1 2 3 
— А, так, — сказал Бурунда, пересиливая свою тревогу. — Ну, если так, то копайте дальше!
   
Но Максим сказал неправду. Вода разливалась все шире и шире по долине, и лишь ничего не знающие и испуганные монголы не могли понять, что это не паводок, что вода потока совершенно прозрачна, что она не несется вперед, не бурлит, а лишь вздувается и выходит из берегов.
   
Тем временем работа двигалась медленно, хотя монголы трудились изо всех сил. Но вот и впрямь лопаты звякнули о что-то твердое. Плита! Но плита оказалась широкой, шире выкопанной монголами ямы. Приходилось либо расширять яму, чтобы вытащить ее, либо разбивать плиту. Максим тревожным взором следил за уровнем воды. Значительная часть долины, ниже села, уже была залита. Валом валила вода вверх по долине, в направлении, прямо противоположном тому, которым она текла испокон веков. И вот из монгольского лагеря донесся страшный крик. Вода вышла из берегов и тысячами ручьев текла по лагерю.
   
— Раб, что это значит? — крикнул Максиму Бурунда.
   
— Что ж, бегадыр, — ответил Максим, — видно, большой ливень прошел в горах, наш ручеек разлился сильнее, чем обычно. Да неужто вам страшно воды, доходящей до щиколоток? Разбивайте плиту! — крикнул он монголам. — Пусть увидит великий бегадыр, что я не обманывал его!
   
Загремели монгольские топоры о плиту, но плита была толста и крепка — разбить ее было невозможно.
   
— Бейте крепче! — кричал Бурунда, не в силах теперь сдержать свою тревогу при виде воды, превратившей в сплошное озеро большую часть тухольской долины и валом катившейся прямо на них. Но плита обладала тухольским характером и сопротивлялась до последней возможности. Но вот она треснула; еще один дружный удар, и она, разбитая на куски, рухнула вниз, а вместе с ней и монголы, стоявшие на ней. Темное устье подземного хода открылось глазам толпившихся.
   
— Видишь, бегадыр? — сказал Максим. — Скажи сам, обманул ли я тебя?
   
Но Бурунда что-то не очень был обрадован обнаруженным ходом. Валом подкатила волна и заплескалась у ног монголов. Еще минута, и с веселым журчанием полилась вода в только что вырытую яму.
   
— Задержите воду, задержите воду! — кричал Бурунда, и монголы кинулись запруживать воду вокруг ямы. Но было уже поздно. Вода покрыла землю, глина размякла и расплывалась грязью в руках монголов. Такая запруда не могла остановить воду, которая все сильнее, со всех сторон лилась в яму, журчала, исчезая в ней, пока, наконец, не наполнила яму до краев. Словно окаменев, стояли монголы над ямой и смотрели, как вода заливала их последнюю дорогу из долины.
   
— Раб! — сказал Бурунда Максиму, — это твой ход?
   
— Бегадыр, могу ли я приказывать водам? — ответил Максим.
   
Бурунда ничего не ответил, а лишь озирался на воду, которая все более глубоким слоем покрывала долину. Уже гладким зеркалом сверкала вода по всей долине, лишь там и сям выглядывали, как маленькие островки, клочки суши. В монгольском лагере поднялся крик, началось замешательство, хотя вода едва доходила монголам до щиколоток.
   
— Бегадыр, — обратился Максим к Бурунде, видя, что тот собирается возвращаться в свой шатер, — напоминаю тебе твое обещание. Ты сказал, что когда я покажу тебе ход, я буду свободен. Я показал тебе ход.
   
— И ход обманул меня. Ты будешь свободен, когда все мы выйдем из долины, не ранее!
   
И Бурунда пошел наводить порядок в своем расстроенном войске, а за ним последовал и его отряд.
   
Монгольское войско стояло длинными рядами, по щиколотку в воде, угрюмое и растерянное; хотя было еще совсем мелко, но масса воды, которая покрыла уже всю долину, прозрачная и сверкающая, как расплавленное стекло, и водопад, который, как светящийся столб, стоял над водной гладью и все время добавлял воды в долину, — вот что пугало монголов! Однако стоять на месте нельзя было! Уже самая тревога, один вид грозной опасности побуждал людей действовать, пусть даже напрасно, побуждал двигаться. Во что бы то ни стало надо было что-то делать, попытать счастья, не то — Бурунда это хорошо понимал — все множество монголов бросится врассыпную, разбежится, гонимое собственным страхом. Бурунда приказал всему войску собраться вместе, сбиться плотной массой.
   
— Кто вы, мужи или коты, что так боитесь, нескольких капель воды? Такие ли реки переплывали мы? Что значит этот ручей против Яика и Волги, Дона и Днепра? Не бойтесь, вода, доходящая до щиколоток, не может потопить вас! Вперед, к проходу! Нападем на них всей массой! Не думайте о гибели! Победа должна быть за нами!
   
Так кричал Бурунда и двинулся вперед. Двинулось вслед за ним и монгольское войско, бредя по воде с громким плеском, от которого гудели горы и стонали леса. Но в ста шагах от прохода их встретил убийственный град камней из метательных снарядов. Большие каменные кругляки, острые камни и речная галька — все это летело в плотную толпу монголов, дробило кости, разбивало головы. Кровью окрасилась вода под их ногами. Не обращая внимания на крики Бурунды, монголы рассыпались, большая часть отступила туда, куда не долетали камни. Наконец и сам Бурунда с остатком самых яростных своих туркмен вынужден был отступить, так как каменный град становился все сильнее, а монгольские стрелы не причиняли тухольцам никакого вреда. Тугар Волк пристально вгляделся туда, где находился противник, и увидел, что при самом большом снаряде, который непрерывно метал то тяжелые глыбы, то целые тучи мелких камней, стояла, окруженная старейшими тухольцами, его дочь, Мирослава, и управляла всеми движениями этой страшной машины. Максим давно уже заметил ее и не сводил с нее глаз. Как был бы рад он теперь стоять возле Мирославы и, слушая ее смелые, разумные приказания, разить врага по ее указке! Но нет, не то ему было суждено. Вот он стоит среди врагов, — правда, без оков, но все же безоружный, пленник, и жаждет, чтоб хоть камень, брошенный ее рукою, положил конец его жизни и его муке!
   
Тугар Волк дернул его за рукав.
   
— Хватит уж всматриваться, парень, — сказал он. — Спятила моя дочка и вот что вытворяет! Но нам все-таки туго приходится. Часто ли у вас такие паводки бывают?
   
— Такие? Никогда.
   
— Как так? Никогда?
   
— А так, потому что это не паводок. Ведь видишь, вода чистая.
   
— Не паводок? А что же?
   
— Разве ты еще не догадался, боярин? Тухольцы запрудили поток, чтобы залить водой долину.
   
— Запрудили! — воскликнул боярин. — Значит…
   
— Значит, вода все время будет прибывать, пока…
   
— Пока что?
   
— Пока всех нас не затопит. Вот что! Боярин ударил себя кулаком по лбу.
   
— И ты это знал заранее?
   
— Знал, от твоей дочери. Это, боярин, мой отец придумал.
   
— О, проклятье! И почему же ты не сказал мне этого раньше?
   
— Для чего?
   
— Мы бы хоть вдвоем спаслись!
   
— На это у нас еще есть время, — сказал спокойно Максим. — Только давай держаться вместе, и в случае чего, боярин, не дай меня, безоружного, в обиду.
   
— Это ясно, — сказал боярин, — но что же нам делать?
   
— Пока что нет опасности, — ответил Максим. — Поток невелик, долина широка, вода прибывает очень медленно. Но недолго так будет. Возможно, через полчаса хлынет с гор настоящий паводок и быстро зальет всю долину. К вечеру вода поднимется выше человеческого роста. А ним во что бы то ни стало надо продержаться до того времени. Потому что-, пока монголы будут живы, они не выпустят-нас живыми из своих рук.
   
— Но до того времени они могут зарубить нас!
   
— Не бойся, боярин. Человек во время опасности очень смирен, он думает о себе самом, а не о смерти других. Постараемся только найти для себя безопасное место, где бы нас не затопило, когда нахлынет паводок.
   
Пока шла эта беседа между боярином и Максимом, монголы отступили далеко от берега и стояли, окруженные водой не зная, что делать. Вода уже доходила им до колен. Бурунди с яростью смотрел на этого неожиданного врага, который не боялся ни его гневного голоса, ни богатырской руки. Бурунда топтал врага ногами, плевал на него, поносил его самыми презрительными словами, а враг тихо, спокойно плескался в долине, легонько морщился зыбью и вырастал все выше и выше. Он уже доходил монголам до колен, затруднял им движения, отбивая охоту к борьбе, ослабляя воинскую дисциплину. К чему все это могло привести? Неужели вода долго еще будет угрожать? Когда, она дойдет до пояса, — тогда всякое передвижение будет затруднено, и тухольцы своими камнями перебьют их, как уток! Но вода вокруг была еще чиста и прозрачна, и только там, где бродили монголы, стояли широкие грязные лужи. Тугар Волк приблизился к Бурунде.
   
— Великий бегадыр, — сказал он, — мы в большой опасности.
   
— Почему? — спросил грозно Бурунда.
   
— Эта вода не спадет, ибо наши враги запрудили поток, чтобы утопить в этой долине все монгольское войско.
   
— Га! — вскричал Бурунда. — И ты, раб поганый, смеешь мне говорить это после того, как сам завел нас в эту ловушку?
   
— Пойми, великий бегадыр, что я не мог ради измены вести вас сюда, ибо то, что грозит вам, грозит и мне.
   
— О, я знаю тебя! Ты и этой ночью ходил рядиться с ними, торгуя нашей гибелью.
   
— Если бы я ходил с этой целью, неужели ты думаешь, бегадыр, что, зная о гибели монголов, я вернулся бы погибать вместе с ними?
   
— Бурунда несколько успокоился.
   
— Что же нам делать? — спросил он. — Неужели так-таки и погибать?
   
— Нет, нам надо защищаться! Еще мгновение, бегадыр, и с гор хлынет настоящий паводок и быстро затопит эту долину. С этим прежде всего нам надо бороться.
   
— Но как?
   
— Прикажи своему войску, пока вода прозрачна, поднимать со дна камни и складывать их в кучи, выше уровня воды. Стоя на них, мы заодно сможем защищаться и от более слабого врага, тухольцев.
   
— Недолго думая, Бурунда отдал своему войску приказ собирать камни и складывать их в кучи, для каждого отряда в отдельности. Этот приказ, не грозивший никакой опасностью, понравился монголам, а надежда стоять на сухом месте, не бродя по колено в воде, придала им бодрости. С радостным криком они рассыпались по долине, собирая камни и снося их в кучи. Тухольцы, стоя на своих стенах, вокруг озера, хохотали, глядя на их работу.
   
— Сюда, сюда! — кричали они монголам.
   
— У нас камней хватит, всех вас оделим!
   
Но если кое-кто из монголов подходил к ним слишком близко, тотчас начинала скрипеть машина и беспорядочным роем летели камни в несчастных, которые, бродя глубоко в воде, старались укрыться, мучились, а бежать не могли. Волей-неволей должны были теперь монголы Держаться на середине долины, подальше от тухольских метательных снарядов. Бурунда чуть не взбесился от сознания своего бессилия, слыша презрительные насмешки тухольцев.
   
— Нет, так не может продолжаться! — крикнул он. — Гей, ко мне, мои верные туркмены!
   
Храбрейший отряд монгольского войска собрался вокруг него — воины, подобные дубам или степным тиграм, чьи шкуры напялили они на себя. Бурунда направил этот отряд против одной из тухольских позиций, выдвинутой далеко вперед, одинокой на обрывистом скалистом склоне. Небольшая группа тухольцев стояла там возле новой метательной машины.
   
— Отравленными стрелами в них! — крикнул Бурунда — и, как шершни, зажужжали в воздухе стрелы. Завопили раненые тухольцы, смешались, а монголы с радостным криком двинулись вперед.
   
— Не давайте им скапливаться! — кричал Бурунда. — Не давайте им бросать в нас камни! Тут мы можем закрепиться.
   
И он разделил свой отряд на две части: одна должна была держать под непрерывным обстрелом противника, а другая — нагромождать в кучу камни для защиты от воды. Тугар Волк и Максим, которых Бурунда держал неотлучно при себе, также принимали участие в работе, таскали камни и бросали их в кучу. Однако работа становилась все труднее. Вода доходила уже до пояса. Камней нехватало, а куча все еще не достигала поверхности. Бурунда командовал лучниками. Уже десять тухольцев было ранено; они умирали от страшного змеиного яда, проникшего в их кровь, — против этого яда были бессильны все зелья Захара Беркута.
   
— Покиньте, дети, это место! — сказал Захар. — Пусть враг стоит здесь перед отвесной стеной! Взобраться туда он не сможет, тем более, когда вода под ногами!
   
Тухольцы покинули это место. Обрадованные, бродили монголы в воде, продолжая сносить камни в кучу. Но вот камней не стало.
   
— Будет вам, ребята, таскать камни, — сказал своим воинам Бурунда. — Лучники, становитесь на груду камней и стреляйте в это мужичье! Остальные, за мной! Мы должны взять это место, взобраться наверх по стене, пусть хоть само небо обрушится на нас! Вы, рабы, также за мной! Указывайте дорогу!
   
— Бегадыр, — сказал ему Максим через Тугара Волка, — туда напрасно лезть, там нет тропы наверх.
   
— Должна быть! — крикнул Бурунда и бросился в воду, а вслед за ним и его туркмены. Дно в том месте было неровное. Монголы скользили, падали, — вода, волнуемая легким ветром, с силой билась о крутые скалы, затрудняя путь. Хотя до берега было не больше двухсот шагов, почти полчаса потребовалось, чтобы добраться до него. Но под самой скалой было еще глубже — вода доходила почти до подмышек, а тропы наверх не было никакой. Между тем с соседних тухольских позиций летели камни в смельчаков, и хотя большая часть камней безрезультатно ударялась о скалу или падала в воду, все же положение Бурунды в этом месте было и бесполезно и безотрадно.
   
— Может быть, твои молодцы умеют хорошо лазить? — насмешливо говорил Максим. — По этой стене можно вскарабкаться наверх.
   
Но никто из туркменов-степняков не умел взбираться на отвесные каменные стены.
   
— Если так, — сказал Максим, — позволь мне, бегадыр, взлезть первым и показать вам дорогу!
   
Но Бурунда уже не слушал его, занятый новой мыслью. Он снова разделил свою дружину на две части: одну часть оставил на захваченном участке, под прикрытием выступающего ребра скалы, а сам с другой частью, впереди которой шли Максим и Тугар Волк, двинулся дальше искать более удобного места. Но как только эта кучка, бредя по пояс в воде, показалась из-за прикрывавшего их мыска, сразу же сверху, из тухольских машин, посыпались на них камни. Почти половина отняла полегла, — остальные вынуждены были вернуться.
   
— Вернемся на старое, безопасное место, бегадыр, — сказал Тугар Волк. — Слышишь, какой шум и крик в долине: должно быть, паводок начался.
   
Боярин сказал правду. Страшный грохот водопада, от которого земля сотрясалась, возвещал о том, что нахлынуло много воды. Вал за валом катились от водопада огромные мутные волны; вся поверхность широкого озера взбурлила, покрылась пеной. На месте чистого, спокойного зеркала бушевали теперь яростные волны, крутились с шипеньем водовороты, колебалось, билось в каменных берегах взбаламученное море. Страшно было глянуть теперь на долину! Тут и там, словно черные острова, виднелись на воде кучки монголов. Не осталось и следа от прежнего воинского порядка. Как мякина, развеянная буйным ветром, — так рассеялась монгольская рать по долине, борясь с волнами, куда-то с трудом передвигаясь с криком и проклятиями. Никто никого не слушал, ни о ком не заботился. Одни стояли на нагроможденных грудах камней, счастливые тем, что хоть на минуту избавились от напора воды. Другие тонули, погружаясь в воду по плечи, по шею, упираясь копьями в дно или взмахивая над водой своими луками. Но большинство побросало луки, которые, как соломинки, вертелись в водоворотах. Некоторые скинули с себя овчины, предоставив им плыть по течению, желая любым способом облегчить себя, хоть сами стучали зубами от холода. Кто был пониже ростом, те цеплялись за высоких, валили их с ног, продолжая барахтаться и бороться с ними в воде. Некоторые пускались вплавь, хотя сами не знали, куда и зачем плыть, так как спасения не было нигде. На грудах камней, нагроможденных посреди водной равнины, могло поместиться лишь небольшое число счастливцев, и те являлись предметом смертельной зависти утопающих, осыпавших их безумными проклятьями. Вокруг каждой груды камней теснились тысячи монголов, обезумевших, орущих, пытающихся также взобраться на безопасное место. Напрасно стоявшие на камнях толковали им, что здесь нельзя поместиться всем, что кому-то придется погибнуть, — никто не хотел погибать, все лезли на камни. Стоявшие на камнях вынуждены были защищаться от этого напора, чтобы не погибнуть самим. Загремели молоты и топоры монгольские по рукам и черепам своих же монголов. Брат забыл брата в эту страшную минуту близкой смерти; товарищ рубил товарища с большей яростью, чем врага. Те из утопающих, кто находился позади, обреченные на близкую, неминуемую смерть в воде, теснились вперед; стоявшие у самых груд под ударами своих товарищей пятились с воплем назад; стоявшие посредине ревели от боли и страха, сжатые со всех сторон, вдавливаемые и задними и передними в воду. Некоторые, уже под водою, судорожно хватались руками за камни и вырывали их из груды. Пять каменных груд развалились, и все, кто стоял на них, попадали в воду, сравнявшись с теми, от кого защищались. А те, обезумев от смертельного страха, каждый раз поднимали радостный рев, когда разваливалась новая груда камней и новые жертвы валились в пасть страшного, безжалостного врага. Иные были одержимы настоящей манией убийства и разрушения. Вот один, гигантского роста, с посиневшим лицом, со стиснутыми зубами и искусанными до крови губами, в слепой ярости колотит своим топором по головам всех, кто только попадается ему под руку, а если никто не попадается, хлещет по окровавленным, клокочущим, вспененным волнам. Другой, с истерическим хохотом, спихивает в воду тех, кому удалось стать на какое-нибудь возвышение — на камень, на труп товарища. Третий ревет, как бык, и сзади бодает в спину утопающих, точно рогами. Иной, заломив руки над головой, рыдает, стонет, пищит, как ребенок. Некоторые, ничего не видя, кроме собственной неминуемой гибели, взбираются на плечи товарищам, хватают за волосы, пригибают книзу и тонут вместе с ними. Как рыбы во время нереста, сдавленные бурным течением, теснятся, плещутся, выставляют головы и опять погружаются в воду, мутят ее и ловят разинутыми ртами воздух, — так и здесь, посреди огромного, мутного, бушующего озера, кишели, выбивались из сил, тонули и снова на миг показывались из воды, взмахивали руками и опять тонули и гибли сотни, тысячи монголов. В немом молчании, недвижимо, как вкопанные, стояли на берегах озера тухольцы; даже самые мужественные из них не могли без дрожи, без стона, без слез глядеть на гибель такого множества людей.
   
В оцепенении смотрел на эту страшную картину Бурунда-бегадыр. Хотя ему самому грозила не меньшая опасность, хотя вода доходила и его людям уже до подмышек, а возникшие в воде бурные течения валили их с ног и напоминали им о настоятельной необходимости возвратиться на прежнее безопасное место, — Бурунда еще долго стоял, не двигаясь, и рвал на себе волосы, испуская ужасающие бессвязные крики при виде гибели своего войска. Никто не смел обратиться к нему в эту страшную минуту; все стояли вокруг него, трепеща, борясь с неодолимым врагом — водою.
   
— Идем! — вымолвил, наконец, Бурунда. И они начали продвигаться к груде камней, сложенной туркменами против оставленного тухольцами обрыва. И было самое время! Вода поднималась все выше. Между ними и их прежней стоянкой образовался большой водоворот, который они могли преодолеть, лишь взявшись все за руки.
   
Только великан Бурунда шел один, впереди, могучею грудью рассекая яростные волны. Как островок среди моря, остановилась горсточка воинов на этой груде камней, по пояс в воде, все еще держа в руках луки и целясь в покинутую тухольцами скалу. Опасность не поколебала их воинской дисциплины. К счастью, эта груда камней была больше других, сложенная из огромных глыб и плит, которые только в воде можно было так легко передвинуть. До сотни людей могло удобно стоять на ней в боевой готовности, а именно такое количество воинов и было теперь у Бурунды, не считая оставленных им под скалой. Поместившись на этой груде, как-то легче вздохнули воины Бурунды. Прежде всего они взглянули туда, где под скалой остались их сорок товарищей. Там теперь бушевали свирепые волны, разбиваясь о зубцы скалы и брызгая далеко серебряной пеной. От туркменов не было уже и следа, лишь временами, когда волны утихали на миг, что-то чернелось на сером камне; это был единственный, уцелевший еще из всего отряда живой человек; одеревеневшими пальцами он цеплялся за скалу, как ни трепали и ни рвали его яростные волны. Он не кричал, не звал на помощь, его только бросало каждой волной вверх и вниз, пока, наконец, и он не исчез, как листок, смытый водою.
   
Бурунда, немой, синий от напряжения и ярости, оглядел долину.
   
Страшные крики и вопли уже стихли. В омутах кучами кружились трупы, там и сям выставляя из воды то стиснутые кулаки, то ноги, то головы.
   
Только десять кучек людей, словно десять черных островков, стояли еще, живые, на своих каменных башнях, но и это уже было не войско, а перепуганные, бессильные безоружные недобитые остатки, трепещущие и разбитые отчаянием. Хотя они могли еще перекликаться, но помочь друг другу уже не могли и, все вместе или поодиночке, были одинаково беспомощны в ожидании неминуемой гибели.
  
  
   
    
IX
   
   
— Как думаешь, боярин, — спросил вдруг Бурунда Тугара Волка, — что будет с нами?
   
— Все погибнем, — ответил Тугар Волк спокойно.
   
— И я так думаю, — подтвердил Бурунда. — И больше всего меня злит то, что погибнем без боя, без славы, как котята, брошенные в пруд!
   
Боярин ничего не ответил на это. Новое событие привлекло всеобщее внимание. Тухольцам, повидимому, наскучило дожидаться, пока вода поднимется настолько, чтоб спокойно похоронить под собой жалкие остатки монгольского войска. Им не терпелось скорей доконать врага. В лесу, повыше потока, тухольские молодцы рубили толстые ели, заостряли их с обоих концов, как колья, привязывали к очищенным от ветвей стволам тяжелые камни, чтобы эти новоявленные тараны могли плыть под водой, и, выждав соответствующую волну, когда среди озера образовалось быстрое течение от водопада прямо к монгольским стоянкам, начали спускать эти стволы вниз по течению. Вскоре первый ствол со страшной силой ударил своим острым рогом в одну из груд камней, на которой стояли монголы. Загрохотали под водой камни и, придавленные сверху ногами монголов, сдвинутые со своего места, расползлись. С громким криком попадали монголы в воду. Двое или трое из них наткнулись в воде на предательское бревно и уцепились за него. Течением сразу подхватило их вместе с бревном, понесло на середину озера, к водовороту, а там закружило дерево и поставило его стоймя. Монголы полетели в воду и больше уже не показывались.
   
Остальные монголы, так внезапно лишившиеся своего убежища, продолжали барахтаться на месте, топя друг друга или взывая о помощи. Двое или трое, очевидно хорошие пловцы, пустились вплавь к берегу, но и их не миновала смерть: несколько больших камней, брошенных с берега, положили конец их плаванию. Лишь немногих приняли товарищи на соседние стоянки. Но недолго и здесь пребывали они в безопасности. Тухольцы, увидев успех своей первой попытки, начали спускать таран за тараном. Однако эти тараны не причиняли уже никакого вреда монголам: течением их проносило мимо.
   
Тогда Мирослава подала тухольцам новую мысль: сбивать вместе но нескольку стволов и спускать такие плоты на канате вниз по водопаду, а затем, подтянув к берегу, ставить на каждый из них по десятку наиболее сильных и хорошо вооруженных молодцов, а человека два должны были длинными шестами направлять плот к монгольским стоянкам. Вскоре готовы были два плота, спущены вниз по водопаду, который теперь стал вдвое короче, чем при низком уровне воды. Двадцать смелых молодцов стали на плоты и поплыли на бой с монголами. Это был легкий, хотя и решительный бой. Первая группа монголов, на которую они ударили, была почти безоружна, перепугана, бессильна. Тухольцы быстро шестами столкнули несчастных в воду, а тех, кто упирался, посшибали стрелами и копьями. Жалобно завыли монголы на других островках, предвидя неминуемую гибель. Бурунда, увидев это новое нападение врагов, даже зубами заскрежетал и за оружие схватился, но гнев его был напрасен: даже отравленные стрелы его туркменов не могли настичь смелых тухольцев. Неистовому бегадыру приходилось в полном бездействии стоять по грудь в воде и смотреть, как тухольцы островок за островком уничтожали остатки монгольского войска. А тухольцы между тем свирепствовали на водном просторе. Стиснув зубы, приседая на своих плотах, приближались они к монголам. Кое-где они встречали отчаянный отпор; кровь текла, вопли раздавались с обеих сторон, трупы падали с плотов и с каменных башен, но мощь монголов была уже сломлена, их сопротивление было кратко. Как огонь, пущенный по жнивью, ползет от прокоса к прокосу и слизывает копну за копной сухое сено, — так тухольцы очищали один за другим каменные островки, сталкивая монголов в воду, в холодные объятия смерти. Все погибли, до последнего! От группы черных островков посредине озера не осталось и следа. Только поодаль, в сторонке, недалеко от берега, стояла еще груда камня, словно уцелевшая черная скала, подымающаяся посреди потока. Это был отряд Бурунды. Сотня туркменов и Тугар Волк — вот все, что осталось от великой монгольской рати, которая собиралась тухольской дорогой итти в Угорскую землю и здесь, среди гор, обрела холодную могилу в этих водах, хотя переплыла Яик и Волгу, Дон и Днепр. Последняя жертва смерти, эта горсточка смелых стояла посреди водной равнины, без надежды на спасение, с единственным желанием — дорого продать свою жизнь в бою. Среди них был и пленник их Максим.
   
Вся тухольская община собралась теперь на берегу напротив этого последнего вражеского прибежища. Спустили еще два плота, чтобы, окружив врагов, тревожить их с тыла стрелами; но и спереди, с берегов, градом летели камни и стрелы тухольцев на врага. Впрочем, большая часть этих стрел даже не долетала до стоянки Бурунды; да и те, которые долетали, не могли причинить врагу никакого вреда. А ближе подступать тухольцы не решались, боясь отравленных стрел, и вскоре, увидев бесплодность своей стрельбы, вовсе прекратили ее и остановились. Высоко на скале стоял старый Захар, не сводя глаз со своего сына, который, находясь среди врагов, ловко увертывался от стрел и камней. А подальше, среди стрелявших, стояла Мирослава, и взгляды ее летели быстрей, чем ее стрелы, в толпу врагов, среди которых сейчас находилось все самое дорогое для нее в жизни: отец и Максим. При каждой выпущенной из тухольских луков стреле замирало ее сердце.
   
Наскучило молодцам, стоявшим на плотах, стрелять издали попусту. Они набрались храбрости и подплыли ближе. Монголы встретили их своими стрелами и ранили нескольких; но вскоре тухольцы заметили, что у врагов кончился запас их страшного оружия, и с грозным криком ринулись на них. Молча ждали обреченные их нападения, тесно сбившись, сопротивляясь и тухольцам и бурным волнам. Но тухольцы, остановясь в двух саженях от них, метнули свои рогатины, которые у каждого были прикреплены к руке длинным ремнем. Десять монголов вскрикнули одновременно; десять тел скатилось в воду. Снова метнули молодцы свои рогатины, и снова упало несколько врагов.
   
— Проклятие вам! — кричал Бурунда. — Они так всех нас выклюют, хамы поганые!
   
Но гнев его был теперь, словно бесплодный ветер, который только шумит, а никому не вредит. Тухольские молодцы с криком, как вороны, носились вокруг вражьего стана, то здесь, то там поражая врагов метким ударом рогатины. Защищаться монголам стало невозможно. Они вынуждены были стоять неподвижно, как связанные, и ждать смерти.
   
— Бегадыр, — обратился к Бурунде Тугар Волк, — не попытаться ли нам как-нибудь спасти себе жизнь?
   
— К чему? — сказал угрюмо Бурунда.
   
— Все-таки жизнь лучше смерти!
   
— Правду говоришь, — молвил Бурунда, и глаза его засверкали, но не жаждой жизни, а скорее жаждой мести. — Но что же нам делать? Как спастись?
   
— Может, они захотят теперь в обмен за пленника даровать нам жизнь и свободный выход отсюда?
   
— Попробуем! — сказал Бурунда и, схватив Максима за грудь, вытащил его из толпы и поставил перед собой. Рядом стал Тугар Волк и замахал белым платком.
   
— Тухольцы! — закричал он, оборачиваясь к берегу. Тихо стало вокруг.
   
— Скажи им, если хотят получить этого раба живым, пусть даруют нам жизнь и свободно пропустят отсюда! Если же нет, то мы сумеем погибнуть, но и он тоже умрет, тут же, у них на глазах!
   
— Тухольцы! — кричал Тугар Волк. — Начальник монголов обещает вам вернуть пленника живым и здоровым и требует, чтобы вы за это всех, сколько нас еще осталось, выпустили живыми и здоровыми из этой долины! Иначе вашего сына ждет неминуемая смерть.
   
— Как бы желая воочию показать им всю серьезность этой угрозы, Бурунда занес свой страшный топор над головой безоружного Максима.
   
Вся община замерла. Задрожал старый Захар и отвел глаза от зрелища, раздирающего его сердце.
   
— Захар, — сказали старики, обступив его, — мы думаем, что можно принять это предложение. Рать монгольская уничтожена, а эти несколько человек нам не страшны.
   
— Не знаете вы, братья, монголов. Среди этих нескольких людей находится самый страшный их военачальник, и он никогда не простит нам гибели своего войска, он приведет новую рать в наши горы, и кто знает, разобьем ли мы ее еще раз?
   
— Но твой сын, Захар, твой сын! Помни, что его ждет гибель! Взгляни, над его головой топор!
   
— Пусть лучше гибнет мой сын, чем хоть один враг уйдет ради него живым из нашего края!
   
С плачем приблизилась Мирослава к старому Захару.
   
— Отец! — рыдала она. — Что ты задумал? За что ты хочешь погубить своего сына и… и меня, отец? Я люблю твоего сына, я поклялась делить с ним жизнь и служить ему! Его смерть будет и моей смертью!
   
— Бедная девушка, — сказал Захар, — чем я могу тебе помочь? Для тебя существуют только черные очи да гибкий стан, а я думаю о благе всех. Здесь нет выбора, дочка!
   
— Захар, Захар! — говорили общинники, — все мы считаем, что довольно уничтожения, что сила вражья сломлена, и община не хочет смерти этих последних. В твои руки отдаем мы судьбу их и судьбу твоего сына. Пощади свою собственную плоть и кровь!
   
— Пощади нашу молодость, нашу любовь! — рыдала Мирослава.
   
— Можешь обещать им на словах все, лишь бы они вернули тебе сына, — сказал один из загорских молодцов. — Как только Максим будет свободен, ты лишь кивни нам, и мы всех монголов отправим на дно, раков кормить.
   
— Нет! — сказал с возмущением Захар. — Это было бы нечестно. Беркуты держат свое слово, даже данное врагу и изменнику. Беркуты никогда не запятнают ни своих рук, ни своего сердца предательски пролитой кровью! Довольно, дети, этих разговоров! Погодите, я сам пошлю им ответ собственной рукой!
   
— И, отвернувшись, он подошел к машине, в ложке которой лежал огромный камень, и сильной, бестрепетной рукой взялся за канат, который придерживал эту ложку в горизонтальном положении.
   
— Отец, отец! — кричала Мирослава, порываясь к нему. — Что ты хочешь делать?
   
Но Захар, словно не слыша ее крика, спокойно нацеливал метательный снаряд на врагов.
   
Между тем Бурунда и Тугар Волк тщетно ждали ответа тухольцев. Склонив голову, спокойный, готовый ко всему, стоял Максим под занесенным топором Бурунды. Только Тугар Волк, неизвестно отчего, дрожал всем телом.
   
— Э, что нам так долго ждать! — крикнул напоследок Бурунда. — Один раз мать родила, один раз и погибать! Но прежде меня погибни ты, раб поганый!
   
И он со страшной силой размахнулся, чтоб одним взмахом топора рассечь голову Максиму.
   
Но в этот миг блеснул меч Тугара Волка над головой Максима, и грозная, смертоносная рука Бурунды вместе с топором, отсеченная одним ударом от плеча, упала, залитая кровью, словно сухое полено, в воду.
   
Взревел от ярости и боли Бурунда и левой рукой схватил Максима за грудь, а глаза его, с выражением смертельной ненависти, впились в предавшего его боярина.
   
Но в эту самую минуту Максим изогнулся и ударил его изо всей силы головой и плечами в левый бок так, что Бурунда от этого удара потерял равновесие и покатился в воду, увлекая за собой и Максима.
   
А в следующее мгновение зашумело в воздухе, и огромный камень, выброшенный из тухольской метательной машины руками Захара Беркута, с грохотом обрушился на кучу врагов. Брызнула вода до самых облаков, загремели камни, душераздирающий вопль раздался на берегу, — и через несколько мгновений поверхность озера снова стала гладкой и спокойной, а от отряда Бурунды не осталось и следа.
   
Как мертвая, не дыша, стояла на берегу тухольская община. Старый Захар, доныне такой сильный и несокрушимый, теперь дрожал, как малый ребенок, и, закрыв лицо руками, горько рыдал. У его ног в беспамятстве лежала недвижимо Мирослава.
   
И вдруг радостные крики раздались внизу. Молодцы, плывшие на плотах, приблизясь к тому месту, где упали в воду Максим и Бурунда, вдруг увидели вынырнувшего из веды Максима, здорового и крепкого, как всегда, и приветствовали его радостными возгласами. Радость их быстро передалась всей общине. Даже те, кто потерял своих сыновей, братьев и мужей, радовались спасению Максима, словно вместе с ним возвратились все дорогие их сердцу, погибшие в бою.
   
— Максим жив! Максим жив! Ура, Максим! — понеслись громовые клики и раскатились далеко по лесам и горам. — Отче Захар! Твой сын жив! Твой сын возвращается к тебе!
   
Дрожа от глубокого волнения, со слезами на старческих глазах, поднялся Захар.
   
— Где он? Где мой сын? — спросил он слабым голосом.
   
Весь мокрый, но с лицом, сияющим радостью, спрыгнул Максим с плота на берег и бросился к ногам отца.
   
— Отец мой!
   
— Сынок, Максим!
   
Больше не могли произнести ничего ни тот, ни другой. Захар зашатался и упал в могучие объятия Максима.
   
— Отец мой, что с тобой? — воскликнул Максим, видя смертельную бледность на лице старика и чувствуя неукротимую дрожь, сотрясавшую его тело.
   
— Ничего, сынок, ничего, — сказал тихо, с улыбкой, Захар. — Сторож кличет меня к себе. Я слышу его голос, сынок. Он зовет меня: «Захар, ты сделал свое дело, пора отдохнуть!»
   
Отец, отец, не говори этого! — рыдал Максим, припадая к нему. Старый Захар, спокойный, улыбающийся, лежал на траве с просветленным лицом, обращенным к полуденному солнцу. Он легко снял руку сына со своей груди и сказал:
   
Нет, сынок, не рыдай по мне, я счастлив! А глянь-ка сюда! Здесь есть кто-то, кто нуждается в твоей помощи.
   
Оглянулся Максим и оцепенел. На земле лежала Мирослава, бледная, с выражением отчаяния на прекрасном лице. Молодцы принесли воды, и Максим бросился приводить в чувство свою милую. Вот она вздохнула, открыла глаза и опять сомкнула их.
   
— Мирослава, Мирослава! Сердце мое! — звал Максим, целуя ее руки. — Очнись!
   
Мирослава, словно пробудясь от сна, изумленно всматривалась в лицо Максима.
   
— Где я? Что со мною? — спросила она чуть слышно.
   
— Здесь, здесь, среди нас! Возле твоего Максима!
   
— Максим? — вскрикнула она, приподнимаясь.
   
— Да, да! Смотри, я жив, я свободен! Долго-долго молчала Мирослава, не в силах притти в себя от изумления. Потом вдруг бросилась на шею Максиму, и горячие слезы брызнули из ее глаз.
   
— Максим, сердце мое!.. Больше не могла ничего сказать.
   
— А где мой отец? — спросила немного погодя Мирослава.
   
Максим отвернулся.
   
— Не вспоминай о нем, сердце мое! Тот, кто взвешивает правду и неправду, взвешивает теперь его добрые и злые дела. Помолимся, чтобы добрые перевесили.
   
Мирослава утерла слезы и полным любви взглядом посмотрела на Максима.
   
— Но подойди сюда, Мирослава, — сказал Максим, — вот наш отец, но и он покидает нас.
   
Захар смотрел на молодую чету светлым, радостным взглядом.
   
— Опуститесь на колени возле меня, дети! — сказал он тихо, слабеющим уже голосом. — Дочь моя, Мирослава, твой отец погиб — не нам судить, виновен он или невинен, — погиб так, как погибли тысячи других. Не печалься, дочь моя! Вместо отца судьба дает тебе брата…
   
— И мужа! — добавил Максим, сжимая ее руку в своей.
   
— Да благословят вас боги предков наших, дети! — сказал Захар. — В трудные дни свела вас судьба вместе и соединила ваши сердца, и вы оказались достойными и устояли в самую страшную бурю. Пусть же ваш союз в нынешний победный день будет порукой в том, что и наш народ так же превозможет тяжелые невзгоды и не разорвет своего сердечного союза с честью и совестью человеческой!
   
И он холодными уже устами поцеловал в лоб Мирославу и Максима.
   
— А теперь, дети, встаньте и чуть приподнимите меня! Я хотел бы еще перед тем, как уйти, сказать кое-что общине, которой я старался честно служить всю свою жизнь. Отцы и братья! Сегодняшняя наша победа — великое дело для нас. Чем мы победили? Только ли нашим оружием? Нет. Только ли нашей хитростью? Нет. Мы победили нашим общинным строем, нашим согласием и дружбой. Хорошенько запомните это! Пока вы будете жить общинным строем, дружно держаться вместе, несокрушимо стоять все за одного и один за всех — до той поры никакая вражья сила не победит вас. Но я знаю, братья, и чует моя душа, что это был не последний удар по нашей общинной твердыне, что за ним последуют другие и в конце концов разобьют нашу общину. Худые времена настанут для нашего народа. Откажется брат от брата, отречется сын от отца, и начнутся великие распри и раздоры в русской земле, и пожрут они силу народа, и тогда попадет весь народ в неволю к чужим и своим насильникам, и они сделают его покорным слугой своих прихотей и — рабочим волом. Но среди этих несчастий снова вспомнит народ свои прежние вольности, и благо ему, если он скорей и ясней их вспомнит: это спасет его от целого моря слез и крови, от целых столетий неволи. Но раньше ли, позже ли, он припомнит жизнь своих предков и пожелает пойти по их стопам. Счастлив тот, кому суждено жить в эти дни! Это будут прекрасные дни, дни весны, дни возрождения народного! Передавайте же детям и внукам вашим сказания о прежних днях и прежних порядках. Да живет среди них память об этом в дни грядущих невзгод, как не угасает под пеплом живая искра! Придет пора — искра возгорится новым пламенем! Прощайте!
   
Тяжко вздохнул старый Захар, взглянул на солнце, улыбнулся, и через минуту его не стало.
   
Не плакали по нем ни сыновья, ни соседи, ни односельчане, ибо хорошо знали, что по счастливому грех плакать. С радостными песнями обмыли его тело и отнесли на Светлую поляну, к старинному жилищу прадедовских богов, и, положив его в каменном святилище лицом к золотому образу солнца на потолке, завалили вход огромной плитой и замуровали. Так опочил старый Захар Беркут на лоне тех богов, которые жили в его сердце и навевали ему всю его жизнь честные, обращенные на благо общины, мысли.
   
Многое изменилось с той поры. Даже слишком верно сбылось пророчество старого общинника. Великие невзгоды градовой тучей прошли над русской землей. Старинный общинный строй давно забыт и, казалось бы, похоронен. Но нет! Не нашим ли дням суждено возродить его? Не мы ли живем в ту счастливую пору возрождения, о которой, умирая, говорил Захар, или хотя бы на заре этой счастливой поры?
   
1882