1 2 3 
Настроения у нас особого не было, во всяком случае у меня и у Демпси, но мы тоже вылезли из машины, решив, что так легче будет заманить этих уродов обратно. Мы подошли к синякам, те смотрели на нас с опаской.
Их было трое – два мужика и женщина. Один был грузный, здоровый, с седыми кудрями, но удивительно мягкими, хитроватыми глазами. Другой, как я понял, был намного моложе, чем я думал. Его лицо, бледное от выпивки и холода, было украшено шрамами и какими-то струпьями. Волосы у него были темные и густые. Лицо выражало легкое недоумение, обычное для алкашей, которые еще недостаточно приняли, чтобы их унесло.
Я хотел вернуться к ней. Вдруг она освободилась, может, ее кто-то услышал. Полиция…
– Итак, джентльмены, – начал Лексо и, повернувшись к женщине, улыбнулся, – и леди, конечно.
Женщина тоже оказалась не старая, тощая и бледная, ей было едва за тридцать. Короткая стрижка, волосы сальные, но одежда на ней была приличная, и вроде даже чистая.
Они еле слышно, как-то уклончиво поздоровались.
Оззи взглянул на женщину.
– Как тебя зовут; крошка?
– Ивона, – ответила она.
– Недурна, это верно, – улыбнулся мужик постарше и поднял свою банку.
– Не сомневаюсь, ты отлично трахаешься, Ивона, – Оззи подмигнул ей.
Мужик постарше сузил глаза, поморщил губы, втягивая воздух.
– Грубовато, – горько усмехнулся он, глядя на меня. Мне понравился этот старикан, мне даже захотелось защитить его от парней.
– Может, возьмем Ивону с собой, на нашу вечеринку, а, Лексо? Замутим лесбийскую тематику. Ты когда-нибудь с телками трахалась, а, Ивона? – спросил Оззи.
Ивона не ответила, просто осталась сидеть на скамейке, между двумя мужиками. Тот, что постарше, смотрел в сторону.
– Отстань ты от нее, – сказал Демпс.
– Что если бы тебе пришлось трахнуться с девочкой, Ивона, ну представь; то есть я не спрашиваю, стала бы ты с ней трахаться или нет, просто предположим, что тебе надо ее трахнуть, чем бы ты это делала, пальцами или языком? – докапывался Оззи и стал пихать свой палец в кулак и быстрыми змеиными движениями высовывать язык. Девица пожала плечами и уставилась в землю.
– Отъебись ты уже, Оззи! Давай, пошли! – закричал Демпс.
Я должен был ее увидеть. Мне было это необходимо. Нам нужно было вернуться.
– Может, поцелуешь меня, а, Ивона? – не унимался Оззи. Он наклонился к ней, она отвернулась, но он все лез; в итоге она застыла и позволила поцеловать себя в губы. Лексо громко улюлюкал и пил «Карлсберг особое» – молодой отдал ему свою банку.
– Не так уж и страшно, правда? – сказал Оззи. – Как в Новый год. На Новый год все целуются с незнакомыми на улице, везде. Как славно быть милым… а сиськой не мелькнешь, а, Ивона? Ну, ради пацанов!
– Да отъебись ты, Оззи! – сказал я.
– Заткнись, Стрэнжи, – рассмеялся он, – я просто предлагаю Ивоне выбрать: мелькнуть сиськой или поехать с нами на вечеринку. Ну так, что, Ивона?
Дрожащими руками женщина расстегнула несколько пуговиц на своей блузке – на нее было жалко смотреть – и, быстро вытащив грудь, прикрыла ее. Оззи заржал, Лексо с отвращением отвернулся.
Вдруг Ивона вскочила на ноги, и только тогда я понял, что произошло, – Лексо дал молодому по роже.
Когда его кулак дошел до цели, голова парня затрещала. Он стоял с улыбкой и, не разжимая кулаков, резко рассекал воздух, останавливая удар в сантиметре от лица этого придурка. Молодой прикрывал лицо рукой, продолжая сидеть, он трясся от боли и страха. Я хотел, чтобы этот урод поднялся и побежал, или дал Лексо сдачи, предпринял хоть что-нибудь, а не сидел как баран. Мужик постарше отвернулся и закрыл глаза.
– А такое видел, а, приятель? – рассмеялся Лексо. – Слишком много пьешь, от того и тормозишь. Уверен в свое время, ты был суровым соперником, а?
Прикрывая лицо руками, этот придурок выдавливает из себя жалкую улыбку. Лексо играючи бьет коротким правым по руке, прикрывающей лицо.
– А вот так… вот так… – говорит он и шлепает парня по лицу левой, – а теперь вот этой… – смеется он, помахивая рукой. – И опять, и снова. – Он опять с отвратительным хрустом бьет левой по лицу молодого, а потом еще раз правой.
Глядя на все это, я уже готов был запинать урода напрочь: ну что он сидит на скамейке, как полный мудак, и со спокойствием овцы выносит незаслуженное наказание; уж лучше вырубить его по-быстрому, чтобы избавить от такого унижения. Мне нужно идти, я должен ее увидеть. Молодой обеими руками обхватил голову, но Лексо потерял интерес, он наблюдает за Оззи, который обжимает Ивону. Я смотрю на старика и пожимаю плечами – он, похоже, напуган. Я пытаюсь послать ему импульс, мол, все в порядке, тебя никто не тронет.
К нему подходит Лексо, вынимает бумажник и сует в руку пятерку:
– Твоему приятелю, на опохмелку. Болеутоляющее, – улыбается он.
– Я чеканил монеты в Розисе, – говорит старик, принимая деньги.
– Руки у тебя сильные, – улыбается Лексо.
– Министерство обороны. Это была альтернативная служба, – говорит он.
– А ты не знал такого Бенни Портеуса?
– Да… конечно, знаю! – глаза старика загорелись.
– Он мой дядя. Он тоже чеканил монеты в Розисе.
– Мы с Бенни работали вместе много лет! А я Алек. Эк Лоусон, передавай привет своему дяде. А чем он занимается? Где работает?
– Ничего не делает. Дурью мается.
– Это на него похоже. Так не забудь – Эк Лоусон!
– Не забуду, Эк, – сказал я, мне нужно было идти.
– Смотрите мне тут! – рявкнул Лексо, и мы вернулись в машину. – Что ты там вытворял с этой старой сукой, грязный ублюдок? – потешался он над Оззи.
– Могли бы прихватить ее с собой, посмотреть, как бы нашей шлюшке понравилось, если бы эта синюха стала ее облизывать, – осклабился Оззи.
Я прямо видел, как в голове у Лексо прокручиваются варианты.
– Итак, – сказал он, – нам нужна дисциплина, мать вашу. А то все как-то сложновато, опять же копы.
– Это же полный бред! Они еще могут позвать полицию. Этот синечина легко может заявить… на хуй тебе это нужно? – сердито заворчал Демпс.
Мы сели в машину. Мы возвращались к ней. Пожалуйста, пусть она будет жива.
– Никаких копов они звать не станут, придурок ты худосочный, – с издевкой отпарировал Лексо.
Лексо повернулся к нам, сверкнув широкой улыбкой.
– Это всего лишь небольшая прелюдия, для повышения тонуса, чтобы как следует оттаращить нашу шлюшку!
Мы с Демпсом сидели на заднем сиденье, я взглянул на его лицо: рот искривлен, а зубы скрипели так, что было слышно; глаз не видно из-за длинной челки. Мы вернулись к нему на квартиру примерно через час после того, как отчалили.
Пока мы шли по лестнице, меня мучили кошмары, я дико боялся, что она повесилась, пытаясь высвободиться.
Меня аж трясло. Я взглянул на Демпса, он отвел глаза. Оззи открыл дверь на кухню. Она была там. Какую-то секунду она была настолько неподвижна, что, казалось, будто она висит. От невыносимой волны ужаса, прошедшей сквозь меня, я едва не закричал, но тут она повернула голову и посмотрела на нас глазами, полными страха и мольбы. Она все еще была жива.
Мы сняли ее со стула, но обратно в спальню не повели. Вместо этого Лексо притащил оттуда матрасы и разложил их на полу.
– Здесь лучше, – улыбнулся он, – в перерывах между уроками сможем смотреть мультики.
Я ничего не употреблял, а вот Лексо и Оззи схавали по таблу экстазина, и все трое снюхали по паре дорог спида каждый, так что мы просто решили оставить ее при себе и иметь, сколько влезет. Я вымучил еще один разок, а вот все остальные фачили ее ночь напролет. Демпси и Лексо вставили ей одновременно в обе дырки.
– Я чувствую твой перец, Лексо, – ловя воздух, сказал Демпс.
– Я твой тоже, – подтвердил Лексо.
Демпси поставил на видаке «Лучшие голы Хибз», и мы смотрели, как Джордж Мак-Класкт разделал Данферм-лайн на их же поле.
– Выебывается много… – прокряхтел Лексо, едва ли не в сотый раз за эту ночь выпуская заряд ей в прямую кишку. Когда нам надоедало ее по-всякому фачить, мы смотрели видак или ставили музыку. Так мы посмотрели «Кошмар на улице Вязов-2», у Демпса была кассета.
Утром мы заставили ее принять душ, а потом полежать в ванне, проследив, чтобы она тщательно подмылась. Она стала такой покорной сломанной и несчастной, что я пожалел, что мы ее не прикончили. Она скрестила ноги и прикрывала грудь руками, как делали узницы в фильмах про концлагеря. Тело ее, всегда такое красивое, гибкое, соблазнительное, когда она танцевала в обтягивающей легкой одежде, теперь казалось разбитым, испорченным, костлявым.
И тогда я понял, что мы наделали, что мы на себя взяли. Красота ее была не во внешности и не в физической привлекательности, а в том, как она двигалась, как преподносила себя. Ее уверенность, гордая осанка, живость характера, бесстрашие, нечто даже более основательное и менее поверхностное, чем все эти качества, делали ее красивой. Это была ее суть, ее мироощущение.
Как мы посмели? Мы не понимали… я не думал… Всё, хватит. Отвлекись на минуту. Иди
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
настолько глубоко, что я вижу Сэнди Джеймисона, который сидит возле нашей палатки на лесистом склоне, террасами поднимающемся от озера.
– Сэнди, старичок, а ты думал, чем заняться после того, как все это кончится?
– В итоге, думаю, займусь чем-нибудь подобным. Мне хотелось бы до какой-то степени оставаться в игре…
Видишь ли, не могу представить, как я сижу, потягиваю пивко в пабе. Мне не хватало бы всей этой cameraderie, это не просто ванна, в которой кроме тебя еще несколько голых мужчин… что-то не так, Рой?
– Пойду пройдусь, Сэнди, или поищу хвороста для костра, – сказал я. Я нервничал, мне было не по себе, я хотел избавиться от всего этого.
– Супер-дырка! – крикнул Сэнди и подмигнул мне, когда, раздраженный, я стал удаляться. О чем это он?
В полусознательном состоянии я все шел, пока не обнаружил, что удаляюсь все дальше в лесную чащу. Тогда я присел на корточки на полянке и попытался собраться с мыслями. Однако мысли уносили меня обратно, к моему прошлому, уносили к воспоминаниям о другом мире-назад– наверх,
в другой мир.
что это за мир?
Город. По пустынным улицам города едет машина.
Неприятно резкий дневной свет.
Мы довезли ее до центра, и она пошла домой. Чтобы сообщить в полицию, ей понадобилось несколько дней. Мы отрепетировали нашу версию – «честно-откровенно». Мы выпивали, употребляли наркотики, в общем, у нас была вечеринка. Она была непрочь повеселиться, и двое из нас имели особый успех. Только утром, когда мы стали в шутку называть ее грязной шлюшкой, она обозлилась, ее всю перекосило, и у нее начался этот бред с изнасилованием. Мы избавились от всех видеокассет, которые смотрели, и записей, которые слушали той ночью, чтобы она обломалась, если расскажет копам.
Нас вызывали на допросы, но все мы были тертые калачи, ветераны отказа. У них не было шансов вытянуть из нас хоть что-либо, тем более в присутствии нашего адвоката. В защитники мы наняли Конрада Дональдсона. К. А. Дональдсон – лучший в городе адвокат по уголовным делам – уверил нас, что состава у них нет. Нам оставалось только сдерживать свои нервы. Хотя формально нам было предъявлено обвинение, нас это особенно не беспокоило. Копы зря теряли время, они работали без души. Больше всего меня осуждали мои домашние.
– Ну вот, дожили, мой мальчик – извращенец, – говорил отец, – Больной человек, обыкновенный преступник, знаешь-понимаешь.
– Да она же сама, пап… ну и Лексо немного переборщил, но она все это начала… она сама хотела… – оправдывался я.
Помню, как Бернард поднял бровь и скорчил недовольную гримасу на своей пидорской харе. Уж гомиков это касается в последнюю очередь. Я хотел уничтожить этого сладенького, вычеркнуть его из жизни. Однако мама поспешила на мою защиту:
– Наш Рой не из таких, Джон! Не такой он человек!
– Да заткнись ты Вет, знаешь-понимаешь, замолчи! – рявкнул отец, глаза его побагровели. Он повернулся, и я почувствовал, как ко мне возвращается детский страх перед этими безумными фонарями, которые будто просвечивали меня насквозь, зондировали мою душу… – Я задам тебе один вопрос, и больше ничего спрашивать не буду. Ты трогал эту девочку? Ты обидел ее?
– Папа… да все не так было… я ее не трогал… я просто был там, когда она на всех тыкала пальцем. Эта девица, она безумная, накачалась наркотиками и хотела трахнуться со всеми сразу. А потом, утром, кто-то назвал ее шлюхой, я, конечно, понимаю, так нехорошо, но она обозлилась и стала вымещать на всех и каждом. Я-то ее пальцем не тронул…
– Вот как это было! – заорала мама на Джона. – Это же шлюха! И эта шлюха хочет разбить моему мальчику всю жизнь! А ты будешь стоять и слушать, как эта шлюха поносит твоего сына, твою плоть и кровь!
Джон сам насаждал дома эти идеи, он всегда говорил, что Стрэнги должны держаться друг за друга, и Вет усвоила основы этой высокой морали.
– Я этого не говорил, знаешь-понимаешь, я – ничего такого… не имел в виду, знаешь-понимаешь, я совсем другое имел в виду…
– Он хороший парень, Джон! Работает… с компьютерами… машина будущего. Мы учили его только хорошему! Во всем виноваты эти уроды, с которыми он связался, эти футбольные придурки…
Глаза отца вспыхнули, как огни рампы, а кадык заходил, как буй в бушующем море.
– Надо с ними переговорить, мать их растак… пойду возьму свой дробовик…
К счастью, рядом оказался Тони, он приехал с сыном, малышкой Серджио.
– Нет, Джон, не стоит. Любое вмешательство только усложнит ситуацию. Дело в суде, это может только навредить.
Пока отец медленно постигал смысл сказанного, лицо его подергивалось. Потом он задышал учащенно, и я решил, что сейчас он ударит кого-нибудь из нас, но тут он, похоже, успокоился.
– Навредить делу… и то верно, Тони… н-да. Хорошо, сидим тихо. Стрэнги будут биться в суде, там и посмотрим, кто кого, да-да, в суде, знаешь-понимаешь.
Он сжал мне руку, в пылу едва не поломав мне кости.
– Я просто должен был спросить. Я должен знать наверняка. Хотя я в тебе и не сомневался, ни на минуту. Я просто должен был спросить, чтобы услышать это из твоих уст, да-да, из твоих уст, знаешь-понимаешь. Ты ведь меня понимаешь, сынок?
Я кивнул. На самом деле едва ли я понимал вообще что-либо. Я не понимал, от чего мне так плохо. Я возненавидел эту шлюху, я возненавидел всех, кто до меня доебывался. Я был против всех. Я, Рой Стрэнг.
Я не понимал, почему, когда бы я о ней ни подумал, мне хочется сдохнуть.
Я же ничего такого не делал.
– Мы очистим твое честное имя! Мы будем держаться все вместе, мы – Стрэнги! Мы победим! Рой, Вет, Тони, мы победим!
Помню, как он потрясал в воздухе кулаком.

17. Терпимость «ноль»

Много воды утекло, пока дело не попало в суд, и конца-края видно не было. Работать я не мог, поэтому взял отпуск за весь год и месяц просидел дома. Ким составила мне компанию: ее застукали, когда она залезала в кассу, и уволили из булочной. Мы сидели дома и курили сигарету за сигаретой. До этого я никогда не курил, хотя бы потому, что дома у меня курили все. Мне не нравились курильщики, сигареты я называл «пидореты», и мне казалось, что их курят только пидоры и грязный, прогорклый, смолистый дым окутывает их.
И вот, пожалуйста, я сам закурил.
Никогда еще я не чувствовал себя таким опущенным, таким опустошенным. Сидеть, смотреть телик – вот и все, на что меня хватало. Ким беспрерывно говорила, повествуя исключительно о своих парнях. В итоге я перестал понимать, что она говорит, не мог разобрать слов, и единственное, что я слышал, было беспрерывное эээууууэээээуууу-уэээээууу – монотонный носовой звук на заднем плане. Такой вот непрекращающийся, набивший оскомину саунд-трек к моей депрессии.
Куда бы я ни пошел здесь, в районе, даже выйдя в магазин, я чувствовал, как все смотрят на меня, и я знал, что они шепчут себе под нос:
– Тупорылый Стрэнг – животное, мутант, психопат пизданутый, насильник, падаль…
Выходил я как можно реже.
Но не мог же я всю жизнь просидеть взаперти. Меня это ужасно угнетало. Я пытался поддерживать контакты с пацанами по телефону, но Лексо и Оззи было не застать, они постоянно тусовались, устраивали махачи, ходили на вечеринки, как будто им по хую, что там произошло. Демпс, как и я, засухарился. Услышав мой голос по телефону, он вешал трубку. Потом он перестал подходить, а вскоре и вовсе отключил линию.
Я чувствовал себя узником этого грёбаного психдома. Днем меня доставала Ким, но депрессия примирила меня с ее нытьем, к тому же это еще была хуйня по сравнению с тем цирком уродов, представления которого начинались, когда мама приходила от стариков, у которых она работала, а отец возвращался из магазина Джона Мензиса. Он обычно приходил попозже, так как при первой же возможности брал сверхурочные. К счастью, Бернард наконец-то снял квартиру, зато Тони захаживал к нам частенько.
Однажды папа вернулся с работы в особенно приподнятом настроении.
– Поймал тут одного малолетнего ублюдка, хотел спереть комиксы. Он сразу в слезы, разревелся, знаешь-понимаешь. С этого все и начинается, Вет, вот они – уголовные элементы, знаешь-понимаешь.
– Несчастный малыш…
– Я ему говорю, ты, говорю, еще не вырос, а уже обманываешь, воруешь. А сам еще от горшка два вершка, знаешь – понимаешь!
– Какая до-са-а-да… – застонала Ким, – совсем еще ребенок…
– Да ну, не в этом дело, Ким. Я сделал это для его же блага. Психология, Ким, тут понимать надо, психология: отпустишь в первый раз – он так ничему и не научится. Доброта в строгости, знаешь-понимаешь, в строгости доброта. А что, надо было попросту отпустить его? А что если бы кто-нибудь увидел? Я бы потерял работу. Так надо было отпустить? Я тебя спрашиваю? Я должен был отпустить его?
– Нет… но… – запротестовала Ким.
– Никаких «но»! Если бы я лишился работы – что бы тогда с нами стало? Слава Богу, есть здесь хоть один человек, который может как следует справиться со своей работой! Знаешь-понимаешь!
Такой вот бред происходил беспрерывно.
Но хуже всего было то, что старик смотрел гребаный телик всю ночь напролет, создавалось впечатление, будто он вообще не спит. Страдая бессонницей, вызванной депрессией, я спускался в гостиную и находил его там бодающим ящик. Малейший шум с улицы, и он бросался к окну посмотреть, что там происходит. Он постоянно пополнял свои файлы и даже завел новую папку для жителей дома напротив.
Я решил еще раз ознакомиться с плодами его трудов.

23/8 МЭНСОН
Донна (17 лет): мать-одиночка
Соня (меньше полугода): дочь
Мне всегда жаль этих молоденьких девиц, хотя большинство из них идут на это ради квартиры, которую им выдают гребаные коммунисты из горсовета. Девица вполне приличная, ребенок всегда чистенький. В таких ситуациях обычно возникает опасность наркотиков, слишком много подонков увивается за девицами с квартирой.
Вердикт: возможная угроза наркотиков. Продолжать наблюдение.

Папа стал членом общества под названием «Муирхаус против наркотиков», председателем которого был Джеф – отец Брайана, а секретарем – Колин Кэссиди. Джеф, видимо, и не подозревал, во что он вписывается, когда принимал этих придурков.
– Я собираю информацию, да-да, у меня есть подробные файлы на многих жителей нашего района. Я pqtob предоставить их в распоряжение нашего общества в любой момент, – выпалил однажды мой папаша.
Общество против наркотиков стало для отца постоянным предметом для обсуждения.
– Я считаю, Джеф, что дела в Муирхаусе дошли до того предела, когда уже пора снять розовые очки и принимать серьезные меры. Выживать из района всякую шваль – это не решение, горсовет все равно засунет их обратно. Все, что нам нужно, – это пятеро молодцов с дробовиками, как у меня. Нужно просто пройтись по району и разнести их всех в клочья, знаешь-понимаешь, на корм собакам. Вот это я понимаю, так бы и поступили в нормальном мире.
– Э… да, Джон, – нервно отвечал Джеф, – но мыто живем в ненормальном мире…
– Кому ты это говоришь! Вот, пожалуйста, мой сын: работает, спец по компьютерам, а в районе на него смотрят как на прокаженного, и все из-за какой-то шлюхи. А вокруг ошиваются всякие джанки; копы их охраняют, а гребаный горсовет платит им пособие и носится как курица с яйцом! Дробовик – вот единственно правильное решение, дробовик, знаешь-понимаешь! И вот что я тебе еще скажу, Джеф: я бы прикончил всю эту шваль наркоманскую, а потом пошел бы прямиком в горсовет и расправился бы со всеми этими мудаками! Вот так, будь уверен! Наркоманы, матери-одиночки – всё это только симптомы болезни, да-да, всего лишь симптомы, знаешь-понимаешь. Источник же заразы заседает в городском муниципалитете. Ох, ублюдки, дождутся они у меня!
Идти мне было некуда, но, когда начинался этот бред, дома я тоже не мог находиться.
В итоге я рискнул и, выйдя из дома, сел на автобус до центра. Я прогуливался по Принцесс-стрит, когда мое внимание привлекли несколько огромных черных плакатов с большой белой Z посередине. Они были расклеены на щитах вдоль улицы со стороны сада.
На первом было написано:
ТЕРПИМОСТЬ «НОЛЬ»
Z.
У МУЖЧИНЫ НЕТ ТАКОГО ПРАВА.
Мне показалось, будто кто-то сильно ударил меня в живот: мне было не вздохнуть, казалось, кровь перестала поступать в голову. Я стоял на Прицесс-стрит, меня трясло.
– ЧТО ОНИ ПОНИМАЮТ! ОНИ ЖЕ НЕ ЗНАЮТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ! ОНИ НЕ ЗНАЮТ, КАК ВСЕ БЫЛО! – неожиданно для себя заорал я, привлекая недоуменные взгляды украдкой посматривающих на меня торговцев и туристов, которые расступались, чтобы обойти меня. Группа японцев остановилась на несколько секунд, и один даже щелкнул меня на фотик, будто я уличный артист, разыгрываю перед ними представление.
– ИДИТЕ НА ХУЙ, УБЛЮДКИ УЗКОГЛАЗЫЕ! ПАЛАЧИ, МАТЬ ВАШУ! – заорал я. Они повернулись и поспешно ретировались, наверняка кроя меня по-японски.
Я успокоился и пошел дальше. Вдоль всей Принцесс –стрит были расклеены эти гребаные плакаты. Каждый слоган ракетой разрывал мне голову, но я не мог пройти мимо, не прочитав их:
ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ СИЛОЙ –ЭТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
КОГДА ОНА ГОВОРИТ НЕТ –ЭТО ЗНАЧИТ НЕТ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
Были еще и другие, с фотографиями детей. Детей, которые уже имели несчастный опыт сексуального насилия, из чего следовало, что наш поступок сравним с тем, что эти больные уроды вытворяют с детьми… с тем, что произошло между мной и Гордоном там, в Южной Африке… когда я хотел пожаловаться, а он говорил, что я грязный мальчишка и мне никто не поверит…
НЕТ
Перебежав улицу, я оказался на Роуз-стрит и зашел в первый попавшийся паб. Молодой бармен взглянул на меня с опаской, видимо, он признал во мне одного из кэжуалсов. Я заказал двойной виски и зыпил залпом. С непривычки меня сразу стало мутить, пил-то я в основном только «Беке». Я оглядел пивнуху: все стены были обклеены фестивальными афишами, анонсами этих пиздошоу, на которые ходит одно мудачье. И тут я снова увидел плакат с литерой Z, двумя играющими девочками и надписью:
К ПЯТНАДЦАТИ ГОДАМ ОДНА ИЗ НИХ
УЖЕ ПОДВЕРГНЕТСЯ
СЕКСУАЛЬНОМУ НАСИЛИЮ
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
Я прямо вылетел из паба и заглянул в следующий, пот лился с меня градом, в голове бил колокол. Я осмотрел стены – никаких Z.-плакатов. Я заказал виски и «Беке» и присел за столик в углу. В пабе было полно народу – время обеда. Я был настолько погружен в собственный мир, что не обращал внимания на окружавший меня гул голосов.
– Что, не отдыхается, Рой? – Я обернулся и увидел перед собой седого краснолицего мужика в костюме и при галстуке. Это был мистер Эдварде, мой босс, скорее даже, босс моего босса.
– Э… ну да…
– Я просто подумал, что на время отпуска ты мог бы найти место поэкзотичнее, чем ближайший к офису бар, – самодовольно ухмыльнулся он.
Я даже не сообразил, что нахожусь в двух шагах от работы. В «Скотиш Спинстерс» работали ужасно скучные уроды, я никогда не общался с этими тусклыми слизняками из среднего класса.
– Э… ну да…
– Да, простите, это Рой… ммм… Рой. Он работает в отделе Колина Спроула, – обратился Эдварде к здоровенной корове в костюме и с тоннами макияжа на лице; рядом стоял худой мужичишка в «двойке», с темными набриолиненными волосами и в усах.
Мы обменялись кивками.
– Рой и его ребята отлично справляются со своей миссией – вытащить нас из каменного века в новую, захватывающую эру безмятежности и новейших технологий, не так ли, Рой? – сказал он звучным театральным голосом, который является необходимой принадлежностью эдинбургского буржуа, желающего поупражняться в остроумии.
– Э… ну да… – протянул я под дружный смех.
– Так вы из команды Колина Спроула из отдела С. У.? – спросил набриолиненный мудак, как будто он чем-то недоволен. Что бы они ни говорили, этот резкий голос всегда звучит, как наезд. Мне хотелось ответить ему: нет, бля, я Рой Стрэнг. Рой Стрэнг, мать твою, из Хибз бойз. Мне захотелось разбить бутылку об его сраную башку и пропороть розочкой его чопорное брюхо.
Но я этого не сделал. С этим мудачьем у меня так: они не замечают меня, я не замечаю их. И тут я со всей ясностью понял: вот кого надо мочить. Не парней, которых мы метелим на матчах, не чувих, которых мы фачим, не собственных родителей, братьев и сестер, соседей, друзей, а вот этих уродов. Вместо этого мы хуячим друг друга, терроризируем своих, когда все дело в этих подонках. Хотя, с другой стороны, мы их просто не замечаем, даже когда они рядом.
– Ну да, Системное Управление… – все, что я мог сказать.
Системное Управление.
Почему я не мог больше выдавить ни слова? Почему, чтобы быть собой, мне необходимо находиться в своей среде? Почему я не мог поставить этот паб на уши, как я делал это в рабочей пивнухе в Говане? Почему я не мог наехать на них как следует теперь, когда они рядом, ведь знаю же, что пересрутся, суки, до смерти?
– У меня есть небольшой зуб на С. У. Вы знаете про систему посмертных выплат, которую устанавливали ваши ребята?
–Ну…
– Ну же, Том, – прервал его Эдварде, – Рой сейчас в отпуске, о работе ему говорить не хочется.
– Вы программист, Рой? – спросила меня корова в костюме.
– Ну да, системный аналитик.
– И вам нравится ваша работа?
– Ну да.
Да я ее ненавидел, эту работу гребаную.
Нет, не так. Ненавидеть сил не хватало. Работа была для меня просто местом, где ты сидишь целыми днями, потому что тебе за это платят. Находясь на работе, я дрейфовал в вакууме безразличия.
– Роя не так давно перевели из стажеров, не так ли, Рой? – осклабился Эдварде.
– Да-да, – ответил я, чувствуя, как что-то давит мне на грудь. В ушах как-то странно звенело, как после того, как выключишь телик. Я проглотил свой виски залпом. – Простите, я немного тороплюсь, – сказал я, поднимаясь. – У меня назначена встреча.
– Она, наверно, симпатичная – ты прямо так заторопился, – рассмеялся Эдварде.
Корова в костюме посмотрела на меня игриво, даже с легким оттенком кокетства, под которым она безуспешно пыталась скрыть свое презрение. Я выкатился из паба и пошел по улице к автобусной остановке – в ушах звенит –яйца звенят-мои
коки
мои
коки
Я делаю это для тебя, Рой. Я знаю – ты чувствуешь. Почему ты должен быть лишен сексуальных контактов? Я знаю, что ты чувствуешь, – я ходила на семинар «Сексуальность у инвалидов»… Я хочу, чтобы ты ощутил, Рой… Пусть говорят, что это не профессиональный подход, но ведь это будет нашей маленькой тайной. Я могу войти с тобой в контакт… твой член напрягается, когда я тебя так трогаю. Хочешь, я возьму его в рот? Хочешь?
Нет, Патриция, пожалуйста, не надо… не нужно мне этого…
– Вот что я сделаю, Рой. Я тебе отсосу…
Нет… кто-нибудь… помогите довольно
кончай
не надо
пожалуйста
кончай
ууууууууууууууффффффф
– Мммм… сдается мне, кто-то кончил! Ты контактируешь, Рой! Ты выкарабкаешься!
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
И опять я в лесу, один. Я вздрагиваю, заметив, что весь в крови; я залит кровью с ног до головы. Медленно и глубоко я втягиваю воздух и на несколько секунд задерживаю дыхание. Я не чувствую боли и не вижу ран. Это не моя кровь. Определенно не моя. Иду по темному следу в глубь леса, вдруг слышу какой-то шум: ломая ветки, кто-то движется мне навстречу через подлесок. Я бегу.
Бегу через кустарник, пока не натыкаюсь на тропу, которая ведет меня до берега озера. Озеро прекрасно. Я захожу в мягкие теплые воды и смываю кровь. Потом я выныриваю, выхожу из воды на жаркое солнце, иду дальше по следу к нашему лагерю и тут натыкаюсь на Сэнди; он выглядит ужасно растерянным.
– Рой! С тобой все в порядке? Какого черта, что там произошло?
– Сэнди… я не знаю… я зашел в лес, и вдруг мне стало плохо… Я согнулся, присел и вроде как потерял сознание, а очнулся весь в крови, как будто на меня напало какое-то животное, или еще кто… ничего не помню.
– Боже мой! Быстрее в лагерь! – Сэнди обхватил меня за плечи и придерживал, пока мы шли через лес.
Тут мы снова наткнулись на кровавый след.
– О черт! – вырвалось у меня. Мы взглянули наверх – на ветвях, лицом вниз, висело обнаженное тело мальчика-аборигена. Тело было прикрыто листвой и ветвями кустарника; глаза выбиты, гениталии изуродованы.
– О Боже! – произнес я. У меня было ощущение, будто мне засунули в рот кляп, эта странная сухость во рту, но в обморок я уже не падал. Только увидев заброшенные в кусты голубые штанишки, я понял, что это был наш знакомый мальчуган.
– Держу пари, это дело рук террористов, – задумчиво произнес Сэнди. – Я даже не осмелюсь обвинить в этом наших друзей аистов Марабу. Обрати внимание, глаза как будто выбиты клювом Марабу, а может, охотничьим ножом… купленным в лавке на Лейт Уок…
– О чем ты говоришь, Сэнди, это пиздец… его отыме-ли, врубаешься? Его отымели!
– Желтая карточка, мать вашу, строгое предупреждение, – простонал Сэнди.
Что за дерьмо? Что со мной происходит? Что случилось, когда я пришел домой из города, где мне встретились гондоны из офиса
вверх
вверх
вверх
Помню.
Я помню, что там было.
Я отлично все помню.
Когда я вернулся, казалось, дома никого нет. Потом со второго этажа стали доноситься голоса, хихиканье. Я пошел отлить и, проходя по коридору, услышал из комнаты Ким вздохи и стоны – кто-то забрался к ней в койку и выдавал ей по самые гланды. Сомневаться не приходилось – это был кто-то из местных. Я сделал себе тосты и врубил телик, приглушив звук, но сразу выключил – одна из девиц в сериале была похожа на нее.
Минут через двадцать спустилась Ким. Увидев меня, она испугалась, очевидно, она не слышала, как я вошел. Тут я понял, чего она так пересралась, – сразу за ней в гостиную вышел Тони. Он был в костюме и на ходу затягивал галстук.
– Хелло, Рой.
– Тони… – начал было я.
– Тони зашел на чашку чаю, – нервно захныкала Ким.
Ну да, зашел на чай, а ты ему и поебаться завернула.
– Мне на самом деле стало херово, – хмуро повел головой Тони, – это все обивка на новой машине – у меня на нее аллергия. Мутит, и все такое. Пришлось прилечь немного. И тут приходит эта цыпа, – он кивнул на Ким, – и давай меня щекотать.
Врать Тони умеет. При любой возможности он обманывал свою жену много лет. Он готов был трахнуть все, что движется.
– Я просто хотела помочь Тони, поухаживать…– неловко оправдывалась Ким.
Она не умеет врать.
Мы договорились опрокинуть по паре пива и пойти на матч на следующих выходных, предварительно созвонившись, после чего Тони свалил. Сидеть в гостиной и видеть перед собой Ким – это было выше моих сил. Ее тупая башка, похожая на огромную картофелину, ее вопиющий кретинизм были мне отвратительны. Я пошел наверх и, войдя в свою комнату, с удивлением обнаружил, что реву, обливаясь слезами.
И где это видано? Как так можно жить?
Раньше я никогда не плакал, с тех пор как был еще совсем маленьким. Плакать я отучился в детстве, когда Джон и Вет не обращали на слезы никакого внимания или даже лупили, так что плакать не имело смысла, – слезы не имели никакого эмоционального веса. Теперь мне было очень приятно, как будто я излечился. Я сдался, расслабился, и весь этот кошмар вытекал из меня со слезами. Это был не Рой Стрэнг.
Это был не топ-бой. Это был даже не Тупорылый Стрэнг. Я не понимал, кто я такой, мне было плевать.
До суда только однажды рискнул я выйти на улицу, чтобы навестить Элджина. Что заставило меня пойти к нему? – не знаю. Уже давно я перестал думать о нем как о своем брате, едва ли я вообще когда-либо испытывал к нему братские чувства, и мне было неприятно, когда Джон или Вет вспоминали о нем. Для меня он был не более чем существо, которое ходило под себя, пускало слюни и задавало вопросы на никому не известном, тайном языке.
И снова я шел по району, не чувствуя ног. Я видел, как все местные ублюдки, обитатели этой выгребной ямы, уставились на меня. Меня устраивало, когда вокруг все перешептывались и, показывая на меня глазами, говорили: «Кажуалс»; это означало, что со мной лучше не связываться, но теперь от них доносилось: «Насильник», а это было хуже, чем «Тупорылый».
Приехав в ИНТЕРНАТ ДЖОРДЖА ВЕНТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ С ОТКЛОНЕНИЯМИ, я увидел перед собой не то мужчину, не то мальчика, я не понял: это был человек без возраста. Голова его была невиданных размеров. Моя репа, картофелина Ким, даже тыква старика бледнели и казались ничтожными рядом с эдакой башкой. Элджин все так же без конца пускал слюни, даже больше, чем тогда. Я забыл, как он выглядит, забыл выражение его лица, может, я даже никогда и не смотрел на него. Такие дела: прожили в одном доме столько лет, а я так и не посмотрел ему в лицо. То есть я его, конечно, видел, но разглядеть его так и не потрудился. В лице его не осталось ничего человеческого. Элджин просто сидел на стуле и выстукивал по ляжкам монотонный ритм.
Говорить с ним я даже не пытался; у меня не возникло никакого желания испробовать формалистского кала, пройдя фэйковую процедуру, которую так называемые «специалисты» называют общением, терапией, важнейшим взаимодействием. Это не было нужно ни мне, ни Элджину. Я просто сидел и смотрел на него. Я не знал, где он витает, но, сидя перед ним, обдумывая свое положение, я понимал, что где бы он ни был, в таком дерьме, как я, он вряд ли окажется.
Накануне суда Джон и Вет понесли еще один удар. Мы узнали, что Ким залетела. Я подозревал Тони, но из районных парней Ким не вставил только ленивый, во всяком случае, такое складывалось впечатление. Ни ее в том вина: она была доверчивой, впечатлительной девочкой. Что за лесть? Она была просто толстокожей коровой, и такой твердолобой, что голову ее можно было поставить вместо бетонного столбика в многоэтажном гараже. Джон был в бешенстве:
– Чей он? Я тебя спрашиваю, Ким! Чей он, знаешь-понимаешь!
Тони, обычно торчавший у нас днями и ночами, теперь заглядывал все реже, а Ким все помалкивала. Ее трагедия, которой она, похоже, упивалась, меня особо не беспокоила. У меня были свои проблемы.
Наш защитник, Конрад Дональдсон, был в высшей степени уверен в успехе. Среди адвокатов ему не было равных. Для оплаты его услуг мы создали фонд, которым совместно управляли Гоусти и партнер Лексо по мебельной комиссионке в Лейте, псих Бегби. Владельцы клубов и питейных заведений были только рады внести лепту в гонорар адвоката Дональдсона.
Дональдсон был краснолицым мужчиной с отвисшим ртом и резиновыми губами.
– Изнасилование – забавная штука, – рассказывал он нам в своем офисе в Нью Тауне. – Изнасилованный первым делом стремится уничтожить все следы, которые оставил на нем насильник, он просто смывает с себя все. Потом обычно проходит немало времени, пока жертва придет в себя, оправится от шока и заявит в полицию. Там ее допрашивают, что обычно окончательно выбивает ее из колеи. Однако ваша девчушка, похоже, понапористей. Могу только предположить, что кто-то ее науськивает. Она в очень скользком положении. Даже если копы пошлют ваше дело в суд, в более чем тридцати процентах случаев прокурор просто не инициирует судебное разбирательство. Даже в противном случае лишь четверть подсудимых признается виновными, притом чаще всего приговор сводится к сексуальным домогательствам и почти каждый второй избегает содержания под стражей. Говоря статистически, насильник, попавший в тюрьму, – просто невезучий. Так что ваши шансы сесть очень невелики.
– Дело в том, что мы-то никого не насиловали, – улыбаясь, сказал Лексо жующим резинку ртом.
– Разумеется, – отозвался Дональдсон скучающим тоном. То, что он не верит ни единому нашему слову, было ясно как день.
Он объяснил нам, что у обвинения нет конкретных доказательств, никто не может сказать, что существуют улики, которые свидетельствовали бы о том, что она была изнасилована или задержана против воли.
– Для девчушки это похуже минного поля. На ее месте я бы туда и носа не казал. Не знаю, кто это ее надоумил, не иначе какая-нибудь лесбийско-феминистская шаражка решила превратить дело неудачливой шлюшки в публичный процесс. Что ж, шансов у нее либо очень мало, либо никаких. Я могу с уверенностью утверждать, что она не выиграет, если только мы не проиграем, если не допустим ошибок. Так что я рассчитываю на ваше примерное поведение, пар-ни; Положитесь на меня, и мы вздрючим ее как следует, – закончил он, довольный собой, и губы его, расплывшиеся было в улыбке, обвисли, когда он понял двусмысленность своей метафоры.
Я съежился и отвел глаза, но что-то заставило меня взглянуть на Лексо, который лишь ухмыльнулся и тихо произнес:
– По новой.
Демпс закатил глаза, а Оззи заржал.
– Еще один весьма благоприятный фактор, – поспешил замять Дональсон, – это судья. На воззрения судьи Эрмисона очень повлияла его уголовная практика пятидесятых, когда ведущей в школе криминалистики была фрейдистская модель, которая, в сущности, опровергала изнасилование как преступление, доказывая, что жертвы нет как таковой. Женщины по природе своей склонны к мазохизму в сексе; следуя этой логике, мы приходим к выводу, что изнасилование невозможно, так как это прямо противоречит утверждению, что все женщины на самом деле только этого и ждут.
– И я так считаю, – высказался Лексо. – Подумать, так все очень даже просто. У парня перец, у девчонки пихва, они просто предназначены друг для друга.
– Верно, – отрезал Дональдсон, и на его губах впервые заиграла гримаса отвращения, – Я думаю, мы поняли друг друга.
На время суда нам пришлось отвыкнуть от роли топ-боев. Теперь мы были не Лексо, Стрэнджи, Оззи и Демпс, а Алекс Сеттерингтон – бизнесмен (у Лексо была мебельная комиссионка в Лейте), Рой Стрэнг – системный аналитик в одной из уважаемых эдинбургских страховых компаний, Ян Озмотерли – менеджер по продажам, занятый в крупной сети розничной торговли по всей Британии, и Алан Демпси – студент. Демпс записался на курс социальной защиты в Стивенсон колледж. Студент производил лучшее впечатление, нежели безработный на пособии.
Таким образом, она выступала против нас четверых. Дональдсон описал нас как «далеких от того портрета буйных футбольных хулиганов, который так неубедительно пытался нарисовать мой ученый друг; на самом деле это приличные молодые люди, без всяких отклонений, крепкие профессионалы с отличными перспективами, все из хороших семей».
Краем глаза я заметил, как мой старик, услышав это утверждение, решительно закивал на весь зал: да-да, мол, – все правильно.
Наибольший урон ее делу нанесли бесчисленные показания парней с вечеринки, свидетельствовавшие, что она заигрывала со всеми подряд и была сильно нетрезва. То же показали и несколько женщин: это были девицы топ-боев, которых мы проинструктировали заранее, либо просто ревнивые коровы, ведь она могла вскружить голову кому угодно.
У нас были свои отработанные приемы, своя организация, мы были спокойны и хладнокровны. В суде Лексо обернулся эдаким добрым великаном, ну прямо мальчик из церковного хора: злобное выражением лица исчезло, он немного нервничал и смущался, но был вежлив и почтителен к суду.
И главное – у нас был лучший адвокат. Конрад Дональдсон мастерски и безапелляционно расставил все акценты в судебном разбирательстве. В итоге казалось, что судят не нас, а ее: разбирались ее прошлое, ее сексуальная жизнь, ее поведение. В суде она выглядела как-то очень странно, заметнее всего это было по походке. Ходила она так, будто центр тяжести в ее теле необратимо сместился; так ходят больные, перенесшие операцию, оправляясь от хронической и, в конечном счете, смертельной болезни.
После длительного обсуждения Дональдсон добился своего и закрепил несколько ключевых позиций:
Было установлено, что: на вечеринке она танцевала с несколькими мужчинами.
Придурок из Юридической поддержки, представлявший ее интересы, этот неопытный заика, пытался сказать, что все, включая нас, обвиняемых, танцевали с несколькими партнерами. На вечеринке почти все запитали либо табл, либо марчелло; все, кроме меня, – я не употреблял наркотиков. Я ненавидел ощущение оторванности, когда ты теряешь контроль над собой. Когда выходишь из-под контроля, может произойти что-то нехорошее, как на той вечеринке. Ну да, там все друг с другом танцевали, это была одна из тех еще вечеринок. Было видно, что этот дряхлый мудозвон – судья – все никак не мог представить, что такое возможно.
– Когда я ходил на вечеринки, дамы редко танцевали медленные танцы с несколькими кавалерами, – сказал он.
Было установлено, что: она была вызывающе одета.
Обычные шмотки из модных магазинов мисс Селфиш, Челси Герл, Икс-айл. Все женщины на вечеринке были одеты примерно одинаково.
Было установлено, что: она имела сексуальный опыт.
Сексуальный опыт имели девяносто девять процентов присутствовавших в суде, и она, наверное, менее обширный, чем кто бы то ни было. Однако, основываясь на признании, что у нее было уже два молодых человека, и на показаниях целой тусы кэжуалсов, которых мы притащили засвидетельствовать свои сексуальные контакты с потерпевшей, Дональдсон разделал ее под орех. Помню, как этот ее мудила пропищал, что история ее сексуальных отношений, какой бы ошибочной она ни оказалось, отношения к делу не имеет.
На что Дональдсон лишь грустно покачал головой:
– Мой ученый друг должен признать, что такова установленная практика, позволяющая принимать свидетельские показания, основываясь на предположении, что предыдущий сексуальный опыт заявителя может оказаться весьма существенным для самого предмета судебного разбирательства. В этом, собственно, и состоит суть вопроса, предмет спора.
После чего запустили еще несколько кэжуалсов.
Затем Конрад Дональдсон перешел к вопросам о «мазохистских фантазиях» – стандартный прием, как он объяснил нам позднее. Эта уловка окупилось с лихвой, когда один из ее бывших парней, чувак по имени Брюс Джербер, нанес ей серьезный удар, заявив, что она время от времени говорила о таких «мазохистских фантазиях». На самом деле, возможно, именно из-за него мы и выиграли дело.
– Полагаю, она говорила, что ей нравится дразнить парней, нравится опасный флирт, – свидетельствовал он, – Мне было неприятно, когда она стала водиться с кэжуалсами.
– Вам было неприятно, потому что вы чувствовали, что с этими молодыми людьми она воплотит свои мазохистские фантазии?
– Наверно…– он пожал плечами, – …не знаю, просто я видел, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Но что-то же натолкнуло вас на эту мысль, откуда-то взялось впечатление, что «ничего хорошего из этого не выйдет»? – подзуживал его Дональдсон.
Желчный Джербер был к тому же напуган. Он знал, что с нами лучше не связываться.
– Она просто… она стала вести себя как шлюха! – выпалил он.
Придурок из Юридической поддержки, пытаясь исправить ситуацию, только усугубил ее.
Затем Дональдсон представил «специалиста», который заявил, что групповое изнасилование является обычной для женщин сексуальной фантазией. В подтверждение чего он ссылался на множество научных трудов, некоторые из которых он охарактеризовал чуть ли не как «феминистские». Из чего наш защитник сделал следующий вывод:
– Свидетели показали, что эта юная особа, будучи эмоционально незрелой, идя на поводу у своих инстинктов, вела себя таким образом, что ее заигрывания можно было расценивать как проявление определенного рода сексуальных фантазий.
– Даже если допустить, что утверждение защиты верно, – вмешался ее представитель, – наличие таких фантазий никак не предполагает их воплощение. Она сказала «нет»!
– Все четверо обвиняемых утверждают обратное, – напирал Дональдсон, – Кроме того, это противоречит выводам, которые мы можем сделать из свидетельских показаний. Находясь в компании молодых парней, флиртуя со всеми и с каждым, не дала ли она повода к случившемуся? Не было ли это на самом деле воплощением фантазий мисс Икс уже на этапе заигрывания?
Он держал паузу, вопрос повис в воздухе, и я видел, как правильные и безыскусные головы присяжных впитывают его как губка, брошенная в теплую ванну.
Было установлено, что: находясь в состоянии опьянения, она откровенно заигрывала с несколькими мужчинами.
Что было верно для любой из присутствующих дырок.
Она заявила, что ей «подсыпали наркотик». Однако было установлено, что мисс Икс употребляет наркотики регулярно.
На допросе она призналась, что покуривает марихуану, но тут же заявила, что химически синтезированные наркотики никогда не употребляла. Основываясь на этом, Дональдсон закрепил положение о том, что она-таки принимала запрещенные наркотические средства. Это подвело черту. Я отчетливо видел, как это отразилось на лице судьи, – он сморщил губы.
Было установлено, что: она по собственной воле и без принуждения пошла в спальню с Озмотерли.
После того как мы подсунули ей кислоты, она совсем с катушек съехала, она была готова пойти с кем угодно и куда угодно.
Все дело в том, что после всего она тщательно подмылась, и мы старались не оставлять никаких следов. Выводы медицинской экспертизы были неубедительны.
Дональдсон развеял все обвинения в пух и прах. Тщательно выстраивая ключевые положения, он запустил механизм, необратимое движение которого питали его пышная риторика и мастерская манипуляция законом; жернова этого механизма размололи всю их защиту. «Защиту», потому что, как я уже говорил, с самого начала было очевидно, что судят не нас, а ее. Таково было общее ощущение. Причиной такого положения вещей был прежде всего сам порядок проведения подобных разбирательств, к тому же ее адвокат был слабым оратором и не обладал даром убеждать, что еще более усугубило ее положение. Он не смог возбудить сочувствие суда и даже не пытался делать резких выпадов, чтобы очернить нас.
Таким образом, Дональдсон установил, что веских доказательств насильственного вступления в половую связь просто не существует. Оззи заявил, что она согласилась вступить с ним в анальный контакт.
– Я не очень-то и хотел, во всяком случае, не так… но она как будто подзадоривала нас, чтобы посмотреть, как далеко мы зайдем. Она была сильно пьяна и, кажется, приняла… что-то. Я не очень-то разбираюсь в наркотиках, но было похоже, что она под кайфом…
Лексо, простите, Алекс Сеттерингтон, признал, что имел с ней половой акт, с ее на то согласия.
– Думаю, «согласилась» – это еще мягко сказано. Она, скорее, «настояла», – проговорил он, скроив постную мину.
Демпси проделал то же самое, а Стрэнг заявил, что он пытался и она была не против, но он был слишком пьян.
На скамье подсудимых я вел себя хуже всех. Я сильно нервничал. У меня просто язык не поворачивался, но потом меня вдруг понесло:
– Я не хотел этого. Все происходящее казалось мне каким-то бредом. Это было ужасно. Одно дело, если бы мы были вдвоем, но она хотела всех и каждого. На моем месте мог бы быть любой, она просто смеялась над нами, – изрек я обвинительным тоном.
– Ваша честь, надо мной она тоже потешалась, – подхватил Оззи. – Она была вне себя. Все это было для нас так унизительно. Хотя некоторых это не сильно волновало. Есть парни, которые считают: «Перепихон на то и перепихон». Я так не думаю. Мне не нравится, когда надо мной смеются, если у меня не встает.
Все это время она сидела как зомби. Заметно было, что она пьет успокаивающее, что не избавляло ее от частых срывов. Я старался на нее не смотреть; из всех нас только Лексо не сводил с нее глаз. Лицо его было грустным, время от времени он покачивал головой, как будто спрашивая: «За что? За что нам все это?» Он отлично вжился в роль жертвы.
Подводя итог, адвокат Конрнад Дональдсон сказал следующее:
– Было установлено, что мисс Икс находилась в состоянии опьянения, и, как и большинство людей в подобных обстоятельствах, не вполне владела чувствами. По отношению к обвиняемым она была настроена воинственно, проявляла агрессивность, воспринимая их как объект насмешек. Не владея собой, она позволила вступить с ней в сексуальный контакт, притом что в обычных обстоятельствах она бы такого согласия не дала. Некоторые члены суда присяжных, возможно, сочтут поведение кого-либо из обвиняемых безнравственным и циничным по отношению к нетрезвой и ранимой молодой женщине, готовой вступить в половой контакт, однако в то же время, как показывают многочисленные свидетели, в тот момент ее настроение было далеко от той печали и подавленности, которую мы наблюдаем сегодня здесь, в зале суда. Но безнравственное и циничное поведение, свидетельствующее о том, что многие расценили бы как недостаток сексуальной культуры и безразличие к чувствам окружающих, несравнимо с отвратительным преступлением, подразумевающим предумышленное наркотическое отравление, насильственное удерживание и многократное групповое изнасилование. Именно в таком ключе присяжные должны расценивать данное дело.
Так оно и было. Нас признали невиновными.
Тут я взглянул на нее: выражение ее лица было таким же, как тогда, ночью. Она бросилась отцу на шею.
Лексо подмигнул и послал ей воздушный поцелуй. Тогда поднялся ее брат и стал кричать на Лексо; пришлось вывести его из зала суда в принудительном порядке.
– Этому гондону не жить, – на ходу прошипел мне Лексо сквозь сжатые зубы, и его злобная гримаса мгновенно выскочила из-под маски добродушия.
Покинув здание суда, мой старик стал лупить кулаками воздух, празднуя победу.
– О Британском правосудии можете говорить что угодно, все равно оно остается лучшим в мире! В других странах невинные парни сгнили бы за решеткой! Да-да, Вет, знаешь-понимаешь, в другой стране их бы упекли за решетку… случись это в Африке.
После чего он сомкнул стальной захват на шее триумфатора Дональдсона и стал рьяно трясти его руку.
– Блестящая победа! Блестящая, бля, не могу! – твердил он. – Как сказал великий человек: никогда еще на поле человеческих конфликтов так много людей не были так многим обязаны столь немногим.
– Спасибо, – отрезал Дональдсон.
– Послушайте, сегодня вечером мы собираемся отпраздновать победу у нас дома. Ну, в новостройках, Муирхаус, знаете? Будем рады, если вы зайдете к нам на огонек. Ничего особенного не будет, так, посидим, выпьем немного. Ну, вы знаете, Муирхаус – это недалеко от Сильвернгоуза, если ехать по трассе D.
– Муирхаус… медленно повторил Дональдсон, – …простите, но я вряд ли смогу приехать. Я сейчас очень занят.
– Могу себе представить, приятель. Все равно, отличная работа. Уверен, вы с самого начала поняли, что наш Рой – умный парень, с головой на плечах. Он ведь компьютерщик: за ними будущее, они нужны стране, а эта мох-натка хотела засадить его в тюрьму…
– Ну, слава Богу, до этого не дошло, – выдавил из себя улыбку Дональдсон.
– Это все благодаря вам, знаешь-понимаешь, все благодаря вам. Чудо – охуеть, простите за выражение.
Мне пришлось удалиться, он вел себя как мудак, делал из меня посмешище. Мы с парнями пошли в Дикон – выпить за победу. Были только я, Оззи, и Лексо; Демпс сразу пошел домой.
– Получила, мандавоха! – орал Лексо.
– Мы конечно немного разошлись, но она сама напросилась. Ей еще повезло, что попались такие, как мы, мы ее только немного проучили, а ведь могла бы напороться на какого-нибудь крэйзанутого, йоркширского потрошителя, например. Вот как она должна об этом думать, – сказал Оззи.
– Это точно, она еще легко отделалась, – улыбнулся Лексо.
Я чувствовал себя иначе и оставил их под предлогом, что должен пойти отметить с домашними. Я зашел в другой бар, выпил пару стопок в одно жало и вернулся домой, когда партия была в полном разгаре. Алкашки – залейся, было даже кое-что дунуть. Батя пристрастился к пыхте через Тони; это пошло ему на пользу, немного успокаивало, смягчало его норов. Шалу он наркотиками не считал.
– А вот и виновник торжества! – воскликнул он, обхватив меня рукой, и я почувствовал себя в стальных объятиях удава. – Твоя невиновность доказана, сынок! Тебя признали невиновным, еб твою! Британское правосудие! Британское правосудие, знаешь-понимаешь!
Он врубил на полную громкость победные речи Черчилля, и в скорости от него уже доносились всхлипывания. Дядя и тетя Джеки подперли его с обеих сторон. Сотрясаясь от чувств, он поднял свой бокал и прокричал:
– ЭТО ВСЕ ЕЩЕ ВЕЛИЧАЙШАЯ В МИРЕ ДЕРЖАВА!
Большинство гостей одобрительно закивали, думая, что он говорит о Шотландии. Я был одним из немногих присутствующих, которые знали, что он имеет в виду Британию.

18. В бегах

Я пытался устроиться на работу где угодно, только бы скрыться из этого города. Сделать это оказалось гораздо сложнее, чем я думал: я чувствовал себя так хреново, что даже заполнение анкеты стоило мне больших усилий. Справившись с анкетой, я испытал чувство облегчения и был приятно удивлен, когда меня утвердили в должности. Меня взяли в одну из строительных контор Манчестера. Зарплата была чуть меньше, но мне нужно было уехать, я должен был скрыться, деньги не имели значения.
– Как же так, сынок? Почему это ты должен бежать! Это на нее, на эту шлюху, распутницу чертову все должны показывать пальцем, а не на тебя, честного трудягу.
– Честного трудягу и крутого пацана, как и его отец, – высказался папа. Он все еще работал в магазине Мензиса.
– Но, ма, я устроился там на хорошую работу. После этой истории я больше не могу здесь оставаться.
На работе все были в курсе. Я поговорил со Спроулом, и он предложил мне взять двухмесячный отпуск за свой счет. Однако мне нужно было начать все с начала, подальше от всех этих мудаков.
– Расправил крылья, э? Яркие огни, шикарные перспективы, все такое, – подтрунивал Тони. Он был у нас со своими мальчишками Марчелло и Серджио.
Перспективы, которых мог ожидать от Манчестера этот ебака, меня не интересовали.
– Да нет, я просто хочу уехать, начать новую жизнь. Надоело с кэжуалсами якшаться, хватит с меня. Слишком хлопотно.
– Ничего более здравого я от тебя не слышал вот уже много лет, Рой. Вот это верно, знаешь-понимаешь, – поддержал старик.
– Но Манчестер, Джон…, – заныла мама. Мысль о том, что кто-то из нас окажется вне пределов досягаемости, пугала ее. Тони жил неподалеку и постоянно торчал у нас; Бернард, хоть он и снимал квартиру в центре, постоянно ссорился со своими сожителями-пидорасами, и после очередного крушения его частенько выбрасывало к маме с папой.
– Да ведь ты сама сбежала в свое время в Италию, – сказал отец. Он так и не простил маму за то, что она смылась тогда с итальянцем, но теперь это почему-то стало волновать его больше, чем когда бы то ни было.
Начавшаяся перепалка не стала неожиданностью. Они расходились все пуще, пока батя не заорал:
– ХВАТИТ, BET! ХВАТИТ, ЕБ ТВОЮ!
Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Итак, мы с Сэнди видели, как в небе кружили Марабу, но оказалось, что они углубились в лес значительно дальше, чем мы полагали. Такое впечатление, что они зависли не над коттеджем 1690, а над доусоновской секретной базой в джунглях. Не смотря на это, мы отправляемся в коттедж 1690; по дороге Сэнди рассказывает мне очередную львиную историю:
– Этот участок леса с его непредсказуемыми густыми подлесками и открытыми тропами напоминает мне места, где между мной и Джонни Львом произошла особенно рисковая потасовка.
– Ну? – в нетерпении откликнулся я, заталкивая в рот целый шоколадный батончик: на жаре они таяли, поэтому приходилось есть целиком. Затем я зажевал рулет с джемом, при этом прослойка джема была очень странной на вкус и походила на микстуру от кашля; а Сэнди все травил свою байку.
– Мы возвращались в наш лагерь после месячной экспедиции в глубь джунглей. Начинало темнеть, а мы еще не добрались до места назначения. Аборигены стали нервничать, и я, как руководитель группы, принял решение выдвинуться, оставив носильщиков и навьюченных ослов на ночлег. Со мной отправился только мой верный пес Глэдстоун.
Ни о какой собаке Сэнди раньше не упоминал, это меня смутило, но я не стал его прерывать.
– Глэддерс залаял, я стал всматриваться, пытаясь обнаружить, на кого, и разглядел только смутные очертания какого-то животного. Оно двигалось в темноте сквозь заросли камыша, растущие вдоль устья высохшей реки, которая пересекала нашу тропу. – Хватит, малыш! – рявкнул я, предположив, что мой верный друг снова учуял дичь. Спустя секунду я снова разглядел эту фигуру. Это была не антилопа, ничего подобного, это был гребаный лев, и он несся прямо на меня.
– Пиздец! И что ты сделал?
– Времени что-либо предпринять у меня не было. Я почувствовал удар, как будто меня сбила машина на скорости, а когда очухался, меня уже волокли по земле, правая рука и плечо зажаты в звериной пасти, а сам я – тело и ноги – барахтался между тушей льва и тропой!
– Майн гот!
– По пути зверюга топтала меня передними лапами, оставляя солидные царапины на внешней стороне бедра, штаны мои были разорваны в клочья. Волоча меня, тварь то рычала, то мурлыкала, как голодный кот в предвкушении кормежки. А лакомым кусочком был, между прочим, ваш покорный слуга!
– Боже! Рисковая заварушка, Сэнди.
– Еще бы! Казалось, выхода нет. Но тут я вспомнил про свой восьмидюймовый тесак; свободной рукой я вытащил его из кожаных ножен, подвешенных на груди, и выбрал место для удара. Зверь остановился, готовясь то ли поменять захват, то ли приступить уже к трапезе, как тут я дважды засадил ему промеж лопаток. Он выпустил меня, но не отступил, а стоял надо мной и рычал. Тогда, собрав последние силы, я пырнул его в горло. Поток крови обрушился на меня, и я сообразил, что этот, видно, удачный удар поразил крупную вену или артерию. Тварь отскочила на несколько метров, а я, с трудом поднявшись на ноги, стал крыть его трехэтажным матом. Через несколько секунд этот каннибал стал медленно удаляться, время от времени оборачиваясь и огрызаясь на меня.
– Вот это да, Сэнди! Сразиться в рукопашной со львом – вот это смело!
– У меня не было выбора, Рой. Отвага тут ни при чем. В подобных обстоятельствах человек поступает, повинуясь исключительно основному инстинкту – древнему инстинкту самосохранения. Рука моя была изранена, и я с большим трудом забрался на ближайшее дерево; и очень правильно сделал, так как вскоре подоспел второй лев, который расправился с Глэдстоуном, и я был вынужден наблюдать, как вместе с раненным мною зверюгой они попировали моим малышом.
– Душераздирающее зрелище, – произнес я как можно более сочувственным тоном, но не смог удержать проскользнувшую нотку радости. Смерть его собаки почему-то подняла мне настроение: в Африке с человеком происходят непонятные вещи; может, из-за жары, или это тишина, окутывающая землю, когда солнце закатывается за горы, леса или горизонт. Темной африканской ночью в джунглях не слышно ни шороха; чтобы поверить в это, надо оказаться там самому. Я предпочел бы не задумываться о том, какое влияние оказывала на меня Африка.
– Всю ночь я просидел на этом гребаном дереве, – продолжил Сэнди свою историю. – Аборигены нашли меня на рассвете. Они отнесли меня в лагерь, перевязали раны и только через два дня доставили в больницу. Раны мои засорились, и я подхватил заражение крови из-за остатков гниющей плоти, застрявшей под когтями той зверюги. Но все мои раны – ничто по сравнению с бившей меня лихорадкой… черт!
Наш джип опасно вильнул, когда одним из передних колес в полутьме мы наехали на камень. Быстро справившись с управлением, Сэнди остановил машину, чтобы прийти в себя. Мертвая тишина ночи нарушалась лишь нашим тяжелым дыханием и мягким шуршанием летучих мышей, которые, летая низко над озером, время от времени целовали гладкую поверхность, потягивая чистую воду. Мы решили сосредоточить все наше внимание на дороге. Я сменил Сэнди за рулем.
Когда мы приехали, неподалеку от коттеджа 1690 горел костер. Доусон с важным видом расхаживал вокруг, а двое аборигенов стояли, обхватив дерево обеими руками. Подойдя, я обнаружил, что Доусон и Дидди, раздев их догола, привязали к дереву запястьями друг к другу.
– Рой! Сэнди! Вы как раз вовремя. Мы тут собираемся показать некоторым из наших так называемых «бунтовщиков», что значит переходить дорогу Локарту Доусону.
Одного из пленников мы с Сэнди узнали даже со спины и без одежды.
– Сэнди, смотри! – шепнул я.
– Ну вот мы и встретились, дружок, – улыбнулся Сэнди, изучая обнаженную фигуру Мозеса, парня, который спер все наше снаряжение.
– Да уж, это точно! И теперь при обстоятельствах, более благоприятных для нас! – торжествующе пропел я.
Мозес обернулся и умоляюще посмотрел на нас.
– Только не это, – взмолился он.
– Ты еще благодарить меня будешь, – широко улыбнулся Доусон и облизнулся. Он подошел к другому аборигену и, выдавив колбаску вазелина, стал размазывать его по черной заднице. Я так понял, что он готовит его к порке, и был, признаться, немного удивлен, когда Доусон вытащил свой затвердевший член и стал обмазывать его. После чего он глубоко засадил палец аборигену в сфинктер. – Туго, как я люблю, – сказал он.
– Помнишь, я всегда тебе говорил: сжимай задницу покрепче, – прошептал Дидди, карлик-лакей, обращаясь к Сэнди.
Сэнди оставил его без ответа.
– Некоторое сопротивление абсолютно необходимо, не правда ли, Рой? – обернулся ко мне Доусон с широкой улыбкой на лице. – Так или иначе, но только преодолевая оказываемое ему сопротивление, человек может прочувствовать свою силу. Сила не останавливается до тех пор, пока не оскудевает. Давайте, Рой, Сэнди, скидывайте штаны и вставайте в очередь.
Мы расстегнули ремни и спустили шорты. У меня был полувялый, зато у Сэнди дрын уже горел, я должен был остановить это…
– ДОУСОН! – крикнул я, когда он уже готов был вставить.
Он притормозил и обернулся ко мне.
– Нет у нас времени на такие игры! Время дорого! Аисты Марабу – мы знаем, где они!
– Хорошо, если так, мистер Стрэнг, – рявкнул Доусон, запихивая свой опадающий в шорты. – Дидди, следи за изменниками, но до моего распоряжения и пальцем не трогать!
Он указал на коттедж, и вверх –стычкой между тут началось-я поднимаюсь вверх
Это было только начало.
родителями дело не закончилось.
Мама села в кресло, как сжатая пружина, лицо ее пылало. Уставившись в ящик, она нервно тянула сигарету. По Шотландскому телевидению шла одна из гнуснейших программ на гэльском языке, из тех, что показывают какого-нибудь урода, наряженного, как чертова кукла, и поющего какую-нибудь идиотскую песню на никому не понятном языке, а на заднем плане горы и реки. Я взглянул на старика и понял, что он держит ухо востро. Мы с Тони знали, что старушка взорвется с минуты на минуту.
Она начала издавать протяжный витиеватый звук, который перерос в жуткий ор; она кричала на телевизор:
– ШЛЮЮЮ-ХА ГРЁЁЁБА-НА-Я! СУУ-КА, ПОДСТИИИЛ-КА ЯПОНСКАЯ! Она нагнулась вперед и плюнула на экран. Жирная слюна заструилась по изображению Мэри Сэндмэн, гэльской певицы.
– Что ты делаешь, Вет? Что ты, бля, вытворяешь, знаешь-понимаешь?! Женщина поет себе гэльские песни, и больше ничего. Она, бля, песни гэльские поет! Чего ты взъелась? Я тебя спрашиваю!
– Эта шлюха нарядилась япошкой и пела «Мой японец» …
– Да нет же… это гэльская девица… ты не за ту ее приняла, Вет… это гэльская девчонка, наша, шотландка, никакая не япошка. Разве она похожа на япошку? Я тебя спрашиваю, она что, бля, на япошку похожа? – тыкал в экран отец.
Мама зло зыркнула на него и с ухмылкой указала на Мэри Сэндмэн.
– Она еще хуже, чем япошка! Япошка каким родился, таким и помрет, а эта блядь нарядилась япошкой, да еще прославляет этих пакостников, низкорослых ублюдков, палачей…
– В ее наряде нет ничего японского, Вет, это шотландская девушка, она ведет гэльские программы…
– Да нет, – вмешался Тони, – мама права. Она действительно пела «Мой японец». И в Шотландской десятке она выступала в японском костюме, помнишь?
– Ну да… припоминаю… – батя запел, а Тони подхватил:
Кто скажет мне, куда ушел любимый,
Мой японец?
Проснулась утром я – исчез любимый,
Мой японец.
Что я наговорила, натворила, что со мной?
О-о-о-о,
Ушел, исчез – и счастье он унес с собой…
– Заткнитесь, еб вашу мать! ЗАТКНИТЕ СВОИ ПОГАНЫЕ РТЫ, ПИДОРМОТЫ! – заорала мама.
– Это же всего лишь песня, Вет, песенка «Мой японец», – Джон примирительно выставил ладони.
Такая вот хуйня. Вот так вот мы жили.
Тогда-то я и слился.
Но от себя не убежишь ни в Манчестере, ни в собственной голове. Я увез ее с собой сюда, в своей башке. Она преследовала меня. Кошмары, кошмары с аистом Марабу
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
в кошмары
с аистом
Марабу
мы подошли вплотную к гнездовью, – сказал я Доусону, когда мы вошли в оранжерею коттеджа 1690.
– Марабу летают у нас над головами. Похоже, что, скорей всего, они находятся в районе вашей секретной базы, Локарт. Возможно, они ее заняли и стали там гнездоваться, – объяснил Сэнди.
– Мой развлекательный комплекс…-Доусон едва не лишился дара речи, – …гнездо для этих монстров… Сэди… это, конечно, всё недруги Джамболы. Теперь мне все ясно. Они обвели Локарта Доусона вокруг пальца. Что ж, мы им еще покажем…
Его бред был прерван звоном бьющегося стекла и какофонией неистовых криков, когда один, другой, затем еще несколько крупных Марабу, разбивая стеклянные стены, влетели в оранжерею.
Мы были безоружны, стволы остались в джипе. Услышав этот пронзительный лязг, мы инстинктивно отступили, и я уже хотел бежать к входной двери, как вдруг она неожиданно рухнула, и в проеме показался огромный монстр Марабу. Следуя за Доусоном и Сэнди, я побежал по шатким ступенькам в подвал, но Марабу погнались за нами, и мы оказались зажатыми в угол.
В подвале было темно и влажно. Под прогнившими половицами слышался шум бегущей воды. Несколько огромных Марабу окружили нас; они сжимали круг, шаркая и переминаясь, как отвратительные старые нищие. Запах паленого мяса ударил мне в нос. Мы были безоружны и беззащитны. Самый крупный из Марабу вышел вперед.
– Похоже, все складывается как нельзя лучше, а, пацаны? – заметила тварь.
Он оторвал большой кусок от окровавленного остова фламинго и проглотил его целиком. Другой стоял, зажав в клюве оторванную вместе с шеей голову фламинго. Меня стошнило.
Доусон весь напрягся и выдвинулся вперед:
– Как предприниматель, держащий контрольный пакет акций данного предприятия, заявляю, что в парке отдыха таким, как вы, не место, вам абсолютно наплевать на…
Черные, с бусинку, глаза Марабу остановились на нем:
– Заткни хайло, жирный мудак! Ты кто такой!?
Глаза Доусона быстро округлились от страха, пока раздражение не завладело им, прогнав испуг. Нервно подрагивая, он прошептал сквозь стиснутые зубы: – У вас, конечно, отсутствуют навыки ведения дискуссии…
к
о
н
е
ч
н
о
– Мне, конечно, было крайне сложно обратиться в полицию. Говорят, что их методы изменились, но ни понимания, ни поддержки я там не встретила. Чему их там учат? Позволь зачитать тебе советы офицеру полиции при допросе лиц, заявляющих об изнасиловании, опубликованных в Полис Ревью:
Необходимо иметь в виду, что, исключая совсем маленьких детей, изнасилование маловероятно без нанесения телесных повреждений. Если в участок приходит женщина с заявлением об изнасиловании и не демонстрирует при этом следов насилия, ее необходимо подвергнуть тщательному допросу. Дайте ей сделать заявление женщине-офицеру, после чего пройдитесь хорошенько по всем пунктам от начала до конца. При малейшем сомнении в правдивости ее показаний рекомендуется обвинить ее во лжи… будьте особенно внимательны, если девушка беременна или возвращается домой слишком поздно. Такие лица уже приобрели печальную известность, выступая с обвинениями в изнасиловании или нападении с сексуальными целями. Никогда не проявляйте сочувствия. Если она продолжает настаивать на своем даже после обвинения во лжи, это подтверждает правдивость ее показаний… настоящий следователь крайне редко вызывает симпатию у своих подозреваемых.
Но это все Лексо придумал… он все подстроил… я никогда даже…
– Вот так вот, Рой, мне не очень-то хотелось становиться подозреваемой, быть обвиненной во лжи после того, как меня держали взаперти, гнусно издевались, унижали, мучили. Я стала подозреваемой, и моя ложь доказана; доказана в суде. Меня до сих пор мучают воспоминания, Рой, а ведь прошло уже два года. Они никак не связаны с кислотой, которую вы мне подсунули. У некоторых они бывают и десять лет спустя. Это не проходит, Рой, никогда не проходит.
Это Лексо дал тебе кислоты! Это Лексо виноват! Алекс Сеттерингтон. Он и раньше этим баловался, он, может, до сих пор подсовывает девчонкам марки. Ты вряд ли вспомнишь, но я пытался остановить их! ДА-ДА, Я ПЫТАЛСЯ ОСТАНОВИТЬ ИХ! Я ГОВОРИЛ ИМ! ВСПОМНИ. Я ЖЕ ГОВОРИЛ!
ГЛУБЖЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, ГЛУБЖЕ
Сквозь тонкие перепонки век я уже вижу свет… я сейчас открою, бля, глаза и уставлюсь ей прямо в лицо… пожалуйста, не надо, нет ГЛУБЖЕ… я чувствую запах хлорки… гребаная больница…
– Я была дурой; дурой, что затеяла этот процесс, – это было еще хуже, чем само изнасилование. Судья. Хуже, чем гнусная шутка, которую вы со мной сыграли. Все было как в театре, где и актеры, и публика собрались, чтобы поиздеваться надо мной, унизить меня. Вот, что сказал судья Уайлд в Кембридже в 1982 году: "Дело не в том, сказала ли она нет…
НЕТ
– дело в том, как она это говорит, какими действиями подкрепляет, как доводит до понимания.
НЕТ
– Если она не хочет этого, ей нужно всего лишь держать ноги вместе, и тогда, чтобы их раздвинуть, придется применить силу, отчего останутся следы насилия". Вот еще один хороший судья, прямо как наш Эрмисон. Так что я сама во всем виновата. Я просто недостаточно ясно сказала нет…
НЕТ
– …мне просто нужно было держать ноги вместе, плевать, что меня накачали наркотиками, приставили нож к горлу, нужно было держаться, даже если два мужика раздвигают тебе ноги…
НЕТ
НЕТ Нельзя мне теперь просыпаться.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Все, я ушел от тебя… Я скольжу вниз по стенке колодца, мимо моего выступа, минуя темный тоннель, выхожу в чистое голубое небо над тропической африканской саванной, здесь мои мечты, моя свобода… но вдруг все темнеет, и я снова в подвале, рядом Доусон и Сэнди, вокруг нас Марабу.
– Но мы же можем как-то договориться, – умоляет Доусон мертвоглазую тварь, – я человек далеко не бедный. У меня семья!
Огромный Марабу повернулся к своим друзьям и что-то пронзительно закричал. Воздух наполнился их истерическим визгом, летающими перьями и пылью, от всего этого поднялась такая мерзкая вонь, что я чихнул-
– Он пошевелился, бля буду, Вет! Наш парень шевельнулся, знаешь-понимаешь! Он вроде как чихнул, что ли! Рой! Ты меня слышишь!? Я тебя спрашиваю, сынок, ты меня слышишь?!
– Да не ори ты, Джон, наш мальчик болен, он еще не поправился, чтоб так орать.
– Но он же чихнул, Вет! Давай, быстро, ставь пленку, новую давай… я там пою «Рожден быть свободным», сынок. Это мой любимый фильм всех времен и народов. Помнишь, я показывал тебе его по видику! Любимый фильм, знаешь-понимаешь, вот это вот, помнишь: «Рожден быть свободным, свободным как ветер»… Эту песню Мэтт Монро пел, помнишь? Вспомни, Рой, кино: Джой Адамсон и ее мужик, как там его звали? Мужика Джой Адамсон? И все снято по реальным событиям. Там про маленького львенка, который вырос и стал большим львом. Ты меня слышишь, Рой?! Вспомни! «Рожден быть свободным»! Вет! Давай быстрее, ставь пленку!
– Да, ставлю, Джон!
Была бы рада убежать,
Но если не найдешь меня, умру я…
– Это опять ты, со своей гребаной Ширли Бэйси. Поставь там, где я nqjp «Рожден быть свободным»!
Если я не уйду глубже, я проснусь, на хуй… ГЛУБЖЕ
– Но это новая песня, это другая Ширли Бэйси…
– Да, но я рассказывал парню о фильме, он смотрел его по видику, он должен вспомнить. Джой Адамсон, он это часто смотрел.
– Нет, Джон, я не согласна… Наш мальчик вырос на песнях Ширли Бэйси, которые я ему пела, вот что ему надо ставить…
– Говорю ж тебе, «Рожден быть свободным»… я там еще пою Тома Джонса… «Гром и молния», тема из Джэймса Бонда. Да-да, «Гром и молния», знаешь-понимаешь. «Гром и молния».
Я предпочел бы встретиться с Марабу, чем слушать этих придурков…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Не могу я глубже…
– Поехали!
Где все лишь плетутся, он резво бежит,
Где все лишь болтают, он дело творит…
– Да-да, вот эта, Вет! Где я пою Тома Джонса… «Гром и молния», знаешь-понимаешь.
– Ну…
Он жадно глядит миру прямо в глаза,
Без промаха бьет, словно Божья гроза…
– Это одна из моих любимых бондовских тем, вот эта вот. Каков певец Том Джонс, а, Вет?
– Ну…
ИДИТЕ НА ХУЙ НА ХУЙ НА ХУЙ НА ХУЙ ИДИТЕ
– Шикарный номер, знаешь-понимаешь, шикарный.
– Мне эта песня на самом деле не очень нравится, Джон, у Тома Джонса мне нравится… «Вчера я ночевал в Детройте»
– Но послушай, Вет…
Любовным победам не зная конца,
НЕТ
НЕТ
Безжалостно он разбивает сердца…
Давно он забыл, что такое мольба,
И жизнь для него – означает борьба…
ГЛУБЖЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ГЛУБЖЕ
– Я, конечно, не оперный певец, Вет, я, скорее, эстрадный исполнитель. Мне больше нравятся задушевные баллады.
– Может, поставим теперь мою кассету, а, Джон?
– Задушевные баллады, знаешь-понимаешь.
– Мою кассету, Джон.
– Да-да, задушевные баллады.
ПОЖАЛУЙСТА, УХОДИТЕ
– Поставь другую кассету, Джон.
– Но… да, нам же надо идти, Вет. Нам уже надо двигать, знаешь-понимаешь. Бывай, Рой!
Мама нагнулась поцеловать меня, и от запаха ее дешевых духов мне стало противно.
– Пакеда, любимый.
Спасибо, до свидания.
ПРОЩАЙТЕ.

19. Признания мисс Икс

Я чувствую, как ощущения возвращаются ко мне. Однако это за пределами восприятия. То, что она пришла, я знаю всегда раньше, чем она заговорит; сидит, наблюдает, забавляется. Я полностью в ее руках, как когда-то она была в наших. Как воспользуется она своей властью? Проявит ли она сострадание, или же она такая же, как мы? Или она – это то, что мы из нее сделали? Я знаю, кто ты, мисс Икс. Я узнал тебя, Кирсти.
Кирсти Чэлмерс, мисс Икс.
Но это не я… это Лексо. Я не хотел причинить тебе боль.
НЕ ВИНОВАТЫЙ Я, МАТЬ ВАШУ
Ты так себя вела
сама напросилась
мы же были в говно
ВИНИ ЖЕНЩИНУ
ВИНИ ВЫПИВКУ
ВИНИ ПОГОДУ
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
Мне нужно уйти.
Я лишь дважды живу,
Или кажется мне:
Одна жизнь – наяву,
А другая – во сне…
– Музыкальный вкус у тебя странноватый, Рой Стрэнг; ты пизданутый во всех своих проявлениях.
ДА НЕ МОЙ ЭТО ВКУС, ЭТО ИХ КАССЕТА
Явь звучит в унисон
С мерным ходом минут,
Но является сон,
Что любовью зовут…
– Вот в чем прикол, Рой, Рой Стрэнг, ты мне на самом деле нравился. Бред, да? Я искренне считала, что ты не такой, как все. Ты казался мне симпатичным. Знаю, ты стеснялся своих ушей, это всем было понятно, но мне они нравились. Он похож на Шэйна из Pogues, говорила я. Ты привлекал меня – тихий, спокойный ты отличался от других: не такой самодовольный, задумчивый, глубокий. Ха-ха… Я думала, ты глубокий. В глубокой коме.
ГЛУБЖЕ
Незнакомка манит –
Поспеши ей вослед:
ГЛУБЖЕ
Если страх победит,
То любви больше нет…
ГЛУБЖЕ
– При этом я боялась заговорить с тобой. В отличие от остальных, ты не проявлял ко мне никакого интереса. Ты не смотрел на меня жадными глазами, роняя слюни. Я и общалась-то с этими придурками только ради того, чтобы сблизиться с тобой. Ну не бред ли?
Сон, останься со мной
Не во сне – наяву,
Не стою за ценой –
Я ведь дважды живу.
ГЛУБЖЕ
Я не могу уйти, не могу уйти глубже… черт… надо быть начеку, иначе я проснусь, кончится тем, что я вернусь в этот гнусный мир, что ждет меня там… зачем она говорит так обо мне, Тупорылом Стрэнге… зачем она врет, зачем ебет мне мозг…
– Я решила вас всех порешить, Рой. Твой приятель Демпси был первым. Это было так просто: я дождалась, пока он будет возвращаться из па-ба, куда последнее время он захаживал все чаще, и переехала его на полном газу. Размазала его по дороге. Пару дней его еще продержали овощем, как тебя. Жаль, что он кинулся; хорошо было бы выложить вас всех в ряд, как продукты в витрине магазина – овощной отдел. Я бы смогла наблюдать за вами, когда захочется.
ГЛУБЖЕ
– Было бы здорово, если бы ты мог меня слышать, Рой, но что толку выдавать желаемое за действительное. Кстати, доктор Гросс сказал, что ты действительно проявляешь высокую степень осознанности, какую он раньше не наблюдал; он даже надеется, что ты когда-нибудь выкарабкаешься. Однако я бы на твоем месте особо на это не рассчитывала.
МНЕ НАДО СКРЫТЬСЯ
– Вот что я тебе скажу, Рой, даже если ты меня слышишь, ты до сих пор не понял, как я тебя ненавижу, насколько ты мне отвратителен. И я вряд ли смогу это выразить. Ты, наверно, даже не представляешь, насколько вы изменили мою жизнь; вы могли бы разрушить ее, если бы я поддалась вам. Я никогда не стану прежней, Рой. Мужчины и секс… это больше не для меня. Я кое-что испробовала на этом пути, Рой. Я такая как есть и ненавижу вас, за то, что вы со мной сделали; это глубокое, осознанное чувство. Чего бы мне больше всего хотелось, так это чтобы ты пришел в себя и объяснил мне, как нужно было меня ненавидеть, чтобы сотворить со мной такое. Что на тебя нашло? В чем проблема, еб твою, ты, овощ тоскливый, ублюдок звероподобный? Рой, за что ты меня так ненавидел?
Да нет же… Я хотел тебя… Я хотел, чтобы мы…
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ
ЭТО ВСЕ ЛЕКСО… ЛЕКСО… ЭТО ОН СУКА ВСЕ ЗАМУТИЛ Я-ТО ДАЖЕ ПАЛЬЦЕМ ТЕБЯ НЕ ТРОНУЛ ПОКА ОНИ НЕ ДОЕБАЛИСЬ Я СЕЛ НА ИЗМЕНУ ПРИССАЛ ЛЕКСО ОН ЖЕ ПИЗДЕЦ УБИЙЦА
Не стою за ценой –
Я ведь дважды живу.
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
на этот раз мне удалось скрыться… и Доусон, прыгая на месте, припадочно орет, как он не хочет умирать, и потому мы проламываем гнилые половицы и бежим через какие-то катакомбы. – Обождите меня! – хрипит запыхавшийся Доусон, услышав крики преследующих нас Марабу.
Я все бегу и бегу, до тех пока не вижу ни зги – ни впереди, ни вокруг. Потом у меня вроде как отказывают легкие, и я вырубаюсь. Меня посещает приятное видение, будто мы с Дори вдвоем, танцуем в клубе, и прет нас как следует, я чувствую музыку всем нутром, чувствую волны энергии, ничем не сдерживаемую радость… Я просыпаюсь, и лицо Сэнди принимает отчетливые очертания. Ветер поднял пыль, и оттого мне режет в глазах и в горле. В руках у Сэнди ружье – помповый двуствольный дробовик.
– Надо идти, Рой, – говорит он. Я легко встаю, и мы бежим к коттеджу, виднеющемуся в отдалении.
– Надо прикончить эту тварь, Сэнди, мы так близки к этому, хуйнем – решим все проблемы-я поднимаюсь –Так близко к поверхности-Полнейший упадок сил, Рой, во всем я винила только себя. Целый год мое состояние было ничем не лучше твоего – я была ходячим трупом.
ХУЛИ ТЫ ТУТ ДЕЛАЕШЬ КРОМЕ МЕНЯ И СЭНДИ ЗДЕСЬ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИКОГО

СЭНДИ

Сэнди
Бриллианты бессмертны…
Бриллиант – то, что надо,
В нем игра и отрада,
Сэнди
Он меня не оставит,
Не солжет, не слукавит,
Не погаснет в ночи его свет…
Джеймисон
Бриллианты бессмертны…
С бриллиантом поладить
Нетрудно: вертеть его, гладить,
Изучать его грани,
Забыв об обмане:
Ничего в нем опасного нет…
Где ты, Джеймисон, мать твою…
20. Полиэтиленовый пакет как средство избавления

И в Манчестере я не смог от этого скрыться. Кошмары, представьте себе, хуже всего были кошмары, в которых ко мне приходили аисты Марабу. С чего бы это? Кто знает. Хрен поймешь, но это были именно аисты Марабу. Я видел их в Южной Африке, в парке Крюгера – единственном месте Республики, где их можно наблюдать в естественных условиях. Один Марабу забил фламинго – это было ужасно. Когда я увидел, как он держит в своем клюве голову фламинго, оторванную прямо с шеей, меня чуть не вытошнило. Красивой птицей фламинго не назовешь; этим глупым, уродливым созданиям просто посчастливилось быть обладателями красивого оперения. Вглядитесь в лицо фламинго, и что вы увидите?
Увидите красивую пти
Увидите
Кровь фламинго, ее кровь. Ее кровь на мне.
Нет. Крови не было.
Только моя кровь. Моя кровь
когда он сделал это со мной в
городе зол-отые слова он вольет тебе в ухо,
Но его ложь не скроет того, чего ты боишься,
Потому, что золотая девочка знает, когда он поцеловал ее,
Это был поцелуй смерти
Мистера Золотой палец.
Милая девочка, берегись его сердца из золота,
Это холодное сердце.
Я ПОЧТИ ЧТО ОЧНУЛСЯ, МАТЬ ВАШУ, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, И Я ОТКРОЮ ГЛАЗА…
Нет.
Ни за что. Это мой дом. Мое убежище, как и Манчестер.
Манчестер стал моим убежищем. Я спрятался от всех в своей квартире в Анкоатс, только на работу и выходил. Занимался я тем, что смотрел видео; кроме того, я снова стал читать, и не только по работе, типа «информационные технологии» или «разработка программного обеспечения», но и книги по политике и тому подобное, избегая, однако, изданий о природе и орнитологии. А так, вообще, я читал все подряд: кучу книг про Африку, империализм и апартеид. Я хотел вернуться в Южную Африку, но не в современную Республику, а в ту, которую я себе представлял. Но было поздно – белых выебков уже поперли. Вот и все мои занятия в Манчестере: я читал и был предельно замкнут.
Потом появилась она.
Я видел ее на работе, и даже знал ее имя. Она работала в пенсионном отделе, и звали ее Дороти. У нее для каждого была улыбка, да такая, что невозможно было не улыбнуться в ответ: не тупая безликая улыбочка вежливости, а настоящая, привлекающая улыбка, вызывающая реакцию. Так улыбаются люди, уверенные в том, что в каждом можно найти добро, и они обязательно его находят.
Это случилось, когда меня буквально в принудительном порядке заставили явиться на офисную вечеринку. Заставила одна корова средних лет, командирша, которой нравилось устраивать жизнь всех и каждого. В местах, где я работал, таких попадалось немало. Они считают себя дружелюбными и убеждают в этом окружающих, а на самом деле просто маньячат от неуемного желания манипулировать окружающими. Так как я был новичком, или, скорее, относительно новым сотрудником, она настояла на моем присутствии: так я, мол, смогу поближе познакомиться с коллективом. Меньше всего я хотел знакомиться с кем бы то ни было. Не знаю почему, но я пришел; возможно, я был настолько подавлен, что у меня не хватило силы воли отказать или придумать оправдание, которое мне пришлось бы представить в понедельник. И это я – Рой Стрэнг. Топ-бой. Ха-ха-ха.
В общем это была еще одна куча дерьма, в которую мне предстояло окунуться. Я взял себе «Беке», сел и, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, стал время от времени поддерживать светскую болтовню. Мои собеседники без напряжения беседовали со мной требуемые приличиями пару минут, после чего удалялись, решив, что можно найти компанию поинтереснее. Складывалось впечатление, будто на голове у меня бейсболка с неоновой мерцающей надписью: ЗАТРАХАН.
Потом подошла Дороти и села рядом. Она улыбнулась, и я невольно улыбнулся в ответ; в груди у меня что-то отомкнуло, и я почувствовал облегчение.
– Встречаемся мы довольно часто, пришло время познакомиться. Я – Дороти из Пенсионного отдела. О черт, звучит так, будто я древняя старуха. На самом деле я Дороти из Уоррингтона. Ненавижу, когда меня спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», сами-то они постоянно нудят о работе. Чем я занимаюсь? Я ем, сплю, писаю, какаю, занимаюсь сексом, вписываюсь, потом выписываюсь, хожу в клубы, этим, блин, и занимаюсь. Прости, меня уже понесло. Как тебя зовут?
– Э… Рой.
Дороти была симпатичной девушкой с приятным лицом и короткими светлыми волосами; достаточно симпатичной, чтобы назвать ее скорее пухленькой, чем толстой. Пьяной она не была, но что-то ее подпирало.
– Послушай, Рой, прости меня, но я обожралась экстазина по самое здрасьте. В клубе, когда на танцполе хорошая музыка, я никого не трогаю, я просто танцую. А в такой обстановке мне просто хочется говорить со всеми подряд. Жизнь слишком коротка, нельзя все время быть сдержанным букой, так ведь?
Жизнь слишком коротка. Ее воодушевление было заразительным, и, несмотря ни на что, я получал удовольствие от разговора.
– А какой он оказывает эффект?
– Ты что, никогда не ел таблов? Я-то думала, вы там, в Шотландии, рэйветесь по-крупному.
– Да нет, мне инди больше нравится. К танцам я спокоен.
Я – настоящий уродец: коротконогий, а благодаря грёбаному Уинстону II, еще и хромой; спи спокойно, пес смердячий. Я всегда хотел танцевать, то есть танцевать по-настоящему, увлеченно, с азартом, но нет. Но вообще-то я и не пробовал.
– Это реальнейший стаф. Я теперь не пью, дурь на дух не переношу, и никогда еще за всю жизнь я так не веселилась, – улыбнулась она. Конечно, ей было куда веселее, чем мне. Я выпил всего пару пива, после чего брал только колу: я не хотел напиваться, чтоб не терять самообладания. Я осмотрелся – вокруг мрачные, агрессивные, подвыпившие люди, похоже, им тоже было нешибко весело.
Зато ей было хорошо.
В среде кэжуалсов у одних экстазин пользовался популярностью, другие его вообще не употребляли. Глотать таблы – я не видел в этом смысла. К тому же мне не нравилось техно, текста никакого, только драм-машина лупит по мозгам. Танцевать мне тоже не нравилось, танцевать – что в футбол играть. Мне казалось, что на меня все пялятся как в зоопарке: на мои короткие, уродские ноги, большое туловище и длинные, покачивающиеся, как у гориллы, руки. Махач всегда был моей стихией, моим танцем.
Полагаю, мое отвращение к наркотикам любого толка развилось из наблюдений за мамой с папой, за тем, как они вели себя, когда они нажирались. Однако теперь это не имело никакого значения. Я взял табл, пятнадцать фунтов – малюсенькая капсула.
Я болтал с Дороти, но таблетка не действовала ни хрена. Я отлично себя чувствовал, пока не понял, что меня уже колбасит не по-детски, что я уже несусь на гребне волны. Поднявшись, я почувствовал внутри себя ритм, как будто из меня льется музыка. У меня кружилась голова, и немножко подташнивало, однако никогда еще я не чувствовал такого подъема. Мои ощущения не шли ни в какое сравнение даже с одержимостью, охватывавшей меня во время махача; я чувствовал, как во мне играет мощь всего мира, но это была позитивная сила. Я ощущал невидимые узы, связывающие меня с Дороти, или с Дори, как она попросила себя называть. Лицо ее, такое чистое, свежее и красивое, лучилось светом необыкновенно живых глаз. Ее волосы… музыкальный автомат заиграл «2 Unlimited», я почувствовал, как во мне застучали ударные, и синтезаторный ритм поднял меня с места. Раньше такая музыка была мне по хую.
– Уууууф… – вздохнул я.
– Ты в порядке? – спросила Дори.
– Я вроде как начинаю просекать, в чем тут тема…
– Пола! – крикнула она свою подругу. – Вот Рой. Он только что потерял девственность. Пойдем, надо выбираться отсюда. Чтобы достойно отметить этот опыт, сделать его незабываемым, нам нужна более подходящая атмосфера.
Мне ничего было не нужно, кроме музыки, – хаус, это должен был быть только хаус. Когда Дори сказала мне, что там, куда мы едем, а именно в клубе Гасиенда, будет больше музыки, и куда более модной, и что саунд будут качать мощные саббуфера, а вокруг умопомрачительное световое шоу и в полной мере сочувствующая публика, я повелся мгновенно.
Клуб действительно был навороченный. Я окунулся в музыку и движение. Я испытывал невероятные ощущения, выходящие за пределы известных мне ранее. Я никогда не умел танцевать, но всякая стеснительность покинула меня, когда музыка и наркотик наладили связь с той частью моей души, которую я всегда старался в себе подавить. Все члены моего тела двигались в абсолютной гармонии. Внутренние ритмы моего тела стали четче и стремительней, впервые я слышал их музыку, они пели мне: ты в порядке, Рой. Тебе хорошо, нам всем хорошо. Ко мне подходили незнакомые люди, обнимали меня; очень даже симпатичные девушки, парни, некоторые выглядели странновато, раньше я таких бы просто отпинал. Я хотел обнять всех, пожать руку каждому. Со всеми нами происходило нечто особенное: мы чувствовали единение. С незнакомыми людьми я испытывал неведомую мне доселе близость. Я полюбил Дори и Полу; я просто любил их. Я не мог остановиться и все прижимал их к себе; мне всегда хотелось обнять друга, но это считалось проявлением слюнтяйства и педерастии. Я был уверен, что, даже когда меня отпустит, я не перестану любить их. Той ночью со мной произошло нечто очень существенное: во мне что-то открылось.
Я был Серебряным Серфером, глядя на лазерные лучи, я несколько раз облетел вокруг Вселенной, вздымаясь и паря вместе с музыкой. Когда тема достигла пика развития, у меня создалось ощущение, что мы с Дори и Полой – это целый мир, мы и люди вокруг нас. Я был один на один с ними и с собой и не хотел терять это ощущение. Даже когда вырубили музыку, спустя несколько часов, которые показались мне минутами, я все еще парил.
Чувства переполняли меня. Все, о чем трепался Брайан и другие пацаны из кэжуалсов, о которых поговаривали, что, мол, дорэйвились – совсем размякли, оказалось правдой и даже более того. Это была полная эйфория… такое должен испытать в жизни каждый, чтобы на смертном одре можно было бы, не кривя душой, сказать, что он не зря коптил небо на этой планете. Я представлял себе жалких людишек в офисах, видел их многоэтажные клетушки, видел их в очереди за пособием и на пике карьеры, их букмекерские конторы и яхт-клубы… да по хуй дым. Их ограниченность была для меня очевидна, как и полная неспособность противопоставить что-либо нашей альтернативе. Я знал, что это рискованный путь; такой кайф безопасным не бывает. Однако вернуться я уже не мог и не хотел. Ни за что. Мне не за чем было возвращаться…
Как и теперь, мне незачем карабкаться наверх-
Смотри на меня в ночи,
Мне вовсе не надо скрываться
От пристальных взглядов твоих.
Ты столько во мне разглядишь,
Что я о себе и не знала,
Пока не узнала тебя…
Блядский хуй, давай же, Рой, мешок с дерьмом, иди глубже, иди вперед, возвращайся к Марабу или оставайся в своих воспоминаниях, не важно где, все равно повторится та же грустная история, опять будет то же самое-так что давай ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
и вот Сэнди вернулся, и я думаю про себя: да пошло оно все на хуй.
– Давай-ка притормозим, Сэнди, – говорю я.
– Чего? – откликается он, немного сбитый с толку.
– Я вот думаю, с чего бы нам спешить в бой с Марабу? Почему мы должны нестись туда, пытаться все уладить? Это дело Доусона, террористов и Марабу… Сам подумай, ну что нам такого сделал старикан Джонни Марабу? Давай-ка лучше продолжим наш пикник! Нас это вовсе не касается. У нас тут джем, мед, масло, и гора просто расчудесного домашнего хлеба. Мы…
– Харе пургу гнать, Рой. Это нас еще как касается, – отрезает Сэнди, лицо его сурово.
– А что, мы не можем устроить маленький пикник, как в старые, добрые времена?
– Нет, не можем. Старых, добрых времен уже не вернешь, – холодно говорит Сэнди.
– Не вернешь… – уныло повторяю я, – …никогда. Я чувствовал себя как побитый пес. На самом деле мне было наплевать. – Ладно, пошли.
Мы отправляемся в сторону коттеджа, Сэнди поворачивается ко мне:
– Прости меня, Рой, я был немного резок. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что поставлено на карту. Думаю, мы сможем найти время сделать остановку на пикник ради воспоминаний о старых, добрых временах, – ухмыльнулся он.
– Спасибо, Сэнди, я очень ценю это. Ради воспоминаний о старых, добрых временах, – улыбнулся я. Сэнди – парень, что надо, спору нет.
Он настоящий-
Бриллиант-ы бессмертны…
Бриллианту – на пальце сверкать,
А мужчинам – в ночи исчезать.
И поскольку все смертны мужчины,
Я не вижу разумной причины
От несчастной любви умирать…
Нет. Подавайте мне старые, добрые времена…
Тех времен уже никогда не вернуть-того, что было в Манчестере-после того, как мы вышли из клуба-уличные огни сверкали как бриллианты.
То, что я ссал хавать экстазин, наверное, было связано с тем кислотным бэд-трипом, но оказалось, что это совсем другое дело. Я владел собой полностью. Никогда я еще не испытывал такой степени самообладания.
Когда закончилась музыка, я чуть не помер от печали. Глаза были на мокром месте, но это меня не смущало. Я больше не боялся показаться слюнтяем. Я видел, каким болезненным уродом, малодушным, пафосным придурком я был, всю жизнь стесняясь выражать свои эмоции. Однако я не слишком корил себя; это уже не имело значения.
Мы поехали к Дори. Там мы пили чай, и я рассказывал им о себе; ни перед кем я так еще не раскрывался. Я говорил о своих сомнениях и страхах, о том, что выводит меня из равновесия. Они поделились со мной своими проблемами. Мы сопереживали друг другу; нам было хорошо. Это была не притворная близость представителей среднего класса, когда они дают друг другу бессмысленные советы, и небезумные бредни несвязных повествований на хиппов-ских посиделках. Просто три тусовщика сидели и делились своими впечатлениями от жизни. Я мог говорить практически о чем угодно, изнасилование и моя семейка оставались табу, но это было мое решение.
Не проблема. Проблем вообще не было.
После этого я каждые выходные обжирался экстазином и клубился. Через несколько месяцев в Манчестере у меня уже было больше приятелей, чем осталось дома.
Сложность заключалась в том, что мне это настолько нравилось, что все остальное казалось полным дерьмом. Нет, не так, в этом состоянии я с полной ясностью понимал, что все остальное и есть дерьмо. Работа – дерьмо, дерьмовая неизбежность.
В итоге мы с Дори стали спать вместе. Мы нравились друг другу, и в наши отношения никто не вмешивался. Рано или поздно это должно было случиться. Я волновался, получится ли у нас секс, ведь с тех пор, как это случилось, у меня никого не было. Когда мы трахались первый раз, я был в таблетке, и мне было все равно; с тех пор любовью мы занимались, только когда я жрал экстазин. Однажды она сказала:
– Знаешь, чтобы заняться со мной любовью, необязательно накачиваться экстази.
Мы отправились в койку. Я дрожал, боясь раскрыть свою сущность без воздействия препаратов. Мы немного поцеловались, и меня перестало трясти. Мы еще долго играли друг с другом, а когда сошлись, мой член и ее лоно слились воедино, а потом я и вовсе забыл о них, когда мы отправились в путешествие по внутреннему пространству наших душ. Это было духовное соитие, всепоглощающее единение. Наши гениталии, наши тела были всего лишь стартовыми площадками и вскоре стали излишними – мы отправились в путешествие вокруг Вселенной; мы вдвоем входили и выходили, путешествуя по сознанию друг друга и не находя ничего, кроме любви и добра. Напряжение все возрастало, и, когда уже сложно было выносить перегрузки, наш корабль взорвался небывалым оргазмом и обрушился на кровать, вернувшись из далекого путешествия по микрокосмосу. Мы крепко прижались друг к другу и, мокрые как мыши, дрожали от переполнявших нас эмоций.
К моему удивлению, получилось не хуже, чем с таблеткой.
Уже после Дори сказала мне, что считает меня красавцем. Обнаружив, что она не шутит, я был крайне поражен и все смотрел на себя в зеркало.
– У тебя большие уши, но они красивы, в них есть характер. Они особенные. Да и не такие уж они огромные, как ты там себе думаешь, ведь голова твоя стала больше с тех пор, как ты был ребенком.
Каждые выходные мы бывали в Гасиенде, а потом у кого-нибудь дома устраивался автопати. На отходах мы обычно курили хэш или сканк, если было где взять. Я обожал поболтать, но еще больше мне нравилось слушать; слушать тусовщиков, их жаргон, потрендеть за жизнь, попри-калываться, замутить какую-нибудь историю. Я любил, глубоко затянувшись анашкой, задержать дыхание, пока огромный спелый помидор удовольствия не лопался, растекаясь краской по лицу.
Мы с Дори устроили помолвку. Глупость, конечно, и гусарство, знакомы-то мы были всего несколько месяцев. Такой причудливый жест должен был показать, насколько сильны мои чувства.
Короче, жизнь пошла на лад, даже более чем. На неделе я много читал, мы с Дори ходили на сеансы авторского кино в Корнерхаус. По выходным мы клубились и ходили в гости. Иногда по субботам я ходил на футбол с приятелями
Джимми и Винсом. Обычно мы ходили в Мосс и смотрели на город с Мэйн-роуд. Футбол там, конечно, показывали не такой классный, как на Олд Траффорде, зато было живее и как-то реальнее. Покурить в пабе крэка перед началом и после матча было охуенно. Манчестер – шикарное место, в этом городе я провел самое счастливое время моей жизни.
Но потом произошло нечто, что выбило у меня почву из-под ног и напомнило, кто я такой есть на самом деле. В манчестерских «Вечерних новостях» напечатали статью об успехе компании «Терпимость Ноль», проводимой в Эдинбурге.
ДВОЕ ИЗ ПЯТИ ЖЕНЩИН БУДУТ ИЗНАСИЛОВАНЫ
ИЛИ ПОДВЕРГНУТСЯ
СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
Я потерял всякое самообладание.
В Гасиенде я всю ночь до утра не отпускал Дори из своих объятий, крепко прижимая ее к себе. Я вцепился в нее, как будто таким образом ее любовь могла проникнуть в меня и очистить мое тело, мои мозги от этого дерьма; но получилось так, что я заразил ее своей болью, тревогой, душевной опустошенностью. Опустив подбородок ей на макушку и вдыхая аромат ее шампуня и духов, я чувствовал, как флюиды болезни и сомнения проникают в нее через мои объятья. Эти флюиды, пройдя через нее, возвращались ко мне и прямо из ее черепа били по подбородку и плыли дальше в голову. С несвойственной ей неловкостью она время от времени фыркала мне в шею, от чего получался странный звук. Той ночью мне подсунули фэйковый табл.
– Не нервничай, Рой, это же не так часто случается, – успокаивала меня Дори.
Я полностью потерял самообладание. Единственное, на что я был способен, так это попытаться скрыть свое состояние.
Потом я потерял Дори.
Все глубже погружаясь в депрессию, я довел себя до состояния, когда уже буквально не мог передвигаться. Моя подавленность прогрессировала. Врач сказал, что я страдаю от поствирусного синдрома усталости, или как там его, заразы, буйствующей среди яппи. Впервые наши с Дори отношения подверглись испытанию, и результаты были неутешительны. Мы сидели дома и ели, просто ели всякий кал и смотрели видик. Я едва ли мог связать несколько слов в предложение. Мы стали жиреть, мы все жирели и жирели. Дори не могла подстроиться под меня, тяжело ей было жить с невылезающим из депрессии пизданутым лузером. Дори обожала вечеринки, ей просто хотелось повеселиться… я, наверное, перегибаю палку, она не была прямо уж такой ветреной. Возможно, она догадывалась, что я что-то от нее скрываю, чего-то недоговариваю, не раскрываюсь полностью. Может быть, если бы я был с ней до конца честен, возможно, она бы
Нет. .
– Я как раз хочу перевернуть кассету, Рой. У твоей мамы шикарный голос.
Спасибо, Патриция. Твой голос тоже изменился – стал чище, громче, ближе. Твое прикосновение, когда ты придерживаешь мою голову, чтобы взбить подушки. Твои духи. Хлорка пахнет больницей. Размеры этой маленькой комнаты. Я ощущаю их впервые. Капельница в руке, трубка в горле, такая же в члене. Это все не важно. Я потерял Дори.
В этом никто не сравнится с тобой,
Да и что мне за дело до тех,
Кому до тебя далеко,
Бэби, ты лучший из всех.
– Ты поешь так же хорошо, как твоя мама, а, Рой?
Я потерял Дори.
Мы решили расстаться. Я переехал на новую квартиру в Экклесе.
От тебя я долго таилась,
От твоей скрывалась любви,
Но нашли меня взгляды твои.
Теперь, словно синее небо,
Следопыт мой, в этой ночи
Храня мои тайны, молчи.
Помню, как я уходил от нее. Я пытался ей что-то сказать, но не мог найти нужных слов. Даже на последней стадии наших отношений она смотрела на меня так, как будто хотела услышать фразу, которая сразу все изменит. А я не мог даже придумать таких слов. Мне казалось, будто мозги мои плавают в густом бульоне, а вместо груди – туго натянутый барабан. Я не мог выдавить ни слова.
– Прости, что не смогла тебе помочь, Рой. Но ведь сначала ты должен помочь себе сам. Жаль, что ничего не получилось, – она шмыгнула носом и не смогла сдержать слез. – Я уже через это проходила, с меня довольно. Уж лучше расстаться по-хорошему… Я думала, Рой, ты не такой, как все…
– Ну пока, – ответил я, прихватывая свою сумку. Я вышел за дверь и ни разу не обернулся. Я ненавидел эту суку. Я ненавидел ее
Нет.
Никакая Дори не взъебнет Роя Стрэнга тупого осла топ-боя экстазинового мальчонку симпатичного такого утонченного Тупорылого Стрэнга
В тебе волшебная сила:
Ты так обнимаешь меня,
Ты так прижимаешь меня…
О Боже, что же я наделал
Господи!
Я сидел дома.
По выходным я сидел дома и смотрел видик. Потом кризис прошел, я опять стал тусоваться, хотя и не так часто. Так или иначе, я избегал Гасиенды и жрал экстазин горстями. Чтобы отойти, я стал принимать снотворное. Трахался я со всеми, кто был не против, а в клубах таких девиц было пруд пруди. Я относился к ним с уважением, с искренним уважением, и мы никогда не пытались обмануть друг друга, будто кроме секса между нами может быть что-то еще. Такой развод не проходил. Иногда у меня создавалась иллюзия счастья, но счастлив я не был, во всяком случае не так, как раньше, просто боль моя утихла. Наркотики можно употреблять ради подтверждения радости жизни либо чтобы убежать от ее ужасов. Необходимо проявлять особую чуткость и восприимчивость, чтобы отследить тот момент, когда одно состояние незаметно переходит в другое. Я не позаботился об этом, и для меня настали тяжелые времена.
Должно быть, они и впрямь были тяжелые, потому что я стал писать домой и получать ответные письма. Все семейство писало мне на одном листе бумаги; раньше меня бы это смутило, теперь это каким-то странным образом трогало. Это может показаться безумием, но это обстоятельство возбудило во мне желание быть рядом с ними.
Дорогой Рой,
Надеюсь, в Манчестере полный порядок и ты не стал слишком походить на англичанина. Смотри, не заразись там их пидорскими манерами, или ты не настоящий шотландец, и домой мы тебя не пустим (шутка). Новые соседи сверху стали что-то немного борзеть, так мы с Тони нанесли им краткий визит, в ходе которого объяснили, что значить слово «уважение». Недавно у нас тут собралась компашка, пели песни. Мы вспомнили, как однажды на Новый год мы заставили тебя спеть «A View To a Kill». Помнишь? Тебе же нравился в детстве Дюран Дюран, не отпирайся. Я спел Тома Джонса, а мама свою Ширли Бэйси. Шикарная вечеринка. Мы с Колином Кэссэди проучили Хоупсов. Не знаю, помнишь ли это наркоманское семейство тут, неподалеку, так вот мы преподали им урок, который они еще не скоро забудут. Достаточно сказать, что наши друзья Хоупсы в нашем квартале больше не проживают. Ну вот, теперь мама.
Всего тебе самого наилучшего, папа.
Здравствуй, Рой, сынок.
Это мама. Боже мой, кажется, с тех пор, как ты уехал, не прошло и года. Как летит время! Все поживают хорошо. Главная новость – Ким выходит замуж и скоро станет мамой. Мы все ужасно волнуемся. Не знаю, знаком ли ты с Кевином, он ужасно приятный парень. Как у тебя на этом фронте? Есть ли кто на примете?
Я тут на днях приготовила спагетти болоньеза – это ведь было твое любимое блюдо, – и мы, конечно, вспомнили про тебя. Когда я подумала, как ты теперь далеко, я не смогла сдержать «дежурной слезинки», как это называет твой отец, и я надеюсь, что ты скоро вернешься и мы заживем по-старому.
Жду, люблю,
Мама. ХХХХХ
P. S. Пару слов от готовящейся стать мамой будущей миссис Скот.
Приветики, Рой,
Скоро я буду звать тебя «дядя Рой», ведь в феврале у меня уже будет ребенок, и, если это будет мальчик, мы назовем его Джэйсон, а если девчушка, то Скарлетт или Дион, а свадьба будет где-то в декабре в «Коммидор-отеле», и я уже выбрала красивое платье.
Кевин говорит, что очень хочет с тобой познакомиться и пропустить по паре пива, ведь он хороший парень, и мне будет приятно, если вы понравитесь друг другу, только никаких споров о футболе, потому что он болеет за «Джамбо», и я его в этом поддерживаю, ведь они сейчас лучшие. Пожалуйста, не спорь, нам хватает Тони, а вот и он хочет тебе что-то написать.
С любовью, Ким Скотт (скоро уже в девичестве Стрэнг).
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Здорово, Рой,
Это Тони. В полуфинале мы играем с гуннами в Глазго, это на следующей неделе. Будет веселая поездочка, так что присоединяйся. С «Хибс» всё путем, игроки в хорошей форме. Главное теперь – обойтись без травм и дисквалификации, да еще надо разыграть Джо Тортолано – хороший парень, итальянец, но игрок дерьмовый. Увидимся на полуфинале!
P. S. Ханна и дети в порядке, шлют тебе приветы.
Тони.
Я приехал домой в Эдинбург; псих с остекленевшими глазами вернулся в родное семейство, чей хаос и неразбериха теперь странным образом утешали его.
Понятное дело, я вписался поехать на полуфинал Кубка Лиги: «Хибз» встречались с «Рэнджерс» на стадионе Хэмпден в Глазго. Никто не верил в их победу, но они выиграли. Я едва обратил на это внимание. Во время второго тайма Тони сгрыз ногти до подушечек; мы стояли на открытой части стадиона, с нами был еще Кевин – жених Ким. Он вроде ничего, нормальный парень, немного тор-мознутый и стеснительный, но безобидный. На самом деле – типичный «Джамбо». Джон был не в духе и наехал на стоявших перед нами ребят за то, что те подняли флаг и загородили ему все поле. Но когда прозвучал финальный свисток, он в порыве всеобщего ликования сжал одного из них в своих медвежьих объятиях. Тони запрыгнул на меня и чуть не сломал мне шейные позвонки. Все вокруг притягивали меня, обнимали, хлопали по плечу – я не сопротивлялся.
Потом была вечеринка… Я. и. Сэнди. Джеймисон.
Мы вдвоем, и больше никого.
Мы устроили праздник. Пикник. Широкий выбор яств: свежий хлеб, сыры, деревенские яйца и аппетитные консервы лежали на розовой в клетку скатерти. Мы вдвоем, и больше никого, как я давно мечтал
Мы были вдвоем с Дори в озерном крае…
Любил ли я кого-нибудь по-настоящему?
Не нужна мне-лююююююююбоооовь.
Что толку от любви, скажи,
А в бриллианте нету лжи:
Любовь исчезнет – не беда,
Ведь он со мной всегда…
ГЛУБЖЕ.
Так вот, потом была вечеринка… после игры все поехали праздновать к нашему старику. Вечеринка у нашего старика. Гостей легко можно было бы заменить надувными игрушками: они бы покачивались на основаниях и изрыгали бы банальности, записанные на встроенный магнитофон:
ВЕСЕЛЫЙ СТАРИКАН (У НЕГО ПОЛ-ЛЕГКОГО И ОДНА НОГА КОРОЧЕ ДРУГОЙ): – Да, жаловаться не на что… это точно… жаловаться не на что.
КИСЛОМОРДАЯ ТЕТЕНЬКА, НАСКВОЗЬ ПРОПИТАННАЯ ГИННЕСОМ: – После того как ей удалили матку, она ужасно располнела… после того как ей удалили матку, она ужасно располнела…
СВОБОДНАЯ ТЕЛУШКА-КУЗИНА: – Приве-тики… Приветики… Приветики…
ХМУРЫЙ ПОДРОСТОК-КУЗЕН: – Что за дерьмо вы слушаете… поставьте что-нибудь приличное…
ПЛАКСИВЫЙ ДЯДЮШКА С ЯЗВОЙ: – Выпить хочется, да нельзя… выпить хочется, да нельзя…
Я думал – хуже некуда, и ошибся. О своем намерении приехать на футбол я не сказал никому из своей прежней компании. Пока все сидели как на иголках в ожидании исхода матча, я думал только о том, как бы кто из парней не увидел меня на стадионе.
Однако это произошло. Зазвонил телефон, попросили меня – это был Лексо.
– Так и знал, что на футбол ты приедешь, – начал он.
– Да, хорошо сыграли.
– Затоптали парочку гуннских кэжуалсов, верных слуг Ее Величества. Сосунки, бля, в штаны наложили. Типичные травоядные: так запустили пару ботлов, помахали перьями, а так, чтоб по-настоящему, – хуй там был.
– Кейт Райт молодцом…
– Да, теперь главное, чтоб они не просрали в финале. Не забывай – победитель автоматически выходит на Кубок Европы. Для нас это – реальный шанс устроить заваруху на континенте. Давно пора замутить выездное шоу, на-х; махач будет – заебись. Да, а чё ты с нами не затусовался?
– Ну, хотел старика повидать, все такое. Я ж не видел их с тех пор, как свалил в Манчестер.
– Ну да. Дай мне свой тамошний адрес. Завалюсь к тебе как-нибудь на выходных, чисто обстановку сменить. Посмотрим, что там у них на футболе творится. Говорят, что «Болтон» – в тех краях самая навороченная фирма. Может, нанести им неожиданный визит? Короче, мы в клубе, заглядывай.
– Да у нас тут тоже вроде как вечеринка…
– Да ладно тебе, дитя окраин, пиздуй в клуб!
– Ну хорошо, увидимся…
И я пошел. Пошел, потому что мне было слишком грустно наблюдать, как это мудачье накачивается своей гребаной алкашкой, и еще потому, что этот хмырь – Лексо – ни за что не отвяжется, будет названивать всю ночь до утра.
Я вышел на Лейт Уок без понятия, куда идти и что делать. Весь город был убран зеленым и белым, из каждого бара доносились песни. Сбылись мечты фанов «Хибэ»; вокруг ни одного «Джамбо» – попрятались по домам и размышляют, как так получилось, что за тридцать лет – ни одного кубка. Однако меня все это не вдохновляло. Я вспомнил, что мне надо на Поудерхолл, и свернул с Лейт Уок.
Клуб ломился от кэжуалсов. Подростки, не так давно тусовавшиеся в бэйби крю, уже во всю подпирали, делали ставки на повышение. Они раздались в плечах, лица их загрубели, и некоторые поглядывали на меня уже совсем не так почтительно, как бывало раньше. В фирме произошли кое-какие изменения – это было очевидно. Теперь важно было разузнать, что к чему, не ввязываясь ни в какие передряги. Я чувствовал себя разбитым: с меня уже хватит. Я сел за барную стойку и напряженно потягивал «Беке»: в компании моих старых друзей мне было не по себе. Демпс так и не появился.
– Да он засухарился, типа, правильный стал, – объяснил Оззи.
Краем глаза я заметил парня, чье лицо показалось мне смутно знакомым. Он болтал с Гоусти. Здоровенный верзила, держался он развязно и понтился напропалую. Среди кэжуалсов я его раньше не видел, однако был уверен, что откуда-то знаю его. Когда до меня наконец дошло, кто это, я чуть не застыл от изумления. Лицо то же, да вот глаза – другие, совсем не тот мягкий, бегающий взгляд, как когда-то. Теперь он смотрел прямым, напряженным, сосредоточенным взором. Имени его я так и не вспомнил: я знал его как Маменькиного Сынка.
Я собрался на выход.
Вычислив табл, я отправился в новый клуб на Венью с парочкой второстепенных кэжуалсов – любителей поклубиться. Я был рад, что свалил. В новом клубе было заебись, но там произошла еще одна встреча, поразившая меня еще больше. Я заметил одного самозабвенно танцующего парня и подошел к нему. Не знаю, кто больше удивился: я или Бернард: он тоже был в таблетке. К своему удивлению, я обнаружил, что мы с ним обнимаемся. Раньше мы с Бернардом даже не прикасались друг к другу, только пиздюлями обменивались на самодельном ринге. Мы протряслись на танцполе под кайфовый хип-хоповый бит. Я-то сам предпочитаю хардкор и хип-хопу, и гаражу, но тот музон был что надо. Потом мы долго болтали. Мои дружки кэжуалсы уже куда-то отфильтровались, и в итоге мы с Бернардом ушли вместе и отправились в Чаппс, гей-клуб возле Плейхауза.
– Никогда не думал, что увижу тебя в экстази, Рой, – сказал он.
– Пати нон-стоп последние месяцев шесть, – ответил я с грустной улыбкой. Бернард – хороший парень.
Бернард. Да. Хороший парень.
– А я не думал, что окажусь здесь, – улыбнулся я, осматриваясь. Мне там не понравилось. Я сказал Бернарду, что зрелище это весьма грустное, что мне неприятно смотреть, как все эти гомики домогаются друг друга в поисках партнера.
– Да нет, ты не совсем прав. Здесь каждый парень, который хочет трахнуться, в итоге найдет себе компанию. Куда грустнее бывает в Бустере Брауне или любом другом месте для натуралов: число парней, желающих трахнуться, превышает количество телок, готовых их поиметь. Здесь хотя бы большинство получает, чего хочет.
Я призадумался над его словами. Логично – не подкопаешься. Пришлось согласиться. Это было легко. Мне было кайфово, экстазиновый приход захлестывал волнами.
– Уоу, ну и табл…
– Ну да, вы нашли друг друга, – рассмеялся Бернард.
Я посмотрел на него, приобнял за шею и сказал:
– Послушай Бернард, ты ведь отличный парень. Ты давным-давно уже все просек. А я был полным мудаком, ни с чем не мог смириться, и не только то, что ты пидор… то есть гей, но и вообще… блядский хуй, Бернард, прости меня, пожалуйста… ты только не думай – это ведь не экстазиновый базар, я просто натворил такой хуйни…
Он пожал плечами.
– Мы все творим хуйню, Рой.
– Нет, ты представь: человек натворил такой хуйни, так все запустил, что уж и поправить ничего нельзя. Ничего, вот как когда-то между тобой и мной? Послушай, Бернард, если ты натворил говна, сделал что-то ужасное, ты же не останешься на всю жизнь плохим человеком? То есть можно ведь измениться, верно?
– Да, наверное, можно, Рой… а что случилось? О чем речь? Ты говоришь о любви?
Я горько задумался.
– Да нет, не о любви, совсем наоборот, – улыбнулся я и крепко обнял его. Он ответил тем же.
– Я никогда не знал тебя, Бернард, и вел себя как полный гондон…
– Как, впрочем, и я, – улыбнулся он, снова прижимая меня к себе. Мне полегчало.
– Но я изменился, Бернард. Я позволил себе чувствовать. Теперь я должен что-то сделать, чтобы доказать себе, что я изменился. То есть я должен взять на себя ответственность, чтобы моя боль утихла, а кому-то стало легче. Даже если это потребует глубочайшего самопожертвования. Попытайся понять меня… то есть, блядь, я стал похож на нашего старика, когда он распускает нюни, наслушавшись Черчилля… как будто я треплюсь от не хуй делать…
Я запнулся.
– Да ладно, Рой, продолжай, не парься, – сказал он и сразу погрустнел. – Знаешь, Рой, у меня вирус. Я сдал анализы – у меня СПИД.
Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
– Бернард… нет… блядь… но как…
– Пару месяцев назад. Пока все в порядке… то есть, конечно, ничего хорошего, просто он не прогрессирует. Он пожал плечами и пристально на меня посмотрел. – Но это лишь хитросплетения жизни. Жизнь – отличная штука. Цепляйся за жизнь, Рой, держись за нее, – улыбнулся он моим всхлипываниям. – Харэ, Рой, чё ты прямо как пидор, – засмеялся он, утешая меня, – все в порядке, старик, все хорошо…
Ничего хорошего.
Но нам с Бернардом, да, нам было хорошо.
Мы договорились, что в следующую пятницу поедем с его компанией в Инглистон на большое Резарекшен пати. Невероятно, но мы с Бернардом стали приятелями. Его стихи так и остались дерьмовыми, ну, может, я и неправ, но все же это, безусловно, были пестрые вирши. Хорошо еще, что он перестал насиловать своей поэзией окружающих. На самом деле я сам вызвался почитать его творения. Некоторые из них были про фачилово и экстазин: вот эти были хороши. Раньше стихи про сношения гомиков вызвали бы у меня отвращение, как и сама мысль о том, что мужик с мужиком могут трахаться. Теперь же они представлялись мне просто влюбленной парой, как мы с Дори; однако напыщенные тирады во славу пидорасам все еще проходили с трудом.
У Бернарда была прикольная туса: там были и геи, и натуралы плюс несколько фэг-хэгов. Дамочки эти – фигуры, достойные сожаления, есть в них что-то неполноценное. Я сразу это засек – эту не вполне внятную особенность, но нечто подобное я видел и в себе. Нам не удалось вычислить таблов, и Бернард с тусой решили закинуться спидом и кислотой – гремучая смесь называлась супермарио.
Кислоты я не хотел.
– Нет-нет, старик, – сказал я Бернарду, припоминая свой бэд трип.
Мне еще вспомнился бэд трип одной девушки. Он пожал плечами – как знаешь.
– Не в том дело, Бернард, просто в голове у меня полно всякого дерьма, и, если сейчас я закинусь, – оно полезет наружу. Понимаешь?
– В полной мере, – ответил он, – думаю, ты поступаешь мудро.
Однако мудрость моя скоро закончилась. Завязавшись языком с неким Артом – парнем из нашей компании, торчком с невъебенным стажем, я не в меру увлекся его рассказами о наркотических экспириенсах. И закинулся-таки супермарио.
Сначала все было круто: огни, звуки. Мы направились в самую гущу тусы, где я благополучно вышел в открытый космос. Бернард выглядел просто охуительно, я старался не думать о том, что в нем засел этот сучий вирус, ведь он так хорошо смотрелся. Девицы клеились к нему и бывали крайне огорчены, узнав, что он гей. Лаура – телка из тусы – закричала мне в ухо:
– Я безумно влюблена в твоего брата. Ужасно жалко, что он гей. Но я все равно хочу от него ребенка.
Я лишь улыбнулся в ответ. Мне нравилась ее болтовня, я даже питал надежды отфачить ее как уполномоченный от Бернарда.
И тут я увидел большой плакат над сценой:
ReZurrection
Литера Z вся сверкала, и в моей голове
тут же всплыли слоганы:
У МУЖЧИНЫ НЕТ ТАКОГО ПРАВА
КОГДА ОНА ГОВОРИТ НЕТ,
ЭТО ЗНАЧИТ НЕТ
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
ТАКОЕ НЕ ПРОЩАЮТ
Внезапно мне стало ужасно плохо: весь в горячечном поту, я задыхался, меня трясло. Я попытался привести себя в чувство и стал протискиваться сквозь толпу в сторону чил-аута. Мне нужно было подумать. Мне нужно
Какая-то девушка улыбнулась мне, она была похожа на
Это была она
Все они была ее копия
Потом мне попался парень-охранник. Это был дядя Гордон.
– Я с тобой больше не пойду, понял! На хуй, я больше в это не вписываюсь! – заорал я на парня.
– Успокойся, приятель, – крикнул мне какой-то рэйвер. Охранник стоял, не зная, что делать.
Я побежал к туалетам, сел в кабинку и стал плакать и разговаривать сам с собой. Потом пришли какие-то парни, стали меня успокаивать. Они разыскали Бернарда. Я слышал, как кто-то пробормотал в сторону: – Придурок, не справился с приходом.
Больничная койка
ты в коме лежишь на больничной койке
придурковатые родственники щиплют
тебя за голову способны ли они понять
где ты скрываешься и каковы твои жиз-
ненные ценности ты умираешь и не про-
сишь о сострадании только о понимании
которое не поможет ни тебе ни ей ни
сэнди ни бернарду но все равно что-то
подстегивает тебя твои тщетные попытки
довести до ума этот бред в который ты
вписался в этих тропиках в покоренной
стране твоего больного сознания Африка,
моя Африка
Почему я не умер почему оказался неспособен почему даже купив пособие ты не можешь сделать все как надо у нас дома помнишь Дори я облажался пытаясь повесить полки а ведь у меня было пособие и все необходимые инструменты
Я НЕ СДЕЛАЮ ТЕБЕ БОЛЬНО РОЙ ТВОЙ ДЯДЯ ГОРДОН НИКОГДА БЫ НЕ ПРИЧИНИЛ ТЕБЕ БОЛЬ ПРОСТО ЛЕЖИ СПОКОЙНО НЕ ШЕВЕЛИСЬ А ЕСЛИ ТВОЙ ПАПА УЗНАЕТ ОБ ЭТОМ У ТЕБЯ БУДУТ БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ЗАТКНИСЬ ТЫ МАЛЕНЬКИЙ УБЛЮДОК Я НЕ ШУЧУ ЗАТКНИ СВОЙ ЕБАЛЬНИК ДА ТАК ЛУЧШЕ ТАК ЛУЧШЕ ТУДА ТУДА ТУДА
Я хотел умереть. Я думал, что умру. Я чувствовал, что пришло время. Какое-то время мне казалось, что вот-вот.
Бернард отвез меня домой. Пару дней я провел в постели. Ким немного ухаживала за мной – я сказал, что подхватил грипп. Ким была так добра ко мне. Да-да, Ким. Хорошая Ким, добрая и ласковая. Такова ее сущность, все этим пользовались, но они с Кевином, похоже, любили друг друга и явно были счастливы.
Я лежал наверху, в своей старой комнате, и смотрел второй полуфинал. Тони с отцом записали его для меня на видео. Они утверждали, что рефери в этом матче принял одно поразительное судейское решение. Это было у всех на устах, и я решил посмотреть. Данфермлайн и Эидри боролись за право быть вышибленными в финале нашими «Хибз».
Эидри имели игровое преимущество, но так и не выиграли. Я не стал досматривать до конца, когда должны были пробить пенальти.
Я решил, что время пришло.
Я еще раз перелистал мою книгу, ту, что я купил в экстремистской книжной лавке в Манчестере. Вообще-то, в этой стране книжка эта была запрещена. Она называлась: Исход: Практики самоизбавления и суицида с посторонней помощью для умирающих. Автор Дерек Хамфри, опубликовано в Хемлок Сосаити. Эпиграф всей книги был такой:
КРАСИВО ЖИВИ, КРАСИВО УМРИ.
Как бы там ни было, а ко второй половине я уже подобрался – я умирал. Я знал это, я это чувствовал. Мое состояние выходило за рамки преходящей депрессии, я ведь не психопат; я просто глуп и труслив. Я дал волю своим чувствам и уже не мог вернуться к самоотрицанию, к этой низшей форме существования, но продолжать начатый путь я не мог, пока не рассчитаюсь с долгами. Нет, я не бежал реальности. Я делал это всю свою гребаную жизнь – бежал ощущений, чувств, любви. Бежал их, потому что дитя окраин – никто и никаких чувств у него быть не может, потому что их не на что обратить, негде выразить, а если ты раскроешься, первый попавшийся урод раздерет тебя на части. Поэтому ты либо затыкаешься, строишь себе раковину и прячешься в ней с головой, либо набрасываешься сам и причиняешь боль; и делаешь это потому, что тебе кажется, что, если сделать им больно, они не смогут тебя ранить. Но это все пиздеж, потому что тебе все больнее, пока ты не научишься превращаться в животное, а если ты не смог стать настоящим зверюгой, приходится бежать. Однако бывает и такое, что убежать ты тоже не в состоянии; ты не можешь отойти в сторону, залечь на дно, затеряться, потому что боль преследует тебя, где бы ты ни был, засев в твоей гребаной черепушке. Выбора не было. Это было единственное здравое решение. Смерть – это шаг вперед.
Я просмотрел главу под названием «Самоизбавление при помощи полиэтиленового пакета», к которой уже не раз обращался. В соответствии с инструкцией я принял парацетамол и надел на голову пакет, обвязав его клейкой лентой вокруг шеи.
Пакет был прозрачный, но скоро весь затуманился. Я плыл по волнам…
Вот тогда-то я и увидел Джимми Сэндисона, настоящего Джимми Сэндиссона, а не Сэнди Джеймисона… кто такой Сэнди Джеймисон?
Пакет опять стал прозрачным…
Пакет опять стал прозрачным и, отплывая, я продолжал смотреть сквозь него телик. Я видел Джимми Сэндисона, Джимми Сэндисона – футболиста. Когда он, возбужденно жестикулируя, что-то объяснял судье, на лице у него было такое выражение, что мне чуть было не захотелось разорвать пакет. Я хотел помочь ему, я хотел помочь всем, кто когда-либо страдал от несправедливости, хотя это была всего лишь кассета с записью гребаного футбольного матча. Никогда еще мне не доводилось видеть мужчину, настолько пораженного и возмущенного тем, что казалось ему профанацией спортивного судейства. Мужчину никогда.
Однажды я видел женщину в куда более худшем положении; я видел ее лицо в суде… потом я видел
ОТЕЦ ЛУПИТ МЕНЯ МАТЬ ОРЕТ ЗАПЛАКАННОЕ ЛИЦО КИМ МОИ КУЛАКИ РАЗБИВАЮТ БЕРНАРДУ ГУБЫ КАКОЙ-ТО ЧЕЛОВЕК КОРЧИТСЯ НА ЗЕМЛЕ ГОРДОН ВЫНИМАЕТ
ЗАПАЧКАНЫЙ КРОВЬЮ КОНЕЦ ИЗ НАПУГАННОГО МАЛЬЧИШКИ, ЧЬЯ ВЕРХНЯЯ ЧАСТЬ ТУЛОВИЩА ЛЕЖИТ НА ВЕРСТАКЕ МАЛЬЧИК СМОТРИТ НА ЕГО СПУЩЕННЫЕ СИНИЕ ШОРТЫ ВЗРЫВ ВЕРТОЛЕТ НОЖ ПРИСТАВЛЕННЫЙ К ДЕВИЧЬЕМУ ГОРЛУ ИСПУГ НА ЛИЦЕ УЖАС НОЖ ПРИСТАВЛЕННЫЙ К ДЕВИЧЬЕМУ ГОРЛУ ПОТОМ
НИЧЕГО
Блаженная пустота.
После длительного обморока я очнулся на тропическом лугу, Джеймисон обмакивал испарину со лба. С тех пор мы стали компаньонами, разделяя интерес к дикой природе, в особенности орнитологии, и общую заботу о социальной справедливости и окружающей среде.
Сэнди Бриллиант.
Бриллианты бессмертны.

21. Лицом к лицу с аистом Марабу

Мы с Сэнди Джеймисоном с удовольствием продолжали наш пикник. Сэнди погладил гриву проныре льву, который, учуяв ароматы, неспешно подошел к нам. Я скормил ему кусок цыпленка и почесал его пузо; довольный лев повалился на спину. Я вспомнил Серебряного Серфера, который ходил среди диких животных и говорил, какие они добрые и ласковые и какое злобное и воинственное существо – человек. Серфер говорил правду. Я люблю кошек, и больших кошек в том числе. Лучше бы у нас была кошка вместо…
– Кошки – безжалостные существа, и мне не раз приходилось охотиться на них, когда они начинали нападать на людей, – улыбнулся Сэнди. – Однако мне нравится, что они практически полностью лишены подобострастия.
– Думаю, это хорошее качество, – согласился я. Я смотрел на сверкающее солнце, поднимающееся над далекой горной вершиной, и наслаждался его лучами, ласкавшими лицо, руки, ноги.
Какое-то время мы сидели молча, потом Сэнди неуверенно прокашлялся и начал:
– Хммм. Мне очень жаль прерывать наш чудесный пикник, но до коттеджа всего несколько сот метров отсюда. Думаю, нам следует пойти на поиски некой хищной птицы, питающейся падалью, более известной в этих краях как аист Марабу.
– Да, Сэнди, как бы мы ни презирали и ненавидели злобного капиталиста Доусона, мы вошли с ним в джентльменское соглашение из тех, что связывают любого джентльмена пуще любого другого, а именно: мы взялись очистить парк Изумрудный лес от Марабу.
На лице Сэнди заиграла недоуменная улыбка:
– Что же случилось с составляющей кровной мести, которая, собственно, и питала наше стремление найти эту тварь?
Я пожал плечами: – Даже не знаю, Сэнди. Просто, проснувшись сегодня утром, я почувствовал, что это уже не так… актуально.
Мы отправились к коттеджу, Сэнди держал ружье наготове. Через оранжерею мы, крадучись, проникли в библиотеку. Большой Марабу был там, но что-то было явно не так.
–Я пришла к тебе, Рой. Я Пришла За Тобой…
Встречаясь с тобою
В укромном углу,
Настигну, накрою
Добычу свою…
Уходи… Я должен встретиться с Марабу… Пожалуйста, Кирсти. Уходи
От тебя я скрываюсь в ночи,
Но ты знаешь все планы мои…
Однажды я пел эту песню гостям на Новый год. Еще когда был маленьким. Мне нравился Дюран Дюран. «Голоден как волк» – их лучшая песня.
Я падаю. Я чувствую, что лечу вниз-Лексо уже там. Он и сюда вписался. Я смотрю на него: он рядом с Доусоном и Джеймисоном. Лексо и есть Марабу. Но Марабу стоит прямо перед нами. Значит, Лексо не Марабу…
Лексо не…
Джеймисон направляет ствол прямо на меня.
Всего лишь один поцелуй
Перед пляской, ведущей в огонь…
Я не могу вздохнуть. Я вынимаю эту трубку из твоего ни на что не годного конца. Ты чувствуешь это, Рой?
Пляской, ведущей в огонь,
В ритме разбитой мечты…
Чувствую ли я, мать твою?
Я почти что пришел в себя. Похоже, я все вижу, как будто мои веки превратились в прозрачные перепонки. Я могу открыть глаза.
Я мог бы открыть глаза.
Я чувствую острую боль в члене. Она взяла его в руку. Она сжимает его… как Дори… как Патриция… только не так нежно…
–Я отрежу твой хрен, и заткну его тебе в глотку, и буду смотреть, как ты задыхаешься.
Это все ЛЕКСО, не я, ЛЕКСО
Прозрачные слезы бегут
По белоснежному телу,
Впервые за многие годы
Смывая с кожи твоей
Розовый отблеск любви.
Это феникс, влетающий в пламя,
Это смерть наша перед глазами.
Эта пляска ведет нас в огонь…
– Помнишь, как ты пихал этот сморщенный, ни на что не годный отросток мне в задницу, а, Рой? Мне даже не верится, что это могло меня так больно ранить. Но тебе-то будет еще побольнее… помнишь, как ты положил на матрас зеркало, чтобы смотреть мне в лицо, когда ты будешь запихивать мне в жопу… помнишь, что ты тогда сказал? Помнишь? Ты сказал, что хочешь, чтоб я смотрела на тебя, и чтоб тебе самому было видно. Ты хотел, чтоб я видела Роя Стрэнга. Ты хотел, чтоб я прочувствовала, что бывает с теми, кто хочет наебать Роя Стрэнга. А теперь я хочу, чтоб ты посмотрел, Рой. Я хочу, чтоб ты посмотрел, что ты со мной натворил, потому что я стала такой же, как ты. Целыми днями я пряталась как больная, как изуродованная, как калека, пряталась у себя в квартире, пугаясь собственной тени. Заснуть без таблеток было невозможно. Вы изнасиловали меня раз, а потом еще раз отымели в суде. А потом я увидела плакаты; когда началась кампания «Терпимость Ноль». Они говорили: У МУЖЧИНЫ НЕТ ТАКОГО ПРАВА, но они ошибались, Рой.
– Да нет же, там все было правильно, я видел эти постеры, мне было больно, но там все верно…
– Они ошибались, потому что вы имели право. Все вы хотели проучить меня, научить меня как следует, так вы говорили. Что ж, вы меня научили…
Нет.
– Вы научили меня, что право можно просто присвоить. Эти плакаты рассчитаны на будущее. Они имеют в виду мир, каким он должен быть, но каким пока что не является…
Но есть и другой мир, Кирсти, так не должно быть… вместе мы можем изменить его…
– Не знаю, кто тебя так отделал, что привело тебя к такому состоянию, что сделало тебя жалким подобием человека, и мне на это наплевать. Это не моя проблема. Меня волнуешь только ты или, скорее, волновал. Теперь я твоя проблема. Сильный всегда прав. Ты просто присваиваешь себе право. Я оставляю за собой право, право взъебнуть тебя как следует, сынок.
Я чувствую холод стали на своем конце…
– У тебя из перца торчит дурацкая трубочка, которая высасывает из тебя ссаку. Как ты там говорил: никто еще не видел, чтоб я обоссался. Медсестры видят это каждый день, Рой. Они даже делают это за тебя. Быть может, правильнее было бы оставить тебя как есть, позволить тебе догнивать, но стали поговаривать, что ты можешь прийти в себя. А теперь поиграем в больничку, Рой… так, давайте-ка избавим его от этой дурацкой трубки… какой именно, доктор?… о чем вы спрашиваете, сестра, режьте обе…
Я чувствую, как из меня выдирают катетер. Это все сучий кал Лексо… почему же я…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
У меня в горле трубка… она причиняет мне боль… вытащите ее, чтоб я мог говорить…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Сэнди все еще сжимает ружье, дуло уставлено на меня. Но я слышу и другие голоса. Они на периферии моего зрения, но я знаю, кто это: это Оззи, Демпси и Лексо, они кричат, что с нее хватит.
Шлюха, сама напросилась…
Что за хуйня? Сэнди! Убери ствол!
Пристрели Лексо
Этовсе он
ТУПОРЫЛЫЙ ТУПОРЫЛЫЙ СТРЭНГ
Она похожа на Каролин Карсон
шлюхи, все они одинаковые
смеются над больным
они наносят ответный удар
собака
Шлюха, сама напросилась
она всего лишь юная девушка
шлюха, сама напросилась
всего лишь юная девушка
Шлюха, сама напросилась
Нельзя ненавидеть половину населения
Гордон я не хотел, я не хотел этого
кого ты ненавидишь Рой Стрэнг еб твою ты ненавидишь соседей нигеров пидоров травоядных япошек снобов джамбо скарферов пиздюков-англичан женщин только одного ты не просек Рой Стрэнг что ненавидишь по-настоящему ты только
РОЯ СТРЭНГА.
нельзя же ненавидеть половину населения
только потому что какой-то грязный старый
козел отымел тебя в задницу когда ты был
еще мальчишкой, что толку-то.
– Я ЗДЕСЬ ГЛАВНЫЙ, МАТЬ ВАШУ! Я САМ СКАЖУ, КОГДА С НЕЕ ХВАТИТ! – кричу я… зачем я в это вписываюсь… все это полная хуйня… – Сэнди… пристрели Лексо… он, сука, насильник гребаный. Он, бля, воще без тормозов…
Я вижу отражение в зеркале, на меня смотрит аист Марабу. Он напал на фламинго… вгрызается в него, рвет на куски, но фламинго все еще жив, я вижу его грустные глаза…
ТАКОЕ НЕ ПРОЩАЮТ НИКОГДА.
Она открывает мне глаза, я вижу ее; она держит веки и аккуратно, по очереди отрезает их хирургическими ножницами; я чувствую холод стали и слышу резкий звук рвущейся ткани…
…Я чувствую, как она кромсает мои гениталии, врезается в грудь, копается, пытаясь найти меня, но она никогда не отыщет меня… и вот я набираю высоту, пытаюсь выбраться, перелететь через просторы Африки, но ударяюсь о больничный потолок и, взглянув вниз, вижу, как Кирсти режет на части Роя Стрэнга… режет зазубренным ножом… случайно не в лавке Бостон купила, Кирсти…
Я сделаю так, что ты почувствуешь, Рой! Говорят, мужчина почти ничего не чувствует, когда ему отрезают конец…
НЕТ
НЕТ
И вдруг я снова внизу, и я чувствую боль, и не могу из-за нее пошевелиться.
– А теперь попробуй его на вкус, когда-то его пришлось отведать и мне…
НЕТ
Это же мой хуй… грязная сучка отрезала мне перец и теперь… что за хуйня, у Серебряного Серфера вообще не было перца, и он, похоже, как-то обходился, парил себе по воздуху на своей доске… я больше ничего не прошу…
– Это мы засунем тебе в рот, Рой, открой пошире, давай-ка…
НЕТ
НЕТ
НЕТ
– Ты что-то сказал, или мне послышалось… Рой, я не слышу… что ты там говоришь, Рой, что ты хочешь мне сказать… я ведь знаю, ты хочешь этого, ты об этом и просишь… только не говори с набитым ртом… тебе нужно учиться, Рой, тебя еще многому нужно научить…
НЕТ
ПОЖАЛУЙСТА
НЕТ
КОГДА ОНА ГОВОРИТ НЕТ, ЭТО ЗНАЧИТ НЕТ.
Z.
ТЕРПИМОСТЬ НОЛЬ
Она смотрит в мои глаза, в мои лишенные век глаза. И теперь мы видим друг друга. Она прекрасна. Слава Богу. Слава Богу, ей вернули, вернули то, что мы у нее отняли. Я пытаюсь улыбнуться. Во рту у меня отрезанный член, а я пытаюсь улыбнуться. Я не могу дышать, она не проявляет жалости.
Я ее понимаю.
Я понимаю ее страдания, ее боль, понимаю, что это должно было найти выход. Боль – она ходит по кругу. И только исключительно сильный человек может сказать: нет, хватит. Слабые люди держат все в себе и, не причиняя никому зла, терпят, пока боль не разорвет их на части.
Исключительно сильный человек – это не про меня.
И не про Кирсти.
Мы обыкновенные люди, это-то и дерьмово.
Мы оба все понимаем.
За моей спиной встает солнце, и тень моя, вытягиваясь, убегает от него вперед. У меня тонкие, длинные ноги, густой покров, крупный клюв… ушей почти не видно, в плане ушей у меня особо больших-то никогда и не было, зато был нос всегда, в школе меня прозвали капитан Клюв… уши тут ни при чем, память у меня уже не та, да и слух тоже, зато мысли прояснились… у меня походка чучела из юморески, я покачиваюсь, как старичок, наложивший в штаны. Как я устал… я расправляю свои большие черные крылья…
Она уходит… не уходи, Кирсти, останься подольше, досмотри до конца… но нет, нет, нет, я слышу, как она поспешно покидает палату. Потом я слышу другой голос – истерические вопли сестры Патриции Дивайн. Она смотрит, как я курю влажную, гибкую сигару своего собственного пениса, с ужасом уставившись в мои глаза, которые уже не закроются. Я слабею, но я здесь, на поверхности; мои глаза могут двигаться, и я вижу свой конец, свисающий изо рта, и ножницы, торчащие из шеи… Патриция бежит за помощью, но поздно, потому что передо мной уже стоит Джеймисон, он наводит на меня дуло, и я слышу выстрел, и теперь всё как одна большая
Z.