
— Ты шутишь? Он сам грабит мертвых.
   
— Что? Здесь, в Египте, мертвецов хоронят с деньгами?
   
— Нет, но с золотом. Посмотри, это же зуб!
   
Два часа спустя, когда я примерял на базаре новую одежду, чтобы проверить перед зеркалом, как она сидит, и понюхал ткань, я убедился, насколько справедлива поговорка: деньги не пахнут.
   
— Черный костюм, расстегнутая белая рубашка… Да ты не просто жиголо, ты профи!
   
Потом Буба отвел меня в людный квартал Каира и показал мне дверь под рубиново-сапфировыми неоновыми буквами вывески, гласившими: «Норá, дансинг».
   
— Вот. Спускаешься на танцпол, подходишь к барной стойке, облокачиваешься и ждешь, пока женщина предложит тебе выпить.
   
— Пойдем вместе.
   
— Ты шутишь? Меня не пустят. Это бар для зеленолицых.
   
Я колебался. Необычность ситуации внушала мне робость, и я пытался выиграть время.
   
— «Нора»… Странное название для дансинга, нет?
   
— Для женского — нормальное.
   
— Те, что входят, на вид немолоды.
   
— Размечтался, Саад, тут написано «дансинг», а не «рай»…
   
Он посмотрел на меня, вращая своими огромными глазами, где было больше белоснежной эмали, чем коричневой радужки.
   
— Струсил и сдулся?
   
Восьмидесятилетняя карлица, с веками, раскрашенными тушью и лазурью, с телом без талии и шеи, увенчанным всклокоченным рыжим париком, прошла перед нами, пошатываясь на острых шпильках. На пороге заведения она оглянулась и подмигнула мне, приглашая немедленно к ней присоединиться. Я застонал.
   
— Хуже, я и не надувался…
   
Буба схватился за ребра, чтобы не лопнуть от смеха. Его веселье помогло мне убедить себя, что все, что происходит, несерьезно, и я, набрав побольше воздуха, пересек улицу и вошел в «Нору».
   
Девица в гардеробе, костлявая и высокая, похожая на цаплю, без стеснения оглядела меня, определяя с точностью до сантиметра мои внешние параметры. Снисходительной гримасой она дала мне понять, что проверка прошла удовлетворительно, и указала на лестницу, по которой я должен был идти вниз.
   
Я спустился, окунувшись в различные запахи, ароматы сладкие, цветочные, мускуса, амбры, туберозы, пачулей, так что на последней ступеньке я уже поплыл.
   
«Нора» представляла собой широкую танцевальную зону, круглую площадку, вокруг которой стояли столы и стулья, означавшие выпивку и передышку. Низкие лампы с абажурами из жемчужно-серой ткани пропускали редкий розовый, приглушенный свет, дальнюю стену занимала длинная барная стойка, украшенная рядом багровых неоновых ламп, чьи развратные сполохи в сочетании с бутылями крепких алкогольных напитков придавали всему более эротичный, даже агрессивный характер. Чувственные изгибы морских раковин с воткнутыми коричневыми свечами добавляли еще один намек.
   
В углублении справа с чопорной автоматической твердостью играл свои шлягеры оркестр — группа из пяти музыкантов неопределенного возраста, одетых в темные рубашки и брюки, с пергаментной кожей мумий и крашеными волосами.
   
Мой приход не остался незамеченным. Пять десятков нарядных, накрашенных, причесанных женщин в бальных платьях стали хлопать ресницами, рассматривая меня. Все они наверняка появились на свет в промежутке между рождением моей бабушки и матери.
   
Эта наблюдение помогло мне снять напряжение.
   
Невольно я почувствовал нежность к этим женщинам, чей жизненный путь клонился к закату. Я воображал их в обществе детей, внуков, с покойными мужьями, хворыми или капризными, я видел их, проведших скучную жизнь, хрупкими, жалкими, но задорными, и вдруг меня охватила жалость.
   
— Откуда ты, прекрасный незнакомец?
   
Раскрашенная карлица не мешкая взяла меня в оборот.
   
— Из Багдада.
   
— Вот и славно, меня зовут Шехеразада. Пошли, угощу тебя шербетом с чаем.
   
Она, как трофей, отвела меня к своему столику. Старая белобрысая кукла, с трудом утягивавшая под сари болезненную избыточность тела, вскормленного лукумом и медом, ворчливо прокомментировала:
   
— Вечно уродины смелее всех.
   
С этого мига каждый вечер я проводил в «Норе» приятные часы. Хотя я танцевал мало — и плохо, — посетительницы оспаривали мое общество друг у друга. В отличие от других жиголо, лучше игравших свою роль, — жгучие взоры, красивые жесты, выигрышные позы, изысканные комплименты, — меня ценили за природную покладистость, за доброту, за бережную память о каждой беседе, за то, что наверняка был единственным мужчиной, не старавшимся улыбаться. На самом деле я с удовольствием возвращался в общество своих старых приятельниц.
   
Редкая из них хотела больше, чем я предлагал. В сумраке «Норы», после многочасовой подготовки, в ходе которой они тщательно взбивали прически, увешивали шеи бусами, красили лица румянами, утягивали животы корсетами, потом надевали тесные платья, выпячивающие что положено, они понимали, что создают иллюзию, и, спускаясь в дансинг, проникали в театр, где все было фальшиво: они сами, и я, и танцоры, и наш флирт, и гламур, и скользящие шаги по танцполу, — они становились актрисами, они играли себя, свою красоту, гибкость, молодость. Ни одна не рискнула бы по глупости сорвать спектакль, обнажив свое тело.
   
Бубакар радовался: я приносил в сквот мелочь. Что до моих африканских друзей, то они жили невероятно трудно, так как боялись покинуть квартиру с высокими лепными потолками; избегая облав полиции, они отсиживались за обшарпанными панелями красного дерева, остатками паркета, кучами мусора. Те смельчаки, кто решался на вылазку, если их не прогоняли в шею («грязные негры!»), попадали в кабалу к безжалостным хозяевам, не признававшим за ними ни права на отдых, ни права на приличную зарплату, ни на протест — никаких прав, кроме права помалкивать. К тому добавлялось препятствие, созданное ими самими: они отказывались учить арабский язык, ибо это означало бы, что они согласны остаться в Египте. Поэтому Буба вынужден был сортировать мусор, что едва обеспечивало ему скудное пропитание.
   
Иногда ночью, выпив по банке пива, африканцы рассказывали мне про «начало». Началом у нас назывался рассказ, прерываемый приступами кашля, в котором объяснялось, почему каждый в конце концов оказался здесь. Их «начала» приводили меня в ужас. В сравнении с ними мое детство в Ираке, мои утраты, наша нищета, хаос, от которого я бежал, казались детской сказкой, индийским фильмом. Я слушал их, и передо мной вставали боевики Тейлора в новой Либерии, убивающие женщин и девушек, прежде изнасиловав их, отрубающие затем ударами мачете руки и ноги старейшинам, потом добивающие юношей из «Калашниковых». Один Буба молчал, застывший, непроницаемый, так что я так и не узнал, что стало причиной отсутствия у него половины зубов: пережитое насилие или же недостаточный уход.
   
По контрасту «Нора» предоставляла мне шаткий, но дружественный приют. Очень быстро я сообразил, что надо стараться исключать эти страшные истории из болтовни с египтянками. Впрочем, не было нужды поддерживать беседу, достаточно было слушать и время от времени говорить с ними про них.
   
Однажды в субботу, станцевав два раза подряд мамбо и три — ча-ча-ча, я уединился в темном углу между баром и мужским туалетом, снял ботинки и стал массировать ноги.
   
Рядом со мной раздался голос:
   
— Да уж, сынок, не думал я увидеть тебя в подобном притоне…
   
— Ну наконец-то, папа. Где ты был?
   
— Мне нельзя отвечать на такие вопросы.
   
— Как приятно видеть тебя после стольких недель! Ничего, что ты попал со мной сюда?
   
— Отнюдь, это меня забавляет… Хоть раз ты привел меня в забавное место! Мне никогда при жизни не случалось бывать в таких местах.
   
— Это точно! В Ираке такого не было.
   
— Как знать… Зарабатываешь помаленьку?
   
— Так себе. Как работаю, так и зарабатываю. Иногда дают на чай.
   
— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей…
   
— Нет, папа, хватит речей, хватит нравоучений. Я здесь не делаю ничего плохого.
   
— Нет, плохого ты не делаешь, ты вообще ничего не делаешь. Ни-че-го. Нельзя ругать тебя за то, что ты делаешь, можно просто пожалеть о том, что не делается.
   
— Моя судьба в подвешенном состоянии, папа, я жду приема в Бюро ООН, а до того надо же мне что-то есть? И потом, я посылаю деньги маме в Багдад.
   
— Это правда…
   
Облокотившись о барную стойку, папа, хотя и невидимый для женщин, невольно принимал гордый вид и залихватски поглаживал усы.
   
— Ой, смотри, вон та толстуха с оранжевыми волосами. Она тебе не напоминает мадам Узабекир? Невероятно! Ты не можешь подойти спросить у нее, не родственница ли она им? Я припоминаю, что у мадам Узабекир была сводная сестра в Египте. Сходи узнай.
   
— Да что я, по-твоему, ей скажу? Призраку моего отца показалось, что вы напоминаете мадам Узабекир?
   
— Ну да, просто копия!
   
— Папа, она подумает, что я либо сумасшедший, либо клею ее.
   
— Ну не съест же она тебя.
   
Нравственные сомнения не мешали папе с огромным удовольствием ходить со мной в дансинг. Вспоминая эти месяцы, проведенные в «Норе», я с трудом узнаю себя, я различаю не Саада вчерашнего, не Саада сегодняшнего, а какое-то промежуточное существо, никак не связанное с моими целями, не чувствительное к прелестям матрон, которых я приглашал на танец, вежливое, аккуратное, деловитое, — я жил как бы рядом с собой. Раз я решил пройти Каир как остановку на пути в Лондон, то проживу свою жизнь в Каире именно так. Единственно важным делом была встреча в ООН.
   
Наконец время настало. Когда в Верховном комиссариате по делам беженцев я увидел свое имя, вывешенное в списках на стене, — с датой, часом, номером кабинета, — я думал, от радости потеряю сознание. Вера ослепляла меня, теперь мне точно выпадет удача, я получу статус беженца.
   
Утром в день встречи Буба изображал тренера.
   
— Грузи лодку по максимуму, Саад, делай упор на ужасы, преувеличивай, заимствуй наши несчастья, мои, моих товарищей, бери все себе. Иначе этим людям из ООН покажется, что всегда есть кто-то несчастнее тебя.
   
— Буба, мне не хочется лгать.
   
— Саад, ты сейчас сдаешь не на диплом честного человека, а на удостоверение жертвы. Главное — не выглядеть плохим беженцем, искателем выгоды.
   
— Я считаю, мне хватит и правды, чтобы получить статус беженца.
   
— Саад, не будь глупцом. Если людям из ООН объяснять, что бежишь от бедности, что хочешь отыскать работу и помогать деньгами семье, ты их не заинтересуешь. Им нужен спектакль, политические скандалы, убийства, геноцид, диктаторы с их армиями головорезов, с мачете или автоматами наперевес. Если просто сказать, что подыхал от голода и отчаяния, — этого мало. Смерть с косой, голод, нестабильность, отсутствие будущего — это их не впечатляет!
   
— Я не солгу ни единым словом. Я покинул Ирак, потому что ищу жизни прямой, без компромиссов.
   
— Устал я от тебя. Дай-ка мне лучше мои двадцать процентов.
   
— Вот.
   
— Что? Это все?!
   
— Я жиголо по минимальной ставке, я тебя предупреждал. Жиголо без каких-либо амбиций. Чтобы получать крупные бумажки, надо было…
   
— Но раньше-то господин Саад Саад приносил побольше! А ведь господин Саад Саад тоже не спускал штаны, насколько мне известно?
   
— С тех пор как я возместил твои расходы, я беру только трех клиенток, а потом сижу и слушаю музыку.
   
— Я знал, что у тебя нет таланта, но чтобы настолько!
   
— Буба, у тебя тоже нет таланта сутенера!
   
— У меня?
   
— Да. Иначе ты давно бы уже снял ремень и отстегал меня до смерти.
   
— Спешу тебе заметить, что только последний мудак стал бы носить ремень с тренировочными штанами! И все же ты прав, мы с тобой так и остались любителями.
   
Он тяжело вздохнул, потом добавил, гибко распрямившись:
   
— Послушайся меня хотя бы в одном. Оденься на свою встречу бедняком, а не жиголо. Даешь слово?
   
Открыть дверь кабинета номер 21, где ждал меня чиновник из ООН, который должен был решить мою участь, я смог только со второй попытки.
   
В первый раз, уже собравшись постучать, я вынужден был остановиться, ибо почувствовал, что слабею. Ужас! Панический страх от встречи лицом к лицу, страх провала… В одно мгновение тело мое покрылось потом, горло охватил спазм, я засмердел. Не раздумывая, я бросился в туалет, выдал свой обед и вытерся туалетной бумагой.
   
Стоя перед висящим над раковиной зеркалом, я видел Саада — бледнолицего, с унылыми губами, усталыми веками, — потом я сполоснул руки и увидел, как сзади появился отец.
   
— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, как я могу помочь тебе?
   
— Есть у тебя средство от паники?
   
— Да. Опиши мне, что ты чувствуешь.
   
— Я думаю, что за дверью ждет меня судьба. Женщина, которая станет меня расспрашивать, — я знаю, что это женщина, от секретарши на входе, — это волшебница, у которой в руках — моя жизнь. От того, что именно она обо мне подумает, она станет феей либо ведьмой, доброй либо злой, ибо у нее есть власть превратить меня либо в английского адвоката, либо в свинью, валяющуюся в куче дерьма.
   
— Вот. Теперь ты сказал это, и все получится.
   
Он исчез. Я вернулся в коридор, ведущий к месту встречи.
   
Несколько раз стукнув в створку двери кабинета номер 21, я услышал приказ войти.
   
Пока я подходил, чиновница ООН сидела не двигаясь, наклонившись к бумагам, пальцем она указала мне на стул напротив стола. Затем со вздохом разложила листки бумаги по разным папкам, схватила еще какие-то документы, несколько чистых листов бумаги и поднесла ручку ко рту.
   
И тогда, наконец приготовившись, она все же заметила мое присутствие и обратила ко мне свои благородные темные глаза и лицо в ореоле пышных вьющихся волос, доходивших до плеч.
   
— Фамилия, имя, национальность, дата и место рождения?
   
Усевшись, я прочел ее имя, обозначенное на табличке, украшавшей кожаный портфель: доктор Цирцея.
   
   7
   
   
Я назвался и протянул ей принесенные бумаги. Склонив голову набок, она просмотрела их — с опаской, полускептически, как бы нехотя.
   
В секунду я интуитивно почувствовал, что она ни за что мне не поможет.
   
Вдруг она улыбнулась, и я решил, что обманулся: нет, передо мной сидел не враг.
   
Записав в мое досье основные данные, она подняла голову и, держа карандаш наготове, спросила:
   
— Расскажите, что побудило вас покинуть родину.
   
— Родину?
   
— Да, Ирак — ваша родная страна.
   
— По-моему, я родился не в стране, а в ловушке. Слово «родина» звучит для меня странно. «Родная страна»! Ирак мне чужой, он не принял меня, не дал мне собственного места, мне в Ираке совсем не было хорошо, а если было, то вопреки Ираку. Я не уверен, что Ирак любит меня, и совсем не уверен, что сам люблю Ирак. Так что «родная страна» не имеет ко мне отношения. Мне это выражение даже неприятно…
   
К моему удивлению, она меня поддержала. Она удобнее откинулась в кресле и мягким голосом пригласила меня продолжать:
   
— Я прекрасно понимаю, что вы не любите эту страну и что вы оставили там любимых вами людей, живых или умерших. Расскажите все как можно подробнее, пожалуйста. Нам некуда спешить.
   
Почему я упорно воспринимал ее как враждебное себе существо? Почему этот начавшийся допрос рождал во мне чувство вины? Я не был виновен! Да и в чем?
   
Пока что не было ни обвиняемого, ни обвинителя, ибо она воздерживалась от комментариев. «Гони прочь это подозрение, Саад, не уступай паранойе, этому вирусу, которым Саддам Хусейн заразил твой народ! Расправь плечи, ободрись, отвечай».
   
И я поведал ей о своем детстве при диктаторе.
   
Нимало не стесняясь, она судорожно записывала все, что я говорил, ей было невероятно интересно. Потом я перешел к эмбарго, тут она тоже записывала, но сдвинув брови, при этом складка перечеркнула лоб. Наконец я рассказал про войну, про так называемый мир после войны, про смерть невесты, судьбу сестер…
   
По мере того как я продвигался вперед, я чувствовал, как интерес ее ослабевает. Неужели мне опять мерещилось? «Саад, не будь мнительным! Продолжай!» И все же казалось, она не одобряет то, что я описывал, и потому, чтобы убедить ее, я повторял про хаос, беспорядки, анархию, все эти уродства, делающие отныне в Багдаде невозможной всякую жизнь. Ее коленка под письменным столом беспокойно двигалась.
   
Я закончил гибелью отца, зятьев и с трудом, ибо слезы щипали мне глаза и голос мой прерывался, рассказал про агонию маленькой Салмы.
   
Не отвлекаясь, она несколькими фразами отметила последний эпизод и приготовилась встретить продолжение. По моему молчанию стало ясно, что история закончена.
   
Она прокашлялась, поискала вдохновение на потолке, не нашла, снова прочистила горло и уставилась на меня.
   
Она медлила со словами, и я воскликнул:
   
— Вы врач?
   
— Нет, а что? Вам нужно показаться врачу?
   
— Но…
   
— Да! Я могу это устроить.
   
— Спасибо, не нужно. Я просто хотел узнать…
   
— Что, простите?
   
— Странно. Почему на вашей карточке написано «доктор Цирцея», если вы не врач?
   
Она с облегчением улыбнулась:
   
— Я доктор социологии. В университете я написала диссертацию, большую исследовательскую работу, более трехсот страниц, которая дает мне право на это звание.
   
Плечи мои втянулись в туловище, и само тело вжалось в кресло, так мне было стыдно за себя. Как я, студент-юрист, мог проявить такую наивность? Глупость выдавала мою слабость. «Успокойся, Саад, соберись с духом!»
   
— Где это было?
   
— В Соединенных Штатах. Колумбийский университет.
   
— Но вы же не американка?
   
— Думаю, мы здесь не для того, чтобы рассуждать обо мне.
   
Я замолчал. Я чувствовал, что снова совершил оплошность.
   
Вздохнув, она досадливо махнула рукой, подумала и взглянула на меня:
   
— Господин Саад Саад, вы хотите получить статус политического беженца?
   
— Да.
   
— Почему?
   
— Разве вы не слушали меня в течение часа?
   
— Почему вы просите этот статус сейчас?
   
— Простите?
   
— Надо было просить во времена Саддама Хусейна.
   
— Извините, но я тогда был слишком молод или не готов еще покинуть свою страну.
   
Она покачала головой и сухо проговорила:
   
— Жаль.
   
— Как! Вы не примете мое досье?
   
— Приму.
   
— В таком же виде?
   
— В таком виде. Но я знаю, что вам ответят отказом.
   
— Простите?
   
— Господин Саад Саад, я хочу быть с вами откровенной: вы не получите статуса политического беженца.
   
— Почему?
   
— Потому что Соединенные Штаты освободили Ирак. Потому что сегодня Ирак — свободная страна. Потому что Ирак стремительно идет к демократии. Значит, проблемы больше нет.
   
Я был раздавлен. Бесполезно разговаривать, теперь я понял то, о чем догадался с самого начала: Цирцея не хотела понимать того, что я говорил! Она слушала вполуха, недоверчиво, неохотно, да и те, кто будет изучать ее рапорт, поступят так же: будут читать наспех, недоверчиво, неохотно и, как она, с восторгом примут начало и с ненавистью — конец. В их глазах Запад освободил Ирак от ига диктатора, они осуждают последовавший беспорядок, не берут на себя ответственность за него и считают даже, что это наша вина, вина иракцев, что мы не сумели воспользоваться свободой, которую они подарили нам — арабам, сумасбродам, дикарям, индивидуалистам, куда более виновным, чем они. Как я раньше не догадался? Чтобы не лопнуть от гнева, я уставился на свою левую лодыжку и стал думать об отце.
   
— Сколько у меня шансов?
   
— Почти никаких. Один на тысячу.
   
— Ставлю на него! Был бы один на миллион, я воспользовался бы им.
   
— Поймите меня правильно, господин Саад, с точки зрения административной процедура запущена, но я предполагаю ответ и хочу избавить вас от разочарования — в жизни, уже и так отмеченной несчастьем. Я предупреждаю вас из соображений гуманности.
   
— Из гуманности? Очень мило, что объяснили…
   
— Вы обиделись, но я не смеюсь над вами, господин Саад, я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время и вашу драгоценную молодость. Вы и так уже много страдали.
   
— Очень любезно. Что же вы мне советуете?
   
— Возвращайтесь домой. Поезжайте назад в Ирак.
   
— Вернуться в Ирак? Зачем? Ждать, пока американцы и англичане уйдут, а дальше ждать, когда новый диктатор от имени народа захватит страну, уставит все улицы своими бронзовыми статуями и убьет всех политических противников? Не реагировать? Еще раз посмотреть на убийства? Терпеть, пока бесправие не станет явным? Пока кто-нибудь из военных не совершит переворот? Пока религиозный фанатик не подорвет власть? Сколько, по-вашему, мне надо провести там лет? Сколько времени ждать негодяя, который это совершит? Пять лет, десять, пятнадцать? Подскажите хоть примерно, чтобы мне успеть записаться к вам на прием!
   
Она не обратила внимания на мой выпад и мягким тоном продолжала:
   
— Не падайте духом, ситуация наладится, я убеждена. Не уступайте временному отчаянию. Храните веру в свою страну, храните веру в тех, кто ее освободил, храните веру в ее способность к преобразованиям с нашей помощью.
   
Мне хотелось завопить: «Вам что, платят за то, чтоб вы несли этот бред?!» — но я прекрасно понимал, что она одинаково искренна — и в своем нежелании услышать меня, и в желании меня утешить. Упав духом, я слышал собственный шепот:
   
— Я никогда не вернусь в Ирак.
   
Протянув мне руку, она поблагодарила меня за посещение, повторила, что мое дело будет передано из одной комиссии в другую, так что через несколько месяцев мне сообщат ответ.
   
Вновь оказавшись на улице, залитой солнцем, я застыл на месте.
   
Как же попасть в Англию?
   
Несколько часов спустя, ночью, мертвый от усталости, я сидел на берегу Нила, под оградой богатой виллы, где в золотистом пламени факелов шумел прием. С моего поста сквозь зелень виднелись белые и серебристые костюмы, пары, кружащиеся под ритм барабанов, оттуда доносились радостные выкрики. Как можно выглядеть так беззаботно?
   
Мне не было места в этом мире.
   
У моих ног струились воды Нила — медленные, спокойные, равнодушные.
   
— Взять, что ли, и прыгнуть? Но можно ли утопиться в Ниле?
   
— Нет, сынок, глубины мало. А течение далеко не унесет.
   
Ко мне присоединился папа. Я грустно заключил:
   
— Значит, все плохо…
   
— Значит, все хорошо!
   
Папа сел рядом со мной и похлопал меня по плечу, смущенно, неловко, из горла его вырывалось какое-то бормотание и фразы, которые он бросал на полдороге. Он, как всегда, неловко чувствовал себя в роли утешителя, настолько боялся утратить привычную непринужденность.
   
— Папа, они убили тебя, а теперь убивают меня.
   
— Нет, они убивают твою надежду. Это тоже плохо. Но не настолько.
   
Папа попытался было плюнуть в воду, не сумел и заговорил снова:
   
— Вместе с тем надежда твоя, надо признать, была довольно глупой, — согласись.
   
После перенесенного унижения вынести этот молодецкий тон было невозможно. Меня трясло от ярости.
   
— По их мнению, все идет как по маслу: они нас не оккупировали, они нас освободили, они не ввергли страну в хаос, просто оказалось, что иракцы не способны наладить мирную жизнь. Я думал, они поборники справедливости, а теперь вижу, что передо мной завоеватели. Папа, они меня ненавидят и вечно будут ненавидеть таких, как я, потому что, требуя статуса беженца, я плюю им в лицо, я сбиваю их планы, обижаю их, тычу носом в ошибки. Они не могут стерпеть это.
   
Папа покачал ногами над волной.
   
— Послушай, сынок, не будем стенать всю ночь напролет. Есть проблема — значит есть выход.
   
— Выход — взять и утопиться в Ниле!
   
— А можно еще зарезаться ножом, которым намазывают масло.
   
Он хихикнул и добавил:
   
— Или до смерти упиться отваром ромашки.
   
Он хлопнул себя по бедрам.
   
— А еще повеситься на паутине.
   
Я жестом остановил его бред:
   
— Тебе это кажется забавным?
   
— Мне — да. А тебе что — нет? Ладно, Саад, будем проще, есть только два пути: либо ты возвращаешься, либо идешь в обход.
   
— Вернуться? Никогда. Это значило бы смириться с поражением.
   
— Ну вот видишь. Ты сам знаешь правильное решение! Вперед!
   
— Вперед?
   
— Да, я еду с тобой.
   
   
В полночь я пришел к Бубе в сквот и подполз к его матрасу, не разбудив остальных либерийцев. В темноте я сообщил ему о своем провале и о решении продолжать путь.
   
— Вот мы и на равных, Саад. Мне было отказано в статусе беженца.
   
— Когда?
   
— Год назад. Я не стал тебе говорить, чтобы не обескураживать.
   
— Как! И тебе тоже? А то, что твоих родных убили у тебя на глазах, а пытки, а изуродованный рот, это все их не…
   
— Они говорят, что у меня нет письменного подтверждения ни рождения, ни национальности.
   
— Иными словами, они говорят, что ты лжешь!
   
— Им так удобнее. Они никак не могут понять, какая выгода Америке приютить у себя Бубакара — без квалификации и диплома.
   
Он энергично поскреб голову пальцем, словно это помогало ему извлечь лучшие мысли.
   
— Знаешь, Саад, с диктатурой, по крайней мере, все ясно, там играют в открытую, понятно, что есть централизованная власть, полновластие, совершенно безнаказанно творящее произвол. На Западе все затейливее: нет деспота, а есть неприступные чиновники, их правила толще телефонных справочников, законы состряпаны с наилучшими намерениями. А на выходе что? Те же абсурдные ответы! Тебе не верят, ты не в счет, твоя жизнь не имеет значения. Пусть тебе больше не надо угождать тирану, теперь ты обнаруживаешь, что не устраиваешь систему: слишком поздно, не тот случай, не хватает официальных данных. Вы родились? Нет, раз у вас нет доказательств. Вы либериец? Докажите, или оставайтесь ни с чем!
   
— Поехали со мной в Лондон.
   
— Я думал уехать в Иерусалим. Вроде бы таким, как я, удается добыть там работу, а потом, через несколько лет легализоваться. У меня есть родственник, он предложил мне мыть посуду в ресторане. Поехали со мной.
   
— Забудь. Арабу селиться в Израиле — это все равно что рыбе загорать в пустыне. Лучше поедем со мной в Лондон.
   
До утра мы строили планы. Потрясенный тем, что я предложил ему путешествовать вместе, Бубакар в конце концов принял мой план.
   
— Хорошо, — подытожил он. — Дай мне несколько дней. Я расспрошу людей, узнаю, как это делается. Главное — добраться до Европы. Там выпутаемся. А пока активнее улыбайся дамочкам из «Норы», нам понадобятся деньги.
   
В следующие дни я встречал Бубу только за вечерней едой — единственной нашей трапезой — на улице возле сквота. Пока он бегал по Каиру в поисках контактов, я лез вон из кожи, чтобы заслужить чаевые — либо чаще, либо больше.
   
Наконец после месяца напряженной работы Буба появился передо мной на пороге дансинга.
   
— Все, у меня есть наводка! Иди за мной.
   
Лихорадочно пританцовывая на месте и то панически вращая глазами, то внезапно разражаясь смехом, он утащил меня в нескончаемое странствие по городу, в результате которого мы очутились перед футбольным полем, окруженным рядами скамеек, на которых сидело несколько тысяч человек.
   
— Вот.
   
— Что — вот?
   
— Наш путь к бегству.
   
Я огляделся, пытаясь понять, чтó могло дать Бубе такую надежду. Он хихикнул пискляво и нервно, как страдающий бессонницей человек, у которого нервы на взводе.
   
— Объясни мне, пожалуйста, Буба.
   
Своими двухцветными руками он показал на исполинский плакат, обрамлявший вход на стадион.
   
Посреди плаката размером десять на четыре метра красовались девять рок-певиц с угольно-черными глазами, с начесами волос на головах, одетые в стиле «Лолита с того света». Они взирали на нас с высоты своих фотографий и злобно высовывали языки, а рядом с наклейками «все билеты проданы» и «дополнительный концерт» крупные готические буквы с металлическим блеском сообщали жуткое и очевидное имя: «Сирены».
   
   8
   
   
Бывают мечты, которые погружают нас в дрему, бывают мечты, что не дают уснуть.
   
Желание уехать придавало мне неисчерпаемую энергию, постоянную, все прибывающую силу, она была больше меня, способна преодолеть любые пределы, в том числе пределы здравого смысла.
   
Почему я покинул Египет, вместо того чтобы в нем поселиться?
   
Если бы я положил свою котомку здесь, если бы пожертвовал Нилу свою тягу к Западу, я смог бы выстроить надежную жизнь, избавить себя от годов страдания и унижений.
   
Почему?
   
Что может быть легче, чем переместиться из Багдада в Каир, из одной арабской столицы в другую?
   
Почему?
   
   
Оглядываясь на прожитую жизнь, мы видим ее жужжанием вечных «почему», не услышанных вовремя, чередой перекрестков, где мы не увидели прямой дороги вперед. Я пришел в город фараонов твердо намеренный уйти из него, и возможность остаться даже не приходила мне в голову. Спасибо Саддаму Хусейну! Опять спасибо ненавистному диктатору, все еще давившему на меня, хотя и неспособному наложить руку. С детства этот колдун столько раз морочил мне голову арабским миром, арабской силой, арабской борьбой, арабской гордостью, что я проникся отвращением к этой пропаганде. Покидая Ирак, а затем и Египет, я отвергал не только родину и ее близкого соседа, но часть себя, ту струну, которую хотел затронуть во мне Саддам: арабскую душу. И где бы я ни находил эти идеалы и даже их след или дальний отголосок, я видел лишь вранье, манипуляцию и мнимость: не сознавая того до конца, я ненавидел арабский мир.
   
Но я не мог вообразить, что едва я совершу вылазку в не арабский мир, как тут же стану завзятым арабом. Мы думаем, что бежим из тюрьмы, а сами тащим за собой решетку. Но это уже другая история, которую я расскажу позже…
   
Верный своим уловкам, связав нашу судьбу с «Сиренами», Бубакар вытащил счастливый билет. Благодаря им нам удалось вырваться из Египта и приблизиться к цели. Однако их общество, как станет видно впоследствии, оказалось предприятием небезопасным.
   
   
Кто из жителей Земли не слышал о «Сиренах»? Их слава так скоро вышла за пределы родной страны — Швеции, — что сегодня никто уже не помнил, откуда они взялись, ибо их англоязычный шлягер «Herbal tea» — гимн наркотикам — стал всемирным хитом.
   
Эти юные чертовки начинали втроем под названием «Чертовы детки», потом группа выросла до пяти под названием «Русалочий паштет», объясняя, что паштет из русалок — это подделка, как все паштеты из разряда деликатесов, как, например, паштет из мяса ласточек, на 80 процентов состоящий из свинины и на 20 процентов — из мяса ласточек, и мы тоже на 80 процентов — свиньи, а на 20 — певицы. Наконец, расширив состав до девяти, они переименовали себя в «Сирен».
   
«Сирены» не были иллюстрацией средневековой легенды: ничто не связывало их с девами-рыбами, ничто в них не напоминало легендарных красавиц с обнаженной грудью, с огненным взором, чьи гривы струились вдоль гибких тел, заканчивавшихся чешуйчатыми хвостами, роковых красавиц, утаскивавших моряков на дно, предварительно соблазнив их. Гораздо больше, чем сирен древности, они напоминали сирены современные — электрические сигналы тревоги, воющие раструбы, разрывающиеся при угрозе пожара или ограбления.
   
Любой, кто присутствовал на концерте «Сирен», понимает, что их название объясняется, главным образом, пронзительностью звука. Работая на пределе мощности, культивируя уродство, плюясь в микрофон так, что каждое слово становилось неразличимо на слух, искажая звук металлических инструментов до невыносимого визга, они творили на сцене истерическое действо, одетые в костюмы из старых жестянок, и скорее били по гитарам, чем играли, кричали, а не пели, непристойно корчились вместо танцев. Порочные, подвижные, циничные, насмешливые, они, не позволяя себе ни малейшей передышки, сминали зрителей, как танковая армада. У тех было два способа реагировать на зрелище, требовавшее от них не слуха — барабанные перепонки лопались, — а выносливости: либо бежать, либо сдаться. Кому везло, те впадали в транс.
   
В первый вечер моей работы с ними, на последнем концерте в Каире, после того как на первых десяти минутах несколько человек потеряли сознание, после того как вынесли пятерых затоптанных толпой подростков, шоу достигло полного накала. Едва «Сирены» в ярости осыпали зрителей ругательствами, сравняли их с дерьмом, как те, окончательно покоренные, принялись скандировать их песни, которые знали наизусть. Я счел это зрелище столь же поразительным, сколь и необъяснимым: как им удается в этом грохоте распознать мелодию? Разобрать в хриплых воплях слова? Я открыл таинственную сущность фанатов — этих людей, обладающих сверхъестественными способностями, единственных существ, способных раздобыть такой аппарат, чтобы воспроизводил записи «Сирен» и не взрывался, разумных существ, способных запомнить бессвязный текст, зрителей, которые платят целое состояние за билеты, а потом ничего не видят, ибо корчатся на скамейках с закрытыми глазами и не слышат, поскольку сила звука разрывает им барабанные перепонки. И вообще, как они могут извиваться, хлопать в ладони, махать руками над головой, будучи спрессованы, прижаты друг к другу, как липкие зерна риса? И что за удовольствие орать вместе до хрипоты? Все равно что петь во время бомбежки…
   
Шоу парадоксальным образом можно было охарактеризовать как хаос, доведенный до совершенства! Чудовищное и невыносимое от начала до конца, ни в чем не грешащее против дурного вкуса, удивительно цельное: ничего приятного ни глазу, ни уху, ни уж тем более носу, ибо и певицы, и толпа вскоре начинали едко пахнуть потными подмышками. В конце «Сирен» вызывали на бис, им свистели, бесконечно хлопали, ибо, как природа не терпит пустоты, так и публика панически боится молчания.
   
В тот вечер я делал свое дело: не давал фанатам выпрыгнуть на сцену. Пришлось стоять возле огромных динамиков, наверняка самых крупных и самых мощных во всем мировом шоу-бизнесе, и, несмотря на восковые затычки в ушах и шлем на голове, под конец концерта я был оглушен и шатался как пьяный.
   
Сердце мое, взнузданное ритмом ударной установки, слало кровь в низ живота и против моей воли будило во мне похоть.
   
Но вот зрители рассеялись, тишина стала расти, разбухать и делаться такой же оглушительной, как грохот.
   
Шатаясь, я дошел до противоположного конца сцены и встретился с Бубой, которому поручили то же, что и мне, — обеспечивать безопасность. Его обычно шоколадные щеки позеленели, он переминался с ноги на ногу, засунув руки в тренировочные штаны, как мальчишка, который вот-вот описается. Я спросил его, как дела, и заметил, что не слышу своего голоса. Удивленный, он ответил мне, двигая толстыми губами и не издавая ни звука.
   
Мы оба оглохли.
   
Вот почему продюсер «Сирен» вынужден был каждый вечер нанимать нелегалов: работа убивала работника. Не было людей, готовых лишиться одного из органов чувств за несколько долларов, и он знал, что только человек без легальных документов, работающий по-черному, согласится на это место и не подаст на него потом в суд.
   
В раздевалке стадиона Буба нашел дощечку и мел, и эта неожиданная находка позволила нам общаться.
   
«Остаемся?» — накарябал он.
   
Я кивнул. О том, чтобы бросить, не могло быть и речи. Оставшись в караване «Сирен», мы смогли бы после Египта переехать в трейлере в Ливию, потом в Тунис. Несомненно, в одной из этих стран для нас найдется корабль в Европу.
   
Поэтому Буба договорился со своим знакомым, огромным негром с Ямайки, что мы сможем спать между динамиками. Назавтра мы уже немного слышали, что позволило нам работать на погрузке. Электрооборудование «Сирен» — пульты, прожекторы, динамики — перевозилось в шести большегрузных трейлерах, и участники турне обрадовались дополнительным силам, необходимым для демонтажа, переноса, укладывания вещей.
   
Около пяти дня «Сирены» проснулись, вышли из своих вагончиков и явились в палатку, заменявшую кухню.
   
Хотя нам запрещалось подходить к ним — в их контрактах указывалось, что никто из работников, кроме продюсера и режиссера, не имел права с ними заговаривать, — я видел женщин, которые без грима и камуфляжа выглядели иначе, чем накануне. Спокойные, красивые, уравновешенные, они пытались восстановить энергию, пили кофе и соки.
   
И тогда человек с Ямайки объяснил нам, как работает этот бизнес. «Сирены», выдающие себя за звезд, на самом деле были всего лишь сменными инструментами. Их продюсер и автор идеи Рун набрал нормальных девушек, неплохих певиц, затем научил их подражать «чертовкам»-основательницам, трем настоящим оторвам, наглым, грубым, абсолютно ненормальным, которые теперь спокойно кайфовали на островах Фиджи, вдали от публики. Таким образом, приличные выдавали себя за неприличных. Как только сторонний наблюдатель попадал в их круг, новенькие прилежно вели себя как шлюхи: старательно бросали на мужиков похотливые взгляды, симулировали любовные корчи, грязно ругались, ели как свиньи.
   
Если одна из девушек выйдет из строя, Рун заменит ее, и публика ни о чем не заподозрит. Бедняжки долго не выдерживают. Несмотря на затычки в ушах, на курсы лечения и сеансы тишины, самые старые члены группы совершенно оглохли, однако двух продолжали держать, ибо они навострились весьма ловко давать интервью: они ничего не слышат и потому выглядят наглыми и глупыми, несут журналистам черт знает что. Пресса их обожает.
   
Мы с Бубой и сами в последовавшие два дня испытывали острую головную боль и некоторую потерю равновесия. Необходимость прятаться за оборудованием, чтобы так переехать ливийскую границу, была нам на руку, ибо в грузовиках, зарывшись в поролоновые прокладки приборов, мы могли выспаться и отдохнуть.
   
В Триполи были назначены три представления, и нам выпало счастье прожить там две недели. Днем Буба исчезал, находил нужных людей, а я по-прежнему выполнял черную работу под началом ямайца.
   
По окончании третьего концерта Буба пришел ко мне в возбуждении и, несмотря на нашу временную глухоту, объяснил мне, жестикулируя и изо всех сил шевеля толстыми губами, что нашел выход.
   
Когда наша колонна тяжелых грузовиков, двигаясь вдоль Средиземного моря, подходила к тунисской границе, мы с Бубой выпрыгнули из трейлера, скатились в канаву, махнули на прощание «Сиренам» и предоставили каравану с улиточной скоростью ползти дальше в свое вопящее турне.
   
Мы собирались уже выйти на дорогу, и тут откуда ни возьмись пронесся белый автомобиль, за рулем которого сидел Рун. Крыша, сдвинутая назад, превратила машину в элегантный открытый лимузин.
   
— Ты посмотри, какой у этого гада цвет лица! — возмутился Буба.
   
Распахнув рубашку и выставив волосатую грудь, подправленную эстетической хирургией, Рун демонстрировал миру нереальный золотисто-коричневый загар, такой же нереальный, как густота и чернота его волос, как его черные каплевидные очки, делавшие его архетипом плейбоя, живущего у бассейна, с цветным коктейлем в руке.
   
— Естественно, — буркнул я в ответ. — Ему-то не случалось высидеть целый концерт «Сирен»! Он же не сумасшедший! Он держится подальше, за кулисами, укрывшись от звуков, смотрит шоу на контрольном мониторе.
   
В соответствии с полученными инструкциями нам полагалось явиться в порт Зуварах, откуда каждую неделю выходили три корабля с грузом нелегалов.
   
Буба настаивал на том, чтобы мы всю дорогу вели себя скрытно, шли опустив голову, одетые в тренировочные костюмы, неотличимые от местных крестьян.
   
Не доходя Зувараха, мы увидели стихийный палаточный лагерь, городок из разного хлама, тростника и картонок, трущобное жилье, наскоро возведенное нелегалами. Я тут же предложил обратиться к ним.
   
— Ты с ума сошел! — закричал Буба.
   
— Да нет, они нам все расскажут.
   
— Ты что думаешь, травинки, которые глотает буйвол, спрашивают друг у друга, хорошо ли у того пахнет во рту?
   
— Буба, пожалуйста, только без африканских поговорок. По части туманных выражений мне хватает отца. Что ты хочешь сказать?
   
— Что эта голытьба не станет делиться с нами секретами. Они нам враги, они наши конкуренты по отплытию. И наконец, опасно лезть самому в волчью пасть.
   
— Да кто же волк?
   
— Каддафи. Президент Ливии выполняет приказы Запада. Его заставляют играть в охранника границ, проводить многочисленные проверки и полицейские рейды, ловить желающих уехать. Европа хочет оставаться неприступной крепостью, охраняемой стенами волн. Смеркается, так что спрячемся подальше, в канаве.
   
Мы провели ночь очень неудобно, скорчившись между насыпью и колючим кустарником.
   
Однако утром я не жалел об этом. Буба был прав! В семь часов перед лагерем появились машины, из машин выпрыгивали люди, которые без грубостей, но и не особенно церемонясь опустошили городок, погрузив задержанных в военные грузовики. Затем их вернут на родину или поместят в специальный центр.
   
— Спасибо, Буба.
   
— Им не повезло, зато нам лучше. У нас будет место на кораблях. Может, мне даже удастся сбить цену, потому что проводникам придется туго.
   
Внезапно я понял, что мы действительно уезжаем.
   
— Сколько стоит переправа?
   
— Не думай об этом.
   
— Отвечай.
   
— Пока — по две тысячи долларов с каждого.
   
Эта новость убила меня.
   
Нам никогда не собрать таких денег.
   
Проверив, что нас никто не видит, Буба сел на землю, снял правый ботинок, поднял стельку и достал оттуда пачку денег.
   
— Наша зарплата. Две тысячи долларов на каждого.
   
— Как! Мы столько заработали?
   
— Ты что, сдурел? Послушай, после первого концерта в Триполи «Сирены» были совсем никакие, и я залез в сумку одной из них, пока она была в душе. По-моему, она даже не заметила, потому что не заявила.
   
— Буба!
   
— Да она эти деньги за один день спускает! На покупку юбок, которые ей едва грядки прикрывают!
   
— Буба!
   
— Это плата за нашу глухоту!
   
Передвигаясь от одного укрытия к другому, мы дождались благоприятного момента, и Буба нашел связного, которого ему указали в Триполи. Он стал договариваться насчет поездки. Наконец нам назначили дату отплытия.
   
— В пятницу — к ночи.
   
Буба ликовал. Я же понял только одно: снова придется переплывать море.
   
Я уединился у воды, чтобы не тревожить товарища, сказав, что мне нужно постирать.
   
Там, на берегу узкого заливчика, в нежно-зеленых редких камышах, я разделся и прополоскал одежду.
   
Папа не замедлил присоединиться ко мне.
   
— А вот и ты! Я боялся, что тебя отпугнули «Сирены».
   
— Угадал, сынок. У нас, у мертвых, тут своих сирен хватает — в отдаленных зонах царства. Они такие же уродины и крикуньи, так что я не горел желанием опять увидеть этих упырих. Ну что, сынок, опять на флот потянуло?
   
— Ой, не говори.
   
— Боишься, будет плохо?
   
— Я хочу, чтобы стало совсем плохо, до потери сознания, чтобы впасть в кому и ничего не чувствовать.
   
— Ты прав, сын. Маленькое зло иногда невыносимее большого зла. Куда вы едете?
   
— На Лампедузу. Маленький остров на юге Италии. Высадившись там, мы окажемся в Европе.
   
   
В пятницу вечером мы вышли на место встречи, в пустынную бухту неподалеку от порта. Когда я увидел утлую лодку и количество кандидатов, собравшихся на береговых уступах, я решил, что тут какая-то ошибка.
   
— Буба, торопись, давай протолкнемся вперед, нас слишком много, перевозчики будут отбирать.
   
Буба заработал локтями, мы протиснулись в первую десятку и протянули деньги типам, напоминавшим бандитов, которые организовывали поездку, потом запрыгнули в лодку. Неожиданно я успокоился только тогда, когда покинул твердую землю.
   
А погрузка людей продолжалась. На судне становилось все теснее. Нелегалы, уже сидевшие на скамейках, запротестовали, потом принялись переругиваться со стоявшими, а те отвечали с такой же злобой. Деревянные борта затрещали. Под звуки словесной перепалки громилы все так же методично, спокойно, неумолимо отправляли клиентов на борт. Корма все глубже уходила в волны.
   
Последний из допущенных еще поднимался на борт, а мы уже поняли, что нас будет полсотни в суденышке, рассчитанном на десятерых. Мы почти стыдились, что смели протестовать.
   
Я пригнул голову и вцепился в бортик. Получалось, что придется терпеть не только море, но и давку. Переход обещал быть тяжелым.
   
— Видишь, Буба, здесь мы стиснуты не больше, чем фанаты на концерте «Сирен», а эффект все равно другой.
   
— Не беспокойся, Саад, — простонал Буба.
   
Я почувствовал зловоние.
   
— Да тут еще и воняет, — сказал я шутливо. — Ты купил билеты по бизнес-тарифу, а тут такая вонь!
   
— Эта вонь от меня, Саад. Из-за страха.
   
Я подналег плечом, чтобы протиснуться к нему: в лунном свете я видел лишь его испуганные глаза, стекавшие по лбу капли, и в лицо мне ударило тяжелое дыхание, от ужаса ставшее гуще и кислее.
   
— Ты не любишь воду, Буба?
   
— Я не умею плавать.
   
Видя его в такой панике, я перестал думать о себе, о своих опасениях и постарался как-то подбодрить его.
   
— Зачем тебе плавать? Вряд ли они скажут тебе залезть в воду и толкать нас. Я видел тут мотор, и дико пахнет соляркой.
   
— Соляркой? Если мы не потонем, то загоримся!
   
— Да, а если повезет, и то и другое: сначала сгорим, а потом головешки пойдут на дно. Будет шашлык для рыб. Подходящая программа?
   
Судно тронулось.
   
В ту ночь я упорно держал себя в руках: не травил, не терял сознания, занимался Бубой, который трясся как лист. Постоянно объясняя ему, что плавание проходит как нельзя лучше, что судно работает замечательно, я под конец и сам в это поверил.
   
О том, чтобы заснуть, естественно, и речи не шло — невозможно было даже стоять, не получив три тычка под ребра, тем более вытянуть ноги.
   
На рассвете я лучше рассмотрел, какую странную компанию мы составляли: много чернокожих — женщины, мужчины, дети, в большинстве своем бангладешцы, а также несколько египтян из Загазига, в дельте Нила. Все — за редким исключением — боялись моря и воды. Всех уже мучили жажда и голод. И по мере того как солнце продвигалось к зениту, все с опасением ждали жары.
   
Безразличный к крикам, страхам, угрозам, моряк пристально смотрел на горизонт и держал крейсерскую скорость.
   
В разгар дня кто-то закричал:
   
— Смотрите! Вон туда! Там человек.
   
Утратив немоту и неподвижность, моряк переспросил, что там, и направился к этой точке.
   
Вглядевшись, мы увидели на волнах человека — раненого, в рваной одежде, вцепившегося в сеть для ловли тунца.
   
Он с трудом протянул к нам слабую руку.
   
— Он жив! — закричал я. — Он еще жив.
   
Немедленной реакцией моряка было направить судно в противоположную сторону, на прежний курс. Он собирался обогнуть человека, не достав его из воды.
   
Я запротестовал.
   
Моряк сначала делал вид, что не слышит, но под конец, поскольку я не унимался, проорал:
   
— Заткнитесь все! Мое дело — отвезти вас на Лампедузу. Мне некогда играть в спасателей.
   
— Но морские законы…
   
— Морские законы! Какое тебе, иракцу, до них дело? Если я увижу в море моряка, я его спасу. Но кто видал, чтобы моряк плавал на сети для тунца? А тот дурак, которого ты видел, он такой же, как ты. Этот дурак выпал с такого же судна. Он заплатил кому-то другому, чтобы его доставили на Лампедузу. Я за него не отвечаю, это не мое дело. А не нравится — ныряй к нему. Понял?
   
Буба положил голову мне на плечо и тихо сказал:
   
— Я думаю, ты понял.
   
Но…
   
— Не зли его больше. Пожалуйста. Ради меня.
   
Поездка продолжалась, и мы смогли лучше понять, что здесь, по-видимому, произошло. По мере продвижения вперед мы различали на воде подозрительные предметы. Можно было опознать обувь, чемоданы, одежду, казалось, там есть и люди, и вскоре сомневаться стало невозможно: вокруг нас плавали трупы — женщин, мужчин, детей. Видимо, какая-то лодка пошла на дно со всем своим грузом.
   
На нашем суденышке все напряглись, несколько стонов вырвалось из груди, но никто ничего не сказал. Единственной нашей реакцией стало молчание. Может, мы надеялись немотой устранить то, что смущало наши глаза, словно отказ выразить свой ужас словами уменьшит его масштаб, сделает увиданное не столь реальным?
   
Как будто поняв, что мучит нac, моряк поднял подбородок — гордо, высокомерно, решительно. Теперь он знал, что страх держит нас в узде, что мы не станем больше оспаривать его приказы, что, пока мы не высадимся на берег, он будет нашим кумиром.
   
Воображение мое бешено работало. Как идут ко дну? Почему ко дну? Я вглядывался в горизонт, выискивая рифы, выворачивал шею, высматривая на небе появление облаков, подставлял морскому ветру лицо, гадая, чем порождаются бьющие лодку потоки воздуха — просто нашим движением вперед или ветрами, летящими издалека.
   
В ночи моряк заглушил мотор и предупредил нас, что будет спать и что мы снова тронемся на рассвете. Мы сделали ради него то, на что не пошли бы ни для кого из нас: мы дали ему место, и он вытянулся на полу, а сами, скучившись, стояли вокруг.
   
Ночь тянулась медленно. Я засыпал стоя и тут же просыпался. Я чувствовал, как лодка кренится набок: едва я открывал глаза, лодка выпрямлялась, как только я переставал следить за ней, она качалась. В моем кошмарном полузабытьи я, казалось, лично отвечал за нашу судьбу, я — жалкий часовой, борющийся с крушением одним лишь усилием век.
   
На рассвете мотор заурчал, и наш моряк, восстановив силы, уже снова бороздил волны.
   
Вдруг он скривился и стал сыпать ругательствами:
   
— Хрен! Вот и они.
   
Отдав приказ ближайшему пассажиру, он взял бинокль и вгляделся в горизонт. Беспокойство исказило его черты: губы что-то бормотали, брови вздрагивали, он поворачивал голову то вправо, то влево, словно ища решения на стороне.
   
Он бросил бинокль, сурово глянул на нас и объявил:
   
— Смена курса. Идем на Мальту. Вокруг Лампедузы слишком много подозрительных катеров. Пограничники выслуживаются.
   
Буба прошептал, чтобы ободрить нас:
   
— Что Лампедуза, что Мальта — нам все равно.
   
— Нет, Буба. Мальта не входит в Европу. Пока что.
   
— Ты уверен?
   
— Я ни в чем не уверен. Но, кажется, не входит. В любом случае придется перебираться с Мальты на континент точно так же, как с Лампедузы.
   
— Может, так будет проще?
   
— Может быть. Какой круиз без остановок?
   
Мы понимали, что попали в переплет, что все решат за нас, и заставляли себя шутить — единственное, что мы еще могли делать по собственной воле.
   
Лодка легла на новый курс. Периодически моряк оглядывался, нет ли за нами погони пограничников, но прошло несколько часов, и он расслабился.
   
Ночью все повторилось: пришлось снова уступать ему место для сна, смотреть, как он ест и пьет, когда у большинства из нас кончились припасы, удерживать равновесие в кренящемся судне. К счастью, усталость и уныние постепенно гасили нашу тревогу.
   
Бледное, ленивое, хмурое солнце пробудило капитана. Он что-то проворчал, потянулся, сплюнул и вновь запустил мотор.
   
— Вечером будем на Мальте, — объявил он в приливе добродушия.
   
Новость эта помогла нам вытерпеть еще несколько часов. Кто-то из женщин или детей заплакал. Все тут же стали их развлекать, изображать веселье: в ход пошли шутки, песни, смех, щекотка.
   
Чувствовалось, что близится конец мучениям.
   
Показалась Мальта — нарядная, величественная, с домами, сверкающими как бриллианты в венце из скал. Несомненно, это была Европа. Сердце мое подпрыгнуло в груди.
   
Наш капитан, лишенный команды, почесал в затылке. Он объяснил нам, что знает один пригодный для высадки пляж, но днем там много народу.
   
С тоской мы услышали, что мотор заглох, и в молчании, повисшем над океаном, снова стали ждать.
   
Сумерки казались нескончаемыми. Солнце уже спустилось в море, но пейзаж остывал, тускнел и размывался с безумной медлительностью.
   
В кромешной тьме капитан отправился в путь.
   
Едва мы проплыли километр, как раздались сирены. На нас неслись три корабля, светя прожекторами.
   
Капитан выругался, попытался уйти и понял, что лодка окружена. Он заорал в нашу сторону:
   
— Пограничники! Они нас арестуют.
   
Бросив свой командный пост, он протиснулся в нашу группу.
   
— Я нелегал, такой же, как вы. Я никогда не был капитаном. Скажете, капитан упал в воду вечером. Вы меня не знаете, вы меня не видели. И без глупостей, ясно? Не выдавайте меня. Потому что мне грозит тюрьма. Вам — нет.
   
Катера стремительно мчались наперехват.
   
Я тут же я обернулся к Бубе и спросил:
   
— А что грозит нам?
   
— Откуда мне-то знать?.. Выдворят. Отошлют домой.
   
— А как они узнают, откуда мы?
   
— По нашим документам.
   
В моем уме родилась мысль — и одновременно решение:
   
— Буба, давай выбросим документы в море.
   
— Ты с ума сошел?!
   
— Выбросим документы в море. Тогда они не узнают, из какой мы страны, и не смогут нас выслать…
   
— Да ты понимаешь, что говоришь, Саад?! Чтобы вообще без документов!
   
— Буба, смотри. Я выбрасываю.
   
Мой бумажник взлетел над палубой и плюхнулся в волны. Никто ничего не заметил.
   
— Теперь ты, Буба, скорее!
   
Буба колебался. Он держал свои документы в руке, дрожа, лихорадочно соображая. Вокруг люди кричали от страха, каждый на своем языке. Один бросился в воду.
   
С катеров в мегафоны орали приказы… Пучки света постепенно сошлись на наших лицах.
   
— Если не сделаешь это сейчас же, Буба, они увидят, и будет слишком поздно.
   
Буба закусил губы, выкрикнул что-то и швырнул документы за борт.
   
В ту же секунду багор зацепил нашу лодку, и двое полицейских впрыгнули к нам.
   
Какая-то женщина закричала так, как будто нас брали на абордаж пираты.
   
   9
   
   
Паук неутомимо крепил паутину, протянутую между прутьями решетки и углом стены.
   
Мы с ним появились здесь одновременно — в первый же вечер моего прибытия на Мальту.
   
Элегантно и осторожно разгибая ножки, словно сознавая их грациозную хрупкость, он пробегал по своему творению, укрепляя там и сям отдельные нити. Множество комаров, мух и мошек уже увязло в его зловещем кружеве — трапеза, приберегаемая на случай, если он проголодается, потому что теперь у него настроение было скорее рабочее.
   
Я ему завидовал.
   
Почему я не мог, подобно ему, приспособиться к центру задержания? Почему там, где счел возможным поселиться паук, я видел тюрьму? Реалистически глядя на мир, не вдаваясь в размышления, не мечтая об иных местах, он устраивался жить здесь, а я грыз ногти и клял судьбу, ругаясь, протестуя, не желая выживать, ища радость вдалеке, в прошлом или в будущем и никогда в настоящем, ежедневно ломая голову, как бы убежать. Упорный паук способен был выткать паутину, прокормить себя, завести семью где угодно, а я решил, что это будет в Лондоне, и больше нигде. Если ум — в способности адаптироваться, то паук в тысячу раз умнее меня.
   
Снаружи колокол сзывал заключенных на внеочередной обед: в тот вторник нас баловал Красный Крест. Со двора, где десятками собирались люди, Буба поманил меня. Я помотал головой. Никакого желания вливаться в стадо домашнего скота, особенно толкаться у кормушки.
   
Я сел на койку и на несколько секунд перевел взгляд с паука на свои ноги. Бородавки привольно расположились на стопе, теперь их серые тени вплетались в саму ткань кожи. Может быть, стоило подобрать им имя, чтобы избавиться от них?
   
А что если назвать вот эту — Ирак? А эту — Саддам Хусейн. Третья вполне может быть ООН. Попробуем: Ирак, Саддам Хусейн, ООН.
   
Я переименовывал их несколько раз, чтобы посмотреть, скажется ли это на них хоть как-нибудь, но бородавки меня словно не слышали, а тем более не уменьшались.
   
— Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, как можешь ты полагать, что все так просто? Ты даже понятия не имеешь, из каких сложных вещей состоишь.
   
— Ты нашел меня, папа! Я боялся, ты станешь искать меня на Лампедузе.
   
— Сын, чтобы отыскать тебя, мне нет нужды знать твои координаты, широту и долготу, у меня другие возможности.
   
— Интересно знать какие.
   
— Мы не имеем права их открывать.
   
— Неужели у мертвых есть справочное бюро? Такое табло, на нем карта мира, и там светящимися точками обозначены люди, которых вы хотите найти?
   
— Ты ошибаешься, полагая, что я прибываю откуда-то, по воздуху или по земле, словно на самолете или поезде.
   
— Но все равно есть место, откуда ты приходишь! Из параллельного мира? Снизу? Сверху? Сбоку?
   
— Это место внутри тебя, Саад. Я иду из твоего тела, из сердца, из привычек. Ты мой сын. Я вписан в тебя, в твою память так же прочно, как в твои гены.
   
Он показал на паука:
   
— Симпатичный паук, правда?
   
— Ты его видел?
   
— Такой паук живет у меня в мозгу, в самой его пресмыкающейся части, благодаря ему я поселился там, где родился, в Ираке, и пытался там прожить.
   
— И в результате умер!
   
— В другом месте я тоже умер бы — рано или поздно.
   
— Наверняка, но позднее.
   
— Мм? Да… Наверно, позднее…
   
— Как ты можешь брать в пример паука, который готов жить и в тюрьме?
   
— Ах да, свобода… Ты ее очень любишь, да? Я как-то не так…
   
Я пожал плечами, а папа продолжал:
   
— Свобода — она, конечно, на вес золота, но она ли главная ценность? Можно предпочесть свободе — жизнь. Мой паук — домосед, его цель — построить дом, жить по потребностям, завести детей и вырастить их.
   
— Твои зятья и внуки умерли, господин паук, а дочери до срока надели траурную вуаль, господин паук, и все оттого, что ты сплел паутину в этом месте. Я не хочу дарить своим детям хаос.
   
Он молчал и смотрел сквозь перечеркнутое решеткой окно на оранжевое пятнышко, суматошно порхающее на солнце.
   
— Может, ты и прав, Саад, — в мире не одни пауки, есть и бабочки…
   
Утянутое порывом ветра, насекомое внезапно исчезло.
   
— Бабочка, унесенная ветром…
   
— В моем случае — скорее волнами…
   
Вдруг посерьезнев, папа сел на кровать напротив и в упор посмотрел на меня.
   
— Какой у тебя теперь план действий?
   
— У меня их много.
   
Я собирался их ему изложить, и тут в дверях показался человек в форме грязно-зеленого цвета. Не заметив отца, он окликнул меня:
   
— Вас вызывают.
   
— Наконец-то!
   
Человек глянул в потолок и приказал мне следовать за ним.
   
Шепотом я успел сказать папе:
   
— У меня встреча с первым этапом моего плана.
   
— Хорошо, сын, расскажешь потом.
   
Папа подмигнул мне и растворился.
   
Мундир цвета хаки повел меня в длинное административное здание, прилегающее к обнесенному забором центру. Не без удовольствия я покинул зарешеченный двор, где сотни нелегалов маялись от безделья.
   
Он постучал в красную дверь, не дожидаясь ответа, открыл створку и потом захлопнул ее за мной.
   
В глубине темной комнаты меня ждала глыба мяса.
   
В редких полосках света, проходивших сквозь опущенные жалюзи, мой собеседник больше напоминал огромную жабу, чем человека. Притаившись во влажной тени, весь подобравшись, он высился плотным, готовым к броску бугром, опирая грозный центнер веса на крошечный, стонавший под ним табурет. На этом земноводном существе были ботинки, синие брюки и белая рубашка, из которой можно было выкроить не один корабельный парус. Толстая кожа блестела каплями пота.
   
Он дал мне, своей жертве, приблизиться.
   
Пока я шел вперед, ничто в нем не шевелилось, только изредка — лоб, перечеркнутый складкой над выпученными глазами. Одна из его рук вяло перебирала клавиши крошечной пластиковой клавиатуры. Я разглядел лысый череп, покрытый плотной лоснящейся кожей, изрытой давним фурункулезом.
   
Он обратился ко мне по-английски, ибо я просил разговаривать со мной на этом языке.
   
— Кто вы?
   
— Я…
   
— Ваша фамилия:
   
…
   
— Фамилия отца?..
   
…
   
— Вы понимаете, что я говорю? Вы понимаете по-английски?