1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Я?  Эту старую гадину… Мне было бы легче подраться с Грамотеем. Я не знаю, сумею ли  я удержаться, чтобы сразу не наброситься на нее.    

– Тогда  ты все испортишь.    

– Но  что же я должен сделать?    

– Сычиха  будет в ярости от того, что денежки от нее уплыли; ты постараешься успокоить  ее, скажешь, будто у тебя наклевывается выгодное дельце, ради которого ты  должен встретиться здесь со своим сообщником; ну, а если Грамотей захочет  присоединиться к вам… можно получить большие деньги.    

– Гм…  гм…    

– После  часа ожидания ты скажешь ей: «Мой товарищ не пришел… Придется отложить встречу»  – и назначишь свидание Сычихе и Грамотею назавтра… пораньше. Понимаешь?    

– Понимаю.    

– А  сегодня вечером приходи в десять часов на угол Елисейских полей и аллеи Вдов; я  буду ждать тебя и объясню остальное…    

– Если  вы готовите им западню, будьте осторожны!.. Грамотей хитрец… Вы побили его… При  малейшем подозрении он может вас убить…    

– Будь  спокоен.    

– Дьявольщина!  Вот так штука… Вы из меня прямо-таки веревки вьете. Не скажу, чтобы я  колебался: чует мое сердце, что Грамотей и Сычиха хлебнут горя… И все же… Еще  одно слово, господин Родольф.    

– Говори.    

– Я  не думаю, что вы способны устроить ловушку Грамотею и предать его в руки полиции…  Он закоснелый негодяй, который давно заслуживает смерти… но подвести его под  арест… это не мое дело.    

– И  не мое, приятель; но мне надо свести счеты с ним и с Сычихой, которые вступили  в заговор с моими недругами. И вдвоем с тобой, если ты согласен мне помочь, мы  справимся с ними.    

– Ладно,  поскольку мерзавец этот не лучше своей мерзавки… я с вами заодно.    

– И  если мы добьемся удачи, – сказал Родольф серьезным, торжественным тоном,  который поразил Поножовщика, – ты будешь так же горд, как после спасения  тонущего солдата и чуть не сгоревшей женщины, которые обязаны тебе жизнью.    

– Как  вы это сказали, метр Родольф! Я никогда не замечал у вас такого взгляда… Но скорей,  скорей, – вскричал Поножовщик, – я вижу вдалеке белую точку; это,  должно быть, чепец Сычихи. Уезжайте, а я снова залезу в свою дыру.    

– Сегодня,  в десять часов вечера…    

– На  углу аллеи Вдов и Елисейских полей, договорились?    

Лилия-Мария  не слышала последней части разговора Поножовщика и Родольфа. Она первая села в  карету.    

 Глава Х

  ФЕРМА    

     

После  своих переговоров с Поножовщиком Родольф был некоторое время задумчив, озабочен.    

Лилия-Мария,  не решавшаяся прервать молчание своего спутника, печально смотрела на него.    

Подняв  голову, Родольф спросил ее с доброй улыбкой:    

– О  чем вы думаете, детка? Вам неприятно было встретиться с Поножовщиком, да? Нам  было так весело!    

– Наоборот,  господин Родольф, эта встреча большая удача для нас, ведь Поножовщик может  оказать вам услугу.    

– Скажите,  не считался ли Поножовщик среди завсегдатаев кабака человеком, сохранившим  кое-какие добрые чувства?    

– Не  знаю, господин Родольф… До вчерашнего дня я часто его видела, но почти никогда  с ним не говорила… Я думала, что он такой же злой, как и все остальные.    

– Позабудем  обо всем этом, милая Лилия-Мария, мне было бы очень неприятно опечалить вас;  мне так хотелось, чтобы вы хорошо провели этот день.    

– О,  я очень счастлива! Ведь я давным-давно не была за городом.    

– Со  времени ваших поездок в кабриолете с Хохотушкой?    

– Бог  ты мой, да… Это было весной, и, хотя теперь глубокая осень, прогулка доставляет  мне такое же большое удовольствие. Как ярко светит солнце!.. Взгляните на  розовые облачка там… вдали… А этот холм… и хорошенькие белые домики среди  деревьев… Листья еще не облетели. Это удивительно для ноября, правда, господин  Родольф? В Париже листья так быстро опадают… А вон там стайка голубей…  Смотрите, они сели на крышу мельницы… В деревне не устаешь смотреть вокруг: все  так занятно!    

– Одно  удовольствие, Лилия-Мария, видеть, как вы восприимчивы ко всем мелочам, которые  создают очарование загородного пейзажа.    

В самом  деле, по мере того как девушка созерцала эту спокойную, ласкающую взор картину,  ее личико снова расцветало.    

– Вот  там, на вспаханных полях горит солома, красивый белый дым поднимается к небу… А  этот плуг, в который впряжена пара хороших, упитанных лошадей серой масти. Будь  я мужчиной, я с радостью стала бы пахарем… Идти за плугом по безмолвному полю…  и видеть далеко-далеко большие леса, особенно по такой погоде, как сегодня!..  Тут сразу захочется спеть одну из тех грустных песен, от которых слезы  навертываются на глаза… как, например, о Женевьеве Брабантской. Вы знаете эту  песню, господин Родольф?    

– Нет,  детка, но будет очень мило, если вы споете ее сегодня попозже, на ферме, ведь  впереди у нас с вами целый день.    

– Какое  счастье! Мы едем на ферму, господин Родольф?    

– Да,  на ферму моей кормилицы, хорошей, достойной женщины, которая меня вырастила.    

– И  мы сможем выпить там молока?    

– Подумаешь,  молока! Мы отведаем превосходных сливок, которые фермерша снимет при нас, и  свежайших яиц.    

– И  мы сами вынем их из гнезда?    

– Разумеется…    

– И  мы сходим на скотный двор, чтобы взглянуть на коров?    

– Конечно.    

– И  на молочную ферму тоже?    

– Да,  и на молочную ферму.    

– И  на голубятню?    

– Да,  и на голубятню.    

– Право,  господин Родольф, прямо не верится… Как мне будет весело! Какой чудесный  день!.. Какой чудесный день! – радостно воскликнула Лилия-Мария.    

Но тут  мысли девушки внезапно приняли другой оборот: она подумала, что после часов,  проведенных на свободе, в деревне, ей придется вернуться на свой вонючий  чердак, и, закрыв лицо руками, она расплакалась.    

– Что  с вами, Лилия-Мария? Кто вас огорчил? – удивленно спросил Родольф.    

– Ничего…  ничего, господин Родольф.    

И она  вытерла глаза и попыталась улыбнуться.    

– Простите,  если я опечалилась… не обращайте внимания, это просто так, клянусь вам… одна  мысль пришла в голову… я развеселюсь.    

– Но  вы только что были такая радостная.    

– Именно  поэтому мне и взгрустнулось, – наивно ответила Лилия-Мария, подняв на Родольфа  глаза, еще мокрые от слез.    

Эти  слова многое сказали Родольфу: он обо всем догадался.    

Желая  развеять подавленное настроение девушки, он сказал ей с улыбкой:    

– Держу  пари, что вы подумали о своей розочке. Уверен, вы жалеете, что не можете разделить  с ней удовольствие от поездки на ферму. Бедный розовый кустик! Вы способны были  бы и его напоить сливками!    

Певунья  воспользовалась этой шуткой, чтобы улыбнуться; мало-помалу легкое облачко  грусти рассеялось; она решила бездумно наслаждаться настоящим и закрыть глаза  на будущее.    

Карета  приближалась к Сен-Дени, высокий шпиль церкви виднелся вдали.    

– О,  какая красивая колокольня! – воскликнула Певунья.    

– Это  великолепная церковь Сен-Дени… Хотите, я прикажу извозчику остановиться?    

Певунья  опустила глаза.    

– С  тех пор как я живу у Людоедки, я ни разу не входила в церковь, я не смела. Зато  в тюрьме я очень любила петь в хоре во время мессы! И в праздник тела господня  мы делали такие красивые букеты для алтаря.    

– Но  господь бог добр, милостив: почему вы боитесь обратиться к нему с молитвой,  войти в церковь?    

– О  нет… нет… господин Родольф… Это было бы кощунством… Я и без того гневлю бога.    

– Скажите,  вы любили кого-нибудь до сих пор?    

– Нет,  никогда.    

– Почему?    

– Вы  же видели посетителей кабака… а кроме того, чтобы любить, надо быть честной…    

– Честной?    

– Да,  зависеть только от себя… суметь… Но если вам все равно, господин Родольф, пожалуйста,  не будем говорить об этом.    

– Хорошо,  Лилия-Мария, поговорим о другом… Но почему вы так смотрите на меня? И снова  ваши красивые глаза полны слез… Я огорчил вас чем-нибудь?    

– О,  как раз напротив; но вы так добры ко мне, что у меня слезы навертываются на  глаза… и потом вы не говорите мне «ты»… и потом… можно подумать, что вы взяли  меня на прогулку только ради моего удовольствия: такое у вас бывает довольное  выражение лица, когда вы видите меня счастливой. Вы не только защитили меня  вчера… вы позволяете мне провести с вами такой чудесный день.    

– Правда,  вы чувствуете себя счастливой?    

– Я  долго-долго не забуду этого счастья.    

– Счастье  бывает так редко.    

– Да,  очень редко.    

– По  правде сказать, за неимением того, чего у меня нет, я забавляюсь иногда,  предаваясь мечтам, и говорю себе: «Вот кем бы мне хотелось быть… вот доля,  которая пришлась бы мне по душе…» А вам, Лилия-Мария, наверное, тоже случается  мечтать, строить воздушные замки?    

– Да,  прежде, в тюрьме, до моего прихода к Людоедке, я только и делала, что мечтала и  пела; но теперь это бывает со мной все реже… А чего бы вам хотелось, господин  Родольф?    

– Быть  богатым, очень богатым… Иметь слуг, экипажи, выезжать в свет, каждый день бывать  в театре. А вы о чем мечтаете, Лилия-Мария?    

– Я  не так требовательна, как вы; мне хотелось бы расплатиться с Людоедкой и иметь  после этого немного денег, чтобы подыскать работу, снять уютную маленькую  комнатку, очень чистенькую, с деревьями перед окнами, на которые я поглядывала  бы, сидя за шитьем.    

– И  много цветов на подоконнике?..    

– О,  конечно… И, если только это возможно, жить в деревне, вот и все.    

– Комнатка,  работа, это лишь необходимое; но в мечтах можно позволить себе и нечто большее…  Разве вам не хотелось бы иметь выезд, бриллианты, красивые платья?    

– Столького  я не требую… Быть свободной, жить в деревне и не бояться, что умрешь в  больнице… О, главное не умереть в больнице… И знаете, господин Родольф, такая  мысль часто приходит мне в голову, это мучительно!    

– Увы,  нам, бедным людям…    

– Я  говорю не о нищете… А о том, что бывает после смерти.    

– И  что же?    

– Вы  не знаете, что делают с бедняками после смерти?    

– Нет…    

– Я  дружила в тюрьме с одной девушкой… Она умерла в больнице… А тело ее отдали хирургам, –  прошептала, вздрогнув, бедняжка.    

– Неужели,  несчастная, у вас часто бывают такие мрачные мысли? Это ужасно!!!    

– Вас  удивляет, господин Родольф, что я стыжусь того, что будет с моим телом после  смерти… Увы, боже мой… ведь только этот стыд мне и оставили…    

Эти  горькие, скорбные слова глубоко опечалили Родольфа. Он, содрогаясь, закрыл лицо  руками; он думал о роке, поразившем Лилию-Марию… думал о матери этой несчастной  девушки… Ее мать… Она была счастлива, богата, быть может, уважаема…    

Уважаема…  богата… счастлива… А ее дочь, которой она, вероятно, безжалостно пожертвовала,  чтобы избежать позора, сменила чердак Сычихи на тюрьму, а тюрьму на вертеп  Людоедки; из этого вертепа она может попасть в больницу… а после смерти…    

Какая  страшная судьба!    

Горькие,  скорбные слова Певуньи глубоко опечалили Родольфа.    

Видя  мрачное выражение его лица, она застенчиво сказала:    

– Простите,  господин Родольф, мне следовало отогнать эти грустные мысли. Вы взяли меня с  собой, чтобы доставить мне удовольствие, а я то и дело говорю вам что-нибудь  печальное… такое печальное, господи, что и сама не знаю, как это получается, право  же, это помимо моей воли… Я никогда не была счастливее, чем сегодня, и, однако,  слезы поминутно навертываются на глаза… Вы не гневаетесь на меня из-за этого?  Скажите, господин Родольф? Впрочем… видите… эта грусть рассеялась так же  быстро, как и пришла… Теперь… я о ней даже не думаю… Я буду благоразумна…  Пожалуйста, господин Родольф, посмотрите мне в глаза.    

И  Лилия-Мария, раза два-три прикрыв веки, чтобы прогнать последние упрямые  слезинки, широко-широко открыла глаза и взглянула на Родольфа с очаровательной  наивностью.    

– Лилия-Мария,  умоляю вас, не принуждайте себя. Будьте веселой, если вам весело, и грустной,  если вам грустно… Бог ты мой, на меня, говорящего с вами, тоже находят иногда  мрачные мысли. И мне было бы очень тяжело изображать радость, которую я не  испытываю.    

– Правда,  господин Родольф, и вам бывает грустно?    

– Конечно,  мое будущее нисколько не лучше вашего… У меня нет ни отца, ни матери… Стоит мне  завтра заболеть, мне не на что будет жить. Ведь я расходую все, что  зарабатываю.    

– Вы  совершаете ошибку, поверьте… большую ошибку, господин Родольф, –  проговорила Певунья с явной укоризной, которая заставила его улыбнуться, –  вам следовало бы класть деньги в сберегательную кассу… Все мое злосчастье  произошло от того, что я не экономила денег… Имея в запасе двести франков,  рабочий никогда не будет жить на чужой счет, никто не припрет его к стене…  Безденежье нередко бывает дурным советчиком.    

– То,  что вы говорите, очень правильно, очень умно, моя маленькая хазяюшка. Однако двести  франков… как сэкономить двести франков?    

– Но,  господин Родольф, это же проще простого: давайте подсчитаем, и вы убедитесь в  этом… Вы зарабатываете иной раз до пяти франков в день, правда?    

– Да,  когда я работаю.    

– Надо  работать ежедневно. Неужели вам так уж плохо живется? У вас прекрасное ремесло…  художник по раскраске вееров… Да такая работа должна быть для вас  удовольствием… Право, вы неблагоразумны, господин Родольф, – прибавила  Певунья строгим тоном. – Рабочий может жить, и хорошо жить, на три франка  в день; таким образом, у вас будет ежедневно оставаться двадцать су, а в конце  месяца наберется целых шестьдесят франков… Это же кругленькая сумма!    

– Да,  но так приятно прохлаждаться, бездельничать!    

– Повторяю,  господин Родольф, вы неблагоразумны, как ребенок…    

– Хорошо,  отныне я буду благоразумен, маленькая ворчунья; вы дали мне превосходную мысль…  Я не подумал об этом…    

– В  самом деле? – воскликнула девушка, радостно хлопая в ладоши. – Если  бы вы знали, как вы меня обрадовали!.. Вы станете откладывать сорок су в день!  Правда?    

– Да…  Я стану экономить сорок су в день, – сказал Родольф, улыбаясь помимо воли.    

– Правда,  правда?    

– Обещаю  вам…    

– Вот  увидите, как вы будете гордиться первыми отложенными деньгами… Но это еще не  все… Только обещайте мне не сердиться.    

– Разве  у меня очень злой вид?    

– Конечно,  нет… Но я не знаю, должна ли я…    

– Вы  должны говорить мне все без утайки, Лилия-Мария.    

– Так  вот… словом, вы, который… Сразу видно, что вы выше занимаемого вами положения…  Почему же вы посещаете такие кабаки, как кабак Людоедки?    

– Если  бы я не пришел туда, я не имел бы удовольствия поехать за город вместе с вами,  Лилия-Мария.    

– Истинная  правда, но дело не в этом, господин Родольф… Я бесконечно довольна сегодняшним  днем и все же с легки сердцем откажусь поехать с вами еще раз, если это может  вам повредить…    

– Как  раз наоборот, ведь вы даете мне такие великолепные советы.    

– И  вы последуете им?    

– Честное  слово, ведь я обещал вам. Да, я буду откладывать по меньшей мере сорок су в  день…    

 Глава XI

  ПОЖЕЛАНИЯ    

     

Тут  Родольф обратился к извозчику, миновавшему деревню Сарсель:    

– Сверни  вправо на первую же дорогу после селения Вилье-ле-Бель, затем влево, и поедешь  все прямо, никуда не сворачивая.    

– Теперь,  когда вы довольны мной, Лилия-Мария, – сказал Родольф, – можно позабавиться,  как мы говорили недавно, и построить наши воздушные замки. Это стоит недорого,  и вы не станете упрекать меня в мотовстве.    

– Нет,  не стану… Давайте построим ваш воздушный замок.    

– Сперва…  ваш, Лилия-Мария.    

– Посмотрим,  угадаете ли вы, что мне по душе, господин Родольф.    

– Попробую…  Думаю, что эта дорога… я говорю «эта», потому что мы едем по ней…    

– Правильно,  не надо искать мой замок слишком далеко.    

– Я  полагаю, что эта дорога ведет к прелестной деревне, лежащей далеко от шоссе.    

– Да,  жить там будет гораздо спокойнее.    

– Деревня  расположена среди деревьев, на склоне холма.    

– Рядом  протекает маленькая речка.    

– Вот  именно… Маленькая речка… Сразу же за селом мы увидим хорошенькую ферму; с одной  стороны дома – фруктовый сад, с другой – прекрасный цветник.    

– Я  так и вижу все это, господин Родольф.    

– На  первом этаже фермы имеется обширная кухня для батраков и столовая для фермерши.    

– А  на окнах дома – зеленые решетчатые ставни… они придают ему такой веселый вид,  правда, господин Родольф?    

– Зеленые  ставни… Согласен с вами… Нет ничего милее зеленых ставень… Естественно, что  фермерша доводится вам тетей.    

– И  конечно… она очень добрая женщина.    

– Превосходная,  и она полюбит вас как мать…    

– Милая  тетя!.. Как приятно, должно быть, когда тебя кто-нибудь любит.    

– И  вы тоже ее полюбите?    

– О, –  воскликнула Лилия-Мария, складывая руки и подымая глаза к небу с выражением  неописуемого счастья. – О да, я полюблю ее; я буду помогать ей во всем:  шить, убирать белье, перебирать и складывать на зиму фрукты, вести хозяйство…  Ей не придется жаловаться на мою леность, даю вам слово!.. Прежде всего утром…    

– Погодите,  Лилия-Мария… Какая же вы нетерпеливая!.. Дайте мне закончить описание дома.    

– Продолжайте,  продолжайте, господин художник, сразу видно, что вы привыкли рисовать красивые  пейзажи на ваших веерах, – проговорила, смеясь, Певунья.    

– Ну  и болтушка… Дайте мне договорить…    

– Вы  правы: я болтаю; но это так занятно!.. Да, господин Родольф, я слушаю; кончайте  же описание дома фермерши.    

– Ваша  спальня расположена на втором этаже.    

– Моя  спальня! Какое счастье! Посмотрим, посмотрим, какая она! – И молодая  девушка, прижавшись к Родольфу, с любопытством широко открыла глаза.    

– В  вашей спальне два окна, которые выходят на разбитый в саду цветник и на луг,  внизу которого течет маленькая речка; на противоположном берегу речки – холм,  покрытый старыми каштанами, среди которых виднеется церковная колокольня.    

– До  чего все это красиво!.. До чего красиво, господин Родольф! Так и хочется  побывать там.    

– Три-четыре  коровы пасутся на лугу, который отделен от сада изгородью из боярышника.    

– А  из моей спальни видны коровы?    

– Как  на ладони.    

– Среди  них будет одна, моя любимица, правда, господин Родольф? Я повешу ей на шею  хорошенькие колокольчики и приучу есть из моих рук.    

– Она  не преминет сделать это. Она белая, без единого пятнышка, совсем еще молодая, и  зовут ее Мюзетой.    

– Ах,  какое красивое имя! Милая Мюзета, я так ее полюблю!    

– Закончим  описание вашей спальни, Лилия-Мария; стены ее обиты тисненым полотном, а на  окнах висят точно такие же занавески; вьющиеся розы и ветви огромного куста  жимолости затеняют с этой стороны стену фермы и свешиваются над вашими окнами,  так что по утрам вам стоит лишь протянуть руку, чтобы собрать прекрасный букет  роз и жимолости.    

– Ах,  господин Родольф, какой вы замечательный художник!    

– Посмотрим  теперь, как вы проводите время на ферме!    

– И  как же?    

– Ваша  славная тетушка будит вас по утрам, нежно целуя в лоб; она приносит вам в кровать  кружку парного молока, потому что, бедная девочка, у вас слабые легкие! Вы  встаете, обходите ферму, здороваетесь с Мюзетой, с курами, с вашими любимцами  голубями, с цветами, растущими в саду. В девять часов утра приходит ваш  учитель.    

– Мой  учитель?    

– Вы  прекрасно понимаете, что вам надо научиться читать, писать и считать, чтобы помогать  вашей тете вести приходо-расходные книги.    

– Ваша  правда, господин Родольф, а я и не подумала об этом… Конечно, мне необходимо  научиться писать, чтобы помогать тете, – серьезно сказала бедная девочка,  настолько поглощенная красочным описанием этой мирной жизни, что поверила в ее  реальность.    

– После  вашего урока вы займетесь пересмотром и раскладкой белья или сядете вышивать  хорошенький чепчик вроде тех, что носят здешние крестьянки. Часа в два  пополудни вы приметесь за уроки, а затем пойдете с тетей на прогулку, летом  посмотрите, как работают жнецы, а осенью – пахари; вы немного устанете и  вернетесь домой с большой охапкой полевых трав для вашей любимой Мюзеты.    

– Конечно,  ведь обратно мы пройдем по лугу, правда, господин Родольф?    

– Несомненно.  Как раз в этом месте через речку перекинут деревянный мост… Когда вы вернетесь,  будет, по-моему, часов шесть или семь; в это время в большой кухне фермы весело  горит огонь; вы заходите туда, чтобы обогреться и побеседовать со славными  людьми, которые ужинают там после пахоты. Затем вы сами поужинаете вместе с тетей.  Иногда к вам присоединится приходский священник или кто-нибудь из старых друзей  дома… После трапезы вы читаете или шьете, в то время как ваша тетя играет в  карты. В десять часов она целует вас в лоб, и вы поднимаетесь к себе… А на  следующий день все повторяется сызнова.    

– Так  можно прожить до ста лет и ни на минуту не соскучиться.    

– Но  это еще не все! А воскресенья, а другие праздники?    

– Что  же мы будем делать в эти дни, господин Родольф?    

– Вы  принарядитесь, наденете хорошенькое платье вроде тех, что носят здешние крестьянки,  и один из тех прелестных круглых чепчиков, которые вам так к лицу, сядете в  плетеную одноколку вместе с тетей и батраком Жаком и поедете к обедне в  приходскую церковь; а летом будете присутствовать с тетей на храмовых  праздниках всех окрестных сел. Вы такая нежная, милая, такая прекрасная  хозяюшка, ваша тетя так любит вас, а священник так хорошо о вас отзывается, что  все парни будут приглашать вас танцевать, ведь именно так начинается здесь всякое  сватовство… И не сегодня завтра какой-нибудь молодой человек понравится вам… и…    

Удивленный  молчанием Певуньи, Родольф взглянул на нее.    

Бедная  девочка с трудом сдерживала рыданья… Поверив ненадолго словам Родольфа, она  позабыла о настоящем, а теперь поневоле вспомнила о нем; и контраст между  настоящим и мечтой о спокойной, радостной жизни дал ей почувствовать весь ужас  ее положения.    

– Лилия-Мария,  что с вами?    

– Ах,  господин Родольф, сами того не желая, вы очень огорчили меня… ведь я на минуту  поверила в этот рай.    

– Но,  детка, он существует. Взгляните… Извозчик, останови…    

Карета  остановилась.    

Певунья  машинально подняла голову. Она находилась на вершине небольшого холма.    

Каковы  же были ее удивление, ее растерянность!..    

Приглядное  село на склоне холма, ферма, луг, прекрасные коровы, маленькая речка, каштановая  роща, церковь вдалеке – картина, нарисованная Родольфом, была у нее перед  глазами, вплоть до Мюзеты, красивой белой телки, будущей любимицы Певуньи…    

Этот  прелестный пейзаж был озарен ярким ноябрьским солнцем… Пурпурные и желтые  листья каштанов еще не облетели и вырисовывались на лазури неба.    

– Ну  как, Лилия-Мария, разве я плохой художник? – проговорил Родольф, улыбаясь.    

Певунья  смотрела вокруг себя с удивлением, смешанным с беспокойством. То, что она видела,  казалось ей чудом.    

– Что  это, господин Родольф? Боже мой, уж не грежу ли я?.. Мне даже страшно… Все, о  чем вы говорили…    

– Нет  ничего проще, детка… Фермерша – моя кормилица, и на этой ферме я был взращен… Я  написал сегодня рано утром кормилице, что приеду проведать ее; моя картина  нарисована с натуры.    

– Вы  правы, господин Родольф, – сказала Певунья с глубоким вздохом.    

 Глава XII

  ФЕРМА    

     

Ферма,  куда Родольф привез Лилию-Марию, лежала за селом Букеваль, небольшим уединенным  приходом, мало кому известным, окруженным полями, в двух лье от Экуена.    

Следуя  указаниям Родольфа, извозчик спустился по крутой дороге и свернул на длинную  аллею, обсаженную яблонями и вишневыми деревьями. Карета бесшумно катила по  мягкому, коротко остриженному газону, покрывающему большинство проселочных  дорог.    

Лилия-Мария,  молчаливая, грустная, оставалась под тяжелым впечатлением, которое, сам того не  желая, вызвал у нее Родольф, о чем он готов был пожалеть.    

Через  несколько минут карета, миновав широкий въезд во двор, проехала, по указанию Родольфа,  вдоль густой шпалеры грабов и остановилась у простого деревянного крыльца,  увитого виноградом, который осень окрасила в пурпур.    

– Вот  мы и приехали, Лилия-Мария, – сказал Родольф, – довольны вы?    

– Да,  господин Родольф… Но мне кажется, что я не посмею взглянуть на фермершу, мне будет  стыдно перед ней…    

– Почему,  дитя мое?    

– Вы  правы, господин Родольф… она не знает меня.    

И  Певунья подавила вздох.    

В доме,  очевидно, ждали приезда Родольфа.    

Как  только извозчик открыл дверцу кареты, женщина лет пятидесяти, одетая как и все  богатые фермерши парижских окрестностей, с лицом одновременно грустным, добрым  и приветливым, спустилась с крыльца и поспешила навстречу Родольфу, почтительно  и радостно приветствуя его.    

Певунья  покраснела до ушей и после минутного колебания вышла из кареты…    

– Здравствуйте,  моя милая госпожа Жорж, – сказал Родольф фермерше, – как видите, я точен.    

Вложив  затем деньги в руку кучеру, он сказал:    

– Можешь  возвращаться в Париж.    

У  извозчика, низкорослого, приземистого человека, шляпа была надвинута на глаза,  а лицо почти скрыто подбитым мехом воротником длинного пальто; он положил  деньги в карман, ничего не говоря, влез на козлы, стегнул лошадь и быстро  скрылся в конце зеленой аллеи.    

«После  такой длинной дороги этот не сказавший ни слова извозчик что-то очень торопится  уехать… – подумал Родольф. – Как? Всего два часа! Он, видно, хочет  пораньше вернуться в Париж, чтобы сделать еще несколько ездок».    

Однако  Родольф не придал никакого значения этой мелькнувшей у него мысли.    

Лилия-Мария  подошла к Родольфу и с видом смущенным, встревоженным, чуть ли не испуганным  сказала ему, понизив голос, чтобы г-жа Жорж не услышала ее:    

– Боже  мой! Господин Родольф, простите меня… Вы отослали извозчика?.. А как же быть с  Людоедкой? Увы, я обязана вернуться к ней сегодня вечером… иначе… она сочтет  меня воровкой. Ведь все, что на мне надето, принадлежит ей… и я еще должна…    

– Успокойтесь,  детка, это мне надо просить у вас прощения…    

– Вам,  у меня?.. За что?    

– За  то, что я не сказал вам этого раньше: вы ничего не должны Людоедке… Вы можете  сбросить эту мерзкую одежду и заменить ее той, которую вам предложит любезная  госпожа Жорж. Вы с ней почти одного роста, и она с удовольствием даст вам  что-нибудь из своего гардероба… Как видите, она уже входит в роль вашей  тетушки.    

Лилии-Марии  казалось, что все это сон; она попеременно смотрела на фермершу и на Родольфа,  не веря своим ушам.    

– Неужто  я больше не вернусь в Париж? – молвила она голосом, дрожащим от волнения. –  Я смогу остаться здесь? И госпожа Жорж разрешит мне?.. Значит, он возможен… тот  воздушный замок, о котором мы только что говорили?    

– Он  перед вами, я имел в виду эту ферму.    

– Нет,  о нет! Это было бы слишком прекрасно… слишком хорошо.    

– Никогда  не бывает слишком хорошо, Лилия-Мария.    

– О,  сжальтесь надо мной, господин Родольф… не обманывайте меня, мне было бы слишком  больно…    

– Дорогое  дитя, верьте мне, – сказал Родольф по-прежнему ласково, но с оттенком горделивого  достоинства, которое Лилия-Мария никогда не замечала у него, – да, если  захотите, то, начиная с сегодняшнего дня, вы будете вести рядом с госпожой Жорж  ту спокойную жизнь, описание которой только что привело вас в восторг… Хотя  госпожа Жорж и не доводится вам тетушкой, она будет относиться к вам с самой  нежной заботливостью; в глазах обитателей фермы вы будете считаться ее  племянницей; эта небольшая ложь сделает более естественным ваше пребывание  здесь… Повторяю… если вам этого хочется, Лилия-Мария, вы можете осуществить  свою недавнюю мечту. Когда вы будете одеты, как молоденькая фермерша, –  продолжал Родольф, улыбаясь, – мы сводим вас к любимице Мюзете,  хорошенькой белой телке, которая с нетерпением ждет обещанных вами  колокольчиков. Мы поглядим также на ваших приятелей-голубей; я непременно хочу  выполнить свое обещание.    

Лилия-Мария  крепко сжала руки. Удивление, радость, признательность, глубокое уважение  отразились на ее прелестном личике; глаза ее наполнились слезами.    

– Господин  Родольф… – воскликнула она, – значит, вы ангел господень, если  делаете столько добра людям, не зная их, и спасаете несчастных от нищеты и  позора!!!    

– Мое  бедное дитя, – ответил Родольф с улыбкой, в которой сквозила глубокая  печаль и невыразимая доброта, – хотя я еще молод, но уже испытал много  горя; этим и объясняется мое сострадание ко всем обездоленным, Лилия-Мария,  или, лучше сказать, Мария. Да, пусть отныне ваше имя будет Мария, нежное и  красивое, как вы сами. Ступайте теперь с госпожой Жорж, до моего отъезда мы еще  поговорим с вами, и я покину вас очень счастливый… при мысли, что вы счастливы.    

Лилия-Мария  ничего не ответила, она преклонила колена, взяла руку Родольфа и, прежде нежели  он успел ей помешать, почтительно поднесла ее к губам движением, исполненным изящества  и скромности.    

После  чего она последовала за госпожой Жорж, которая смотрела на нее с глубоким сочувствием.    

 Глава XIII

  МЭРФ И РОДОЛЬФ    

     

Родольф  вышел во двор фермы, где он встретился с мужчиной высокого роста, который  накануне, переодетый угольщиком, зашел предупредить его о прибытии Тома и Сары.    

Мэрфу,  так звали этого человека, было лет пятьдесят; седина посеребрила остатки его некогда  рыжеватых волос, которые кудрявились по бокам почти голого черепа; полное  розовое лицо было чисто выбрито, за исключением очень коротких рыжих бакенбард,  которые, прикрывая уши, заканчивались полумесяцем на пухлых щеках. Несмотря на  почтенный возраст и полноту, Мэрф был подвижен и крепок. Его физиономия, на  первый взгляд флегматичная, говорила о характере одновременно доброжелательном  и решительном. Он носил длинный черный сюртук с широкими фалдами, обширный  жилет и белый галстук; зеленовато-серые штаны были из той же ткани, что и гетры  на перламутровых пуговицах, не вполне доходившие до подвязок и позволявшие  видеть дорожные чулки из некрашеной шерсти.    

Одеждой  и осанкой Мэрф являл законченный тип помещика-дворянина, как говорят англичане.  Поспешим добавить, что он был англичанином и дворянином (эсквайром), но не  фермером. В ту минуту, когда Родольф вошел во двор, Мэрф клал в специальное  отделение небольшого дорожного экипажа пару только что вычищенных пистолетов.    

– Зачем,  к черту, ты взял эти пистолеты?    

– Это  касается только меня, монсеньор, – сказал Мэрф, спрыгивая с  подножки. – Вы занимаетесь своими делами, а я – своими.    

– На  какое время ты заказал лошадей?    

– Как  вы приказали, они будут здесь с наступлением темноты.    

– Ты  приехал утром?    

– В  восемь часов. У госпожи Жорж было достаточно времени, чтобы все подготовить.    

– Ты  не в духе… Ты недоволен мной?    

– Более  чем недоволен… Гораздо более. Не сегодня завтра… Словом, вам грозит опасность…  Дело идет о вашей жизни…    

– Тебе  не пристало так говорить! Дай тебе волю, ты один взял бы на себя весь риск и…    

– Право,  если бы вы делали добро, не рискуя жизнью, я не узрел бы в этом большой беды.    

– Зато  я не испытал бы столь большого удовольствия, дорогой Мэрф.    

– Такой  человек, как вы, и посещаете низкопробные таверны! – проговорил Мэрф, пожимая  плечами.    

– О,  как это похоже на всех ваших Джонов Булей с их преклонением перед  аристократией, воображающих, будто вельможи – люди иной породы, чем вы,  несчастные бараны, гордящиеся своими мясниками!!!    

– Будь  вы англичанином, монсеньор, вы бы поняли это… люди чтят тех, кто им оказывает  честь. Впрочем, кем бы я ни был, турком, китайцем или американцем, я все равно  сказал бы, что вы напрасно рискуете жизнью таким образом. Вчера вечером, в  гнусной улочке Сите, куда мы отправились с вами на поиски этого Краснорукого  (чтоб ему пусто было), только опасение прогневить вас непослушанием помешало  мне прийти вам на помощь в вашей драке с разбойником, которого вы нашли в этом  вертепе.    

– Иначе  говоря, господин Мэрф, вы сомневаетесь в моей силе, в моем мужестве?    

– К  несчастью, вы много раз доказывали мне и силу свою, и мужество. Благодарение  богу, Крабб из Рамсгейта научил вас боксу; парижанин Лакур показал вам, как  надо пользоваться шпагой, скрытой в трости, наносить удары ногами и шутки ради  обучил вас арго; знаменитый Бертран преподал вам фехтование, и в ваших  поединках с мастерами этого дела вы нередко были победителем. Из пистолета вы  убиваете ласточку на лету; у вас стальные мускулы; несмотря на изящество и  стройность, вы с такой же легкостью победили бы меня, с какой скаковая лошадь  победила бы ломовую… Это правда…    

Родольф  не без удовольствия выслушал этот перечень своих гладиаторских качеств.    

– Так  чего же ты боишься? – спросил он с улыбкой.    

– Я  утверждаю, что вам не пристало вступать в драку с первым попавшимся мужланом. Я  говорю это не из-за того, что считаю неприличным для некоего почтенного  дворянина, моего знакомца, мазать себе лицо углем и походить в таком виде на  черта… Несмотря на мою седину, дородность и степенность, я переоделся бы  канатным плясуном, лишь бы сослужить вам службу, но от своих слов я не  откажусь.    

– О,  я прекрасно знаю это, дорогой Мэрф. Когда какая-нибудь мысль засядет в твоей  упрямой башке, когда преданность внедрится в твое стойкое и отважное сердце,  самому дьяволу не вырвать их у тебя ни когтями, ни зубами.    

– Вы  льстите мне, монсеньор, вы замышляете какое-нибудь…    

– Говори,  не стесняйся.    

– Какое-нибудь  безрассудство, монсеньор.    

– Мой  бедный Мэрф, ты плохо выбрал время, чтобы читать мне нотации.    

– Почему?    

– Я  переживаю как раз одну из редких минут счастья, гордости… Я приехал сюда…    

– В  местность, где вы сделали столько добра?    

– Здесь  я спасаюсь от твоих проповедей, это мое прибежище.    

– Если  так, то где же еще, черт возьми, я смогу вас пожурить, монсеньор?    

– По  всему видно, Мэрф, что ты хочешь помешать моему новому безрассудству.    

– Есть  безрассудство и безрассудство, монсеньор, к некоторым из них я отношусь снисходительно.    

– Например,  к мотовству?    

– Да,  что ни говори, а имея миллиона два годового дохода…    

– И  вместе с тем, иной раз мне не хватает денег, мой бедный друг.    

– Кому  вы это говорите, монсеньор?    

– И  все же бывают радости, трепетные, чистые, глубокие, которые вдобавок недорого  стоят! Какое чувство можно сравнить с тем, что я испытал, когда эта  обездоленная девушка, увидев себя здесь, где ничто не грозит ей, в порыве  благодарности поцеловала мне руку? Это еще не все; мое счастье не кончится на  этом: завтра, послезавтра и еще долгие дня я буду с наслаждением думать о том,  что чувствует эта бедная девочка, просыпаясь утром в своем спокойном убежище,  под одной крышей с такой превосходной женщиной, как госпожа Жорж, которая нежно  полюбит ее, ибо несчастье сближает людей.    

– О,  что касается госпожи Жорж, никогда еще ваши добрые дела не находили лучшего  применения. Благородная, мужественная женщина!.. Ангел, сущий ангел по своей  редкой добродетели! Меня нелегко растрогать, но несчастья госпожи Жорж  растрогали меня… Зато ваша новая протеже… Впрочем, не будем говорить об этом,  монсеньор.    

– Почему,  Мэрф?    

– Монсеньор,  поступайте как вам заблагорассудится…    

– Я  делаю то, что хорошо и справедливо, – проговорил Родольф с оттенком  нетерпения.    

– Справедливо…  по вашему мнению.    

– Справедливо  перед богом и перед моей совестью, – строго заметил Родольф.    

– Простите,  монсеньор, но мы все равно не поймем друг друга. Повторяю, не стоит больше  говорить об этом.    

– А  я приказываю вам говорить, – повелительно воскликнул Родольф.    

– Еще  ни разу не случалось, монсеньор, чтобы вы приказывали мне молчать; надеюсь, что  на этот раз вы не прикажете мне говорить, – гордо ответил Мэрф.    

– Сударь!!! –  воскликнул Родольф.    

– Монсеньор!!!    

– Вам  известно, сударь, что я не терплю недомолвок.    

– А  если, на мой взгляд, они необходимы, – резко возразил Мэрф.    

– Так  знайте же, сударь, я снисхожу до фамильярности с вами, но при одном условии: вы  обязаны возвыситься до откровенности со мной.    

Невозможно  описать выражение крайнего высокомерия, отразившегося на лице Родольфа при этих  словах.    

– Монсеньор,  мне пятьдесят лет, я дворянин; вам не пристало так разговаривать со мной.    

– Замолчите!    

– Монсеньор!    

– Замолчите!    

– Монсеньор,  негоже принуждать великодушного человека вспоминать об оказанных им услугах.    

– Твои  услуги? Разве я не оплачиваю их всеми возможными способами?    

Надо  сказать, что Родольф не приписывал этим жестоким словам того унизительного  смысла, который усмотрел в них Мэрф из-за своего подневольного положения; к  несчастью, именно так он истолковал их. Лицо Мэрфа побагровело от стыда, и он  поднес сжатые кулаки ко лбу с выражением горестного возмущения; но тут  настроение его резко изменилось, и, бросив взгляд на Родольфа, благородное лицо  которого было искажено чувством гневного презрения, он подавил вздох, посмотрел  на молодого человека с ласковым состраданием и сказал ему взволнованно:    

– Монсеньор,  опомнитесь!.. Вы неблагоразумны!..    

Эти  слова окончательно вывели из себя Родольфа; глаза его дико сверкнули, губы  побелели, и он подошел к Мэрфу, угрожающе подняв руку.    

– Как  ты смеешь?! – воскликнул он.    

Мэрф  отступил на шаг и проговорил скороговоркой, как бы помимо воли:    

– Монсеньор,  монсеньор, вспомните о тринадцатом января!    

Эти  слова оказали поразительное действие на Родольфа. Его лицо, искаженное гневом,  разгладилось. Он пристально взглянул на Мэрфа, опустил голову и после минутного  молчания прошептал изменившимся голосом.    

– Ах,  сударь, как вы жестоки… я полагал, однако, что мое раскаяние, мои угрызения совести!..  И это вы!.. Вы!..    

Родольф  не докончил фразы, его голос прервался; он опустился на каменную скамью и закрыл  лицо руками.    

– Монсеньор, –  воскликнул Мэрф в отчаянии, – мой добрый господин, простите вашего старого  преданного Мэрфа! Только доведенный до крайности и опасаясь, увы, не за себя… а  за вас… последствий вашей горячности, я сказал без гнева, без упрека, сказал  помимо воли и с чувством сострадания… Монсеньор, я был неправ, что обиделся.  Боже мой, кому лучше знать ваш характер, как не мне, человеку, который всегда  был при вас с самого вашего детства!.. Умоляю, скажите, что прощаете меня за  то, что напомнил вам об этом роковом дне… Увы… Чего вы только не делали, дабы  искупить…    

Родольф  поднял голову; он был очень бледен.    

– Замолчи,  замолчи, старый друг, – сказал он грустно и мягко своему давнему спутнику, –  я благодарен тебе, что одним словом ты утишил мою гневную вспышку; я не стану  просить прощения за дерзости, которые тебе наговорил: ты сам знаешь, что «от  сердца до уст далеко», как говорят добрые люди в нашем краю. Я был не в себе,  позабудем об этом.    

– Увы!  Теперь вы долго будете грустить… Какой же я дурак!.. Больше всего на свете мне  хочется, чтобы ваше мрачное настроение развеялось… А я снова вызываю его своей  глупой обидчивостью! Бог ты мой! Какой толк быть честным человеком с седеющей  головой, если ты не умеешь терпеливо сносить незаслуженные упреки. Так нет  же, – продолжал Мэрф с волнением, тем более комичным, что оно не вязалось  с его обычным спокойствием, – так нет же, мне, видите ли, требуется, чтобы  меня хвалили с утра до ночи, чтобы мне повторяли: «Господин Мэрф лучший из  слуг; господин Мэрф, вы замечательный человек; боже, как он хорош собой,  господин Мэрф, нет и не бывало преданности, равной вашей, славный Мэрф!» Полно,  старый попугай, тебе, значит, требуется, чтобы кто-то беспрестанно гладил твою  старую голову.    

Вспомнив  затем о ласковых словах, сказанных ему Родольфом я начале беседы, он воскликнул  с еще большим пылом:    

– Сам  же он назвал меня своим хорошим, старым, верным Мэрфом!.. А я, словно какой-нибудь  мужлан, из-за его невольной вспышки!.. Черт возьми!.. Я готов выдрать себе  волосы.    

И  достойный джентльмен поднес руки к вискам.    

Эти  слова и жесты Мэрфа доказывали, что отчаяние его достигло предела. К несчастью  или к счастью для Мэрфа, он был почти совсем лыс, и покушение на свою шевелюру  ничем ему не грозило, о чем он искренне сожалел, ибо когда слова сменялись  делом, то есть когда его скрюченные пальцы встречали лишь гладкую, блестящую,  как мрамор, поверхность черепа, достойный эсквайр был смущен и пристыжен,  считая себя хвастуном, бахвалом из-за проявленного им самомнения. Поспешим  сказать в оправдание Мэрфа что у него была некогда самая густая, самая  золотистая шевелюра, когда-либо украшавшая голову йоркширского дворянина.    

Разочарование  Мэрфа по поводу отсутствия его шевелюры обычно забавляло Родольфа. Но в эту  минуту его мысли были серьезны, горестны. Не желая, однако, усугублять  раскаяние своего спутника, он сказал ему с мягкой улыбкой:    

– Послушай,  мой славный Мэрф, ты как будто превозносил до небес, то доброе, которое я  сделал госпоже Жорж…    

– Монсеньор…    

– Но  тебя удивляет мой интерес к этой бедной погибшей девушке?    

– Монсеньор,  умоляю вас… Я был неправ… неправ…    

– Нет…  Я понимаю, первое впечатление могло обмануть тебя… Но поскольку ты знаешь всю  мою жизнь, поскольку помогаешь мне с редкой преданностью, с редким мужеством  выполнить задачу, которую я возложил на себя, я обязан по велению долга или,  если хочешь, из чувства благодарности объяснить тебе, что не поступаю  легкомысленно.    

– Мне  ли не знать этого, монсеньор!    

– Тебе  известны мои мысли о том добре, что может делать человек. Выручать порядочных  людей, которые жалуются на свою долю, – хорошо. Разузнавать о тех, кто  честно, мужественно ведет битву с жизнью, и приходить им на помощь, иной раз  без их ведома… вовремя предупреждать нищету и соблазн, ведущие к преступлению…  еще лучше. Обелять в их собственных глазах и возвращать к честной, достойной  жизни тех, кто сумел сохранить великодушные чувства среди унизительного  презрения, гнетущей нищеты и окружающей испорченности, и ради этого смело  входить в соприкосновение с нищетой, испорченностью и грязью… лучше всего.  Преследовать непримиримой ненавистью, неумолимым возмездием порок, подлость,  преступление, ползают ли они в грязи или купаются в роскоши, не что иное, как  акт справедливости… Но слепо помогать заслуженной нищете, позорить, осквернять  милосердие и жалость, профанировать сочувствие и подаяние – благих,  целомудренных утешительниц моей израненной души… и дарить их людям недостойным,  бесчестным было бы отвратительно, постыдно, кощунственно. Это значило бы  порождать сомнение в существовании бога, а дающий должен пробуждать веру в него.    

– Монсеньор,  я вовсе не хотел сказать, что вы облагодетельствовали кого-нибудь недостойного.    

– Еще  одно слово, мой старый друг. Госпожа Жорж и несчастная девушка, которую я поручил  ее попечению, вышли из двух противоположных миров, но обе очутились в бездне  злосчастья. Жизнь одной из них, счастливой, богатой, любимой, уважаемой,  наделенной всеми добродетелями, была растоптана, загублена лицемерным негодяем,  за которого ее выдали недальновидные родители… Я говорю с радостью, что без  меня эта несчастная женщина погибла бы в нищете, ибо стыд мешал ей просить о  помощи.    

– Ах,  монсеньор, когда мы поднялись на ее мансарду, какую мы увидели там страшную  нищету! Это было ужасно, ужасно!.. И когда после долгой болезни она, так  сказать, пришла в себя здесь, в этом спокойном доме, каково же было ее  удивление, ее благодарность! Вы правы, монсеньор, помощь, оказываемая людям,  попавшим в такую горькую беду, внушает веру в бога.    

– И  помогать им – значит почитать его! Да, согласен, нет ничего более возвышенного,  чем мудрая и спокойная добродетель, нет никого более достойного уважения, чем  такая женщина, как госпожа Жорж. Воспитанная доброй и благоразумной матерью в  разумном соблюдении своих обязанностей, она ни разу не нарушила его… ни разу!!!  И мужественно прошла через самые тяжкие испытания. Разве не славим мы  всевышнего во всей его благости, спасая от разврата одну из редких натур,  которых ему было угодно наделить многими качествами?.. Не заслуживает ли  жалости, интереса, уважения… да, уважения, эта несчастная девочка, которая,  предоставленная самой себе, истерзанная, заключенная в тюрьму, униженная и  поруганная, свято сохранила в глубине сердца ростки добра, заложенные в нее  богом? Если бы ты слышал бедняжку… при первом выражении сочувствия с моей  стороны, как первом дружеском сердечном слове, обращенном к ней, лучшие свойства,  тончайшие чувства, самые поэтичные и чистые помыслы пробудились в ее  простодушной душе наподобие того, как весной множество полевых цветов непроизвольно  распускается на лугах, пригретых солнцем! Во время часовой беседы с  Лилией-Марией я открыл в ней сокровище доброты, деликатности, мудрости, мой  дорогой Мэрф. Улыбка тронула мои губы, а слезы навернулись на глаза, когда  среди своей пленительной и разумной болтовни она доказывала мне необходимость  откладывать по сорок су в день, чтобы уберечь себя от нужды и дурных соблазнов.  Бедная крошка! Она говорила все это таким серьезным, убежденным голоском; она  была так искренне довольна, что дает мне хороший совет, и так искренне  обрадовалась, когда я обещал слушаться ее!.. Я был тронут, уверяю тебя, тронут  до слез, я уже говорил тебе об этом… А меня еще обвиняют в том, что я человек  пресыщенный, черствый, непреклонный… О нет, нет! Слава богу, я еще чувствую  иногда, как бурно, горячо бьется мое сердце… Но ты сам растроган, мой старый  друг… Право, Лилии-Марии не придется ревновать тебя к госпоже Жорж, ее участь  не оставит тебя безразличным.    

– Ваша  правда, монсеньор… Эта просьба о том, чтобы вы откладывали по сорок су в день –  ведь она думала, что вы рабочий, вместо того чтобы выпрашивать их для себя… да,  эта просьба тронула меня, быть может, больше, чем следовало бы.    

– Стоит  мне подумать, что у этой девочки, как говорят, есть мать, богатая, уважаемая, которая  бессовестно бросила ее… О, если это так – надеюсь, я узнаю правду и все  расскажу тебе. О, если это так… горе… горе этой женщине! Ее ждет грозное  возмездие… Мэрф, Мэрф… я еще никогда не чувствовал такой беспощадной ненависти,  как при мысли об этой незнакомке. Ты же знаешь, Мэрф, знаешь… иная месть дорога  моему сердцу… иная боль драгоценна мне… я жажду иных слез!    

– Увы,  монсеньор, – проговорил Мэрф, огорченный выражением сатанинской злобы, исказившей  при этих словах черты Родольфа, – я знаю, что люди, заслуживающие внимания  и участия, часто говорят о вас: «Так, значит, он добрый ангел!» Зато другие,  заслуживающие презрения и ненависти, восклицают, проклиная вас в порыве  отчаяния: «Так, значит, он демон!..»    

– Тише,  сюда идут госпожа Жорж с Марией… Распорядитесь, чтобы все было готово к нашему  отъезду: мне надо пораньше быть в Париже.    

 Глава XIV

  РАССТАВАНИЕ    

     

Благодаря  стараниям г-жи Жорж Марию (так мы будем называть отныне Певунью) нельзя было  узнать.    

Хорошенький  круглый чепчик, какие носят местные крестьянки, и причесанные на пробор густые  белокурые волосы обрамляли ее Девственное личико. Большой шейный платок из белого  муслина скрещивался у нее на груди и уходил под высокий квадратный нагрудник  фартучка из переливчатой тафты, голубые и розовые отсветы которой падали на  коричневое платье, словно сшитое по ней.    

Личико  девушки было сосредоточенно, ибо большое счастье погружает иные натуры в невыразимую  грусть, в светлую меланхолию.    

Родольфа  не удивила задумчивость Марии. Появись она веселая, болтливая, у него сложилось  бы менее высокое мнение о ней.    

С  присущим ему тактом он не сказал ни одного лестного слова Марии, хотя она и  блистала красотой.    

Родольф  чувствовал нечто торжественное, священное в возрождении этой души, вырванной у  порока.    

Госпожа  Жорж, на серьезном лице которой лежал отпечаток долгих страданий и покорности  судьбе, смотрела на Марию со снисходительностью и чуть ли не материнской  нежностью: так пришлись ей по душе мягкость и изящество этой девушки.    

– Вот  и моя детка… Она пришла поблагодарить вас за все, что вы для нее сделали, –  проговорила г-жа Жорж, подводя Певунью к Родольфу.    

При  слове «детка» Певунья медленно подняла большие голубые глаза на свою покровительницу  и посмотрела на нее с чувством неизъяснимой благодарности.    

– Спасибо  вам за Марию, дорогая госпожа Жорж, она заслуживает вашей нежной заботливости…  да и всегда будет достойна ее.    

– Господин  Родольф, – проговорила Певунья дрожащим голосом, – вы поймете, не правда  ли, что я не нахожу слов…    

– Ваше  волнение мне и так все сказало, Мария…    

– О,  она и сама понимает, что должна благодарить провидение за ниспосланное ей счастье, –  растроганно молвила г-жа Жорж. – Когда она вошла в мою спальню, ее первым  побуждением было броситься на колени перед распятием.    

– Ведь  теперь благодаря вам, господин Родольф, я смею молиться, – проговорила  Мария, смотря на своего покровителя.    

Мэрф  резко отвернулся: английская невозмутимость не позволяла ему показать,  насколько он тронут этими простыми словами Марии.    

– Дитя  мое, – сказал Родольф, – мне надо побеседовать с госпожой Жорж… Мой  друг Мэрф сходит с вами на ферму… и познакомит вас с вашими будущими питомцами…  Скоро и мы присоединимся к вам… Мэрф!.. Мэрф! Ты что, не слышишь меня?    

Достойный  джентльмен стоял в эту минуту спиной к Родольфу и притворялся, что громко  сморкается; он спрятал платок в карман, надвинул на глаза шляпу и, наполовину  обернувшись к Марии, подал ей руку. Мэрф так искусно проделал все это, что ни  Родольф, ни г-жа Жорж не увидели его лица. Затем, держа под руку молодую  девушку, он быстро зашагал к зданию фермы, и Певунье пришлось бежать за ним,  как она бегала в детстве за Сычихой.    

– Так  что же вы думаете о Марии, госпожа Жорж?    

– Я  уже говорила вам, господин Родольф, что, войдя в мою спальню, она поспешно преклонила  колени перед висящим у меня распятием… Не могу выразить, сколько было непосредственности,  подлинного религиозного чувства в этом поступке… Я сразу поняла, что душа ее  осталась чиста… И кроме того, в благодарности Марии нет ничего искусственного…  выспреннего; вот почему ее чувство кажется особенно искренним. Приведу еще один  пример, который покажет вам, что ей присуще глубокое религиозное чувство. «Вы  были, вероятно, поражены и очень счастливы, когда господин Родольф сказал, что  вы останетесь здесь?.. Какое впечатление его слова произвели на вас?» – «О,  когда господин Родольф сказал мне это, я сама не знаю, что случилось со мной; я  почувствовала нечто вроде священного трепета, благоговейной радости, как  прежде, при входе в церковь… когда я смела туда входить, – прибавила  она, – ведь вам известно, сударыня…» Я не позволила ей продолжать, видя,  что лицо покрылось краской стыда: «Я знаю, дитя мое, я всегда буду называть вас  так… Я знаю, что вы много выстрадали, детка, но бог благословляет тех, кто  любит и страшится его, тех, кто несчастлив и раскаялся…»    

– Ну  что же, милая госпожа Жорж, я вдвойне доволен тем, что сделал. Со временем эта  бедная девушка еще больше расположит вас к себе… вы правильно угадали: задатки  у нее превосходные.    

– Вот  что еще тронуло меня, господин Родольф: она не задала мне ни одного вопроса о  вас, хотя любопытство ее, конечно, было возбуждено. Меня поразила ее  сдержанность, деликатность, и мне захотелось понять, насколько непосредственно  такое поведение. «Вам, наверно, интересно узнать, кто такой ваш таинственный  благодетель?» – «Я знаю… – ответила она с прелестной наивностью: – Он  зовется моим благодетелем».    

– Так,  значит, вы полюбите ее, великодушная женщина? Вам будет приятно ее общество, и  она займет уголок в вашем сердце…    

– Во  всяком случае, я буду заботиться о ней… как заботилась бы… о нем, –  сокрушенно проговорила г-жа Жорж.    

Родольф  взял ее за руку.    

– Полно,  полно, еще рано отчаиваться… Если до сих пор мои поиски не увенчались успехом,  быть может, в один прекрасный день…    

Госпожа  Жорж печально покачала головой.    

– Моему  несчастному сыну исполнилось бы теперь двадцать лет, – проговорила она с  горечью.    

– Скажите  лучше, что ему исполнилось двадцать…    

– Да  услышит вас бог, господин Родольф!    

– Он  услышит меня… я твердо верю в это… Вчера я ходил на поиски (правда, напрасные)  некоего пройдохи, прозванного Красноруким, который, как мне говорили, кое-что  знает о вашем сыне. По выходе из дома, где живет Краснорукий, мне пришлось  вступить в драку, благодаря которой я и встретил эту несчастную Девушку.    

– Ну  что же… по крайней мере, ваше желание мне помочь навело вас на след нового злосчастья,  господин Родольф.    

– Впрочем,  мне давно хотелось исследовать категорию отверженных людей… Я был почти уверен,  что среди них найдутся души, которые можно вырвать у старика Сатаны, –  сказал с улыбкой Родольф, – я забавляюсь, идя наперекор его козням, и иной  раз мне удается похитить лучшую его добычу.    

И,  перейдя на более серьезный тон, Родольф спросил:    

– Никаких  сведений из Рошфора?    

– Никаких… –  ответила г-жа Жорж тихо, с дрожью в голосе.    

– Тем  лучше!.. Теперь уже можно не сомневаться, что этот изверг погиб в каком-нибудь  болоте при попытке к бегству. Его приметы широко известны… он опасный  преступник, и, конечно, все средства были пущены в ход, чтобы разыскать его;  ведь прошло уже полгода с тех пор, как он исчез с ка…    

Родольф  умолк, не решаясь произнести это страшное слово.    

– С  каторги!.. Хотите вы сказать… с каторги! – воскликнула как потерянная  несчастная женщина. – И этот человек – отец моего сына!.. О, если мой  бедный ребенок еще жив… если он по моему примеру не переменил фамилии… Какой  это стыд для него… какой стыд! Но это еще пустяки… Ведь отец его мог исполнить  свою чудовищную угрозу… Ах, господин Родольф, простите меня, но, невзирая на  все ваши благодеяния, я чувствую себя очень несчастной.    

– Успокойтесь,  прошу вас.    

– Иной  раз мне мерещатся всякие ужасы. Мне чудится, что мужу удалось сбежать из  Рошфора, что он цел и невредим, что он ищет меня, хочет убить, как убил, быть  может, нашего сына. Ума не приложу, что он мог с ним сделать!    

– Эта  тайна давно гложет меня, – задумчиво проговорил Родольф. – Для чего  этот подлец взял с собой вашего сына, когда пятнадцать лет тому назад он  пытался, по вашим словам, перебраться через французскую границу. Маленький  ребенок мог только помешать его бегству.    

– Увы,  господин Родольф, когда мой муж (несчастная женщина вздрогнула, произнеся это  слово) был арестован на границе, привезен в Париж и брошен в тюрьму, я получила  разрешение на свидание с ним. Тогда-то он и произнес эти страшные слова: «Я  похитил твоего сына потому, что ты любишь его; таким образом я заставлю тебя  посылать мне деньги, которые будут, а может, и не будут истрачены на него… это  уже моя забота… Останется ли он в живых или нет – не важно… Но если он выживет,  то окажется в руках такого человека, что стыд за сына падет на твою голову, как  уже пал на нее стыд за его отца…» И вот месяц спустя мой муж был приговорен к  пожизненной каторге… С тех пор все просьбы, мольбы, обращенные в моих письмах к  мужу, были тщетны; я так ничего и не узнала о судьбе моего мальчика… Ах,  господин Родольф, где теперь мой сын? Мне то и дело вспоминаются чудовищные  слова, сказанные мужем: «Стыд за сына падет на твою голову, как уже пал на нее  стыд за его отца!»    

– Но  злодеяние бессмысленно; зачем было развращать, растлевать несчастного ребенка?  И главное, зачем отнимать его у вас?    

– Я  уже говорила вам об этом, господин Родольф, чтобы вынудить меня посылать ему  деньги; хотя он и разорил нас с сыном, у меня еще оставались кое-какие  средства, которые он и выманивал у меня таким способом. Прекрасно зная его  подлость, я все же не могла поверить, чтобы хоть часть этих денег не пошла на  воспитание бедного мальчика.    

– А  у вашего сына не было никакого отличительного признака, никакой вещицы, которые  помогли бы установить его личность?    

– Ничего,  господин Родольф, кроме крошечного скульптурного изображения святого духа из  лазурита, которое он носил на серебряной цепочке; эта реликвия, освященная  самим святейшим отцом, принадлежала моей матери, которая очень чтила ее; я тоже  носила ее; потом повесила этот талисман на шею моему сыну. Увы, он потерял свою  чудодейственную силу.    

– Как  знать! Мужайтесь, несчастная мать: бог всемогущ.    

– Да,  провидение послало мне вас, господин Родольф.    

– Слишком  поздно, милая госпожа Жорж, слишком поздно. Раньше я сумел бы, возможно,  избавить вас от долгих лет скорби.    

– Ах,  господин Родольф, вы и так меня осчастливили.    

– Чем  же? Я купил у вас эту ферму. В дни вашего благоденствия вам нравилось совершенствовать  и украшать свои владения; затем вы согласились стать моим управляющим;  благодаря вашим стараниям, вашей деловитости ферма приносит мне доход…    

– Приносит  вам доход, сударь? – переспросила г-жа Жорж, прерывая Родольфа. –  Ведь я сама отдаю арендную плату нашему славному аббату Лапорту, а он, по  вашему приказанию, раздает ее нуждающимся.    

– Ну  что же, разве это не превосходное употребление денег? Но скажите, вы  предупредили нашего милого аббата о моем приезде? Я непременно хочу поручить  ему мою протеже. Он получил мое письмо?    

– Господин  Мэрф отнес ему письмо сегодня утром, как только приехал на ферму.    

– В  этом письме я рассказал в нескольких словах вашему славному священнику историю  этой бедной девочки; я не был уверен, что сумею приехать к вам сегодня. В этом  случае Мэрф привез бы вам Марию.    

Подошедший  батрак прервал беседу, происходившую в саду.    

– Сударыня,  его преподобие ожидает вас.    

– Скажи,  парень, а почтовые лошади прибыли?    

– Да,  господин Родольф, уже запрягают.    

И батрак  вышел из сада.    

Госпожа  Жорж, священник и все жители фермы знали покровителя Марии лишь под именем  Родольф. Мэрф хранил гробовое молчание насчет своего бывшего питомца; правда,  он всегда титуловал его с глазу на глаз, зато при посторонних называл его не  иначе как г-ном Родольфом.    

– Я  забыл предупредить вас, дорогая госпожа Жорж, – сказал Родольф, когда они  возвращались на ферму, – по-моему, у Марии слабые легкие. Лишения, нищета  подорвали ее здоровье. Сегодня утром, при дневном свете, я был поражен ее  бледностью, хотя на щеках ее играл яркий румянец; мне показалось также, что  глаза у нее лихорадочно блестят… ей потребуется заботливый уход.    

– Можете  рассчитывать на меня, господин Родольф. Слава богу, у нее нет ничего серьезного…  В этом возрасте… она быстро поправится в деревне, на свежем воздухе, отдых и  счастье тоже сделают свое дело.    

– Согласен  с вами… но я не особенно доверяю вашим деревенским врачам… Я скажу Мэрфу, чтобы  он привез сюда моего доктора – негра… он превосходный врач и назначит пациентке  тот режим, в котором она нуждается… Вы часто будете осведомлять меня о здоровье  Марии… Немного спустя, когда она успокоится и окрепнет, мы подумаем о ее  будущем… Быть может, для нее лучше всего было бы остаться с вами… если она  придется вам по сердцу.    

– Таково  и мое желание, господин Родольф. Она заменит мне ребенка, которого я неустанно  оплакиваю.    

– Ну  что ж, будем надеяться на счастливый исход… для вас и для нее.    

Когда  Родольф с г-жой Жорж приближались к дому, Мэрф и Мария подходили к нему с  другой стороны.    

Мария  была оживленна после прогулки. Родольф обратил внимание г-жи Жорж на два ярких  пятна, рдевших на щеках молодой девушки, которые резко выделялись на нежной  белизне ее кожи.    

Достойный  джентльмен, оставив Певунью, подошел со смущенным видом к Родольфу и сказал ему  на ухо:    

– Эта  девушка околдовала меня; не знаю теперь, кто из них мне больше нравится – она  или госпожа Жорж… Я был скотиной, болваном.    

– Только  не вырывай себе волосы из-за этого, старый друг, – сказал Родольф и с  улыбкой пожал руку эсквайра.    

Опираясь  на Марию, г-жа Жорж вошла в маленькую гостиную, в первом этаже своего дома, где  ее ожидал аббат Лапорт.    

Мэрф  отлучился, чтобы распорядиться об отъезде.    

Госпожа  Жорж, Мария, Родольф и священник остались одни.    

Стены и  мебель этой простой и уютной гостиной были обиты тисненым полотном, как,  впрочем, и остальные комнаты дома, точно описанного Родольфом во время его  поездки с Певуньей.    

Толстый  ковер лежал на полу, огонь пылал в камине, и два огромных букета китайских астр  всевозможной расцветки стояли в двух хрустальных вазах, распространяя вокруг  себя легкий бальзамический аромат.    

Сквозь  полузакрытые решетчатые ставни были видны луг, маленькая речка и холм, поросший  каштанами.    

Аббату  Лапорту, сидевшему у камина, перевалило за восемьдесят, и после революции он  стал настоятелем этого бедного прихода.    

Трудно  было встретить более почтенную внешность, чем у этого аббата с его старческим,  исхудавшим и болезненным лицом в рамке длинных седых волос, которые падали на  воротник его черной, кое-где заплатанной сутаны; по словам аббата, лучше отдать  хорошее, теплое сукно двум-трем неимущим детям, чем разыгрывать из себя щеголя,  иными словами, чем менять сутаны каждые два-три года.    

Добрый  аббат был очень стар, так стар, что его руки вечно дрожали, и иной раз, когда в  разговоре он поднимал их, можно было подумать, что он благословляет свою  паству.    

Родольф  с интересом наблюдал за Марией.    

Если бы  он хуже знал ее, или, точнее, хуже разгадал ее душу, он был бы, вероятно,  удивлен тем благоговейным спокойствием, с которым она подошла к священнику.    

Тонкое  чутье Марии подсказало ей, что стыд кончается там, где начинаются раскаяние и  искупление.    

– Ваше  преподобие, – почтительно сказал Родольф, – госпожа Жорж согласилась  взять на попечение эту юную девушку… для которой я хочу испросить и вашего  благосклонного внимания.    

– Она  имеет на него право, сударь, как и все те, кто прибегает к нам. Милосердие бога  неистощимо, мое дорогое дитя! Он доказал вам это, не покинув вас в ваших  горьких испытаниях… Мне все известно. – И он взял руку Марии в свои  дрожащие старческие руки. – Великодушный человек, спасший вас от гибели,  исполнил слово Писания, гласящее: «Господь печется о тех, кто призывает его; он  услышит их стоны и спасет их». А теперь постарайтесь заслужить своим поведением  милосердие господне. Я же всегда буду рад подбодрить, поддержать вас… на той  благой стезе, на которую вы вступили. У вас перед глазами неизменно будет  назидательный пример госпожи Жорж… А во мне вы найдете внимательного советчика…  Господь завершит свое дело…    

– Я  буду молиться за тех, кто пожалел меня и привел к богу, отец мой… –  сказала Певунья.    

И почти  непроизвольно она опустилась на колени перед священником. Рыдания душили ее.    

Госпожа  Жорж, Родольф и аббат были глубоко растроганы.    

– Дорогое  дитя, – сказал священник, – вы скоро заслужите отпущение грехов, ибо  являетесь скорее жертвой, нежели грешницей. Как сказал пророк: «Господь  поддерживает тех, кто готов пасть, и поднимает тех, кто повержен».    

– Прощайте,  Мария, – сказал Родольф, вручая девушке маленький золотой крестик на черной  бархотке. – Сохраните его на память обо мне; сегодня утром я велел  выгравировать на нем число этого дня – дня вашего освобождения… вашего  искупления. Скоро я приеду навестить вас.    

Мария  поднесла крестик к губам.    

В эту  минуту Мэрф открыл дверь в гостиную.    

– Господин  Родольф, – сказал он, – экипаж подан.    

– Прощайте,  отец мой… прощайте, милая госпожа Жорж… Я вверяю вам ваше дитя или, точнее,  наше дитя. Еще раз прощайте, Мария.    

Опираясь  на г-жу Жорж и на Певунью, которые направляли его неверные шаги, почтенный  аббат вышел из гостиной, чтобы проводить Родольфа.    

Последние  лучи солнца ярко освещали эту примечательную и скорбную группу.    

Престарелого  священника, олицетворяющего милосердие, прощение и вечную надежду…    

Женщину,  испытавшую все несчастья, какие могут поразить жену и мать.    

Юную  девушку, едва вышедшую из детского возраста, которую нищенство и гнусная преступная  среда толкнули некогда в омут порока.    

Родольф  сел в коляску, Мэрф поместился рядом с ним…    

Лошади  тронули и помчались во весь опор.    

 Глава XV

  СВИДАНИЕ    

     

Поручив  Певунью заботам г-жи Жорж, Родольф, все так же одетый по-рабочему, стоял в  полдень следующего дня у двери кабака «Корзина цветов», расположенного  неподалеку от заставы Берси.    

Накануне,  в десять часов вечера, Поножовщик пришел на свидание, назначенное ему Родольфом.  Читатель узнает из продолжения этого рассказа о результате их встречи.    

Итак,  был полдень, дождь лил как из ведра; вода в Сене, вздувшейся от непрерывных дождей,  сильно поднялась и залила половину набережной.    

Время от  времени Родольф нетерпеливо посматривал в сторону заставы; наконец, увидев  вдалеке мужчину и женщину под зонтом, он узнал Сычиху и Грамотея.    

Оба они  преобразились; разбойник отказался от своего отрепья и от выражения зверской жестокости;  на нем был длинный редингот из зеленого касторина, на голове – круглая шляпа;  его галстук и рубашка поражали безупречной белизной. Если бы не отталкивающее  безобразие черт лица и не хищный блеск жгучих бегающих глазок, его можно было  бы принять, судя по спокойной, уверенной походке, за добропорядочного буржуа.    

Одноглазая  тоже прифрантилась, надела белый чепчик и большую шаль из шелковых охлопков,  подделку под кашемировую; в руке она держала объемистую корзину.    

Дождь  внезапно прекратился. Родольф превозмог чувство гадливости и двинулся навстречу  отвратительной супружеской паре.    

Грамотей  сменил кабацкое арго на чуть ли не изысканный язык, который, свидетельствуя об  образованности этого человека, до странности не вязался с его похвальбой своими  кровавыми подвигами.    

При  приближении Родольфа Грамотей отвесил ему глубокий поклон; Сычиха сделала реверанс.    

– Сударь…  я ваш покорнейший слуга… – сказал Грамотей. – Разрешите  засвидетельствовать вам мое почтение, весьма рад познакомиться… Или, точнее,  возобновить знакомство… ибо позавчера вы почтили меня двумя ударами кулака,  способными убить носорога… Но пока что не стоит говорить об этом; то была шутка  с вашей стороны… уверен, простая шутка… позабудем о ней… Зато серьезные  интересы объединяют нас. Вчера вечером, в одиннадцать часов, я встретился в  кабаке с Поножовщиком; я назначил ему свидание здесь на тот случай, если он  пожелает быть нашим сотрудником, но он, видимо, наотрез отказался от этого  дела.    

– А  вы-то согласны?    

– Если  вам угодно, господин… Ваше имя?    

– Родольф.    

– Господин  Родольф… мы зашли бы в «Корзину цветов»… ни я, ни моя супруга еще не  завтракали… Мы побеседуем о наших делишках и кстати заморим червячка.    

– Охотно.    

– По  дороге можно будет перекинуться несколькими словами. Не в упрек вам будь  сказано, вы с Поножовщиком должны возместить мне и моей жене понесенные нами  убытки. Из-за вас мы потеряли более двух тысяч франков. Неподалеку от Сент-Уена  у Сычихи было назначено свидание с высоким господином в трауре, он позавчера  вечером осведомлялся о вас в кабаке; он предложил нам две тысячи франков, чтобы  мы кое-что сделали вам… Поножовщик приблизительно объяснил нам суть дела… Да,  чуть не забыл, Хитруша, – обратился разбойник к жене, – сходи в  «Корзину цветов», выбери там отдельный кабинет и закажи хороший завтрак;  отбивные котлеты, кусок телятины, салат и две бутылки лучшего бонского вина; мы  нагоним тебя.    

За все  это время Сычиха ни на минуту не отрывала от Родольфа своего единственного глаза;  обменявшись взглядом с Грамотеем, она тотчас же ушла.    

– Итак,  я говорил вам, господин Родольф, что Поножовщик ввел меня в курс дела.    

– А  что значит ввести в курс?    

– Правильно…  Этот язык несколько сложен для вас; я хотел сказать, что Поножовщик объяснил  мне в общих чертах, чего хочет от вас высокий господин в трауре со своими двумя  тысячами.    

– Хорошо,  хорошо.    

– Не  слишком-то хорошо, молодой человек, ибо Поножовщик, встретив вчера утром Сычиху  возле Сент-Уена, не отошел от нее ни на шаг, даже когда появился высокий  господин в трауре; вот почему этот последний не посмел к ней приблизиться.  Следовательно, с вашей помощью мы должны вернуть эту сумму, не считая пятисот  франков за бумажник, который мы все равно не стали бы отдавать, ибо из  просмотра бумаг явствует, что они стоят много дороже.    

– В  нем были большие ценности?    

– Нет,  только документы, которые показались мне весьма любопытными, хотя в большинстве  своем они написаны по-английски; я их храню вот здесь, – сказал разбойник,  похлопывая по боковому карману своего редингота.    

Слова  Грамотея о том, что он имеет при себе бумаги, выкраденные им два дня назад у Тома,  очень обрадовали Родольфа, ибо бумаги эти имели для него большое значение.  Указания, данные им Поножовщику, не преследовали иной цели, как помешать Тому  подойти к Сычихе; в этом случае бумажник остался бы у нее, а Родольф надеялся  сам завладеть им.    

– Итак,  я сохранил их на всякий случай, – сказал разбойник, – ибо я нашел  адрес господина в трауре и не сегодня завтра повидаюсь с ним.    

– Если  хотите, мы заключим с вами сделку, если наше дело выгорит, я куплю у вас все бумаги;  ведь я знаком с этим человеком и они мне нужнее, чем вам.    

– Поживем  – увидим… Но вернемся к нашему разговору.    

– Так  вот, я предложил великолепное дело Поножовщику, сперва согласился, потом отказался.    

– Вечно  у него какие-то причуды…    

– Но,  отказавшись, он обратил внимание…    

– Он  обратил ваше внимание…    

– Черт  возьми!.. Вы на грамматике собаку съели.    

– Оно  и понятно, ведь по профессии я школьный учитель.    

– Итак,  он обратил мое внимание на вас, сказал, что сам не ест красного хлеба, но  не хочет отваживать от него других, и добавил, что вы – человек, который мне  нужен.    

– Не  могли бы вы сказать – не сочтите мой вопрос за бестактность, – почему  вчера утром вы назначали свидание Поножовщику в Сент-Уене, что позволило ему  встретиться с Сычихой? Он был в замешательстве и ничего мне не объяснил толком.    

Родольф  незаметно прикусил губу и, пожимая плечами, ответил:    

– Вполне  естественно, ведь я открыл ему свой план лишь наполовину: понимаете… он еще не  дал мне окончательного ответа.    

– Вы  поступили осмотрительно.    

– Тем  более что у меня было два дела на примете.    

– Да?    

– Вот  именно.    

– Вы  человек осторожный… Итак, вы назначили свидание Поножовщику в Сент-Уене для…    

После  недолгого колебания Родольфу удалось придумать довольно правдоподобную историю,  чтобы замять неловкость Поножовщика.    

– Вот  в чем дело… – сказал он. – Операция, которую я предлагаю, хороша тем,  что хозяин дома, о котором идет речь, уехал за город… но я очень опасался, как  бы он не вернулся. Чтобы быть спокойным на этот счет, я сказал себе: остается  только одно…    

– Убедиться  воочию в присутствии хозяина дома в деревне.    

– Вы  правы… Итак, я отправляюсь в Пьерфит, где находится его дача… моя двоюродная  сестра работает у него прислугой… понимаете?    

– Прекрасно  понимаю, парень. И что же?    

– Сестра  сказала мне, что ее хозяин приедет в Париж только послезавтра.    

– Послезавтра?    

– Да.    

– Превосходно,  но я возвращаюсь к своему вопросу… Зачем было назначать свидание Поножовщику в  Сент-Уене?    

– Вы  не только сообразительны… На каком расстоянии от Пьерфита находится Сент-Уен?    

– Приблизительно  на расстоянии одного лье.    

– А  сколько от Сент-Уена до Парижа?    

– Столько  же.    

– Так  вот, если бы я никого не нашел в Пьерфите, иначе говоря, если бы дача была  пуста… там тоже можно было обделать выгодное дельце, не такое выгодное, как в  Париже, но все же сносное… В этом случае я поспешил бы в Сент-Уен за  Поножовщиком, который ждал меня в условленном месте. Мы вернулись бы в Пьерфит  по известной мне проселочной дороге.    

– Понимаю.  А если, напротив, дело ждало вас в Париже?    

– Мы  добрались бы до заставы Этуаль по дороге Восстания и по аллее Вдов.    

– Да,  это рядом. Из Сент-Уена вам было рукой подать до обеих операций… ловко придумано.  Теперь мне ясно присутствие Поножовщика в Сент-Уене… Итак, мы говорили, что дом  на аллее Вдов будет пустовать до послезавтра…    

– Да…  за исключением привратника.