1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Рассказчики надежд и опасенья.
     
Рабы и слуги Гнета грубых сил,
     
Что в летопись тоски и униженья
     
Страницу ежедневно заносил.
     
Рабы того, кто гнал их, ненавидел, —
     
Такие тени в юности я видел.
    
   
   4
   
    
     
В моей стране, как дикая чума,
     
Власть деспотов свирепая царила.
     
В конюшни обратилися дома,
     
Для вольных мыслей каждый дом — могила.
     
Убивши стыд в разнузданных сердцах,
     
С тираном раб в Беспутстве состязался,
     
Смешались вожделение и страх,
     
И дружеский союз образовался:
     
Так две змеи, в пыли сплетясь, глядят
     
И путникам уготовляют яд.
    
   
   5
   
    
     
Земля, приют наш светлый, волны, горы,
     
Воздушные виденья, что висят
     
В лазури, для Земли плетя узоры,
     
Ничей не зачаровывали взгляд,
     
Никто не видел тучек, порожденья
     
Морей и Солнца, нежно не следил
     
Воздушных красок мягкое сплетенье;
     
В сердцах у всех был душный мрак могил;
     
Лучи стремят блистательные стрелы,
     
Но видят их лишь те, что духом смелы.
    
   
   6
   
    
     
Приют счастливых духов, мир живой.
     
Для всех моих был мрачною тюрьмою;
     
Хоть жалких крох — искал несчастный рой,
     
Терзаемый бедой своей слепою,
     
Но лишь темнее находил тюрьму,
     
Еще другие цепи, тяжелее;
     
Провал зиял и рос, идя во тьму,
     
Пред взором жадной пропастью чернея,
     
А сзади Страх и Время, вперебой,
     
Несли корабль с кричащею толпой.
    
   
   7
   
    
     
И создали Беда и Преступленье
     
Из океанских выбросков свой дом,
     
Жилье тревожной мысли; привиденья
     
Туда, сюда, на берегу морском.
     
Блуждают; и они, теней пугаясь,
     
Шептать молитвы стали; те мольбы
     
Из уст в уста вошли и, повторяясь,
     
Вещали: жизнь — тюрьма! Мы все — рабы!
     
И этот мир, прекрасный и безбрежный,
     
Пустыней стал, ничтожной, безнадежной!
    
   
   8
   
    
     
В цепях томились все: тиран и раб,
     
Душа и тело, жертва и мучитель,
     
Был каждый пред единой Властью слаб,
     
Над каждым был незримый притеснитель;
     
Свою свободу дьяволу отдав,
     
Кровавые моления слагая,
     
Для демонских насмешек и забав
     
Они бросались в прах, изнемогая,
     
И паутиной в капищах кругом
     
Плелся обман, рождаемый умом.
    
   
   9
   
    
     
В узоры жизни я пытливым взором
     
Проник и в сердце опыт записал;
     
Но из усмешек тех, кто жил позором.
     
Из бледности того, кто голод знал,
     
Из той тоски, которая терзает
     
Лишившуюся детской ласки мать,
     
Из сердца, что в борьбе горит и тает,
     
Собрал я много пищи, чтоб питать
     
Толпу неукротимую, живую, —
     
Мои мечты, их силу роковую.
    
   
   10
   
    
     
Среди руин давно отшедших дней,
     
Внимая, как шумит и стонет море,
     
Бродил я; первый слабый свет лучей
     
Луны всходящей жил в немом просторе,
     
Где между туч одна пленяла взор
     
На Севере, воздушная планета,
     
Едва светя на выси темных гор, —
     
И, сумерками бледными одета,
     
Как бы росла толпа колонн, могил,
     
И ветер, мчась, в них вечный стон будил.
    
   
   11
   
    
     
Кто создал их, неведомо мне было,
     
Что делали они, не ведал я,
     
Но раса тех, в ком чувствовалась сила,
     
Кто был не грубым в сказке бытия,
     
В жилищах, в саркофагах оставляет
     
Красноречивый, полный тайн, язык,
     
И кто пытлив, его он понимает;
     
В лучах луны и я в него проник,
     
Меж тем как Небо над безгласной бездной
     
Являло мне как бы толковник звездный.
    
   
   12
   
    
     
Таким был человек, и должен вновь
     
Таким быть, — о, мудрей, сильней, нежнее,
     
Чем те, что, в сердце чувствуя любовь,
     
Тот храм воздвигли, мощь свою лелея!
     
Я чувствовал, как водопад веков
     
Стремил мои текучие мечтанья,
     
И сердце билось, — мнилось, зов ветров
     
Рождался в свете лунного сиянья,
     
И дух мой, в блеске истины святой,
     
Летел вперед с надеждой молодой.
    
   
   13
   
    
     
О, слишком долго, в сумраке могилы,
     
Сыны могучих предков, спали вы!
     
У Правды, у Надежды мощны силы,
     
Проснитесь, встаньте, гордые, как львы!
     
И троны притеснителей пред вами,
     
Услышавши стремительный ваш бег,
     
Падут во прах, и свежими ветрами
     
Тот жалкий прах рассеется навек,
     
И Идол, убеждавший вас к бессилью,
     
Развеется неуловимой пылью!
    
   
   14
   
    
     
Так быть должно — я встану, подниму
     
Дремотную толпу, — вулканом серным
     
Гоня снега веков, пронзая тьму.
     
Она огнем зажжется беспримерным:
     
Так быть должно, в том разума закон,
     
Так будет! — и во тьме землетрясенья
     
Кто ж может твердым быть, как не Лаон?
     
Кто вражеское сдержит нападенье?
     
В пустыне гордой Вольности, во мгле,
     
Он мраморная башня на скале!
    
   
   15
   
    
     
Раз ночью, летом, радость той надежды
     
Лелеял я, среди седых руин,
     
И звездные светло дрожали вежды:
     
С тех пор всегда, в толпе или один,
     
В виденье иль во сне, в сиянье света
     
И в темноте ночной, всегда, везде,
     
Мне радостно горит надежда эта,
     
Подобная блистательной звезде,
     
Где б ни был я, она идет со мною,
     
В глухих горах и над морской волною.
    
   
   16
   
    
     
Моя душа нашла в себе слова,
     
Чтобы связать с собою нежным светом
     
Всех тех, в ком жизнь воистину жива,
     
Кто обменяться мог со мной приветом;
     
И как пылает утренний туман,
     
Дождавшись с солнцем столь желанной встречи,
     
Так в час, когда мой дух был осиян,
     
Мои горели мысли в свете речи:
     
И все, к кому струил я блеск ума,
     
Светлели, и в сердцах редела тьма.
    
   
   17
   
    
     
И часто думал я, что вижу брата,
     
У многих увлажнялся светлый взор.
     
Когда душа других, огнем объята,
     
В свои мечты вплетала мой узор,
     
Я чувствовал, что речь мою он слышит,
     
Вот тот, и тот, и вот еще другой,
     
Я слышал, грудь взволнованная дышит,
     
И все мы дети матери одной;
     
И точно, — так нам будни представлялись,
     
Мы к скорби от блаженства просыпались.
    
   
   18
   
    
     
Да, часто, между тем как вечер гас,
     
Близ тех руин, седевших над волнами,
     
Лаон и друг его, в прозрачный час,
     
Менялися высокими словами,
     
А между тем, свистя, шумя вокруг,
     
В пещеры бились бешеные волны;
     
Увы, неверным был тот лживый друг,
     
И ум его, людских обманов полный,
     
Мог ложными сияньями гореть,
     
Мог брату плесть предательскую сеть.
    
   
   19
   
    
     
И я такой постигнут был тоскою,
     
Что, если б не великий помысл мой,
     
Я ринулся бы к вечному покою,
     
Я слился бы с недумающей тьмой;
     
Без ласковой улыбки, без привета,
     
Быть одному среди людских пустынь.
     
Как тягостна для сердца пытка эта;
     
Но я не позабыл своих святынь,
     
Стараясь разогнать туман печали,
     
Те облака, что мудрость заслоняли.
    
   
   20
   
    
     
С бессмертными умами, что узор
     
Сиянья оставляют за собою,
     
Моя душа вступила в разговор;
     
И, усладясь беседою такою,
     
Я выковал оружье мощных слов,
     
Чтоб защищать высокие усилья,
     
Броней они для ярких стали снов,
     
Мечты раскрыли искристые крылья,
     
Но юный вестник истины, Лаон,
     
Был не один той правдой осенен.
    
   
   21
   
    
     
Сестру любил я, с светлыми глазами,
     
Подобными огню полярных звезд;
     
И ни к кому под всеми Небесами
     
Моя мечта не бросила бы мост;
     
Я шел куда-нибудь, но взоры эти
     
Меня всегда к себе назад влекли;
     
И вот когда все было в целом свете
     
Так холодно, — когда друзья ушли,
     
Забыв о всех, о, Цитна, лишь с тобою
     
Сливался я улыбкой и тоскою.
    
   
   22
   
    
     
Чем ты была в далекие те дни?
     
Ребенком, неземным, совсем невинным;
     
Хоть в помыслах уже зажглись огни,
     
И с этим миром, диким и пустынным,
     
Во внутренний уж ты вступила бой,
     
И иногда лучистый блеск алмаза
     
В твоих глазах туманился слезой,
     
От грезы, от печальных слов рассказа
     
Или от слов, чья страсть и чей привет
     
В их глубине зажгли свой беглый свет.
    
   
   23
   
    
     
Она была как нежное виденье
     
На этой утомительной Земле,
     
В себе самой тая все побужденья, —
     
Как облачко, что утром, в светлой мгле,
     
Блуждает без следа по бездне синей
     
И, возрастая в нежной красоте,
     
Усладою возникнет над пустыней;
     
Свою мечту стремя к моей мечте,
     
По зыби жизни, в час отдохновенья,
     
Шла эта тень бессмертного виденья.
    
   
   24
   
    
     
Она была мне как моя же тень,
     
Другое я, но лучше и нежнее;
     
Она зажгла непогасимый день
     
Среди крутых обрывов, где, чернея,
     
Все темное, людское, в цепь сплелось,
     
Где я один во тьме был, — и, покуда
     
Лишиться всех друзей мне не пришлось,
     
Еще не знал я, что такое чудо
     
Взамену той утраты мне дано,
     
Что сердцу с сердцем слиться суждено.
    
   
   25
   
    
     
Цветок прелестный, выросший на камне,
     
Ребенок, живший лишь двенадцать лет,
     
И раньше дорога она была мне,
     
Теперь же в ней замкнулся целый свет;
     
Товарищ мой единственный, со мною
     
Она охотно шла вперед, туда,
     
Где Океан встречается с Землею,
     
Где в горы бьет вспененная вода
     
И в глушь густых ветвей, в лесные долы,
     
Где аромат и где ручей веселый.
    
   
   26
   
    
     
Так радостно мы шли, рука с рукой,
     
Я счастлив был прикосновеньем нежным,
     
И все места, в стране моей родной,
     
Я обнимал стремлением безбрежным.
     
Все памятники прошлых славных дней
     
Я озирал сочувствующим взглядом,
     
А Цитна, нежный свет души моей,
     
Была со мною в те мгновенья рядом,
     
И взор ее как будто убеждал,
     
Чтоб я душой тех мест не покидал.
    
   
   27
   
    
     
Ни днем ни ночью мы не разлучались,
     
Нас только разлучал короткий сон;
     
И если волны моря чуть качались,
     
И воздух был затишьем напоен,
     
У самых волн, в полуденном покое,
     
Она дремала на моих руках,
     
Над нами было Небо голубое,
     
И мысль ее скользила в разных снах,
     
То в грусти, то в лучах душа купалась.
     
И плакала она и улыбалась.
    
   
   28
   
    
     
И иногда, в своем воздушном сне,
     
"Лаон" она шептала, и, вставая, —
     
Как птичка, в час заката, в тишине
     
Внезапным пеньем воздух наполняя,
     
Летит, — сестра и спутница моя
     
Над морем пела светлый гимн Свободе,
     
Который, полный страсти, создал я, —
     
И, мнилось, все внимало ей в природе;
     
Как нежный дух, в порыве торжества
     
Она роняла звонкие слова.
    
   
   29
   
    
     
И белые ее мерцали руки
     
Сквозь темную волну ее волос.
     
О, как впивал я сердцем эти звуки!
     
То упованье, что во мне зажглось
     
И выразилось в песне этой стройной,
     
Казалось мне возвышенным, когда
     
Она, смолкая, делалась спокойной,
     
И дух ее скользил туда, туда,
     
Уйдя из глаз глубоких в отдаленье,
     
На крыльях моего, ее виденья.
    
   
   30
   
    
     
Пред тем как Цитне отдал я его,
     
Рой мыслей в нескончаемой вселенной
     
Я создал из стремленья своего,
     
Чтоб дух людской, в глубоком мраке пленный,
     
Освободить от тягостных цепей, —
     
Подвластными я сделал все предметы
     
Для песни героической моей,
     
Простор морской, и Землю, и планеты,
     
Судьбу и жизнь, и все, что в дивный строй
     
Сливает мир, встающий пред душой.
    
   
   31
   
    
     
И Цитна поняла порыв могучий,
     
Усиливши, взяла его в себя,
     
Как белизна растущей в небе тучи
     
Вбирает ветер, гул грозы любя;
     
Все помыслы мои, пред тем как светом
     
И музыкой зажглись, горели в ней,
     
Ее лицо сияло мне приветом,
     
И бледностью, серьезностью своей
     
Она со мной безгласно говорила,
     
В моем лице за сном моим следила.
    
   
   32
   
    
     
В моей душе сильней зажегся пыл
     
От единенья с этой чистотою,
     
В ее уме мой разум мне светил.
     
Не тщетно мы над участью людскою
     
С ней размышляли, — мудрость возросла:
     
О, Цитна, дух и кроткий и могучий!
     
Без страха боли, смерти или зла,
     
Но нежности исполненная жгучей,
     
Она была как ясный детский сон,
     
Но гений был в ребенке заключен!
    
   
   33
   
    
     
То знанье было новым: возраст старый,
     
С легендой несущественных вещей,
     
Ничто — он разогнать не в силах чары
     
На жизнь души наброшенных цепей,
     
Душа всегда раскрыть стремится крылья,
     
Но старость ледяная холодна,
     
Исполнена насмешки и бессилья,
     
Невольнической жесткости полна,
     
И человек смеется, раб избитый,
     
Над той могилой, где надежды скрыты.
    
   
   34
   
    
     
Нет, не суровым мир принадлежит,
     
Так Цитна в чутком сне мне возвестила,
     
Не сознавая, чт_о_ за власть лежит
     
В таких словах, какая в этом сила;
     
Пока она в спокойствии спала,
     
Моя душа задумалась тревожно:
     
Над вестниками правды духи зла
     
Владычествуют — как это возможно?
     
И вот, в красноречивом полусне,
     
Она дала ответ желанный мне.
    
   
   35
   
    
     
Тот нежный облик, женский ум, невинный,
     
В себя совсем не воспринявший яд,
     
Которым так отравлен мир пустынный,
     
Был мой очаг, лелеявший мой взгляд;
     
Увы, родной Земли другие дети,
     
С природной красотой разлучены,
     
Подвластны Злу, в его попали сети,
     
Позорные его лелеют сны,
     
И служат всем его увеселеньям,
     
И дышат, наконец, легко — презреньем.
    
   
   36
   
    
     
Я чувствовал лишь холодно позор
     
Такой беды; но с Цитной я сдружился,
     
И более широким с этих пор
     
Сочувствием мой разум озарился;
     
Не раз о том скорбели вместе мы,
     
Что половина всей людской пустыни —
     
Орудье вожделений, жертвы тьмы.
     
Невольницы в тюрьме, рабов рабыни:
     
На кладбище убитых юных сил
     
Гиена-страсть хохочет меж могил.
    
   
   37
   
    
     
В ее лице огонь горел, сверкая,
     
При мысли о позорности такой.
     
И я сказал: "О, Цитна дорогая,
     
Я вижу, ты вступаешь с миром в бой;
     
Пока мужчина с женщиной не встретят
     
Домашний мир, свободны и равны,
     
Взор человека света не заметит;
     
Оковы быть разрушены должны, —
     
Тогда придет восторг освобожденья".
     
И вспыхнул взор у ней от восхищенья.
    
   
   38
   
    
     
С серьезностью сказала мне она:
     
"Лаон, мне надлежит задача эта,
     
С умов счастливых женщин — злого сна
     
Стряхну я гнет, и, полные привета,
     
Мы, вольные, толпою молодой,
     
Придем к тебе, лучисты будут взгляды.
     
И окружат весь Город Золотой
     
Свободные живые мириады".
     
Она меня за шею обняла
     
И трепетный во мне ответ нашла.
    
   
   39
   
    
     
Я улыбнулся и хранил молчанье.
     
"Зачем ты улыбаешься, Лаон? —
     
Сказала Цитна. — Пусть мои мечтанья
     
Неопытны, и пусть мой дух смущен,
     
И я бледнеть могу, но, не робея,
     
Коль хочешь, на тиранов я пойду.
     
И было бы гораздо мне труднее
     
В позоре жить, томиться, как в бреду,
     
С местами, сердцу милыми, расстаться
     
И, друг родной, с тобою не видаться.
    
   
   40
   
    
     
Как сделалась такою я, Лаон?
     
Ты знаешь, как ребенок может смело
     
На мир взглянуть. Ты властью наделен,
     
И на тебя я походить хотела,
     
Чтоб сделаться свободней и добрей;
     
Но там, вдали за темным Океаном,
     
Есть многие как бы с душой моей,
     
Хотя они окованы обманом;
     
Когда они, как я, в твой глянут взор,
     
Они отвергнут смело свой позор.
    
   
   41
   
    
     
Иль слов я не найду, полна боязни,
     
И холодны пребудут все вокруг?
     
Однажды, помню, присужденный к казни,
     
Невольник спасся тем, что спел он вдруг
     
Ту песню, что судья любил когда-то.
     
Так точно все? услышавши меня,
     
Смягчатся; и, в другом увидев брата,
     
Заплачет каждый; полные огня,
     
Сердца забьются в воле непреклонной,
     
Чтоб этот мир восстал — преображенный!
    
   
   42
   
    
     
Да, в золотые я дворцы войду,
     
И в хижины, и в душные подвалы,
     
Где женщина живет в больном бреду,
     
И рядом с ней тиран ее усталый;
     
Там музыкой твоих волшебных чар
     
Освобожу тоскующих я пленных,
     
И будет молод тот, кто был так стар;
     
Твой дух, что тайн исполнен сокровенных.
     
Через меня как солнце будет им,
     
И в знанье скорбь развеется как дым.
    
   
   43
   
    
     
Как человек способен быть свободным,
     
Когда с ним рядом женщина-раба?
     
Кто воздухом упьется благородным.
     
Когда вокруг гниющие гроба?