1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
— Позавчера на улице Иерусалима он покушался на благородного Гратуса, сбросив на голову прокуратора кусок черепицы с крыши дворца — отцовского, как я понимаю.
    
В разговоре возникла пауза, во время которой назаретяне с опаской рассматривали Бен-Гура.
    
— Убил? — спросил рабби.
    
— Нет.
    
— Осужден?
    
— Да: пожизненно на галеры.
    
— Да поможет ему Господь! — сказал Иосиф, впервые утрачивая невозмутимость.
    
В это время юноша, пришедший вместе с Иосифом, но до сих пор остававшийся незамеченным, положил свой топор, приблизился к большому камню у колодца и взял кувшин воды. Настолько тихи и спокойны были все движения, что, прежде чем охрана успела помешать — если у нее было такое намерение, — он уже склонился над арестованным, предлагая ему попить.
    
Рука, ласково положенная на плечо, пробудила несчастного Иуду, он поднял глаза и увидел лицо, которое не смог забыть никогда: лицо мальчика примерно его возраста, затененное светло-каштановыми локонами; лицо, освещенное синими глазами, такими мягкими, такими просящими, столь полными любви и святости, что просьбе их невозможно было отказать. Дух еврея, хотя и ожесточенный днями и ночами страданий, отягощенный мечтами о мести, смягчился под взглядом незнакомца и снова стал подобным детскому. Иуда припал губами к кувшину и сделал длинный глоток. Ни слова не было сказано ему, и он не сказал ни слова.
    
Когда страдалец напился, рука, лежавшая на его плече, коснулась лба и оставалась на пропыленных волосах столько времени, сколько потребовали бы слова благословения; затем незнакомец вернул кувшин на место и снова встал за спиной рабби Иосифа. Все глаза следили за ним, и глаза декуриона вместе с прочими.
    
Так закончилась сцена у колодца. Когда люди напились и напоили лошадей, путь был продолжен. Однако настроение декуриона изменилось; он сам помог арестованному подняться, а затем вскарабкаться на лошадь за спину одного из солдат. Назаретяне и рабби Иосиф со своим учеником разошлись по домам.
    
Таковы были первая встреча и первое расставание Бен-Гура и сына Марии.
   
  
  
   
    
КНИГА ТРЕТЬЯ
   
   
    
Клеопатра: Должна быть соразмерна скорбь моя ее причине.
    
Входит Диомед.
    
Говори, он умер?
    
Диомед: Он жив еще, но смерть над ним витает.
    Шекспир. Антоний и Клеопатра.(акт IV, сцена 13) пер. М.Донского.
   
   
    
     
ГЛАВА I
     
Квинт Аррий уходит в море
    
    
Город Мизен дал ими скалистому мысу, который высится и нескольких милях на юго-запад от Неаполя. Сейчас от него осталась только груда руин, но в году от рождества Христова двадцать четвертом — в который мы хотим перенести теперь читателя — это место было одним и важнейших на западном побережье Италии.[4]
    
В названном году путешественник, пришедший на мыс и желающий в полной мере насладиться открывающимся видом поднялся бы на городскую стену и, повернувшись спиной к городу, увидел бы Неаполитанскую бухту, столь же чарующую тогда, как и ныне, несравненный берег, дымящийся конус вулкана, небо и волны безмятежной сини, Ишию и Капри; его взгляд скользил бы в блистающем воздухе, пока, усталый — ибо красота может утомить глаз, как сладость — небо, — не взглянул бы на то, чего не может увидеть современный турист: половину морского резерва Рима, движущегося и стоящего на якорях.
    
В те времена в городской стене был проем, минуя который улица превращалась в широкий мол, на многие стадии уходящий в волны.
    
Одним холодным сентябрьским утром часовой на стене был потревожен шумным разговором спускающейся по улице компании. Он бросил один лишь взгляд и снова погрузился в Дрему.
    
В компании было человек двадцать-тридцать, большинство из которых — рабы с факелами, дающими больше дыма, чем огня и оставляющими в воздухе аромат индийского нарда. Хозяева шли впереди, держась за руки. Один из них, на вид лет пятидесяти, начинающий лысеть и несущий на скудных локонах лавровый венок, судя по уделяемому ему вниманию, был центральным объектом некоей прочувствованной церемонии. Все они были одеты в просторные тоги с широким пурпурным подбоем. Часовому хватило одного взгляда. Он понял, что эти люди принадлежат к высшему классу, а сейчас, после ночи празднества, провожают на корабль своего друга. Дальнейшие объяснения мы получим, прислушавшись к их беседе.
    
— Нет, мой Квинт, — говорил один, обращаясь к человеку в венке, — зла Фортуна, забирающая тебя от нас так скоро. Ты ведь только вчера вернулся из морей за Столбами. Да у тебя ноги еще не привыкли к твердой земле.
    
— Клянусь Кастором, если мужчине позволена женская клятва, — сказал другой, на которого вино оказало большее действие. — Не будем жаловаться. Наш Квинт идет вернуть потерянное этой ночью. Кости на качающейся палубе — не то, что кости на берегу — а, Квинт?
    
— Не попрекайте Фортуну! — воскликнул третий. — Она не слепа и не переменчива. При Анцине, где наш Аррий испытывал ее, кивнула утвердительно, и в море она не покидает его, держа руку на кормиле. Она забирает его, но разве не возвращает всегда с победами?
    
— Его забирают греки, — вмешался еще один. — Будем же винить их, а не богов. Научившись торговать, они разучились сражаться.
    
С этими словами компания вышла из города и зашагала по молу навстречу прекрасной в утреннем свете бухте. Для морского волка плеск волн звучал приветствием. Он глубоко вздохнул, как будто запах соленой воды был слаще нарда, и воздел руки.
    
— Я принес дары в Пренесте, а не в Анции, и смотрите! Ветер с запада. Благодарю тебя, мать моя Фортуна! — произнес он серьезно.
    
Друзья повторили восклицание, а рабы качнули факелами.
    
— Вон она идет! — продолжал Аррий, указывая на приближающуюся к молу галеру. — Какая еще хозяйка нужна моряку? Разве твоя Лукреция более грациозна, Кай?
    
Он всматривался в приближающееся судно. Белый парус надулся на невысокой мачте, весла поднимались, на мгновение замирали и снова погружались, взмахивая, как крылья, через идеально размеренные интервалы.
    
— Да не будем гневить богов, — сказал он серьезно, не отводя глаз от корабля. — Они шлют возможности. Наша вина, если мы не умеем воспользоваться. Что же до греков, то не забывай, мой Лентул, что пираты, с которыми я должен расправиться, — греки. Одна победа над ними стоит больше, чем сотня — над африканцами.
    
— Значит, ты направляешься в Эгейское море?
    
Глаза моряка все впивались в корабль.
    
— Какая грация, какая свобода! Птица не могла бы легче скользить над волнами. Посмотрите! — сказал он, но почти сразу же добавил: — Прости, мой Лентул. Я направляюсь в Эгейское море, и поскольку отправление так близко, могу открыть причину, но не распространяйте ее слишком широко. Просто мне не хотелось бы, чтобы вы упрекали дуумвира при встрече. Он мой друг. Торговля между Грецией и Александрией, как вы, вероятно, знаете, едва ли уступает римско-александрийской. Люди в этой части света забыли праздновать Цереалии, и Триптолем платит им урожаем, который не стоит и собирать. Однако торговля там выросла настолько, что не терпит и одного дня перерыва. Вы могли также слышать о херсонесских пиратах понта Эвксинского; клянусь Бахусом, на свете не сыщешь более наглых! Вчера из Рима пришло сообщение, что их флот спустился по Босфору, потопил галеры Византии и Халцедона, вымел пролив и, не удовлетворившись этим, ворвался в Эгейское море. Торговцы пшеницей, чьи корабли сейчас в восточном Средиземноморье, перепуганы. Они добились аудиенции у самого императора, и из Равенны сегодня вышло сто галер, да из Мизена, — он выдержал паузу, дразня любопытство друзей, и закончил с нажимом: — одна.
    
— Счастливый Квинт! Поздравляем тебя!
    
— Предпочтение ведет к продвижению. Поздравляем с дуумвиром, не меньше.
    
— Квинт Аррий, дуумвир звучит лучше, чем Квинт Аррий, трибун.
    
В таком стиле они выражали свои поздравления.
    
— Я рад, как все, — говорил пьяный друг, — очень рад, но не могу оставить практического взгляда на вещи, мой дуумвир; и до тех пор, пока не увижу, что продвижение прибавило тебе знаний о тессерах, не стану судить, благосклонны или злы к тебе боги — дело есть дело.
    
— Спасибо, большое спасибо, — отвечал Аррий, обращаясь ко всем сразу. — Будь у вас фонари, — я назвал бы вас авгурами. Клянус Поллуксом! Я пойду дальше и покажу, какие вы мастера по части пророчеств! Читайте.
    
Из складок тоги он достал свиток бумаги и передал им со словами:
    
— Получено этой ночью, когда мы сидели за столом — от Силана.
    
Это имя было уже известным в римском мире, но не печально известным, каким стало позже.
    
— Силан! — воскликнули они в один голос, сгрудившись, чтобы прочитать послание министра.
    
     
Рим, XIX. Кал. Сел.
     
Цезарь получил хорошие отзывы о Квинте Аррии, трибуне. В частности, ему стало известно о храбрости, проявленной трибуном в западных морях; ввиду этого цезарь повелел немедленно перевести Квинта на восток.
     
Кроме того, цезарь повелевает тебе снарядить сто трирем первого класса и немедленно отправить их против появившихся в Эгейском море пиратов, а Квинта послать командовать этим флотом.
     
Детали определи сам, мой Сесилий.
     
Дело весьма спешное, как ты поймешь из прилагаемых докладов, предназначенных для твоего чтения и ознакомления упомянутого Квинта.
     СИЛАН.
    
    
Аррий едва ли слышал читаемое. Чем ближе подходил корабль, тем больше привлекал его внимание. Моряк смотрел на корабль взглядом энтузиаста. Чуть погодя, он взмахнул свободным концом тоги, отвечая поднятому на aplustre, или веерообразном сооружении на корме судна, алому флагу, в то время, как на фальшборте появилось несколько матросов, тут же начавших карабкаться по снастям на рею, и убирать парус. Нос триремы повернулся и весла стали работать наполовину быстрее, так что судно, как на гонках, помчалось прямо на Аррия и его друзей. Он наблюдал за маневрами, с блеском в глазах. То, как мгновенно корабль подчинялся рулю и как ровно держал курс, были достоинства, на которые можно будет положиться в деле.
    
— Клянусь нимфой, — сказал один из друзей, возвращая свиток, — мы не можем более говорить, что наш друг будет велик, ибо он уже велик. Ты дал нашей любви славную пищу. Неужели есть что-то еще?
    
— Более ничего, — ответил Аррий. — То, что вы узнали, — для Рима уже старые новости; по крайней мере, для дворца и сената. Дуумвир скрытен; что я должен делать и где найду свой флот, мне будет сообщено только на корабле, где меня ждет запечатанный пакет. Впрочем, если сегодня у вас найдется жертва для какого-нибудь алтаря, то попросите за друга, на веслах и под парусом держащего путь куда-то в сторону Сицилии. Однако, она подходит, — сказал он снова о триреме. — Меня интересует экипаж — ведь с ними плавать и сражаться. Причалить здесь — непростая задача, посмотрим же, каковы их опыт и искусство.
    
— Что, ты не знаком с судном?
    
— Вижу его первый раз, и до сих пор не знаю, найду ли на нем хоть одного знакомого.
    
— Хорошо ли это?
    
— Это имеет значение, но небольшое. Мы, люди моря, быстро узнаем друг друга; наши любовь и ненависть рождаются в общих опасностях.
    
Судно принадлежало к классу, называемому naves liburniscae — длинное, узкое, низко сидящее в воде, сконструированное для скорости и быстрого маневра. Грациозно изогнутый нос, весь в брызгах разрезаемых волн, поднимался над палубой на два человеческих роста. По обеим его сторонам трубили в раковины деревянные тритоны. Ниже, прикрепленный к килю, выступал вперед ниже ватерлинии ростр, или клюв из крепкого дерева, окованного железом, который в бою служил тараном. От носа и по всей длине судна ажурный фальшборт был защищен массивными кранцами, ниже которых в три ряда располагались прикрытые щитами из бычьих шкур порты для весел — по шестьдесят с каждого борта. Помимо тритонов, высокий нос был украшен кадуцеями. Два толстых каната указывали на число якорей.
    
Простота верхнего снаряжения свидетельствовала о том, что главной заботой команды были весла. Закрепленные в кольцах на внутренней стороне фальшборта растяжки удерживали мачту, снабженную такелажем, необходимым для управления одним квадратным парусом и несущей его реей.
    
Помимо берущих рифы матросов на палубе был виден только один человек. Он стоял у носа в шлеме и со щитом в руках.
    
Сто двадцать ореховых лопастей, белых от пемзы и воды, поднимались и падали, будто движимые одной рукой, неся галеру вперед так быстро, что она могла бы посоперничать с современным пароходом.
    
Она двигалась так быстро и, казалось, так безрассудно, что приятели трибуна на молу встревожились. Вдруг человек у носа поднял руку, весла взлетели, на мгновение замерев в воздухе, а затем упали перпендикулярно вниз. Вода закипела, галера задрожала каждой своей частью и мгновенно остановилась, как испуганное животное. Снова жест рукой, весла снова взлетают, замирают и опускаются, но на этот раз правые гребут к корме, а левые — к носу. Трижды ударили в противоположных направлениях весла, судно повернулось вокруг собственной оси и, подхваченное ветром, прижалось к молу.
    
При повороте взглядам предстала корма со всем ее снаряжением: тритоны, как на носу, название корабля, рулевое весло сбоку, платформа, на которой сидел человек в полном вооружении с рукой на кормиле, и апюстра, высокая, позолоченная, покрытая резьбой, склонившаяся над кормщиком, как огромный лист с загнутыми зубцами.
    
Пока выполнялся поворот, коротко и пронзительно пропела труба, и из люков высыпали воины в превосходном вооружении. Они бросились по своим местам, будто готовясь к бою, матросы забрались на рею и выстроились на ней, офицеры и музыканты встали на свои посты. Все это выполнялось без криков и лишнего шума. Едва весла коснулись мола, были сброшены сходни. Тогда трибун обернулся к компании и сказал с новой серьезностью:
    
— Теперь — долг, друзья.
    
Он снял с головы венец и протянул игроку в кости.
    
— Возьми, любимец тессер! Если вернусь, постараюсь вернуть свои сестерции, а если не буду победителем, то не вернусь. Повесь мой венок в атриуме.
    
Затем он распахнул объятия, и друзья один за другим попрощались с ним.
    
— Боги пойдут с тобой, Квинт! — сказали они.
    
— Прощайте, — ответил он. Рабам, размахивающим факелами, он помахал рукой, повернулся к ожидающему судну, еще более прекрасному, когда его покрыли стройные ряды гребней на шлемах, щитов и дротиков. Едва трибун шагнул на сходни зазвучали трубы и на апюстре поднялся vexillum purpureum, или штандарт командующего флотом.
   
   
    
     
ГЛАВА II
     
У весла
    
    
Трибун, стоя на палубе кормщика с открытым приказом дуумвира в руке, говорил с начальником над гребцами.
    
— Чем ты располагаешь?
    
— Гребцов двести пятьдесят два, десять запасных.
    
— Вахты по…
    
— Восемьдесят четыре.
    
— Какой у тебя распорядок?
    
— Я сменял их через каждые два часа.
    
Трибун на минуту задумался.
    
— Это неудобно, я введу другой порядок, но не сейчас. Весла не должны отдыхать ни днем, ни ночью.
    
Затем — парусному мастеру:
    
— Ветер попутный. Пусть парус поможет веслам.
    
Когда получившие распоряжения ушли, он обратился к старшему штурману.
    
— Сколько ты плаваешь?
    
— Тридцать два года.
    
— В каких морях больше приходилось плавать?
    
— Между Римом и Востоком.
    
— Ты — тот человек, которого бы я выбрал сам.
    
Трибун вернуся к распоряжениям.
    
— За мысом курс будет на Мессину. Иди вдоль калабрийского берега, пока Мелито не окажется слева, затем… ты знаешь звезды, по которым ориентируются в Ионийском море?
    
— Знаю хорошо.
    
— Тогда от Мелито держи на Киферу. Если будет на то воля богов, я стану на якорь перед Антемонской бухтой. Задача важная. Я полагаюсь на тебя.
    
Воистину, Аррий был предусмотрительным человеком; обогащая своими дарами алтари в Пренесте и Анции, он придерживался мнения, что благоволение слепой богини зависит больше от усердия и ума просителя, нежели от его жертвоприношений и молитв. Всю ночь он провел во главе праздничного стола за вином и костями, однако запах моря снова сделал его моряком, и он не собирался отдыхать, пока не изучит корабль. Знание не оставляет места для случая. Начав с начальника над гребцами, парусного мастера и штурмана, вместе с остальными офицерами — командиром воинов, хранителем корабельного имущества, мастером боевых машин, ответственным за кухню и огни — он обошел все корабельные помещения. Ничто не избежало внимательного взгляда. Когда осмотр был закончен, из всего общества, собравшегося в тесных стенах, он один в совершенстве знал все, что относилось к материальной подготовке экспедиции; и поскольку все оказалось в наличии, оставалось только одно: досконально изучить экипаж. Это была наиболее деликатная и трудная часть задачи, требующая более всего времени; он взялся за ее выполнение на свой собственный манер.
    
В полдень галера бороздила море за Пестумом. Ветер по-прежнему дул с запада, туго надувая парус к удовольствию парусного мастера. На фордеке установили алтарь, посыпали его солью и ячменем, и трибун вознес торжественные молитвы Юпитеру, Нептуну и всем океанидам, а затем вылил вина и воскурил фимиам. После этого, чтобы узнать экипаж, он устроился d большой каюте.
    
Следует уточнить, что каюта была центральным помещением корабля, размерами шестьдесят пять на тридцать футов. Свет проникал через три широких люка. Из конца в конец проходил ряд пиллерсов, поддерживающих палубу, а в центре видно было основание мачты, все блестящее от боевых топоров, копий и дротиков. К каждому люку вела двойная лестница, поднимающаяся справа и слева, наверху же находилось устройство, позволяющее поднять оба трапа к потолку, а поскольку как раз сейчас они были подняты, каюта имела вид просторного зала с дневным освещением.
    
Читатель понимает, что это было сердце корабля, дом для всех, кто жил на борту, — столовая, спальня, место для упражнений, место отдыха для свободных от вахт — употребления, возможные благодаря законам, которыми жизнь здесь была расписана по минутам, и распорядку вахт, неодолимому, как смерть.
    
В дальнем конце каюты находилась приподнятая на несколько ступенек платформа. На ней сидел хортатор и деревянным молотком отбивал по столу ритм для гребцов, справа были водяные часы, отмеряющие время вахт. Выше находилась еще одна платформа, огороженная позолоченными поручнями, где и расположился трибун, ибо с этого места видно было все, а небольшое ложе, стол и кафедра, или стул с мягким сиденьем, подлокотниками и высокой спинкой, придавали ему даже элегантный вид — максимально дозволенная императором элегантность.
    
Так, удобно расположившись в кресле, в военном плаще, наполовину скрывшем тунику, с мечом на поясе, Аррий не спускал бдительных глаз со своей команды и сам был на виду. Он критически осматривал все, что находилось в поле зрения, но наибольшее внимание уделял гребцам. Читатель, несомненно, последует его примеру, но будет смотреть с большим сочувствием, тогда как Аррий, по обыкновению рабовладельцев, интересовался только результатами.
    
Зрелище само по себе было весьма простым. Вдоль обоих бортов тянулось, на первый взгляд, три ряда скамей; но присмотревшись внимательнее, наблюдатель узнавал в них ряд банок, у которых вторая и третья скамьи находились позади и выше предыдущих. Чтобы разместить в ограниченном пространстве шестьдесят гребцов с одной стороны, было сделано девятнадцать банок друг за другом с интервалом в один ярд, двадцатая же располагалась так, что ее верхнее сиденье находилось точно над нижним сиденьем первой. Такая система предоставляла каждому гребцу достаточно места, если он точно соразмерял свои движения с движениями остальных, как солдат, шагающий в плотном строю.
    
Что касается гребцов, то находившиеся на первой и второй скамьях сидели, гребцу же третьей, работающему самым длинным веслом, приходилось стоять. Рукоятки весел были залиты свинцом и около центра тяжести фиксировались в эластичных уключинах, что позволяло при необходимости едва касаться лопастями воды — этот прием назывался «перо», — но в то же время повышало требования к искусству гребцов, поскольку эксцентричная волна грозила в любой момент вышибить неосторожного со скамьи. Каждый проем был для сидящего у него раба источником воздуха. Свет струился сквозь решетку, которая служила полом в проходе между палубой и фальшбортом. Так что в некоторых отношениях условия могли быть гораздо худшими. Однако не следует думать, что жизнь рабов была приятной. Общение между ними запрещалось. День за днем они молча занимали свои места, в часы работы не могли видеть лиц друг друга, короткий отдых отдавался сну и поглощению пищи. Они никогда не смеялись, никто не слышал, чтобы они пели. Какая польза от языка, если вздох или стон может выразить все, что чувствуют эти люди, а думать они вынуждены молча? Существование несчастных походило на подземный ручей, медленно и трудно струящийся к устью, где бы оно ни находилось.
    
О сын Марии! Сейчас у меча есть сердце, и в этом твоя слава! Сейчас, но в дни, о которых мы пишем, изнурительный труд пленников на стенах, дорогах, в рудниках и на галерах, торговых и военных, был невыносимым. Когда Друнлиус одержал для своей страны первую морскую победу, на веслах работали римляне, и гребцы разделили славу с моряками. Скамьи, которые пытаемся описать мы, изменились с завоеваниями, они говорят и о политике, и о военном искусстве Рима. Едва ли не все народы имели здесь своих сыновей, большей частью военнопленных, отобранных по признаку силы и выносливости. Вот сидит британец, перед ним — ливиец, а сзади крымчанин. Повсюду увидишь скифов, галлов и себастийцев. Римский каторжник разделил судьбу гота и лангобарда, еврея и эфиопа, варваров с берегов Меотиса. Здесь афинянин, там рыжеволосый дикарь-ирландец, вон голубоглазые гиганты кимбирлийцы.
    
В труде гребцов недостаточно искусства, чтобы дать пищу их грубым мозгам. Нагнуться, на себя; перо, лопасть, глубже — вот и все, что от них требовалось; чем больше автоматизма в движениях, тем лучше. Даже внимание к морю за бортом со временем становилось инстинктивным. И вот после долгой службы несчастные превращались в животных — терпеливых, бессмысленных, покорных — в создания с мощной мускулатурой и уснувшим разумом, живущие скудными, но дорогими воспоминаниями; и в конце концов приходили в полубессознательное состояние, в котором ничтожество делалось привычкой, а душа смирялась с беспросветным существованием.
    
Справа налево, час за часом раскачивался в своем удобном кресле трибун и думал о чем угодно, только не о печальной участи рабов на скамьях. Их движения, абсолютно одинаковые по всей длине галеры, со временем надоели своей монотонностью, и тогда он начал развлекаться, изучая каждого гребца. Своим стилом он отмечал недостатки, думая, что при благоприятном исходе выберет из пиратов замены на некоторые места.
    
Не было нужды знать имена рабов, попавших на галеру, как в могилу; для удобства они заменялись номерами на скамьях. Острый взгляд трибуна перемещался с одного сиденья на другое, пока не дошел до скамьи номер шестьдесят, которая, как указывалось выше, принадлежала последней банке слева, но для экономии места размещалась над первой скамьей первой банки. Там взгляд задержался.
    
Скамья номер шестьдесят находилась чуть выше уровня платформы и всего в нескольких футах от нее. Свет, падавший сквозь решетку, позволял трибуну досконально разглядеть гребца: напряженного и, как все его товарищи, голого, за исключением набедренной повязки. Кое-чем, однако, он выгодно отличался от прочих. Он был очень молод — не старше двадцати лет. Далее, — Аррий любил не только кости, но был ценителем физической красоты человеческого тела и, бывая на берегу, не упускал случая посетить гимнасии, чтобы полюбоваться знаменитыми атлетами. У какого-то, вероятно, тренера, он почерпнул мысль, что сила зависит столько же от качества, сколько и от количества мускулов, а победа в состязаниях — столько же от ума, сколько от силы. Приняв доктрину, он постоянно искал ей подтверждений.
    
Читатель может поверить нам, что в поисках совершенства, как ни часто он им предавался, трибун редко находил желаемое — фактически никогда он не видел такого тела, как это.
    
В начале каждого движения весла тело и лицо гребца были обращены в профиль к платформе, в конце же тело оказывалось повернутым вполоборота. Грация и легкость движений поначалу вызвали сомнения в добросовестности, скоро, впрочем, отвергнутые: то, как твердо держали руки весло, занося его, и как сгибалось оно на рабочем ходе, было достаточным доказательством прилагаемых усилий и искусства гребца, что обратило мысли критика в кресле к поискам комбинации ума и силы, подтверждающей теорию.
    
В ходе изучения Аррий отметил молодость объекта наблюдения — не предаваясь сантиментам по этому поводу, — хороший рост, а также совершенство верхних и нижних конечностей. Может быть, руки длинноваты, но этот недостаток хорошо скрывала масса мускулов, которые при некоторых движениях бугрились, как узловатые канаты. На теле просматривалось каждое ребро, но худоба была здоровым избавлением от лишнего жира, чего так добивались на палестрах. А главное, в действиях гребца была гармония, напоминавшая о теории трибуна и усиливавшая его интерес.
    
Скоро он поймал себя на том, что ждет возможности увидеть лицо анфас. Голова была хорошей формы и сидела на шее, широкой у основания, но гибкой и грациозной. Черты лица в профиль казались восточными, а тонкость их выражения говорила о хорошей крови и живом духе. Новые наблюдения углубили интерес трибуна.
    
— Клянусь богами, — говорил он себе, — парень произвел на меня впечатление! Он многое обещает. Я узнаю о нем побольше.
    
В это мгновение гребец повернулся и взглянул на него.
    
— Еврей! И совсем мальчик!
    
Под пристальным взглядом большие глаза раба еще увеличились, кровь бросилась в лицо, и весло чуть помедлило. Однако в следующее мгновение сердито ударил молоток хортатора. Гребец опомнился, отвернулся от исследователя и, будто упрекнули именно его, сделал «перо». Когда он снова взглянул на трибуна, — сказать, что он был изумлен, совершенно недостаточно — на него смотрели с доброй улыбкой.
    
Тем временем галера подошла к Мессинскому проливу и, миновав город с тем же именем, вскоре повернула на восток, оставив за кормой темное облако Этны.
    
Всякий раз, возвращаясь на свою платформу в каюте, Аррий возобновлял изучение гребца, повторяя про себя:
    
— У парня есть дух. Евреи не варвары. Я узнаю о нем побольше.
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Аррий и Бен-Гур на палубе
    
    
Четвертый день «Астрея» — так называлась галера — летела по Ионийскому морю. Небо было чистым, и ветер будто нес добрую волю богов.
    
Поскольку была возможность встретить флот до острова Кифера, где назначалась встреча, Аррий проводил много времени на палубе. Он досконально изучил корабль и, в основном, остался доволен. Когда же оказывался в каюте, мысли неизменно возвращались к гребцу номер шестьдесят.
    
— Знаешь ли ты человека, который встал с той скамьи? — спросил он наконец хортатора.
    
В это время происходила смена вахт.
    
— Номер шестьдесят?
    
— Да.
    
Начальник присмотрелся к гребцу.
    
— Как ты знаешь, — ответил он, — корабль только вышел из рук мастеров, и люди так же новы для меня, как судно.
    
— Он еврей, — в задумчивости произнес Аррий.
    
— Благородный Квинт проницателен.
    
— Он очень молод, — продолжал Аррий.
    
— Но это наш лучший гребец, — был ответ. — Я видел, как гнется его весло.
    
— Каков его характер?
    
— Послушен, больше сказать не могу. Однажды он обратился ко мне с просьбой.
    
— О чем?
    
— Просил сажать поочередно на правую и левую сторону.
    
— Объяснил, зачем?
    
— Он заметил, что у гребцов, сидящих постоянно на одной стороне, деформируется тело. Сказал еще, что во время шторма или боя, может понадобиться пересадить его, а он не справится.
    
— Клянусь Поллуксом! Это идея. Что еще ты заметил за ним?
    
— Он чистоплотнее других.
    
— Римская черта, — одобрил Аррий. — Слышал что-нибудь о его истории?
    
— Ни слова.
    
Трибун на минуту задумался и направился к креслу.
    
— Если я окажусь на палубе, когда он будет меняться, — сказал Аррий, задержавшись, — пришли. Пусть придет один.
    
Два часа спустя Аррий стоял под аплюстрой. Он плыл навстречу важному событию, а пока делать было нечего. В таком настроении ничто не бывает так полезно уравновешенному человеку, как философия. Кормщик сидел держа руку на веревке, управлявшей рулевыми веслами. В тени паруса спало несколько матросов, а на рее сидел впередсмотрящий. Подняв глаза от солнечных часов, установленных под аплюстрой для контроля курса, Аррий увидел приближающегося гребца.
    
— Начальник приказал мне найти тебя, благородный Аррий. Я пришел.
    
Аррий осмотрел фигуру, высокую, жилистую, блестящую на солнце — осмотрел с восхищением и мыслью об арене; однако и манеры не ускользнули от его внимания: голос свидетельствовал о жизни, по крайней мере часть которой прошла под изысканным влиянием; глаза были чисты и открыты. Проницательный взгляд не нашел в лице никаких свидетельств преступных наклонностей, но лишь следы глубокой и долгой скорби, легших на него, как патина на старые картины. Под впечатлением своих наблюдений римлянин заговорил, как пожилой человек с юношей, а не хозяин с рабом.
    
— Хортатор сказал, что ты его лучший гребец.
    
— Хортатор добр, — ответил гребец.
    
— Давно в море?
    
— Около трех лет.
    
— У весла?
    
— Я не помню дня, когда был бы свободен от него.
    
— Этот труд тяжел; немногие выдерживают год, а ты — мальчик.
    
— Благородный Аррий забывает, что выносливость зависит от духа. Благодаря ему слабый иногда переживает сильного.
    
— Судя по речи, ты еврей.
    
— Мои предки были евреями задолго до появления первого римлянина.
    
— Ты не потерял упрямую гордость своей расы, — сказал Аррий, заметив, как вспыхнуло лицо юноши.
    
— Гордость громче в цепях.
    
— И в чем же основание твоей гордости?
    
— В том что я — иудей.
    
Аррий улыбнулся.
    
— Я не бывал в Иерусалиме, но слышал о его князьях. Даже знал одного. Он был купцом и плавал по морям. Этот человек мог быть царем. Кто ты?
    
— Я отвечаю с галерной скамьи. Я раб. Мой отец был князем иерусалимским и как купец плавал по морям. Его знали и ценили в приемных великого Августа.
    
— Его имя?
    
— Ифанар из дома Гура.
    
Трибун удивленно поднял руку.
    
— Сын Гура? Ты?
    
Помолчав, он спросил:
    
— Что привело тебя сюда.
    
Иуда опустил голову, и грудь его заходила. Справившись с чувствами, он прямо взглянул на трибуна и ответил:
    
— Я был обвинен в покушении на прокуратора Валерия Гратуса.
    
— Ты? — воскликнул Аррий, еще более пораженный, отступая на шаг. — Это был ты? Об этой истории говорил весь Рим. Я узнал о ней, когда мой корабль шел по реке мимо Лодинума.
    
Они молча смотрели друг на друга.
    
— Я думал, что семья Гура исчезла с лица земли, — заговорил Аррий.
    
Поток воспоминаний заставил юношу забыть о гордости, на щеках заблестели слезы.
    
— Мать, мать! И маленькая Тирза! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-то о них, — он сцепил руки в мольбе, — скажи мне. Скажи, живы ли они, и где, если живы? Что с ними? Молю, скажи!
    
Он подошел к Аррию так близко, что руки его касались тоги хозяина.
    
— Три года прошло с того ужасного дня, о трибун, и каждый их час стоил целой жизни мучений — жизни в бездонном колодце, на дне которого — смерть; и единственное облегчение — труд; и за все это время ни слова, ни шепота. О, если бы, будучи забыты, мы могли забывать! Если бы я мог спрятаться от этой сцены: сестра, оторванная от меня, последний взгляд матери! Я знаю дыхание чумы и столкновение кораблей в бою; я слышал, как ревет шторм, и смеялся, когда другие молились: смерть была бы убежищем. Я гну весло? Да, пытаясь напряжением заслонить воспоминания о том дне. Скажи хотя бы, что они мертвы, ибо они не могут быть счастливы, потеряв меня. Я слышал, как они зовут по ночам, видел, как идут по воде. О, не было ничего более истинного, чем любовь моей матери! А Тирза — ее дыхание было дыханием белых лилий. Она была юным ростком пальмы — такой свежей, нежной, грациозной и прекрасной! Весь мой день она превращала в утро. Она приходила и уходила с песней. И эта моя рука, обрушила на них несчастье! Я…
    
— Ты признаешь вину? — сурово спросил Аррий.
    
С Бен-Гуром произошла удивительная перемена. Голос стал резче, руки сжались в кулаки, глаза сверкали.
    
— Ты слышал о Боге моих праотцов, — сказал он, — о бесконечном Иегове. Его истиной и могуществом, любовью его к Израилю клянусь: я невиновен!
    
Трибун был тронут.
    
— О благородный римлянин! — продолжал Бен-Гур, — подари мне немного доверия и направь во тьму, которая становится темнее с каждым днем, лучик света!
    
Аррий прошелся по палубе.
    
— Тебя судили?-спросил он, вдруг остановившись.
    
— Нет!
    
Римлянин удивленно поднял голову.
    
— Без суда нет свидетелей! Кто осуществлял правосудие?
    
Нужно вспомнить, что никогда римляне не были так привержены закону и его форме, как в годы упадка.
    
— Меня связали и бросили в камеру Крепости. Я никого не видел. Никто не говорил со мной. На следующий день солдаты доставили меня к морю. С тех пор я галерный раб.
    
— Чем ты можешь доказать свою невиновность?
    
— Я был мальчиком, слишком юным для заговора. Гратуса я видел впервые. Если бы я собирался убить его, то не среди дня, когда он ехал во главе легиона, — я не мог бы бежать. Я принадлежал к классу наиболее дружественному римлянам. Моего отца отличали за службу императору. У меня не было причин для преступления, тогда как все: состояние, семья, жизнь, совесть, Закон — который для сына Израиля превыше всего — должно было остановить мою руку, как бы твердо ни было намерение. Я не был безумен. Смерть лучше позора, я верю в это до сих пор.
    
— Кто был с тобой, когда был нанесен удар?
    
— Я был на крыше — на крыше отцовского дома. Со мной была Тирза. Мы перегнулись через парапет, чтобы посмотреть на проходящий легион. Кусок черепицы обломился под моей рукой и упал на Гратуса. Я думал, что убил его. Какой ужас я тогда почувствовал!
    
— Где была твоя мать?
    
— В комнате внизу.
    
— Что стало с ней?
    
Бен-Гур сцепил руки, и вздох его был подобен стону.
    
— Я не знаю. Я видел, как ее тащили прочь — вот и все. Они выгнали из дома все живое — даже скот — и запечатали ворота. Значит, она не должна была вернуться. Я прошу о ней. Одно слово! Она-то ни в чем не виновна. Я могу простить… но извини, благородный трибун! Раб не может говорить о прощении и мести. Я прикован к веслу пожизненно.
    
Аррий слушал внимательно. Он призвал на помощь все свои знания о рабах. Если продемонстрированные чувства не искренни, то перед ним великий актер; если же подлинны, в невиновности еврея нет сомнений; а если он невиновен, с какой слепой яростью была использована власть! Погубить целую семью из-за несчастного случая! Мысль потрясла его.
    
Ни в чем провидение не было столь мудро, как в том, что наши занятия, как бы грубы и кровавы они ни были, не лишают нас морали; что такие качества, как справедливость и милосердие, если мы обладали ими на самом деле, остаются жить, как цветы под снегом. Трибун умел быть безжалостным, иначе он не подходил бы для своей должности, но мог быть и справедливым; видя дурное, он немедленно старался исправить его. Команды кораблей, на которых он служил, вскоре начинали говорить о нем как о хорошем трибуне. Проницательному читателю не нужно лучшего описания характера.
    
В данном случае многие обстоятельства сложились на пользу молодому человеку, причем о некоторых из них можно только догадываться. Возможно, Аррий знал, но не любил Валерия Гратуса. Возможно, он был знаком со старшим Гуром.
    
На мгновение трибун заколебался. Власть его огромна. Он самодержец на своем корабле. Вся его природа требовала милосердия. Вера его была завоевана. Однако, говорил он себе, спешить некуда — точнее, нужно спешить к Кифере и нельзя лишаться лучшего гребца. Он подождет, он узнает больше, по крайней мере, убедится, что это действительно князь Гур и что у него добрые намерения. Обычно рабы лгут.
    
— Довольно, — сказал он вслух. — Иди.
    
Бен-Гур поклонился, еще раз взглянул в лицо хозяина, но не нашел там надежды. Он медленно повернулся, оглянулся и сказал:
    
— Если ты еще подумаешь обо мне, помни, что я просил только слова о матери и сестре.
    
Он двинулся прочь.
    
Аррий провожал его восхищенным взглядом.
    
«Клянусь Поллуксом! — думал он. — Если его обучить, какой человек для арены! Какой бегун! Боги, какая рука для меча или цестуса!»
    
— Стой! — сказал он вслух.
    
Бен-Гур остановился, и трибун подошел к нему.
    
— Если бы ты оказался на свободе, что бы ты стал делать?
    
— Благородный Аррий шутит! — губы Иуды задрожали.
    
— Нет, клянусь богами, нет.
    
— Тогда отвечу с радостью. Я посвятил бы себя первому долгу. Я не знал бы иного. Я не знал бы покоя, пока не вернул домой мать и Тирзу. Я отдал бы каждый день и час их счастью. Я был бы им вечным рабом. Они потеряли много, но, клянусь Богом праотцов, я вернул бы им больше!
    
Ответ был неожиданным для римлянина. На мгновение он растерялся.
    
— Я говорил о твоих наклонностях, — сказал он, собравшись с мыслями. — Если твои мать и сестра умерли или не могут быть найдены, что бы ты делал?
    
Бледность покрыла лицо Бен-Гура, и он посмотрел на море. Победив какое-то сильное чувство, повернулся к трибуну.
    
— Чем бы я занялся?
    
— Да.
    
— Трибун, я отвечу честно. В ночь перед тем самым днем я получил разрешение стать солдатом. Намерение мое не переменилось, а поскольку на земле есть только одна школа войны, туда бы я и пошел.
    
— На палестру! — воскликнул Аррий.
    
— Нет, в римский лагерь.
    
— Но прежде ты должен научиться владеть оружием.
    
Хозяин не должен давать такие советы рабу. Не переводя дыхания, Аррий заговорил холоднее.
    
— Теперь иди, — сказал он, — и не строй напрасных планов. Быть может, я играл с тобой. Или, — он отвел глаза, — или, если будешь думать, выбирай между славой гладиатора и солдатской службой. Первая может принести благоволение императора, а вторая не принесет тебе ничего — ты не римлянин. Иди!
    
Скоро Бен-Гур снова был на своей скамье.
    
Труд легок, когда на сердце легко. Надежда влетела в грудь Иуды, как певчая птичка. Предупреждение трибуна: «Быть может, я играл с тобой», было отметено. Важный римлянин вызвал его, спросил о его истории — это был хлеб для изголодавшегося духа. Конечно, это добрый знак. На скамью пролился свет надежды и он молился:
    
— Господи! Я истинный сын Израиля, которого ты так любил! Помоги мне, молю!
   
   
    
     
ГЛАВА IV
     
«N 60»
    
    
В Антемонской бухте, к северу от острова Кифера, собралось сто галер. Трибун делал смотр своего флота. Он пришел к Наксосу, самому большому острову Киклад, брошенному на полпути между Грецией и Азией, как огромный камень на проезжей дороге. Здесь никто не мог бы проскользнуть незамеченным римлянами, а кроме того, в любой момент можно было устремиться в погоню за пиратами, будь они в Эгейском море или Средиземном.
    
Когда флот выстроился под гористым берегом острова, доложили о приближающейся с севера галере. Аррий вышел навстречу. Это оказался транспорт из Византии, и от капитана трибун получил самые необходимые сведения.
    
Пираты собрались со всех дальних берегов Понта Эвксинского. Среди них был даже представлен Танаис. Все приготовления совершились тайно. Первое известие было получено только после того, как они вышли из Фракийского Босфора и потопили встреченный флот. Оттуда и до Геллеспонта, все, бороздившее море, становилось их добычей. В пиратской эскадре насчитывалось до шестидесяти галер, хорошо снаряженных и укомплектованных экипажем. Из них лишь несколько были биремами, все же остальные — триремы. Командовал грек, и большинство штурманов, хорошо знакомых, как говорили, со всеми восточными морями, — тоже греки. Попавшая в их руки добыча не поддавалась исчеслению. Не меньшей оказалась посеянная ими паника — она охватила не только море: города стояли с запертыми воротами и выставляли ночные дозоры на стенах. Морское движение почти прекратилось.
    
Где же пираты теперь? И на этот, наиболее интересовавший его вопрос Аррий получил ответ.
    
Разграбив Гефестию на острове Лемнос, противник направился к Фессалийской группе и, по последним сообщениям, исчез где-то между Эвбеей и Элладой.
    
Таковы были новости. Вскоре жители острова, собравшиеся на вершинах гор, чтобы понаблюдать за редким зрелищем ста кораблей, маневрирующих одной эскадрой, увидели, как авангард внезапно повернул на север, а остальные последовали за ним, подобно кавалерийской колонне. Вести о пиратах достигли острова, и теперь, проследив за белыми парусами, пока они не растворились на горизонте, островитяне исполнились покоя и благодарности. То, на что Рим налагал свою сильную руку, он всегда защищал: взамен налогов он давал безопасность.
    
Трибун был более чем удовлетворен действиями противника, за которые, несомненно, следовало благодарить Фортуну. Она вовремя доставила весть и привела врага именно в те воды, где его полное уничтожение оказывалось неизбежным. Аррий знал, какой кавардак может устроить в Средиземном море одна ускользнувшая галера, как трудно бывает найти и догнать ее; знал он также и то, насколько большую славу получит уничтоживший всех пиратов в одном сражении.
    
Если читатель возьмет карту Греции и Эгейского моря, он заметит остров Эвбея, вытянувшийся вдоль берега, как бастион против Азии, отделенный от континента каналом сто двадцати миль длиной и едва восьми шириной. Некогда в этот канал вошел с севера флот Ксеркса, а теперь — наглый эвксинский рейд. На берегах Пеласгского и Мелиакского заливов стоят богатые города, обещающие хорошую поживу. Взвесив все, Аррий пришел к выводу, что разбойников следует искать где-то под Фермопилами. Он благословил свою удачу и приказал закрыть пролив с юга и с севера, не теряя ни часа, не задерживаясь даже ради фруктов, вина и женщин Наксоса. Поэтому он плыл без остановок и задержек до самого заката, когда на темнеющем небе вырисовался силуэт горы, и штурман доложил о приближении эвбейского берега. Флот поднял весла, а когда движение было возобновлено, пятьдесят галер отправились к нижнему входу в канал, пятьдесят же других повернули носы к морской стороне острова, получив приказ как можно быстрее достичь верхнего входа и спускаться навстречу первому отряду, прочесывая акваторию.
    
Нужно отметить, что каждый из отрядов был слабее пиратского, но зато они обладали рядом преимуществ, не последнее из которых — дисциплина, невозможная в беззаконных ордах, как бы смелы они ни были. И даже если — в этом заключалась мудрая предусмотрительность трибуна — если по несчастью один из отрядов потерпит поражение, другой захватит ослабленного победой противника врасплох.
    
Тем временем Бен-Гур сменялся на своей скамье каждые шесть часов. Отдых в Антемонской бухте освежил его, весло не утомляло, и начальник на платформе не имел к гребцу никаких претензий.
    
Люди, как правило, не сознают, какое благо знать, куда они идут. Но если заблудившийся бывает потрясен своим положением, то насколько тяжелее чувствовать, что тебя влекут в неизвестность. Привычка лишь относительно ослабила это чувство в Бен-Гуре. Час за часом налегая на весло, он никогда не мог избавиться от желания узнать, где находится и куда плывет; сейчас же это желание подхлестывалось надеждой на новую жизнь, поселившейся в груди после разговора с трибуном. Чем уже проходимое кораблем место, тем сильнее качка — качка была сильной. Казалось, он слышит каждый звук на корабле, и он вслушивался в эти звуки так, будто каждый из них нес ему какую-то весть; он смотрел в решетку над головой, а через нее — на свет, столь малая часть которого принадлежала гребцу, и ожидал, сам не зная чего; не раз он ловил себя на том, что готов обратиться с вопросом к начальнику на платформе, что, несомненно, удивило бы достойного римлянина больше, чем любая перипетия морского сражения.
    
За свою долгую службу Бен-Гур научился по углу солнечных лучей, падающих в трюм, примерно определять направление, в котором движется судно. Это, разумеется, относилось только к ясным дням, как тот, который добрая Фортуна слала теперь Аррию. Опыт не подвел его в пути от Китиры. Думая, что галера движется к древней Иудее, он чутко реагировал на малейшее изменение курса. Болью отдался в нем упомянутый поворот на север, предпринятый близ Наксоса, о причине которого гребец, разумеется, не мог и предполагать, ибо — как следует помнить — он, подобно своим товарищам-рабам, не имел ни малейшего представления об экспедиции и никак не был заинтересован в ее целях. Его место было у весла — всегда, шло ли судно под парусом или стояло на якоре. Лишь раз за все три года он смог взглянуть на море с палубы. Мы присутствовали при этом.
    
Когда садящееся солнце увело из трюма последний луч, галера продолжала двигаться на север. Упала ночь, но Бен-Гур по-прежнему не замечал изменений курса. К этому времени с палубы начал доноситься запах благовоний.
    
— Трибун у алтаря, — подумал он. — Не в бой ли мы спешим? Он начал присматриваться и прислушиваться к происходящему вокруг.
    
Он побывал уже во многих битвах, не увидев ни одной. Сидя на скамье, гребец слышал шум боя над головой и за бортом, пока не узнал все его оттенки почти так же хорошо, как певец выучивает ноты песни. Не менее досконально изучил он все приготовления к схватке, из которых самым непременным была жертва богам. Обряд — тот же, что в начале путешествия, — всегда служил Бен-Гуру надежным знаком.
    
Сражение, заметим, значило для него и его товарищей — рабов совсем не то, что для обитателей палубы, — не связанные с ним опасности занимали их мысли, но то, что поражение означает перемену судьбы: может быть, свободу, а по меньшей мере — смену хозяев, что могло оказаться к лучшему.
    
В положенное время зажглись фонари у лестниц, и трибун спустился с палубы. По его слову воины надели доспехи. Еще слово, и осматриваются боевые машины, на пол складываются копья, дротики, стрелы в больших колчанах, ставятся чаны с зажигательным маслом и корзины с шарами из распушенного хлопка. Когда же трибун облачился в доспехи, сомнений в смысле происходящего не осталось, и Бен-Гур приготовился к последнему бесчестию своей службы.
    
К каждой из скамей крепились тяжелые ножные кандалы. Хортатор двинулся вдоль рядов, приковывая гребцов, что не оставляло им другого выбора, кроме повиновения, а в случае неудачи — никакой надежды на бегство.
    
Каждый из сидящих на скамье ощущал позор, и Бен-Гур более остро, чем другие. Вскоре звон железа сказал ему, что начальник завершает круг и скоро подойдет; не вмешается ли трибун?
    
По желанию читателя мысль может быть объяснена эгоизма или тщеславием, которые в эти минуты, несомненно, владели евреем. Если, идя в бой, трибун вспомнит о Бен-Гуре, значит решение принято, и он отличен от товарищей по несчастью — а это подтверждало бы надежду.
    
Бен-Гур напряженно ждал. Секунды казались веками. При каждом взмахе веслом он взглядывал на трибуна, который, завершив несложные приготовления, безмятежно отдыхал на своем ложе; номер шестьдесят мрачно посмеялся над своей самонадеянностью и решил больше не смотреть в ту сторону.
    
Хортатор приближался. Вот он уже у номера первого — как ужасно звучит лязг цепей! Наконец номер шестьдесят. С равнодушием отчаяния Бен-Гур уравновесил весло и протянул ногу. В это мгновение трибун оживился… сел… подозвал начальника.
    
Когда еврей опустил весло в воду, казалось, весь борт галеры окрасился розовым. Он не слышал, что сказал хортатору трибун, но довольно того, что цепь по прежнему валялась на полу, а начальник вернулся к своей платформе и взялся за молоток. Никогда еще эти удары не казались Бен-Гуру музыкой. Припадая грудью к залитой свинцом рукоятке, он греб изо всех сил, греб так, что весло гнулось, готовое переломиться.
    
Начальник подошел к трибуну и, улыбаясь, указал на номер шестьдесят.
    
— Какая сила! — сказал он. — И какой дух! — ответил трибун. — Клянус Поллуксом! Без цепи от него больше толку. Не приковывай больше.
    
Сказав это, Аррий снова растянулся на своем ложе. Корабль час за часом бежал на веслах по легкой зыби. Свободные от вахт спали, спал Аррий на ложе и воины на полу.
    
Один, два раза сменяется Бен-Гур, но спать он не может. Три года ночи, и наконец во тьме прорезался луч! Затерянный в бескрайнем море увидел землю! Такая долгая смерть, и вот — дрожь возрождения. Сон не для такого часа. Надежда обращается к будущему, настоящее же и прошедшее — всего лишь ее служанки, готовые доставить импульс или нужные обстоятельства. Пробужденная трибуном надежда вела в безграничные дали. Чудо не в том, что воображаемые плоды надежды могут делать нас такими счастливыми, а в том, что мы способны воспринимать их, как реальность. Подобно зернам пурпурного мака, они усыпляют наш рассудок. Скорбь утихает, дом возрождается, мать и сестра снова в его объятиях — вот образы, делавшие Бен-Гура в те мгновения счастливее, чем когда-либо прежде. То, что «Астрея» несет его навстречу ужасному бою, не имеет сейчас значения. Образы не были мечтой — они были. И потому счастье его было столь велико, столь полно, что в готовом разорваться сердце не осталось места для мести. Мессала, Гратус, Рим и все горькие воспоминания, связанные с ними, подобно миазмам прошедшей эпидемии остались внизу, а он летел по воздуху, далекий и недостижимый, внимающий пению звезд.
    
На воду легла густая предрассветная тьма, когда спустившийся с палубы человек быстро подошел к платформе и разбудил трибуна. Аррий встал, надел шлем, взял меч и щит и направился вслед за командиром моряков.
    
— Пираты близко. Вставайте и будьте готовы, — сказал он, поднялся по лестнице, вышел к звездам — спокойный, уверенный в себе настолько, что можно было подумать, глядя на него: «Вот счастливый эпикуреец, идущий на свою пирушку!»
   
   
    
     
ГЛАВА V
     
Морское сражение
    
    
Каждая душа на борту, и даже сам корабль проснулись. Офицеры разошлись по местам. Воины разобрали оружие и, став во всем похожими на легионеров, были расставлены для боя. Колчаны со стрелами и охапки дротиков лежали на верхней палубе. У центральной лестницы стояли наготове чаны с маслом и корзины зажигательных шаров. Горели дополнительные фонари. Свободные от вахты гребцы стояли под охраной перед своим начальником. Провидению было угодно, чтобы Бен-Гур находился в числе последних. Сверху до него доносились приглушенные звуки окончательных приготовлений: матросы сворачивали парус, натягивали сети, изготавливали для боя машины, развешивали по бортам щиты из бычьих шкур. Но вот снова наступила тишина, полная смутных страхов и ожиданий, которые и расшифровывают слово «готовы».
    
По сигналу с палубы, переданному хортатору младшим офицером, все весла замерли.
    
Что это? Из ста двадцати рабов, прикованных к скамьям, никто даже не задал себе этот вопрос. Ничто не побуждало их к бою. Патриотизм, любовь или честь, долг — все это не имело Для них никакого отношения к происходящему. Единственное, что они ощущали, — страх человека, беспомощно и слепо влекомого навстречу опасности. Возможно, даже самые неразвитые из них, балансируя веслом, думали о том, что может произойти, но не обещали себе ничего, ибо победа стянет их цепи еще туже, а в поражении они разделят судьбу корабля, сгорев или пойдя на дно вместе с ним.
    
Они не могли спросить о происходящем снаружи. Кто был противником? Что, если друзья, братья, соотечественники? Задумавшись об этом, читатель поймет, какая необходимость двигала римлянином, приковывающим несчастных к скамьям.
    
Впрочем, времени для таких размышлений у них было немного. Звук строящихся за кормой галер привлек внимание Бен-Гура, и «Астрея» закачалась на мелких волнах. Он понял, что сзади находится целый флот, маневрирующий и строящийся, возможно, для атаки.
    
Новый сигнал с палубы. Весла опустились, и галера едва ощутимо двинулась вперед. Ни звука снаружи, ни звука внутри, но каждый инстинктивно пошире расставил ноги, приготовившись к удару, и само судно, казалось, прониклось этим чувством, затаило дыхание и кралось, как тигр.
    
В таких ситуациях теряется представление о времени, и Бен-Гур не мог оценить, сколько они прошли. Наконец, трубы на палубе громко пропели длинную, чистую ноту. Доска хортатора зазвенела. Гребцы до предела занесли весла, полностью погрузили их и разом рванули изо всех сил. Галера, дрожа каждой доской, ответила прыжком. Прозвучали новые трубы — только сзади, ни одной впереди, откуда доносился лишь усиливавшийся гомон голосов.
    
Мощный удар. Гребцы перед платформой начальника качнулись, некоторые упали со скамей; судно осело на корму, затем выпрямилось и пошло вперед еще более неудержимо, чем прежде. Пронзительные крики ужаса перекрыли звуки труб и ломающегося дерева, Бен-Гур чувствовал, как киль под ногами крошит и топит что-то. Люди вокруг в страхе глядели друг на друга. С палубы донесся вопль восторга: римский клюв победил! Но кто были те, кого приняло море? На каком языке они говорили, с какой земли пришли?
    
Ни остановки, ни промедления! «Астрея» рвалась вперед. Матросы, сбегая по лестнице, окунали хлопковые шары в чан с маслом и бросали их своим товарищам наверху. К ужасам сражения добавлялся огонь.
    
Галера накренилась так, что верхние гребцы едва удержались на скамьях. И снова радостные крики римлян мешались с криками отчаяния. Вражеское судно, подхваченное рычагом на носу «Астреи», было поднято в воздух, чтобы затем быть сброшенным и утонуть.
    
Крики нарастали справа, слева, впереди и сзади, превращались в неописуемый гам. Время от времени треск дерева и крики ужаса говорили, что еще одно судно разбито и идет ко дну, а команда его тонет в водоворотах.
    
Однако потери несли обе стороны. То и дело через люк спускали римлянина в доспехах и клали его, истекающего кровью, иногда умирающего, на пол.
    
Временами в каюту врывались клубы дыма, смешанного с паром, воняющего горелой человеческой плотью, и тогда тусклый свет превращался в желтую муть. Задерживая дыхание в такие минуты, Бен-Гур понимал, что они проходят мимо корабля, горящего вместе с прикованными к скамьям гребцами.
    
Все это время «Астрея» пребывала в движении. Но вдруг она остановилась. Передние весла были выбиты из рук гребцов, а гребцы — со своих скамей. На палубе поднялась бешеная беготня, о бока со скрежетом терлись чужие борта. Впервые за время боя стук молотка затерялся в шуме. Люди в страхе бросались на пол или в страхе огладывались, ища, где спрятаться. В разгар этой паники какое-то тело свалилось или было сброшено в люк, и упало подле Бен-Гура. Он увидел полуобнаженную грудь, массу упавших на лицо волос, плетеный щит, обтянутый бычьей кожей, — белокожий варвар с севера, лишенный смертью добычи или мести. Как он попал сюда? Железная рука подцепила его с палубы противника — нет, «Астрею» взяли на абордаж! Римляне дерутся на своей палубе.
    
Холодная дрожь пронизала молодого еврея: Аррий в опасности, может быть, борется за жизнь. Если его убьют!.. Бог Авраама, не допусти этого! Надежды и мечты, пришедшие так поздно, неужели это только надежды и мечты? Мать и сестра, дом, родной очаг, Святая Земля — неужели он не увидит их? Он огляделся; все смешалось в каюте: гребцы, парализованные страхом, сидели на скамьях, люди слепо метались, не разбирая направления, и только начальник, невозмутимый как всегда, напрасно бил своим молотком и ожидал приказов трибуна, демонстрируя в красном полумраке несравненную дисциплину, победившую весь мир.
    
Пример оказал благоприятное действие на Бен-Гура. Он овладел собой настолько, чтобы осмыслить происходящее. Честь и долг приковывали римлянина к платформе, но от него требовали совсем иного. Если он умрет рабом, кому пойдет на пользу эта жертва? Для него делом долга, если не чести, было остаться в живых. Жизнь его принадлежала семье. Реальные, как никогда, встали перед ним родные образы: он видел простертые руки, слышал зовущие на помощь голоса. Он идет к ним. Он рванулся… и остановился. Увы! Римское правосудие свершилось, и пока приговор в силе, бегство бессмысленно. Во всем огромном мире нет места, где он почувствует себя вне досягаемости имперской власти — ни на суше, ни в море. Пока свобода не будет дана законом, он не сможет жить в Иудее и выполнять сыновний долг, которому решил посвятить себя; жизнь же в другом месте не имела для него цены. Боже правый! Как ждал он, как молился об освобождении! Как долго оно откладывалось! И вот, наконец, трибун подает ему надежду, — как иначе можно истолковать сказанное — и теперь спаситель должен умереть? Мертвые не приходят на помощь живым. Этого не должно быть — Аррий не умрет. По крайней мере, лучше погибнуть вместе с ним, чем жить галерным рабом.
    
Бен-Гур огляделся еще раз. Бой наверху продолжался; вражеские корабли продолжали крушить борта. Рабы на скамьях изо всех сил пытались разорвать цепи и, убедившись в тщетности усилий, начинали выть, как безумные; охрана бежала наверх; дисциплина бежала вместе с ней, уступив место панике. Нет, начальник не покинул своего места, не утратил обычной невозмутимости — безоружный, если не считать деревянного молотка, стуком которого наполнял каюту. Бен-Гур бросил на него последний взгляд и метнулся прочь — не бежать — искать трибуна.
    
Одним прыжком преодолел он расстояние до лестницы, вторым — половину ступеней и уже видел кусок багрового от огней неба, кусок моря, покрытого кораблями и их обломками, кусок боя, у штурманской палубы, где множество нападающих теснило горстку защитников, — и в это мгновение ноги утратили опору и он был брошен назад. Пол, на который он упал, вставал дыбом и разваливался на куски, потом вся задняя часть корпуса отделилась, море, шипя и пенясь, рванулось внутрь, тьма и вода поглотили Бен-Гура.
    
Нельзя сказать, что юный еврей спасся. Помимо обычных, природа хранит неизмеримые силы, проявляющиеся в крайней опасности, но тьма и ревущая, бешено крутящаяся вода лишили его сознания, и даже дыхание он задержал инстинктивно.
    
Хлынувшая вода бросила его обратно в каюту, где ждала смерть, но уже уйдя на многие сажени вниз, он был выброшен из полого объема вместе с обломками галеры и, еще не достигнув поверхности, ухватился за один из них. Мгновения тьмы показались годами, но они закончились, он наполнил свежим воздухом легкие, стряхнул воду с волос и глаз, забрался повыше на обломок доски и осмотрелся.
    
Смерть едва не настигла его под волнами, но и здесь она была повсюду — повсюду и во всевозможных формах.
    
Сквозь густой дым светились ядра пламени, в которых нетрудно было определить горящие суда. Бой продолжался, и еще нельзя было назвать победителя. По воде скользили тени проходящих галер, из-за завесь бурого дыма доносился треск сталкивающихся бортов, но опасность была ближе. Когда «Астрея» пошла под воду, на ее корме, как мы помним, находились римский экипаж и команды двух атаковавших пиратских судов — все они оказались в море. Многие противники вместе вынырнули на поверхность и, цепляясь за одну доску, продолжали схватку, начатую, быть может, еще под водой. Душа друг друга, нанося удары мечами и дротиками, они превратили в арену сражения исполосованные мраком и отблесками света волны. Ему не было дела до их борьбы — все это были враги, каждый из которых, не задумываясь, лишил бы его жизни ради спасительного обломка дерева. Бен-Гур поспешил отгрести в сторону.
    
В это время донесся плеск весел, и он увидел приближающуюся галеру. Высокий нос казался вдвое выше, блики, как клубки змей, сновали по резьбе на бортах. Вода под килем пенилась.
    
Он изо всех сил забил ногами, толкая тяжелую, неповоротливую доску. Секунды были драгоценны — половина любой из них могла стоить ему жизни или смерти. И тут из моря на расстоянии вытянутой руки блеснул золотом шлем. Потом показались руки с растопыренными пальцами — большие и сильные руки — раз ухватившись, они не дали бы сбросить себя. Бен-Гур рванулся прочь. Над водой поднялась голова, несущая шлем, руки судорожно забили, голова повернулась, и свет упал на лицо. Рот распахнут, невидящие глаза широко раскрыты, бескровная бледность утопленника — можно ли представить более жуткое зрелище? Но его встретил крик радости, и, не успев снова скрыться под волной, тонущий был схвачен за цепь шлема под подбородком и втащен на доску.
    
Это был Аррий, трибун.
    
Прилагая невероятные усилия, Бен-Гур одновременно толкал доску, цеплялся за нее и старался удерживать голову римлянина над водой. Галера прошла, едва не задев их веслами. Прошла прямо по головам со шлемами и без, а за ней осталась только освещенная огнями вода. Раздался приглушенный треск, за которыми последовали человеческие крики, заставившие пловца оглянуться, и жестокое удовольствие коснулось его сердца — «Астрея» отомщена.
    
После этого ход сражения переменился: оборона превратилась в бегство. Но кто же — победитель? Бен-Гур понимал, как сильно зависят от ответа его свобода и жизнь трибуна. Он подталкивал доску под тело последнего, пока оно не поднялось над водой, после чего прилагал все силы, чтобы удержать спасенного в таком положении. Медленно светало. Он ждал прихода утра с надеждой и страхом. Приведет оно римлян или пиратов? Если пиратов, его подопечный погиб.
    
Наконец утро настало, заполнив светом неподвижный воздух. Слева виднелась земля — слишком далеко, чтобы плыть туда. Повсюду плавали, подобно ему, спасшиеся на обломках. Кое-где чернели обугленные, порой еще дымящиеся остатки судов. В отдалении стояла галера со свернутым парусом и неподвижными веслами. Еще дальше можно было различить движущиеся точки, которые могли быть кораблями беглецов или преследователей, а могли — птицами.
    
Так прошел час. Нетерпение еврея росло. Если спасение не придет быстро, Аррий умрет. Порой он казался уже мертвым, так неподвижно лежал. Бен-Гур снял с него шлем, потом — с огромными усилиями — нагрудную пластину. Сердце билось. Это вселяло надежду, но он мог только ждать и, по обычаю своего народа, молиться.
   
   
    
     
ГЛАВА VI
     
Аррий усыновляет Бен-Гура
    
    
Возвращаясь к жизни, захлебнувшийся испытывает большие муки, чем тонущий. Аррий прошел через все и, наконец, к великой радости Бен-Гура смог говорить.
    
Постепенно от бессвязных вопросов: «Где я?» и «Кто ты?» он обратился к сражению. Сомнения в победе заставили его чувства вернуться быстрее — чему в немалой степени помог длительный отдых, какой только можно было получить на их утлом плоту. По прошествии времени он стал разговорчив.
    
— Наше спасение зависит от исхода боя. Однако я понимаю, что ты сделал для меня. Говоря прямо, ты спас мою жизнь, рискуя собственной. Об этом станет известно… но, что бы ни произошло, прими мою благодарность. Если же Фортуна окажется ко мне благосклонной, я отблагодарю тебя так, как подобает римлянину, имеющему власть и возможность доказать свою признательность. Однако, если ты оказал свое благодеяние с действительно добрыми намерениями, а точнее, обращаясь к твоей доброй воле… — он поколебался. — Я прошу у тебя обещания сослужить мне, в определенных условиях, величайшую службу мужчины мужчине. Обещай же сейчас!
    
— Если дело это не запретно, я выполню его, — ответил Бен-Гур.
    
Аррий снова опустил голову.
    
— Ты в самом деле сын еврея Гура? — спросил он чуть погодя.
    
— Как я и говорил.
    
— Я знал твоего отца…
    
Иуда придвинулся ближе — голос трибуна был слаб — и превратился во внимание, ибо ожидал, наконец, услышать весть о доме.
    
— Я знал его и любил, — продолжал Аррий.
    
Еще одна пауза, во время которой что — то отвлекло мысли говорившего.
    
— Не может быть, чТобы ты, его сын, не слышал о Катоне и Бру те. Они были великими, но наибольшее величие принесла им смерть. Умирая, они оставили закон: римлянин не переживает свою удачу. Ты слушаешь?
    
— Я слышу.
    
— По обычаю, каждый благородный римлянин носит кольцо. Вот оно, на моей руке. Возьми его теперь.
    
Он протянул Иуде руку, и тот выполнил просьбу.
    
— Надень его на свою руку.
    
Бен-Гур сделал и это.
    
— Безделушка может оказаться полезной, — говорил далее Аррий. — Я владею имуществом и деньгами. Даже в Риме я считаюсь бога тым. Семьи у меня нет. Покажи кольцо вольноотпущеннику, который управляет имуществом в мое отсутствие, — ты найдешь его на вилле у Мизена. Скажи, как оно к тебе попало, и проси, чего захочешь, или даже всего, — он не откажет. Если останусь в живых, я сделаю для тебя большее: я сделаю тебя свободным и верну в твой дом, к твоей семье, или же ты сможешь заняться тем, чем пожелаешь. Ты слышишь?
    
— У меня нет выбора, слышать или нет.
    
— Тогда поклянись. Богами…
    
— Нет, добрый трибун, я еврей.
    
— Тогда твоим Богом, или в самой священной форме, какую предполагает твоя вера, клянись выполнить то, о чем я сейчас скажу. Я жду, мне нужно твое обещание.
    
— Благородный Аррий, судя по твоему тону, меня ждет что-то очень важное. Сначала скажи свое желание.
    
— И тогда ты пообещаешь?
    
— Это значило бы уже обещать, а… Славен будь Бог моих отцов! К нам идет корабль!
    
— Откуда?
    
— С севера.
    
— Ты можешь определить национальность по его виду?
    
— Нет, я сидел на веслах.
    
— Он несет флаг?
    
— Нет, не вижу.
    
Аррий помолчал, по-видимому, глубоко задумавшись.
    
— Корабль все еще идет к нам? — спросил он наконец. — Да.
    
— А сейчас ты видишь флаг?
    
— Он идет без флага.
    
— И никакого знака?
    
— Он идет под парусом, у него три ряда весел, движется быстро — вот и все, что я могу сказать.
    
— Римлянин-победитель нес бы много флагов. Это враг. Теперь слушай, — Сказал Аррий, мрачнея. — слушай, пока я могу говорить. Если галера окажется пиратской, твоя жизнь в безопасности — может быть, они не отпустят тебя на свободу, могут снова по садить на весла, но не убьют. Я же…
    
Трибун запнулся.
    
— Клянусь Поллуксом! — продолжал он решительно. — Я слишком стар, что бы пережить бесчестие. Пусть в Риме думают, что Квинт Аррий, как и полагается римскому трибуну, пошел на дно со своим кораблем в разгаре схватки. Вот что ты должен сделать для меня. Если галера окажется пиратской, столкни меня с доски и утопи. Ты слышишь? Поклянись, что сделаешь это.
    
— Я не буду клясться, — твердо сказал Бен-Гур, — и не сделаю этого. Закон, который превыше всего для меня, о трибун, назвал бы меня убийцей. Забери свое кольцо, — он снял с пальца печать, — забери его вместе со всеми обещаниями на случай избавления.
    
Правосудие, пославшее меня на галеры до конца жизни, сделало Бен-Гура рабом, но я не раб и не твой вольноотпущенник. Я сын Израиля и — по крайней мере, в эти минуты — сам решаю за себя. Забери кольцо.
    
Аррий не шевельнулся.
    
— Не хочешь? Тогда, без злобы и отчаяния, но чтобы освободить себя от ненавистных обязательств, я отдаю твой подарок морю. Смотри, трибун!
    
Он отшвырнул кольцо. Аррий услышал всплеск, но не поднял глаз.
    
— Ты сделал глупость, — сказал он, — глупость для человека в твоем положении. Я не завишу от тебя в своей смерти. Жизнь — это нить, которую я смогу перерубить и без твоей помощи, но если я это сделаю, что будет с тобой? Обреченные на смерть предпочитают принять ее из чужих рук по той причине, что душа, которой наделяет нас Платон, восстает против мысли о саморазрушении — вот и все. Если корабль окажется пиратским, я расстанусь с миром. Воля моя тверда. Я — римлянин. Успех и слава превыше всего. Однако, я мог бы помочь тебе — ты не пожелал. Кольцо было единственным свидетелем моей воли. Теперь погибли мы оба. Я умру, жалея о победе и славе, покинувших меня; ты останешься жить, чтобы умереть немного позже, скорбя о священном долге, не выплаченном из-за твоей глупости. Мне жаль тебя.
    
Теперь Бен-Гуру яснее представились последствия его поступка, но он не поколебался.
    
— За три года рабства, о трибун, ты был первым, кто обратил ко мне добрый взгляд. Нет, нет! Был другой. — Голос прервался, глаза подернулись дымкой, и он увидел склоненное над собой лицо мальчика, подавшего воды в Назарете. — По крайней мере, — продолжал он, — ты был первым, кто спросил, кто я; протягивая руку за тобой, уже не видящим, последний раз скрывающимся под водой, я, безусловно, думал, сколь многим можешь ты быть полезен мне в моем несчастье, однако мной двигал не только эгоизм — поверь. Более того, Божьей волей познав теперь, что желанный мною исход достижим только чистыми средствами, я скорее умру вместе с тобой, чем стану твоим убийцей. Воля моя так же тверда, как твоя, и ты не изменил бы ее, предложив весь Рим. Распоряжайся наградой по своему усмотрению, трибун, — я не убью тебя. Твои Катон и Брут — младенцы по сравнению с Евреем, оставившим нам Закон.
    
— Но моя просьба. Разве…
    
— Приказ весил бы больше, но и его не хватило бы. Я сказал.
    
Оба ждали в молчании. Бен-Гур часто бросал взгляды на приближающееся судно. Аррий лежал безразличный, с закрытыми глазами.
    
— Ты уверен, что это враг? — спросил Бен-Гур.
    
— Полагаю — да, — был ответ.
    
— Она останавливается и спускает лодку.
    
— Ты видишь флаг?
    
— Нет ли другого знака, по которому можно узнать римлян?
    
— Если галера римская, на верхушке мачты должен быть шлем.
    
— Так радуйся же! Я вижу шлем.
    
Однако Аррий не был убежден.
    
— Люди в лодке подбирают спасшихся. Пираты не столь гуманны.
    
— Они могут нуждаться в гребцах, — ответил Аррий, вспоминая, быть может, собственный опыт.
    
Бен-Гур не спускал глаз с неизвестных.
    
— Корабль удаляется.
    
— Куда?
    
— Направо, где стоит брошенная, как мне кажется, галера. Они движутся к ней. Пристали. Послали людей на борт.
    
Аррий открыл глаза.
    
— Благодари своего Бога, — сказал он Бен-Гуру, присмотревшись к галерам, — благодари своего Бога, как я благодарю своих. Пираты потопили бы это судно, а не спасали его. По этому и по шлему на мачте я узнаю римлянина. Победа за мной. Фортуна не покинула меня. Мы спасены. Маши, кричи им, зови их скорее. Я буду дуумвиром, а ты!.. Я знал твоего отца и любил его. Он был настоящим князем. От него я узнал, что евреи не варвары. Я возьму тебя с собой. Я сделаю тебя своим сыном. Возноси хвалы своему Богу и кричи матросам. Скорее! Нужно продолжать погоню. Ни один разбойник не должен уйти. Торопи их!
    
Иуда приподнялся на доске, замахал рукой и закричал изо всех сил; наконец, ему удалось привлечь внимание матросов на лодке, и их подобрали.
    
Аррия встретили на галере со всеми почестями, полагающимися герою и любимцу Фортуны. Заняв установленное на палубе ложе, он выслушал подробности последней части сражения. Когда все спасшиеся были подняты на борт, а захваченное судно положено в дрейф, он поднял флаг командующего эскадрой и поспешил на север, чтобы присоединиться к флоту и завершить победу. В должное время пятьдесят кораблей, спускавшихся по каналу, перехватили бегущих пиратов и уничтожили, либо взяли в плен всех, до последнего человека. Венчали славу трибуна двадцать захваченных кораблей врага.
    
По возвращении из экспедиции Аррия ждала теплая встреча на молу в Мизене. Внимание друзей сразу привлек сопровождавший его молодой человек, и, отвечая на вопросы, трибун прочувствованно рассказал историю своего спасения, представив таким образом незнакомца. При этом он тщательно избегал упоминать об истории самого юноши. В конце рассказа он подозвал Бен-Гура и сказал, положив руку на его плечо:
    
— Добрые друзья, перед вами мой сын и наследник, и, поскольку ему предстоит получить всю мою собственность, если богам будет угодно, чтобы я оставил ее, я называю его вам своим именем и прошу любить, как любите меня.
    
Как только представилась возможность, усыновление было оформлено законным образом. Так храбрый римлянин сдержал слово, данное Бен-Гуру, и ввел его в мир империи. Через месяц после возвращения Аррия armilustrium был со всей пышностью отпразднован в театре Скаурус. Целая сторона сооружения была занята военными трофеями, среди которых наибольшее восхищение вызывали двадцать корабельных носов, к которым были добавлены aplustra, срубленные с тех же галер, а над ними на обозрение восьмидесяти тысячам зрителей был выставлена надпись:
    
     
ЗАХВАЧЕНО У ПИРАТОВ В ЗАЛИВЕ EURIPUS КВИНТОМ АРРИЕМ ДУУМВИРОМ
    
   
  
  
   
    
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   
    
АЛЬБА. — Если бы король оказался несправедливым и теперь…
    
КОРОЛЕВА. — Тогда оставалось бы мне ждать, пока придет сама справедливость. Как счастливы те, чья совесть спокойна и кто может ожидать своего суда.
    Шиллер, Дон Карлос, акт IV, сцена ХV
   
   
    
     
ГЛАВА I
     
Бен-Гур возвращается на Восток
    
    
Месяц, в который мы теперь переносимся, — июль; год от рождества Господня двадцать третий; место — Антиохия, царица Востока, город, уступающий в силе только Риму и едва ли не самый населенный в мире.
    
Существует мнение, что экстравагантность и распущенность тех времен проистекали из Рима, распространяясь оттуда по всей империи, что великие города только отражали нравы своего тибрского хозяина. В этом можно усомниться. На завоевателе сказалось влияние завоеванных. В Греции он нашел источник разложения и снова нашел его в Египте; исследователь, исчерпавший предмет, закроет книги, убежденный в том, что река разврата текла с Востока на Запад и что в Антиохии, древнейшем обиталище ассирийской власти и великолепия, был первый источник смертоносного потока.
    
Транспортная галера вошла в устье реки Оронт из голубых морских вод. Время близилось к полудню, но несмотря на великую жару, все, кто обладал такой привилегией, собрались на палубе — Бен-Гур среди прочих.
    
Пять лет привели юного еврея к расцвету мужественности. Хотя одеяние из белого льна отчасти скрывало формы, внешность его была чрезвычайно привлекательной. Более часа провел он на стуле в тени паруса, и за это время несколько пассажиров его национальности безуспешно пытались завязать беседу. Он отвечал на вопросы учтиво, но кратко и на латыни. Чистота речи, изысканные манеры и замкнутость только увеличивали любопытство окружающих. Те, кто присмотрелся к нему поближе, заметили некоторое несоответствие между поведением, отмеченным непринужденной грацией патриция, и некоторыми особенностями внешности. Так руки его были непропорционально длинными, а когда он брался за что-нибудь во время качки, размер ладоней и их очевидная сила завершали наблюдение, в результате чего желание узнать, кто он, смешивалось с интересом к истории его жизни. Другими словами, впечатление, им производимое, лучше всего характеризуется выражением: этому человеку есть что порассказать.
    
Галера останавливалась по дороге в одном из портов Кипра, где взяла на борт еврея почтенной наружности, спокойного, невозмутимого, патриархального вида. Бен-Гур задал ему несколько вопросов, ответы завоевали его доверие, и привели к пространной беседе.
    
Случилось также, что, когда галера входила в бухту Оронта, два других судна, замеченные еще в море, обогнали ее и одновременно вошли в реку, при этом оба незнакомца подняли небольшие ярко-желтые флаги. Относительно этих сигналов было сделано множество предположений. Наконец какой-то пассажир обратился за информацией к почтенному еврею.
    
— Да, я знаю значение этих флагов, — ответил тот, — они говорят не о национальности, а о личности собственника.
    
— И много ли у него кораблей?
    
— Много.
    
— Ты знаешь его?
    
— Я вел с ним дела.
    
Взгляды пассажиров просили говорящего продолжать. Бен-Гур прислушивался с интересом.
    
— Он живет в Антиохии, — продолжал еврей в своей спокойной манере. — Огромное богатство привлекло к нему всеобщее внимание, и мнения, высказываемые о нем, не всегда доброжелательны. Был некогда в Иерусалиме князь из очень древнего рода Гуров.
    
Иуда всеми силами старался сохранять невозмутимость, но сердце его забилось быстрее.
    
— Князь вел торговлю, проявляя большие способности к делу. Он положил начало многим предприятиям на Востоке и Западе. Его конторы стояли в крупнейших городах. Антиохийской управлял человек, о котором многие говорили, что он — домашний раб по имени Симонид, еврей с греческим именем. Хозяин утонул в море. Однако дело его продолжалось, и едва ли с меньшим успехом. Некоторое время спустя, семью постигло несчастье. Единственный сын князя, подросток, пытался убить прокуратора Гратуса на одной из иерусалимских улиц. Попытка провалилась, и с тех пор о нем никто не слышал. Ярость римлянина обрушилась на весь дом, и в живых не осталось никого, носящего это имя. Опечатанный дворец стал пристанищем диких голубей, имение было конфисковано; конфисковано было все имущество Гуров, какое удалось обнаружить. Прокуратор лечил свою рану золотыми примочками.
    
Пассажиры рассмеялись.
    
— Ты хочешь сказать, что он присвоил имущество погубленного рода?
    
— Так говорят, — отвечал еврей, — а я передаю историю в том виде, в каком услышал. Симонид же, который был агентом князя в Антиохии, вскоре открыл свое собственное дело и в необычайно короткое время стал главнейшим купцом города. Подражая своему хозяину, он отправлял караваны в Индию, а его корабли могли бы посоперничать с любым Царским флотом. Говорят, ему всюду сопутствует удача. Его верблюды умирают только от старости, его корабли не тонут, если он швыряет в реку медяк, тот возвращается золотым.
    
— Как долго он ведет свое дело?
    
— Меньше десяти лет.
    
— Должно быть, было с чем начать.
    
— Да, говорят, прокуратор завладел только имуществом князя: лошадями, скотом, домами, землей, судами, товарами. Деньги найти не удалось, хотя ожидались огромные суммы. Что с ними стало, остается неразрешенной загадкой.
    
— Не для меня, — ухмыльнулся один из пассажиров.
    
— Я понимаю тебя, — ответил еврей. — Многие полагают, что эти деньги помогли начать Симониду. Прокуратор тоже придерживается этого мнения — или придерживался, — ибо дважды за пять лет он захватывал купца и подвергал его пыткам.
    
Иуда сжал канат своей стальной ладонью.
    
— Говорят, — продолжал рассказчик, — что в нем не осталось ни одной здоровой кости. Когда я видел его в последний раз, это был бесформенный студень, растекшийся по подушкам кресла.
    
— Такие пытки! — в один голос воскликнули несколько слушателей.
    
— Вряд ли это была болезнь. Однако страдания не сломили его. Все, чем он владеет, принадлежит ему по закону, и он дает своей собственности законное применение — вот все, что удалось услышать римлянину. Так или иначе, теперь он избавился от преследований. Его лицензия на торговлю подписана самим Тиберием.
    
— Думаю, обошлось в круглую сумму.
    
— Эти корабли принадлежат ему, — продолжал еврей, пропустив замечание. — Среди его моряков существует обычай приветствовать друг друга желтыми флагами, которые означают: «Путешествие было удачным».
    
На этом рассказ закончился. Когда транспорт входил в реку, Иуда обратился к еврею:
    
— Как звали хозяина купца?
    
— Бен-Гур, иерусалимский князь.
    
— Что сталось с семьей князя?
    
— Мальчика послали на галеры. Я уверен, что его давно нет в живых, потому что никто не выдерживает там больше года. О вдове и дочери никто не слышал; те, кто знают, что с ними случилось, не станут говорить. Несомненно, они умерли в темнице одной из крепостей, каких много у дорог Иудеи.
    
Иуда прошел на штурманскую палубу. Столь занят он был своими мыслями, что едва ли замечал покрытые великолепными садами речные берега и соперничающие с неаполитанскими виллы, вокруг которых зрели все виды сирийских фруктов и винограда. Не больше внимания уделил он бесконечной веренице кораблей, пению и крикам моряков. Все небо было залито солнечным светом, равно ложащимся на воду и землю, лишь его жизнь омрачалась тенью.
    
Только однажды он проявил минутный интерес, когда кто-то указал на рощу Дафны в излучине реки.
   
   
    
     
ГЛАВА II
     
На Оронте
    
    
Когда показался город, все пассажиры собрались на деке, стремясь не пропустить ни одной детали открывающегося вида. Пояснения давал уже представленный читателю почтенный еврей.
    
— Река здесь течет на запад, — говорил он. — Я помню времена, когда она омывала городскую стену, но поскольку, будучи римскими подданными, мы давно живем в мире, то, как часто бывает в такие времена, условия стала диктовать торговля, и теперь весь берег занят верфями и доками. Там, — говорящий указал на юг, — гора Касия, или, как предпочитают называть ее здесь, гора Оронта, обращенная на севере к своей сестре Амнус, а между ними лежит долина Антиоха. За ней — Черные Горы, откуда Царские Акведуки несут чистейшую воду, чтобы утолить жажду людей и улиц, что не мешает лесам Черногорья оставаться в первобытной дикости и изобиловать зверем и птицей.
    
— А где озеро? — спросил кто-то из слушателей.
    
— На севере. Туда можно отправиться на лошади, а еще лучше в лодке, потому что оно соединяется с рекой.
    
— Роща Дафны! — говорил он третьему. — Она не поддается описанию. Ее создал сам Аполлон от начала до конца. Он предпочитал ее Олимпу. Люди идут туда ради одного взгляда, только одного и уже никогда не возвращаются. У них есть пословица, которая все объясняет: «Лучше быть червем на тутовнике Дафны, чем царским гостем».
    
— Так ты советуешь держаться подальше от нее?
    
— Только не я! Иди, если хочешь. Туда идут все: философ-киник, зрелый мужчина, мальчик, женщина, жрец. Я настолько уверен в твоих действиях, что осмелюсь посоветовать: не нанимай жилье в городе — напрасная трата времени, — а отправляйся сразу в селение у рощи. Дорога ведет через сад, орошаемый струями фонтанов. Поклонники бога и его возлюбленной-пенеиды построили город, в портиках, на тропах и в тысячах убежищ которого ты найдешь обычаи и услады, каких не встретишь нигде более… Но посмотри! Вот городская стена, творение Ксерея, мастера крепостей.
    
Все глаза последовали за указующим пальцем.
    
— Эта часть была возведена по велению первого из Селевкидов. Три сотни лет превратили ее в одно целое со скалой.
    
Крепость была достойна похвал. Высокая, мощная стена со многими остроугольными выступами скрывалась из виду далеко на юге.
    
— Стену венчают четыреста, башен, в каждой из которых — резервуар с водой, — продолжал еврей. — Поглядите! Как ни высока стена, над ней возвышаются две далеких горы, которые могут быть известны вам как перевалы Сульпия. Сооружение на дальней — это крепость, в которой круглый год стоит римский легион. Напротив нее, ближе к нам, — храм Юпитера, а у его подножия, рядом с резиденцией легата — дворец, набитый римскими чиновниками, который, в то же время, может послужить крепостью и отразить натиск толпы.
    
В этот момент матросы начали убирать парус, и еврей воскликнул:
    
— Смотрите вы, ненавидящие море и поклоняющиеся ему, готовьте свои молитвы или проклятия: вон тот мост, по которому проходит дорога Селевкидов, означает конец навигации. Отсюда груз, привезенный кораблями, понесут на своих спинах верблюды. За мостом начинается остров, на котором Калиник построил новый город, подведя к нему пять виадуков, таких мощных, что ни наводнения, ни землетрясения, ни само время не смогли их одолеть. Что же до главного города, друзья мои, я скажу только одно: вы станете счастливее, увидев его.
    
Когда он закончил, корабль развернулся и медленно подходил к своему причалу. Вот брошены на берег концы, закреплены весла, и путешествие закончилось. Бен-Гур обратился к почтенному еврею:
    
— Позволь задержать тебя еще ненадолго, прежде чем мы попрощаемся.
    
Ответом был поклон.
    
— Твой рассказ о купце вызвал у меня желание увидеть этого человека. Ты назвал его Симонидом?
    
— Да. Он еврей, но имя греческое.
    
— Где его можно найти? Рассказчик метнул проницательный взгляд.
    
— Быть может, я сберегу твои силы: он не ссужает.
    
— А я не занимаю, — улыбнулся догадке Бен-Гур. Собеседник поднял голову и задумался на мгновение.
    
— Можно предположить, — ответил он наконец, — что богатейший купец Антиоха ведет дела в доме, отвечающем его состоянию, однако если захочешь найти его, отправляйся по реке до того моста. Там он и живет в доме, похожем на выступ стены. Перед дверью расположена огромная пристань, всегда покрытая прибывшим и отправляемым грузом. Флот, который ты там увидишь, принадлежит ему. Не найти его там невозможно.
    
— Прими мою благодарность.
    
— Мир наших отцов да пребудет с тобой.
    
— И с тобой.
    
С этим они расстались. Два уличных носильщика, взвалив на плечи багаж Бен-Гура, выслушали его приказ:
    
— В цитадель, — сказал он, и направление указывало на официальную цель путешествия.
    
Две главных улицы, пересекавшихся под прямым углом, делили город на четыре части. Огромное и замысловатое сооружение, называемое Нимфеум, начинало одну из этих улиц, протянувшуюся с севера на юг. Когда носильщики повернули здесь на юг, новоприбывший, хотя и приехал из Рима, поразился открывшемуся великолепию. Справа и слева стояли дворцы, а между ними протянулись бесконечные мраморные колоннады, разделяющие потоки пешеходов, вьючных животных и колесниц — все в тени, все освежаемое неиссякающими фонтанами.
    
Однако Бен-Гур был не в настроении восхищаться зрелищами. Его преследовала история о Симониде. Достигнув Омфалуса — монумента из четырех арок, каждая шириной с улицу, спроектированного и воздвигнутого в собственную честь Епифанием, восьмым из Селевкидов, — он внезапно изменил свои намерения.
    
— Я не пойду в цитадель сегодня, — сказал он носильщикам. — В ближайший к дороге на Селевкию караван-сарай.
    
Маленький отряд развернулся, и вскоре путешественник оказался в примитивном, но просторном строении на расстоянии броска камня от моста, под которым находилась квартира старого Симонида. Всю ночь он провел на крыше, повторяя про себя: «Скоро, скоро я услышу о доме… о матери… о милой маленькой Тирзе. Если они на земле, я найду их.».
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Бен-Гур требует ответа у Симонида
    
    
Рано утром следующего дня Бен-Гур, не интересуясь городом, отправился искать дом Симонида. Через укрепленные ворота он прошел к непрерывной веренице верфей, и вдоль них — к Мосту Селевкидов, под которым остановился, чтобы осмотреться.
    
Прямо под мостом располагался дом купца — масса серого дикого камня, не претендующая на какой бы то ни было стиль и более всего напоминающая определение путешественника — утолщение стены, к которой примыкало здание. Две огромных двери в фасаде обеспечивали связь с верфью. Несколько отверстий выше дверей, забранные толстыми решетками, служили окнами. Растущие из трещин сорняки да, местами, черный мох — вот и все, что разнообразило голый камень.
    
Двери были открыты. В одну из них вносились товары, из другой — выносились; все это в непрекращающейся спешке.
    
На пристани лежали груды добра во всевозможных упаковках, между ними сновали группы полуобнаженных рабов.
    
Ниже моста стоял флот галер, нагружаемых и разгружаемых. Над каждой из них вился желтый флаг. Между флотом и пристанью, и от корабля к кораблю текли вереницы грузчиков.
    
Над мостом, на другой стороне реки, возвышались от самой воды стены имперского дворца, до последнего фута занимавшего остров. Однако, вопреки предсказанию почтенного попутчика, Бен-Гур едва заметил это удивительное сооружение. Сейчас он услышит, наконец, о своих родных — если, конечно, Симонид действительно был рабом его отца. Но признает ли этот человек такое? Ведь это значило бы расстаться с богатством и несравненной торговлей, о которой с такой очевидностью свидетельствовали пристань и река. И — что еще существеннее для купца — это значило бы пресечь свою карьеру в пике невероятной удачи и добровольно вернуться на положение раба. Сама мысль о таком требовании выглядела чудовищной наглостью. Если опустить дипломатические иносказания, это значило сказать: «Ты мой раб, отдай мне все, что имеешь, и себя самого».
    
И все же Бен-Гур находил силы для разговора в сознании своей правоты и в надежде, которая заполняла все его сердце. Если услышанная на корабле история верна — а он склонен был верить ей, — то Симонид принадлежал ему со всем своим имуществом, но Бен-Гур не думал о богатствах. Стоя у дверей, он говорил себе: «Пусть расскажет о матери и Тирзе, и я не посягну ни на его свободу, ни на деньги».
    
Он решительно вошел в дом.
    
Помещение было огромным складом, где в идеальном порядке возвышались на отведенных местах кучи и штабеля товаров. Хотя свет здесь был тускл, а воздух — душен, люди двигались с большой живостью, кое-где видны были работники с пилами и молотками, делающие ящики для погрузки на корабли. Он шел по проходу между штабелями, поражаясь тому, что человек, чей гений находил здесь такое очевидное подтверждение, мог быть рабом. Если это правда, то к какому классу он принадлежал? Если он еврей, то сын ли раба? Или должник, или сын должника? А может быть, продан в рабство по приговору суда как преступник? Однако все эти мысли ни в коей мере не умаляли уважения к купцу, растущего, как он замечал, с каждым шагом. Удивительным свойством нашего восхищения кем-то является то, что оно всегда ищет обстоятельств, его подтверждающих.
    
Наконец подошел человек и обратился со словами:
    
— Что тебе угодно?
    
— Я хотел бы увидеть купца Симонида.
    
— Иди за мной.
    
Миновав лабиринт проходов между уложенными товарами, они пробрались к лестнице, поднявшись по которой, Бен-Гур очутился на крыше склада, перед строением, которое нельзя было определить точнее, чем меньший каменный дом, построенный на большом и невидимый снизу. Огражденная низкой каменной стенкой крыша была похожа на террасу, покрытую, к удивлению пришельца, яркими цветами, из великолепия которых поднималось приземистое строение без окон и с одной дверью. К нему вела чисто выметенная дорожка, обсаженная кустами персидских роз в цвету. Вдыхая благоухания висячего сада, Бен-Гур пошел за своим провожатым.
    
Они миновали полутемный коридор и остановились перед приоткрытой портьерой. Приведший Бен-Гура громко произнес:
    
— Незнакомец желает увидеть хозяина.
    
Чистый голос ответил из комнаты:
    
— Во имя Бога, пусть войдет.
    
Римлянин мог бы назвать помещение, в которое вошел гость, атриумом. Стены были покрыты панелями, каждая панель походила на стеллаж в современном офисе, а каждая секция стеллажей была заполнена фолиантами, пожелтевшими от времени и долгого использования. Сверху и с боков панели обрамлялись белым и кремовым деревом, покрытым изумительной резьбой. Над карнизом из позолоченных шаров поднимался потолок павильонного стиля, переходящий в плоский купол из сотен пластинок фиолетовой слюды, пропускавших внутрь потоки смягченного света. Пол укрывали серые ковры, с таким длинным ворсом, что ноги вошедшего бесшумно утопали в нем.
    
В полумраке комнаты были два человека: мужчина, покоящийся на мягких подушках в кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками; и, слева от него, девочка, вступающая в пору женственности. При виде их Бен-Гур почувствовал, что краснеет, и низко поклонился столько же из почтения, сколько чтобы получить время овладеть собой, и это помешало ему заметить, как, вздрогнув, воздел руки сидящий, и какие чувства отразились на его бесстрастном лице — отразились так же быстро, как исчезли. Когда гость поднял глаза, хозяева находились в том же положении, лишь рука девушки легла на плечо старика; оба внимательно смотрели на пришедшего.
    
— Если ты Симонид, купец и еврей, — Бен-Гур запнулся, — то да пребудет мир Бога и праотца нашего Авраама на тебе и — твоих.
    
Последнее было адресовано девушке.
    
— Я Симонид, о ком ты говоришь, еврей по праву рождения, — ясным голосом ответил сидящий. — Я Симонид и еврей, и приветствуя тебя, прошу сказать, кто обращается ко мне.
    
Бен-Гур рассматривал говорящего и там, где должны были круглиться члены здорового человека, находил только бесформенную массу, утонувшую в подушках под стеганым халатом темного шелка. Над грудой бессильной плоти возвышалась царственных пропорций голова — идеальная голова государственного мужа и завоевателя — голова с широким затылком и куполом лба, какие Микеланджело избрал бы моделью для портрета Цезаря. Тонкие седые локоны падали на белые брови, под которыми темным огнем сияли глаза. Лицо было бескровное, вздутое складками, с двойным подбородком. Одним словом, это были голова и лицо человека, который скорее изменит мир, чем позволит миру изменить себя, человека, которого можно две дюжины раз обращать в массу бесформенной плоти, не исторгнув не только признания, но даже стона, человека, который скорее расстанется с жизнью, чем с поставленной целью, человека, рожденного закованным в доспехи и уязвимого только для любви. К этому человеку Бен-Гур простер руки с раскрытыми ладонями, как будто предлагая и прося мира.
    
— Я Иуда, сын Ифамара, последний глава дома Гуров и князь иерусалимский.
    
Рукав халата открывал правую ладонь купца, длинную и тонкую ладонь, обезображенную пытками. Она сжалась в кулак, и это было единственной реакцией — ни тревоги, ни. удивления не отразило лицо, и совершенно бесстрастным был ответ.
    
— Князья иерусалимские — дорогие гости в моем доме, я рад видеть тебя. Дай молодому человеку стул, Эсфирь.