1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Водопад Фу̀ру замечателен тем, что его посетил один отрекшийся от престола император.
      
Водопад На̀ти находится в Кумано̀, и это придает ему особое очарование.
      
Водопад Тодоро̀ки — «Гремящий», — как устрашающе он гремит!
    
    
      
        
62. Реки
      
      
Река А̀сука 
      [130]! Как недолговечны ее пучины и перекаты! Думаешь с печалью о том, что готовит неверное будущее.
      
Река О̀и. Река Ианасэ̀ — «Семь стремнин».
      
Река Мимито̀ — «Чуткое ухо». Любопытно бы узнать, к чему она так усердно прислушивалась?
      
Река Тамахо̀си — «Жемчужная звезда». Река Хосо̀тани — «Поток в ущелье». Река Ну̀ки в стране Идзу и река Сава̀да воспеты в песнях са̀йбара. Река Нато̀ри — «Громкая слава», — хотела бы я спросить у кого-нибудь, какая слава пошла о ней. Река Ёсино̀.
      
Ама̀-но ка̀вара — «Небесная река 
      [131]
      [132]». Какое прекрасное название! На ее берегу когда-то сказал поэт Нарихѝра:
      
        
          
Сегодня к звезде Ткачихе
          
Я попрошусь на ночлег.
        
      
    
    
      
        
63. Покидая на рассвете возлюбленную…
      
      
Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем наряде.
      
Не беда, если он небрежно завяжет шнурок от шапки, если прическа и одежда будут у него в беспорядке, пусть даже кафтан сидит на нем косо и криво, — кто в такой час увидит его и осудит?
      
Когда ранним утром наступает пора расставанья, Мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, медлит подняться с любовного ложа.
      
Дама торопит его уйти:
      
— Уже белый день. Ах-ах, нас увидят!
      
Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью.
      
Как будто у него ничего другого и в мыслях нет, а смотришь, тем временем он незаметно завязал на себе пояс.
      
Потом он приподнимает верхнюю часть решетчатого окна и вместе со своей подругой идет к двустворчатой двери.
      
— Как томительно будет тянуться день! — говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание.
      
А ведь случается, иной любовник вскакивает утром как ужаленный. Поднимая шумную возню, суетливо стягивает поясом шаровары, закатывает рукава кафтана или «охотничьей одежды», с громким шуршанием прячет что-то за пазухой, тщательно завязывает на себе верхнюю опояску. Стоя на коленях, надежно крепит шнурок своей шапки-эбо̀си 
      [133], шарит, ползая на четвереньках, в поисках того, что разбросал накануне:
      
— Вчера я будто положил возле изголовья листки бумаги и веер?
      
В потемках ничего не найти.
      
— Да где же это, где же это? — лазит он по всем углам. С грохотом падают вещи. Наконец нашел! Начинает шумно обмахиваться веером, стопку бумаги сует за пазуху и бросает на прощанье только:
      
— Ну, я пошел!
    
    
      
        
64. Мосты
      
      
Мосты Асаму̀дзу — «Мелкая вода», Нагара̀ — «Длинная ручка», Амабико̀ «Эхо», Хамана̀.
      
Хитоцуба̀си — «Единственный мост»..
      
Мост Утатанэ̀ — «Дремота».
      
Наплавной мост Сано̀.
      
Мосты Хо̀риэ, Касаса̀ги — «Сороки», Ямасугэ̀ — «Горная лилия».
      
Плавучий мост О̀цу.
      
Мост — «Висячая полочка». Видно, душа у него неширокая, зато имя забавное.
    
    
      
        
65. Деревни
      
      
Деревни: О̀сака — «Холм встреч», Нагамэ̀ — «Долгий взгляд», Идзамэ̀ «Пробуждение», Хитодзума̀ — «Чужая жена», Таномэ̀ — «Доверие», Ю̀хи «Вечернее солнце».
      
Деревня Цумато̀ри — «Похищение жены». У мужа ли похитили жену, сам ли он отнял жену у другого, — все равно смешное название.
      
Деревня Фусимѝ — «Потупленный взор», Асага̀о — «Утренний лик».
    
    
      
        
66. Травы
      
      
Аир. Водяной рис.
      
Мальва очень красива. С самого «века богов» листья мальвы служат украшением на празднике Камо, великая честь для них! Да и сами по себе они прелестны.
      
Трава омодака̀ 
      [134] — «высокомерная». Смешно, как подумаешь, с чего она так высоко о себе возомнила?
      
Трава микури. Трава «циновка для пиявок 
      [135]». Мох. Молодые ростки на проталинах. Плющ. Кислица причудлива на вид, ее изображают на парче.
      
«Опрометчивая трава» 
      [136]растет на берегу у самой воды. Право, душа за нее не спокойна.
      
Трава «доколе» растет в расселинах старых стен, и судьба ее тоже ненадежна. Старые стены могут осыпаться еще скорее, чем берег. Грустно думать, что на крепкой, выбеленной известкой стене трава эта расти не может.
      
Трава «безмятежность 
      [137]», — хорошо, что тревоги ее уже позади.
      
Как жаль мне траву «смятение сердца» 
      [138]!
      
Придорожный дерн замечательно красив. Белый тростник тоже. Чернобыльник необыкновенно хорош.
      
Горная лилия. Плаун в «тени солнца 
      [139]». Горное индиго. «Лилия морского берега 
      [140]». Ползучая лоза. Низкорослый бамбук. Луговая лиана. Пастушья сумка. Молодые побеги риса. Мелкий тростник 
      [141]очень красив.
      
Лотос — самое замечательное из всех растений. Он упоминается в притчах Сутры лотоса, цветы его подносят Будде, плоды нанизывают как четки — и, поминая лотос в молитвах, обретают райское блаженство в загробном мире. Как прекрасны его листья, большие и малые, когда они расстилаются на тихой и ясной поверхности пруда! Любопытно сорвать такой лист, положить под что-нибудь тяжелое и потом поглядеть на него — до чего хорош!
      
Китайская мальва повертывается вслед за движением солнца, даже трудно причислить ее к растениям.
      
Полынь. Подмаренник. «Лунная трава 
      [142]» легко блекнет, это досадно.
    
    
      
        
67. Цветы
      
      
Из луговых цветов первой назову гвоздику. Китайская, бесспорно, хороша, но и простая японская гвоздика тоже прекрасна. Оминаэ̀си 
      [143]«женская краса». Колокольчик с крупными цветами. Вьюнок «утренний лик».
      
Цветущий тростник.
      
Хризантема. Фиалка.
      
У горечавки препротивные листья, но когда все другие осенние цветы поникнут, убитые холодом, лишь ее венчики все еще высятся в поле, сверкая яркими красками, — это чудесно!
      
Быть может, не годится особо выделять его и петь ему хвалу, но все же какая прелесть цветок «рукоять серпа 
      [144]». Имя это звучит по-деревенски грубо, но китайскими знаками можно написать его иначе: «цветок поры прилета диких гусей».
      
Цветок «гусиная кожа 
      [145]» не очень ярко окрашен, но напоминает цветок глицинии. Распускается он два раза — весной и осенью, вот что удивительно!
      
Гибкие ветви кустарника хаги осыпаны ярким цветом. Отяжеленные росой, они тихо зыблются и клонятся к земле. Говорят, что олень особенно любит кусты хаги и осенью со стоном бродит возле них. Мысль об этом волнует мне сердце.
      
Махровая керрия.
      
Вьюнок «вечерний лик 
      [146]» с виду похож на «утренний лик», — не потому ли, называя один, вспоминают и другой? «Вечерний лик» очень красив, пока цветет, но плоды у него безобразны! И зачем только они вырастают такими большими! Ах, если бы они были размером с вишенку, как бы хорошо! Но все равно «вечерний лик» — чудесное имя.
      
Куст цветущей сирени. Цветы камыша.
      
Люди, верно, будут удивляться, что я еще не назвала сусуки. Когда перед взором расстилаются во всю ширь осенние поля, то именно сусу̀ки 
      [147]придает им неповторимое очарование. Концы его колосьев густо окрашены в цвет шафрана. Когда они сверкают, увлажненные утренней росой, в целом мире ничего не найдется прекрасней! Но в конце осени сусуки уже не привлекает взгляда. Осыплются бесследно его спутанные в беспорядке, переливавшиеся всеми оттенками гроздья цветов, останутся только голые стебли да белые головки… Гнутся под ветром стебли сусуки, качаются и дрожат, словно вспоминая былые времена, совсем как старики. При этом сравнении чувствуешь сердечную боль и начинаешь глубоко жалеть увядшее растение.
    
    
      
        
68. Сборники стихов
      
      
«Собрание мириад листьев» — «Манъё̀сю». Собрание старых и новых песен «Кокѝнсю».
    
    
      
        
69. Темы стихов
      
      
Столица. Ползучая лоза… Трава микури. Жеребенок.
    
    
      
        
70. То, что родит тревогу
      
      
Сердце матери, у которой 
      [148]сын-монах на двенадцать лет удалился в горы.
      
Приезжаешь безлунной ночью в незнакомый дом. Огонь в светильниках не зажигают, чтобы лица женщин оставались скрытыми от посторонних глаз, и ты садишься рядом с невидимыми тебе людьми.
      
Еще не знаешь, насколько можно доверять вновь нанятому слуге. Он послан в чей-то дом с ценными вещами — и не спешит вернуться!
      
Ребенок, который еще не говорит, падает навзничь, кричит, барахтается и никому не дает взять себя на руки.
    
    
      
        
71. То, что нельзя сравнивать между собой
      
      
Лето и зима. Ночь и день. Ненастье и солнечная погода. Старость и юность. Белое и черное. Любимый и ненавистный.
      
Он все тот же, но каким он казался тебе, пока ты любила, и каким кажется теперь! Словно два разных человека.
      
Огонь и вода. Толстый и тонкий. Женщина, у которой длинные волосы, и женщина с короткими волосами.
    
    
      
        
72. Стаи воронов спят на деревьях
      
      
Стаи воронов спят на деревьях. Вдруг посреди ночи они поднимают страшный шум. Срываются с веток, мечутся, перелетают с дерева на дерево, кричат хриплыми со сна голосами… Право, ночью они куда милее и забавней, чем в дневную пору.
    
    
      
        
73. Для тайных свиданий лето всего благоприятней
      
      
Для тайных свиданий лето всего благоприятней. Быстро пролетает короткая ночь. Еще ни на мгновенье не забылись сном, а уже светает. Повсюду с вечера все открыто настежь, можно поглядеть вдаль, дыша прохладой.
      
На рассвете любовники еще находят что сказать друг другу. Они беседуют между собой, но вдруг где-то прямо над ними с громким карканьем взлетела ворона. Сердце замерло, так и кажется, что их увидели.
    
    
      
        
74. Если тебя посетит возлюбленный…
      
      
Если тебя посетит возлюбленный, то, само собой, он не спешит уходить. Но иногда бывает, что малознакомый человек или случайный посетитель явится к тебе в то самое время, когда позади бамбуковой шторы в твоем покое собралось множество дам. Идет оживленная беседа, и увлеченный ею гость не замечает, как бежит время…
      
Слуги и пажи его эскорта нетерпеливо заглядывают в комнату. Они маются, бормоча, что за это время ручка топора и та истлеет 
      [149]. Зевают так, что вот-вот челюсти вывихнут, и жалуются друг другу будто бы по секрету:
      
— Ах, горе! Пытка, сущее наказание! Верно, уже далеко за полночь…
      
Ужасно неприятно это слушать!
      
Слуги скажут, не подумав, но у их хозяина пропал весь интерес к беседе.
      
Иногда они не выражают своих чувств столь откровенно, а только громко стонут: «А-а-а!»
      
Как говорится в стихотворении «О бегущей под землей воде» 
      [150]:
      
То, что не высказал я,
      
Сильнее того, что сказал.
      
Но все же берет жестокая досада, когда челядинцы охают позади решетчатой ширмы или плетеной изгороди:
      
— Никак, дождь собирается!
      
Разумеется, люди, сопровождающие высокопоставленного сановника, не ведут себя так дерзко, да и у молодых господ из знатнейших домов слуги тоже держатся хорошего тона, но если хозяева рангом пониже, то челядинцы позволяют себе слишком много. Надо выбирать таких телохранителей, в добром поведении которых ты совершенно уверен.
    
    
      
        
75. То, что редко встречается
      
      
Тесть, который хвалит зятя.
      
Невестка, которую любит свекровь.
      
Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей.
      
Слуга, который не чернит своих господ.
      
Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа. Долгая жизнь в свете нимало не испортила его.
      
Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз.
      
Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный вид.
      
Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.
    
    
      
        
76. Самые лучшие покои для придворных дам…
      
      
Самые лучшие покои для придворных дам находятся в узких галереях.
      
Когда поднимешь верхнюю створку ситоми, ветер с силой ворвется в комнату. Даже летом там царит прохлада. А зимой вместе с ветром влетает снег и град, и это тоже мне очень нравится.
      
Покои в галерее до того тесные 
      [151], что, если к тебе зайдет девочка-служанка, не знаешь, куда ее девать, но она поневоле смущена, прячется за ширмами и не смеется так громко, как в других покоях, словом, хорошо ведет себя.
      
Весь день во дворце мы в беспрестанной тревоге, ночью ни минуты покоя, но зато много случается любопытного.
      
Всю ночь мимо нашей галереи топочут сапоги. Вдруг шаги затихли, кто-то осторожно постучал в дверь. Забавно думать, что дама сразу же догадалась: «Это он!»
      
«Если он долго будет стучать, но не услышит ни звука в ответ, то, пожалуй, решит, что я заснула», — с беспокойством думает дама и делает легкое движение, слышится шорох шелков.
      
«А, она еще не спит!» — прислушивается мужчина.
      
Зимой позвякивание щипцов в жаровне — тайный знак гостю, что дама ожидает его. Он стучит все настойчивей и даже громко зовет ее, дама скользит к запертым ситоми и откликается ему.
      
Иногда хор голосов начинает скандировать китайские стихи или декламирует нараспев японские танки. Одна из дам отпирает свою дверь, хотя никто к ней не стучался. Тут уж останавливается тот, кто и в мыслях не держал посетить ее.
      
Иногда в покои войти нельзя, приходится всю ночь стоять за дверью, в этом есть своя приятность.
      
Из-под занавеса выбегают, тесня друг друга, многоцветные края женских одежд.
      
Молодые господа, у которых кафтаны вечно распороты на спине, или куродо шестого ранга в одежде светло-зеленого цвета не отважатся открыто подойти к дверям дамы, а прислонятся спиной к ограде и будут там стоять, сложа руки на груди.
      
Вот мужчина в темно-лиловых шароварах и ярком кафтане, надетом поверх многоцветных одежд, приподнимает штору и по пояс перегибается в комнату через нижнюю створку ситоми. Очень забавно поглядеть на него со двора. Он пишет письмо, придвинув к себе изящную тушечницу, или, попросив у дамы ручное зеркало, поправляет волосы. Право, он великолепен!
      
В покоях висит занавес, но между его верхним краем и нижним краем шторы остается узкая щель. Мужчина, стоя снаружи, ведет разговор с дамой, сидящей внутри комнаты. Обычно они прекрасно видят друг друга. Но что, если он великан, а она крошка?
    
    
      
        
77. Музыкальная репетиция перед праздником Камо…
      
      
Музыкальная репетиция перед праздником Камо — большое наслаждение. Слуги ведомства двора высоко поднимают длинные сосновые факелы. Втянув голову в плечи от холода, они тычут концы горящих факелов во что попало.
      
Но вот начинается концерт. Звуки флейт особенно волнуют сердце. Появляются юные сыновья знатнейших вельмож в церемониальной одежде, останавливаются возле наших покоев и заводят с нами разговор.
      
Телохранители потихоньку велят толпе посторониться, расчищая дорогу своему господину. Голоса их, сливаясь с музыкой, звучат непривычно красиво.
      
Не опуская створок ситоми, мы ждем, чтобы музыканты с танцорами вернулись из дворца. Слышно, как юноши исполняют песню:
      
На новом рисовом поле
      
«Трава богатства» цветет…
      
На этот раз они поют ее лучше, чем бывало раньше.
      
Если какой-нибудь не в меру серьезный человек идет прямо домой, не задерживаясь на пути, дамы говорят со смехом:
      
— Подождите немного. Зачем терять такой чудный вечер… Ну, хоть минутку!
      
Но, видно, он в дурном расположении духа. Чуть не падая, бежит прочь, словно за ним гонятся и хотят удержать силком.
    
    
      
        
78. В то время императрица пребывала в своей дворцовой канцелярии
      
      
В то время императрица пребывала в своей дворцовой канцелярии. Все там говорило о глубокой старине: роща деревьев и само здание, высокое и пустынное, но мы чувствовали какое-то безотчетное очарование.
      
Прошел слух, что в главных покоях внутри дома обитает нечистый дух. Отгородившись от него с южной стороны, устроили опочивальню для государыни в южных покоях, а придворные дамы несли службу в смежной галерее, выходящей на веранду.
      
Мы ясно слышали, как раскатисто кричат передовые скороходы, когда высокопоставленные сановники, следуя через восточные ворота Ёмэймон, направляются мимо нас к воротам возле караульни Левой гвардии. Скороходы придворных не слишком высокого ранга покрикивают потише и покороче, и дамы дают проезжающим смешные клички: «Большой эй-посторонись», «Малый эй-посторонись».
      
Мы так часто слышим голоса скороходов, что научаемся распознавать их. «Это едет такой-то», — утверждают они. «И совсем не он!» — спорят другие. Посылаем служаночку поглядеть.
      
— А что я говорила! — радуется дама, угадавшая правильно.
      
Однажды, когда в небе еще стояла предрассветная луна, мы спустились в сад, окутанный густым туманом.
      
Императрица услышала нас, и ей тоже захотелось подняться со своего ложа.
      
Все дамы ее свиты либо вышли на веранду, либо спустились в сад. Так мы наслаждались утром, пока постепенно светало.
      
— Я пойду к караульне Левой гвардии, — сказала я. Другие дамы, одна обгоняя другую, поспешили вслед за мной.
      
Вдруг мы услышали, что к дворцу государыни идут придворные, дорогой скандируя «Голосом осени ветер поет» 
      [152]и другие стихи. Мы бегом воротились к императрице доложить ей о нашей встрече.
      
Один из посетителей с похвалой заметил:
      
— Так вы изволили любоваться луной на рассвете! — и прочел по этому случаю танку.
      
Вообще, придворные постоянно навещали наш дворец, и ночью и днем. Самые высокопоставленные сановники, если им не надо было спешить по важному делу, не преминут, бывало, явиться к нам с визитом.
    
    
      
        
79. То, что неразумно
      
      
Женщина возгорелась желанием получить должность при дворе, и вот она томится скукой, служба тяготит ее.
      
Неразумно с ненавистью глядеть на зятя, принятого в дом.
      
Выдали дочь за человека, вовсе к ней не расположенного, против ее воли, и теперь жалуются, что он им не по душе.
    
    
      
        
80. То, что навевает светлое настроение
      
      
Монах, который подносит государю 
      [153]в первый день Зайца жезлы удзуэ̀, сулящие долголетие.
      
Главный исполнитель священных плясок мика̀гура 
      [154].
      
Танцор, который размахивает флажком во время священных плясок.
      
Предводитель отряда стражников, которые ведут коней 
      [155], в Праздник умилостивления божеств.
      
Лотосы в пруде, обрызганные пролетным дождем.
      
Главный актер в труппе бродячих кукольников.
    
    
      
        
81. Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды 
        [156]…
      
      
Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды, в покои императрицы перенесли ширмы, на которых изображен ад, чтобы государыня лицезрела их, предаваясь покаянию.
      
Они были невыразимо, беспредельно страшны.
      
— Ну же, гляди на них, — приказала мне императрица.
      
— Нет, я не в силах, — и, охваченная ужасом, я скрылась в одном из внутренних покоев.
      
Лил дождь, во дворце воцарилась скука.
      
Придворные были приглашены в покои государыни, и там начался концерт 
      [157]. Сёнагон Митика̀та превосходно играл на лютне-бѝва 
      [158]. Ему вторил Наримаса на цитре-со 
      [159], Юкиё̀си — на флейте и господин Цунэфуса̀ 
      [160] — на многоствольной флейте. Это было чудесно! Когда смолкли звуки лютни, его светлость дайнагон 
      [161]продекламировал:
      
        
          
Голос лютни замолк 
          [162],
          
Но медлят еще с разговором.
        
      
      
Я прилегла в отдаленном покое, но тут не выдержала и вышла к ним со словами:
      
— О, я знаю, грех мой ужасен… Но как противиться очарованию прекрасного?
      
Все рассмеялись.
    
    
      
        
82. То-но тюдзё 
        [163], услышав злонамеренную сплетню на мой счет…
      
      
То-но тюдзё, услышав злонамеренную сплетню на мой счет, стал очень дурно говорить обо мне:
      
— Да как я мог считать ее за человека? — восклицал он.
      
До моего слуха дошло, что он чернил меня даже во дворце. Представьте себе мое смущение!
      
Но я отвечала с улыбкой:
      
— Будь это правда, что ж, против нее не поспоришь, но это ложь, и он сам поймет, что не прав.
      
Когда мне случалось проходить мимо галереи «Черная дверь», он, услышав мой голос, закрывал лицо рукавом, отворачивался и всячески показывал мне свое отвращение.
      
Но я оставляла это без внимания, не заговаривала с ним и не глядела на него.
      
В конце второй луны пошли частые дожди, время тянулось томительно.
      
То-но тюдзё разделял вместе с государем Дни удаления от скверны.
      
Мне передали, что он сказал:
      
— Право, я соскучился без нее… Не послать ли ей весточку?
      
— О нет, незачем! — ответила я.
      
Целый день я пробыла у себя. Вечером пошла к императрице, но государыня уже удалилась в свою опочивальню.
      
В смежном покое дамы собрались вокруг светильника. Они развлекались игрой — по левой половине иероглифа угадывали правую.
      
Увидев меня, дамы обрадовались:
      
— Какое счастье, вот и вы! Идите сюда скорее!
      
Но мне стало тоскливо. И зачем только я пришла сюда? Я села возле жаровни, дамы окружили меня, и мы повели разговор о том о сем. Вдруг за дверями какой-то слуга отчетливым голосом доложил, что послан ко мне.
      
— Вот странность! Кому я понадобилась? Что могло случиться за столь короткое время?
      
И я велела служанке осведомиться, в чем дело. Посланный принадлежал к службе дворца.
      
— Я должен сам говорить с нею, без посредников, — заявил он, и я вышла к нему,
      
— Господин То-но тюдзё посылает вам вот это письмо. Прошу вас поскорее дать ответ, — сказал мне слуга.
      
«Но ведь он же вида моего не выносит, зачем ему писать мне?» подумала я. Прочитать письмо наспех нельзя было.
      
— Ступай, ответ не замедлит, — сказала я и, спрятав письмо на груди, воротилась во дворец.
      
Разговор мой с дамами возобновился, но вскоре посланный пришел снова:
      
— Господин сказал мне: «Если ответа нет, то пусть она вернет мне мое письмо». Поторопитесь же!
      
«Как странно! Словно рассказ в „Исэ̀-моногатари“ 
      [164]…» — подумала я и взглянула на письмо. Оно было написано изящным почерком на тонкой голубой бумаге. Сердце у меня забилось, и напрасно. В письме не было ничего, что могло бы взволновать, только строка из стихотворения китайского поэта:
      
        
          
В Зале совета, в пору цветов 
          [165],
          
Вы под парчовой завесой.
        
      
      
И короткая приписка: «А дальше, что же дальше?»
      
Я не знала, как быть. Если б государыня еще бодрствовала, я бы могла попросить у нее совета.
      
Как доказать, что мне известен следующий стих? Напиши я китайские знаки неверной рукой, мой ответ оскорбил бы глаза.
      
Я взяла погасший уголек из жаровни и начертала на письме два японских стиха:
      
        
          
Хижину, крытую травой,
          
Кто навестит в дождливую ночь?
        
      
      
Я отдала письмо посланному, но ответа не получила.
      
Вместе с другими дамами я провела ночь во дворце. Не успела я утром вернуться в свои покои, как Гэн-тюдзё 
      [166]громогласно вопросил:
      
— Здесь ли «Травяная хижина»?
      
— Странный вопрос, — сказала я. — Может ли здесь находиться такое жалкое существо? Вот если бы вы искали «Яшмовый чертог», вам бы, пожалуй, откликнулись.
      
— Отлично! Так вы у себя? А я собирался искать вас во дворце.
      
И вот что он сообщил мне:
      
— Вчера вечером у То-но тюдзё в его служебных апартаментах собралась компания придворных, все люди чиновные, рангом не ниже шестого. Пошли рассказы о женщинах былого и нашего времени.
      
— О себе скажу, я начисто порвал с ней, но так это не может оставаться. Я все ждал, что Сёнагон первая заговорит со мной, но она, видно, и не собирается. Так равнодушна, даже зло берет. Сегодня я хочу проверить наконец, многого ли она стоит. И тогда, так или иначе, конец делу!
      
Порешили отправить вам письмо. Но посланный вернулся с известием: «Сейчас она не может его прочесть».
      
То-но тюдзё снова отправил к вам посланного со строгим приказом: «Схвати ее за рукав и не давай отвертеться. На худой конец пусть хотя бы вернет мое письмо».
      
Слуге пришлось идти под проливным дождем. На этот раз он очень скоро вернулся и вынул листок из-за пазухи:
      
— Вот, пожалуйте!
      
Это было наше письмо.
      
— Так она вернула его! — То-но тюдзё поспешил развернуть листок и вскрикнул от удивления. Все толпой окружили его:
      
— Любопытно! В чем дело?
      
— Ах, до чего же хитроумная негодяйка! Нет, я не могу порвать с ней.
      
Тут все бросились читать стихи, начертанные вами на письме.
      
— Присоединим к этому двустишию начальную строфу. Гэн-тюдзё, сочините ее!
      
До поздней ночи мучились мы, пытаясь сочинить начальную строфу, и наконец нам пришлось оставить напрасные попытки, но мы все условились, что свет узнает об этой истории.
      
Он совсем смутил меня своим рассказом.
      
— Теперь все зовут вас Травяной хижиной, — сообщил мне Гэн-тюдзё и поспешно удалился.
      
«Неужели эта безобразная кличка 
      [167]навсегда пристанет ко мне? Какая досада!» — огорчилась я.
      
Вторым навестил меня помощник начальника службы ремонта Норимѝцу 
      [168].
      
— Я искал вас во дворце, спешил сказать вам, как сильно я обрадован.
      
— Чем же это? Что-то я не слышала о новых назначениях на должности. Какой пост вы получили?
      
— Не о том речь, — ответил Норимицу. — Какое радостное событие совершилось вчера вечером! Я едва дождался рассвета, так спешил к вам с этой вестью.
      
И он стал рассказывать мне, в общем, то же самое, что уже говорил Гэн-тюдзё.
      
«Я буду судить о Сёнагон по ее ответу и, если у нее не хватит ума, забуду о ней навсегда», — объявил То-но тюдзё. Вся компания начала совещаться.
      
Сначала посланный вернулся с пустыми руками, но все, как один, нашли, что вы поступили превосходно.
      
Когда же в следующий раз слуга принес письмо, сердце у меня чуть не разорвалось от тревоги. «Что же в нем? — думал я. — Ведь оплошай она, плохо придется и мне, ее „старшему брату“. К счастью, ответ ваш был не просто сносным, но блистательным и заслужил всеобщую похвалу.
      
„Старший братец“, — твердили мне, — пойдите-ка сюда. Нет, вы только послушайте!
      
В душе я был безмерно рад, но отвечал им:
      
— Право, я ничего не смыслю в подобных вещах.
      
— Мы не просим вас судить и оценивать стихи, — сказал То-но тюдзё, но только выслушать их, чтобы потом всем о них рассказывать.
      
— Я попал в несколько неловкое положение из-за того, что слыву вашим „старшим братцем“. Все бывшие там всячески старались приставить начальную строфу 
      [169]к вашей замечательной строфе, бились-бились, но ничего у них не получалось.
      
— А какая у нас, спрашивается, особая надобность сочинять „ответную песню?“ — стали они совещаться между собой. — Нас высмеют, если плохо сочиним.
      
Спорили до глубокой ночи.
      
Ну, разве это не безмерная радость и для меня и для вас? Если бы меня повысили в чине, я бы и то не в пример меньше обрадовался»..
      
У меня сердце так и замерло от волнения и обиды. Я ведь писала ответ для одного То-но тюдзё. На поверку у него собралось множество людей, против меня был составлен заговор, а я об этом и не подозревала.
      
Все во дворце, даже сам император, узнали о том, что я зову Норимицу «старшим братцем», а он меня — «младшей сестрицей», и все тоже стали звать Норимицу «старшим братцем» вместо его официального титула.
      
Мы еще не кончили нашей беседы, как вдруг меня позвали к императрице. Когда я предстала перед ее очами, государыня заговорила со мной о вчерашней истории.
      
— Государь, смеясь, соизволил сказать мне: «Все мужчины во дворце написали ее двустишие на своих веерах».
      
«Удивительно! Кто поспешил сообщить всем и каждому мои стихи?» терялась я в догадках.
      
С того самого дня То-но тюдзё больше не закрывался рукавом при встречах со мной и стал относиться ко мне по-дружески.
    
    
      
        
83. В двадцатых числах второй луны…
      
      
В двадцатых числах второй луны государыня временно поселилась в своей дворцовой канцелярии. Я не сопутствовала ей, но осталась в павильоне Умэцубо̀ 
      [170].
      
На другой день То-но тюдзё послал мне письмо:
      
«Прошлым вечером я прибыл на поклонение в храм Курама̀, а сегодня „путь закрыт“, приходится заночевать в дороге. Все же я надеюсь вернуться в столицу еще до рассвета. Мне непременно нужно побеседовать с вами. Прошy вас, ждите меня, мне не хотелось бы слишком громко стучать в вашу дверь».
      
Вдруг госпожа Микусигэдоно̀ 
      [171] — «хранительница высочайшей шкатулки с гребнями» — прислала за мною.
      
«Зачем вам оставаться одной в своих покоях? Проведите ночь здесь у меня», — велела она сказать мне.
      
На другое утро я поздно вернулась к себе.
      
Моя служанка рассказала:
      
— Прошлой ночью кто-то сильно стучался в дверь, насилу-то я проснулась, вышла к гостю, а он мне и говорит: «Так она во дворце? Поди скажи ей, что я здесь». А я подумала, вы, верно, уже почиваете, да и снова легла спать.
      
«До чего же тупа!» — вознегодовала я.
      
В эту минуту явился посланный и доложил:
      
— Его превосходительство господин То-но тюдзё велел передать вам: «Я тороплюсь во дворец, но раньше должен переговорить с вами».
      
— Если у его превосходительства дело ко мне, пусть придет сюда. Здесь и поговорим! — отвечала я.
      
«А вдруг он откроет дверь и войдет из смежного покоя?» — При этой мысли сердце мое забилось от тревоги.
      
Я поспешила в главный зал и подняла верхнюю створку ситоми на восточной стороне павильона.
      
— Прошу сюда! — позвала я. То-но тюдзё приблизился ко мне мерными шагами, великолепный в своем узорчатом кафтане «цвета вишни». Кафтан подбит алым исподом неописуемо прекрасного оттенка. Шелка так и переливаются глянцем. Шаровары цвета спелого винограда, и по этому полю рассыпаны крупные ветки глициний: чудесный узор! Лощеные шелка исподней одежды сверкают пурпуром, а под ней еще несколько белых и бледно-лиловых одежд.
      
Он присел на узкой веранде почти под самой бамбуковой шторой, спустив ноги на землю. Мне казалось, будто сошел с картины один из героев романа.
      
Цветы сливы, белые на западной стороне дворца, алые на восточной, уже понемногу начали осыпаться, но еще были прекрасны. Солнце тихого весеннего дня бросало на них яркие лучи… Как хотела бы я, чтобы все могли вместе со мной посмотреть на это зрелище.
      
Я нахожусь позади шторы… Нет, лучше представьте себе женщину куда моложе, длинные волосы льются по плечам. Картина выйдет еще более волнующей!
      
Но мои цветущие годы позади, лицо поблекло. Волосы у меня накладные и рассыпаются неровными прядями.
      
По случаю придворного траура на мне были платья тускло-серого цвета даже не поймешь, окрашены или нет, и не отличишь одно от другого, никакого парада. В отсутствие императрицы я даже не надела шлейфа. Мой убогий вид портил всю картину. Какая жалость!
      
То-но тюдзё сказал мне:
      
— Я тороплюсь сейчас в императорский дворец на службу. Что-нибудь передать от вас? Когда вы пойдете туда? — и продолжал дальше: — Да, между прочим, вчера я вернулся, не дожидаясь рассвета. Думал, вы меня ждете, я ведь предупредил вас заранее. Луна светила ослепительно ярко, и не успел я прибыть из Западной столицы 
      [172], как поспешил постучаться в ваши двери. Долго я стучал, пока не вышла ко мне служанка с заспанными глазами. До чего же глупый вид и грубый ответ! — рассказывал он со смехом.
      
На душе у меня стало скверно.
      
— Зачем вы держите у себя такое нелепое существо?
      
«В самом деле, — подумала я, — он вправе сердиться». Мне было и жаль его и смешно.
      
Немного погодя То-но тюдзё удалился. Если б кто-нибудь смотрел на эту сцену из глубины двора, то, верно, спросил бы себя с любопытством, что за красавица скрывается позади бамбуковой шторы. А если б кто-нибудь смотрел на меня из глубины комнаты, не мог бы и вообразить себе, какой великолепный кавалер находится за шторой.
      
Когда спустились сумерки, я пошла к своей госпоже. Возле государыни собралось множество дам, присутствовали и придворные сановники. Шел литературный спор. Приводились для примера достоинства и недостатки романов.
      
Сама императрица высказала свое суждение о героях романа «Дуплистое дерево» — Судзу̀си и Наката̀да 
      [173].
      
— А вам какой из них больше нравится? — спросила меня одна дама. Скажите нам скорее. Государыня говорит, что Накатада ребенком вел жизнь дикаря…
      
— Что же из того? — ответила я. — Правда, небесная фея спустилась с неба, когда Судзуси играл на семиструнной цитре, чтобы послушать его, но все равно он — человек пустой. Мог ли он, спрашиваю, получить в жены дочь микадо?
      
При этих словах все сторонницы Накатада воодушевились.
      
— Но если так… — начали они.
      
Императрица воскликнула, обращаясь ко мне:
      
— Если б видели вы Таданобу, когда он пришел сюда! Он бы вам показался прекрасней любого героя романа.
      
— Да, да, сегодня он был еще более великолепен, чем всегда, подхватили дамы.
      
— Я первым делом хотела сообщить вам о нем, но меня увлек спор о романе, — и я рассказала обо всем, что случилось.
      
Дамы засмеялись:
      
— Все мы не спускали с него глаз, но могли ли мы, подобно вам, следить за нитью событий вплоть до мельчайшего шва?
      
Затем они наперебой принялись рассказывать:
      
«То-но тюдзё взволнованно говорил нам:
      
— О, если б кто-нибудь вместе со мной мог видеть, в каком запустенье Западная столица! Все ограды обветшали, заросли мохом…
      
Госпожа сайсё бросила ему вопрос:
      
— Росли ли там „сосны на черепицах“? 
      [174]
      
Он сразу узнал, откуда эти слова, и, полный восхищения, стал напевать про себя:
      
„От Западных ворот столицы недалеко…“»
      
Вот любопытный рассказ!
    
    
      
        
84. Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом…
      
      
Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом, придворные постоянно навещали меня и это давало пищу кривотолкам. Но поскольку я всегда вела себя осмотрительно и нечего было мне таить от людей, что ж, я не огорчалась, пусть себе говорят.
      
Как можно отказать посетителям, даже в поздний час, и тем нанести им жестокую обиду? А ведь, бывало, наведывались ко мне и такие гости, кого не назовешь близкими друзьями.
      
Сплетни досаждали мне, и потому я решила на этот раз никому не говорить, куда еду. Только второй начальник Левой гвардии господин Цунэфуса и господин Наримаса были посвящены в мой секрет.
      
Младший начальник Левой гвардии Норимицу — он-то, разумеется, знал обо всем — явился навестить меня и, рассказывая мне разные разности, сообщил, между прочим:
      
— Вчера во дворце господин Сайсё-но тюдзё настойчиво допытывался у меня, куда вы скрылись: «Уж будто ты не знаешь, где твоя „младшая сестрица“? Только притворяешься. Говори, где она?» Я уверял его, что знать ничего не знаю, а он нещадно донимал меня расспросами.
      
— Нелепо мне было выдавать ложь за правду, — продолжал Норимицу. Чуть было я не прыснул со смеха… У господина Сайсё-но тюдзё был такой недоуменный вид! Я боялся встретиться с ним взглядом. Измучившись вконец, я взял со стола немного сушеной морской травы, сунул в рот и начал жевать. Люди, верно, удивлялись: «Что за странное кушанье он ест совсем не вовремя!» Хитрость моя удалась, я не выдал себя. Если б я рассмеялся, все бы пропало! Но я заставил Сайсё-но тюдзё поверить, будто мне ничего не известно.
      
Все же я снова и снова просила Норимицу быть осторожнее:
      
— Смотрите же, никому ни слова!
      
После этого прошло немало времени.
      
Однажды глубокой ночью раздался оглушительно громкий стук.
      
«Кто это ломится в ворота? — встревожилась я. — Ведь они возле самого дома».
      
Послала служанку спросить, — оказалось, гонец из службы дворца. Он сказал, что явился по приказу младшего начальника Левой гвардии, и вручил мне письмо от Норимицу. Я поднесла его к огню и прочла:
      
        
«Завтра кончается „Чтение священных книг“ 
        [175]. Господин Сайсе-но тюдзё остался во дворце, чтобы находиться при особе императора в День удаления от скверны. Он неотступно требует от меня: „Скажи, куда скрылась твоя ″младшая сестрица″? Не отговориться от него. Больше я молчать не могу. Придется мне открыть вашу тайну… Как мне быть? Поступлю, как велите“».
      
      
Я ничего не написала в ответ, только завернула в бумагу стебелек морской травы и отослала его Норимицу.
      
Вскоре он пришел ко мне.
      
— Всю эту ночь Сайсё-но тюдзё выпытывал у меня вашу тайну, отозвав в какой-нибудь темный закуток. Настоящий допрос, сущая мука! А вы почему мне не ответили? Прислали стебелек дрянной травы! Странный подарок! Верно, это по ошибке? — недоумевал Норимицу.
      
Мне стало досадно. Значит, он так ничего и не понял! Молча я взяла листок бумаги, лежавший на крышке тушечницы, и написала на нем:
      
        
          
Кто скажет, где она,
          
Когда нырнет рыбачка?
          
Молчит трава морская.
          
Затих вспененный ключ…
          
К разгадке береги!
        
      
      
— А, так вы сочинили стишки? Не буду читать! — Норимицу концом своего веера отбросил листок и спасся бегством.
      
Мы были так дружны, так заботились друг о друге — и вдруг, без всякого повода, почти поссорились!
      
Он прислал мне письмо:
      
        
«Я, пожалуй, совершил промах, но не забывайте о нашем дружеском союзе и, даже разлучась со мной, всегда смотрите на меня как на своего старшего брата».
      
      
Норимицу часто говорил:
      
        
«Если женщина по-настоящему любит меня, она не пошлет мне стихов. Я ее стал бы считать кровным врагом. Захочет со мной порвать, пусть угостит меня стишками — и конец всему!»
      
      
А я послала ему ответное письмо с таким стихотворением:
      
        
          
Горы Сестра и Брат
          
Рухнули до основанья.
          
Тщетно теперь искать,
          
Где она, Дружба-река,
          
Что между ними струилась?
        
      
      
Думаю, Норимицу не прочитал его, ответа не пришло.
      
Вскоре он получил шапку чиновника пятого ранга и был назначен помощником губернатора провинции Тото̀ми. Мы расстались, не примирившись.
    
    
      
        
85. То, что грустно видеть
      
      
Как, непрерывно сморкаясь, говорят сквозь слезы.
      
Как женщина по волоску выщипывает себе брови 
      [176].
    
    
      
        
86. Вскоре после того памятного случая 
        [177], когда я ходила к караульне Левой гвардии…
      
      
Вскоре после того памятного случая, когда я ходила к караульне Левой гвардии, я вернулась в родной дом и оставалась там некоторое время. Вдруг я получила приказ императрицы немедленно прибыть во дворец.
      
Одна из фрейлин приписала со слов государыни:
      
«Я часто вспоминаю, как я глядела тебе вслед, когда ты шла на рассвете к караульне Левой гвардии. Как можешь ты быть столь бесчувственной? Мне этот рассвет казался таким прекрасным!..»
      
В своем ответе я заверила государыню в моей почтительной преданности. И велела передать на словах:
      
«Неужели могу я забыть о том чудесном утре? Вы сами разве не думали тогда, что видите перед собой небесных дев в лучах утренней зари, как видел их некогда Судзуси?»
      
Посланная мной служанка скоро вернулась и передала мне слова государыни:
      
«Как могла ты унизить твоего любимца Наката̀да, вспомнив стихи его соперника? Но забудь все свои огорчения и вернись во дворец сегодня вечером. Иначе я тебя от всего сердца возненавижу».
      
«Мне было бы страшно навлечь на себя хоть малейшую немилость. Тем более после такой угрозы, я готова жизнь отдать, лишь бы немедленно прибыть к вам», — ответила я и вернулась во дворец,
    
    
      
        
87. Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии…
      
      
Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии, там, в Западном зале, были устроены «Непрерывные чтения сутр».
      
Все происходило, как обычно: собралось несколько монахов, повесили изображения Будды…
      
Вдруг, на второй день чтения, у подножия веранды послышался голос нищенки:
      
— Подайте хоть кроху из подношений Будде.
      
— Как можно, — отозвался бонза, — еще не кончилась служба.
      
Я вышла на веранду поглядеть, кто просит подаяния. Старая нищенка-монахиня в невероятно грязных отрепьях смахивала на обезьяну.
      
— Что она говорит? — спросила я.
      
Монахиня запричитала:
      
— Я тоже из учеников Будды, следую по его пути. Прошу, чтоб мне уделили кроху от подношений, но бонзы скупятся.
      
Цветистая речь на столичный манер! Нищих жалеешь, когда они уныло плачут, а эта говорила слишком бойко, чтобы вызвать сострадание.
      
— Так ты ничего другого в рот не берешь, как только крохи от подношений Будде? Дело святое! — воскликнула я.
      
Заметив мой насмешливый вид, монахиня возразила:
      
— Почему это ничего другого в рот не беру? Поневоле будешь есть только жалкие остатки, когда лучшего нет.
      
Я положила в корзинку фрукты, рисовые лепешки и дала ей. Она сразу же стала держаться фамильярно и пустилась рассказывать множество историй.
      
Молодые дамы тоже вышли на веранду и забросали нищенку вопросами:
      
— Дружок у тебя есть? Где ты живешь?
      
Она отвечала шутливо, с разными прибаутками.
      
— Спой нам! Спляши нам! — стали просить дамы.
      
Нищенка затянула песню, приплясывая:
      
        
          
С кем я буду этой ночью спать?
          
С вице-губернатором Хита̀ти.
          
Кожа у него нежна,
          
С ним сладко спать.
        
      
      
Песня была нескончаемо длинной. Затем она завела другую.
      
        
          
На горе Любовь
          
Заалели листья кленов,
          
Издали видна.
          
Всюду слава побежит.
        
      
      
Всюду слава побежит, пела монахиня, тряся головой и вертя ее во все стороны. Это было так нелепо и отвратительно, что дамы со смехом закричали:
      
— Ступай себе! Иди прочь.
      
— Жаль ее. Надо бы дать ей что-нибудь, — вступилась я.
      
Государыня попеняла нам:
      
— Ужасно! Зачем вы подбивали нищенку на шутовство? Я не слушала, заткнула себе уши. Дайте ей эту одежду и поскорей проводите со двора.
      
Дамы бросили монахине подарок:
      
— Вот, государыня пожаловала. У тебя грязное платье, надень-ка новое.
      
Монахиня поклонилась в землю, набросила дарованную одежду на плечи и пошла плясать.
      
До чего же противно! Все вошли в дом.
      
Но, видно, подарками мы ее приручили, нищенка повадилась часто приходить к нам. Мы прозвали ее «Вице-губернатор Хитати». Она не мыла своих одежд, на ней были все те же грязные отрепья, и мы удивлялись, куда же она дела свое новое платье?
      
Когда госпожа Укон, старшая фрейлина из свиты государя, посетила императрицу, государыня пожаловалась на нас:
      
— Болтали по-приятельски с несносной попрошайкой, приручили, теперь зачастила сюда. — И она приказала даме Кохёэ̀ изобразить ее смешные повадки.
      
Госпожа Укон, смеясь, сказала нам:
      
— Как мне увидеть эту монахиню? Покажите мне ее. Знаю, знаю, она ваша любимица, но я ее не переманю, не бойтесь.
      
Вскоре пришла другая нищая монахиня. Она была калекой, но держала себя с большим достоинством. Мы начали с ней беседовать. Нищенка эта смущалась перед нами, и мы почувствовали к ней сострадание.
      
И ей тоже мы подарили одежду от имени государыни. Нищенка упала ниц, ее неумелый поклон тронул наши сердца.
      
Когда она уходила, плача от радости, навстречу ей попалась монахиня по прозвищу «Вице-губернатор Хитати». С тех пор назойливая попрошайка долго не показывалась нам на глаза, но кто вспоминал ее?
      
В десятых числах двенадцатой луны выпало много снега.
      
Дворцовые служанки насы̀пали его горками на подносы.
      
— Хорошо бы устроить в саду настоящую снежную гору 
      [178], — решили служанки.
      
Они позвали челядинцев и велели им насыпать высокую гору из снега «по велению императрицы».
      
Челядинцы дружно взялись за дело. К ним присоединились слуги, подметавшие сад. Гора поднялась очень высоко.
      
Вышли полюбопытствовать приближенные императрицы и, увлекшись, начали подавать разные советы.
      
Появились чиновники — сначала их было трое-четверо, а там, смотришь, — двенадцать.
      
Велено было созвать всех слуг, отпущенных домой:
      
«Тому, кто строит сегодня снежную гору, уплатят за три дня работы, а кто не явится, с того удержат жалованье за три дня».
      
Услышав это, слуги прибежали впопыхах, но людей, живших в дальних деревнях, известить не удалось.
      
Когда работа была кончена, призвали всех слуг, состоявших при дворе императрицы, и бросили на веранду два больших тюка, набитых свертками шелка. Каждый взял себе по свертку и с низким поклоном удалился.
      
Но придворные высших рангов остались, сменив свои парадные одеяния с длинными рукавами на «охотничьи одежды».
      
Императрица спросила у нас:
      
— Сколько, по-вашему, простоит снежная гора?
      
— Дней десять, наверно… — сказала одна.
      
— Пожалуй, десять с лишним, — ответила другая.
      
Никто не рискнул назвать более долгий срок. — А ты как думаешь? обратилась ко мне государыня.