1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Влюблены?    

— Н-нет.    

— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего,  не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина  добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с  Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча  в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну,  прощайте!    

Ганечка вышел гораздо развязнее чем вошел и в хорошем  расположении духа. Князь минут с десять оставался неподвижен и думал.    

Коля опять просунул в дверь голову.    

— Я не хочу обедать, Коля; я давеча у Епанчиных хорошо  позавтракал.    

Коля прошел в дверь совсем и подал князю записку. Она была  от генерала, сложена и запечатана. По лицу Коли видно было, как было ему тяжело  передавать. Князь прочел, встал и взял шляпу.    

— Это два шага, — законфузился Коля. — Он  теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел, понять не  могу? Князь, голубчик, пожалуста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я  вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да  вот что, пожалуста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с  концом.    

— У меня, Коля, у самого мысль была; мне вашего папашу  видеть надо… по одному случаю… Пойдемте же…    

 XII.    

     

Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну  кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в  отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион  Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с Indépendance  Belge  в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и  начал-было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти  ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.    

— Десяти рублей у меня нет, — перебил  князь, — а вот двадцать пять, разменяйте и сдайте мне пятнадцать, потому  что я остаюсь сам без гроша.    

— О, без сомнения; и будьте уверены, что это тот же  час…    

— Я, кроме того, к вам с одною просьбой, генерал. Вы  никогда не бывали у Настасьи Филипповны?    

— Я? Я не бывал? Вы это мне говорите? Несколько раз,  милый мой, несколько раз! — вскричал генерал в припадке самодовольной и  торжествующей иронии: — но я, наконец, прекратил сам, потому что не хочу  поощрять неприличный союз. Вы видели сами, вы были свидетелем в это утро: я  сделал все, что мог сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный;  теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный  ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее  семейство.    

— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как  знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо  непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю как войти. Я был давеча  представлен, но всё-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем,  готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной,  только бы войти как-нибудь.    

— И вы совершенно, совершенно попали на мою идею,  молодой друг мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас не за  этою мелочью звал! — продолжал он, подхватывая впрочем деньги и отправляя  их в карман: — я именно звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье  Филипповне или, лучше сказать, на поход на Настасью Филипповну! Генерал Иволгин  и князь Мышкин! Каково-то это ей покажется! Я же, под видом любезности в день  рождения, изреку наконец свою волю, — косвенно, не прямо, но будет всё как  бы и прямо. Тогда Ганя сам увидит как ему быть: отец ли заслуженный и… так  сказать… и прочее, или… Но что будет, то будет! Ваша идея в высшей степени  плодотворна. В девять часов мы отправимся, у нас есть еще время.    

— Где она живет?    

— Отсюда далеко: у Большого Театра, дом Мытовцовой, почти  тут же на площади, в бельэтаже… У ней большого собрания не будет, даром что  именинница, и разойдутся рано…    

Был уже давно вечер; князь всё еще сидел, слушал и ждал  генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни одного из них не  доканчивавшего. По приходе князя он спросил новую бутылку, и только чрез час ее  докончил, затем спросил другую, докончил и ту. Надо полагать, что генерал успел  рассказать при этом чуть не всю свою историю. Наконец, князь встал и сказал,  что ждать больше не может. Генерал допил из бутылки последние подонки, встал и  пошел из комнаты, ступая очень нетвердо. Князь был в отчаянии. Он понять не  мог, как мог он так глупо довериться. В сущности, он и не доверялся никогда; он  рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне,  хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный  скандал: генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и говорил  без умолку, с чувством, со слезой в душе. Дело шло беспрерывно о том, что чрез дурное  поведение всех членов его семейства всё рушилось, и что этому пора наконец  положить предел. Они вышли наконец на Литейную. Всё еще продолжалась оттепель;  унылый, теплый, гнилой ветер свистал по улицам, экипажи шлепали в грязи, рысаки  и клячи звонко доставали мостовую подковами, пешеходы унылою и мокрою толпой  скитались по тротуарам. Попадались пьяные.    

— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил  генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее  отслуживший и наиболее пострадавший, я бреду пешком к Большому Театру в  квартиру подозрительной женщины! Человек, у которого в груди тринадцать пуль…  вы не верите? А между тем единственно для меня Пирогов в Париж телеграфировал и  осажденный Севастополь на время бросил, а Нелатон, парижский гоф-медик,  свободный пропуск во имя науки выхлопотал и в осажденный Севастополь являлся  меня осматривать. Об этом самому высшему начальству известно: “А, это тот  Иволгин, у которого тринадцать пуль!..” Вот как говорят-с! Видите ли вы, князь,  этот дом? Здесь в бельэтаже живет старый товарищ, генерал Соколович, с  благороднейшим и многочисленнейшим семейством. Вот этот дом, да еще три дома на  Невском и два в Морской — вот весь теперешний круг моего знакомства, то-есть,  собственно моего личного знакомства. Нина Александровна давно уже покорилась  обстоятельствам. Я же еще продолжаю вспоминать… и, так сказать, отдыхать в  образованном кругу общества прежних товарищей и подчиненных моих, которые до  сих пор меня обожают. Этот генерал Соколович (а давненько, впрочем, я у него не  бывал и не видал Анну Федоровну)… знаете, милый князь, когда сам не принимаешь,  так как-то невольно прекращаешь и к другим, А между тем… гм… вы, кажется, не  верите… Впрочем, почему же не ввести мне сына моего лучшего друга и товарища  детства в этот очаровательный семейный дом? Генерал Иволгин и князь Мышкин! Вы  увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и  общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это  совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере  восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не  мешает, ни при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно,  непременно должен и обязан ввести вас. Генерал Иволгин и князь Мышкин!    

— Сейчас? Теперь? Но вы забыли, — начал было  князь.    

— Ничего, ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту  великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар  отлучился. Еще не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович всем счастьем своей  жизни и службы обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.    

Князь уже не возражал против визита и следовал послушно за  генералом, чтобы не раздражить его, в твердой надежде, что генерал Соколович и  всё семейство его мало-по-малу испарится как мираж и окажутся несуществующими,  так что они преспокойно спустятся обратно с лестницы. Но к своему ужасу, он  стал терять эту надежду: генерал взводил его по лестнице, как человек  действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и  топографические подробности, исполненные математической точности. Наконец,  когда, уже взойдя в бельэтаж, остановились направо против двери одной богатой  квартиры, и генерал взялся за ручку колокольчика, князь решился окончательно  убежать; но одно странное обстоятельство остановило его на минуту:    

— Вы ошиблись, генерал, — сказал он, — на  дверях написано Кулаков, а вы звоните к Соколовичу.    

— Кулаков… Кулаков ничего не доказывает. Квартира  Соколовича, и я звоню к Соколовичу; наплевать на Кулакова… Да вот и отворяют.    

Дверь действительно отворилась. Выглянул лакей и возвестил,  что “господ дома нет-с”.    

— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с  глубочайшим сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. —  Доложите же, мой милый, что генерал Иволгин и князь Мышкин желали  засвидетельствовать собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно  сожалели…    

В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно  лицо, повидимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет  сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью,  услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.    

— Марьи Александровны нет дома, — проговорила она,  особенно вглядываясь в генерала, — уехали с барышней, с Александрой  Михайловной, к бабушке.    

— И Александра Михайловна с ними, о боже какое  несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастье! Покорнейше  прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним  словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в  четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят… Мое сердечное  пожелание! Генерал Иволгин и князь Мышкин!    

— Не забуду-с, — откланивалась дама, ставшая  доверчивее. Сходя вниз по лестнице, генерал, еще с неостывшим жаром, продолжал  сожалеть, что они не застали, и что князь лишился “такого очаровательного  знакомства.    

— Знаете, мой милый, я несколько поэт в душе, —  заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы не совсем туда  заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно: — Соколовичи, я  теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я  несколько ошибся, но это… ничего.    

— Я только об одном хотел бы знать, — уныло  заметил князь, — совершенно ли должен я перестать на вас рассчитывать и уж  не отправиться ли мне одному?    

— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати,  когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много  зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете  Иволгина. Кто говорит “Иволгин”, тот говорит “стена”: надейся на Иволгина как  на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот  только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже  несколько лет, после тревог и испытаний…    

— Вы хотите зайти домой?    

— Нет! Я хочу… к капитанше Терентьевой, вдове капитана  Терентьева, бывшего моего подчиненного… и даже друга… Здесь, у капитанши, я  возрождаюсь духом, и сюда несу мои житейские и семейные горести… И так как  сегодня я именно с большим нравственным грузом, то я…    

— Мне кажется, я и без того сделал ужасную  глупость, — пробормотал князь, — что давеча вас потревожил. К тому же  вы теперь… Прощайте!    

— Но я не могу, не могу же отпустить вас от себя,  молодой друг мой! — вскинулся генерал: — вдова, мать семейства, и  извлекает из своего сердца те струны, которые отзываются во всем моем существе.  Визит к ней, — это пять минут, в этом доме я без церемонии, я тут  почти-что живу, умоюсь, сделаю самый необходимый туалет, и тогда на извозчике  мы пустимся к Большому Театру. Будьте уверены, что я нуждаюсь в вас на весь  вечер… Вот в этом доме, мы уже и пришли… А, Коля, ты уже здесь? Что, Марфа  Борисовна дома, или ты сам только-что пришел?    

— О, нет, — отвечал Коля, как раз столкнувшийся  вместе с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно, с Ипполитом, ему  хуже, сегодня утром лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа  Борисовна вас ждет. Только, папаша, ух как вы!.. — заключил Коля,  пристально вглядываясь в походку и в стойку генерала. — Ну уж, пойдемте!    

Встреча с Колей побудила князя сопровождать генерала и к  Марфе Борисовне, но только на одну минуту. Князю нужен был Коля; генерала же он  во всяком случае решил бросить и простить себе не мог, что вздумал давеча на  него понадеяться. Взбирались долго, в четвертый этаж, и по черной лестнице.    

— Князя познакомить хотите? — спросил Коля  дорогой.    

— Да, друг мой, познакомить: генерал Иволгин и князь  Мышкин, но что… как… Марфа Борисовна…    

— Знаете, папаша, лучше бы вам не ходить! Съест! Третий  день носа не кажете, а она денег ждет. Вы зачем ей денег-то обещали? Вечно-то  вы так! Теперь и разделывайтесь.    

В четвертом этаже остановились пред низенькою дверью..  Генерал видимо робел и совал вперед князя.    

— А я останусь здесь, — бормотал он, — я хочу  сделать сюрприз…    

Коля вошел первый. Какая-то дама, сильно набеленная и нарумяненная,  в туфлях, в куцавейке и с волосами, заплетенными в косички, лет сорока,  выглянула из дверей, и сюрприз генерала неожиданно лопнул. Только-что дама  увидала его, как немедленно закричала:    

— Вот он, низкий и эхидный человек, так и ждало мое  сердце!    

— Войдемте, это так, — бормотал генерал князю, всё  еще невинно отсмеиваясь.    

Но это не было так. Едва только вошли они чрез темную и  низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и  двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно стала продолжать каким-то  заученно-плачевным и обычным голосом:    

— И не стыдно, не стыдно тебе, варвар и тиран моего  семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен!  Доколе переносить я тебя буду, бесстыдный и бесчестный ты человек!    

— Марфа Борисовна, Марфа Борисовна! Это… князь Мышкин.  Генерал Иволгин и князь Мышкин, — бормотал трепетавший и потерявшийся  генерал.    

— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к  князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих  сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не  оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты  человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю  моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала  я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?    

Но генералу было не до того.    

— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… всё, что могу  помощью благороднейшего друга. Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А  теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал, стоя посреди комнаты и  раскланиваясь во все стороны; — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!    

Леночка, восьмилетняя девочка, немедленно сбегала за  подушкой и принесла ее на клеенчатый, жесткий и ободранный диван. Генерал сел  на него, с намерением еще много сказать, но только что дотронулся до дивана,  как тотчас же склонился на бок, повернулся к стене и заснул сном праведника.  Марфа Борисовна церемонно и горестно показала князю стул у ломберного стола,  сама села напротив, подперла рукой правую щеку и начала молча вздыхать, смотря  на князя. Трое маленьких детей, две девочки и мальчик, из которых Леночка была  старшая, подошли к столу, все трое положили на стол руки, и все трое тоже  пристально стали рассматривать князя. Из другой комнаты показался Коля.    

— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, —  обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне  непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона  Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни  дороги. Адрес, впрочем, имею: у Большого Театра, дом Мытовцовой.    

— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у  Большого Театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите  знать; странно, что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ  Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь  половина десятого. Извольте, я вас доведу.    

Князь и Коля тотчас же вышли. Увы! Князю не на что было  взять и извозчика, надо было идти пешком.    

— Я было хотел вас познакомить с Ипполитом, —  сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и был в другой  комнате; нездоров и целый день сегодня лежал. Но он такой странный; он ужасно  обидчивый, и мне показалось, что ему будет вас совестно, так как вы пришли в  такую минуту… Мне всё-таки не так совестно, как ему, потому что у меня отец, а  у него мать, тут всё-таки разница, потому что мужскому полу в таком случае нет  бесчестия. А впрочем, это, может быть, предрассудок насчет предоминирования в  этом случае полов. Ипполит великолепный малый, но он раб иных предрассудков.    

— Вы говорите, у него чахотка?    

— Да, кажется, лучше бы скорее умер. Я бы на его месте  непременно желал умереть. Ему братьев и сестер жалко, вот этих маленьких-то.  Если бы возможно было, если бы только деньги, мы бы с ним наняли отдельную  квартиру и отказались бы от наших семейств. Это наша мечта. А знаете что, когда  я давеча рассказал ему про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, что  тот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль, тот подлец. Впрочем, он  ужасно раздражен, я с ним и спорить уже перестал. Так вот как, вас, стало быть,  Настасья Филипповна тотчас же и пригласила к себе?    

— То-то и есть, что нет.    

— Как же вы идете? — воскликнул Коля и даже  остановился среди тротуара; — и… и в таком платье, а там званый вечер?    

— Уж ей богу не знаю, как я войду. Примут — хорошо, нет  — значит дело манкировано. А насчет платья что ж тут делать?    

— А у вас дело? Или вы так только, pour passer le temps[18] в “благородном обществе”?    

— Нет, я собственно… то-есть, я по делу… мне трудно это  выразить, но…    

— Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно,  а мне главное то, что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в  очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков. Если бы так было, извините,  князь, я бы над вами посмеялся и стал бы вас презирать. Здесь ужасно мало  честных людей, так даже некого совсем уважать. Поневоле свысока смотришь, а они  все требуют уважения; Варя первая. И заметили вы, князь, в наш век все  авантюристы! И именно у нас, в России, в нашем любезном отечестве. И как это  так всё устроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло а что теперь?  Это все говорят и везде пишут. Обличают. У нас все обличают. Родители первые на  попятный и сами своей прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родитель  уговаривал сына ни перед чем  не отступать для добывания денег; печатно  известно. Посмотрите на моего генерала. Ну что из него вышло? А впрочем, знаете  что, мне кажется, что мой генерал честный человек; ей богу, так! Это только всё  беспорядок, да вино. Ей богу, так! Даже жалко; я только боюсь говорить, потому  что все смеются; а ей богу, жалко. И что в них, в умных-то? Все ростовщики все  сплошь до единого! Ипполит ростовщичество оправдывает, говорит, что так и  нужно, экономическое потрясение, какие-то приливы и отливы, чорт их дери. Мне  ужасно это досадно от него, но он озлоблен. Вообразите, его мать, капитанша-то,  деньги от генерала получает, да ему же на скорые проценты и выдает; ужасно  стыдно! А знаете, что мамаша, моя, то-есть, мамаша, Нина Александровна,  генеральша, Ипполиту деньгами, платьем, бельем и всем помогает, и даже детям  отчасти, чрез Ипполита, потому что они у ней заброшены. И Варя тоже.    

— Вот видите, вы говорите, людей нет честных и сильных,  и что все только ростовщики; вот и явились сильные люди, ваша мать и Варя.  Разве помогать здесь и при таких обстоятельствах не признак нравственной силы?    

— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от  матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и  оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было  смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда  чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а то  бы назвал потворством.    

— А Ганя не знает? Ганя многого еще, кажется, не  знает, — вырвалось у задумавшегося князя.    

— А знаете, князь, вы мне очень нравитесь. Давешний ваш  случай у меня из ума нейдет.    

— Да и вы мне очень нравитесь, Коля.    

— Послушайте, как вы намерены жить здесь? Я скоро  достану себе занятий и буду кое-что добывать, давайте жить, я, вы и Ипполит,  все трое вместе, наймемте квартиру; а генерала будем принимать к себе.    

— Я с величайшим удовольствием. Но мы, впрочем, увидим.  Я теперь очень… очень расстроен. Что? Пришли? В этом доме… какой великолепный  подъезд! И швейцар. Ну, Коля, не знаю, что из этого выйдет.    

Князь стоял как потерянный.    

— Завтра расскажете! Не робейте очень-то. Дай вам бог  успеха, потому что я сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда же и  расскажу Ипполиту. А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Она  ужасно оригинальная. По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!    

 XIII.    

     

Князь очень беспокоился всходя и старался всеми силами  ободрить себя: “Самое большое, — думал он, — будет то, что не примут  и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да станут  смеяться в глаза… Э, ничего!” И действительно, это еще не очень пугало; но  вопрос: “что же он там сделает и зачем идет?” — на этот вопрос он решительно не  находил успокоительного ответа. Если бы даже и можно было каким-нибудь образом,  уловив случай, сказать Настасье Филипповне: “Не выходите за этого человека и не  губите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, и  мне говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать”, то вряд ли это вышло  бы правильно во всех отношениях. Представлялся и еще один неразрешенный вопрос,  и до того капитальный, что князь даже думать о нем боялся, даже допустить его  не мог и не смел, формулировать как не знал, краснел и трепетал при одной мысли  о нем. Но кончилось тем, что несмотря на все эти тревоги и сомнения, он  всё-таки вошел и спросил Настасью Филипповну.    

Настасья Филипповна занимала не очень большую, но  действительно великолепно отделанную квартиру. В эти пять лет ее петербургской  жизни было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для  нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее,  главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и  как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-по-малу обращается в  необходимость. В этом случае Тоцкий пребывал верен старым добрым преданиям, не  изменяя в них ничего, безгранично уважая всю непобедимую силу чувственных  влияний. Настасья Филипповна от роскоши не отказывалась, даже любила ее,  но, — и это казалось чрезвычайно странным, — никак не поддавалась ей,  точно всегда могла и без нее обойтись; даже старалась несколько раз заявить о  том, что неприятно поражало Тоцкого. Впрочем, многое было в Настасье  Филипповне, что неприятно (а впоследствии даже до презрения) поражало Афанасия  Ивановича. Не говоря уже о неизящности того сорта людей, которых она иногда  приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней  и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская  смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и  средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку  порядочному и тонко развитому. В самом деле, если бы, говоря к примеру,  Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, в  роде, например, того, что крестьянки не могут носить батистового белья, какое  она носит, то Афанасий Иванович, кажется, был бы этим чрезвычайно доволен. К  этим результатам клонилось первоначально и всё воспитание Настасьи Филипповны,  по программе Тоцкого, который в этом роде был очень понимающий человек; но увы!  результаты оказались странные. Несмотря однако ж на то, всё-таки было и  оставалось что-то в Настасье Филипповне, что иногда поражало даже самого  Афанасия Ивановича необыкновенною и увлекательною оригинальностью, какою-то  силой, и прельщало его иной раз даже и теперь, когда уже рухнули все прежние  расчеты его на Настасью Филипповну.    

Князя встретила девушка (прислуга у Настасьи Филипповны  постоянно была женская) и, к удивлению его, выслушала его просьбу доложить о  нем безо всякого недоумения. Ни грязные сапоги его, ни широкополая шляпа, ни  плащ без рукавов, ни сконфуженный вид не произвели в ней ни малейшего  колебания. Она сняла с него плащ, пригласила подождать в приемной и тотчас же  отправилась о нем докладывать.    

Общество, собравшееся у Настасьи Филипповны, состояло из  самых обыкновенных и всегдашних ее знакомых. Было даже довольно малолюдно,  сравнительно с прежними годичными собраниями в такие же дни. Присутствовали,  во-первых и в главных, Афанасий Иванович Тоцкий и Иван Федорович Епанчин; оба  были любезны, но оба были в некотором затаенном беспокойстве по поводу худо  скрываемого ожидания обещанного объявления насчет Гани. Кроме них, разумеется,  был и Ганя, — тоже очень мрачный, очень задумчивый и даже почти совсем  “нелюбезный”, большею частию стоявший в стороне, поодаль, и молчавший. Варю он  привезти не решился, но Настасья Филипповна и не упоминала о ней; зато,  только-что поздоровалась с Ганей, припомнила о давешней его сцене с князем.  Генерал, еще не слышавший о ней, стал интересоваться. Тогда Ганя сухо,  сдержанно, но совершенно откровенно рассказал всё, что давеча произошло, и как  он уже ходил к князю просить извинения. При этом он горячо высказал свое  мнение, что князя весьма странно и бог знает с чего назвали “идиотом, что он  думает о нем совершенно напротив, и что уж, конечно, этот человек себе на уме”.  Настасья Филипповна выслушала этот отзыв с большим вниманием и любопытно  следила за Ганей, но разговор тотчас же перешел на Рогожина, так капитально  участвовавшего в утрешней истории, и которым тоже с чрезвычайным любопытством  стали интересоваться Афанасий Иванович и Иван Федорович. Оказалось, что  особенные сведения о Рогожине мог сообщить Птицын, который бился с ним по его  делам чуть не до девяти часов вечера. Рогожин настаивал изо всех сил, чтобы  достать сегодня же сто тысяч рублей. “Он, правда, был пьян, — заметил при  этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут,  только не знаю, сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов,  Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…”  заключил Птицын. Все эти известия были приняты с интересом, отчасти мрачным;  Настасья Филипповна молчала, видимо не желая высказываться; Ганя тоже. Генерал  Епанчин беспокоился про себя чуть не пуще всех: жемчуг, представленный им еще  утром, был принят с любезностью слишком холодною, и даже с какою-то особенною  усмешкой. Один Фердыщенко состоял из всех гостей в развеселом и праздничном  расположении духа и громко хохотал иногда неизвестно чему, да и то потому  только, что сам навязал на себя роль шута. Сам Афанасий Иванович, слывший за  тонкого и изящного рассказчика, а в прежнее время на этих вечерах обыкновенно  управлявший разговором, был видимо не в духе и даже в каком-то несвойственном  ему замешательстве. Остальные гости, которых было, впрочем, не много (один  жалкий старичок-учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный  и очень молодой человек, ужасно робевший и всё время молчавший, одна бойкая  дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и  богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли  особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.    

Таким образом появление князя произошло даже кстати.  Возвещение о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно  когда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не думала  приглашать его. Но после удивления Настасья Филипповна выказала вдруг столько  удовольствия, что большинство тотчас же приготовилось встретить нечаянного  гостя и смехом, и весельем.    

— Это, положим, произошло по его невинности, —  заключил Иван Федорович Епанчин, — и во всяком случае поощрять такие  наклонности довольно опасно, но в настоящую минуту, право, недурно, что он  вздумал пожаловать, хотя бы и таким оригинальным манером: он, может быть, и  повеселит нас, сколько я о нем по крайней мере могу судить.    

— Тем более, что сам напросился! — тотчас включил  Фердыщенко.    

— Так что ж из того? — сухо спросил генерал,  ненавидевший Фердыщенка.    

— А то, что заплатит за вход, — пояснил тот.    

— Ну, князь Мышкин не Фердыщенко, всё-таки-с, — не  утерпел генерал, до сих пор не могший помириться с мыслью находиться с  Фердыщенком в одном обществе и на равной ноге.    

— Эй, генерал, щадите Фердыщенка, — ответил тот,  ухмыляясь. — Я ведь на особых правах.    

— На каких это вы на особых правах?    

— Прошлый раз я имел честь подробно разъяснить это  обществу; для вашего превосходительства повторю еще раз. Изволите видеть, ваше  превосходительство: у всех остроумие, а у меня нет остроумия. В вознаграждение  я и выпросил позволение говорить правду, так как всем известно, что правду  говорят только те, у кого нет остроумия. К тому же я человек очень мстительный,  и тоже потому, что без остроумия. Я обиду всякую покорно сношу, но до первой  неудачи обидчика; при первой же неудаче, тотчас припоминаю и тотчас же  чем-нибудь отомщаю, лягаю, как выразился обо мне Иван Петрович Птицын, который  уж конечно сам никогда никого не лягает. Знаете Крылова басню, ваше  превосходительство: “Лев да Осел”? Ну, вот это мы оба с вами и есть, про нас и  написано.    

— Вы, кажется, опять заврались, Фердыщенко, —  вскипел генерал.    

— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил  Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольше  размазать: — не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если  я и сказал, что мы с вами Лев да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж  конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова  сказано:    

     

“Могучий Лев, гроза лесов,    

От старости лишился силы”.    

     

А я, ваше превосходительство, — осел.    

— С последним я согласен, — неосторожно вырвалось  у генерала.    

Всё это было, конечно, грубо и преднамеренно выделано, но  так уж принято было, что Фердыщенку позволялось играть роль шута.    

— Да меня для того только и держат, и пускают  сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом  духе. Ну возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? ведь я понимаю же  это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как  Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того  и сажают, что это и вообразить невозможно.    

Но хоть и грубо, а всё-таки бывало и едко, а иногда даже  очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно  бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и  полную правду угадал, предположив, что его с того и начали принимать, что он с  первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей  стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении  Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.    

— А князь у меня с того и начнет, что модный романс  споет, — заключил Фердыщенко, посматривая, что скажет Настасья Филипповна.    

— Не думаю, Фердыщенко, и, пожалуста, не  горячитесь, — сухо заметила она.    

— А-а! Если он под особым покровительством, то смягчаюсь  и я…    

Но Настасья Филипповна встала, не слушая, и пошла сама  встретить князя.    

— Я сожалела, — сказала она, появляясь вдруг перед  князем, — что давеча, впопыхах, забыла пригласить вас к себе, и очень  рада, что вы сами доставляете мне теперь случай поблагодарить и похвалить вас  за вашу решимость.    

Говоря это, она пристально всматривалась в князя, силясь  хоть сколько-нибудь растолковать себе его поступок.    

Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные  слова, но был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова.  Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в  полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку  и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с  необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей:    

— В вас всё совершенство… даже то, что вы худы и  бледны… вас и не желаешь представить иначе… Мне так захотелось к вам придти… я…  простите…    

— Не просите прощения, — засмеялась Настасья  Филипповна; — этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду,  стало быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня  за совершенство почитаете, да?    

— Да.    

— Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам  сегодня же об этом напомню…    

Она представила князя гостям, из которых большей половине он  был уже известен. Тоцкий тотчас же сказал какую-то любезность. Все как бы  несколько оживились, все разом заговорили и засмеялись. Настасья Филипповна  усадила князя подле себя.    

— Но, однако, что же удивительного в появлении  князя? — закричал громче всех Фердыщенко; — дело ясное, дело само за  себя говорит!    

— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, —  подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти  безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на  портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню,  что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем,  мимоходом сказать, князь мне сам признался.    

Всю эту фразу Ганя высказал чрезвычайно серьезно, без  малейшей шутливости, даже мрачно, что показалось несколько странным.    

— Я не делал вам признаний. — ответил князь,  покраснев, — я только ответил на ваш вопрос.    

— Браво, браво! — закричал Фердыщенко: — по  крайней мере, искренно; и хитро, и искренно!    

Все громко смеялись.    

— Да не кричите, Фердыщенко, — с отвращением  заметил ему вполголоса Птицын.    

— Я, князь, от вас таких пруэсов не ожидал, —  промолвил Иван Федорович; — да знаете ли кому это будет в пору? А я-то вас  считал за философа! Ай да тихонький!    

— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки,  как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает  в своем сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно  проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор  молчавший семидесятилетний старичок-учитель, от которого никто не мог ожидать,  что он хоть заговорит-то в этот вечер. Все еще больше засмеялись. Старичок,  вероятно подумавший, что смеются его остроумию, принялся, глядя на всех, еще  пуще смеяться, при чем жестоко раскашлялся, так что Настасья Филипповна,  чрезвычайно любившая почему-то всех подобных оригиналов-старичков, старушек и  даже юродивых, принялась тотчас же ласкать его, расцеловала и велела подать ему  еще чаю. У вошедшей служанки она спросила себе мантилью, в которую и  закуталась, и приказала прибавить еще дров в камин. На вопрос который час,  служанка ответила, что уже половина одиннадцатого.    

— Господа, не хотите ли пить шампанское, —  пригласила вдруг Настасья Филипповна. — У меня приготовлено. Может быть,  вам станет веселее. Пожалуста, без церемонии.    

Предложение пить, и особенно в таких наивных выражениях,  показалось очень странным от Настасьи Филипповны. Все знали необыкновенную  чинность на ее прежних вечерах. Вообще вечер становился веселее, но не  по-обычному. От вина однако, не отказались, во-первых, сам генерал, во-вторых,  бойкая барыня, старичок, Фердыщенко, за ними и все. Тоцкий взял тоже свой  бокал, надеясь угармонировать наступающий новый тон, придав ему по возможности  характер милой шутки. Один только Ганя ничего не пил. В странных же, иногда  очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и  объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и беспредметном  смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно  было и понять что-нибудь. Одни подозревали в ней лихорадку; стали, наконец,  замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто посматривает на часы,  становится нетерпеливою, рассеянною.    

— У вас как-будто маленькая лихорадка? — спросила  бойкая барыня.    

— Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью  закуталась, — ответила Настасья Филипповна, в самом деле ставшая бледнее и  как-будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.    

Все затревожились и зашевелились.    

— А не дать ли нам хозяйке покой? — высказался  Тоцкий, посматривая на Ивана Федоровича.    

— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше  присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и  значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже все гости  узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти  показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя  судорожно шевельнулся.    

— Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть, — сказала  бойкая барыня.    

— Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, —  подхватил Фердыщенко; — по крайней мере, такое, что однажды только и  происходило на свете, да и то не удалось.    

— Что такое? — спросила бойкая барыня.    

— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это,  правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая  из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по  искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в  продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное чтоб,, было  искренно, не лгать!    

— Странная мысль, — сказал генерал.    

— Да уж чего страннее, ваше превосходительство, да  тем-то и хорошо.    

— Смешная мысль, — сказал Тоцкий, — а  впрочем, понятная: хвастовство особого рода.    

— Может, того-то и надо было, Афанасий Иванович.    

— Да этак заплачешь, а не засмеешься, с таким  пети-жё, — заметила бойкая барыня.    

— Вещь совершенно невозможная и нелепая, —  отозвался Птицын.    

— А удалось? — спросила Настасья Филипповна.    

— То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк,  действительно, кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже  с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали!  В целом, впрочем, было превесело, в своем, то-есть, роде.    

— А право, это бы хорошо! — заметила Настасья  Филипповна, вдруг вся оживляясь. — Право бы попробовать, господа! В самом  деле, нам как-то не весело. Если бы каждый из нас согласился что-нибудь  рассказать… в этом роде… разумеется, по согласию, тут полная воля, а? Может, мы  выдержим! По крайней мере, ужасно оригинально…    

— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. —  Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как  и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не  рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи,  господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая,  самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко,  господа! Вот, вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!    

Идея никому не нравилась. Одни хмурились, другие лукаво  улыбались. Некоторые возражали, но не очень, например Иван Федорович, не  желавший перечить Настасье Филипповне и заметивший как увлекает ее эта странная  мысль. В желаниях своих Настасья Филипповна всегда была неудержима и  беспощадна, если только решалась высказывать их, хотя бы это были самые  капризные и даже для нее самой бесполезные желания. И теперь она была как в  истерике, суетилась, смеялась судорожно, припадочно, особенно на возражения  встревоженного Тоцкого. Темные глаза ее засверкали, на бледных щеках показались  два красные пятна. Унылый и брезгливый оттенок физиономий некоторых из гостей,  может быть, еще более разжигал ее насмешливое желание; может быть, ей именно  нравилась циничность и жестокость идеи. Иные даже уверены были, что у ней тут  какой-нибудь особый расчет. Впрочем, стали соглашаться: во всяком случае, было  любопытно, а для многих так очень заманчиво. Фердыщенко суетился более всех.    

— А если что-нибудь такое, что и рассказать невозможно…  при дамах, — робко заметил молчавший юноша.    

— Так вы это и не рассказывайте; будто мало и без того  скверных поступков, — ответил Фердыщенко; — эх вы, юноша!    

— А я вот и не знаю, который из моих поступков самым  дурным считать, — включила бойкая барыня.    

— Дамы от обязанности рассказывать увольняются, —  повторил Фердыщенко, — но только увольняются; собственное вдохновение с  признательностью допускается. Мужчины же, если уж слишком не хотят,  увольняются.    

— Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил  Ганя: — а если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий  непременно лгать станет.    

— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек.  Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый  скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только,  господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте  только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра, например,  после рассказов-то!    

— Да разве это возможно? Неужели это в самом деле  серьезно, Настасья Филипповна? — с достоинством спросил Тоцкий.    

— Волка бояться — в лес не ходить! — с усмешкой заметила  Настасья Филипповна.    

— Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно  устроить из этого пёти-жё? — продолжал тревожась всё более и более  Тоцкий; — уверяю вас, что такие вещи никогда не удаются; вы же сами  говорите, что это не удалось уже раз.    

— Как не удалось! я рассказал же прошедший раз, как три  целковых украл, так-таки взял да и рассказал!    

— Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы так  рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович  совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль  игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода  хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно  неприличном.    

— Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий  Иванович, так даже меня дивите! — вскричал Фердыщенко; — представьте  себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так,  чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что  я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично),  хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог  украсть! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий  Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте.    

Князь молча опустил руку в шляпу и вынул первый жребий —  Фердыщенка, второй — Птицына, третий — генерала, четвертый — Афанасия  Ивановича, пятый — свой, шестой — Гани и т. д. Дамы жребиев не положили.    

— О боже, какое несчастие! — вскричал Фердыщенко:  — а я-то думал, что первая очередь выйдет князю, а вторая — генералу. Но, слава  богу, по крайней мере, Иван Петрович после меня, и я буду вознагражден. Ну,  господа, конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в  настоящую минуту о том, что я так ничтожен и ничем не замечателен; даже чин на  мне самый премаленький; ну что в самом деле интересного в том, что Фердыщенко  сделал скверный поступок? Да и какой мой самый дурной поступок? Тут embarras de  richesse.[19] Разве опять про то же  самое воровство рассказать, чтоб убедить Афанасия Ивановича, что можно украсть,  вором не бывши.    

— Вы меня убеждаете и в том, господин Фердыщенко, что  действительно можно ощущать удовольствие до упоения, рассказывая о сальных  своих поступках, хотя бы о них и не спрашивали… А впрочем… Извините, господин  Фердыщенко.    

— Начинайте, Фердыщенко, вы ужасно много болтаете  лишнего и никогда не докончите! — раздражительно и нетерпеливо приказала  Настасья Филипповна.    

Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха  она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и  деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал  ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским, как ни в чем не  бывало, и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.    

 XIV.    

     

— Остроумия нет, Настасья Филипповна, оттого и болтаю  лишнее! — вскричал Фердыщенко, начиная свой рассказ: — было б у меня такое  же остроумие, как у Афанасия Ивановича, или у Ивана Петровича, так я бы сегодня  всё сидел да молчал, подобно Афанасию Ивановичу и Ивану Петровичу. Князь,  позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете  гораздо больше воров, чем не-воров, и что нет даже такого самого честного  человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл. Это моя мысль, из  чего, впрочем, я вовсе не заключаю, что всё сплошь одни воры, хотя, ей богу,  ужасно бы хотелось иногда и это заключить. Как же вы думаете?    

— Фу, как вы глупо рассказываете, — отозвалась  Дарья Алексеевна, — и какой вздор, не может быть, чтобы все чтонибудь да  украли; я никогда ничего не украла.    

— Вы ничего никогда не украли, Дарья Алексеевна; но что  скажет князь, который вдруг весь покраснел?    

— Мне кажется, что вы говорите правду, но только очень  преувеличиваете, — сказал князь, действительно от чего-то покрасневший.    

— А вы сами, князь, ничего не украли?    

— Фу! как это смешно! Опомнитесь, господин  Фердыщенко, — вступился генерал.    

— Просто-за-просто, как пришлось к делу, так и стыдно  стало рассказывать, вот и хотите князя с собой же прицепить, благо он  безответный, — отчеканила Дарья Алексеевна.    

— Фердыщенко, или рассказывайте, или молчите и знайте  одного себя. Вы истощаете всякое терпение, — резко и досадливо проговорила  Настасья Филипповна.    

— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь  сознался, потому что я стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же  бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если бы захотел  когда-нибудь правду сказать? Что же касается до меня, господа, то дальше и  рассказывать совсем нечего: очень просто, и глупо, и скверно. Но уверяю вас,  что я не вор; украл же, не знаю как. Это было третьего года, на даче у Семена  Ивановича Ищенка, в воскресенье. У него обедали гости. После обеда мужчины  остались за вином. Мне вздумалось попросить Марью Семеновну, дочку его,  барышню, что-нибудь на фортепиано сыграть. Прохожу чрез угловую комнату, на  рабочем столике у Марьи Ивановны три рубля лежат, зеленая бумажка: вынула,  чтобы выдать для чего-то по хозяйству. В комнате никовошенько. Я взял бумажку и  положил в карман, для чего — не знаю. Что на меня нашло — не понимаю. Только я  поскорей воротился и сел за стол. Я всё сидел и ждал, в довольно сильном волнении,  болтал без умолку, анекдоты рассказывал, смеялся; подсел потом к барыням. Чрез  полчаса, примерно, хватились и стали спрашивать у служанок. Дарью служанку  заподозрили. Я выказал необыкновенное любопытство и участие, и помню даже,  когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась, головой  ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при всех. Все глядели, а я  необыкновенное удовольствие ощущал именно оттого, что я проповедую, а  бумажка-то у меня в кармане лежит. Эти три целковых я в тот же вечер пропил в  ресторане. Вошел и спросил бутылку лафиту; никогда до того я не спрашивал так  одну бутылку, без ничего; захотелось поскорее истратить. Особенного угрызения  совести я ни тогда, ни потом не чувствовал. Другой раз наверное не повторил бы;  этому верьте, или нет, как угодно, я не интересуюсь. Ну-с, вот и всё.    

— Только уж, конечно, это не самый худший ваш  поступок, — с отвращением сказала Дарья Алексеевна.    

— Это психологический случай, а не поступок, —  заметил Афанасий Иванович.    

— А служанка? — спросила Настасья Филипповна, не  скрывая самого брезгливого отвращения.    

— А служанку согнали на другой же день, разумеется. Это  строгий дом.    

— И вы допустили?    

— Вот прекрасно! Так неужели же мне было пойти и  сказать на себя? — захихикал Фердыщенко, впрочем, пораженный отчасти  общим, слишком неприятным впечатлением от его рассказа.    

— Как это грязно! — вскричала Настасья Филипповна.    

— Ба! Вы хотите от человека слышать самый скверный его  поступок, и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень  грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи  блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто  свою карету имеет… И какими способами…    

Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг  озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его  покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно  другого успеха от своего рассказа. Эти “промахи” дурного тона и “хвастовство  особого рода”, как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с  Фердыщенком и были совершенно в его характере.    

Настасья Филипповна даже вздрогнула от гнева и пристально  поглядела на Фердыщенка; тот мигом струсил и примолк, чуть не похолодев от  испуга: слишком далеко уж зашел.    

— А не кончить ли совсем? — лукаво спросил  Афанасий Иванович.    

— Очередь моя, но я пользуюсь моею льготой и не стану  рассказывать, — решительно сказал Птицын.    

— Вы не хотите?    

— Не могу, Настасья Филипповна; да и вообще считаю  такое пети-жё невозможным.    

— Генерал, кажется, по очереди следует вам, —  обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас  всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала  рассказать в заключение один поступок “из моей собственной жизни”, но только  хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня  ободрить, — заключила она, рассмеявшись.    

— О, если и вы обещаетесь, — с жаром вскричал  генерал, — то я готов вам хоть всю мою жизнь пересказать; но я, признаюсь,  ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот…    

— И уже по одному виду его превосходительства можно  заключить, с каким особенным литературным удовольствием он обработал свой  анекдотик, — осмелился заметить всё еще несколько смущенный Фердыщенко,  ядовито улыбаясь.    

Настасья Филипповна мельком взглянула на генерала и тоже про  себя улыбнулась. Но видно было, что тоска и раздражительность усиливались в ней  всё сильнее и сильнее. Афанасий Иванович испугался вдвое, услышав про обещание  рассказа.    

— Мне, господа, как и всякому, случалось делать  поступки не совсем изящные в моей жизни, — начал генерал, — но  страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас  расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни. Между тем тому прошло  чуть не тридцать пять лет; но никогда-то я не мог оторваться, при воспоминании,  от некоторого, так сказать, скребущего по сердцу впечатления. Дело, впрочем,  чрезвычайно глупое: был я тогда еще только что прапорщиком и в армии лямку  тянул. Ну, известно, прапорщик: кровь кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у  меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил,  зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё, что мог стянуть, чтобы  только в доме приумножить; вернейший и честнейший был человек. Я, разумеется, был  строг, но справедлив. Некоторое время случилось нам стоять в городке. Мне  отвели в форштадте квартиру у одной отставной подпоручицы и к тому же вдовы.  Лет восьмидесяти, или, по крайней мере, около, была старушонка. Домишко у ней  был ветхий, дрянной, деревянный, и даже служанки у себя не имела по бедности.  Но главное, тем отличалась, что некогда имела многочисленнейшее семейство и  родных; но одни в течение жизни перемерли, другие разъехались, третьи о старухе  позабыли, а мужа своего лет сорок пять тому назад схоронила. Жила с ней еще  несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и  даже раз старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года уж три  пробивалась одна-одинёшенька. Скучнехонько мне было у ней, да и пустая она  такая была, ничего извлечь невозможно. Наконец, украла у меня петуха. Дело это  до сих пор темное, но кроме нее было некому. За петуха мы поссорились, и  значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по первой же просьбе моей,  на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное  семейство одного купца с большою бородищей, как теперь его помню. Переезжаем с  Никифором с радостью, старуху же оставляем с негодованием. Проходят дня три,  прихожу с ученья, Никифор докладывает, “что напрасно, ваше благородие, нашу  миску у прежней хозяйки оставили, не в чем суп подавать”. Я, разумеется,  поражен: “Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?” Удивленный  Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда мы съезжали, нашей миски ему  не отдала по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за  свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это сам таким образом  предложил. Такая низость с ее стороны, разумеется, вывела меня из последних  границ; кровь закипела, вскочил, полетел. Прихожу к старухе, так сказать, уже  вне себя; гляжу, она сидит в сенцах одна-одинёшенька, в углу, точно от солнца  забилась, рукой щеку себе подперла. Я тотчас же, знаете, на нее целый гром так  и вывалил, “такая, дескать, ты и сякая!” и знаете, этак по-русски. Только  смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза  выпучила, и ни слова в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы качается.  Я, наконец, приутих, вглядываюсь, спрашиваю, ни слова в ответ. Я постоял в  нерешимости; мухи жужжат, солнце закатывается, тишина; в совершенном смущении  я, наконец, ухожу. Еще до дому не дошел, к майору потребовали, потом пришлось в  роту зайти, так что домой воротился совсем ввечеру. Первым словом Никифора: “а  знаете, ваше благородие, хозяйка-то наша ведь померла”. — “Когда?” — “Да  сегодня по вечеру, часа полтора назад”. Это, значит, в то именно время, когда я  ее ругал, она и отходила. Так меня это фрапировало, я вам скажу, что едва  опомнился. Стало, знаете, даже думаться, даже ночью приснилось. Я, конечно, без  предрассудков, но на третий день пошел в церковь на похороны. Одним словом, чем  дальше время идет, тем больше думается. Не то чтоб, а так иногда вообразишь, и  станет нехорошо. Главное, что тут, как я, наконец, рассудил? Во-первых,  женщина, так сказать, существо человеческое, что называют в наше время,  гуманное, жила, долго жила, наконец, зажилась. Когда-то имела детей, мужа,  семейство, родных, всё это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так  сказать, улыбки, и вдруг — полный пас, всё в трубу вылетело, осталась одна как…  муха какая-нибудь, носящая на себе от века проклятие. И вот, наконец, привел  бог к концу. С закатом солнца, в тихий летний вечер улетает и моя  старуха, — конечно, тут не без нравоучительной мысли; и вот в это-то самое  мгновение, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой, отчаянный  прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским  элементом забубенных ругательств за погибшую миску! Без сомнения, я виноват, и  хоть и смотрю уже давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по  изменению в натуре, как на чужой, но тем не менее продолжаю жалеть. Так что,  повторяю, мне даже странно, тем более, что если я и виновен, то ведь не  совершенно же: зачем же ей как раз в это время вздумалось помирать? Разумеется,  тут одно оправдание: что поступок в некотором роде психологический, но всё-таки  я не мог успокоиться, покамест не завел, лет пятнадцать назад, двух постоянный  больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них  приличным содержанием последние дни земной жизни. Думаю обратить в вековечное,  завещав капитал. Ну, вот-с и всё-с. Повторяю, что, может быть, я и во многом в  жизни провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим  поступком из всей моей жизни.    

— И вместо самого сквернейшего, ваше  превосходительство, рассказали один из хороших поступков своей жизни; надули  Фердыщенка! — заключил Фердыщенко.    

— В самом деле, генерал, я и не воображала, чтоб у вас  было всё-таки доброе сердце; даже жаль, — небрежно проговорила Настасья  Филипповна.    

— Жаль? Почему же? — спросил генерал с любезным  смехом и не без самодовольствия отпил шампанского.    

Но очередь была за Афанасием Ивановичем, который тоже  приготовился. Все предугадывали, что он не откажется, подобно Ивану Петровичу,  да и рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством и  вместе с тем посматривали на Настасью Филипповну. С необыкновенным  достоинством, вполне соответствовавшим его осанистой наружности, тихим,  любезным голосом начал Афанасий Иванович один из своих “милых рассказов”.  (Кстати сказать: человек он был собою видный, осанистый, росту высокого,  немного лыс, немного с проседью, и довольно тучный, с мягкими, румяными и  несколько отвислыми щеками, со вставными зубами. Одевался широко и изящно и  носил удивительное белье. На его пухлые, белые руки хотелось заглядеться. На  указательном пальце правой руки был дорогой бриллиантовый перстень.) Настасья  Филипповна во всё время его рассказа пристально рассматривала кружевцо оборки  на своем рукаве и щипала ее двумя пальцами левой руки, так что ни разу не  успела и взглянуть на рассказчика.    

— Что всего более облегчает мне мою задачу, —  начал Афанасий Иванович, — это непременная обязанность рассказать никак не  иначе, как самый дурной поступок всей моей жизни. В таком случае, разумеется,  не может быть колебаний: совесть и память сердца тотчас же подскажут, что  именно надо рассказывать. Сознаюсь с горечью, в числе всех, бесчисленных, может  быть, легкомысленных и… ветреных поступков жизни моей, есть один, впечатление  которого даже слишком тяжело залегло в моей памяти. Случилось тому назад лет  около двадцати; я заехал тогда в деревню к Платону Ордынцеву. Он только что  выбран был предводителем и приехал с молодою женой провести зимние праздники.  Тут как раз подошло и рождение Анфисы Алексеевны, и назначались два бала. К  тому времени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете  прелестный роман Дюма-Фиса La dame aux camélias , поэма,  которой, по моему мнению, не суждено ни умереть, ни состариться. В провинции  все дамы были восхищены до восторга, те, которые, по крайней мере, прочитали.  Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый  мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности,  рассыпанные в книге (на счет, например, обстоятельств употребления букетов  белых и розовых камелий по очереди), одним словом, все эти прелестные детали, и  всё это вместе, произвели почти потрясение. Цветы камелий вошли в  необыкновенную моду. Все требовали камелий, все их искали. Я вас спрошу: много  ли можно достать камелий в уезде, когда все их для балов спрашивают, хотя бы  балов и немного было? Петя Ворховской изнывал тогда, бедняжка, по Анфисе  Алексеевне. Право, не знаю, было ли у них что-нибудь, то-есть, я хочу сказать,  могла ли у него быть хоть какая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил,  чтобы достать камелий к вечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из  Петербурга, губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут  наверно с букетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого  особого эффекту, красных. Бедного Платона чуть не загоняли; известно — муж;  поручился, что букет достанет, и — что же? Накануне перехватила Мытищева,  Катерина Александровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах  с ней была. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы  Пете промыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы  очень сильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична.  Мечется как угорелый; но дело невозможное, и говорить тут нечего. Вдруг  сталкиваюсь с ним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала, у  Марьи Петровны Зубковой, соседки Ордынцева. Сияет. “Что с тобой?” — “Нашел! Эврика!  ” — “Ну, брат, удивил же ты меня! Где? Как?” — “В Екшайске (городишка такой там  есть, всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть,  бородач и богач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки.  Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии”. — “Помилуй, да это не  верно, ну, как не даст?” — “Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор,  пока даст, без того не уеду!” — “Когда едешь-то?” — “Завтра чем свет в пять  часов”. — “Ну, с богом!” — И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к  Ордынцеву; наконец уж второй час, а мне всё этак, знаете, мерещится. Хотел уже  спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! Пробираюсь немедленно в кухню,  бужу Савелия кучера, пятнадцать целковых ему, “подай лошадей в полчаса!” Чрез  полчаса, разумеется, возок у ворот; у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень,  жар и бред, — сажусь и еду. В пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе;  переждал до рассвета, и только до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. “Так и  так, есть камелии? Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!”  Старик, вижу, высокий, седой, суровый, — страшный старик. “Ни-ни, никак!  Не согласен!” Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! — “Что вы, батюшка,  что вы, отец?” испугался даже. “Да ведь тут жизнь человеческая!” кричу  ему. — “Да берите, коли так, с богом”. Нарезал же я тут красных камелий!  чудо, прелесть, целая оранжерейка у него маленькая. Вздыхает старик. Вынимаю  сто рублей. “Нет, уж вы, батюшка, обижать меня таким манером не  извольте”. — “А коли так, говорю, почтенный, благоволите эти сто рублей в  здешнюю больницу для улучшения содержания и пищи”. — “Вот это, говорит,  батюшка, дело другое, и доброе, и благородное и богоугодное; за здравие ваше и  подам”. И понравился мне, знаете, этот русский старик, так сказать, коренной  русак, de la vraie souche.[20] В  восторге от удачи, тотчас же в обратный путь; воротились окольными, чтобы не  встретиться с Петей. Как приехал, так и посылаю букет к пробуждению Анфисы  Алексеевны. Можете себе представить восторг, благодарность, слезы  благодарности! Платон, вчера еще убитый и мертвый Платон, — рыдает у меня  на груди. Увы! Все мужья таковы с сотворения… законного брака! Ничего не смею  прибавить, но только дела бедного Пети с этим эпизодом рухнули окончательно. Я  сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить,  но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к  утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что  выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в  Крыму убит. Тогда еще брат его, Степан Ворховской, полком командовал,  отличился. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для  чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь  простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него  этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы  успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.    

Афанасий Иванович примолк с тем же солидным достоинством, с  которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то  особенно засверкали глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович  кончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих.    

— Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж  так надули! — вскричал плачевным голосом Фердыщенко, понимая, что можно и  должно вставить словцо.    

— А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у  умных людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная  и верная приятельница и сообщница Тоцкого).    

— Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и  надо поскорей кончить, — небрежно вымолвила Настасья Филипповна; —  расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.    

— Но обещанный анекдот прежде всего! — с жаром  одобрил генерал.    

— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему  вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да  Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете:  выходить мне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.    

Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все  уставили глава и протянули головы. Ганя застыл на месте.    

— За… за кого? — спросил князь замирающим голосом.    

— За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала  Настасья Филипповна, попрежнему резко, твердо и четко.    

Прошло несколько секунд молчания; князь как-будто силился и  не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.    

— Н-нет… не выходите! — прошептал он наконец, и с  усилием перевел дух.    

— Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно  и как бы торжественно обратилась она к нему: — вы слышали, как решил князь? Ну,  так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз на всегда!    

— Настасья Филипповна! — дрожащим голосом  проговорил Афанасий Иванович.    

— Настасья Филипповна! — убеждающим, но  встревоженным голосом произнес генерал.    

Все зашевелились и затревожились.    

— Что вы, господа? — продолжала она, как бы с  удивлением вглядываясь в гостей: — что вы так всполохнулись! И какие у вас у  всех лица!    

— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь  пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы  отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь,  в такую минуту, и при… при людях, и всё это так… кончить таким пети-жё дело  серьезное, дело чести и сердца… от которого зависит…    

— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно  совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое: “при людях”? Разве мы не в прекрасной  интимной компании? И почему “пети-жё”? Я действительно хотела рассказать свой  анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что “не  серьезно”? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: “как скажете,  так и будет”: сказал бы да,  я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет,   и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?    

— Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец,  князь? — пробормотал генерал, почти уж не в силах сдержать свое  негодование на такой обидный даже авторитет князя.    

— А князь для меня то, что я в него в первого, во всю  мою жизнь, как в истинно-преданного человека поверила. Он в меня с одного  взгляда поверил, и я ему верю.    

— Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну  за чрезвычайную деликатность, с которою она… со мной поступила, —  проговорил наконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный  Ганя; — это, конечно, так тому и следовало… Но… князь… Князь в этом деле…    

— До семидесяти пяти тысяч добирается, что ли? —  оборвала вдруг Настасья Филипповна: — вы это хотели сказать? Не запирайтесь, вы  непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы эти  семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром.  Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца! Завтра — по-новому,  а сегодня — я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни! Генерал,  возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего дня я  совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не будет вечеров, господа!    

Сказав это, она вдруг встала, как-будто желая уйти.    

— Настасья Филипповна! Настасья Филипповна! —  послышалось со всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили  ее, все с беспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные  слова; все ощущали какой-то беспорядок, никто не мог добиться толку, никто не  мог ничего понять. В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар  колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.    

— А! а-а! Вот и развязка! Наконец-то! Половина  двенадцатого! — вскричала Настасья Филипповна; — прошу вас садиться,  господа, это развязка!    

Сказав это, она села сама. Странный смех трепетал на губах  ее. Она сидела молча, в лихорадочном ожидании, и смотрела на дверь.    

— Рогожин и сто тысяч, сомнения нет, — пробормотал  про себя Птицын.    

 XV.    

     

Вошла горничная Катя, сильно испуганная.    

— Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек  десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин, и что  вы сами знаете.    

— Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.    

— Неужто… всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь  безобразные. Страсть!    

— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а  то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть,  обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас  принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы  желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями,  хотя, впрочем, как вам угодно…    

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но  стало совершенно ясно, что всё это было рассчитано и устроено заранее, и что  Настасью Филипповну, — хоть она и конечно с ума сошла, — теперь не  собьешь. Всех мучило ужасно любопытство. При том же и пугаться-то очень было  некому. Дам было только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая и видавшая всякие  виды, и которую трудно было сконфузить, и прекрасная, но молчаливая незнакомка.  Но молчаливая незнакомка вряд ли что и понять могла: это была приезжая немка и  русского языка ничего не знала; кроме того, кажется, была столько же глупа,  сколько и прекрасна. Она была внове и уже принято было приглашать ее на  известные вечера в пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать как  прелестную картинку для того, чтобы “скрасить вечер, — точно так, как иные  добывают для своих вечеров у знакомых, на один раз, картину, вазу, статую или  экран. Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным,  Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя придти не мог, но хоть  смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у  своего позорного столба; старичек-учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не  плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу  кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее  бы умер, чем ее в такую минуту покинул. Что же касается Афанасия Ивановича, то,  конечно, он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком  был заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и  Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать  никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился досидеть до конца  и уже совершенно замолчать и оставаться лишь наблюдателем, что, конечно, и  требовалось его достоинством. Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред  этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно,  еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями  или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того уже  слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла  сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности,  ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с  компанией, во всяком случае, в присутствии его превосходительства был  невозможен.    

— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья  Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но  будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не  настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе  теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и  лестное внимание, но если вы боитесь…    

— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал  генерал, 'в припадке рыцарского великодушия, — кому выговорите? Да я из  преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая  опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только на счет  того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не  надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!    

— Сам Рогожин! — провозгласил Фердыщенко.    

— Как вы думаете, Афанасий Иванович, — наскоро  успел шепнуть ему генерал: — не сошла ли она с ума? То-есть, без аллегории, а  настоящим медицинским манером, — а?    

— Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна  была, — лукаво отшепнулся Афанасий Иванович.    

— И к тому же лихорадка…    

Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и  давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время  бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки, и про которого  шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один  отставной подпоручик, решительный соперник и конкуррент, по ремеслу и по  назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из Рогожинцев  неизвестный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта,  где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под  коварным предлогом, что он сам “по пятнадцати целковых давал в свое время  просителям”. Оба конкуррента тотчас же отнеслись друг к другу враждебно.  Давешний господин с кулаками после приема в компанию “просителя” счел себя даже  обиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда, как медведь, и с  глубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним “просителя”,  оказавшегося человеком светским и политичным. С виду подпоручик обещал брать “в  деле” более ловкостью и изворотливостью, чем силой, да и ростом был пониже  кулачного господина. Деликатно, не вступая в явный спор, но ужасно хвастаясь,  он несколько раз уже намекнул о преимуществах английского бокса, одним словом,  оказался чистейшим западником. Кулачный господин при слове “бокс” только  презрительно и обидчиво улыбался, и с своей стороны, не удостоивая соперника  явного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать,  выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак,  жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно,  что если эта глубоко-национальная вещь опустится без промаху на предмет, то  действительно только мокренько станет.    

В высшей степени “готовых” опять-таки никого из них не было,  как и давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в виду  свой визит к Настасье Филипповне. Сам же он почти совсем успел отрезвиться, но  зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в этот безобразный и ни  на что не похожий день из всей его жизни. Одно только оставалось у него  постоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую минуту, в каждое мгновение. Для  этого одного  он провел всё время, с пяти часов пополудни вплоть до  одиннадцати, в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами,  которые тоже чуть с ума не сошли, мечась как угорелые по его надобности. И  однако всё-таки сто тысяч ходячими деньгами, о которых мимолетно, насмешливо и  совершенно неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за  проценты, о которых даже сам Бискуп, из стыдливости, разговаривал с Киндером не  вслух, а только шепотом.    

Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные  подвигались за ним, хотя и с полным сознанием своих преимуществ, но всё-таки  несколько труся. Главное, и бог знает отчего, трусили они Настасьи Филипповны.  Одни из них даже думали, что всех их немедленно “спустят с лестницы”. Из  думавших так был между прочими щеголь и победитель сердец, Залежев. Но другие,  и преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в сердце своем,  относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением, и даже с ненавистью,  и шли к ней как на осаду. Но великолепное убранство первых двух комнат,  неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя  Венеры, — всё это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть  ли даже не страха. Это не помешало конечно им всем, мало-по-малу и с нахальным  любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но  когда кулачный господин, “проситель” и некоторые другие заметили в числе гостей  генерала Епанчина, то в первое мгновение до того были обескуражены, что стали  даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату. Один только Лебедев был  из числа наиболее ободренных и убежденных, и выступал почти рядом с Рогожиным,  постигая, что в самом деле значит миллион четыреста тысяч чистыми деньгами и  сто тысяч теперь, сейчас же, в руках. Надо, впрочем заметить, что все они, не  исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и  пределов своего могущества, и в самом ли деле им теперь всё дозволено, или нет?  Лебедев в иные минуты готов был поклясться, что всё, но в другие минуты ощущал  беспокойную потребность припомнить про себя, на всякий случай, некоторые и  преимущественно ободрительные и успокоительные статейки свода законов.    

На самого Рогожина гостиная Настасьи Филипповны произвела  обратное впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподнялась  портьера, и он увидал Настасью Филипповну, — всё остальное перестало для  него существовать, как и давеча утром, даже могущественнее чем давеча утром. Он  побледнел и на мгновение остановился; угадать можно было, что сердце его билось  ужасно. Робко и потерянно смотрел он несколько секунд, не отводя глаз, на  Настасью Филипповну. Вдруг, как бы потеряв весь рассудок и чуть не шатаясь,  подошел он к столу; дорогой наткнулся на стул Птицына и наступил своими  грязными сапожищами на кружевную отделку великолепного голубого платья молчаливой  красавицы-немки; не извинился и не заметил. Подойдя к столу, он положил на него  один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держа его пред собой в  обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту и вершка четыре  в длину, крепко и плотно завернутая в Биржевые Ведомости  и обвязанная  туго-на-туго со всех сторон и два раза на-крест бичевкой, в роде тех, которыми  обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни слова не говоря и опустив руки, как  бы ожидая своего приговора. Костюм его был совершенно давешний, кроме совсем  нового шелкового шарфа на шее, ярко-зеленого с красным, с огромною  бриллиантовою булавкой, изображавшею жука, и массивного бриллиантового перстня  на грязном пальце правой руки. Лебедев до стола не дошел шага на три; остальные,  как сказано было, понемногу набирались в гостиную. Катя и Паша, горничные  Настасьи Филипповны, тоже прибежали глядеть из-за приподнятых портьер, с  глубоким изумлением и страхом.    

— Что это такое? — спросила Настасья Филипповна,  пристально и любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на “предмет”.    

— Сто тысяч! — ответил тот почти шепотом.    

— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуста, вот  тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя  компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван, Вот  там два кресла… что же они не хотят, что ли?    

Действительно, некоторые положительно сконфузились,  отретировались и уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселись  по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам, одни всё еще  желая несколько стушеваться, другие — чем дальше, тем больше и как-то  неестественно быстро ободряясь. Рогожин уселся тоже на показанный ему стул, но  сидел не долго; он скоро встал и уже больше не садился. Мало-по-малу он стал  различать и оглядывать гостей. Увидев Ганю, он ядовито улыбнулся и прошептал  про себя: “вишь!” На генерала и на Афанасия Ивановича он взглянул без смущения  и даже без особенного любопытства. Но когда заметил подле Настасьи Филипповны князя,  то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как бы не в  силах дать себе в этой встрече отчет. Можно было подозревать, что минутами он  был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он всю прошедшую ночь  провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.    

— Это, господа, сто тысяч, — сказала Настасья  Филипповна, обращаясь ко всем с каким-то лихорадочно-нетерпеливым  вызовом, — вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как  сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его. Это он  торговал меня; начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а  потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу, какой он бледный!.. Это давеча всё  у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там  его сестра крикнула мне в глаза: “Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!”, а  Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!    

— Настасья Филипповна! — укорительно произнес  генерал. Он начинал несколько понимать дело, по своему.    

— Что такое, генерал? Не прилично, что ли? Да полно  форсить-то! Что я в театре-то французском, в ложе, как неприступная добродетель  бельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, и  как гордая невинность смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала! Вот, перед  вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то лет невинности, и  уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут. Во сто тысяч меня оценил!  Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в свою  семью ввести хотел? Меня-то, Рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?    

— Я не то сказал, что вы Рогожинская, вы не  Рогожинская! — дрожащим голосом выговорил князь.    

— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно,  голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так  тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким  отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты  сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на  твоем месте их всех… что в самом-то деле!    

Дарья Алексеевна даже в гнев вошла. Это была женщина добрая  и весьма впечатлительная.    

— Не сердись, Дарья Алексеевна, — усмехнулась ей  Настасья Филипповна, — ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль,  я его? Я и впрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную  семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча  издевалась у тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз  посмотреть: до чего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого  я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой  жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в  твоем доме, при твоей матери и сестре меня торговал, а ты вот всё-таки после  того свататься приехал, да чуть сестру не привез? Да неужто же правду про тебя  Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский Остров ползком  доползешь?    

— Доползет, — проговорил вдруг Рогожин тихо, но с  видом величайшего убеждения.    

— И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье,  говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то,  ненавистную жену ввести в дом! (потому что ведь ты меня ненавидишь, я это  знаю!) Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех  такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам  ребенок, а уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит, да  тихонько сзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну,  бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не  говорю…    

— Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! —  всплеснул руками генерал в истинной горести: — вы, такая деликатная, с такими  тонкими мыслями, и вот! Какой язык! Какой слог!    

— Я теперь во хмелю, генерал, — засмеялась вдруг  Настасья Филипповна, — я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный  день, мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты  вот этого букетника, вот этого Monsieur aux camélias,[21] вот он сидит, да смеется на нас…    

— Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с  величайшим вниманием слушаю, — с достоинством отпарировал Тоцкий.    

— Ну, вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя  не отпускала! Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть… Еще он меня  виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал,  денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь  Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него  брала, и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот говоришь,  сто тысяч возьми, да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что мерзко… Я бы и  замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже  мерзко. И за что я моих пять лет в этой злобе потеряла! А веришь, иль нет, я,  года четыре тому назад, временем думала, не выйти ли мне уж и впрямь за моего  Афанасия Ивановича? Я тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда в  голове перебывало; а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь иль  нет? Правда, он лгал, да ведь падок уж очень, выдержать не может. Да потом,  слава богу, подумала: стоит он такой злости! И так мне мерзко стало тогда вдруг  на него, что если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я так  форсила! нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться с  Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду  — всё ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет,  спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..    

— Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья  Филипповна, я человек откровенный, — перебил Фердыщенко, — зато князь  возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно  наблюдаю…    

Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.    

— Правда? — спросила она.    

— Правда, — прошептал князь.    

— Возьмете как есть, без ничего!    

— Возьму, Настасья Филипповна…    

— Вот и новый анекдот! — пробормотал генерал: —  Ожидать было можно.    

Князь скорбным, строгим и проницающим взглядом смотрел в  лицо продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.    

— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь  опять к Дарье Алексеевне: — а ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю.  Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… того.   Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что Рогожинскую берешь, за себя-то, за  князя-то?…    

— Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не  Рогожинскую, — сказал князь.    

— Это я-то честная?    

— Вы.    

— Ну, это там… из романов! Это, князь-голубчик, старые  бредни, а нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за  тобой за самим еще няньку нужно!    

Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с  видом глубоко убежденного человека произнес:    

— Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не  видел, вы правы, но я… я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы  страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь, да  с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка… Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч  отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не  сделает. Я вас… Настасья Филипповна… люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна.  Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна… Если мы будем  бедны, я работать буду, Настасья Филипповна…    

При последних словах послышалось хихиканье Фердыщенка,  Лебедева, и даже генерал про себя как-то крякнул с большим неудовольствием.  Птицын и Тоцкий не могли не улыбнуться, но сдержались. Остальные просто  разинули рты от удивления.    

— …Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты,  Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я,  впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в  целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина  Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое  наследство. Вот это письмо…    

Князь действительно вынул из кармана письмо.    

— Да он уж не бредит ли? — пробормотал генерал: —  сумасшедший дом настоящий! На мгновение последовало некоторое молчание.    

— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от  Салазкина? — спросил Птицын: — это очень известный в своем кругу человек;  это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то  вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел…  Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.    

Князь, молча, дрожащею рукой протянул ему письмо.    

— Да что такое, что такое? — спохватился генерал,  смотря на всех как полоумный: — да неужто наследство?    

Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее  любопытство получило новый и чрезвычайный толчек. Фердыщенку не сиделось;  Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на  князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже  Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал  заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что  ему .сейчас дадут за это колотушку.    

 XVI.    

     

— Верное дело, — объявил, наконец, Птицын,  складывая письмо и передавая его князю. — Вы получаете безо всяких хлопот,  по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал.    

— Быть не может! — воскликнул генерал, точно  выстрелил.    

Все опять разинули рты.    

Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу,  что у князя пять месяцев тому назад умерла тетка, которой он никогда не знал  лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца третьей  гильдии, Папушина, умершего в бедности и в банкротстве. Но старший, родной брат  этого Папушина, недавно также умерший, был известный богатый купец. С год тому  назад у него умерли почти в один и тот же месяц два его единственные сына. Это  так его поразило, что старик недолго спустя сам заболел и умер. Он был вдов,  совершенно никого наследников, кроме тетки князя, родной племянницы Папушина,  весьма бедной женщины и приживавшей в чужом доме. Во время получения наследства  эта тетка уже почти умирала от водяной, но тотчас же стала разыскивать князя,  поручив это Салазкину, и успела сделать завещание. Повидимому, ни князь, ни  доктор, у которого он жил в Швейцарии, не захотели ждать официальных  уведомлений или делать справки, а князь, с письмом Салазкина в кармане, решился  отправиться сам…    

— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын,  обращаясь к князю, — что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что  пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как  за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона  полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец.    

— Ай да последний в роде князь Мышкин! — завопил  Фердыщенко.    

— Ура! — пьяным голоском прохрипел Лебедев.    

— А я-то ему давеча двадцать пять целковых ссудил,  бедняжке, ха-ха-ха! Фантасмагория, да и только! — почти ошеломленный от  изумления, проговорил генерал: — ну, поздравляю, поздравляю! — и, встав с  места, подошел к князю обнять его. За ним стали вставать и другие, и тоже  полезли к князю. Даже отретировавшиеся за портьеру стали появляться в гостиной.  Пошел смутный говор, восклицания, раздались даже требования шампанского; всё  затолкалось, засуетилось. На мгновение чуть не позабыли Настасью Филипповну, и  что всё-таки она хозяйка своего вечера. Но мало-по-малу всем почти разом  представилась идея, что князь только-что сделал ей предложение. Дело, стало  быть, представлялось еще втрое более сумасшедшим и необыкновенным, чем прежде.  Глубоко изумленный Тоцкий пожимал плечами; почти только он один и сидел,  остальная толпа вся в беспорядке теснилась вокруг стола. Все утверждали потом, что  с этого-то мгновения Настасья Филипповна и помешалась. Она продолжала сидеть и  некоторое время оглядывала всех странным, удивленным каким-то взглядом, как бы  не понимая и силясь сообразить. Потом она вдруг обратилась к князю и, грозно  нахмурив брови, пристально его разглядывала; но это было на мгновение; может  быть, ей вдруг показалось, что всё это шутка, насмешка; но вид князя тотчас ее  разуверил. Она задумалась, опять потом улыбнулась, как бы не сознавая ясно  чему…    

— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она  про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарья Алексеевну,  засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы,  господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем!  Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя,  Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я  замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и  меня берет!    

— Да и с богом, матушка, пора! Нечего  пропускать-то! — крикнула Дарья Алексеевна, глубоко потрясенная  происшедшим.    

— Да садись же подле меня, князь, — продолжала  Настасья Филипповна, — вот так, а вот и вино несут, поздравьте же,  господа!    

— Ура! — крикнуло множество голосов. Многие  затеснились к вину, в том числе были почти все Рогожинцы. Но хоть они и  кричали, и готовы были кричать, но многие из них, несмотря на всю странность  обстоятельств и обстановки, почувствовали, что декорация переменяется. Другие были  в смущении и ждали недоверчиво. А многие шептали друг другу, что ведь дело это  самое обыкновенное, что мало ли на ком князья женятся, и цыганок из таборов  берут. Сам Рогожин стоял и глядел, искривив лицо в неподвижную, недоумевающую  улыбку.    

— Князь, голубчик, опомнись! — с ужасом шепнул  генерал, подойдя с боку и дергая князя за рукав.    

Настасья Филипповна заметила и захохотала.    

— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня,  слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то  меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого  мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу,  чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай  свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!    

Но Рогожин постиг в чем дело. Невыразимое страдание  отпечатлелось в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.    

— Отступись! — прокричал он князю. Кругом  засмеялись.    

— Это для тебя отступиться-то, — торжествуя  подхватила Дарья Алексеевна: — ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то  замуж берет, а ты безобразничать явился!    

— И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам…    

— Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо! — в  негодовании повторила Дарья Алексеевна.    

Смех пошел пуще.    

— Слышишь, князь, — обратилась к нему Настасья  Филипповна, — вот как твою невесту мужик торгует.    

— Он пьян, — сказал князь. — Он вас очень  любит.    

— А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с  Рогожиным не уехала?    

— Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как  в бреду.    

— И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя  жена у Тоцкого в содержанках жила?    

— Нет, не постыжусь… Вы не по своей воле у Тоцкого  были.    

— И никогда не попрекнешь?    

— Не попрекну.    

— Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!    

— Настасья Филипповна, — сказал князь, тихо и как  бы с состраданием, — я вам давеча говорил, что за честь приму ваше  согласие, и что вы мне честь делаете, а не я вам. Вы на эти слова усмехнулись,  и кругом, я слышал, тоже смеялись. Я, может быть, смешно очень выразился и был  сам смешон, но мне всё казалось, что я… понимаю в чем честь и уверен, что я  правду сказал. Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы  никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может,  чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. Что ж такое, что к вам Рогожин пришел, а  Гаврила Ардалионович вас обмануть хотел? Зачем вы беспрестанно про это  упоминаете? То, что вы сделали, на то немногие способны, это я вам повторяю, а  что вы с Рогожиным ехать хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и  теперь в припадке, и лучше бы вам идти в постель. Вы завтра же в прачки бы  пошли, а не остались бы с Рогожиным. Вы горды, Настасья Филипповна, но, может  быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете. За  вами нужно много ходить, Настасья Филипповна. Я буду ходить за вами. Я давеча  ваш портрет увидал, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что  вы как будто уже звали меня… Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья  Филипповна, — заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и  сообразив, пред какими людьми он это говорит.    

Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в  землю. Тоцкий про себя подумал: “идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь;  натура!” Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы  хотел испепелить его.    

— Вот так добрый человек! — провозгласила  умилившаяся Дарья Алексеевна.    

— Человек образованный, но погибший! — вполголоса  прошептал генерал.    

Тоцкий взял шляпу и приготовился встать, чтобы тихонько  скрыться. Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.    

— Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих  пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж  никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам  покажется всё, что князь говорил? Ведь почти-что неприлично… Рогожин! Ты погоди  уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда  везти-то хотел?    

— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а  Рогожин только вздрогнул и смотрел во все глаза, как бы не веря себе. Он совсем  отупел, точно от ужасного удара по голове.    

— Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки  находят; с ума, что ли, сошла? — вскинулась испуганная Дарья Алексеевна.    

— А ты и впрямь думала? — хохоча вскочила с дивана  Настасья Филипповна: — этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Ивановичу в  ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего,  что жениться хочешь, а деньги-то всё-таки давай. Я за тебя-то еще и не пойду,  может быть. Ты думал, что как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется?  Врешь! Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была… Князь! тебе теперь надо  Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что — Фердыщенко-то пальцами  будет указывать! Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила, да что  потом попрекнешь! А что ты объявляешь, что я честь тебе сделаю, так про то  Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел; знал ли ты это? Не  торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или  с бесчестными, или с честными женщинами знаться, — один выбор! А то  непременно спутаешься… Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл…    

— Это Содом, Содом! — повторял генерал вскидывая  плечами. Он тоже встал с дивана; все опять были на ногах. Настасья Филипповна  была как бы в исступлении.    

— Неужели! — простонал князь, ломая руки.    

— А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды  нет, что бесстыдница! Ты меня совершенством давеча называл; хорошо  совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в  трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий Иваныч, а ведь  миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за  Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять  тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-то не дошел, Рогожин  перещеголял!), а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять  хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что  же ты, Рогожин? Собирайся, едем!    

— Едем! — заревел Рогожин, чуть не в исступлении  от радости: — ей вы… кругом… вина! Ух!..    

— Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?    

— Будет, будет! Не подходи! — завопил Рогожин в  исступлении, увидя, что Дарья Алексеевна подходит к Настасье Филипповне. —  Моя! Всё мое! Королева! Конец!    

Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны  и кричал на всех: “не подходи!” Вся компания уже набилась в гостиную. Одни  пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном  состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и  Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в  руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся  пред ним картины.    

— Не подходи! — кричал Рогожин.    

— Да что ты орешь-то! — хохотала на него Настасья  Филипповна; — я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не  взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в  этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да  неужто же мне его загубить было? (Она показала на князя.) Где ему жениться, ему  самому еще няньку надо; вон генерал и будет у него в няньках, — ишь за ним  увивается! Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная,  а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся,  по-моему (продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две  крупные слезы на щеках). Времени верь — всё пройдет! Лучше теперь одуматься,  чем потом… Да что вы всё плачете — вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я  вам с Пашей много оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя,  честную девушку, за собой за распутной ухаживать заставляла… Этак-то лучше,  князь, право, лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не  клянись, не верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму,  а то ведь я и сама мечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не  мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила  одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот  всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же  глупенького, что вдруг придет да и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна,  а я вас обожаю!” Да так бывало размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут приедет  вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит,  развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была,  души не хватало, ну, а теперь… Рогожин, готов?    

— Готово! Не подходи!    

— Готово! — раздалось несколько голосов.    

— Тройки ждут с колокольчиками!    

Настасья Филипповна схватила в руки пачку.    

— Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить  хочу, потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский  за три целковых?    

— Доползет!    

— Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в  последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед.  Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь,  вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, — полезай в  камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку  из огня! Вытащишь — твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики  обожжешь, — да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу  твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что  пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все  прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?    

— Твои, радость! Твои, королева!    

— Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать!  Фердыщенко, поправьте огонь!    

— Настасья Филипповна, руки не подымаются! —  отвечал ошеломленный Фердыщенко.    

— Э-эх! — крикнула Настасья Филипповна, схватила  каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь,  бросила на него пачку.    

Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.    

— С ума сошла, с ума сошла! — кричали кругом.    

— Не… не… связать ли нам ее? — шепнул генерал  Птицыну: — или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?    

— Н-нет, это, может быть, не совсем  сумасшествие, — прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах  отвести глаз своих от затлевшейся пачки.    

— Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? — приставал генерал  к Тоцкому.    

— Я вам говорил, что колоритная  женщина, —  пробормотал тоже отчасти побледневший Афанасий Иванович.    

— Но ведь, однако ж, сто тысяч!..    

— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все  затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже  вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в  другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица-немка  убежала.    

— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев,  ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину: — сто  тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели  мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена  без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой  неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз  было в камин.    

— Прочь! — закричала Настасья Филипповна,  отталкивая его: — расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись!  Полезай! Твое счастье!..    

Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер,  и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа  расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Настасьей  Филипповной, в трех шагах от нее расстояния. Она стояла у самого камина и  ждала, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Ганя, во фраке, со  шляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив руки и  смотря на огонь, Безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице.  Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось,  что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не  двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет  за пачкой, не хочет идти.    

— Эй, сгорят, тебя же застыдят, — кричала ему  Настасья Филипповна, — ведь после повесишься, я не шучу!    

Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими  головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но  маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки.  Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал  вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя  рванулось вверх. Все ахнули.    

— Матушка! — всё еще вопил Лебедев, опять  порываясь вперед, но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.    

Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он  оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.    

— Вот это так королева! — повторял он поминутно,  обращаясь кругом к кому ни попало: — вот это так по-нашему! — вскрикивал  он, не помня себя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?    

Князь наблюдал грустно и молча.    

— Я зубами выхвачу за одну только тысячу! —  предложил было Фердыщенко.    

— Зубами-то и я бы сумел! — проскрежетал кулачный  господин, сзади всех, в припадке решительного отчаяния. — Ч-чоррт возьми!  Горит, всё сгорит! — вскричал он, увидев пламя.    

— Горит, горит! — кричали все в один голос почти  все тоже порываясь к камину.    

— Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!    

— Полезай! — заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в  решительном исступлении и дергая егоза рукав: — полезай, фанфаронишка! Сгорит!  О, пр-р-роклятый!    

Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к  дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.    

— Обморок! — закричали кругом.    

— Матушка, сгорят! — вопил Лебедев.    

— Даром сгорят! — ревели со всех сторон.    

— Катя, Паша, воды ему, спирту! — крикнула  Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку. Вся почти  наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что внутренность  была не тронута. Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы.  Все вздохнули свободнее.    

— Разве только тысченочка какая-нибудь поиспортилась, а  остальные все целы, — с умилением выговорил Лебедев.    

— Все его! Вся пачка его! Слышите, господа! —  провозгласила Настасья Филипповна, кладя пачку возле Гани: — а не пошел-таки,  выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то  бы зарезал, пожалуй… вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья  Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина, Я отдаю ему в  полную собственность, в вознаграждение… ну, там, чего бы то ни было! Скажите  ему. Пусть тут подле него и лежит… Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз  человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci![22]    

Вся Рогожинская ватага с шумом, с громом, с криками  пронеслась по комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной. В  зале девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья  Филипповна всех их перецеловала.    

— Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете? Да куда  же вы пойдете? И еще в день рождения, в такой день! — спрашивали  расплакавшиеся девушки, целуя у ней руки.    

— На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место,. а  не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня  не поминайте лихом…    

Князь стремглав бросился к подъезду, где все рассаживались  на четырех тройках с колокольчиками. Генерал успел догнать его еще на лестнице.    

— Помилуй, князь, опомнись! — говорил он, хватая  его за руку: — брось! Видишь, какая она! Как отец говорю…    

Князь поглядел на него, но, не сказав ни слова, вырвался и  побежал вниз.    

У подъезда, от которого только-что откатили тройки, генерал  разглядел, что князь схватил первого извозчика и крикнул ему “в Екатерингоф,  вслед за тройками”. Затем подкатил генеральский серенький рысачек и увлек  генерала домой, с новыми надеждами и расчетами, и с давешним жемчугом, который  генерал всё-таки не забыл взять с собой. Между расчетами мелькнул ему раза два  и соблазнительный образ Настасьи Филипповны; генерал вздохнул:    

— Жаль! Искренно жаль! Погибшая женщина! Женщина  сумасшедшая!.. Ну-с, а князю теперь не Настасью Филипповну надо…    

В этом же роде несколько нравоучительных и напутственных  слов произнесено было и другими двумя собеседниками из гостей Настасьи  Филипповны, рассудившими пройти несколько пешком.    

— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у  японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын: — обиженный  там будто бы идет к обидчику и говорит ему: “ты меня обидел, за это я пришел  распороть в твоих глазах свой живот”, и с этими словами действительно  распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное  удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете  характеры, Афанасий Иванович!    

— А вы думаете, что и тут в этом роде было, —  ответил с улыбкой Афанасий Иванович, — гм! Вы однако ж остроумно… и  прекрасное сравнение привели. Но вы видели однако же сами, милейший Иван  Петрович, что я сделал всё, что мог; не могу же я сверх возможного, согласитесь  сами? Но согласитесь однако ж и с тем, что в этой женщине присутствовали  капитальные достоинства… блестящие черты. Я давеча и крикнуть даже хотел, если  бы мог только себе это позволить при этом содоме, что она сама есть самое  лучшее мое оправдание на все ее обвинения. Ну кто не пленился бы иногда этою  женщиной до забвения рассудка и… всего? Смотрите, этот мужик, Рогожин, сто  тысяч ей приволок! Положим, это всё, что случилось там теперь, — эфемерно,  романтично, неприлично, но зато колоритно, зато оригинально, — согласитесь  сами. Боже, что бы могло быть из такого характера и при такой красоте! Но  несмотря на все усилия, на образование даже, — всё погибло! Нешлифованный  алмаз, — я несколько раз говорил это…    

И Афанасий Иванович глубоко вздохнул.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ.    

     

I.    

     

Дня два после странного приключения на вечере у Настасьи  Филипповны, которым мы закончили первую часть нашего рассказа, князь Мышкин  поспешил выехать в Москву, по делу о получении своего неожиданного наследства.  Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его отъезда;  но об этом, равно как и о приключениях князя в Москве и вообще в продолжение  его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений. Князь  пробыл в отлучке ровно шесть месяцев, и даже те, кто имел некоторые причины  интересоваться его судьбой, слишком мало могли узнать о нем за всё это время.  Доходили, правда, к иным, хотя и очень редко, кой-какие слухи, но тоже большею  частью странные и всегда почти один другому противоречившие. Более всех  интересовались князем, конечно, в доме Епанчиных, с которыми он, уезжая, даже  не успел и проститься. Генерал, впрочем, виделся с ним тогда, и даже раза два,  три; они о чем-то серьезно толковали. Но если сам Епанчин и виделся, то  семейству своему об этом не возвестил. Да и вообще в первое время, то-есть чуть  ли не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных о нем говорить было не  принято. Одна только генеральша, Лизавета Прокофьевна, высказалась в самом  начале, “что она в князе жестоко ошиблась”. Потом дня через два или три  прибавила, но уже не называя князя, а неопределенно, “что главнейшая черта в ее  жизни была беспрерывная ошибка в людях”. И наконец, уже дней десять спустя,  заключила в виде сентенции, чем-то раздражившись на дочерей, что: “Довольно  ошибок! Больше их уже не будет”. Нельзя не заметить при этом, что в их доме  довольно долго существовало какое-то неприятное настроение. Было что-то  тяжелое, натянутое, недоговоренное, ссорное; все хмурились. Генерал день и ночь  был занят, хлопотал о делах; редко видели его более занятым и  деятельным, — особенно по службе. Домашние едва успевали взглянуть на него.  Что же касается до девиц Епанчиных, то вслух, конечно, ими ничего не было  высказано. Может быть, даже и наедине между собой сказано было слишком мало.  Это были девицы гордые, высокомерные и даже между собой иногда стыдливые; а  впрочем понимавшие друг друга не только с первого слова, но с первого даже  взгляда, так что и говорить много иной раз было бы не за чем.    

Одно только можно бы было заключить постороннему  наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным,  хотя и немногим данным, князь всё-таки успел оставить в доме Епанчиных  особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком.  Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми  эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление  осталось.    

Мало-по-малу и распространившиеся было по городу слухи  успели покрыться мраком неизвестности. Рассказывалось, правда, о каком-то  князьке и дурачке (никто не мог назвать верно имени), получившем вдруг  огромнейшее наследство и женившемся на одной заезжей француженке, известной  канканерке в Шато-де-флер в Париже. Но другие говорили, что наследство получил  какой-то генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканерке  русский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы,  пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейного  займа. Но все эти слухи очень скоро затихли, чему много способствовали  обстоятельства. Вся, например, компания Рогожина, из которой многие могли бы  кое-что рассказать, отправилась всей громадой, с ним самим во главе, в Москву,  почти ровно чрез неделю после ужасной оргии в Екатерингофском воксале, где  присутствовала и Настасья Филипповна. Кой-кому, очень немногим интересующимся,  стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на другой же день  после Екатерингофа бежала, исчезла, и что будто бы выследили наконец, что она  отправилась в Москву; так что и в отъезде Рогожина в Москву стали находить  некоторое совпадение с этим слухом.    

Пошли было тоже слухи собственно насчет Гаврилы  Ардалионовича Иволгина, который был довольно тоже известен в своем кругу. Но и  с ним приключилось одно обстоятельство, вскоре быстро охладившее, а  впоследствии и совсем уничтожившее все недобрые рассказы на его счет: он  сделался очень болен и не мог являться не только нигде в обществе, но даже и на  службу. Проболев с месяц, он выздоровел, но от службы в акционерном обществе  почему-то совсем отказался, и место его занял другой. В доме генерала Епанчина  он тоже не появлялся ни разу, так что и к генералу стал ходить другой чиновник.  Враги Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до того уже сконфужен  от всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в самом  деле что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался. Варвара  Ардалионовна в ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо  приписали этот брак тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим  занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться  в помощи и почти что в уходе за ним.    

Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в доме  Епанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и на свете такого  человека не было, не только в их доме. А между тем там про него все узнали (и  даже весьма скоро) одно очень замечательное обстоятельство, а именно: в ту  самую роковую для него ночь, после неприятного приключения у Настасьи  Филипповны, Ганя, воротясь домой, спать не лег, а стал ожидать возвращения  князя с лихорадочным нетерпением. Князь, поехавший в Екатерингоф, возвратился  оттуда в шестом часу утра. Тогда Ганя вошел в его комнату и положил перед ним  на стол обгорелую пачку денег, подаренных ему Настасьей Филипповной, когда он  лежал в обмороке. Он настойчиво просил князя при первой возможности возвратить  этот подарок обратно Настасье Филипповне. Когда Ганя входил к князю, то был в  настроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем было сказано  будто бы несколько каких “то слов, после чего Ганя просидел у князя два часа и  всё время рыдал прегорько. Расстались оба в отношениях дружеских.    

Это известие, дошедшее до всех Епанчиных, было, как  подтвердилось впоследствии, совершенно точно. Конечно, странно, что такого рода  известия могли так скоро доходить и узнаваться; всё происшедшее, например, у Настасьи  Филипповны стало известно в доме Епанчиных чуть не на другой же день и даже в  довольно точных подробностях. По поводу же известий о Гавриле Ардалионовиче  можно было бы предположить, что они занесены были к Епанчиным Варварой  Ардалионовной, как-то вдруг появившеюся у девиц Епанчиных и даже ставшею у них  очень скоро на очень короткую ногу, что чрезвычайно удивляло Лизавету  Прокофьевну. Но Варвара Ардалионовна, хоть и нашла почему-то нужным так близко  сойтись с Епанчиными, но о брате своем с ними говорить наверно не стала бы. Это  была тоже довольно гордая женщина, в своем только роде, несмотря на то, что  завела дружбу там, откуда ее брата почти выгнали. Прежде того она хоть и была  знакома с девицами Епанчиными, но виделись они редко. В гостиной, впрочем, она  и теперь почти не показывалась и заходила, точно забегала, с заднего крыльца.  Лизавета Прокофьевна никогда не жаловала ее, ни прежде, ни теперь, хоть и очень  уважала Нину Александровну, маменьку Варвары Ардалионовны. Она удивлялась,  сердилась, приписывала знакомство с Варей капризам и властолюбию своих дочерей,  которые “уж и придумать не знают, что ей сделать напротив”, а Варвара  Ардалионовна всё-таки продолжала ходить к ним до и после своего замужества.    

Но прошло с месяц по отъезде князя, и генеральша Епанчина  получила от старухи княгини Белоконской, уехавшей недели две пред тем в Москву  к своей старшей замужней дочери, письмо, и письмо это произвело на нее видимое  действие. Она хоть и ничего не сообщила из него ни дочерям, ни Ивану  Федоровичу, но по многим признакам стало заметно в семье, что она как-то  особенно возбуждена, даже взволнована. Стала как-то особенно странно  заговаривать с дочерьми и всё о таких необыкновенных предметах; ей видимо  хотелось высказаться, но она почему-то сдерживалась. В день получения письма  она всех приласкала, даже поцеловала Аглаю и Аделаиду, в чем-то собственно пред  ними покаялась, но в чем именно, они не могли разобрать. Даже к Ивану  Федоровичу, которого целый месяц продержала в опале, стала вдруг  снисходительна. Разумеется, на другой же день она ужасно рассердилась на свою  вчерашнюю чувствительность и еще до обеда успела со всеми перессориться, но к  вечеру опять горизонт прояснился. Вообще целую неделю она продолжала находиться  в довольно ясном настроении духа, чего давно уже не было.    

Но еще чрез неделю от Белоконской получено было еще письмо,  и в этот раз генеральша уже решилась высказаться, Она торжественно объявила,  что “старуха Белоконская” (она иначе никогда не называла княгиню, говоря о ней  заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… “чудаке, ну вот, о  князе-то!” Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-то  очень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление  почти чрезвычайное. “Видно из того, что она его каждый день пригласила ходить к  ней по утрам, от часу до двух, и тот каждый день к ней таскается и до сих пор  не надоел”, заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез “старуху” князь в  двух-трех домах хороших стал принят. “Это хорошо, что сиднем не сидит и не  стыдится, как дурак”. Девицы, которым всё эта было сообщено, тотчас заметили,  что маменька что-то очень много из письма своего от них скрыла. Может быть, они  узнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла знать и, конечно, знала  всё, что знал Птицын о князе и о пребывании его в Москве. А Птицыну могло быть  известно даже больше, чем всем. Но человек он был чрезмерно молчаливый в  деловом отношении, хотя Варе, разумеется, и сообщал. Генеральша тотчас же и еще  более не полюбила за это Варвару Ардалионовну.    

Но как бы то ни было, а лед был разбит, и о князе вдруг  стало возможным говорить вслух. Кроме того, еще раз ясно обнаружилось то  необыкновенное впечатление и тот уже не в меру большой интерес, который  возбудил и оставил по себе князь в доме Епанчиных. Генеральша даже подивилась  впечатлению, произведенному на ее дочек известиями из Москвы. А дочки тоже  подивились на свою мамашу, так торжественно объявившую им, что “главнейшая  черта ее жизни — беспрерывная ошибка в людях”, и в то же самое время поручавшую  князя вниманию “могущественной” старухи Белоконской в Москве, при чем, конечно,  пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что “старуха” была в  известных случаях туга на подъем.    

Но как только лед был разбит и повеяло новым ветром,  поспешил высказаться и генерал. Оказалось, что и тот необыкновенно  интересовался. Сообщил он, впрочем, об одной только “деловой стороне предмета”.  Оказалось, что он, в интересах князя, поручил наблюдать за ним, и особенно за  руководителем его Салазкиным, двум каким-то очень благонадежным и влиятельным в  своем роде в Москве господам. Всё, что говорилось о наследстве, “так сказать о  факте наследства”, оказалось верным, но что самое наследство в конце концов  оказывается вовсе не так значительным, как об нем сначала распространили.  Состояние на половину запутано; оказались долги, оказались какие-то  претенденты, да и князь, несмотря на все руководства, вел себя самым неделовым  образом. “Конечно, дай ему бог”: теперь, когда “лед молчания” разбит, генерал  рад заявить об этом “от всей искренности” души, потому “малый хоть немного и  того”,  но всё-таки стоит того. А между тем всё-таки тут наглупил: явились,  например, кредиторы покойного купца, по документам спорным, ничтожным, а иные,  пронюхав о князе, так и вовсе без документов, и что же? Князь почти всех  удовлетворил, несмотря на представления друзей о том, что все эти людишки и  кредиторишки совершенно без прав; и потому только удовлетворил, что  действительно оказалось, что некоторые из них в самом деле пострадали.    

Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и  Белоконская пишет, и что “это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь”, резко  прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого  “дурака”. В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает в князе  участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно  стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма  деловую осанку.    

Но всё это приятное настроение опять-таки существовала  недолго. Прошло всего две недели, и что-то вдруг опять изменилось, генеральша  нахмурилась, а генерал, пожав несколько раз плечами, подчинился опять “льду  молчания”. Дело в том, что всего две недели назад он получил под рукой одно  известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о том, что  Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же  Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец  ему почти верное слово выйти за него замуж. И вот всего только две недели  спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья  Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и на этот раз пропала  где-то в губернии, а между тем исчез из Москвы и князь Мышкин, оставив все свои  дела на попечение Салазкина, “с нею ли, или просто бросился за ней —  неизвестно, но что-то тут есть”, заключил генерал. Лизавета Прокофьевна тоже и  с своей стороны получила какие-то неприятные сведения. В конце концов, два  месяца после выезда князя почти всякий слух о нем в Петербурге затих  окончательно, а в доме Епанчиных “лед молчания” уже и не разбивался. Варвара  Ардалионовна, впрочем, всё-таки навещала девиц.    

Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и  то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно  было не забыть о князе, который и сам не давал, а может быть, и не хотел подать  о себе вести, В продолжение зимы мало-по-малу наконец решили отправиться на  лето за границу, то-есть Лизавета Прокофьевна с дочерьми; генералу, разумеется,  нельзя было тратить время на “пустое развлечение”. Решение состоялось по  чрезвычайному и упорному настоянию девиц, совершенно убедившихся что за границу  их оттого не хотят везти, что у родителей беспрерывная забота выдать их замуж и  искать им женихов. Может быть, и родители убедились наконец, что женихи могут  встретиться и за границей, и что поездка на одно лето не только ничего не может  расстроить, но пожалуй, еще даже “может способствовать”. Здесь кстати  упомянуть, что бывший в проекте брак Афанасия Ивановича Тоцкого и старшей  Епанчиной совсем расстроился, и формальное предложение его вовсе не состоялось!  Случилось это как-то само собой, без больших разговоров и безо всякой семейной  борьбы. Со времени отъезда князя всё вдруг затихло с обеих сторон. Вот и это  обстоятельство вошло отчасти в число причин тогдашнего тяжелого настроения в  семействе Епанчиных, хотя генеральша и высказала тогда же, что она теперь рада  “обеими руками перекреститься”. Генерал, хотя и был в опале и чувствовал, что  сам виноват, но всё-таки надолго надулся; жаль ему было Афанасия Ивановича:  “такое состояние и ловкий такой человек!” Недолго спустя генерал узнал, что  Афанасий Иванович пленился одною заезжею француженкой высшего общества,  маркизой и легитимисткой, что брак состоится, и что Афанасия Ивановича увезут в  Париж, а потом куда-то в Бретань. “Ну, с француженкой пропадет”, решил генерал.    

А Епанчины готовились к лету выехать. И вдруг произошло  обстоятельство, которое опять всё переменило по-новому, и поездка опять была  отложена к величайшей радости генерала и генеральши. В Петербург пожаловал из  Москвы один князь, князь Ч., известный, впрочем, человек, и известный с весьма  я весьма хорошей точки. Это был один из тех людей, или даже, можно сказать,  деятелей последнего времени, честных, скромных, которые искренно и сознательно  желают полезного, всегда работают и отличаются тем редким и счастливым  качеством, что всегда находят работу. Не выставляясь на показ, избегая  ожесточения и празднословия партий, не считая себя в числе первых, князь понял  однако многое из совершающегося в последнее время весьма основательно. Он  прежде служил, потом стал принимать участие и в земской деятельности. Кроме  того, был полезным корреспондентом нескольких русских ученых обществ. Сообща с  одним знакомым техником, он способствовал, собранными сведениями и изысканиями,  более верному направлению одной из важнейших проектированных железных дорог.  Ему было лет тридцать пять. Человек он был самого высшего света” и кроме того с  состоянием, “хорошим, серьезным, неоспоримым”, как отозвался генерал, имевший  случай по одному довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с князем у  графа, своего начальника. Князь, из некоторого особенного любопытства, никогда  не избегал знакомства с русскими “деловыми людьми”. Случилось, что князь  познакомился и с семейством генерала. Аделаида Ивановна, средняя из трех  сестер, произвела на него довольно сильное впечатление. К весне князь  объяснился. Аделаиде он очень понравился, понравился и Лизавете Прокофьевне.  Генерал был очень рад. Само собою разумеется, поездка было отложена. Свадьба  назначалась весной.    

Поездка, впрочем, могла бы и к средине и к концу лета  состояться, хотя бы только в виде прогулки на месяц или на два Лизаветы  Прокофьевны с двумя оставшимися при ней дочерьми, чтобы рассеять грусть по  оставившей их Аделаиде. Но произошло опять нечто новое: уже в конце весны  (свадьба Аделаиды несколько замедлилась и была отложена до средины лета) князь  Ч. ввел в дом Епанчиных одного из своих дальних родственников, довольно хорошо,  впрочем, ему знакомого. Это был некто Евгений Павлович Р., человек еще молодой,  лет двадцати восьми, флигель-адъютант, писанный красавец собой, “знатного  рода”, человек остроумный, блестящий, “новый”, “чрезмерного образования” и —  какого-то уж слишком неслыханного богатства. Насчет этого последнего пункта  генерал был всегда осторожен. Он сделал справки: “действительно что-то такое  оказывается — хотя, впрочем, надо еще проверить”. Этот молодой и с  “будущностью” флигель-адъютант был сильно возвышен отзывом старухи Белоконской  из Москвы. Одна только слава за ним была несколько щекотливая: несколько  связей, и, как уверяли, “побед” над какими-то несчастными сердцами. Увидев  Аглаю, он стал необыкновенно усидчив в доме Епанчиных. Правда, ничего еще не  было сказано, даже намеков никаких не было сделано; но родителям всё-таки  казалось, что нечего этим летом думать о заграничной поездке. Сама Аглая, может  быть, была и другого мнения.    

Происходило это уже почти пред самым вторичным появлением  нашего героя на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя на взгляд, бедного  князя Мышкина уже совершенно успели в Петербурге забыть. Если б он теперь вдруг  явился между знавшими его, то как бы с неба упал. А между тем мы всё-таки  сообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.    

Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала продолжал свою  прежнюю жизнь, то-есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту, смотрел за  генералом и помогал Варе по хозяйству, то-есть был у ней на побегушках. Но жильцы  быстро исчезли: Фердыщенко съехал куда-то три дня спустя после приключения у  Настасьи Филипповны и довольно скоро пропал, так что о нем и всякий слух затих;  говорили, что где-то пьет, но неутвердительно. Князь уехал в Москву; с жильцами  было покончено. Впоследствии, когда Варя уже вышла замуж, Нина Александровна и  Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский полк; что же касается до  генерала Иволгина, то с ним почти в то же самое время случилось одно совсем  непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение. Препровожден  он был туда приятельницей своей, капитаншей, по выданным ей в разное время  документам, ценой тысячи на две. Всё это произошло для него совершенным  сюрпризом, и бедный генерал был “решительно жертвой своей неумеренной веры в  благородство сердца человеческого, говоря вообще”. Взяв успокоительную привычку  подписывать заемные письма и векселя, он и возможности не предполагал их  воздействия, хотя бы когда-нибудь, все думал, что это так.  Оказалось не  так. “Доверяйся после этого людям, выказывай благородную доверчивость!” —  восклицал он в горести, сидя с новыми приятелями, в доме Тарасова, за бутылкой  вина и рассказывая им анекдоты про осаду Карса и про воскресшего солдата. Зажил  он, впрочем, отлично. Птицын и Варя говорили, что это его настоящее место и  есть; Ганя вполне подтвердил это. Одна только бедная Нина Александровна горько  плакала втихомолку (что даже удивляло домашних) и, вечно хворая, таскалась, как  только могла чаще, к мужу на свидания в Измайловский полк.    

Но со времени “случая с генералом”, как выражался Коля, и  вообще с самого замужества сестры, Коля почти совсем у них отбился от рук и до  того дошел, что в последнее время даже редко являлся и ночевать в семью. По  слухам, он завел множество новых знакомств; кроме того, стал слишком известен и  в долговом отделении. Нина Александровна там без него и обойтись не могла; дома  же его даже и любопытством теперь не беспокоили. Варя, так строго обращавшаяся  с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях;  а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда  совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало  прежде, так как двадцатисемилетний Ганя естественно не обращал на своего  пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним  грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно  грозился “добраться до его ушей”, что и выводило Колю “из последних границ  человеческого терпения”. Можно было подумать, что теперь Коля иногда даже  становился необходимым Гане. Его очень поразило, что Ганя возвратил тогда назад  деньги; за это он многое был готов простить ему.    

Прошло месяца три по отъезде князя, и в семействе Иволгиных  услыхали, что Коля вдруг познакомился с Епанчиными и очень хорошо принят  девицами. Варя скоро узнала об этом; Коля, впрочем, познакомился не чрез Варю,  а “сам от себя”. Мало-по-малу его у Епанчиных полюбили. Генеральша была им  сперва очень недовольна, но вскоре стала его ласкать “за откровенность и за то,  что не льстит”. Что Коля не льстил, то это было вполне справедливо; он сумел  стать у них совершенно на равную и независимую ногу, хоть и читал иногда  генеральше книги и газеты, — но он и всегда бывал услужлив. Раза два он  жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что она  деспотка, и что нога его не будет в ее доме. В первый раз спор вышел из-за  “женского вопроса”, а во второй раз из-за вопроса, в которое время года лучше  ловить чижиков? Как ни невероятно, но генеральша на третий день после ссоры  прислала ему с лакеем записку, прося непременно пожаловать; Коля не ломался и  тотчас же явился. Одна Аглая была постоянно почему-то не расположена к нему и  обращалась с ним свысока. Ее-то и суждено было отчасти удивить ему. Один раз, —  это было на Святой, — улучив минуту наедине, Коля подал Аглае письмо,  сказав только, что ведено передать ей одной, Аглая грозно оглядела  “самонадеянного мальчишку”, но Коля не стал ждать и вышел. Она развернула  записку и прочла:    

     

“Когда-то вы меня почтили вашею  доверенностью. Может быть, вы меня совсем теперь позабыли. Как это так  случилось, что я к вам пишу? Я не знаю; но у меня явилось неудержимое желание  напомнить вам о себе и именно вам. Сколько раз вы все три бывали мне очень  нужны, но из всех трех я видел одну только вас. Вы мне нужны, очень нужны. Мне  нечего писать вам о себе, нечего рассказывать. Я и не хотел того; мне ужасно бы  желалось, чтобы вы были счастливы. Счастливы ли вы? Вот это только я и хотел  вам сказать.    

Ваш брат кн. Л. Мышкин”.    

     

Прочтя эту коротенькую и довольно бестолковую записку Аглая  вся вдруг вспыхнула и задумалась. Нам трудно бы было передать течение ее  мыслей. Между прочим, она спросила себя: “показывать ли кому-нибудь?” Ей как-то  было стыдно. Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и странною улыбкой кинула  письмо в свой столик. Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую,  переплетенную в крепкий корешок книгу (она и всегда так делала с своими  бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез неделю случилось  ей разглядеть, какая была это книга? Это был Дон-Кихот Ламанчский.   Аглая ужасно расхохоталась — неизвестно чему.    

Неизвестно тоже, показала ли она свое приобретение  которой-нибудь из сестер.    

Но когда она еще читала письмо, ей вдруг пришло в голову:  неужели же этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем в  корреспонденты и, пожалуй, чего доброго, единственный его здешний  корреспондент? Хоть и с видом необыкновенного пренебрежения, но всё-таки она  взяла Колю к допросу. Но всегда обидчивый “мальчишка” не обратил на этот раз ни  малейшего внимания на пренебрежение: весьма коротко и довольно сухо объяснил он  Аглае, что хотя он и сообщил князю на всякий случай свой постоянный адрес пред  самым выездом князя из Петербурга и при этом предложил свои услуги, но что это  первая комиссия, которую он получил от него, и первая его записка к нему, а в  доказательство слов своих представил и письмо, полученное собственно им самим.  Аглая не посовестилась и прочла. В письме к Коле было:    

     

“Милый Коля, будьте так добры,  передайте при сем прилагаемую и запечатанную записку Аглае Ивановне. Будьте  здоровы”.    

Любящий вас кн. Л. Мышкин”.    

     

— Всё-таки смешно доверяться такому пузырю, —  обидчиво произнесла Аглая, отдавая Коле записку, и презрительно прошла мимо  него.    

Этого уже Коля не мог вынести: он же как нарочно для этого  случая выпросил у Гани, не объясняя ему причины, надеть его совершенно еще  новый зеленый шарф. Он жестоко обиделся.    

 II.    

     

Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже  целую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в  Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней не  просуетились, переехали.    

На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с  утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не  встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный,  горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом.  Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только  померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того  был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.    

Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко от  Литейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные  и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, как  бы боясь потерять время или не застать кого-то дома.    

Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его  полгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, что  он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной  одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим  портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и  всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх того на  человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде  на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему  улыбнуться. Но мало ли отчего бывает смешно?    

Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной из  Рождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. К  удивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в  большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу были  отворены, и из них слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно  кто-нибудь читал вслух или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехом  нескольких звонких голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросил  господина Лебедева.    

— Да вон они, — отвечала отворившая дверь кухарка  с засученными по локоть рукавами, ткнув пальцем в “гостиную”, В этой гостиной,  обитой темноголубого цвета бумагой и убран ной чистенько и с некоторыми  претензиями, то-есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под  колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со  стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял  сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего  платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.  Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и  с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным  ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и  ужасно разевавшая при этом рот и наконец один чрезвычайно странный слушатель,  лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными,  густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на  бакенбарды и бородку. Этот слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривал  ораторствовавшего Лебедева; тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.    

— Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да  глянь сюда!.. Ну, да пусто бы вам совсем!    

И кухарка ушла, махнув руками и рассердившись так, что даже  вся покраснела.    

Лебедев оглянулся и, увидев князя, стоял некоторое время как  бы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на  дороге опять как бы замер, проговорив впрочем:    

— Си-си-сиятельнейший князь!    

Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу,  оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре,  державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от  неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку,  торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще  недавнего смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню;  Лебедев даже затопал ей вслед ногами, для пущей острастки, но встретив взгляд  князя, глядевшего с замешательством, произнес в объяснение:    

— Для… почтительности, хе-хе-хе!    

— Вы всё это напрасно… — начал было князь.    

— Сейчас, сейчас, сейчас… как вихрь!    

И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел в  удивлении на девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись.  Засмеялся и князь.    

— Пошел фрак надеть, — сказал мальчик.    

— Как это всё досадно, — начал было князь, —  а я было думал… скажите, он…    

— Пьян, вы думаете? — крикнул голос с  дивана; — ни в одном глазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять  каких-нибудь есть, да это уж что ж, — дисциплина.    

Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила  девушка и с самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала:    

— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за  каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру когда  воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из  священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.    

— Это он потому убежал, что ему верно трудно стало вам  отвечать, — засмеялся молодой человек с дивана. — Об заклад побьюсь,  что он уже вас надувает и именно теперь обдумывает.    

— Всего пять недель! Всего пять недель! —  подхватил Лебедев, возвращаясь уже во фраке, мигая глазами и таща из кармана  платок для утирки слез: — сироты!    

— Да вы что все в дырьях-то вышли? — сказала  девушка: — ведь тут за дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели что ли?    

— Молчи, стрекоза! — крикнул на нее  Лебедев. — У, ты! — затопал было он на нее ногами. Но в этот раз она  только рассмеялась.    

— Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу. А вот  Любочку так, пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется… что кричите-то!    

— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг  Лебедев, и, бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с  испуганным видом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани!  Это собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, — обратился он к  князю, — и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены  моей, умершей в родах. А эта пиголица есть дочь моя Вера, в трауре… А этот,  этот, о, этот…    

— Что осекся? — крикнул молодой человек: — да ты  продолжай, не конфузься.    

— Ваше сиятельство! — с каким-то порывом  воскликнул вдруг Лебедев: — про убийство семейства Жемариных в газетах изволили  проследить?    

— Прочел, — сказал князь с некоторым удивлением.    

— Ну, так вот это подлинный убийца семейства Жемариных,  он самый и есть!    

— Что вы это? — сказал князь.    

— То-есть, аллегорически говоря, будущий второй убийца  будущего второго семейства Жемариных, если таковое окажется. К тому и  готовится…    

Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и  действительно, может быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя  его вопросы, не знает как на них ответить и выгадывает время.    

— Бунтует! Заговоры составляет! — кричал Лебедев,  как бы уже не в силах сдержать себя: — ну могу ли я, ну в праве ли я такого  злоязычника, такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника  моего, за единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?    

— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь,  теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в  красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми  судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая  его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней,  всё ее достояние себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера  какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…    

— Пятьдесят рублей, если выиграю, и только пять, если  проиграю, — объяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил  доселе, а так, как будто он никогда не кричал.    

— Ну и сбрендил, конечно, не старые ведь порядки-то,  только там насмеялись над ним. Но он собой ужасно доволен остался; вспомните,  говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без ног, живущий  честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова  законодателя: “Да царствует милость в судах”. И верите ли: каждое утро он нам  здесь эту же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый раз  сегодня; вот пред самым вашим приходом читал, до того понравилось. Сам на себя  облизывается. И еще кого-то защищать собирается. Вы, кажется, князь Мышкин?  Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…    

— И нет! И нет! И умнее на свете нет! — тотчас же  подхватил Лебедев.    

— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у  вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но  не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь нас  рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы  подвернулись.    

— Хочу! — решительно крикнул Лебедев и невольно  оглянулся на публику, которая начала опять надвигаться.    

— Да что у вас тут такое? — проговорил князь,  поморщившись.    

У него действительно болела голова, к тому же он убеждался  всё больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.    

— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал,  хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому  что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в  двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза  два, три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите  ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!    

— Мерзавцу, мерзавцу, которому не следовало и  платить, — крикнул Лебедев.    

— Да, мерзавцу, но которому следовало заплатить, —  продолжал молодой человек. — А что он мерзавец, так это и я  засвидетельствую, и не по тому одному, что он тебя прибил. Это, князь, один  забракованный офицер, отставной поручик из прежней Рогожинской компании и бокс  преподает. Все они теперь скитаются, как их разогнал Рогожин. Но что хуже  всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и  всё-таки сел с ним играть, и что доигрывая последний рубль (мы в палки играли),  я про себя думал: проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет. Это уж  низость, вот это так уж низость! Это уж подлость сознательная!    

— Вот это так уж подлость сознательная! — повторил  Лебедев.    

— Ну, не торжествуй, подожди еще, — обидчиво  крикнул племянник: — он и рад. Я явился к нему, князь, сюда и признался во  всем; я поступил благородно, я себя не пощадил; я обругал себя пред ним, как  только мог, здесь все свидетели. Чтобы занять это место на железной дороге, мне  непременно нужно хоть как-нибудь экипироваться, потому что я весь в лохмотьях.  Вот, посмотрите на сапоги! Иначе на место явиться невозможно, а не явись я к  назначенному сроку, место займет другой, тогда я опять на экваторе и когда-то  еще другое место сыщу. Теперь я прошу у него всего только пятнадцать рублей и  обещаюсь, что никогда уже больше не буду просить и сверх того в течение первых  трех месяцев выплачу ему весь долг до последней копейки. Я слово сдержу. Я умею  на хлебе с квасом целые месяцы просидеть, потому что у меня есть характер. За  три месяца я получу семьдесят пять рублей. С прежними я должен ему буду всего  тридцать пять рублей, стало быть, мне будет чем заплатить. Ну, пусть проценты  назначит какие угодно, чорт возьми! Не знает он что ли меня? спросите его,  князь: прежде, когда он мне помогал, платил я или нет? Отчего же теперь не  хочет? Разозлился на то, что я этому поручику заплатил; иной нет причины! Вот  каков этот человек, ни себе, ни другим!    

— И не уходит! — вскричал Лебедев: — лег здесь и  не уходит.    

— Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь. Вы  что-то улыбаетесь, князь? Кажется, неправым меня находите?    

— Я не улыбаюсь, но по-моему вы действительно несколько  неправы, — неохотно отозвался князь.    

— Да уж говорите прямо, что совсем неправ, не виляйте;  что за “несколько”!    

— Если хотите, то и совсем неправы.    

— Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам  не знаю, что так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей  стороны выходит насилие. Но вы, князь… жизни не знаете. Их не учи, так толку не  будет. Их надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему не  принесу, я с процентами возвращу. Нравственное он тоже удовлетворение получил:  он видел мое унижение. Чего же ему более? На что же он будет годиться, пользы-то  не принося? Помилуйте, что он сам-то делает? Спросите-ка что он с другими  творит, и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на отсечение  дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас еще дальше надуть!  Вы улыбаетесь, не верите?    

— Мне кажется, это всё не совсем подходит к вашему  делу! — заметил князь.    

— Я вот уже третий день здесь лежу и чего  нагляделся! — кричал молодой человек, не слушая: — представьте себе, что  он вот этого ангела, вот эту девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру,  свою дочь, подозревает, у ней каждую ночь милых друзей ищет! Ко мне сюда  потихоньку приходит, под диваном у меня тоже разыскивает. С ума спятил от  мнительности; во всяком углу воров видит. Всю ночь поминутно вскакивает, то  окна смотрит, хорошо ли заперты, то двери пробует, в печку заглядывает, да этак  в ночь-то раз по семи. За мошенников в суде стоит, а сам ночью раза по три  молиться встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за  кого-кого ни молится, чего-чего ни причитает, спьяна-то? За упокой души графини  Дюбарри молился, я слышал своими ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!    

— Видите, слышите, как он меня страмит, князь! —  покраснев и действительно выходя из себя, вскричал Лебедев. — А того не  знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно  только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал,  да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по  ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника  внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом,  вот и выняньчил, вон он смеется теперь надо мной! Да и какое тебе дело, если б  я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб перекрестил? Я,  князь, четвертого дня, первый раз в жизни, ее жизнеописание в лексиконе прочел,  Да знаешь ли ты, что такое была она, Дюбарри? Говори, знаешь иль нет?    

— Ну вот, ты один только и знаешь? — насмешливо,  но нехотя пробормотал молодой человек.    

— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя,  вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в  собственноручном письме своем “ma cousine”[23] написала.  Кардинал, нунций папский, ей, на леве-дю-руа (знаешь, что такое было  леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да  еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты  это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!    

— Убирайся! Пристал.    

— Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую  бывшую властелинку потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху  пуасардок парижских, а она и не понимает, что с ней происходит, от страху.  Видит, что он ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то  смеются, — и стала кричать: “Encore un moment, monsieur le bourreau,  encore un moment!” Что и означает: “Минуточку одну еще повремените, господин  буро, всего одну!” И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше  этакого мизера с человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что  значит слово мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть. От этого графининого  крика, об одной минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце захватило  щипцами. И что тебе в том, червяк, что я, ложась на ночь спать на молитве  вздумал ее, грешницу великую, помянуть. Да потому, может, и помянул, что за  нее, с тех пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да  и не подумал о том. Ан ей и приятно станет на том свете почувствовать, что  нашелся такой же грешник, как и она, который и за нее хоть один раз на земле  помолился. Ты чего смеешься-то? Не веришь, атеист. А ты почем знаешь? Да и то  соврал, если уж подслушал меня: я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я  причитал так: “упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри и всех ей  подобных”, а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих, и  образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся и стонут,  и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как ты, тебе подобных, нахалов и  обидчиков, тогда же молился если уж взялся подслушивать, как я молюсь…    

— Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, чорт с  тобой, раскричался! — досадливо перебил племянник. — Ведь он у нас  преначитанный, вы, князь, не знали? — прибавил он с какою-то неловкою  усмешкой: — всё теперь разные вот этакие книжки да мемуары читает.    

— Ваш дядя всё-таки… не бессердечный же человек, —  нехотя заметил князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.    

— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж  он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то,  пожалуй, да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и  всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он  любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей  богу, мне часть оставил…    

— Н-ничего не оставлю! — с ожесточением вскричал  Лебедев.    

— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь,  отворачиваясь от молодого человека, — я ведь знаю по опыту, что вы человек  деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините,  как вас по имени-отчеству, я забыл?    

— Ти-ти-Тимофей.    

— И?    

— Лукьянович.    

Все бывшие в комнате опять рассмеялись.    

— Соврал! — крикнул племянник, — и тут  соврал! Его,. князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну  зачем, скажи, ты соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и  что князю до этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!    

— Неужели правда? — в нетерпении спросил князь.    

— Лукьян Тимофеевич, действительно, — согласился и  законфузился Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.    

— Да зачем же вы это, ах, боже мой!    

— Из самоумаления, — прошептал Лебедев, всё более  и покорнее поникая своею головой.    

— Эх, какое тут самоумаление! Если б я только знал, где  теперь Колю найти! — сказал князь и повернулся было уходить.